Одли возвращается в Лондон на поезде, и мы проводим последнее испытание. Когда он уедет в Чуук, исправлять неполадки будет уже поздновато. Тем более что я сомневаюсь, что там можно будет достать необходимые детали. Одли садится на свое место, и тут в купе выходит высокая женщина с кучей сумок и такой рамочкой на колесиках, чтобы перевозить багаж. Она суетится, возится со своим багажом и вдруг громко вскрикивает. У нее пропала сумочка. Она была прикреплена к рамке. А теперь ее нет. Пропало все: деньги, билет, сандвичи и ключи. Женщина скорбно вопит, обращаясь к Одли и другим пассажирам. Вызывают кондуктора. Женщина вновь причитает. Одли бормочет: «О Господи». Как выясняется, в сумочке была еще книжка, чтобы почитать в дороге – ведь ехать-то долго.

Одли достает из кармашка сбоку сиденья книжку про Микронезию.

– Вот, – говорит он. Поезд трогается. Минут через десять женщина возвращает книжку Одли.

– А другого чего-нибудь нету?

Кто-то из пассажиров покупает ей сандвич.

* * *

У Одли есть передо мной одно преимущество: отправная точка. Для того чтобы отправиться в путешествие, нужно, чтобы было откуда отправиться. Да, Санк-Айленд – местечко заброшенное и унылое, но у него есть своя сильная сторона: оно устойчиво и стабильно. Оно не меняется. Эти дома и фермы стоят уже много лет и простоят еще долго.

Название места, где я родилась и выросла, по-прежнему существует; но самого места нет. Большинство улиц сохранили свои названия, но это уже не те улицы, совершенно не те. День за днем наш район перестраивался, изменялся. И за двадцать лет изменился до неузнаваемости. Наверное, то же самое происходит со всеми пригородными районами. В последний раз, когда я там была, я вообще ничего не узнавала. Самое смешное, что там мало что изменилось по большому счету: те же самые магазины, те же самые кафешки – но все как-то запуталось, все поменялось местами. Раньше было вот тут, а теперь в двух кварталах отсюда. Там прошла моя юность, а теперь у меня было чувство, что ее взяли и выбросили на помойку. Даже если бы там все осталось, как было, вряд ли бы мне захотелось бывать там почаще, а так мне вообще расхотелось туда приезжать: это так грустно, когда тебе явно дают понять, что твое прошлое – это просто ненужный мусор.

Мне всегда было скучно выслушивать причитания пожилых родственников, что, мол, раньше все было лучше, а теперь все не то; и вдруг как-то так получилось, что я сама сокрушаюсь на ту же тему, хотя я их в два раза моложе. Как ни странно, острее всего ощущается нехватка каких-то малозначительных мелочей: лестниц, с которых ты падала в детстве, переулка, где ты целовалась, скамейки, где вы постоянно сидели с друзьями. Хочется, чтобы от прошлого сохранилось хоть что-то; чтобы было за что держаться – даже если это всего лишь мусор, годный только на выброс.

В Лондоне много всего интересного-завлекательного, но он стал каким-то текучим: превратился в такую большую кастрюлю с супом, где мясо и овощи остаются прежними, но все бурлит и сдвигается с места на место. Компании переезжают в другие офисы, люди меняют место работы, все – в непрестанном движении. Стоит только транспорт. Всякая ответственность стала анахронизмом. Единственное, что еще остается устойчивым и неизменным, – это я сама. При таком положении дел остается одно: наблюдать.

* * *

Уолтер вечно опаздывал. Что само по себе раздражало. Но если мы собирались куда-то вместе, у него была отвратительная привычка говорить, кивнув в мою сторону: «Простите, что мы опоздали. Но вы, наверное, уже догадались, по чьей вине». В конце концов мне это надоело, и я сказала Уолтеру, что нам лучше приходить не вместе, а порознь – потому что я не хочу, чтобы меня считали несобранной дурой, неспособной следить за временем. Помню, как мне было неудобно на одном званом обеде, когда Уолтер пришел с опозданием на целый час. Он объяснил, что его задержала полиция, потому что в доме напротив был сильный пожар.

Мы все пошли посмотреть. До горящего дома было достаточно далеко, так что за безопасность наших хозяев можно было не опасаться. В доме не было никого, и мы все равно не смогли бы ничем помочь, так что мы просто стояли на улице, пили шампанское и смотрели, как пожарные борются с огнем. Я в жизни не видела такого страшного пожара – дом горел весь, языки пламени вырывались из окон, и мне казалось, я слышу, как пламя смеется. В жизни бывают мгновения, когда ничего нельзя сделать: можно только стоять и смотреть. Хотя мне показалось, что наши хозяева наблюдают за этим пожаром в соседнем доме с каким-то уж слишком большим удовольствием.

* * *

Второе письмо от Уолтера пришло через три дня после первого. На нем тоже стоял лондонский штемпель, и его тоже отправили накануне, так что дело было не в том, что письмо шло по адресу восемь лет – кстати, не такой уж и редкий случай.

Дорогая Оушен.

Удивлена, да?

Когда ты прочтешь это письмо, я действительно буду уже… нет, не хочу даже писать это слово, это же полный абсурд, разве нет?

Ты на меня злишься, да ? Но злость – это якобы хорошо для сердца, И вообще следует периодически проверяться. Надо заботиться о своем здоровье.

Я пишу в темноте, так что ты извини, если где почерк корявый.

Это не все. Потом будет еще.

Уолтер

Я разозлилась, еще когда прочла первое письмо. Это что, розыгрыш? Шутка? Ошибка? Да, я разозлилась. И растерялась. И сильно расстроилась. И еще я была тронута, прямо до слез.

Может быть, это моя вина, может, все дело во мне, а не в чем-то другом, но у меня в жизни было немного таких мужчин, которые волновали меня по-настоящему.

Я поняла это не сразу. Такие вещи вообще понимаешь не сразу. Поначалу ты не обращаешь на это внимания, не замечаешь в душе никакой пустоты. Но вот ты становишься старше и понимаешь, что ничего настоящего у тебя не было. Или было, но редко. Когда я теперь вспоминаю своих мужчин, с которыми у меня что-то было в юности, мне кажется, что мы с ними побили все рекорды по удовольствиям. Тогда мне казалось, что это любовь – глобальное эмоциональное потрясение. В каком-то смысле все так и было: иначе нам не было бы так хорошо вместе.

Хотя, с другой стороны, в юности я могла завалиться в постель с любым парнем, у которого нет прыщей, который два раза в день чистит зубы и водит машину; когда ты молод, тебе постоянно хочется влюбляться, и любовь изливается на ближайший объект. Но со временем ты понимаешь, что большинство этих любовей – просто красивая упаковка. А внутри – пусто. А если не пусто – то это большая редкость.

Зато секс – это действительно стоящее занятие. Быть может, единственное стоящее занятие. Причем чем дальше, тем больше ты проникаешься этой мыслью. Друзья предают, дома рушатся, деньги могут украсть, но удовольствие длится, пока жива память. Туда, сюда, обратно – вот единственное времяпрепровождение, приятное во всех отношениях. Время, о котором можно со всей ответственностью заявить, что оно потрачено не зря. Можно жалеть о том, что было «до» и что было «после», но сам постельный процесс, даже если это не самый роскошный секс в твоей жизни, как правило, доставляет хотя бы какое-то удовольствие. Жалко, что этим нельзя заниматься все время, даже будь ты в прекрасной физической форме; вот тут-то и начинаются споры и разочарования. Удовольствие – не проблема. Проблема в чувствах и логике. Но даже если бы было возможно превратить удовольствие в замкнутый круг, то лучше этого не делать. Нельзя становиться рабом чего бы то ни было, даже если весь мир – это такая большая машина, сконструированная специально для того, чтобы тебя изводить.

Самое главное – не терять связь. Это всегда раздражает, когда человек, который рыдал на тебе, сотрясаясь в оргазме, не может пройти через комнату, чтобы с тобой поздороваться. Хотя, с другой стороны, иногда раздражает как раз обратное.

Однако нет ничего приятнее, чем встретиться с человеком, которого ты рада видеть и который рад видеть тебя; это всегда так приятно и трогательно, когда человек, с которым ты хочешь общаться, и сам тоже хочет общаться с тобой.

Но Уолтер меня раздражал. Причем раздражал всегда. Вот, например, прихожу я домой, а Уолтер лежит на полу, без сознания. Я бегу к телефону, чтобы вызвать «скорую», и вдруг слышу, как Уолтер хихикает. Собственно, это известный факт, что в каждом мужчине живет пятилетний ребенок. И это не обязательно плохо. Просто тут есть свои сложности, к которым надо привыкнуть. Разумеется, никакой женщине не захочется жить с мужиком, который все время ведет себя как пятилетний мальчишка, и особенно если он вечно хнычет и требует, чтобы о нем заботились – но иногда это даже забавно, когда он резвится. В каком-то смысле это комплимент. Потому что этот пятилетний ребенок – во всяком случае, в нормальных мужчинах, – как правило, заперт в самой дальней комнате, и если он иной раз сбегает из-под надзора, чтобы чуть-чуть пошалить, это вполне допустимо и даже приятно. Тем более если ты выпускаешь его сама.

А еще Уолтер был самым прикольным из всех моих бойфрендов. По многим причинам. Во-первых, он разрешал мне его пинать. Если он нарушал строгие правила, как надо правильно мыть посуду, или шел в магазин и забывал что-то купить, или покупал не то, что надо, или приносил совершенно некондиционные фрукты, во вполне предсказуемой мужской манере («Ты что, не смотрел, что берешь?»), он наклонялся, подставляя мне задницу и говорил: «Два пинка». А если я, по его мнению, пинала его недостаточно сильно, он добавлял: «Можешь пнуть еще раз». Это было непередаваемое удовольствие.

Уолтер выдумывал всякие мелкие повседневные ритуалы. Допустим, я прихожу к нему, звоню в дверь, он приоткрывает дверь на ширину ладони, смотрит на меня в упор и говорит: «Нет. Спасибо, не надо». И закрывает дверь. Проходит четыре секунды. Дверь открывается, Уолтер впускает меня в квартиру. Каждый раз. День за днем. Неделя за неделей. В первый раз это было совсем не смешно, впрочем, он и не собирался меня смешить. Это была не дежурная шутка. Это было наше приветствие.

Подлинный показатель отношений между мужчиной и женщиной – как они общаются наедине. Достоинства Уолтера в плане «как развлечь девушку» лучше всего иллюстрирует наша игра, в которую мы с ним частенько играли. Сначала – на деньги. В долгих поездках или если приходилось долго чего-то ждать, Уолтер говорил: смотри на меня, только очень серьезно смотри, не смейся. Сможешь не рассмеяться, ну хотя бы полминуты? Спорим, что не сможешь? И я действительно не могла. Я не могла продержаться и двух секунд. Причем Уолтер не строил мне рожи и не выделывал никаких глупостей. Он просто смотрел на меня, и мне сразу хотелось смеяться. Сколько я по первости потеряла на этом денег – страшно сказать. Потому что мне просто не верилось, что я не смогу продержаться какие-то жалкие полминуты. Я даже знала, что надо делать, чтобы не рассмеяться: отрешиться от происходящего и думать о чем-нибудь грустном (о смерти, болезнях, холодной тушеной капусте) или мысленно перебирать все цветы, что растут в саду у мамы: медвежье ухо, хоста, гипсофилы и т.д. Секрет Уолтера был прост: он никогда не пытался меня рассмешить. Просто у него было такое лицо… даже не озорное, нет… но оно в любую секунду могло стать озорным… и еще он был уверен, что я обязательно рассмеюсь, и я видела эту его уверенность и поэтому и смеялась. И потом, меня смешило уже то, что я не могу не смеяться.

* * *

Мы с Амбер сидели в кафешке в Сохо и играли в «Записную книжку». Это очень простая игра: сидишь с кем-нибудь в кафе, выпиваешь, беседуешь – и кто первый встретит знакомых, тот и выигрывает. Проигравший или проигравшие платят за выпивку. (Рекомендуется заранее обговорить правила.) Мы с Амбер просидели в этой кафешке почти весь день и уже собрались уходить, и тут вдруг входит Уолтер и говорит:

– Оушен, а я тебя ищу.

Амбер, когда увидела Уолтера, чуть ли не захлебнулась слюной. Кстати, она не поверила, что это не было подстроено. А я сперва его и не узнала: потому что он был одет, потому что мы были не в Барселоне, потому что я пила абсент и потому что я не ожидала встретить Уолтера здесь. С моего возвращения из Барселоны прошло уже несколько месяцев, и все это время я ужасно жалела, что мне так и не удалось попрощаться с Уолтером.

Он приехал в Лондон сегодня утром.

– Ни у кого в Барселоне не было твоего адреса, – сказал он. – Но я все равно поехал. Очень уж захотелось с тобой повидаться. – Он решил съездить в центр и увидел меня в кафе. Ничего себе совпадение! Такое бывает раз в жизни. Хотя, с другой стороны… может быть, одного раза вполне достаточно. Может быть, больше уже и не нужно.

С Уолтером мне было приятно и хорошо. Может быть, это самое главное в отношениях: когда можно полностью расслабиться. Быть собой, делать глупости, ошибаться и не бояться показаться смешной. Это прекрасно на самом деле.

– А почему тебе вдруг захотелось со мной повидаться? – спросила я.

– Ну, просто вот захотелось.

– Но почему?

– Я много про тебя думал.

– Но ты же меня совершенно не знаешь.

– Мне хватает того, что знаю.

– А ты не скучаешь по Хейди?

– Поначалу оно, конечно, волнует. Но когда поимеешь ее раз пятьсот, весь восторг сходит на нет. Так что, я правильно сделал, что приехал к тебе?

Конечно, он сделал все правильно. Его беспечность и оптимизм покорили меня сразу, но это было еще не все. Далеко не все. Большинство романов начинаются просто волшебно, но потом очарование новизны пропадает и все затухает само собой. С Уолтером было иначе: чем лучше я его узнавала, тем больше он мне нравился.

И еще мне всегда нравились его письма. У него был красивый почерк, что для мужчин вообще редкость. Он скорее рисовал, чем писал.

Меня ужасно расстроило его прощальное письмо. Прежде всего потому, что я ничего подобного не ожидала. Обычно, если кто-то кого-то бросает, это не происходит внезапно. Ты чувствуешь, что что-то не так. А у нас с Уолтером все было прекрасно, пока я не открыла это письмо. В этом-то и беда с людьми, чье появление в твоей жизни вызывает сильные потрясения: потрясения бывают не только хорошими, но и плохими.

В этом письме меня особенно разозлила фраза: «Дело не в тебе, дело во мне». Ненавижу избитые выражения. Я никак не могла поверить, что эта банальность может быть правдой. Я расценила его письмо и внезапное исчезновение как проявление жалкой трусости. Хотя на самом деле это была никакая не трусость. Что угодно – но только не трусость. Я заметила, что в последнее время он сильно похудел, но он активно занимался спортом, ходил в тренажерный зал, и я подумала, что так и надо.

А через пять месяцев после того письма мне пришло извещение о его смерти. И еще одно письмо от Уолтера. Там была одна фраза, которую я запомню, наверное, на всю жизнь:

Тебе захочется кричать и плакать; жалко, что в эту минуту меня не будет рядом.

Его решение, может быть, было в чем-то эгоистичным, но это, наверное, самый мужественный поступок из всех, с которыми мне приходилось сталкиваться. Уйти из света во тьму, в одиночестве… отказаться от помощи близких, когда никто не отказался бы помочь… это достойный шаг, смелый шаг. Но, если честно, в глубине души я была рада, что мне не пришлось сидеть у больничной койки. Я бы, наверное, просто не выдержала. Настоящих мужчин в наше время почти не осталось. Уолтер был единственным из всех моих знакомых мужского пола, кого я могла бы назвать настоящим мужчиной. Может быть, это глупое определение, но ничего лучше мне в голову не приходит. Кругом – одни наглые идиоты, избалованные женским вниманием, которых любят и хвалят вообще ни за что. Но Уолтер был по-настоящему храбрым и сильным. Уйти в темноту, в одиночестве, безоружным… ни на что не жалуясь… зная, что ты проиграешь, уже проиграл… вот он, истинный героизм и отвага. Такое встречается редко, но все же встречается. Когда он ушел, я не бросилась следом, чтобы его вернуть, – но это не было проявлением силы, во мне просто взыграла гордость. Иногда я жалею, что не попыталась его разыскать. Но ведь никогда не знаешь, как все обернется.

Я оплакивала его долго. Горевать о потере – занятие совершенно бессмысленное, но именно в этом и заключается его смысл.

Уолтер был единственным из всех моих мужиков, от кого мне хотелось родить ребенка. Я до сих пор думаю, что это было бы здорово, если бы у нас был ребенок, – но даже если бы все было нормально, я бы, наверное, еще сто раз подумала, прежде чем на это решиться. И не только потому, что в мире творятся кошмарные вещи и рожать детей страшно – потом всю жизнь будешь трястись, как бы с ними чего не случилось. Есть еще и другая проблема. Проблема воспитания. Чему ты научишь своих детей? Будьте хорошими, честными, работящими? Явно напрасная трата времени. Это будет нечестно и очень жестоко: воспитывать в детях уверенность в том, что если они будут добрыми, честными и порядочными людьми, то они непременно добьются успеха в жизни и заслужат любовь других. Тогда как в действительности все будет с точностью до наоборот: все, кому не лень, станут вытирать о них ноги.

И вот теперь – эти письма. Я не знала, откуда они приходят, эти посмертные послания. Скорее всего кто-то пересылает их по поручению Уолтера. Вряд ли это кто-то из его друзей: друзья, как правило, люди безответственные. Если бы письма начали приходить ну хотя бы на пять лет раньше, тогда это мог бы быть кто-нибудь из друзей. Нет. Скорее всего это какая-нибудь юридическая контора или банк, в общем, учреждение, выполняющее свои долгосрочные обязательства перед клиентом.

Вскоре после второго письма пришло третье.

Дорогая Оушен.

Мне надо так много тебе рассказать.

Все началось с того, что мой брат – у меня был родной брат – поехал в отпуск специально, чтобы заняться дайвингом, и не вернулся. Оформление репатриации тела – дело хлопотное и печальное, так что я опущу подробности. Я приехал в Чуук, и там мне рассказали про Ричарда: что где бы он ни появлялся, там обязательно происходили несчастные случаи. Со смертельным исходом. Такое вот странное совпадение. Кое-что из вещей брата пропало. В частности, деньги. Конечно, деньгам вообще свойственно исчезать, но у меня зародились нехорошие подозрения.

Я приехал туда, в Барселону, не просто так. Я следил за Ричардом. Несчастные случаи – меня это как-то не убедило. В общем, я решил поиграть в частного детектива. Хотел поймать Ричарда с поличным, а потом уж решить, что с ним делать: призвать к ответу собственноручно, чтобы он на себе почувствовал, каково было тем людям, которых он утопил, или сдать властям. Наша собственная беспомощность – вот что нас бесит больше всего, ты согласна?

Кстати, если у тебя вдруг возникнут сомнения насчет тех смертей в бассейне: Ричард тут ни при чем. В первом случае он был у зубного, а во втором – покупал набор для промывания носа в аптеке. Я это знаю доподлинно, потому что я за ним следил. В первый раз я не поверил, что он невиновен, но потом мне пришлось признать, что человек просто не может совершить два невозможных убийства подряд. Похоже, он в самом деле был просто ходячим магнитом для бед и несчастий.

А потом мне пришла одна мысль… Я следил за Ричардом почти постоянно, даже по ночам. Вот почему я ходил иногда такой сонный и неразговорчивый – я просто не высыпался. И вот как-то ночью случилось странное. Ваши с Ричардом комнаты были рядом, буквально через две двери. Я услышал, как кто-то крадется по коридору. Какой-то мужчина уже собирался войти к тебе в комнату. Он открыл твою дверь. Я был уверен, что это Ричард и что намерения у него недобрые – иначе я бы, наверное, решил подождать-посмотреть, чем все это закончится. Я вышел в коридор. Но оказалось, что это не Ричард. И вот что самое странное. Я еще ничего не сказал, а он уже понял, что его поймали.

– К Оушен в гости? – спросил я.

– Нет, – сказал он и закрыл дверь. Он лгал, и это был именно тот случай, когда я знал, что он лжет, а он знал, что я знаю, но его это ни капельки не волновало, потому что я все равно бы не смог ничего доказать. Да, это было слегка подозрительно, что он шляется по коридору в такое время – а дело было уже под утро, – но ведь и я тоже шлялся по коридору в такое время. В конце концов он всегда мог сказать, что ему просто хотелось с кем-нибудь потрахаться.

– Мне показалось, что где-то сработала пожарная сигнализация, – сказал он. – Ты ничего не слышал?

– Нет. Не было никакой сигнализации.

– Может быть, кто-то случайно включил. Проверял, как работает.

– Нет. Никакой сигнализации не было.

– Всякое оборудование надо время от времени проверять.

– Но не пожарную сигнализацию.

– Ну ладно. Наверное, мне приснилось.

Я вдруг понял, что это не человек, а зло в чистом виде. Это как в зоопарке, когда читаешь табличку с названием животного, а сам зверь прячется где-то в вольере, а потом вдруг выскакивает из кустов в самом дальнем углу, и ты думаешь: так вот ты какая, зверюга. Я не знал, что мне делать. Насколько я знаю, быть абсолютным злом – это нигде не считается преступлением, по крайней мере в законах об этом ничего не сказано, и потом я сомневался, что меня будут слушать, если я что-то такое скажу. А вы что, изучали абсолютное зло? Дайте подробную характеристику. Кстати, вы кто по профессии? Сценический ебарь блондинок? И вы считаете, мы должны полагаться на ваши суждения? Я переговорил с Хорхе, но я его не убедил.

Но я это видел своими глазами. И я знаю, что это такое. У меня было чувство, что я спас тебе жизнь. Я тебе ничего не рассказывал, чтобы ты не подумала, что я сбрендил или что я пытаюсь возбудить в тебе пламенную благодарность, чтобы ты освободила меня от мытья посуды как минимум на год. Конечно, я мог ошибаться. Но, повторяю, я это видел. Я ударил его кулаком в живот и сказал, чтобы он оставил тебя в покое. Я думаю, это немалое достижение: ударить в живот абсолютное зло.

Может быть, ты уже знаешь об этом. Может, сейчас он сидит в тюрьме по обвинению в серийных убийствах. Может быть, ты давала интервью: «Да, я знала его в Барселоне…» Потом я его потерял и пытался найти… но у меня ничего не вышло. Может, я плохо старался? Но у меня не было ни малейшей зацепки.

Я ничего не рассказывал, потому что это тяжелая ноша. Страшная ноша. Я так думаю, что по прошествии стольких лет ты способна спокойно принять решение. Есть еще одно письмо. В нем – вся информация. Поезжай в Чуук – это в Микронезии, если ты вдруг не знаешь, а не где-нибудь в Луизиане – и найди Бруно. Письмо – у него.

Если ты никуда не поедешь, это вполне здравый выбор. Что бы ты ни решила, я надеюсь, что у тебя все хорошо и ты обернута в счастье в три толстых слоя.

С любовью

Уолтер

P.S. Остерегайся удобных гробов.

Кого он там встретил ночью в коридоре? Надо думать, Рутгера, когда тот предпринял очередную попытку – может быть, первую, до того раза с мощной эрекцией, или еще одну, уже после – осчастливить меня своим членом. Зло в чистом виде? Скорее полное слабоумие.

Уолтер всегда был активным. Он был из тех, кто легко просыпается по утрам и бодро вскакивает с постели – как будто боится пропустить что-то важное, если не пробудится в семь утра. Я помню, как он прожигал меня осуждающим взглядом, когда я валялась в постели, не желая вставать.

«Я знаю, что тебе надо для счастья: чтобы можно было всю жизнь проваляться в постели», – говорил он. Я как-то задумалась над его словами и поняла, что он не совсем прав: валяясь в постели, карьеру танцовщицы ты не сделаешь, но если бы была такая возможность, меня бы это вполне устроило.

Однажды вечером, когда я вернулась домой после выступления, Уолтер поменял постельное белье (в этом смысле он всегда был очень заботливым и внимательным) и встретил меня… ну, в общем, он знал, как поднять мне настроение. Я лежала в постели на свежих простынях, вся такая довольная и расслабленная, и Уолтер сказал: «Тебе хорошо? Удобно? Лучше, наверное, и не бывает, да?»

И я поняла, что он прав. Мне действительно было удобно и хорошо, матрас был в меру мягким и в меру упругим, приятно пахло чистым бельем, освещение было идеальным, и температура тоже: мне не было жарко, мне не было холодно. Мне было просто очень хорошо. Удовольствие и безмятежный покой – рука об руку. Такого покоя и удовольствия не получишь ни за какие деньги, найми ты хоть целый штат специалистов по обеспечению домашнего отдыха; никакой сумасшедший деспот не добьется такого приятного расслабления даже за долгие годы постельных экспериментов.

«Но знаешь, что самое неприятное, – сказал Уолтер. – Уже через две минуты тебе придется пошевелиться».

Насчет двух минут я бы, наверное, еще поспорила, но мне все же пришлось пошевелиться. Нельзя же все время лежать неподвижно. Да, блаженный покой – он как мячик на наклонной плоскости. Непременно куда-то укатится. Если не хочешь его упустить, надо двигаться, чтобы потом не пришлось далеко бежать, хотя, конечно, есть такие мгновения, как, например, в моем случае, когда покой оберегает тебя от тяжкой необходимости двигаться.

В общем, мне надо было поехать за этим последним письмом. То есть не то чтобы «надо», но мне хотелось поехать. Вернее, мне хотелось забрать письмо. А вместо меня мог поехать и Одли.

Мне пришлось поискать информацию об этом Чууке.

Я про него ничего не знала.

Что в общем-то неудивительно. Чуук – это штат Микронезии, в западной части Тихого океана, на другом конце света. Он состоит из нескольких крошечных островов и атоллов с лагунами. Уолтер всегда надо мной издевался, что я так и не побывала нигде в Барселоне: «ты не видела…», «ты не съездила…». И почему-то мне кажется, что он выбрал Чуук не случайно. Наверняка тому было несколько причин, и одна из них – заставить меня хоть куда-нибудь съездить. Причем куда-нибудь далеко.

Все население Чуука без труда поместится на трибунах большого стадиона. Я внимательно изучила карту главного острова, Вено, где на весь остров – одна-единственная дорога. Один взгляд на карту, и я знала остров как свои пять пальцев. Может быть, он действительно такой маленький, что там можно запросто войти в бар и спросить: «Кто-нибудь тут знает Бруно?» – и при этом не чувствовать себя идиотом.

* * *

Что такое население земного шара? Оно значительно меньше, чем Чуук. Больше тысячи оно никогда не бывает, потому что для «больше» просто не хватит места в твоем мысленном списке. Даже если в твоей записной книжке уже нет места для новых записей, сколько там у тебя наберется имен? Двести, триста? Даже если ты очень общительный служащий крупной компании, сколько ты знаешь народу? Две тысячи, три тысячи человек? Но со сколькими из них ты непосредственно соприкасаешься по работе? Сколько таких? Четыреста, пятьсот? Даже если у тебя очень большая семья, считая самых дальних родственников, сколько их всего? Сто? Двести?

Ричард однажды рассказывал, что в дайвинге много странного и необычного: вот, например, когда ты на поверхности, обзор там большой, несколько миль, но стоит тебе погрузиться под воду, видимость сокращается в зависимости от освещения до пяти, десяти, двадцати ярдов, а в прибрежных водах Англии – до шести дюймов. Океан превращается в крошечные, замкнутые акватории; и ты передвигаешься от одной до другой. Мир – это тот же океан. Даже самый большой круг общения, он все равно ограничен. Больше нескольких сотен знакомых за раз – это достаточно редкий случай. А за всю жизнь у тебя наберется не более тысячи человек, которых ты знал более или менее близко и к которым испытывал хотя бы какие-то чувства. Все остальные – это контролеры в общественном транспорте, прохожие, статисты. Иными словами, массовка.

Я танцевала на сцене потому, что мне это нравилось, и еще потому, что мне хотелось добиться успеха в профессиональных танцах. Успех означал бы, помимо прочего, что меня бы заметили и оценили несколько дюжин товарищей из танцевальной верхушки, из наших «главнокомандующих». Что меня полюбили бы несколько дюжин отраслевых журналистов. Несколько дюжин моих коллег признали бы то, что меня признали. Несколько дюжин моих друзей и родных гордились бы мной. Несколько дюжин моих врагов злились бы из-за моих успехов.

Деньги – это замечательно. И, наверное, это действительно очень приятно, когда ты приезжаешь в чужую страну, где еще никогда не была, в чужой город, где ты никогда не была, и тебя там встречает толпа восторженных почитателей. Но я думаю, это не так уж и важно, знает тебя или нет какой-нибудь продавец удобрений в Габоне (если только ты не училась с ним в одном классе и если ты не собираешься лечь с ним в постель). Каждому хочется, чтобы им восхищались. Но, как правило, нам достаточно восхищения небольшой группы товарищей.

Я считаю, что у меня в жизни было достаточно встреч с людьми. Мне уже хватит. Это тоже признак старения, как первые морщинки у глаз. И это верно для каждого – в той или иной степени. Даже у самых богатых и знаменитых, собирающих стадионы исступленных поклонников, есть лишь несколько по-настоящему близких людей. Эмоциональный мир человека всегда будет деревней.

* * *

Отхватить свой кусок пирога. Вот в чем самая большая проблема. Все начинают – во всяком случае, я начинала – с наивной уверенности, что этот пирог бесконечен и его хватит на всех. Я не завидовала другим талантливым танцовщицам, потому что не сомневалась, что все свою долю получат. В этом смысле им со мной повезло. Я так думаю, что человеческая порядочность происходит прежде всего из уверенности, что с тобой все будет в порядке. Если, когда тебе было пять лет, тебе очень доходчиво дали понять, что тебе никто никогда и ни в чем не поможет и что у тебя никогда ничего не получится в том, что для тебя важнее всего, тебе захочется после этого помогать другим? Но когда выясняется, что пирог очень мал и что нас таких – тысячи, кто претендует на свой кусок счастья, нужно прикладывать нечеловеческие усилия, чтобы сохранить в себе доброту к людям. Помню, еще до того, как мое подколенное сухожилие подрезало поджилки моей танцевальной карьере, одна танцовщица, с которой мы были знакомы, погибла в автокатастрофе. Если бы тогда у меня спросили: «А ты хотела, чтобы она умерла?», – я бы страшно возмутилась, что обо мне так плохо думают. Но, к стыду своему, признаюсь, втайне я все же порадовалась, что теперь у меня на одну конкурентку меньше.

У меня в жизни был миг восхитительного удовольствия – уже после того, как я вернулась из Барселоны. У нас в «Вавилоне» был один вышибала, Курро, который страстно увлекался футболом и даже играл за какой-то клуб, и он попросил меня об одолжении: узнать, не возьмут ли его в какой-нибудь из английских клубов. Я сказала, что я попробую. Я совершенно не разбиралась в футболе. Я понятия не имела, как вообще к этому подступиться. С Курро мы особенно не дружили – так, здоровались при встрече, и все. Я задумалась, с чего начать. Мне представились бесконечные телефонные звонки, дни моей жизни, потраченные на то, что мне нисколечко не интересно – ради кого-то, кого я едва знаю. И тут меня осенило: я не буду ничего делать. Может быть, это вполне очевидно, и такое решение напрашивается само собой, но я всю жизнь напрягалась, чтобы помочь другим, если меня просили о помощи или об одолжении. Единственный раз в жизни я злобно кинула человека – и получила от этого удовольствие.

На самом деле это очень печально: осознавать, что твоя доброта не приносит тебе никакой пользы. Можно всю жизнь помогать людям, но за это тебе не воздастся ни разу. Никто не подаст тебе и стакана воды, и облегчения от насморка тоже не будет, даже на пять минут. Может быть, так и должно быть, но ни для кого не секрет, кому проще жить. А именно черствым эгоистам. Не обязательно лучше или счастливее, хотя так чаще всего и бывает, – но значительно проще. Иногда мне кажется, что порядочность – это такая подстава, жестокая шутка, которую со мной сыграли. Или это всего лишь вопрос стиля, типа, какие выбрать обои на стену: цвета магнолии или камбожди.

* * *

Смотрю на часы. Одли уже должен прибыть в Чуук. Скоро я к нему присоединюсь.

Микронезия – это очень далеко. Даже если бы я выходила из дома, я бы вряд ли поехала так далеко. Мои друзья, которые много летают, говорят, что после десяти-одиннадцати часов в самолете у тебя происходит смещение сознания: ты принимаешь свою судьбу, и она тебе даже нравится – вплоть до того, что не хочется выходить из самолета.

Посылать Одли в Чуук, вместо того чтобы ехать туда самой, с одной стороны, это полный абсурд. Мне было бы проще поехать самой, только я никуда не поеду. Главное – это решить проблему, а если решение получается чуть «из-под-выподверта», ну, так я не единственный человек на свете, который решает простые проблемы усложненными способами.

Можно ненавидеть себя за то, во что ты превращаешься, можно отчаянно с этим бороться, собрать всю свою силу воли и сопротивляться – и все равно превратиться в то самое, что тебе так ненавистно. Без везения мы – ничто. Я даже думала обратиться за помощью к специалистам, но потом поняла: мир того не стоит. Мир за пределами твоего дома – это сплошное разочарование. И никакой добрый доктор этого не изменит. Никакие разумные доводы тут не помогут. Это уже навсегда.

Если ты побывал за кулисами, театр уже никогда не будет для тебя таким, как раньше. Если ты заметил трещинку на вазе, ваза уже не будет такой, как раньше. Если твой друг поступил непорядочно и ты об этом узнал, ваша дружба уже не будет такой, как раньше. Это не значит, что ты перестанешь ходить в театр, выбросишь вазу или порвешь отношения с другом. Выбор всегда – за тобой.

Появляется Одли.

– Как прошел перелет? – спрашиваю.

– Скука смертная. Слушай, ты не поверишь. Это не аэропорт, это садовый сарай. – Я вижу, что он имеет в виду. Аэропорт в Чууке – это просто большой ангар.

– Спасибо, что отметился. Все нормально работает, да? Езжай в отель, отдохни. А потом уже будем работать.

– Как я, по-твоему, поеду в отель? Тут нет такси, ни одного. Здесь все такие неторопливые… меня даже не обокрали. – И правда, даже праздношатающиеся зеваки и те, кто пришел встретить своих друзей и родных, казалось, уже утомились от одного ожидания и праздношатания.

– Ладно, пойду пройдусь. Может, чего-нибудь и найду. Ничего себе съездил – сгонять за письмом.

– Я знаю. Я очень тебе благодарна.

– Я все понимаю. Любопытство – великая сила. И большой раздражитель. Я тебе не рассказывал про Мартина? Это мой старый приятель. Одно время работал в фирме по изготовлению органов. Ему надо было доставить готовый орган в одну церковь в Ипсвиче. Ипсвич, как ты, может быть знаешь, место тихое, скучное. И вот они подъезжают к церкви, в таком тихом, даже по меркам Ипсвича, зеленом благообразном районе, выходят; чтобы выгрузить орган, и вдруг кто-то бьет Мартина по заднице. Судя по ощущениям – бейсбольной битой. Он оборачивается, но рядом никого нет. А потом он вдруг падает. До него даже не сразу доходит, что кто-то выстрелил ему в задницу – потому что такого ты меньше всего ожидаешь.

Все закончилось хорошо. Стреляли из мелкокалиберного оружия, малоскоростной пулей, потеря крови была небольшая, и Мартина выписали из больницы уже через несколько дней. У него остался шрам, иногда случаются приступы боли, а в остальном – никаких проблем. Но что его больше всего донимает: почему кто-то выстрелил ему в задницу?

Для этого не было никаких причин. Он тогда жил в Ньюкасле, и то, что он едет в Ипсвич, решилось буквально в последний момент, потому что его сменщик неожиданно заболел, так что если бы кто-то специально выслеживал Мартина, он никак не мог знать, что тот будет в Ипсвиче. Тем более что Мартин был из тех редких людей, которые никогда никого не раздражают, и уж тем более до такой степени, чтобы кому-то вдруг захотелось его застрелить.

В Ипсвиче уже давно ни в кого не стреляли. За последние двадцать лет – ни разу. Рядом с церковью не было ни стрелкового клуба, ни тира. Вооруженное нападение с преступными целями – там даже таких слов не знали. Единственное объяснение: либо кто-то чистил ружье и оно выстрелило случайно, либо кто-то удовлетворил свое извращенное желание выстрелить в задницу человеку из службы доставки органов. Ну мало ли, что кому стукнет в голову… Всего один выстрел. Ничего подобного больше не повторялось. Но Мартин весь извелся. Ему хотелось знать, что это было. Он даже дал объявление в местной газете. Просил того, кто стрелял, выйти на связь.

– Да, представляю себе, как он мучился.

– У меня есть одна мысль, но…

– Но что?

– Нет. Лучше об этом не будем.

Подобная скрытность – это совсем не похоже на Одли, С учетом того, что он мне рассказывал о своем прошлом. И я нисколечко не сомневаюсь, что эта история еще всплывет.

– Мне надо поспать, – говорит Одли.

Вот оно, преимущество путешествий из дома. В смысле на дому. Пока Одли будет бродить по округе в поисках отеля, я могу принять ванну или приготовить себе поесть. Еще лет десять назад подобная роскошь была доступна лишь членам правительства. А теперь я спокойно сижу себе дома, за своим большим монитором, а Одли транслирует мне Чуук посредством специального аппарата размером чуть больше обыкновенной фотокамеры. Маленький наушник у него в ухе не привлекает внимания – со стороны это смотрится так, как будто человек просто слушает плейер. Качество картинки и звука, конечно, не идеальное, но зато я в любую минуту могу покинуть Чуук и лечь спать. У себя дома, в своей кровати.