ЦЕНТР ГОРОДА

(Первая посылка)

Шоттенринг, он же Шотландское Кольцо, давно уже никак не связан с шотландцами, и уж совсем никак — с обручальными кольцами и прочими драгоценностями, и отыскать его совсем несложно. Едва оказавшись у Венского университета, ступайте по кольцевой магистрали на восток, к Дунайскому каналу, поглядывая на таблички с указанием улиц: черные буквы на белом фоне в овальной рамке сами подскажут — вот он, Шоттенринг.

Здесь, на Шоттенринге, архитекторы дедовских времен (перебрасываясь друг с дружкой акантами, перемежая их бордюрами, шахматными узорами и лепными гирляндами, подобно тому, как их сыновья запускали один в другого губкой, которой стирают с грифельной доски) поместили дома в стиле Рингштрассе: кариатиды из песчаника и гранита с бюстами из гранита и песчаника, балконы с амфорами, крыша, окаймленная четырехгранными столбами, львиные головы дверных колотушек для адвокатских апартаментов, занимающих целый этаж, мраморный Геркулес перед входом в швейцарскую, дверь-«шпион» с круглым отверстием, за которой сидит чех-привратник, высматривая, соображая и прикидывая, что за посетитель проходит по красной ковровой дорожке к лифту, какую из нумерованных медных кнопок нажимает, прежде чем неторопливо и комфортабельно исчезнуть в шахте лифта, заскользив по стальным проводам и чудодейственно избавившись от силы земного притяжения, подобно ведьме, обуржуазившейся настолько, что ей удастся обходиться в своих полетах без метлы.

Почему однако же обуржуазившиеся ведьмы направляются в дома на Рингштрассе, почему кровеносными тельцами поднимаются они по артериям лифта до четвертого, а то и до шестого этажа, осторожно раздвигая внутренние створки с латунными ручками и с грохотом захлопывая внешнюю дверь? Сигнальный выстрел для бдительного уха внизу, в швейцарской: на седьмом этаже из лифта вышла натурщица, на шестом — клиент адвоката, на пятом — пациент врача, на четвертом — делопроизводитель, а на втором — кто-нибудь из гостей господина барона.

Третий этаж пропускаем. Это — этаж путаный и непонятый, этаж моего стыда и страха. Сюда я не впущу чешского соглядатая из швейцарской, не впущу ни взглядом, ни помыслом, я придержу неизменно громыхающую внешнюю дверь лифта, — и пусть обуржуазившиеся ведьмы, целыми днями снующие вверх и вниз, обходясь без помела, поищут другой выход; по мне, пусть выбираются хоть через крышу, а уж оттуда, сверху, любуются остроконечными сосцами фасадных кариатид цвета асфальта, а не то — пусть заползают в швейцарскую, к привратнику, под его коричневое одеяло из грубой шерсти, где любит нежиться черный кот самого богемца. Почему бы им, черт побери, не задержаться в каком-нибудь кафе неподалеку от биржи на той стороне Ринга, почему бы не вложить последние деньги в акции одной из старейших железных дорог Австрии — Южной, которая (последней из двух мало-мальски крупных железных дорог) все еще остается в частной собственности? Я не позволю здесь выйти никому, я не открою внешнюю дверь, а створками внутренней прищемлю пальцы любому. На то у меня имеются серьезные причины. Этот второй этаж дома по Рингштрассе на Шоттенринге — моя отправная точка, первое место моего проживания, мой старт.

Кому же захочется, чтобы ему принялись мешать уже на старте? Известны ли вам спринтеры, собирающие возле стартовой позиции былых друзей по школе, тетушек и дядюшек, добрых-предобрых, дорогих и дражайших знакомых? К стартовой позиции, подскажет вам любой тренер, нужно относиться с максимальным уважением. Я опечатал внешнюю дверь лифта пломбой, имперской таможенной пломбой, если быть точным; пусть так оно и останется, пока вы во всех деталях не узнаете, что к чему в моем родовом гнезде. Что и само по себе не так-то просто, потому что здесь два места проживания, две входных двери, две квартиры, на самом-то деле образующие одно целое. Или это — один-единственный жилой этаж, на котором находятся две квартиры, в зависимости от того, делаешь ли из двух одну или из одной две: дьявольская арифметика эпохи грюндерства, — делать из нуля бесконечность, — вышла из моды. Каждой твари ровно по паре. Две прихожие, два туалета, две крохотные комнаты для прислуги, двое важных господ, — адвокат, допущенный к ведению дел в верховном и уголовном судах, и любовник жены, — семью содержит первый из них; двое детей, двое слуг, хотя с няней их получается трое, и это вносит в мое уравнение вероятности явную ошибку; два входа, они же, сообразуясь с вектором движения, два выхода; две религии: иудейская у родителей, римско-католическая у обоих детей, не образующих истинной парочки, потому что оба они — мальчишки; два музыкальных инструмента: рояль под бархатным чехлом и лютня, в сопровождении которой рыжеволосая хозяйка дома исполняет песни Шуберта, когда в пятницу вечером на журфикс собираются дамы; два серванта с беззвучно лающими фарфоровыми собачками, с маленькими смеющимися китайцами, восседающими в позе Будды скрестив ноги; складками жира растекаются их животы, не больно-то получившиеся у фарфоровых дел мастера; фарфоровые пастушки под розовыми зонтиками; молодой и красивый император Франц-Иосиф — его бюст изваян из белого, из белоснежно-белого бисквита; еще один бюст, чей он, этого я вам не открою: судьба сей императрицы сложилась на редкость несчастливо.

И два пузатых балкона с перилами в виде амфор (балконы домов по Рингштрассе таковы, что на них можно только стоять, слишком они узкие, чтобы усесться, вот и стоишь как какой-нибудь генерал, эрцгерцог или еще какая-нибудь важная шишка в многонациональной империи, шишка настолько крупная, что ей доверяют принимать парады); адвокат верховного и уголовного судов при случае выходит то на один, то на другой балкон, выходит приватным образом, чтобы глотнуть свежего воздуха и поглядеть с одного балкона на Дунайский канал, а с другого — на кирпичное здание биржи. Однако при правильном взгляде на вещи даже дислокацию балконов следует считать политической позицией. Римские формы и греческие линии биржевой архитектуры — это воплощенная в камне имперская игра всемирной буржуазии, а завершено строительство через двадцать лет после революции 1848 года. Стоя здесь, можно дышать полной грудью, можно говорить себе: я кое-чего добился в жизни. Но и у дислокации второго балкона (с видом на Дунайский канал) есть свои преимущества: почему бы не приобрести билет на пароход Дунайской судоходной компании, почему бы не подняться на борт и почему бы, покуривая дорогую сигару, не прислушаться к плеску волн, почему бы не отправиться вниз по течению — мимо Пресбурга, Будапешта, мимо летящих бакланов и пляшущих крестьян в румынских национальных нарядах, почему бы не доплыть до самого Черного моря? Да, такое вполне возможно, а значит, тебе доступна и другая жизненная позиция — позиция кругосветного путешественника.

Квартира во весь этаж разделена на две части. Жилая половина с роялем, лютней и фарфоровыми китайцами — и адвокатская контора. Клиенты входят с лестницы слева, они дергают за медный колокольчик на двери, их впускают и препровождают к оленьим рогам гардероба. Дверью на лестнице справа пользуются разносчики, гувернантки, а также любовник, ею пользуются оба мальчика, возвращаясь во второй половине дня с урока закона Божьего для католиков, пользуются родственники, наезжающие в гости из маленького гетто в Моравии. Тамошний храм снаружи выглядит так же красиво и снабжен такими же круглыми барочными окнами, как желтая часовня в шенбруннском замке, — столь же изящная параллель к эпохе феодализма, как и сама история возникновения гетто: граф из Лисица передает графу из Ломница две еврейские семьи в обмен на две пары собак. «И эти еврейские семьи с собачьей родословной, — шутливо говорит граф, — кладут начало моему иудейскому зверинцу». И вот из этого-то зверинца в Вену и наезжают родственники, они входят с лестницы направо, их быстро впускают и прячут: провинциальный запашок не всем по нраву!

И вот сидит какая-нибудь провинциальная тетушка (тетушка Эстерль, к примеру, сестра адвоката верховного и уголовного судов), сидит на канапе стиля бидермайер с ножками из вишнево-красного дерева и со спинкой, обтянутой белым репсом, прошитым зелеными полосами с золотым кантом, осматривается в гостиной, замечает перевернутую лютню с ленточкой, лежащую на фетровой подстилке на черном зеркальном льду «бехштейна», замечает фарфоровых китайцев в стеклянной горке, может быть, краем глаза видит, как пляшет по надраенному до янтарного блеска паркетному полу тень остроконечного сосца кариатиды, переводит дух и обращается к находящимся в полном замешательстве родственникам:

— Расскажите мне, что делается на свете! Вы ведь как-никак живете в большом городе!

Послушай, тетя Эстерль (этого, правда, никто не произносит, все, к сожалению, чересчур трусливы), квартира на венском Шоттенринге наискосок от биржи и рядом с Дунайским каналом — сама по себе и часть, и оболочка большого мира, своего рода Платонова аллегория пещеры. И вместо того, чтобы рассказывать о школьных успехах твоих крещеных и, вместе с тем, обрезанных племянников, о любовных похождениях твоей красавицы-невестки или о последнем появлении коронованной четы в королевской ложе придворной оперы, я лучше набросаю тебе горизонтальную проекцию квартиры с двумя входами, квартиры, принадлежащей твоему брату, адвокату верховного и уголовного судов, твоему брату, живущему в Вене, — хочешь узнать человека, узнай его дом, — а грандиозностью эта квартира ничуть не уступает большому миру, о котором тебе хочется разузнать — ad cognosccndum genus humanus sufficit una domus!

Этой гостиной, в которой ты находишься, гостиной с двумя высокими окнами, с внутренней стороны зачехленными вишнево-красными портьерами, с внешней стороны охраняемыми кариатидами из гранита и песчаника, гостиной, заставленной мебелью в стиле бидермайер, смягченной ненастоящим персидским ковром, запуганной бехштейновским роялем, который дышит нотами, время от времени оглашаемой дребезжанием передвигаемого чайного столика на колесиках, заставленного кофейниками в чехлах из набивной ткани розового цвета, ореховыми штруделями и пышками, блюдами ветчины и куриных ножек, гостиной, обеспокоенной гостями и осмеянной фарфоровыми китайцами, — этой огромной гостиной соответствует другая, столь же огромная комната в противоположном конце коридора, выложенного метлахской плиткой.

Кабинет адвоката верховного и уголовного судов, — точно такие же кариатиды в качестве законных стражей, точно такие же, только коричневые, портьеры, и тяжелый, как нечистая совесть, письменный стол, — в псевдоготическом стиле, с резным змеевидным орнаментом по углам; зеленое сукно покрывает лысую столешницу; фотография супруги: мама и оба мальчика в матросках, кроткие как овечки и чистенькие, все трое — в бархатной рамке с клеймом «Фотограф Императорского и Королевского двора Чарльз Сколик, Вена, напротив церкви Пиаристов»; чернильница с серебряной крышкой: шапку долой и на колени перед адвокатом, допущенным к делам в верховном и уголовном судах, но не для молитвы по команде, как в армии, — чернильница снимает шапку перед каждым клиентом, ручка с разинутым металлическим клювом уже наготове, но чисто символическое подобострастие, мысленное коленопреклонение она тактично откажется вносить в протокол. За письменным столом — высокое кресло, резная спинка которого лишь самую малость не достает до праведного неба над столицей империи и резиденцией императора, трон раввина, кресло поучения и наставления, лишенное религиозного смысла, святая святых адвокатского кабинета, омфалос правосудия, пуп общего и гражданского права всей империи, лейб-центр казуистики, возвышающийся над головой адвоката верховного и уголовного судов, тогда как над самим креслом возвышается только броневик канцелярского шкафа (патентованный шкаф со шторными затворами), битком набитый бумагами, подлинная кульминация драмы, разыгрываемой здесь самой мебелью.

Не хочется ли тебе, тетя Эстерль, сдвинуть этот гофрированный броневик с места, не хочется ли на пару со мной с хохотом расшвырять все эти бумаги по комнате? Тут он весь, тут как тут, — шум и шорох большого мира, подшитый в папки. Дело Гемахера-Зимлингера: темные делишки, тайные подтасовки при распределении муниципальных контрактов, тьфу ты, черт, что за дрянь. Дело Розенкранца-Поргеса: мошенническая торговля текстилем, Вена, 2-й район. Дело Лихтблау-Хёльвёгера: дрязги в архитектурных кругах, зависть дилетантов, с поганым антисемитским душком. А эта вот пухлая папка — наследство пивовара Гайстингера: человек из низов, поднявшийся наверх на волне пенистых, шипучих коричневых дериватов хмеля и солода, скупивший землю в предместьях за официальной городской чертой и вовремя сбывший ее спекулянтам недвижимостью (когда доходные дома вошли в моду), человек, владевший также лесами и еще невозделанными лугами и не оставивший наследника, кроме трех рассорившихся друг с дружкой сестер, которые и подключили нас, тетя Эстерль, к этому делу, правда, с большим опозданием.

Рядом — столовая со столом на шесть персон, раздвижным и становящимся похожим на продолговатый яблочный штрудель, и уж тогда здесь поместятся восемь, а в случае крайней необходимости — и все двенадцать гостей. Но ни при каких обстоятельствах не двадцать четыре персоны. Число двадцать четыре самым таинственным образом выходит за пределы нормального домашнего хозяйства в буржуазном кругу, таким образом, оно должно оставаться табуированным. Или вы когда-нибудь слыхали про то, чтобы перед одним из домов на Рингштрассе останавливались сани или карета с двадцатью четырьмя белыми лошадьми в упряжке? Вот и в этой столовой не сервируют завтрака на двадцать четыре куверта. Подобную фантасмагорическую мечту скорее феодального свойства лелеет разве что супруга адвоката, допущенного к делам в верховном и уголовном судах, возможно, как раз поэтому ее любовник, который, наряду с прислугой и разносчиками, пользуется дверью справа, — не кто-нибудь, а благородный «фон», капитан I ранга императорского и королевского флота.

Тетя Эстерль считает, что столовая и в ее нынешнем виде в полном порядке: стол, за который, раздвинув его, можно усадить двенадцать человек, сервант с высокой витриной, фигурные ключи, украшенные желтыми декоративными кистями, в витрине — бокалы на высоких ножках, парадный сервиз с золотой каймой, рюмки, точь-в-точь такие, как на картине, что висит на стене в столовой рядом с красной феской и кривой саблей, на лезвии которой играют блики солнечного света, а на переднем плане расположена уменьшенная гипсовая копия Венеры Милосской. Светлая лимонная кожура, очищенная спиралью, — таков сюжет картины, висящей рядом, — интерьерное полотно, проникнутое ориенталистским настроением, как пояснил профессор Академии Гиппенфердль, преподнося натюрморт в качестве так и не оплаченного надлежащим образом гонорара за юридические услуги, потому что и у служителей муз случаются судебные тяжбы; над столом — люстра, самое настоящее хрустальное чудо, как в ложе придворной оперы, как в испанской школе верховой езды, как в высшем свете, только самую малость меньших размеров.

Столовой в одной половине квартиры соответствует столь же просторное помещение во второй. Еще один кабинет адвоката со всеми положенными аксессуарами: письменный стол с нечистой совестью, канцелярский шкаф-броневик, чернильница с серебряной крышкой, бородатый господин в высоком кресле (родной брат адвоката, допущенного к делам в верховном и уголовном судах и восседающего в соседней комнате). Я уже говорил, что все здесь наличествует в двойном наборе. Каждой твари — по парс. Двое братьев делят адвокатскую контору, арендную плату, расходы на пишбарышню, на штемпельную подушечку, разноцветную тесьму черно-желтых скоросшивателей и сургуч, тогда как положенную пошлину оплачивает клиент, или ее закладывают в общую сумму гонорара (если клиента имеет смысл не отпугивать в надежде на новые выгодные дела). И еще одна комната по соседству — казенная, лишенная малейшей фантазии копия обоих адвокатских кабинетов. Здесь сидит младший партнер, молодой господин доктор, из клиентуры ему достается разве что плотвичка.

Воспроизведя горизонтальную проекцию кабинета младшего партнера на схеме второй половины квартиры, мы обнаружим прямоугольник супружеской спальни. Высокие, орехового дерева кровати в стиле бидермайер, а на них громоздятся пуховые постельные принадлежности; четыре шкафа с овальными дверцами — для белья и для одежды; белый крашеный умывальник, фарфоровый кувшин для воды, развевающиеся марлевые занавески на окнах; шнурок сонетки на стене между кроватями. Стоит дернуть за шнурок, размышляет хозяйка в полудреме, и откроется шкаф, благоухающий бельем, и из-за расположенного на его дверце зеркала появится окутанный облаком лаванды капитан I ранга императорского и королевского флота, благородный «фон», ее дорогой любовник в белоснежной накрахмаленной парадной форме, он отвесит короткий поклон, обмеряет парадным шагом четырехугольник супружеского ложа, остановится перед спящим супругом, быстро отдаст честь, обнажит шпагу и заколет адвоката, допущенного к делам в верховном и уголовном судах. Да нет же, откроется другой шкаф, платяной, думает в полусне хозяин дома, и оттуда выйдет ребе Соломон из моравского гетто, доводящийся дядюшкой тете Эстерль и, между прочим, родным отцом самому господину адвокату, и примется вышвыривать, вышвыривать и вышвыривать католические ризы, епископские митры, сутаны капуцинов и бенедиктинцев, пышные мантии, расшитые золотом, и черный убор монахинь, — примется вышвыривать все это на супружеское ложе, а сверху, на всю эту гору одежды, полетит канделябр-семисвечник. И все займется огнем. На самом же деле, потянув за шнурок, можно вызвать только слугу, кухарку или горничную. Благородный «фон» в парадном мундире и ребе Соломон, лютый во гневе, — парочка не из лучших.

Парочку получше можно составить, хоть и окажется она разделенной двумя застланными ослепительным бельем кроватями, из фотографий в серебряных рамках на ночных тумбочках; на мраморной поверхности тумбочки со стороны хозяйки дома красуется хозяин дома, супруг, адвокат верховного и уголовного судов — в сером пальто на меху с отороченными мехом отворотами, трость под мышкой, пенсне на носу, а на голове — котелок; на мраморной поверхности тумбочки со стороны хозяина дома, рядом с выточенной на токарном станке подставкой для карманных часов, — фотография хозяйки дома: лютня в руках, букет из сухих трав и листьев (аксессуар фотоателье), глубокий взгляд с поволокой. Почему? Такой вопрос могла бы задать тетя Эстерль, она вечно задает бестактные вопросы… Почему на мраморной поверхности ночного столика не красуется в одном случае капитан I ранга императорского и королевского флота в парадном мундире, а во втором, пусть и на расстоянии в две кровати, лютый во гневе ребе Соломон с пылающим семисвечником? Позволь тебе, тетя, объяснить: из-за мальчиков в матросках. Чти отца своего и мать свою, а вовсе не капитана императорского и королевского флота в белом парадном мундире и не дедушку Соломона с зажженным канделябром на семь свечей. О нем, о деде, чем меньше вы будете знать, тем лучше: для учеников Шотландской гимназии моравское гетто — местечко слишком уж экзотическое, не для пеших прогулок. О регулярных походах туда нечего и думать, тем более — тем, кто носит матроску. В Ветхом завете имя Соломон звучит, разумеется, замечательно, но с таким именем не больно-то сделаешь карьеру в многонациональной империи, хотя и увядает оно в данном случае на практически безжизненной ветке фамильного древа. Или вам и впрямь в день торжественного шествия на празднике Тела Христова, когда его святое апостольское величество император Франц-Иосиф собственными ногами ступает под небосводом, хочется заковылять вслед за набожными учениками Шотландской гимназии с семисвечником Соломона в руках? Почему именно в спальне нужно впадать в патетику? Спальня есть спальня, и все, что происходит в спальне, остается недоказуемым, как все спальные истории.

Так уж лучше я распахну вторую дверь спальни, оклеенную обоями в бурых разводах, чтобы проникнуть в начинающийся здесь лабиринт. Лабиринт включает детскую, комнату для прислуги, кухню и ванную. Ванная по форме напоминает кишку, протянувшуюся между родительской спальней и детской, водогрей в ней — размером с паровоз, масляная краска на нем облупилась, пол выстлан метлахской плиткой в черно-белую шашечку, окон нет, только вентиляционное отверстие с клапаном, открывающееся во внутренний двор дома. Банные и личные полотенца висят, подобно церковным облачениям, на медных крючках; зубные щетки, губки, банки с ароматической солью — все находится на положенном месте, ничего экстраординарного, никаких потаенных ниш, никаких зеркальных поверхностей, могущих послужить декорациями для «снов наяву»; никаких трогательных или страшных историй, подобных тем, что обитают в спальне или на другом конце квартиры, в адвокатских кабинетах. Тем не менее именно ванная приводит тетю Эстерль в наибольший трепет. Ванная кажется ей геральдическим зверем на гербе крупной буржуазии, хвост которого — ванна, нескончаемо длинный хвост, вбирающий в себя на покрытом снегом и льдом Раксе и в районе Шнесберга хрустально-чистую горную воду, нагревающий ее в раскаленном брюхе похожего на паровоз водогрея и извергающий вместе с огненным дыханием пара на ученую спину брата, неся с собой освежение. Или на детские тельца племянников (о невестке она вспоминает реже). Да и не все она видит в четких очертаниях, в замысловатой, но постижимой каллиграфической эмблематике гуманистической традиции, в гиперболах и литотах историков грядущих времен: средневековые императоры и святые предстают в тогах, подобающих цезарям Светония, а значит, восходят ко временам язычества. Разумеется, тетя Эстерль не обучалась в гимназиях, где невеждам приходится бубнить вслух античные гекзаметры, и все же ее хватает на то, чтобы оценить ванную в геральдическом смысле, а вот со столь же эпическим истолкованием комнат для прислуги, каморок, как их называют в Вене, у нее ничего не выходит.

Здесь перед вами, дорогие мои первоклассники, сугубая материя. Материя и дух — это великая проблема, увиденная в совсем иной плоскости. По сравнению с комнатами по ту сторону от ванной перед нами — пример материи в ее первозданности: пол покрыт неровными занозистыми досками, те же доски под покровом паркета (как грубые каменья под обработанным слоем земли) можно обнаружить и в господских комнатах, — в гостиной и в столовой, — но внимание отвлекает сам надраенный, медового цвета паркет; те же розовые чехлы для пуховых одеял замаскированы на господской половине вышитыми, подшитыми, с бахромой и в рубчик сменными белыми пододеяльниками. Мировой дух воспаряет однако же из простых вещей, из первичных форм, восходя циклическими кругами эволюции на протяжении миллионов тысячелетий. 50 миллионов лет понадобились природе, чтобы из четвероногих тварей размером с терьера, обитавших в заболоченных тропических лесах, развились наличествующие сегодня четыре вида диких лошадей.

Следовательно, мировой дух воспаряет и из розовой праматерии пухового одеяла кухарки, воспаряет из занозистых досок пола в комнатах для прислуги, восходит извилистым кружным путем к лампочке без абажура, исчезает в хитром трубопроводе дома на Рингштрассе и вновь материализуется по ту сторону ванной комнаты в качестве надраенного до зеркального блеска паркета, в качестве вышитых, подшитых, с бахромой и в рубчик пододеяльников, и, на следующей ступени развития, — в качестве кариатиды на фасаде дома, в качестве Афины Паллады из белого гипса, в золотом шлеме, повернувшейся к парламенту спиной. Наконец, преодолев в полете грань между неживой и живой природой, мировой дух становится адвокатом верховного и уголовного судов, становится учителем гимназии, специалистом по классической филологии, депутатом парламента, министром без портфеля, а затем и премьер-министром, которому даруют наследственное дворянство. Первоклассники, я вас спрашиваю: вам все понятно?

А вот изображения святых, увы, не имеют ни двойников, ни аналогов в медово-желтом, надраенном до зеркального блеска бытии по ту сторону водораздела, каким, строго говоря, и является ванная комната. Покрывшийся зелеными пятнами святой Непомук с тремя звездами в волосах; святой Леопольд, покровитель страны, изображенный на скверном картоне; целый мир святых мест, запечатленных на дешевых открытках; Мария Драй-Айхенская и Мария Таферльская; стеклянные четки; шар из толстого стекла, внутри которого ясли с Младенцем (а стоит встряхнуть этот шар, и на все святое семейство сыплется легкий снежок). Доморощенному святилищу в комнате для прислуги нечем привлечь паломников. Никакого сравнения с великолепной сокровищницей в Мария-Целль, где все то же самое собрано в возвышенном виде благодаря пожертвованиям благороднейших из сердец. Прощальным локоном, перевитым голубой ленточкой, в освященном «стеклянном глазке» серебряного медальона увековечен образ паломника Николая, графа Пальфи фон Эрдёда, почившего шести лет от роду. Аминь. Золотой горняцкий молоточек на бархатной красной подушечке — как вечный путеводный свет для паломников на память о другом богомольце, последнем бароне фон Тризана, виноделе и минералоге из Кальтерна под Мераном. Во веки веков аминь, и упокой его душу, аминь. Железное ребро, пожертвованное в знак признательности за исцеление, дубовая ветвь из чистого золота, а в желуде — свинцовая пуля, выпущенная преступником, ранившим 9 августа 1832 года короля Фердинанда, ставшего впоследствии императором Австрии, — благодарственное подношение императрицы. Бегство в Египет из посеребренной бронзы — пожертвование Антона Хайшванга, венского ювелира, 1896-й год. Но и ныне здравствующему императору, уже не столь юному и безукоризненно белому, как его бюст из бисквита в гостиной, не помешало бы благословение какого-нибудь святого паломника: верховный главнокомандующий на вершине уютно-пологого холма, избранного в качестве наблюдательного пункта, среди разодетых пестро, как какаду, генералов; фигура изящная и стройная, как свеча, государь милостивый и вместе с тем всемогущий, — потемневшая открытка, пришедшая полевой почтой и прикнопленная к стене. Кланяется тебе твой Карл, подмастерье у столяра, на войну ему не хотелось, поэтому в первом же наступлении он так глубоко зарылся в свежевыпавший русский снег, что санитары разыскали его далеко не сразу, а в результате — тяжелое воспаление легких и смерть. Так и не довелось ему ни Волгу повидать, ни на берег Дуная вернуться.

Стоит ли надолго задерживаться в этих опасных комнатах для прислуги? Хотя здесь висят и верноподданные иконы (Его святое апостольское величество, закопченная открытка с ликом чудотворной Богоматери из Мария-Целль и корявая подпись столяра Карла), но ведь даже самые лучшие господские кухарки могут родить самых настоящих социалистов — красных, а не розовых, и не о воскресных рубахах здесь речь. Такие учатся читать по поваренной книге матери. Вот, к примеру, суп с фрикадельками из гусиной печени:

«Взять гусиную печень и, предварительно обработав, мелко ее нарезать; взбить 4 лота масла или говяжьего жира с двумя целыми яйцами, добавив еще два желтка; срезать корку с двух булочек, размочить их в молоке, мелко нарезать петрушку; все это как следует перемешать, добавить соль и перец и, скатав фрикадельки, обвалять их в панировочных сухарях…»

Вот так-то. А в дальнейшем утолять книжный голод в библиотеке профсоюзных общеобразовательных курсов и, воспользовавшись любезно предоставленным отпуском, посещать народный университет и в конце концов начать задавать такие, например, вопросы: действительно ли, как утверждает церковь и как объясняют детям, Адам и Ева были первыми людьми на земле? Или: уж не легенда ли это, будто Гималаи — колыбель человечества? И может быть даже, как тот вдохновенный ученик у мастера чемоданных дел, вдруг заговорить о науке как о высочайшей небесной богине? Это выходит за рамки того, что позволено католической кухарке в доме у адвоката-еврея, это уже святотатственный голод, который не утолить ни бараньей лопаткой по-деревенски, ни свиными ушками с сыром «пармезан».

Не лучше ли вновь устремиться к границе, за которой обитают люди побогаче, в сторону внутреннего двора, окнами в который выходит детская, знаменующая собой, естественно, надежду на лучшее будущее? Светлое помещение, в котором владычит няня, а она — сторонница здорового образа жизни: летом на даче нужно каждое утро ходить босиком по росс, в городе — не закрывать окна на ночь. Снег ли, дождь или промозглый ноябрьский ветер — не имеет значения; свежий воздух благотворно воздействует на спящих детей и губит на корню злонамеренные желания: стать Олд Шаттерхэндом или Виннету-вождем апачей, а то и пустить стрелу прямо в сердце школьному учителю латыни, в сердце, таящееся под черной сутаной бенедиктинца и бьющееся исключительно в интересах первого склонения существительных. Железные кровати стоят на изрядном расстоянии одна от другой: мальчикам положено спать спокойно, никаких сражений подушками и потасовок в постели, красный коврик из волокон кокоса разделяет кровати, словно Красное море. У окна — два пюпитра для письма, школьные ранцы прислонены к их ножкам. Длинный прямоугольный стол в темном углу у двери — старый бильярд с протертым сукном, томики Карла Мая, сачок для бабочек, соломенные шляпы от солнца, коробка из-под сигар с почтовыми марками, отливающий медным блеском микроскоп (волос выглядит как канат, относительность понятий «толстый» и «тонкий», тонкий волос сквозь наскоро настроенную перегородку из отшлифованного стекла становится канатом, — следовательно, микроскоп учит и философии), ботанизирка, буржуйская усыпальница для бабочек (вы бы здесь хоть разок прибрались), два шкафа — плоскогрудые, спартански-скучные шкафы в стиле бидермайер. «Не так уж трудно поддерживать здесь порядок», — внушает няня обоим гимназистам. Она все еще хлопочет о них, се сконфуженно именуют «нашей бывшей гувернанткой», и скоро на смену ей должны взять гувернера.

Мальчики в матросках! Романтические мечты о море, о бушующих соленых потоках (э-ге-гей!) и, вместе с тем, в отсутствие гувернантки и вопреки запрету, футбол на лужайке Народного сада возле аккуратно подвязанных лыком розовых кустов; в шкафу на вешалке остаются их воскресные костюмчики — бриджи, свободные куртки и жилетки, — именно такое и подобает носить пай-мальчикам. На вклеенных в толстенные книги «Сделай сам» или «Умелые руки» иллюстрациях мальчики в матросках и в бриджах, не забывая не сутулиться, запускают в небо воздушного змея, выпиливают лобзиком ящичек для сигар в подарок отцу, строгому, но справедливому (впоследствии этот ящичек можно будет использовать как школьный пенал), благонравно снимают с головы бескозырку, едва завидев учителя, священника, да и любого другого взрослого, начиная с отца и матери. Они ведут себя образцово и неукоснительно поддерживают спартанский порядок у себя в детской. Разумеется, всем им, малолетним графам и эрцгерцогам, будущим епископам и архиепископам приходится нелегко, — и это только справедливо. Епископом может стать каждый, даже мальчик, которому по древнему обряду сделали обрезание, во всяком случае, его родителям это совершенно ясно. Выдержанная в спартанском духе детская — это передний край продуманно избранной жизненной позиции, но карьерный взлет нуждается в регламентировании, излагаемом здесь в тезисной форме.

Отсюда, из детской, будет дан старт, отсюда начнется проникновение в самую сердцевину высоких и самых высших сословий, к облеченному серьезными властными полномочиями посту в многонациональной империи, заступив на который можно обрести честь и славу, милость престола и алтаря, состояние и поместье и, в конце концов, вожделенный дворянский титул. Дорога в лучезарное будущее пролегает не по двум ложно-персидским коврам (в гостиной и в столовой), не через спальню, проникнутую призрачным дыханием лютого во гневе Соломона, даже не сквозь звездочки на погонах капитана императорского и королевского флота. Двое мальчиков в матросках с сачком и ботанизиркой, затаившись в засаде, стоят у открытого окна в детской, на своей передовой позиции (а с Дунайского канала тянет свежим воздухом), и они ждут сигнала к наступлению. Красавица-мать и бородатый отец-адвокат с прогулочной тростью под мышкой, — они ведь на самом деле велят то же самое, что и капитан пехоты, который перед каждым памятником героям войны останавливает своих солдат приказом:

— На колени! К молитве!

Ежедневный путь от Шотландского Кольца, давно уже никак не связанного с шотландцами и совсем не связанного ни с кольцами, ни с прочими ювелирными изделиями, путь до школы бенедиктинцев, через полукруглую темную арку ворот рядом с Шотландской церковью — это начало их наступления по приказу того самого капитана пехоты и, вместе с тем, предписание окопаться:

«Срок выступления определяется временем, необходимым колонне на марше для выхода на заданную позицию по возможности до темноты и без чрезмерной потери сил», — так значится в уставе императорской и королевской армии.

 

ПРЕДМЕСТЬЕ

(Вторая посылка)

У рабочих есть жилье? Дома? Квартиры? Подвалы? Ночлежки? Трущобы? Комната? Две комнаты? Полное отсутствие собственной комнаты? Как им живется, как спится в домах, принадлежащих тем, на кого они работают? Молятся ли они на них, служат ли тем, кто даст им кров и хлеб, верой и правдой, подобно тому, как ведет себя лейб-кучер самого императора или княжеский истопник у его сиятельства в моравском замке Эйзгруб? Неужели для выяснения всего этого мальчикам в матросках с балкона на Шоттенринге придется когда-нибудь направить самодельный латунный телескоп на юго-восток, в сторону района Фаворитен, и только затем, чтобы позднее сказать отцу: погляди-ка, папа, в нашу подзорную трубу, мы покажем тебе сегодня новую звезду, а на ней живут рабочие, — не только устраивают вечеринки и проводят политические собрания, но и просто-напросто живут!

Столь же смехотворными разъяснениями разразится однажды пай-мальчик в матроске, когда впоследствии решит сочинить дилетантскую книгу по типу «Сделай сам» или «Умелые руки», посвященную политической жизни XX столетия. Пай-мальчик в матроске важно укажет в этой книге на цепи и цепные замки суфражисток. Старательно, хотя и схематически, изобразит покрытые копотью миниатюрные бомбочки анархистов. Нарисует контур кинжала, которым убили Елизавету Австрийскую. А на двойной иллюстрации для разворота представит коричневый портфель, наполненный динамитом, который, к сожалению, с недостаточной силой взорвался 20 июля 1944 года. А себя самого изобразит скаутом, устремившимся на поиски термоядерной грибницы в зачумленном следами бактериологической войны лесу. «Хиросима — любовь моя», и так далее. А инструкцию для подобных учений и странствий можно поместить в приложении. И пай-мальчика в матроске в наше столетие, именуемое «Веком Ребенка», превратят в обыкновенного политического проказника, а то и в политического жонглера. Вместо ногтей он отрастит на пальцах шприцы для смертоносных инъекций, чтобы на всякое неугодное меньшинство пришлось по уколу: негр — укол, еврей — укол, поляк — укол; укол, укол, еще укол — и главное, никого не пропустить!

— А как насчет рабочих, папа? — такой вопрос могли бы задать мальчики с Шоттенринга, поглядывая в самодельную подзорную трубу на юго-восток, — они что, тоже меньшинство, или наоборот, большинство, но с правами, подобающими одному из меньшинств? Во всяком случае, не меньшинство с правами, подобающими большинству, как можно охарактеризовать воспитанников Терезианской рыцарской академии, размещенной в загородном замке «Фаворита», бывшей императорской резиденции. Декоративные шпаги бренчат о мраморные ступени, тополиная аллея, перестук карст, верноподданнически откидываемая подножка: капеллан увеселительного замка целует ручки только что прибывшим дамам. Однако и об охотничьих утехах господ здесь позаботились: куропатки и вальдшнепы, истекая кровью, вниз головой плюхаются в воду пруда, в котором разводят карпов; летят кувырком они в такт известного «Рондо вальдшнепов»: «Бах — да вот они, бах-бабах — попал, плюх — и в воду, тра-ля-ля, мы славно провели время!» Но если взять, к примеру, токаря Шмёльцера, то известно ли ему, что название всего района, — Фаворитен, — восходит к императорскому охотничьему замку, мимо которого он каждую неделю по вечерам в пятницу и в субботу проходит, словно увенчанный нимбом ангел Благовещенья, собирая взносы в предвыборный фонд социал-демократической партии Австрии, собирая, так сказать, по кирпичику на благоустроенные дома для рабочих, собирая по звездному талеру, а то и по гульдену на сияние «Новой Звезды», завербовывая заодно и новых слушателей на профсоюзные общеобразовательные курсы? Но и это еще не все. Шмёльцер не только принимает, но и раздает: он выдает товарищам на руки марки об уплате членских взносов, раздаст им специальные «кирпичные марки» в качестве своего рода почетной расписки. Эти марки вклеиваются затем в пестрые тетради величиной с ладонь, то есть в членские книжечки, а книжечки эти для Шмёльцера поважней катехизиса и даже самой Библии, той огромной Библии багрового цвета, которую написал и заполнил скрижалями собственного Завета основатель движения Карл М., почивший, как известно, в Лондоне. Библию эту он тоже знает, да и как ему не знать ее, если он — руководитель районной организации, если он — осененный нимбом ангел Благовещенья, если он — главный оратор на всех проходящих в трактире собраниях, чуть что взгромождающийся на стол и грозно вопрошающий притихшую аудиторию:

— У рабочих есть жилье? Дома? Квартиры? Подвалы? Ночлежки? Трущобы? Комната? Две комнаты? Как им живется, как спится?

Я, Шмёльцер, уже сейчас живу так, как будет когда-нибудь жить каждый товарищ, да-да, каждый товарищ, вносящий свою лепту в окончательную победу, каждый товарищ, которому известно, за что он борется! Уже сегодня я живу на нашей Новой Звезде! И тщетно вы стали бы разыскивать там домовладельца. Товарищи собрали деньги, товарищи оплатили постройку дома, Новая Звезда принадлежит самим товарищам рабочим! За квартиру я не плачу, квартплата остается у меня в кармане! И тщетно вы стали бы разыскивать там привратника, которого эксплуататор-домовладелец заставлял бы служить хозяйским ухом, подслушивающим все, о чем говорят, вынюхивать все, что происходит в доме, потому что, выведав наши тайны, нас проще было бы облапошить. Но этому у нас пришел конец: Новая Звезда — бесклассовое небесное тело!

И вот на Новой Звезде Шмёльцер, преодолев три лестничных марша и пройдя на своем пути мимо питейного заведения на первом этаже, а в заведении этом по вечерам пенится и плещет пиво, особенно в конце недели, особенно в пятницу, в день получки оно расплескивается через край стойки, так что взопревшему, в рубахе с закатанными рукавами, буфетчику приходится то и дело промокать ее посудным полотенцем в красную клетку, — и вот Шмёльцер поднимается к себе в квартиру. Застольная дружба, завязавшаяся внизу за кружкой пива, продолжается на втором этаже и становится там дружбой уже политической; в большом зале, вмещающем три тысячи человек, воспламененные революционными призывами люди празднуют заключение дружеского союза с каждым из выступающих по очереди ораторов, — и все они призывают уничтожить старый порядок старого Прохазки, мудрого императора в бакенбардах, императора бюрократов, а заодно — и порядок пивных баронов (поставляющих, правда, бочки и бутылки, потребные для поддержания застольной дружбы на первом этаже, но извлекающих из их содержимого немалую прибыль), призывают, опьяняясь собственными речами, и только ими, будучи убеждены в собственной правоте.

«Дружба!» — таково его неизменное приветствие, да разве что еще «Привет, Тони!» при встрече на лестнице с соседом из ближайшей квартиры, затем поворот налево, мимо пузатой водопроводной раковины общего пользования на этаже, к коричневой двери с латунной табличкой «Шмёльцер». Было бы совсем нетрудно войти со Шмёльцером в эту дверь, не сняв, как положено, обувь, и, осмотревшись вокруг, завести разговор о том и о сем, проводя указательным пальцем по дереву кухонного стола или супружеского ложа, подобно придирчивой к пыли домохозяйке, а главное, выяснить: как удалось Шмёльцеру всего этого добиться; жаль только, я Шмёльцеру не родня. Другое дело — сосед Шмёльцера. Его кровь будет (через поколение) течь и по моим жилам, цвет его глаз, по законам генетики, открытым Менделем, в определенной мере скажется и на моей радужной оболочке, так что мне вовсе не безразличен вопрос о том, какой конструкции супружеское ложе поставит он у себя в однокомнатной квартире и почему именно он обходит стороной расположенную на первом этаже пивную, тогда как Шмёльцер уверенно проходит через нее, восклицая направо и налево: «Дружба!» Даже вешалка в прихожей, которая и сама по себе размерами с платяной шкаф, мне небезразлична: здесь висят рюкзаки, плащи (так называемые пыльники), здесь хранится полированная и тем самым возведенная в ранг посоха палка из лесного орешника, жестяная походная фляга в сером фетровом чехле, а в углу — сложенный в стопку тираж журнала «Трезвенник», органа рабочих, отказавшихся от употребления алкоголя. Еще одна дверь из прихожей размерами с платяной шкаф, белая, деревянная, частично застекленная матовым стеклом, со скрипучими петлями, ведет на кухню.

На кухню так на кухню. Черная газовая плита с белой дверцей духовки; полки для посуды с белыми накрахмаленными занавесками, на которых, вышитые голубым и красным, скользят на коньках голландцы — только не по льду, а по льну; кухонный стол, покрытый клеенкой в голубую шашечку; три белых стула; у стены — приземистая тумба, в недрах которой таится постельное белье, — здесь по ночам укладывают спать дедушку; настольная лампа с голубым стеклянным абажуром (маятниковый механизм позволяет перемещать ее вверх и вниз на цепочках и шнурах); на стене над раздвижным креслом-кроватью — перекидной календарь с видами монархии, отпечатанный офсетным способом в императорской и королевской типографии. Январь: заснеженный Карлов мост в Праге; февраль: снежные розы на Раксе; март: Будапештский замок, вид со стороны Дуная, деревья уже в цвету; апрель: башня с часами в Риве на озере Гарда; на август, — тот месяц, в котором родился император, — охотничья вышка (и на ней охотник) в Зальцкаммергуте; затем до декабря — зальцбургские церковные купола, запорошенные снегом и мерцающие в лучах луны, настроение предрождественской ночи. Служащие и наборщики государственной типографии получают календарь бесплатно, к Рождеству, одновременно с декабрьской получкой. У ближайшего соседа по квартире (будем звать его просто Соседом) два календаря, и оба — с достопримечательностями монархии, она же — многонациональное государство, в котором все только начинает организовываться по национальному, классовому и конфессиональному принципам (начинает дезорганизовываться, сказали бы поколение спустя университетские доценты), — он получил календари в своей типографии и один подарил Шмёльцеру. В результате на стенах обеих кухонь висят совершенно одинаковые календари. Да и сами кухни похожи, как две капли воды, за одним-единственным исключением: когда Сосед у себя на кухне открывает вторую дверь (она ведет в спальню), его взгляд упирается в высокий и узкий книжный шкаф. Шмёльцера же больше интересуют другие книжки. Как уже сказано: членские книжицы участников движения, своевременно обклеенные марками.

А вот Сосед любит свой книжный алтарь. Пыльные тома классиков в красном переплете и с золотым обрезом, труды Карла М., юбилейный адрес императорской и королевской типографии, где он сам в черном халате трудится наборщиком у печатного станка, на протяжении всего рабочего дня готовя к размножению императорские и королевские указы, инструкции для таможенников, для военных госпиталей, дезинсекционных камер, исправительных заведений, телеграфных станций, для пассажиров горной железной дороги и даже для роты солдат, пересекающей мост: «Приказ шагать не в ногу должен быть отдан старшим по команде не менее чем за 100 метров от означенного выше сооружения, поскольку переход моста в ногу может вызвать резонанс и иметь в качестве последствия разрушение означенного моста, и, следовательно, нарушение данной инструкции наказуемо», — точка; на протяжении всего рабочего дня он набирает буквы, складывающиеся в слова, а те, наслаиваясь друг на друга, как кристаллы, превращаются в предложения, а уж предложения превращаются в параграфы и инструкции, и все это точно так же, как возникают, разрастаясь, кристаллы, целые цепи кристаллов; упорядоченные, искрящиеся, сверкающие, они вьются вокруг всевозможных учреждений, министерств и ведомств, военных училищ и школ для глухонемых, пансионов для офицерских дочерей и государственных вокзалов многонациональной империи, где все начинает организовываться (дезорганизовываться, скажут поколение спустя университетские доценты) по меньше мере в национальном, классовом и конфессиональном смыслах. Это подлинные бриллианты, пусть и являются они по своему химическому составу всего лишь бумагой, истинные перлы и знаменитый «Кохинор» мудрой патриархальной нравственности, всеобщий гражданский кодекс Австрийской империи, разумеется, в новой редакции, причем каждая поправка, внесенная в которую, согласована с принятыми ранее постановлениями и законами.

Однако такие издания, как «Трезвенник» (Орган союза рабочих-трезвенников) или сочиненный самим Соседом памфлет против злоупотребления спиртным в среде строительных рабочих, озаглавленный «Мыслящий рабочий не пьет, пьющий рабочий не мыслит», появляются вовсе не в государственной типографии, где в наборных кассах стоят по стойке «смирно» литеры, исключительно лояльные к власть предержащим. Да и политические диспуты обитателей Новой Звезды разгораются вовсе не в обшитых панелями и обтянутых шелком залах белоколонного парламента на Рингштрассе, где сосредоточивается высочайше дозволенный протест, а на кухнях у Шмёльцера и его Соседа. И речь здесь идет не о лилипутских подвижках в благословленном властями развитии, позволяющих, например, определить точный исторический момент, когда придворная кухарка передала бразды правления своей необъятной империей придворному повару, или же, к примеру, истолковать значение того дня, когда был назначен первый «шеф-повар» в швейцарском тракте Хофбурга, — отнюдь нет, на кухнях у Шмёльцера и у его Соседа, между рубленым мясом и красной капустой в воскресный полдень, между восемью и десятью вечера по будним дням, после сосисок в уксусе и растительном масле, после стакана яблочного сока или молока (Шмёльцер с удовольствием выпил бы пива, но в гостях у соседа-трезвенника ему приходится это желание подавлять), здесь, на этих кухнях целиком и полностью отрешают от власти императора в бакенбардах, здесь однозначно заставляют бригадиров со строек (этих жалких приспешников господствующей буржуазии, подружки которых, так называемые «горничные», на деньги этих самых бригадиров держат на стройплощадках паршивые забегаловки), здесь заставляют этих кровососов наконец-то вступить в профсоюз; здесь тщедушного подсобного рабочего, занимающего койку в общежитии, возводят в разряд квартиросъемщика, здесь искореняют любые пени и поборы с рабочего человека как пережитки рабства и крепостничества.

Да, таковы эти кухни на Новой Звезде: они пропахли капустой, столы покрыты клеенкой, скользящие на коньках голландцы драпируют посуду, лампа под голубым абажуром, — Шмёльцер частенько сидит за столом в кальсонах по щиколотку (он бережет костюмные брюки), сидит и читает партийную газету, — на этих вытянутых прямоугольником кухнях с голубым бордюром под потолком готовят не что-нибудь иное, а революцию! Неужели никто еще не подметил, что самые невинные запахи могут приобретать политический смысл?

Когда пахнет гарью, это может означать гибель целых городов и монастырей (святой Флориан, покровитель пожарных, помоги старому графу в некоем моравском замке Эйзгруб: шведы — в самом замке, турки — по всей стране, а женолюбивые лютеране подожгли в женском монастыре записочки с просьбами об отпущении грехов, — пусть горит оно все синим пламенем; запах гари вечно один и тот же, а причина все запалить всегда найдется!); запах газа может означать: пора покончить с молью, тараканами и клопами, а также… Не довожу этой мысли до конца, ведь история газа в нашем столетии — это тема для докторской диссертации по богословию; когда пахнет капустой, это может означать: дедушка спит на тумбе, муж с женой и двое детей — на кухне. Но может это означать и другое: когда пахнет капустой во дворцах, это манифестирует нашу победу; запах капусты, стелющийся по стенам, находящий прибежище в зеленом репсе обивки канапе в стиле бидермайер, в нише под картиной, на которой изображены храм любви и фавн; запах капусты, как желтый английский туман в ноябре, проникающий в стволы инкрустированных охотничьих ружей ручной работы, не щадящий и истории некоего эрцгерцогского дома, сочиненной одним из участников событий, истории с так никогда и не разрезанным страницами: hortensio pallavicino, Austriaci caesares mariae annae austriacae potentissimae hispaniarum rcginac in dotale auspicium exhibiti, Milan, 1. Montia, 1649. Запах капусты, кухонный запах, кухонно-пролетарский запах. Здесь, у первоисточника этого запаха, выкладывают на стол деньги на проведение выборов, закладывают бумажные кирпичи на строительство все новых и новых Звезд, здесь тщательно раскрывают «Рабочую газету», и в ней Шмёльцер с Соседом читают историю госпожи Михель:

«Хозяйки нашей квартиры жили вместе с тремя детьми-подростками в соседней комнате. Ее муж и взрослая дочь несколько лет назад умерли от туберкулеза, ее женатый сын тоже был болен этой болезнью и тоже умер. Это случилось уже в то время, когда я жил у его матери. Госпожа Михель, так звали хозяйку, кое-как сводила концы с концами, в основном за счет квартплаты с жильцов, немного зарабатывали рукоделием, самую малость в дом приносили и дети: двое сыновей-подростков работали на заводе учениками, а дочь устроилась подсобницей. И постоянно мать терзалась страхом, что туберкулез не пощадит и последних троих детей. К сожалению, ее опасения подтвердились. На ее долю выпало пережить их всех».

История госпожи Михель. Такие истории были для Шмёльцера с Соседом воистину библейскими сказаниями, запах капусты во дворцах представлялся им мирром и ладаном. Будь Шмёльцер протестантом, подобно своему Соседу, он мог бы процитировать пророка Иеремию, — протестанты, как известно, чуть что хватаются за Библию, — но и у Соседа-протестанта Библии на ночном столике не водилось. Трон и алтарь, слово господина и Слово Господа, кесарю — кесарево. Не дайте поймать себя на этот крючок, — говорят вожди партии. Да и неужели, выкликивая слова проклятий, мы не можем обойтись без помощи Иеремии?

«Ибо Мною клянусь, говорит Господь, что ужасом, посмеянием, пустынею и проклятием будет Восор, и все города его сделаются вечными пустынями» (Иеремия, 49, 13).

Когда взгляд Соседа сквозь открытую кухонную дверь падает на плоскогрудый книжный шкаф, на высящийся в спальне алтарь книгопечатника, мысли его идут вовсе не в ветхозаветном пророческом направлении. Скорее уж он думает: а куда бы мне пристроить еще один книжный алтарь? Нынешний битком набит, а для второго категорически нет места. Жена Соседа, до замужества — продавщица в магазине рабочего кооператива, то есть в заведении, по сугубо принципиальным соображениям бесприбыльном, вполне удовлетворена и одним книжным шкафом в супружеской спальне. Одного домашнего алтаря достаточно, так она полагает. По воскресеньям после обеда, когда застекленные дверцы книжного шкафа открыты, к нему придвигают кухонный стол, постелив накрахмаленную скатерть, ставят стаканы, кувшин с водой (в этой семье трудящихся алкоголя не употребляют!) и немного выпечки. За стол садятся сам Сосед, Шмёльцер и еще один товарищ, к ним присоединяются жены. Сосед достает из шкафа красный том с золотым обрезом, труд классика, раскрывает его и принимается читать вслух:

«Тогда Одолен сказал:

— Здесь наши конники должны будут переплыть на другой берег, тогда они зайдут к противнику со спины, и сама несравненная победа сойдет к нам с небес.

— Мой конь перенесет меня через реку, — сказал Витико. — Лесные кони переплывают, и если у других будет достаточно сил, то может произойти то, о чем ты сказал…

— Я переплыву без труда, — сказал Велислав.

— И я, и я, — воскликнули другие.

— Что может один, то может и другой, — сказал король, — и то могут многие и могут тысячи. Ударьте сбор».

Кухонный стол и книжный шкаф — таковы здесь трон и алтарь, а все остальное не более чем приложение. Конечно же, и высокие коричневые кровати из темного дерева в псевдоготическом стиле с выточенными шарами на спинках, пышной периной и покрывалами с монограммой имеют определенный смысл. Здесь наборщик отсыпается, чтобы назавтра со свежими силами ринуться в очередное предвыборное сражение, чтобы со свежей головой приняться за сочинение очередного памфлета, направленного против главного врага трудящихся — алкоголя. Здесь он зачал и обоих детей, сына и дочь. В какой мере, однако же, процесс зачатия исполнен политического значения? Дети, как говорится, принадлежат Господу, церкви, армии, императору, школе, народу, обществу, — перед нами юридически неразрешимая проблема собственности, гордиев узел частного права… Но кому, тем не менее, принадлежит блаженная судорога во чреслах, без которой не обходится процесс зачатия?

А какая картина в позолоченной рамс будет висеть над сдвоенными кроватями? Иоанн Креститель, возможно? Бог-Отец с многозначительно воздетым перстом? Святое семейство в минуту отдыха на пути в Египет? Бородатый Карл М. не пользовался еще популярностью в качестве иконы в пролетарских жилищах. Да нет, здесь висит дюреровская «Мадонна с грушей», картина, подлинником которой можно полюбоваться в императорском музее на Ринге, но и здешняя репродукция в цвете выполнена один к одному. Две ночные тумбочки с мраморными, в розовых прожилках, столешницами охраняют образуемый кроватями квадрат, словно храмовая стража; напротив окна стоит платяной и бельевой шкаф, в котором благоухают мешочки с лавандой; рядом с ним вышеупомянутый книжный шкаф («Ученье — свет!»); в изножье кроватей — низенький диван, подушки которого расшиты розами по кайме, а посредине — какими-нибудь поучительными картинками, поучительными для продавливающих эти подушки задниц; на левой подушке изображены ветряная мельница и канал с лодкой, а в лодке — рыбак с удочкой; голландские конькобежцы на кухне, ветряная мельница в спальне, — уж нет ли у кого-нибудь из супругов голландских предков?

А что, черт побери, разве молодая пролетарская чета не имеет права насладиться радостями «голландского стиля», независимо от того, имеются у нее голландские корни или нет? Разве только жирным пивным баронам из дворцов на Рингштрассе дозволено развешивать по стенам с золотыми обоями сцены непотребных мужицких пирушек с пьянством, блевотиной и пердежом, — мужицких пирушек, проходящих по всей округе между Маасом и Схельде? Да и картинка на подушке справа (китайский пейзаж с камышами и треугольником летящих косяком диких уток) никакого символического смысла в себе не несет. Разве что пробуждает смутную грусть, но и грусть проходит, когда усядешься на этот пейзаж.

Каждый вечер диван превращается в постель, на которой спит младший из детей — мальчик. Девочка спит в каморке рядом со спальней; ее раскладушка оставляет только узкий проход, надо протискиваться, чтобы подойти к окну, где она на подоконнике готовит уроки.

Здесь имеется еще один шкаф, белого цвета, и кресло у изголовья кровати. По вечерам оно превращается в ночной столик. На него ставят будильник. Спартанская обстановка, комната представителя современной молодежи, окно всю ночь нараспашку. Быть простыми людьми означает жить просто: для мальчика — рубашка-апаш, для девочки — льняная блузка, на ногах — сандалии, и всегда смотри людям прямо в глаза. Молодежное движение, никакого алкоголя, никакого никотина, крепкое рукопожатие. Однако, с исторической точки зрения, в макро- и микрокосмосе Вены, столицы и августейшей резиденции многонациональной империи, подобная каморка никак не связана со всеми этими заморочками; во всяком случае, одно из другого никак не вытекает. Каморка — эта длинная, как шланг, и невероятно узкая комната с окном, обычно, — хотя и не в данном случае, — в обедневших семьях является отколовшимся от материка островком, который существует как бы на особицу. Я хочу сказать: в такую комнатку пускают жильца, чаще всего временного жильца, человека бессемейного и приезжего, которому ведь тем не менее надо же где-то спать; он ведет здесь свое отдельное существование, лакомясь колбасой с промасленной бумаги по вечерам и заедая ее булочкой; время от времени, когда хозяева уже спят, воровато приводит сюда женщину, однако трепещет от ужаса, стоит его ложу заскрипеть, трепещет, раскаиваясь в желаниях, обуревающих его чресла, тем паче что за квартиру задолжал уже за целых три месяца. Вот что подразумевается под такими каморками. Да и здесь, на Новой Звезде, в каморке живет, как правило, кто-нибудь посторонний, а значит, и ничей. Но когда Шмёльцер решает однажды порекомендовать Соседу жильца, тот отказывается: не хочу, мол, сдавать, лучше уж на чем-нибудь сэкономлю. В каморке должна спать моя дочь. Однако в узких, как шланг, каморках в других квартирах Новой Звезды проживает множество постояльцев, едоков колбасы с промасленной бумажки.

А в остальном эти квартиры, или, вернее, эти соты похожи друг на дружку. Жилые соты, в которых Шмёльцер, Сосед и прочие товарищи накапливают политический мед, добывая его в ходе налетов всем своим роем на чешских работяг с кирпичного завода, босоногих шабашников, едва разумеющих по-немецки и ночами спящих прямо на печах для обжига и сушки — за неимением лучшего жилья. Добывают они его и на заседаниях Союза рабочих трезвенников, на собраниях лесорубов в Штирии, добывают в ходе пикетов в поддержку забастовщиков на ткацких фабриках по ту сторону Тайи; рой целеустремленных товарищей добирается аж до силезских ткачей в поисках все того же политического меда, который им предстоит копить у себя в жилых сотах до тех пор, пока во дворцах не запахнет капустой. И тогда этот мед в конце концов намажут на хлеб насущный собственной партийной политики, тогда мед подадут к завтраку, тогда медовыми станут и первый завтрак, и второй, и у этого меда будет крепкий запах красных гвоздик.

Только не упрекайте меня в деланной стыдливости: я вам не королева Виктория, в разговоре с которой, описывая тот или иной покрой одежды, следовало избегать слова «штаны». Я не называю кальсоны вещью «неизреченной», однако на тропу, ведущую на помойку, к человеческим испражнениями, к бутылочным затычкам, к используемым не по назначению партийным газетам и листовкам, одним словом, на тропу в клозет я еще не вступал и о ней не упоминал. А поэтому покинем жилые соты, выйдем в холодный кафельный коридор, держа наготове ключ, и направимся к коричневой двери клозета на лестничной площадке, клозета, которым пользуются Сосед с семейством, Шмёльцер с семейством и еще две семьи. Интересно, размышляет ли Шмёльцер и здесь на любимые темы: братство на Новой Звезде, каждый за каждого, один за всех и все за одного, все за всех? Этот клозет, используемый на равных правах Шмёльцером, Соседом и еще двумя членами кооператива (не говоря уж об их семьях), не слишком пригоден на роль первой и лучшей ступени для чувства коллективизма, переживающего стадию утреннего рассвета.

Общая водопроводная колонка с раковиной в коридоре — другое дело. Стоя около нее, женщины могут потолковать о ценах на молоко, пока из-под крана наполняется ведерко, о том, обзаводиться детьми или не обзаводиться, о собственной войне за существование, а несколько позже — и о мировой войне, о жалованье, которое мужья приносят домой, и о жалованье, которое они оставляют внизу, в пивной, — мыслящий рабочий не пьет, а пьющий — не мыслит, — столь афористически они не формулируют, но, несомненно, с такой формулировкой согласны.

Здесь, обступив полукругом раковину, женщины позднее, в последние два года войны, перемоют все косточки и новой императрице Ците. Она ведь постоянно, и всегда с детьми, проезжает мимо Новой Звезды по Лаксенбургской улице в императорский и королевский увеселительный замок Лаксенбург; именно этим маршрутом непопулярная в стране итальянка распоряжается везти ее в дворцовой карете к старинным охотничьим угодьям австрийских герцогов, с грохотом мчится в лакированной черной карете с занавешенными окошками под испытующими взглядами своих подданных.

Напротив рабочего общежития стоит старый одноэтажный дом, типичный для Вены дом буржуа средней руки с черной вывеской во всю длину фасада, на ней золотыми буквами: «Мясная лавка Штефля». Этот мясной магазин известен во всем районе, особенно хороша витрина с выставленными напоказ товарами, посередине которой произрастает из мраморной глыбы свиная голова. Штефль — член христианско-социалистической партии, поклонник Луэгера, одного из немногих столпов христианства, спасающих весь район от красного наводнения. Во рту у свиной головы на мраморном постаменте лимон и петрушка; свинячьи глаза закрыты, возможно, от страха перед зловещим зданием на другой стороне улицы, из слуховых окошек которого в любую минуту могут взмыть в воздух красные знамена, а не исключено и то, что свиная голова держит глаза закрытыми для молитвы. Справа — опасность появления знамен в слуховых окнах, слева — монумент, увенчанный свиной головой, хотя в политическом смысле «правое» и «левое» надо бы поменять местами. А императрица Австрии, проезжая мимо, даже не подозревает, в каких выражениях рассуждают о ней женщины в доме справа.

— Опять она покатила, проклятая Цита! Мы пеленаем детей в бумажные пеленки, в пеленки военного времени, а для ее габсбургского отродья, понятно, находятся самые распрекрасные, самые мягкие пеленочки из того далекого мирного прошлого…

А чего они хотят, эти злословящие бабы? Неужели молодой матери из королевского дома Бурбонов-Пармы следует воздержаться от поездок в увеселительный замок Лаксенбург? Или, по прихоти этих баб, ей стоило бы распорядиться доставить себя на мусорную свалку к венскому Лаарбергу (Вена выбрасывает ежегодно 300 000 кубометров домашних отходов, один кубометр весит примерно 500 килограммов, по четверти кубометра на каждого жителя) и, может быть, вместе с нищими старухами начать рыться в отбросах в поисках чего-нибудь, что вполне может еще пригодиться, не зря же муниципалитет Вены этим старухам еще и приплачивает? После этих «раскопок» невостребованные старухами отбросы идут на прокорм крысам или медленно догнивают, распространяя жуткую вонь. Так чего же хотят эти кумушки? Ах, эти оскорбительные и унижающие фантазии революционно настроенных баб об императрице Ците, они сами по себе вдохновляют!

С этого уровня, от кумушек, разговаривающих у колонки, спустившись на этаж или на два, попадаешь в зал, вмещающий три тысячи человек, и поневоле принимаешь участие в предвыборном собрании, митинге протеста или какой-нибудь еще сходке, тут уж не увернешься. Разговоры у раковины и речи в зале собраний протекают под одной и той же звездой. Пока Шмёльцер открывает собрание, передаст слово первому из ораторов, а тот, срываясь на крик, заявляет, что профсоюз требует не только гарантированной поденной зарплаты в 4 кроны, но и организации на каждой стройке бытовки, чтобы рабочим было где хранить спецовки и инструмент, мало того, в бытовках следует поставить столы и скамейки, пусть и самые неприхотливые, — пока все это происходит, жена Шмёльцера говорит подругам у раковины, что и дверь в бытовку должна запираться, хотя подобное требование, возможно, уже чрезмерно.

Но в зале собираются и совершенно по другому поводу. В таких случаях скамьи с откидными сиденьями сдвигают в сторону, пол наново натирают воском, двери моют, и на сцену, — именно на сцену, а не на политическую трибуну, — поднимается оркестр «Вольная типография», любительский оркестр профсоюза печатников. И сам бал-маскарад, и его название «Апельсиновый бал» придумал Сосед. Шмёльцер одобрил, а остальные обитатели Новой Звезды тоже не возразили. Оркестр располагается в апельсиновой роще, сотни апельсинов свисают с потолка в огромном зале, вмещающем три тысячи человек, а если речь идет о танцах, то еще больше, и, — это истинный триумф Соседа, — подают в зале исключительно апельсиновый сок! По полу не катятся ни винные бутылки, ни пивные кружки. Союз рабочих-трезвенников доказывает тем самым, что и без вина и пива, на одном только апельсиновом соке можно повеселиться от души. Скользят по паркету пары (не такой уж плебейский у них вид, не такой уж отвратительный, мог бы сказать какой-нибудь генерал-лейтенант императорской и королевской армии, довелись ему оказаться здесь), — печатники, токари, слесари-инструментальщики (подлинная аристократия рабочего класса) в черных костюмах, с гвоздикой в петлице, их жены, принарядившиеся в бальные платья. Правда, тут нет такого бесшабашного веселья, такой непосредственности, какая бывает на балу у прачек, нет атмосферы подлинно народного гулянья, — как дышится, так и пляшется, — которой так упивались в молодости генерал-лейтенант со товарищи. Осознанное достоинство, изящно-сдержанное исполнение вальса, — праздник, конечно, но праздник на Новой Звезде!

А какой праздник настанет (правда, на сей раз без музыки), когда рухнут дворцы, когда многонациональная империя рассыплется наконец на множество национальных составляющих, когда по ветру, — в нужную, вымечтанную сторону, — поплывет вышеописанный запах капусты. Сосед поднимется у себя на кухне на подоконник (а Шмёльцер подстрахует его, ухватив сзади за пиджак) и закричит людям, столпившимся внизу, у входа в Новую Звезду, в ожидании чего-то необычного, закричит верным партийцам своего избирательного округа (в том числе и музыкантам из ансамбля «Вольная типография», скрипачам, фаготистам и ударникам), закричит им: «Да здравствует республика!» Да, это уж будет всенародный праздник.

Каждому прекрасно знаком шум возбужденной толпы, становящейся похожей на крокодила, лупящего хвостом по булыжной мостовой рабочей окраины, приводя в трепет древние императорские короны в золотых кладовых Хофбурга. Исполинский крокодил разевает пасть и впервые бесстрашно показывает в порядке политической акции красное республиканское небо. Ведь и республикам нужны для герба геральдические звери, так почему бы не стать таким зверем крокодилу? Чем крокодил хуже орла (теперь уже, к сожалению, одноглавого)? Разве и сам одноглавый орел не тоскует по своей прежней двуглавой ипостаси?

Во что, однако, превратится обстановка в квартире, пока Сосед, стоя на кухонном подоконнике, скармливает народному крокодилу воздух только что обретенной свободы? Шмёльцер все еще подстраховывает его, держа за пиджак, а Сосед вновь и вновь взывает: «Да здравствует республика!» И все эти люди, стоящие внизу, одновременно со своими вожаками, Соседом и Шмёльцером, как бы рождаются заново. Скоро они переберутся с Новой Звезды на Новейшую, кое-что из вещей потеряют при переезде, остальные впишутся в новые условия, найдут в них свое место, — одним словом, учреждение республики и переезд Соседа с Новой Звезды на Новейшую имеют один и тот же внутренний смысл: старая рухлядь оказывается на новом месте.

Но разве можно перенести с места на место огонь, ослепительное пламя, которым Новая Звезда встречает алую зарю грядущего, восход всеобщего бесклассового благоденствия, — разве огонь поддается транспортировке и трансплантации? Флажок справедливости взвился на здешнем шесте, взвился уже на огромную высоту, и дочери, и сыну Соседа известно: когда появится рыжебородый профессор Смола, голова, дух и сердце движения в пользу реформирования одежды (прочь, на свалку корсеты, пояса, жилетки, бандажи, подусники, ботинки со шнурками и галстуки), то навстречу утренней заре нового столетия надо будет выйти обутыми в простые сандалии без пряжек.

Дочь и сын Соседа наблюдают за атлетами из пролетарской среды, за атлетами в красном трико, от выступления которых у местных бюргеров высыпает гусиная кожа, они боятся будущего, но и люди верующие смотрят на гимнастов искоса и чертыхаются про себя, — истинно гладиаторская мощь упакованных в красное трико мускулов пугающе контрастирует с невинными детскими тельцами, облаченными в белое. Со свечами в ручонках робко следуют дети в религиозной процессии в день Тела Господня вослед за расшитыми золотом, колеблющимися на ветру хоругвями, поют псалмы, смотрят, устыдясь собственных прегрешений, в землю.

А гимнасты из рабочей среды смотрят прямо в небо, хотя как раз им-то ждать оттуда никаких милостей не приходится, и у них тоже есть песни, причем собственного сочинения, не подхватываемые никаким хором, который пахнет церковным ладаном:

В подвале дома у них два зала, большой и маленький (для танцев и для гимнастики). Здесь ежедневно и ежечасно тренируются — для вступления в завтрашний день необходима ежедневная и ежечасная подготовка. Гимнастические залы, подобно боевым кораблям после объявления войны, стоят, разведя пары, и жена Соседа чуть что объявляет детям:

— Ступайте-ка вы вниз, на гимнастику!

Чуть что — значит, когда они чересчур расшумятся в крошечной квартирке. А внизу гимнастикой занимаются практически круглосуточно.

Хотя у гимнастов из рабочей среды есть, как сказано, свои песни и они не стесняются их распевать, лучшие голоса вливаются, разумеется, в Певческий союз рабочих, тогда как самые лучшие, самые нежные и переливчатые оказываются включены в знаменитый на всю округу квартет Троя (по имени товарища Альфреда Троя, безвременно ушедшего от нас основателя квартета), и поет этот квартет на похоронах товарищей по борьбе у края раскрытой могилы.

— «Спи спокойно!» — Это звучит так тихо, так вкрадчиво, так душераздирающе, поэтому-то квартет и запомнился дочери Соседа прежде всего как похоронный, хотя есть у него, понятно, и другие функции: музыкальное оформление партийных мероприятий, воскресные послеполуденные концерты в театральном зале Новой Звезды, выступления на свадьбах и на певческих конкурсах, — и все это в плане приобретения славы для квартета Троя куда важнее, — однако для девочки с присущей раннему возрасту прямолинейностью четыре члена квартета — вестники скорби всего района. Но повстречай любого из четверки в течение рабочей недели и в отрыве от его певческой сути, повстречай совершенно случайно где-нибудь под каштанами Лаксенбургской аллеи, — не в черном костюме и даже не способный запеть (потому что троих остальных участников квартета с ним нет), он все равно выглядит горевестником, грустной большой птицей, способной в любое мгновение раскрыть клюв и произнести:

— Спи спокойно!

Чего только не делают тут, чтобы пламя не смело угаснуть: ставят муз на службу классовой борьбе, выводят их в лице участников Певческого союза и горевестников из прославленного квартета на передовую, да и известный в городе Народный театр ежедневно дает вечерний спектакль в театральном зале Новой Звезды. Но кто скажет «спасибо» директору театра за обширный и разнообразный репертуар? Его заветная мечта — стать директором придворного Бургтеатра, но придворного театра рабочих окраин; к осуществлению этой мечты он и прокладывает дорогу, возводя многоступенчатую пирамиду репертуара: от «Мельника и его сына» в основании пирамиды через «Бумагомарателя», «Крестьянина как миллионера» и «Альпийского короля» до «Гамлета», «Валленштейна» и «Фауста». В репертуаре должно быть все! Никаких ограничений, господин директор Народного театра! У него крашеные бакенбарды, он знает себе цену, а ограничений не признает. Правда, финансирование его театра и настоящего придворного Бургтеатра, императорского и королевского Бургтеатра, — да, такое сравнение явно хромает…

В народной пьесе «Мельник и его сын» на сцену выводят осла, самого настоящего живого осла, за кулисы его приходится доставлять по лестнице жилого дома. Правда, по ступенькам он подниматься не умеет, и для него их застилают досками, а дочь Соседа следит за тем, как актерствующий осел форсирует лестницу, как его силком тянут к настланным доскам; из кухонного окна, через двор, ей видно даже, как гримируются актеры, как они, — по мановению волшебной палочки! — преображаются то в королей, то в нищих бродяг. Она завидует своей однокласснице Польди, ведь той разрешили сыграть Фею, пусть и практически ничего за это не заплатив. Уже за неделю до премьеры Польди щеголяет локонами, завитыми с помощью сахарного сиропа. Сосед запрещает своим детям выступать статистами на сцене Народного театра, тут уж ничего не попишешь, он верит в то, что ранний отход ко сну человеку полезен, а уж маленькому человечку полезен вдвойне.

С одной стороны, это пуританские требования, а с другой… Сосед, как известно, и сам превосходный танцор. Он руководит танцевальным кружком для глухонемых, проводя занятия в садовой беседке общежития для рабочих. Он даже освоил для этого специальную азбуку. Своим детям он рассказывает, с каким восторгом занимаются танцами глухонемые, объясняет, как звуковые волны, испускаемые оркестром, резонируют на дощатом полу, и таким образом музыка, минуя барабанные перепонки, поступает танцующим прямо в пятки, и все пляшут как одержимые.

И вот все это: рыжебородый профессор Смола и его команда бескомпромиссных реформаторов одежды, античная манипула пролетарских гимнастов в красных трико, рабочие певцы со своим «Спи спокойно», Народный театр и поднимающийся по лестнице с дощатым настилом осел, вальсирующие глухонемые, — все это теперь, после провозглашения республики, следует раз и навсегда забыть. На смену Новой Звезде должна прийти Звезда Новейшая, — по меньшей мере, для Соседа с домочадцами, но и для Шмёльцера тоже. Лишь бы в этом межзвездном перелете не загасить священный огонь!

Конечно, ни с того ни с сего вещи со своих мест не страгиваются. Это вам не «Ронахское варьете», в котором публика охвачена инфляционными ожиданиями и паникой перед концом света: на банкноту в тысячу крон можно купить разве что бутерброд, а за глоток шампанского выкладывай целый миллион; за длинные белые уши из лакированного цилиндра здесь извлекают красноглазого кролика; тело Хуаниты Гомес, в девичестве Хойбергер, распиливают пополам; канатоходец-индус, каскады бумажных цветов из рукава, бесконечно длинная сигарета, вытаскиваемая из уха у господина в первом ряду, — все это перемены и трансформации, которые можно наблюдать невооруженным глазом, быстрые, красочные и вызывающие восторг, — канатоходец-индус выступает сам по себе, а вовсе не против прежних порядков в многонациональной империи или, допустим, против нынешнего народовластия. Белоухие и красноглазые кролики живут в лакированных цилиндрах, и их вытягивают оттуда за уши, но вытягивают опять-таки не по приказу кардинала и императора или, напротив, нового президента страны, — их стремительные перемещения — чур меня, чур — не имеют никакой политической подоплеки.

На Новой Звезде, напротив, любая перемена места становится либо «вехой на пути к окончательной победе», либо «тактической уступкой», либо «временным вынужденным отступлением». Можно понять, что при наличии таких сопутствующих обстоятельств, как партийное сознание, взаимовыручка, пролетарское единство, даже перевозка мебели и прочего скарба не должна восприниматься легкомысленно, раз — и готово, как кролик в варьете, вынимаемый из цилиндра, нет, перевозку мебели и прочего Соседского скарба с Новой Звезды на Новейшую следует рассматривать как нечто одновременно принципиальное и фундаментальное (или даже сотрясающее фундамент).

Здесь должно быть нечто более действенное, чем, допустим, дух домовладения, сперва вселившийся в былого хозяина Новой Звезды господина Вустубаля (еще во времена Габсбургов), а затем и выселившийся из него. Вустубалю вменялось в обязанность вывешивать по любому мало-мальски серьезному поводу большое красное знамя на мощном древке — на майские праздники, по случаю предвыборного собрания, по прибытии представителей бастующих рабочих или руководителей демонстрации, — а ведь демонстранты по всем улочкам и проулкам района и даже из более отдаленных мест стекались, как по артериям, к сердцу, которое представляла собой Новая Звезда, — безупречно функционирующая система политического кровообращения, — и депутат от пролетарского округа, избранник народа, вечно был наготове. Так что Вустубалю приходилось уже заранее тащить каждый раз тяжеленную палку со знаменем на чердак, выволакивать через узкое слуховое окно наружу, закреплять древко в специальном гнезде, а затем вдобавок приматывать к здоровенному гвоздю, торчащему из крыши, шнурок, вшитый в нижний конец полотнища, ставя, так сказать, алый парус на сильном ветру, вечно дующем с Лаарберга по Лаксенбургской аллее и Фаворитенштрассе, вздымая в воздух пыль и окурки. Красное полотнище должно было развернуться вовремя, за это отвечал Вустубаль, никакие скидки на ветер в расчет не принимались, — любая неудача со знаменем приобрела бы символическое значение. И вот однажды, когда голова колонны уже показалась на улице, Вустубаль еще не исполнил свой священный долг и красный флаг революции не взвился, развеваясь на ветру. Депутат призвал к себе Вустубаля и обрушился на него с яростными упреками, но тот осмелился возразить:

— Думаете, если я вашу красную тряпку вывешу, революция произойдет быстрее?

Так что дух Вустубаля, выходит, не слишком могуч: двигать горы и прочий скарб он бессилен.

Радостный клич с кухонного подоконника «Да здравствует республика!» также бессилен сдвинуть с места пузатые диванные подушки, кухонные стулья, покрашенные белой масляной краской, тумбу, на которой спит дедушка, — даже голландские конькобежцы с занавески на посудной полке сами по себе с места не сдвинутся; вещи на такой компромисс с человеком отнюдь не настроены. И только решение воздвигнуть Новейшую Звезду, истинную цитадель рабочего класса на городской окраине, мало-помалу заставляет их изменить собственным правилам.

Там, неподалеку от водонапорной башни, — красно-кирпичного сооружения с остроконечными и округлыми армированными башенками, с круто вздымающейся кеглей крыши, на верхушке которой укреплен флюгер, — водонапорной башни, ставшей конечным пунктом системы обеспечения высокогорной водой при императоре Франце-Иосифе (вода поступает с Альп, высота подъема составляет 33 метра, машинное отделение состоит из двух котлов фирмы «Галловей» и двух труб с объемом нагрева в 52 кубометра каждая и с восемью атмосферами рабочего давления, а также из двух компаундных паровых машин мощностью в 45 лошадиных сил каждая и двух пар насосов, присоединенных к двум паровым поршневым штокам: разрастаясь к югу, район требует уже более сильного напора воды), — там и заложен фундамент Новейшей Звезды. Теперь уж никакому Шмёльцеру не придется сбивать в кровь ноги, собирая «кирпичные марки», никакому поощрительному союзу, связанному собственным уставом, не надо будет считать каждый геллер, каждый грош, собирая взносы на строительство, — ведь иначе в смете на строительство не свести дебет с кредитом. Новейшая Звезда возводится на деньги налогоплательщиков, — ради чего иного отправился бы Сосед Шмёльцера и других товарищей, будучи законно избран, заседать в парламенте, в этом воистину храмовом сооружении на Рингштрассе, бело-золотом, как в древних Афинах, — и народовластие смогло наконец провозгласить (не только устами Шмёльцера и его товарищей по борьбе):

— Деньги на бочку!

— Даешь Новейшую Звезду!

Шмёльцер, — он и вообще-то смотрит на вещи просто, — говорит себе: вода — к воде, родник денег забил возле водонапорной башни. Что ж, браво! Прощай, убогая партийная пивная, прощайте, жалкие кухни, на которых совещаются товарищи, — отныне на смену вам пришло ослепительно-прекрасное белоколонное здание парламента на Ринге, а Сосед избран в парламент депутатом, и система водоснабжения богатствами страны наконец передана в надлежащие руки демократической борьбы. Там, позади четырех отлитых в бронзе укротителей коней на спуске к Рингу (каждый на гранитном постаменте) и восьми памятников авторам исторических хроник на стене, под фронтоном со скульптурными группами «Правосудие» и «Местное управление», под сенью восьми бронзовых квадриг, установленных по углам (каждой квадригой правит на крыше парламентского здания крылатая Ника, а в мраморных нишах высятся боги Эллады), — там Сосед легче и радостней выдохнет свое заветное:

— Я требую финансирования строительства Новейшей Звезды!

И поставит Шмёльцеру со товарищи дополнительное условие:

— А вы превратите ее в неприступную цитадель!

Когда позднее, на торжественном открытии Новейшей Звезды, оркестр «Вольная типография» исполнит «Оду труду», Шмёльцер с красной гвоздикой в петлице поднимется на трибуну. Соседу, не зря же он депутат парламента, придет пора произнести речь:

— Светлые и сухие квартиры для семей трудящихся, — скажет он, — детские площадки с деревьями и с газоном во дворе, баня в каждом корпусе здания, — теперь измотанный за неделю рабочий не поплетется в свой выходной в пивную, он пойдет в народную библиотеку, пойдет в общеобразовательный центр (Ученье — свет!). Но знают ли верные товарищи по борьбе, Шмёльцер и остальные, обступившие сейчас оратора со всех сторон, знает ли собрание новоселов, женщины в накрахмаленных летних платьях и дети с красными, голубыми и белыми целлулоидными пропеллерами, вращающимися на ветру, и мужчины, отцы семейств, радостная толпа (ведь почти каждый из собравшихся здесь получает новую квартиру), — знают ли они, гордо собравшиеся в собственной цитадели, что цитадели обладают особым свойством притягивать к себе врагов? Квадратный двор цитадели с аркадами, двор, в который квартиры рабочих выходят пусть маленькими, но балконами, — балконами, которые буржуазия привыкла называть «балконами-выбивонами», не зря на таких же балконах по Рингштрассе выколачивают персидские ковры! Пыль, выбиваемая из ковров по пятницам, поднимается точно такой же тучей, как голуби над конными памятниками в центре города. Да и воскресенья у них начинаются не колокольным звоном из церквей, а прямо вечером в пятницу — стуком выколачиваемых на балконах ковров. У нас, на Новейшей Звезде, не будет однако же никаких персидских ковров, даже лже-персидских у нас не будет! Для чего же нам тогда «выбивоны»? Может, Шмёльцер в конце концов превратит каждый «выбивон» в бойницу? А не предназначены ли водосточные трубы для слива кипящей смолы на штурмующего цитадель противника? Но где этот противник? Пока суд да дело, кругом сплошные товарищи, все восклицают «Дружба!», все поют оду труду, все радуются новоселью. На «выбивонах» они не прочь завести кролика или парочку кур (к счастью, устав Новейшей Звезды такое категорически воспрещает), ставить там лейки и развешивать на просушку белье, приглядывать с балкона за детьми, прыгающими через скакалку на асфальте двора возле зеленого четырехугольника газона. И, тем не менее, они живут в цитадели, живут в ее бастионах. Двенадцать подъездов с двенадцатью квартирами в каждом, — балконы-«выбивоны» выходят во внутренний двор, гладкие окна поблескивают на фасаде, — все вместе образуют оборонительно-жилищный комплекс. Но его оборонительная функция проявится не раньше, чем обитатели Новейшей Звезды обретут врага.

Император в бакенбардах уже помер. Он сделал это раньше, чем Сосед прокричал с кухонного подоконника: «Да здравствует республика», — так откуда же, ко всем чертям, взяться врагу? Генерал-лейтенанты с сорванными эполетами и уланские ротмистры, скинутые с коней и трусливо укрывшиеся в своих, еще в соответствии с прошлым статусом роскошных квартирах, — неужели они способны совершить кавалерийский наскок на Новейшую Звезду? Ударят ли пушки по запрещенным к разведению кроликам и разрешенному белью, вывешенному на просушку? Но откуда взяться пушкам? Кто из бывших адъютантов его императорского и королевского величества осмелится прогарцевать с развевающимся на шлеме конским хвостом по Виднерхауптштрассе, минуя лавки зеленщиков, мебельные магазины, сапожные мастерские и булочные, проскакать по Матцляйнсдорфской площади и Триестерштрассе в южную сторону — к Новейшей Звезде, чтобы затем убраться восвояси и доложить своему полководцу: некто Шмёльцер стоит на балконе-«выбивоне» с лейкой в руках, собравшись поливать штурмующих кипящей смолой… Вот оно как: другом обзавестись трудно, но порою куда труднее обзавестись врагом.

Шмёльцер с Соседом внушают себе: мы построили Новую Звезду, а теперь мы добились сооружения Новейшей Звезды, мы водрузили республиканские флаги на обе зубчатые башни, — на правую и на левую, — на обеих теперь развевается красно-бело-красное знамя, белая полоса посредине — как белое пятно на карте, терра инкогнита, возможно, и она когда-нибудь станет красной, все кругом станет красным, как на знаменах у товарищей, живущих восточнее Брест-Литовска. Главные ворота крепости, предназначенные для проезда машин, с железными прутьями толщиной в детскую руку, постоянно открыты настежь; запирает их в десять вечера привратник, бесплатно проживающий в первом подъезде на первом этаже. Но их можно будет запереть и днем, если появится враг, и товарищи общим числом в двенадцать взводов, не говоря уж о членах семей, образуют гарнизон нашей цитадели, — что ж, пожалуй, не так уж плохо. Но кто же, черт его побери, у нас во врагах? Обезоруженный и лишенный пенсии генерал-лейтенант, по-прежнему проживающий в положенной по былому статусу шикарной квартире, безлошадный уланский ротмистр, пивные бароны, которым теперь раз и навсегда отказано во дворянстве, или, может быть, чехи, живущие по ту сторону Тайи, или священник со своей мелкобуржуазной паствой? Победоносные товарищи, живущие восточнее Брест-Литовска между Доном и Волгой, — они-то уж безусловно наши друзья! А как насчет чадолюбивых американцев, подбрасывающих нынче и манку, и крупу, и овсяные хлопья, и все такое прочес голодающим школьникам красных районов Вены? Раньше они подсуетились и помогли нам сократить население страны с пятидесяти до семи миллионов человек, не насильственным путем, конечно, а исключительно патетическими призывами к самоопределению, адресованными ко всем нациям бывшей императорско-королевской «тюрьмы народов». Ладно, не будем об этом. Мы ведь не на уроке в общеобразовательной школе для рабочих, где даются точные определения того, кого и что следует называть врагом, враждой, классовой ненавистью (классовая ненависть — это политическая ненависть, классовая борьба — средство ее реализации), причем не без помощи гимназического преподавателя еврейского происхождения. Нет, прежде всего надо построить Новейшую Звезду, надо ее обустроить и открыть, и все в ней как следует организовать. А враг откуда-нибудь сам возьмется. Если же он собьется с пути и не начнет осаду зубчатых оборонительных башен, на которых развеваются республиканские флаги, тогда здешний привратник все равно запрет главные ворота, правда, во вполне мирных целях. В десять вечера, как принято домовым уставом. Запирать их днем еще не приходилось ни разу.

Главное — держаться всем заодно. Шмёльцер и Сосед-депутат переезжают на Новейшую Звезду рука об руку. Сосед получает квартиру на третьем этаже в первом подъезде. Этаж здесь, в отличие от Новой Звезды, имеет значение, потому что квартиры на втором и третьем этажах в первом подъезде — единственные жилые соты, в которых не погнушалась бы жить и пчелиная матка, да простится мне эта натурфилософски-лирическая метафора, но в королевстве Датском явно что-то подгнило, — и темный барочный стиль оказывается в самый раз.

Здесь единый фронт прорван. Единый — и на единственном числе зиждущийся. В каждой квартире две каморки, две кладовки, ванная, ватерклозет, кухня, чулан и балкон. Что касается удобств, то они имеются на Новейшей Звезде во всех квартирках, но вот количество комнат… Угрызениями совести начали мучиться, еще только проектируя эти королевские апартаменты. Какое уж тут братство и равенство, если двое товарищей получили по четыре комнаты каждый, тогда как остальные избиратели — всего лишь по одной комнате и жилой кухне, да в лучшем случае еще по каморке, — и это на все будущие времена? На заседаниях строительной комиссии яростно спорили, Шмёльцер молотил кулаком по столу, но это еще полбеды, — архитектор, человек уж пожилой, хватался за сердце: господа, я прошу вас прийти к единой точке зрения, — мне ведь предстоит подавать проект на утверждение, — в конце концов, в партийных рядах есть и врачи, и ученые, и преподаватели гимназии! Дело зашло в тупик, необходимо было спасение, выход, разве что не божественное вмешательство. Ну как тут обойтись без крупноформатных квартир? И вот в конце решающего заседания Шмёльцер постановляет: обе большие квартиры должны достаться врачам! Тут и до остальных членов комиссии доходит: нужны же доктору и комната для посетителей, и ординаторская…

И вот они готовы к сдаче — обе квартиры, предназначенные для докторов. В одну из них, на втором этаже, и впрямь въезжает врач, доктор медицины Макс Фриденталь с женой и двумя детьми, — здесь, на Новейшей Звезде, ему предстоит вести терапевтическую практику. Но во вторую докторскую квартиру въезжает вовсе не врач, нет, куда там, в нее въезжает Сосед, легитимный народный избранник, делегированный в парламент как раз от того округа, в самом сердце которого горят две звезды — новая и новейшая, заливая лучами света и радости всю страну, знаменуя тем самым возникновение в будущем жестко замкнутых звездных систем того же типа. Все новые и новые звезды будут возникать по явленному здесь образцу, целое звездное море, в котором всем товарищам предстоит идти верным курсом! Так разве при таких перспективах не стоит закрыть глаза на тот факт, что сосед не является доктором, — ни доктором медицины, ни доктором философии, ни доктором уголовного или гражданского права (а доктором богословия он не может являться по определению), — и тем не менее получает докторскую квартиру на третьем этаже?

Что же поставлено на карту в этой игре? Косвенный подкуп народного избранника, он же депутат парламента, заурядное заискивание перед новой властью, ловкая махинация Шмёльцера, а он прочно обосновался в жилищной и строительной комиссиях, и голос его при распределении квартир весьма весом? Может быть, мне теперь, задним числом, потребовать создания еще одной комиссии, следственной, эдакой внепартийной парламентской следственной комиссии, а то и внутрипартийного суда, или же созвать профсоюзный комитет? Но ведь и его тогдашнее заседание не вызвало никакого шума. Но я прекрасно представляю себе, что все могло обернуться по-иному. Например, при другом исходе выборов, при котором республиканский крокодил оказался бы побежден монархическим орлом, Сосед не получил бы места в парламенте или, допустим, рассорился с первым секретарем, который, в отличие от него самого, не был трезвенником. Но лучше оставим струхнувшего, как заяц, обывателя за запретным разведением кроликов на балконе-«выбивоне», лучше откроем наконец зеркально чистую дверь с латунным глазком и фамилией на латунной табличке, лучше сделаем шаг в прихожую и прямо с порога провозгласим: «Дружба!»

Или теперь, когда речь идет о другой квартире, о жилье гораздо больших размеров, и входить в нее полагается по-другому? Не сыграть ли мне роль робкого просителя, который посредством данной прихожей хочет довести свою нужду до сведения белоколонного парламента с Афиной Палладой в золотом шлеме? Не прикинуться ли солдатской вдовой, хлопочущей о пенсии, или контуженным, вернувшимся с войны и потому не нужным никому бедолагой, а сам он, видите ли, твердит о своем праве на труд, тогда как для начала не прочь побывать в санатории для инвалидов войны, или товарищем по партии, который спешит сделать донос на другого товарища по партии, или представителем профсоюза типографских рабочих, доставившим приглашение на утренник по случаю избрания почетным членом означенного профсоюза? Не то, так это, — только мне все эти уловки ни к чему. В этом доме я свой человек, я родня, мне и нечего задерживаться в прихожей; я распахиваю двери, чтобы взглянуть прямо в комнату и со стремительностью тайного агента полиции обнаружить все перемены: что сюда купили, какие вещи перевезли с Новой Звезды на Новейшую, как в результате переезда изменилось общее положение вещей, что здесь за время моего отсутствия произошло?

Как поживает, например, книжный шкаф, у которого ни с того ни с сего появился напарник? Конечно, от книжных шкафов нельзя ожидать, что они станут вести себя как резвящиеся в воде дельфины, что они начнут кувыркаться и плясать, что примутся гоняться друг за дружкой, пусть всего лишь по простору двух комнат — гостиной и столовой, что будут фыркать и толкаться. Хромает и сравнение с играющими и дующимися друг на дружку детьми, нельзя в такой степени предаваться анимализму, ни полтергейста, ни спиритических сеансов тут нет, — буржуазной пародии на религию, при исполнении которой начинают сдвигаться с места книги, столы, стулья и прочая мебель, — да что там двигаться, — они взмывают в воздух, они, опускаясь, парят и планируют подобно ясеневу листу, — но нет: игра, которую ведут друг с другом книжные шкафы на Новейшей Звезде, куда утонченней, хотя и вполне посюстороннего свойства. Строго говоря, это не книжные шкафы играют друг с другом; скорее, дух Человека Играющего вселился в их содержимое. Дочь Соседа, участница молодежного движения, в неизменных сандалиях, теперь, вдобавок ко всему прочему, и ученица гимназии, отваживается поиграть с книжными шкафами в интеллектуальную игру. Произведения почившего некогда в Лондоне Карла М. по-прежнему стоят бок-о-бок с томами «Библиотеки классики» с золотым обрезом, хотя «Трубачу из Зекингена» не больно-то по вкусу соседство с «Гессенским сельским вестником», да и «Расход и приход» с «Коммунистическим манифестом» не ахти какая пара, а «Полиграфия», орган профсоюза печатников, и «Рабочий трезвенник», — так и не ставший популярным ежемесячник, — на худой конец могут оказаться и рядом, но изобретенные ею самой правила интеллектуальной игры предполагают тщательную «разводку» литературных произведений. Каждая книга, которая нравится ей самой и ее друзьям, нравится по-настоящему, пусть и убивают подобные литературные вкусы дочери ее родного отца, стоит двух книг типа «Трубача из Зекингена», романов «Расход и приход» или «Зеленый Генрих». И вот вечерами, в отсутствие родителей, она сидит дома (а младший брат, интересующийся исключительно гимнастикой, уже спит) и переставляет книги. Старые библии (так она называет книги из «Библиотеки классики» с золотым обрезом) перебираются в старый книжный алтарь (мы помним его еще по Новой Звезде), а новый книжный шкаф (у него обшитое деревом черное лакированное брюхо и воздвигнутая на двух белых опорах грудная клетка, к тому же застекленная) становится вместилищем литературы нового времени. Здесь должны стоять книги, которые даже в туристическом походе, у костра, хочется вынуть из рюкзака, вынуть, раскрыть и, не стыдясь ветхозаветного отцовского вкуса, показать друзьям, показать и почитать им вслух, — и это ничуть не омрачит утреннюю зарю в лесу на привале. Их и подарить не стыдно: вот моя книга, она мне нравится, а теперь пусть она будет твоей, духовные сокровища, как и материальные, должны находиться в общем пользовании. Однако время, когда все будет принадлежать всем, а все — принадлежать друг дружке, еще не настало, поэтому сочинение Карла М. может остаться в новом шкафу, да и «Гессенский сельский вестник» изгнан оттуда не будет. Останется и сборник стихотворений Кристиана Фридриха Шубарта, а вот томик Эдуарда Мёрике и «Витико» Штифтера должны переселиться в старый книжный алтарь. Комментарий одного из участников молодежного движения прямо у походного костра («Шубарт», «восемнадцатый век», «слезливый гений») не возымел воздействия. Разве отнесешь к пустым безделушкам в стиле рококо такие строки:

так пишет Шубарт, и он имеет право остаться в новом шкафу, но эта интеллектуальная игра до добра не доводит. Старый алтарь наполняется все большим и большим количеством книг, возможности для обмена уже исчерпаны, полки в новом шкафу зияют по большей части пустотой. Они готовы принять современную литературу, они жаждут ее, но тем не менее остаются пусты. Тоненькой книжицей Рильке («Песнью о любви и смерти») эту пустоту не заполнишь, — дочь Соседа купила ее на собственные карманные деньги; конечно, бронзовая фигурка горняка (подарок тарифной комиссии профсоюза своему секретарю), воздевая молот, удачно заполняет пустое пространство между обеими опорами, но этим делу не поможешь, молот не стило, секретарь тарифной комиссии, отец гимназистки, в такие игры не играет. Он даже не знает, что у старого книжного шкафа появился товарищ по играм, он формулирует это по-другому: у нас теперь не один книжный шкаф, а два, это я и называю прогрессом.

И пианино тоже приобретено не им. Инструмент заказала жена Соседа, или Соседка, — хотя и это наименование уже устарело, поскольку Шмёльцер живет теперь в десятой парадной в однокомнатной квартире, правда, с каморкой и с жилой кухней, и его в лучшем случае можно назвать соседом духовным. Госпожа советница, так ее теперь лучше, а главное адекватней, титуловать, однажды утром просто-напросто набралась мужества и, правда, не без колебаний, решительным шагом вошла в славный своими традициями магазин музыкальных инструментов на Виднерхауптштрассе, рядом с церковью святого Павла, пробралась между распластанными в пространстве «стейнвеями» и чудовищными «бехштейнами», холодно поблескивающими и буржуазно-чуждыми, как черный лед, робко огляделась по сторонам и выбрала пианино, на которое давали рассрочку на два года.

И вот пианино стоит в гостиной (она же столовая) в квартире на Новейшей Звезде, в «докторской» квартире, такой и положено пианино! В зеленом суконном чехле с искусно вышитыми золотыми завитками названия фирмы со старинными традициями («Бляйбтрой и Кº»), с клавишами цвета слоновой кости, с метрономом на крышке и золотыми педалями, которыми, как крючками, уловят ноги сына и дочки Соседа, — так оно и стоит. Нажимая на педали («сквозь тернии к звездам»), мальчик и девочка будут размышлять, куда они теперь движутся. Однако я вправе прибегнуть к скверной метафоре, назвав это пианино липучкой для мух, реализацией честолюбия госпожи советницы, обуреваемой жаждой к образованию. Стоит усадить детей за этюды Черни, стоит им неохотно заерзать на вертящейся табуретке, и их уже будет не оторвать от этой музыкальной липучки, надеется мать, по ней они и поднимутся, барабаня ножками по педалям и исполняя все более и более сложные этюды, поднимутся на самый верх, на тот верх, в сторону которого и стартовать-то нельзя никак иначе, кроме как из «докторской» квартиры.

И новый обеденный стол с уродливо изогнутыми ножками, становящимися книзу все тоньше и тоньше (такова современная мода), понятное дело, раздвижной (что требует лишь минимальных усилий), — хоть на шесть персон, хоть на восемь, — и всем уютно, — говорит услужливый продавец, — хоть за обедом, хоть за ужином, когда вам будет угодно, госпожа советница.

Рассадить шесть или восемь человек вокруг раздвижного стола так, чтобы никто не задевал соседа локтем, хлебая суп или разрезая отбивную, — это, конечно же, более легкая задача, чем освоение этюдов Черни на стоящем в углу пианино, однако теперь в «докторской» квартире на Новейшей Звезде гостей нужно рассадить так, чтобы все остались довольны, а это уже дипломатия и политика, сиамские близнецы государственной мудрости, своего рода цирковой номер, вечно один и тот же, как появление двух клоунов (верзилы и карлика), обливающих друг друга водой из ведерка в паузах между выступлением дрессированных хищников. Неплохо бы обзавестись ернической улыбкой, хотя бы отдаленно напоминающей меттерниховскую, и пользоваться ею по строгому распорядку, как принимаешь лекарство по предписанию врача, чтобы свести за одним столом (а литературно-образовательные вечера становятся меж тем все более редкими) Шмёльцера со товарищи, доктора Макса Фриденталя с женой, фройляйн Дингхофер, почетную секретаршу пролетарского Союза трезвенников, и мать хозяйки дома, — стол хоть и раздвижной, но требуется ведь и некая душевная сочетаемость.

Доктору Максу Фриденталю хотелось бы беседовать за раздвижным столом на шесть-восемь персон исключительно с товарищем Шмёльцером, с неугомонным Шмёльцером, у которого рука записного оратора-рубаки и луженая глотка предвыборного агитатора, но тот почему-то нем как рыба; мать хозяйки дома, полунемка-полувенгерка, протестантка, из крестьян, тоже не в силах разговорить его; раздвижной обеденный стол, за которым у гостей возникают проблемы с мимикрией, проблемы по Зигмунду Фрейду, выходящие далеко за пределы оборонительных бастионов Новейшей Звезды, овеянных республиканскими флагами, проблемы, уводящие в самый центр города, под сумрачные неоготические своды Венского университета, во внутренний двор, которому придают дополнительную серьезность высящиеся там статуи, — но даже там такими проблемами не занимаются, сама постановка их, само прикосновение к ним, малейшая мысль о них высмеиваются, — ведь и там на многое наложено строгое табу.

Да и вообще, ведут ли дороги, улицы, колеи, горные тропы от жилой цитадели на городской окраине к украшенной колоннадой цитадели учености на Рингштрассе, расположенной между Шотландским Кольцом и Ратушей? Могут ли, например, господа надворные советники, профессора в черных пиджаках с карманными часами на цепочке, с высоколобой головой, вознесенной над стоячим воротничком (женатые на дочерях крупных министерских чиновников и дорвавшиеся до привилегий еще в императорские времена), измыслить путеводитель нового рода — «Пути проникновения из жилой цитадели в цитадель учености»? С десятью раскладными картами-схемами в пятицветной печати? Лучший экскурсионный маршрут по-прежнему пролегает мимо Цезаря, Цицерона, Вергилия и прочей латыни, мимо Фукидида с Софоклом, через духовную семинарию, католическую гимназию, в конце концов, церковная латынь не хуже любой другой, и ведет прямо в черный, как монашеская ряса, внутренний двор цитадели учености, а оттуда, — опять-таки напрямик, — в католическое объединение высших школ, в котором руководствуются принципом подставлять другую щеку, когда тебя уже ударили по одной. Немного поднявшись от этой точки, попадаешь на пористые скальные образования буржуазного ученого гуманизма, но и здесь путнику не обойтись без греческого и латыни, иначе просто оголодаешь в пути, и хранятся эти яства уже не в черной монашеской рясе, своего рода обертке для духовных бутербродов.

Доктор Макс Фриденталь из второй «докторской» квартиры прошел по обочине этой тропы, — я уточняю: по обочине, поскольку учиться ему пришлось на медные деньги. У этой горной тропы имеются, естественно, и национальные ответвления, — немецкое, чешское, польское и словенское, — не столько даже ответвления, сколько отклонения от прямого пути; славянские ответвления, часто делая крюк через долы Франции, возвращают к родным осинам, выражаясь фигурально, к чудотворной черной Матери Божьей из Ченстохова.

Однако революционный отряд с боевым кличем «Ученье — свет» под звон литавр любительского оркестра «Вольная типография», с ясными, не затуманенными алкоголем мозгами трезвенников (мыслящий рабочий не пьет!) и тяжелыми руками тружеников, умеющими работать на токарном станке и на станке шлифовальном, держать молот и паяльную лампу, — руками тружеников, которые умеют управляться не только с рабочими инструментами, но и со «Словарем античности» Вилламовица-Мёллендорфа, раскрывая его то на статье о Диогене, который тоже занимался вопросами освещения, то на слове «омфалос», означающем по-гречески «пуп земли», — весь этот отряд бросился на штурм научных высот! Где же они теперь, эти путники? Мне бы хотелось надеяться, что они занялись чем-нибудь полезным, разбили, например, вдребезги гипсовые бюсты во внутреннем дворе, расколошматили тяжелыми, как молот, руками, разломали, как соломинки, эспадроны в запретных для них фехтовальных залах, а защитные маски на шелковой подкладке, наполнив водой, пустили по кругу, словно чаши.

Достойный путь народного образования, обрамленный книжными стеллажами с литературой облегченного типа, рекомендуемой специалистами именно учащимся рабочим, тем рабочим, которые не разражаются криком: «Сколько воды!», увидев море культуры в университетской библиотеке, — путь этот почти никогда не приводит к ученой степени, слывущей в буржуазных кругах аналогом грамоты о дворянстве, к докторскому диплому с пергаментным ликом, на котором горит глаз сургучной печати. Небольшой отряд студентов-революционеров, носящих рубашки апаш и обутых в сандалии, сыновья врачей и адвокатов, чаще всего, еврейского происхождения, — здесь, в общеобразовательном фехтовальном зале второго по старшинству университета во всем немецкоязычном пространстве, — это всего лишь разведчики, засланные из жилой цитадели в цитадель учености, более серьезного отношения к себе они не заслуживают, — сами они родом вовсе не из жилой цитадели или, если угодно, жилых цитаделей, и бессознательно стыдятся этого особым стыдом тех, кто воспитывался в одних жизненных стандартах, а живет в других. Куда ни глянь, повсюду проблемы мимикрии. Будь это за раздвижным обеденным столом, — там Шмёльцер и бургенландская бабушка проходят через чистилище взаимного приспособления, — будь это во внутреннем дворе Венского университета, где революционно настроенные сыновья врачей расхаживают в рубашках апаш и в сандалиях, решая свою роковую проблему: откуда взяться натуральному студенту из рабочей среды — токарю, шлифовщику, молотобойцу и электрику с трудовыми мозолями на руках и вместе с тем знающему греческий и латынь вплоть до самого омфалоса, то есть пупа земли?

Но откуда подобное нетерпение? Откуда это жгучее желание двигаться по тропе познания прыжками шахматного коня? Здесь, в докторской квартире у Соседа, — я буду по-прежнему называть его так, хотя Шмёльцер живет уже не рядом, а в десятом подъезде, — растут двое здоровых детей, мальчик и девочка. Когда-нибудь их можно будет назвать натуральными студентами из рабочей среды. Не зря же тут у книжного шкафа появился напарник, не зря же новое пианино, педали которого магнитами притягивают ноги гимназистки и гимназиста. Разучивая этюды Черни и эти самые педали немилосердно пиная, они самой игрой на пианино штурмуют высоты, вид на которые открывается только из докторской квартиры.

Парочка книжных шкафов и пианино — боготворимые колесницы классовой борьбы. Они распускаются красными знаменами, транспарантами первомайского шествия, партийной литературой и профсоюзной печатью подобно священному дубу Марии Таферль, одному из любимых паломниками деревьев в той части дунайского бассейна, в которой расположена земля Нижняя Австрия. Паломники уносят с собой листья и кусочки коры; частички священного дуба здесь раздают и завернутыми в непромокаемую бумагу, — щепки надо опустить в воду, которой потом умоешься или которую выпьешь (последнее помогает при судорогах и водянке), ее прямо так и называют древесной водой, а щепки глотают, чтобы извлечь с их помощью застрявшую в горле рыбью кость. Имею ли я право зайти в своем параллельном описании столь далеко (и не попасть при этом в лапы партийному суду), чтобы сказать: исполнение этюдов Черни представляет собой храмовую музыку для черной мессы подъема по классовой лестнице, скрип дверцы книжного шкафа раздается в кульминационный момент церемонии точно так же, как ранее со взвизгом раскрывались створки дарохранительницы?

Скамья на кухне, тумба для белья, голландские конькобежцы, вышитые красным и голубым на занавеске, за которой скрывается посуда, восхитительная цветная репродукция из бывшего Императорского музея («Мадонна с грушей» Дюрера), диванная подушка с ветряной мельницей, диванная подушка с китайским тростниковым пейзажем, — все это прихвачено с собой с Новой Звезды на Новейшую и не так бросается в глаза, как второй книжный шкаф, пианино или пламенеющая медью подзорная труба на балконе-«выбивоне», подаренная шестнадцатилетнему сыну на Рождество.

В каменном чреве балкона нашлось место для старой обуви, дожидающейся, чтобы ее как следует начистили. И для деревянных клеток, рассчитанных на мелкую живность, — кролик ест репу, курица, кудахтая, сносит яйцо, белая мышь воняет, хотя внутренним распорядком держать всех этих тварей в жилой цитадели воспрещено. Частенько тут и жестяная сидячая ванна, а над ее белоснежной задницей висит белье для просушки.

И все же балконный натюрморт вполне правомочен. Репа и кролик, белое белье, бордовая свекла, светлая шерстка белой мыши, алый гребешок курицы, солнечные блики на стенках сидячей ванны, — но никто в семье не умеет оценить по достоинству эту цветовую гамму, никто живописью в Народном университете не занимался.

Да и подзорной трубой обзавелись вовсе не из эстетических соображений. Шестнадцатилетний сын просиживает звездными зимними вечерами на «выбивоне» в теплом пальто, шерстяном шарфе и меховых рукавицах, вовсе не надеясь открыть некую художественную закономерность; нет, он всматривается в небо над столицей маленькой федеративной республики (еще недавно бывшей столицей империи и резиденцией императоров), всматривается в звездное небо над водонапорной башней с любительским энтузиазмом астронома, правда, на философской подкладке, — не зря же он год назад, в пятнадцатилетнем возрасте, насторожил отца, внезапно принявшись за чтение Канта. Закоченевшие пальцы вращают граненые медные колесики подзорной трубы, — она то поднимается, то опускается подобно пушечному стволу в сражении, которое ведется во имя жажды знаний, замирает на полминуты, когда в прицел попадает флюгер на водонапорной башне, но вновь устремляет ввысь свой стеклянный глаз, видит лунный лик, перемещается в сторону Большой Медведицы, пытается присосаться к Млечному пути, — именно так пытливый сын рабочего посылает через выдвижные медные тубусы подзорной трубы мысли и чувства, навеянные Кантом, как вычитанные, так и сопутствующие, одним словом, посылает в безграничную и бездонную тьму неба над водонапорной башней не нанесенное еще ни на одну астрономическую карту самодельное созвездие (оно мерцает лишь у него в мозгу, под теменем, однако лучи его распространяются со скоростью света). И эта безграничность и бездонность наверняка должна ответить ему какими-нибудь сигналами вроде азбуки Морзе. Напрасные ожидания, говорит, покачивая головой, отец. А мать, сама того не ведая, усиливает его опасения, беззаботно отвечая на невинный вопрос о том, где Франц: «Надел зимнее пальто, шапку и рукавицы, вышел на балкон и глазеет на звезды!»

Но не пора ли без лишних церемоний перейти от звездной вселенной к прозаическим подробностям житья-бытья в докторской квартире Соседа, не пора ли, точнее говоря, к ним вернуться? Но как перейти от Млечного пути, допустим, к масляному глянцу сидячей ванны? Как после Большой Медведицы (объектив настраивается на резкость, будучи наставлен на самую крошечную звездочку во всем созвездии) упомянуть о толстом, со средний палец, гвозде в ватерклозете (клозет теперь личный, и пользуются им только члены семьи и гости дома)? Следует добавить, что к этому гвоздю привязан шнур, который протянут через стопку вырезок из «Рабочей газеты» размером с почтовую открытку; измельченные подобным образом газеты служат теперь не только делу политического самообразования (хотя это еще как сказать!). Однозначным мнением партии нельзя пренебречь и в измельченном виде, и театральная рецензия на новую постановку «Дон Карлоса», изувеченная до восьмушки газетной полосы, столь же отчетливо декларирует свободу мысли, как и рецензия на всю полосу, если уж не размениваться на пустяки. Одним словом, внутренние пропорции и внешний образ жизни здесь не так очевидны, как на Новой Звезде; разница в размерах между звездным небом и «выбивоном», водонапорной башней и подзорной трубой, настроенным на философский лад сыном и жестяной сидячей ванной, Млечным путем и разрезанной на восьмушки «Рабочей газетой» требуют математического воображения, превышающего мои алгебраические познания, чтобы привести их к общему знаменателю.

Мне бы следовало вывести формулу невероятности, ибо истинный человек представляет собой нечто совершенно невозможное независимо от того, произрастает он на Новой Звезде, на Новейшей Звезде или вовсе в каком-нибудь подвале. Но человек невозможностей не изготовляет пушек, винтовок, снарядов и прочих пакостей — всем этим занимается человек возможностей, и делает он это в интересах мира во всем мире. Лишь человек невозможностей не внушает неграм, что Господь Бог белокожий, лишь человек невозможностей призывает: «Возлюби врага своего!» — и сам действительно его любит. Человек возможностей порой тоже изрекает нечто сходное, но никогда не ведет себя столь невозможным образом.

Относится ли переселение с Новой Звезды на Новейшую, торжественный въезд в докторскую квартиру, приобретение напарника для книжного шкафа, покупка пианино и подзорной трубы к кругу проблем человека возможностей или человека невозможностей, я не отважусь решить, пока не улучшу самым основательным образом свою математическую подготовку.

Возможно, в триумвират подозрительных предметов следует включить и юную особу, проживающую в собственной комнате. Ее шестнадцатилетний брат Франц избрал своей эмблемой подзорную трубу, тогда как она сама предпочла лютню. Перевитая лентами лютня висит вместо картины на стене каморки, превращенной в девическую спальню, демонстрируя светлое полированное брюхо-резонатор любому посетителю, — сумчатое брюхо кенгуру. Для чего существуют улицы и дороги, как не для того, чтобы маршировать по ним, маршировать с музыкой подальше от родителей, маршировать в большой мир; уличный скрипач, как проповедник нового язычества, стоит в одежде странника на замшелой вершине древнего кургана посреди дремучего леса, палкой из орешника он ворошит хворост в костре, он подбрасывает шапку в воздух, желтая иволга подхватывает эту шапку и уносит прочь, улетает, чтобы приколоть к шапке голубой цветок!

Век Ребенка превратился в Век Юношества: книги для юношества, юношеское пение, юношеское движение («В движенье мельник жизнь ведет, в движенье!»). Читать журнал «Новая молодежь», рисовать, писать маслом, ваять в югендстиле (само название его буквально вопиет о юности!) — молодежи везде дорогу, мы пропускаем ее вперед, и на фронт — тоже, но и к послевоенной молодежи относится то же самое. Дочь Соседа, — у нее длинные золотистые косы, она носит сандалии и юбку с оборками, а по утрам принимает холодный душ, — член молодежного Красного Креста. До сих пор она целовалась исключительно с товарищами по молодежному движению, она согласна: дорогу молодым, надо браться за лютню, щипать струны, превращаться в уличного музыканта с лентами по ветру, через горы и долины. У моей красавицы-бабушки тоже имелась лютня, однако она не странствовала с ней через горы и долы, даже для лютнисток прогресс, привнесенный новым столетием, не прошел бесследно.

Между этими символическими свидетельствами нового статуса семьи и мебелью, эмигрировавшей сюда с Новой Звезды (мягким диваном с подушками, дедушкиной тумбой, дюреровской «Мадонной с грушей», посудными полками с голландскими конькобежцами), в докторской квартире достаточно места и для новых предметов обстановки. Мебель в стиле «ни рыба ни мясо», ее можно сравнить с рядовым служилым людом, с конторской публикой, — ежедневно мне попадаются такие в трамвае, в автобусе, в окошечках кассы или справочной, за письменными столами в незначительных учреждениях, в универмагах и в магазинах готового платья, — эти лица, эти руки и ноги запоминаются не сами по себе, а исключительно как некие функциональные устройства. Кондуктор в трамвае и его рука, надрывающая мой билет; цветочница и ее красные, исколотые шипами пальцы левой руки, черная перчатка на правой; человек в серой шляпе и его левая нога, которая, — а дело происходит в лавке колониальных товаров, — поскользнулась на скорлупе арахиса; смешно, конечно, но об этом человеке мне больше ничего не известно.

Столь же приблизительно я представляю себе продолговатую софу в девической спальне, металлическую кровать Франца, старомодные супружеские кровати родителей, зеркальный шкаф в прихожей, оклеенной обоями в цветочек, с полом, покрытым линолеумом. В комнатах — паркет, и его раз в неделю натирает до блеска госпожа Рабе, домработница. Все эти процессы мне известны, но внутренняя сущность софы, металлической кровати, зеркального шкафа, сидячей ванны, туалетного столика, раздвижных ширм, лампы на ночном столике, отопительных батарей и зеркала в прихожей остается столь же неразгаданной, как трамвайный кондуктор, цветочница, человек, поскользнувшийся на арахисовой скорлупе, или разгаданной лишь в самых общих чертах, но никак не более. Я понимаю, что так нельзя, ведь все люди — братья. Надо было спросить у кондуктора, верит ли он в Бога. А у цветочницы, жива ли еще ее матушка. А у человека, поскользнувшегося на скорлупе, извлек ли и он, подобно мне самому, исторический урок из прошлого нашей страны? Но мне такая задача не по плечу. Я предоставляю всех этих людей и все эти предметы обстановки самим себе.

Мой интерес возвращается ко мне, лишь когда я покидаю «докторскую» квартиру на третьем этаже, он усиливается, когда я спускаюсь по винтовой лестнице с красными металлическими перилами, когда прохожу мимо квартиры доктора Макса Фриденталя и осознаю, что круг Шмёльцера и его Соседа на Новейшей Звезде теперь замкнут, — за одним-единственным исключением.

Я ведь еще не заглядывал в магазины. Они выходят витринами на улицу, повернуты, так сказать, лицом к покупателю, а потребительский кооператив — тот торговый центр, где сходятся все дороги, включая маршруты утренних прогулок, центр, куда стекаются слухи, наветы, жалобы, радостные известия и любовные весточки, истории болезней обитателей жилой цитадели. Чтобы попасть в магазин, надо спуститься по короткой лесенке в две ступени с тротуара, то есть, я хочу сказать, с пешеходной дорожки. (Даже доктор Макс Фриденталь пытается скрыть свои буржуазные замашки: старается не пробормотать «Пардон!», столкнувшись с кем-нибудь ненароком в театральном фойе, в общественном транспорте или на пешеходной дорожке, которую именуют тротуаром только буржуи, не обратиться к клиенту со словами «Кланяйтесь вашей матушке», не развернуть на коленях салфетку, прежде чем зачерпнуть ложкой суп; а вот госпожу советницу, наоборот, все это радует — и «Пардон», и «Кланяйтесь вашей матушке», и накрахмаленные салфетки).

Сводчатое подвальное помещение потребительского кооператива; минуя бочку с кислой капустой, проберемся к застекленным полкам, на которых стоят стеклянные банки, набитые леденцами, остановимся перед банкой с маринованными огурчиками (а сама банка — размерами с годовалого малыша), на дне которой — укроп и лавровый лист, к банке приложена деревянная вилка для огурцов, как якорь, брошенный в море рассола с приплывшего невесть откуда огуречного парусника; на черных крючьях висят тронутые плесенью палки твердокопченой колбасы, колбасы полукопченой, колбасы-экстра и кровяной колбасы («Доброе утро, госпожа советница!»), стоят коробки со стиральным порошком — высотой в целую пирамиду, отливает блеском железная бочка с растительным маслом для салатов (сама госпожа советница когда-то тоже была продавщицей, она стояла в сером халате, рукава часто бывали выпачканы в муке, стояла за прилавком и нарезала салями, рассекала сливочное масло, разливала по бутылкам салатное, обеспечивая углеводами, жирами, витаминами и кальцием обитателей прежней цитадели).

Однако гул голосов в несколько выпирающем вперед чреве гигантского дома менее всего связан с распределением продуктов питания. Потребительская кооперация — дело нужное и полезное, ее во благо рабочих придумали сами рабочие, они ее организовали, они ее расширяют, но о прибыли тут никто не думает. Конечно, лучше всего было бы организовать на тех же началах хозяйственную жизнь всей страны, но до этого руки еще не дошли, это всего лишь подстрекательские разговорчики, жалобы солдатских вдов, диалоги инвалидов войны в магазинный час пик. Государство отказывается повысить пособие жертвам войны! Вы слышали, госпожа Кобчива, уголь подорожает! А на локомотивном заводе ожидаются увольнения! Богатые должны наконец заплатить, должны заплатить за все. Шесть недель уже пишем во все инстанции, а толку все равно никакого. Они должны заплатить за все, кто они? Они — это государство, богачи, партия, профсоюз, да и священник, если уж на то пошло, архиепископ в своем архиепископском дворце, в том, что рядом с так и не достроенной колокольней собора святого Стефана, пусть платит папа римский, если уж больше некому. Они должны заплатить, и тогда-то мы наконец заживем! Все это произносится вслух и достаточно громко, затем повторяется, затем произносится еще раз; госпожа советница в роли рядового товарища покупателя, правда, с набитой сумкой в руках, стоит здесь, вот пусть она и послушает, именно так глас народа через промежуточную инстанцию (слухи госпожи советницы) дойдет до уха самого депутата парламента, да и до всего законодательного собрания тоже. Не поднимется ли теперь в море огуречного рассола самая настоящая буря, не выберут ли из воды деревянный якорь? Во всяком случае, ослепительно блестящие огурцы выуживаются деревянной вилкой поодиночке, а потом их еще вдобавок заворачивают в вощеную бумагу, от которой все равно исходит огуречный дух. Мой муж нуждается в госпитализации, вы его депутат. Сосед-депутат выбивает больничную койку для мужа госпожи Кобчивы, слесаря по профессии.

С битком набитой черной кожаной сумкой надо вновь пробраться мимо бочки с кислой капустой, подняться по лестнице в две ступеньки на пешеходную дорожку, отфыркиваясь, всплыть на поверхность из царства стирального порошка, квашеной капусты, салатного масла, уксуса и колбас, пройти вдоль стены жилой цитадели, мимо забранной решеткой доски с объявлениями партячейки.

«Друзья природы сообщают: в воскресенье состоится экскурсия в зоопарк в Лайнце, сбор в девять утра у Пороховых ворот, группам экскурсантов свыше десяти человек предоставляется скидка. — Важное сообщение: заседания парт-секции по четвергам в восемь вечера в партийной пивной. В повестке: политучеба, отчет уполномоченных, разное».

Такая доска объявлений — китовая пасть партии; решетка, которой она забрана, — своего рода китовый намордник. Через этот намордник просачивается лишь самая мелкая рыбка, а крупные рыбы из партийного руководства, щуки-философы, тигровые акулы марксизма, свободомыслящие сомы, макроэкономический угорь, — все они остаются в глубоких водах центрального комитета, и здесь им искать просто нечего. Нагруженная покупками Соседка, во всяком случае, не удостаивает доску для объявлений и взглядом. Проходит мимо нее, сворачивает за угол, даже не вспомнив про эту основательно подчищенную цензурой пасть, и входит в первый же тамошний магазин, в табачную лавку.

Эта лавочка, тоже обосновавшаяся в жилой цитадели, битком набита всякой всячиной, в борьбе за выживание излишней, однако жизнь рабочему человеку все-таки скрашивающей: ароматические, медленно тлеющие палочки сигарет, превращающиеся в голубой дымок, который выпускает из ноздрей Шмёльцер, читая передовицу партийной газеты; виргинские сигары в фиолетовых коробках, соблазнительно проступающие сквозь целлофановое окошечко в упаковке.

Виргинская сигара с соломенным мундштуком должна торчать во рту у извозчика, это столь же неотъемлемая часть его экипировки, как котелок на голове и серьги в ушах. Щелчок хлыста. «Прокатимся, ваша милость?» — такая вот буржуазная аллегория, означающая, кто куда поднялся на социальной лестнице. Из-за этого ли или по какой-нибудь другой причине, но одноногий инвалид войны Подивински, владелец табачной лавки, всегда держит запас сигар, а уж сигарет у него и вовсе столько, что хватило бы на целый армейский склад: «Спорт» и «Египетские № 3», а также не гаснущие на ветру зажигалки, кремни, папиросные и сигаретные гильзы, почтовые марки, а на них уже не профиль императора в бакенбардах Франца-Иосифа с надписью «Немецкая Австрия» (политическая оплошность дирекции почт), нет, это самые настоящие, самые неподдельные марки республики. Такова единственная власть, которой обладает на земле инвалид Подивински. Самим выбором рисунка, а точнее, самим выбором марки, он говорит: лети, письмецо, лети! Лети, письмецо, но уже не почтой монархии над территорией некогда Священной Римской империи германской нации, время которой кончилось практически одновременно с упразднением почтовых привилегий дома Турн-унд-Таксис. Дружба, господин светлейший князь, социалистическая дружба, и поклон вам от моей деревянной ноги! И все же письмецо летит, пусть и не над просторами Священной Римской империи, да и не над многонациональной империей, которая пришла ей на смену, нет, оно облетает в случае необходимости всю республику от озера Нойзидлерзее до Боденского озера, и Подивински следовало бы гордиться своей почтовой привилегией, не имеющей никакого отношения к наследственному дворянству.

Почта республики: в республике власть принадлежит народу, ему же, то есть тебе и мне, принадлежит государство, а почта принадлежит государству, следовательно, каждое письмо принадлежит тебе и мне. Подивински, конечно, не осознает этот механизм перераспределения власти. Иначе он мог бы бросить взгляд на налоговую декларацию доктора Фриденталя, пролистать государственной важности служебную переписку Соседа, передать любовные письма дочери господина советника госпоже советнице и лично проверить обоснованность прошения служанки Рабе в фонд солдатских вдов по случаю потери кормильца. Однако Подивински довольствуется раздачей марок, он благодарен Соседу за разрешение обзавестись лавкой; инвалиды войны, пользующиеся хорошей репутацией, получили от государства монополию на торговлю табачными изделиями вместо пенсии от него же, родимого; он рад тому, что у него есть эта лавка, он спасается под ее кровом, он аккуратно раскладывает газеты на прилавке: толстую газету с кроссвордами, журнал для детей, «Рабочую газету», «Кроненцайтунг», он говорит жене Соседа-депутата, входящей к нему в лавку с сумкой, битком набитой продуктами: — Доброе утро, госпожа советница, чем могу помочь? — Коробку хозяйственных спичек, сегодня больше ничего не надо.

А рядом — молочная лавка, и здесь поход за покупками как раз заканчивается. Со звоном выставив на прилавок две пустые бутылки, она требует два литра молока, черпак погружается в алюминиевый бидон, наполняется, струя молока бьет в воронку, пока не побелеют, наполнившись одна за другой, обе бутылки. И еще шесть булочек, аппетитно похрустывающих, пока их заворачивают, двенадцать яиц, — яичная белизна, молочная белизна, белизна халата продавщицы, здесь все настолько бело, что вполне можно было бы заодно торговать и пикейными жилетами белого цвета.

 

ПРОМЕЖУТОЧНАЯ ПОЗИЦИЯ И ПЕРВЫЙ ЭТЮД:

Можно ли заниматься политикой на газовых фонарях?

Можно ли заниматься политикой на газовых фонарях, и способен ли на такое наш мальчик в матроске? Газовый фонарь есть предмет, предназначенный для освещения улиц, но в политической жизни человека он может означать и окончательное затемнение, если того на нем повесят. Но в той же малой мере, в какой правоверный католик старой школы вспоминает о последнем причастии, заливая керосин в допотопную лампу, какими все еще пользуются в глухой провинции, куда не проведено электричество, столь же мало думает о возможности окончательного затемнения и праздный гуляка, фланирующий по главной улице столицы многонациональной империи, начиная с угла кафе «Сирк»: целую ручки, мадам; он помахивает тросточкой и приподнимает котелок; честное слово офицера; свиданье в оперной ложе; любовь к императору для меня превыше любви к замужней женщине; я принимаю вызов на эту дуэль; стройные рыцари в приталенных вицмундирах обмениваются в качестве пароля словом «привет»: привет, подполковник; не успеешь оглянуться, старина, а смерть уже тут как тут; выходки анархистов; арестуйте этого мерзавца; у прекрасной Дезире сегодня круги под глазами — неужели от плакала?

Вот так проходит он под платанами по Рингштрассе к Опере, а далее — к парламенту, Бургтеатру и ратуше мимо бесчисленных газовых фонарей, ведущих при свете дня праздное существование, ведь лишь когда смеркается, газ начинает поступать вверх по трубкам. В 1908 году подача газа городской газовой службой составила 108 миллионов 501 тысячу кубометров. Длина газопровода, все на тот же 1908 год, — 608 тысяч 185 метров. Общее число уличных фонарей в черте города — 22 тысячи 398. Вот таким образом, отвечая потребностям города, газ поступает по трубкам и несет свет — мирный свет, мирный газовый свет.

В «Немецком медицинском еженедельнике» пишут:

«Самые известные в мирное время газы, — азот, синильная кислота, угарный, — в военных целях находят наименьшее применение, отличаясь чрезмерной летучестью. Особое значение когда-то имели газы раздражающего действия: мышьяковый трихлорид, дифенилхлорарсин, дифенилцианарсин, приводящие человека в ужасающее, хотя и не опасное для жизни состояние: он кашляет, отхаркивается, у него слезятся глаза, течет из носу, выделяется слюна, его рвет.

Этот газ слишком безобиден, и его можно было использовать лишь до тех пор, пока не изобрели защитные маски. Удушающие газы, как, например, фосген, хлор, бром, хлорпикрин и так далее, являются настоящими газами лишь отчасти, частично же они представляют собой дисперсные жидкости, то есть пир, и, следовательно, поражают органы дыхания, в первую очередь — легкие. Их поражающее воздействие столь избирательно, что почти не затрагивает органы чувств и нервную систему, так что подвергшийся их воздействию часто и не замечает, что именно он вдыхает, и наполняет легкие ядовитым веществом. Лишь через несколько часов появляются симптомы отравления. Стенки легочных пузырьков становятся проницаемыми для крови, и в результате из крови в легкие безостановочно поступает вода. Смешиваясь с вдыхаемым воздухом, она образует пену, увеличивая тем самым объем легких в пять-шесть раз».

«Такой больной, — продолжает профессор Ассман, — являет собой человека с синюшными губами и щеками, жадно хватающего воздух. У него начинается приступ удушья, он испытывает крайнее беспокойство, перерастающее в смертельный страх. И страх этот небезоснователен. Его сердце вынуждено преодолевать огромное сопротивление разбухших легких и неимоверно вязкой, вследствие отдачи воды, крови. Сначала оно расширяется, а потом окончательно выходит из строя.

Так называемые газы нервно-паралитического воздействия: иприт, горчичный газ, люизит и так далее, — вообще не являются газами, по лишь имеют форму пара. Они распыляются, как водяная пыль. Куда бы ни попали их мельчайшие капельки, повсюду они приклеиваются к пораженным местам, как вязкое масло. И эти газы тоже не дают о себе знать в течение нескольких часов, вследствие чего, даже не подозревая об их наличии, их распространяют дальше, втирая в кожу, в слизистую оболочку, в глаза, переносят на руках, на предметах одежды и на других вещах еще не затронутым ими людям; таким образом, отравлению подвергаете все и вся, но никаких подозрений не возникает именно потому, что симптомы отравления начнут проявляться лишь через несколько часов. Куда бы ни попала такая капелька, она въедается в любую поверхность безо ваших помех. И нет в мире силы, способной свести ее с пораженного участка кожи. Газ заставляет кожу покраснеть, вздуться пузырем, лопнуть, после чего начинает загнивать и покрываться нарывами лишенная эпидермы плоть, и в самих этих нарывах таится инфекция. Затем наступают мучительное истощение и слепота, внутренние кровотечения, воспаление легких или заражение крови, и так до неизбежного конца».

Итак, газ поднимается из труб, гигантской грибницей раскинувшихся под всей столицей и резиденцией императора, он проходит внутри ребристого, покрытого масляной краской ствола фонаря, с тихим шипением заполняет белые калильные сетки и… да будет свет ежевечерней газолиновой луны; мошкара роями вьется вокруг стеклянного колпака; человек в котелке проходит под фонарем, прогулочная трость стучит по тротуару под еще большим углом. Фонарь мог бы приподнять перед человеком в котелке собственный колпак, стоит лишь чуть посильнее впрыснуть газ, ведь, как известно, данному веществу свойственно устремляться вверх, однако человек в котелке не стоит такого приветствия, он проходит мимо, отбивая такт свой тростью. Почему пуантилист Сёра не перенес на полотно всю Рингштрассе в освещении газовых фонарей, почему не передал ее облик точками, сделанными грифельным карандашом, почему не написал маслом на память потомству, почему не оставил в веках хотя бы в виде черно-белой гравюры? Силуэты мужчин в котелках возле пятен света на тротуаре, длинные тени, отбрасываемые прогулочными тростями, контуры платанов, — так прекрасна в конце концов признанная победа третьего сословия! Газовые фонари насаждаются, как в былые времена насаждались священные дубравы, там, где исполняют свой балет кариатиды на фасадах новых роскошных дворцов, новых роскошных банков, и здесь, на Рингштрассе, и в Париже, на бульваре Осман. Эти стволы, увенчанные лучезарной кроной, святы для третьего сословия точь-в-точь как дубы — для древних германцев, ибо только теперь настал искусственный световой день, день лучезарного газа, и оказался он столь же долгим, как ночь древних племен, озаренная факелами и свечами. Но, независимо от княжеских и монастырских восковщиков, факельщиков, прислужниц с лампадами и со свечами, городской газовый фонарь одинаково милостив к любому, кто ступит в его световой круг: и к роям мошкары, и к мужчинам в котелках, и к военным в киверах, и к мусульманину в феске, к одноколкам и двуколкам, к гувернанткам, благородным господам, полицейским, венграм, чехам, боснийцам, итальянским анархистам, даже к правоверным евреям из Одессы, а также, к сожалению, и к любовным парочкам, для которых милость газового фонаря оборачивается скорее немилостью, потому что они наверняка предпочли бы остаться в темноте. Газовый фонарь милостив буквально к любому. Поэтому-то прогулка по Рингу сперва до Оперы (храм искусства!), потом до парламента (храм политики!), потом до Бургтеатра (еще один храм искусства) и до ратуши (местное самоуправление, освободившееся от какого бы то ни было догматизма) становится для представителя третьего сословия не просто приятным, но и в куда большей мере сакральным времяпрепровождением.

Великая политическая эра уличных фонарей, питаемых газом, началась лишь с наступлением Века Ребенка. Газовые фонари приобрели значение, далеко выходящее за пределы их светового круга. Они возвышаются над толпой, шипя газом с высоты в два человеческих роста, — а это уж, если угодно, историческая миссия, особенно наглядная, когда фонари осеняют последний путь того или иного жителя Вены в застекленном катафалке, будь это актер Бургтеатра, по размерам дарования достойный роли Гамлета, эрцгерцог или генерал, а то и сам император в бакенбардах, именуемый ненавистниками Габсбургов старым Прохазкой, в то время как глухая барабанная дробь загоняет горизонтально распростертую земную оболочку в склеп капуцинов, — да, это истинно историческая миссия, не выпадающая на долю, скажем, провинциальных фонарей, пусть они хотя и той же конструкции и имеют те же самые белые пористые калильные сетки.

Например, газовый фонарь у подножия Замковой горы в Граце, ну что такого он может осветить? Какого-нибудь генерал-лейтенанта в отставке, сидящего под фонарем на скамье и изучающего сообщение об уровне воды в реках, или словенского студента юридического факультета накануне второго государственного экзамена, или учителя начальной школы в кожаных штанах и белых гамашах, — он читает своей невесте вслух адаптированное издание «Эдды» и про себя размышляет о своей судьбе. А газовому фонарю в Моравской Остраве, скорее всего, и этого не дано, не говоря уж о политически ничтожном значении газовых фонарей где-нибудь в Фиуме или Ольмюце.

А вот газовый фонарь на Рингштрассе или — бери выше! — на углу Херренгассе и Штраухгассе напротив представительства Нижней Австрии, где в один из прекрасных октябрьских дней бабьего лета выходит на балкон некий оратор и, осмотревшись по сторонам, провозглашает: «Начиная с сегодняшнего дня, мы — граждане республики!»… Подобный фонарь проливает свет на события куда более судьбоносные, нежели смерть императора или актера Бургтеатра, нежели похоронная процессия или провозглашение республики, — мрачные, но неизбежные события такого рода могут происходить и средь бела дня, — нет, у него есть и другая функция: он может послужить неплохой опорой. И вот, причем именно средь бела дня, на него взбираются сперва один, потом двое, потом уже трое мужчин, юношей, мускулистых мальчишек, они ухватываются за его крашеный масляной краской столб, как утопающий за соломинку, и взирают оттуда на эстафету захоронения генералов, на последний путь Гамлета, на окончательный уход императора в бакенбардах. Или принимаются глазеть с фонаря не вниз, а вверх, на балкон, на который уже вышел человек, провозглашающий: «Начиная с сегодняшнего дня мы — граждане республики!»

И, пусть и будучи отпрыском буржуазной семьи, Мальчик-в-Матроске виснет в этот исторический октябрьский день на фонаре на углу Херренгассе и Штраухгассе, он давно уже не носит матросский костюмчик, он забыл о сачке для ловли бабочек и о ботанизирке, он щеголяет теперь в рубашке апаш, считает себя спартанцем и «спартаковцем», хотя и страдает от причудливых, почти барочных ощущений позднего полового созревания. Он, правда, уже успел победоносно замерить уровень собственной возмужалости, задрав горничной юбку, и досрочно покинул достопочтенную Шотландскую гимназию, не пройдя полного курса и не сдав выпускного экзамена, тем самым преградив самому себе доступ на тропу в высшие и самые высшие сословия, доступ, столь заботливо расчищенный для него родителями, в круг людей, облеченных подлинной властью в многонациональной империи, в круг как раз тех людей, время которых этим пригожим октябрьским деньком заканчивается полностью и бесповоротно. Он пробует свои силы на нескольких околоинтеллектуальных поприщах (сотрудник издательства, книготорговец, журналист, артист кукольного театра), — а в данный момент цепляется правой рукой поверх короткопалой руки какого-то мужчины в военной фуражке, но без кокарды (которую то ли сорвали возмущенные сограждане, то ли отцепил и спрятал сам офицер), за свободное, всего-то с ладонь, местечко на перекладине фонарного столба. А выше, прямо под колпаком, висит еще один человек, уже третий по счету, и он постоянно сползает, дергает ногами, пытаясь нащупать носками ботинок хоть какую-нибудь опору. Нащупывает наконец подошвами какую-то вмятину на поверхности столба, подтягивается вверх, сползает снова, сущий Сизиф, воодушевленный провозглашением республики. Не меньшее воодушевление испытывает и Матросик, орущий: Да здравствует! Да здравствует! И вновь и вновь надрывает он голосовые связки: Да здравствует республика! Да здравствует! — А тот, что висит сверху, опять сползает, дергает ногами и снова пытается подтянуться вверх.

Газовые фонари столицы, достояние венской общины, тоже когда-нибудь, можно предположить, пресытятся бурной политической жизнью. Обнаружив, что рождение республики прошло успешно, они успокоятся, они перейдут на равномерное шипение и на распространение мягкого света, предоставив событиям идти их естественной чередой. Но нет, все произойдет по-другому. Как назло, все они до единого обернутся тем самым фонарем Диогена, который искал человека. Они тоже примутся искать человека, но теперь — на роль жертвы при любом лилипутском путче. При любой псевдореволюции местного масштаба они предложат свои выкрашенные серой краской столбы в качестве опоры для зевак и гимнастического снаряда для дерганья ногами, а по мере того, как будет шагать вперед Век Ребенка, будут становиться все кровожаднее. В наново создаваемый ад газовых фонарей они сумеют вовлечь и уличные светильники провинциальных городов, и не только в своей стране, но и по всей Европе, за вычетом суверенных швейцарских фонарей, фонарей Швеции и фонарей из страны по ту сторону Ла-Манша. Одним словом, фонари подвергнутся мутации. Уже не довольствуясь ролью источника света и опоры для зевак, они потребуют человеческих жертвоприношений, подобно какому-нибудь мексиканскому идолу из зеленого малахита.

Интересно, кто из офицеров первым в этом столетии отдал приказ: «Вздернуть на фонаре!» Нет, имени его я не назову из соображений государственно-политической важности. Никто ведь не знает, какой решат сделать границу призывного возраста в следующую мировую войну. Наше столетие выставило в свои витрины легионы висельников, и у каждого на груди табличка: Я спекулянт, и меня повесили; Я предатель, и меня повесили (хотя предательство и государственная измена зависят, как известно, от того, каким числом и годом датировано обвинение); Я осквернитель чистоты расы, и меня повесили (я, немец или представитель другого арийского племени, повешен за то, что спал с еврейкой). А вешают ведь всегда на фонарных столбах. Остриженная наголо голова валится вперед и болтается над картонной табличкой с устрашающей надписью, как голова куклы, только вот в шею не вставлены пальцы кукловода. Газ с тихим шипением заполняет белую калильную сетку, и в световых пятнах уличных фонарей Вены, Граца, Моравской Остравы, Ольмюца, Фиуме, Вроцлава, Варшавы, Киева и Днепропетровска болтается марионеточная голова повешенного, — болтается и назавтра утром, когда газ уже отключен, болтается средь бела дня, означающего фонарную тьму.

 

БОРЬБА ПРОТИВ ОРНАМЕНТА ИЛИ «НОВАЯ ВЕЩНОСТЬ»:

Чтобы жить в Век Ребенка, следует лишиться родителей

(Синтез)

Небезызвестный Матросик, отпрыск буржуазной семьи, который, размахивая кепкой и обхватив, как обезьяна, ногами фонарный столб, надрывался: «Да здравствует республика!», все же сползает вниз, на асфальт тротуара, стучит одной ногой о другую, чтобы из онемевших ступней разбежались мурашки, поворачивается так, чтобы Михаэлерплац, Хофбург с императорской короной в музейной витрине, придворный кондитерский магазин (вся медь надраена до блеска, а на прилавках красного мрамора пышные воздушные торты и пирожные с марципанами) остались у него за спиной, и идет по Херренгассе в сторону Ринга, поворачивает у кафе «Централь», направо, идет по уставленной зданиями банков Штраухгассе, проходит мимо дворца Харраха, барочного сооружения с колоннами и скульптурами (сам Харрах представлен здесь в виде Зевса, граф Пальфи — в виде Одиссея, а граф Эстергази — в виде крылатого гения, тогда как граф Баттиани всего лишь входит в свиту Фортуны с ее рогом изобилия — этакая завершенная аллегория для росписи потолка на темно-синем фоне бесконечности, в которой исчезают древние династии), проходит мимо всего этого и переходит с одной стороны улицы на другую.

Поднимает глаза на желтую фигуру из песчаника, — Господи, помоги мне, — затем устремляет взгляд в темную арку ворот (мрачные воспоминания бывшего гимназиста), пересекает двор, выходит на Рингштрассе, удостаивает коротким взглядом церковь Благодарения, память о неудавшемся покушении на императора, аминь, и ее остроконечные башни, посыпанные ракушками, идет по Рингу на восток (нам-то эта дорога хорошо знакома) к Дунайскому каналу (позорное пятно на безукоризненной революционной репутации Матросика) и занимает место за столом в отцовской адвокатской квартире на третьем этаже: обеденное время, время семейного сбора, время для трапезы, приятного аппетита, мама; он сидит перед глубокой супницей с золотой каемкой и ждет, пока кухарка по имени Мария, — всех кухарок зовут Мариями, если только они не носят имя Рези, — ждет, стало быть, пока Мария не начнет разливать по тарелкам суп с фрикадельками.

«Взять гусиную печень и, предварительно обработав, мелко ее нарезать; взбить 4 лота масла или говяжьего жира с двумя целыми яйцами, добавив еще два желтка; срезать корку с двух булочек, размочить их в молоке; мелко нарезать петрушку; все это как следует перемешать, добавить соль и перец и, скатав фрикадельки, обвалять их в панировочных сухарях…»

Итак, Мария, окунув широкую серебряную поварешку в супницу, наливает молодому господину порцию с фрикаделечкой, наливает осторожно, наливает, придержав фрикадельку в последний момент, чтобы та не плюхнулась в суп, подняв тучу жирных брызг, от которых непременно остались бы жирные пятна на брюках, на тщательно отглаженном воротничке рубашки; такое, Мария, говорит милостивая госпожа, в нашем доме недопустимо.

Неужели ради этого Матросик прожил уже двадцать пять лет в Веке Ребенка, неужели ради этого досрочно, то есть до получения трижды благословенного аттестата зрелости, покинул гимназию? Неужели ради этого, пока его бывшие одноклассники прозябали в будничной суете и в лицемерном монашеском воздержании, окунаясь вместе с Тацитом в прохладу тевтонских дубрав, он не раз измерил воздетый уровень своей возмужалости, задрав юбку не только гувернантке, но и изрядному числу привлекательных выпускниц художественных училищ, продавщиц из книжных магазинов и учениц школы танцев? Неужели ради этого взобрался он («Да здравствует республика!») на фонарный столб на углу Херренгассе и Штраухгассе? Неужели все это ради того, чтобы ему на родительской квартире наливали в тарелку из супницы с золотым ободком горячей суп с фрикадельками из гусиной печени, да еще и облили его вдобавок?

Ребенку, родившемуся в Век Ребенка, просто необходимо вникнуть во всю проблематику детства, иначе он превратится в ребенка, Веком Ребенка отвергнутого. Он превратится в родительского ребенка, в просто ребенка, чтущего отца своего и мать свою, вкладывающего это почитание в долгосрочный вклад жизни на земле и полагающегося на библейского Моисея с его посулами. Превратится в мальчика, почитающего отца, как человек, созданный по его подобию, превратится в примерного Матросика или в примерную девочку, унаследовавшую все материнские добродетели, с семейством, собравшимся за столом, во все глаза уставившимся на бородатого патриарха, в самой бороде которого мудрость, кажется, нарастает подобно лесному мху, — тихо, медленно и так, что за нее хочется ухватиться, — и все только и ждут того, пока в бороде не прорежется отверстие рта, и он не пожелает всем приятного аппетита: еще одно доказательство мудрости, мир патриархов, золотой век, зыбкие, как пепел, воспоминания детства, Макс и Мориц, взявшие штурмом кафедру общественной нравственности и призвавшие на подмогу Петрушку, заказавшие новый государственный гимн уличному гитаристу и под робкие рукоплескания сердобольной Марии Монтессори не только разнесшие в пух и прах учителя Лемпеля со всеми его наставлениями, но и без следа уничтожившие всю его кафедру.

— Нам желательно заполучить свой собственной островок Содом, свою собственную горку Гоморру! — кричат Макс и Мориц с детской кафедры. И детская партия все под те же робкие рукоплескания сердобольной Марии Монтессори разбухает и разбухает. Вместо школьных мелков дети пользуются розовыми половыми палочками, педиатры восхищаются: молодцы! Вместо того, чтобы чтить отца своего и мать свою, сыновья пламенно любят мать, а дочери страстно — отца. Вместо того, чтобы, прекратив игры, заняться учебой, превращают учебу в игру. Владельцев универмагов пробирает дрожь от произвола их еще пеленочной клиентуры. Понравится ли новый ластик в форме уточки? Разберут ли медвежонка, ревущего с удвоенной силой? Появится ли достаточный спрос на детские сабельки?

Новая детская мода лишает сна модельеров, не дает им покоя до тех пор, пока даже стареющая кокотка не засеменит в детском платьице по панели. Университетские профессора выставляют напоказ свою детскую стрижку ежиком над темными крыльями роговых очков; круглоголовые и безбородые, они желают походить на собственных детей. В Век Ребенка детская партия обречена на победу. Дети давно уже не считаются маленькими взрослыми, давным-давно покончено с детскими сюртучками и детскими цилиндрами; теперь уже самим взрослым хочется непременно превратиться в детей, чтобы снять с повестки дня главный вопрос столетия, наивный вопрос об убийстве, которого вроде бы никто не может более совершить в одиночку, об убийстве газом, атомной бомбой или радиацией.

Но кто же позволит Матросику выйти из-за родительского обеденного стола, за которым Век Ребенка еще не начинался, хотя столетие уже отмерило собственную четверть с лишним? Как ему заранее уклониться от того, чтобы на него брызгали супом с фрикадельками из гусиной печени? Где выход из патриархального лабиринта? Можно снять отдельную комнату на стороне, жалованья на это хватило бы. Но как быть с атрибутами домашнего уюта, с ванной, с гостиной, с кухаркой по имени Мария? От всего этого пришлось бы отказаться. Или, может быть, отказаться от участия в семейных обедах, начав питаться у себя в бывшей детской кружками колбасы с промасленной бумаги, но такое решение носило бы только временный характер, ведь и ассортимент колбас не безграничен: краковская, экстра, ветчина, салями — вот и все. В конце концов, можно обзавестись собственной семьей. Но как же такое происходит в Век Ребенка? Детское бракосочетание — не проблема, но как ребенку оказаться в роли родителя? Кто кому должен приказывать? Кого стошнит первым, если Макс и Мориц заставят тебя съесть слишком много куриных окорочков? Дурных деток, наевшихся до отвала, или родителей, не умеющих сказать «нет»?

Подобные проблемы не решаются сугубо теоретически, скажем, в диалоге отцов и детей или наведением справок в толковом словаре по словарным статьям «отец», «ребенок», «родительство», «главенство», «хитрости», «наследование», «определение отцовства», «права родителей», «совершеннолетие». А как же тогда с «несовершеннолетием» с «обязательным образованием», с «обязанностью содержать ребенка»? А существует ли «обязанность развлекать ребенка»? Могут ли Макс и Мориц требовать у отца, чтобы тот строил из себя перед детьми шута, как только им наскучит пребывание в кроватке с сеткой? Сухой теорией сыт не будешь, ты сидишь за родительским обеденным столом, выуживаешь фрикадельку из подмигивающего жировыми глазками супа и хочешь оказаться сиротой.

Твердое желание оказаться сиротой присуще не только буржуазным Мальчикам-в-Матроске: медвежата, зайчата, а также дети строительных рабочих, продавцов, трамвайных кондукторов, даже отпрыски королей, детеныши кротов и муравьедов, сыновья судей, врачей, канатоходцев, даже дети самих детей, — все они желают, чтобы раз и навсегда наступил миг, когда они обретут истинную независимость, доступную только сиротам.

И гимназистка с Новейшей Звезды, гимназистка с длинными косами и в сандалиях, по-прежнему участвующая в деятельности молодежного Красного Креста, одержима сходными устремлениями: ей хочется отправиться со своими ровесниками, в рюкзаке — песенник уличного гитариста, ветер развевает ленты на лютне, спортивная обувь, юбка с национальным рисунком и белые носочки, гороховый суп с копченостями, сваренный в котелке, между двумя валунами уже выбивается из влажного хвороста голубое пламя, гороховый суп уже пузырится на огне, призрачные ночи заставляют пузыриться и болотную трясину, — и эти пузыри можно наблюдать, подогревая пантеистическое восприятие природы, одновременно и в болотной трясине, и в котелке с гороховым супом, — да, почувствовать себя сиротою можно и на такой тропе.

Социалистическая молодежь, студенты и старшие школьники, сняли на конец недели хижину «друзей природы» в альпийской пойме; на круглой вершине Этчера еще лежит снег, альпийские галки, не ударив крылом, возносятся по воле ветра к скалистым стенам, желтым от альпийских примул.

Руководитель группы по имени Макс отпирает дверь хижины, распахивает деревянные ставни: принести воду, развести огонь, распаковать съестные припасы! Кто-то прихватил с собой бинокль, и теперь каждый может, покрутив колесико, взглянуть на покрытую снегом вершину Этчера. В отшлифованном глазке цейсовского бинокля мечутся туда и сюда альпийские галки. Руководитель группы говорит дочери Соседа: — Вот тебе бинокль, покрути колесико, наведи на резкость, — и это звучит как объяснение в любви. Студент философского факультета Феликс после еды уходит с лопатой за хижину и, не жался сил, закапывается по самое горло в усеянную хвойными иголками землю, затем призывает товарищей и, обращаясь к ним, — только голова торчит из земли наружу, как гриб, — говорит об умерщвлении плоти, об индийской аскезе, йоге и харакири, о Лао Цзы и дао, о Ганди и его блистательной борьбе против бремени белых, то есть против нас с вами, — и это тоже объяснение в любви, и все внимательно его слушают. Ни руководителю группы Максу, ни прочим участникам вылазки на лоно природы не приходит в голову задаться вопросом, чего ради студент философского факультета Феликс закопался в землю по самое горло; каждый ищет свой путь и, найдя, идет по нему; тайна человеческой индивидуальности, не исключено, сокрыта в лесной почве, под заснеженной вершиной Этчера, под крылами альпийских галок, в упругих стеблях альпийских примул: кто ищет, тот всегда найдет. Счастливчик Феликс!

На лоне природы в выходной день совершенно не обязательно строго придерживаться партийной линии; вечером, у погасшего костра на лесной опушке актер Отто декламирует рильковского «Корнета», белокурая дочь Соседа, прислонясь к дереву, смотрит голубыми глазами, — как жаль, что во тьме голубизну не заметишь, но все и так знают, что глаза у нее голубые, а смотрит она не на Отто и не на догорающий в костре хворост, а в ночную даль. Объяснение в любви со стороны Отто звучит недвусмысленней, чем признания Макса и Феликса, этому его учат в театральной школе, он не ходит вокруг да около, не носит очков, которые приходится снимать, прежде чем начнешь целоваться. Трубадуры из числа социалистического студенчества, — Макс, Феликс и Отто, — съехались на турнир, любовное ристалище в альпийской хижине «друзей природы» — это тоже путь, — пусть только на выходные, — почувствовать себя сиротой и освободиться от родительской опеки.

Но в воскресенье вечером, самое позднее — в понедельник утром начинается возвращение в родительский дом, по лестнице на третий этаж, в так называемую докторскую квартиру, на Новейшую Звезду; восхождение по этой лестнице ничуть не веселее описанного несколько выше похода по Рингштрассе. Это детское шествие неминуемо возвращает за семейный обеденный стол, а положит фрикадельку в суп кухарка Мария или родная мать, значения не имеет; темница она и есть темница, ребенок чувствует себя узником, бывают, конечно, и благородные узники: Ричард Львиное Сердце в Дюрнштайне, Мартин Лютер — в Вартбурге, Наполеон — на Эльбе, мускатель и охота на зайцев, даже стрельба по куропаткам. И хотя, конечно, нашпигованный фазан и мозельское, подаваемые тюремщиком, громыхающим связкой ключей, это все равно лучше селедки с водою, но сомнительная ария Флорестана о свободе прозвучала бы в обоих случаях как застольная песня, кто бы ни взялся ее спеть, Матросик или белокурая гимназистка.

Одним словом, до тех пор пока под Век Ребенка не подведут серьезную законодательную базу, свобода, предоставляемая юношеству, так и останется игрушечным слоном на глиняных ногах; пока родителей не станут штрафовать за то, что они осмеливаются возразить своим детям, а государство не начнет выплачивать стипендии всем, кому не исполнилось еще двадцати одного года, введя в школе систему материальных поощрений на премиальной основе и одновременно освободив пятнадцатилетних матерей от необходимости учиться дальше, пока не произойдет всего этого, Век Ребенка так и останется фарсом, и все идеалистические попытки героических детей освободиться от родительской опеки увязнут в песке.

Что же в таком случае остается пусть и великовозрастному Матросику, кроме того, чтобы отправиться к причалу Дунайского пароходства и обратиться к капитану какого-нибудь прогулочного пароходика, а то и к капитану баржи со словами: — Я сыт по горло своими родителями, возьмите меня с собой в море! А гимназистка в сандалиях лишена даже такой гипотетической и фантазийной возможности; все, что дано ей в пятнадцать лет, это записаться в школу танцев: вальс, поцелуй ручки, затянутой в лайковую перчатку, прогулка вдвоем в перерыве между двумя танцами, флирт на домашнем балу, «можно проводить вас домой после танцев», — все это в прошлом. Флирт в школе танцев, искусно уложенные локоны, — крупнобуржуазные или мелкопоместные страстишки, с французской аккуратностью подстриженная зеленая изгородь вокруг нарастающих вожделений; все это не беда для какой-нибудь шестнадцатилетней графини, в семнадцать она выйдет замуж и ровно через 9 месяцев толстощекий наследник родового титула окажется на расшитой золотыми коронами подушке. Но кому придет в голову думать о благословленных церковью возможностях улизнуть от родителей, сидя у костра в альпийской пойме? Кто станет предаваться мечтаниям, подобающим разве что барышням из пансиона, и вместе с тем изучать бюхнеровского «Войцека» для выпускного экзамена по немецкому языку, изучать, с восторгом интерпретировать, возносить до небес?

А возможен ли компромисс? Разве желание сходить на танцы, отправиться на бал, накраситься, разве это желание не представляет собой более сильный мир воли и представления, чем книжный мир революции Гессенского сельского вестника? Как долго продержится эта красотка, блондинка, голубоглазка со студентами, которые перед поцелуем снимают очки, носят рубашки апаш и не умеют танцевать, декламируют Рильке и решают за гимназистку задачи по математике, но не совершают необдуманных поступков, то ли из элементарного страха (как бы чего не вышло), то ли из осознания всей сложности проблематики любви земной и любви небесной; все это они намерены привести к общему знаменателю не раньше, чем обзаведутся докторской степенью.

Матросику из буржуазной среды в этом отношении легче: стоит ему снять матроску, и пожалуйста, можно надевать смокинг, а то и фрак, можно создать новое гардеробное «я», на которое удастся положиться.

Даже этот революционно настроенный фонарный альпинист («Да здравствует республика!») мог бы смириться с подобными условиями игры. Он однако же предпочитает вырядиться, он заходит в ателье проката маскарадных костюмов и говорит:

— Мне хотелось бы предстать на карнавале в шотландском национальном костюме!

Он надевает шотландскую юбочку в красную клетку и привязывает к поясу сумочку из телячьей кожи, натягивает толстенные шерстяные гольфы, нахлобучивает на голову круглую шапчонку, перебрасывает через плечо волынку, заучивает парочку прошедших испытание временем шотландских шуток, запоминает несколько достойных упоминания фактов о лохнесском чудовище, покупает в кассе Дома искусств (а какой карнавал обойдется без художников, они уже не одну неделю расписывают декорации; три ночи, три карнавальных девиза, парад народов: дикари, мореплаватели и сухопутные крысы, сразу видно, как идея Лиги наций может сформировать подлинный пир искусств), итак, он покупает в кассе Дома искусств один мужской билет, который, как всегда, на десять процентов дешевле билета дамского, впрочем, билеты для студентов еще дешевле.

Но как (я просто не верю своим глазам) попала на этот праздник белокурая голубоглазая гимназистка? Уж не изменила ли она молодежному движению? Кто ее сюда вообще привел: студент юридического факультета, одевшийся в костюм мексиканского гаучо, венгерский пастух, который целыми днями зубрит математику, или, может быть, кто-нибудь из господ постарше, явившихся на маскарад в клоунском наряде? (Вместо носа у такого клоуна луковица, а в ней красная лампочка; лампочка то вспыхивает, то гаснет, она мигает, сигнализирует азбукой Морзе об аравитянках, еще не подыскавших себе кавалера).

Но кто же, черт побери, приводит участницу молодежного Красного Креста на костюмированный бал в Доме искусств? Выставочные залы превращены этой ночью в дальние страны из папье-маше, в остров Гаити из древесной плитки, в эскимосские иглу из мешковины, в Чайна-таун из камыша с берегов Нойзидлерзее, официант — сегодня днем еще безработный, а вечером разодетый, как калиф с карусели в Пратере, длинная китайская косица, не хватает только узкого разреза глаз, — в таком наряде подает он маринованную свинину с бамбуковыми побегами.

Все дунайские страны втиснуты в один-единственный зал, река, игнорируя силу земного притяжения, змеится по потолку электрогирляндой, а потолочный гипс представляет собою сушу. Цыганский ансамбль из Мёрбиша-на-Зее — он всех, стоит лишь заказать танец, сделает королями чардаша: рука на затылок, три шага вправо, три шага влево, разухабистый выкрик «Будь здоров!», токайское, — разве эти феодальные и цыганские радости — подходящее вечернее и ночное времяпрепровождение для студентов-социалистов?

Отто, будущий актер, только он во всей компании и умеет танцевать, — оно и не удивительно, он и должен уметь танцевать, и сражаться на рапирах, и говорить: «Целую ручки» как истинный аристократ, таковы трудовые будни и профессиональный риск человека, которому, возможно, суждено стать первым по-настоящему молодым героем-любовником в городском театре Троппау, — выходит, именно Отто и привел сюда друзей:

— Умение танцевать — это на маскараде дело десятое!

Так он и подбил всю компанию. И вот студент философского факультета Феликс ходит из зала в зал с лотком на животе в обличье бродячего торговца игрушками из захолустного хорватского городка Ципс, — он воспроизвел сложный костюм торговца с гравюры 1815 года, — и все же он несколько робеет, проходя по залу дунайских стран, а за ним шествуют вожак группы Макс, одевшийся Робинзоном Крузо, и дочь Соседа, превратившаяся в белокурую гречанку с голыми и не без помощи грима смуглыми руками, с золотым обручем в волосах, одетую в белоснежный хитон по щиколотку, в каких щеголяют аттические девственницы на фризе Парфенона.

Ни Феликс, он же торговец игрушками, ни Макс, он же Робинзон Крузо, до сих пор не пригласили белокурую гречанку на танец, они танцам не обучались и страшатся возможных накладок. Отто, он же пират с острова Корсика, давным-давно исчез в более темных залах, представляющих собой островные государства и волшебные страны.

Музыка становится громче; то там, то здесь в танцевальной сутолоке мелькает, как световой буй, лампочка, горящая в носу у клоуна; аравитянки, сидящие у стены, уже хихикают, осыпанные тучами конфетти. И тут Макса осеняет (сказывается опыт никогда не унывающего вожака группы); он принимается искать друзей, бывших однокашников, хоть каких-нибудь знакомых, ему позарез необходимо подыскать белокурой гречанке партнера по танцам, и вот в зале дунайских стран он наталкивается на шотландца, отплясывающего чардаш, заложив руку за голову. Макс знакомит шотландца с гречанкой. Под шотландским костюмом он опознает одноклассника и решает: пусть-ка он обслужит в танцевальном смысле мою гречанку, сам я все равно не могу.

Пока шотландец с гречанкой, танцуя и кружась, минуя Венгрию, Румынию и Болгарию, а затем и Югославию, исчезают в Черном море, волнующемся в соседнем зале, Макс присаживается на край подиума, на котором наяривает на скрипочках цыганский ансамбль, закуривает сигарету, оглядывается в полутьме, видит танцующее и кружащееся месиво разных народов, пускает дым из носу и становится грустен, хотя пока еще не испытывает похмелья.

Шотландия и Греция, туманное болото и эгейская синева, куропатки обыкновенные, куропатки шотландские и птица Зевеса, виски и божественный нектар, прижимистые бюргеры с розовыми поросячьими физиономиями и гуляки с бронзовым загаром, лохнесское чудовище и сирены, — одним словом, сплошные противоположности! Матросик, отпрыск буржуазного семейства, он же шотландец, уже не выпускает из рук дочь Соседа, он танцует с нею всю ночь, всю долгую ночь в Доме искусств, но этим дело не ограничивается, напротив, в ближайшие недели и месяцы он выруливает на уровень постоянного кавалера, а затем и женится на ней.

И вот им удалось добиться своего, им обоим, причем в одну-единственную ночь, чуть ли не случайно, в угаре бала, словно бы нехотя, мимоходом; им удалось добиться того, к чему они так долго стремились, один — забираясь на фонарный столб с криком «Да здравствует республика!», а другая — отправляясь по уик-эндам: в походах и на пикниках молодежного движения им удалось почти полностью избавиться от родительской опеки.

Однако родители, — буржуа-адвокат в его кресле-омфалосе плюс его играющая на лютне супруга, с одной стороны, и борющийся против употребления алкоголя депутат парламента, делегированный рабочими кварталами, с другой, плюс стремящаяся в верхи и, возможно, на самый верх госпожа советница, — далеко не в восторге, узнав сперва о намерении, а затем и о свершившемся факте женитьбы.

Но вдвоем держать оборону намного легче, пуская отравленные стрелы из крепости молодого поколения и, невзирая на протесты противоположной стороны, отрекаясь от родителей и ведя это сражение плечом к плечу. Причем сражение начинается в гостиной квартиры на Шотландском Кольце.

Между глазированным тортом, взбитыми сливками и ароматным кофе, пока владеющая искусством игры на лютне мать и свежеиспеченная теща уговаривают съесть еще один кусочек, а потом еще один (по воскресеньям неизменно подают торт с шоколадной глазурью), происходит и обсуждение возникшей жилищной проблемы.

— Итак! — начинает ослепительная красавица-мать. — Дорогие дети, жилищную проблему мы решим следующим образом: выделим вам часть адвокатской конторы, а мебелью я вас обеспечу!

Дочь Соседа, которую теперь следует именовать женой Матросика, она ведь как-никак новобрачная, — кстати говоря, и Матросик уже не мальчик, хватит именовать его так, — залпом выпивает после этого откровения полчашки кофе со сливками, крошка от торта попадает ей в дыхательное горло, она кашляет, но это — кашель протеста. Не для того отрекаешься от родителей, чтобы обставлять квартиру родительской мебелью: репсовыми в полоску канапе в стиле бидермайер, дребезжащими сервировочными столиками на колесиках, украшенными серебряными ручками, старой люстрой мещанским светильником с хрустальным перезвоном (подвески принимаются звенеть, едва в комнате откроют окно или дверь), кроватями вишневого дерева с выточенными на токарном станке набалдашниками в изножье и овальной формы съемным изголовьем. Да пропади оно все пропадом!

Да и не собирается молодежь, ценящая собственную молодость, жить в родительском доме, не собирается терпеть домостроя, не собирается соблюдать все эти допотопные нравы: крестильная рубашка передается из поколения в поколение, выцветая и расползаясь в клочья; прогулочная трость с набалдашником из слоновой кости и выгравированным гербом барона, которому пожаловали титул графа, — все это по закону майората переходит к старшему отпрыску мужского пола, — а также рака с дарохранительницей в домашней часовне, да и сама часовня, да и поместье, да и угодья, да и коровы, да и лес, да и, не исключено, акции Дунайского пароходства, ставшие на данный момент ничего не стоящей бумагой, — только нам ничего из этого не нужно, мы отказываемся. Квартира означает сегодня не то же самое, что вчера, каждая чашка, каждая тарелка, каждая солонка, каждый коврик для обуви, каждая ванна, а тем самым душа, сердце, совесть и чувства человека, моющегося в этой ванне, должны функционально соответствовать и материалу, и собственной форме, утверждает архитектор Бруно Фришхерц, а с ним не поспоришь.

Долго не могут ни до чего договориться: расходы на архитектора в период экономического кризиса — это сумасбродство, это никому не нужное очковтирательство, так решают оба отца и на том успокаиваются, но жена Матросика все же отстаивает кандидатуру Бруно Фришхерца. Молодежное движение — это боевое сообщество; Бруно Фришхерц один из его участников, и вот он получает возможность воплотить свой творческий замысел в двух комнатах, двух каморках и одной прихожей. Квартира на третьем этаже одного из домов по Рингштрассе превращается в храм эстетства: за фасадом с асфальтовогрудыми кариатидами (а у них за спиной — похожий на взбитое яйцо фриз и багет с орнаментом, а у входа — колонны барочного новодела) и располагается место, в котором Бруно Фришхерц объявляет войну какому бы то ни было украшательству.

Орнамент — это преступление, это изолгавшаяся мораль отцов, это жена-мещанка, это поклонение девственнице перед алтарем, благочестие в синагоге и одновременно — шалости завсегдатаев борделя, пирушка в заведении мадам Розы по случаю присуждения докторской степени, парадная сабля, прицепленная к голому брюху, — всему этому самое место за пыльным букетом из засушенных трав и листьев, между канапе, прогибающимися под тяжестью подушек, на иранских ковровых дорожках перед витриной серванта со смеющимися фальшивыми китайцами; а вот Бруно Фришхерц, напротив, новый человек и воплощение нового искусства. Женщины и девицы не должны носить корсета; дома, квартиры, мебель, — все это должно быть лишено малейших излишеств; женщины пусть ездят верхом по-мужски; стулья — простые, прямые, удобные для позвоночника. Вот стиль нынешнего мира: девушки на велосипедах, не затянутые в корсет; безыскусные прямые линии стенных шкафов; полированные металлические шарниры не только не маскируются орнаментом, но, напротив, с гордостью демонстрируются.

Таковы, утверждает Бруно Фришхерц, символы нового мира, причем символы ничуть не менее важные, чем идея создания Лиги наций или непротивление злу, проповедуемое Махатмой Ганди; необлицованный кирпич, утверждает Бруно Фришхерц, использованный целесообразно, имеет для меня такое же значение, как тайная исповедь для правоверного католика.

Может ли жена Матросика, может ли сам он, пусть архитектура (интерьер и экстерьер) и далеко не самое главное в его жизни, могут ли они оба устоять перед подобными аргументами, если лишенные орнамента стены могут, оказывается, истребить мировое зло? Покачиваясь в строго функциональном кресле-качалке можно, оказывается, добиться постоянного душевного равновесия, наполняя чашку из непокрашенного глиняного чайника — утолить вечную жажду! И когда открываются такие перспективы, кому захочется обзавестись канапе в стиле бидермайер, встроенными барочными шкафами, сервантом с застекленной витриной и хрустальными люстрами, пусть даже полученными в подарок?

В итоге Бруно Фришхерц получает задание переоборудовать новую квартиру по своему усмотрению. Его кредо — «новая вещность», конструктивизм и целесообразность стиля. Он — жрец этого эстетического направления. Жена Матросика думает: какая досада, что снаружи останутся эти отвратительные кариатиды, вся эта мерзость орнамента на фасаде, колоннада; какая досада, Бруно, что нельзя соскрести все это, чтобы показался необлицованный кирпич.

Несколько месяцев Бруно служит свою черную мессу. И вот все готово.

— Я оформил новую квартиру, — говорит Бруно Фришхерц. — Кому по вкусу виски с фокстротом, добро пожаловать, милости просим!

Медленно подтягивая стальной трос, скрипит мартовским вечером, еще до прихода весны, технически все еще исправный лифт; у лифтов в домах по Рингштрассе — вечная жизнь, их механизм оснащен душой, а душа, как известно, бессмертна. Такие лифты никак не сравнишь с автомобилями, собранными на конвейере: те как бабочки-однодневки, разве что снабженные гудком, а вот лифты-долгожители, лифты-Мафусаилы хоть и похожи на какого-нибудь надворного советника, страдающего подагрой и астмой, — именно так, пыхтя, лифт проходит свой путь с этажа на этаж, с первого на последний, а то, глядишь, и застрянет где-нибудь между двумя этажами, и из кабины донесутся вопли о помощи, а сама кабина похожа на водолазный колокол, и недовольный привратник, шаркая большими ногами, отправится на чердак и при помощи смазанной ручной лебедки подтянет это чудовище до ближайшего этажа, и тогда лифт-долгожитель, преодолев сердечный приступ, пойдет дальше, — правда, и без того слабый свет лампочки будет подрагивать, пока он, кряхтя, продолжит подъем; зеркало в кабине лифта все исцарапано, а по краям просто-напросто слепо, красная бархатная обивка полукруглого углового сиденья потерта, однако жизнь лифта все длится и длится. Мрачноватая жизнь, конечно, и не больно-то отличающаяся от жалкого существования, свойственного встроенному барочному шкафу, окантованной позолотой дарохранительнице, выцветшему от старости глобусу, а главное, от существования всего скарба, которым битком набиты квартиры слева и справа от лифта — квартира надворного советника и квартира адвоката верховного и уголовного судов. Можно сказать, что у лифта не просто душа, а душа надворного советника. О, если бы разрушители станков прознали о подобном рождении, о подобном перерождении, об этой контрреволюции, проникнутой духом консерватизма: быть лифтом, жить вечно и служить вечно, — примерно как девяностолетний пономарь в католической церкви…

Одним словом, неким мартовским вечером этот лифт поднимает целую боевую фалангу молодежи, — в том числе студента философского факультета Феликса, студента театрального училища Отто и даже Макса, который мнит, будто ему наставили рога, и девушек, причесанных под мальчиков (такая прическа будет в самый раз, когда начнется фокстрот), поднимает их всех на третий этаж, где состоится вечеринка с виски и фокстротом, вечеринка, которую устраивает то ли Бруно Фришхерц, то ли Матросик, то ли его жена, — это кому как угодно.

Общественная табель о рангах или испанский придворный церемониал здесь ни к чему: новая жизнь новой мебели, интерьер без орнаментального украшательства, новое вино, влитое в старые мехи, — вот истинная причина этого торжества. Белизна, отливающая полировкой, белизна — это цвет дня; белая планка с латунными крючками в прихожей; задняя стенка обтянута мешковиной; на крючках висят раскореженные лихими заломами шляпы молодых революционеров, — истинные художественные реликвии, чаши для буйных голов, горшки для голов, платки с голов девушек, подстригшихся под мальчика; покрашенное в белый цвет ведро в углу прихожей предназначено для зонтиков; перевернутая деревянная пирамида, тоже белая (макушка пирамиды срезана — на острие никакая пирамида не устоит), внутри — цветочный горшок с кустом азалий.

В дверном проеме между прихожей и гостиной рядом с женой Матросика стоит Бруно Фришхерц: английского покроя костюм цвета перца с солью, оранжевый вязаный галстук, заставляющий вспомнить о юге, да и у самого Бруно отменный загар. Величественная труба граммофона выдувает фокстрот: мои ноги, твои ноги, раз, два, три, четыре, прыг, скок, давай, пошел, рысцой, трусцой, давай наяривай, раз, два, три, четыре, — в белое пространство, у которого нет потолочного освещения, свет падает из углов, из промежутков, незаполненных мебелью, и, как знать, из самой граммофонной трубы, с девичьих лиц, из замочных скважин, никакого прямого освещения, даже человек, умеющий видеть сквозь землю, не обнаружил бы здешнего источника света.

Скрытые источники света — это не только маленький интерьерный шедевр Бруно Фришхерца, нет, этот факт выходит далеко за пределы ограниченных уровнем художественного мастерства рамок обычных архитектурных забав. Центральная точка пространства — место роковое, и именно на этом роковом месте, только в квартире рядом, только в квартире у родителей, в самом центре гостиной, висит звенящая, бренчащая, дребезжащая от малейшего дуновения люстра — на середине комнаты, в роковом месте, будь то императорская трапезная в Хофбурге, золотой кабинет в Шёнбрунне, бальный зал Клуба любителей верховой езды во дворце Паллавичини, — повсюду посредине висит люстра, не люстра, а самый настоящий люстряной генерал, представитель былых властей; форма переливающихся всеми цветами радуги подвесок производит гипнотическое воздействие, а главное — всегда в самом центре помещения; так проходят не только балы во дворцах, но и сугубо республиканские дипломатические приемы, бракосочетания людей высшего света в том же дворце Паллавичини, ну, а при необходимости — и прощания с государями, на которых пахнет прошлым, хотя и на другой лад, — люстра всегда в центре помещения.

А вот для Бруно Фришхерца центр помещения — это место предосудительное; потеря центра, говорит он менторским тоном, это первый шаг к обновлению личности; моя интерьерная архитектура базируется на принципе: никакого центра. Децентрализация некоего внутреннего пространства в некоем совершенно геометризированном внешнем пространстве, — куб или еще лучше — шар или яйцо, — я готов отдать полцарства заказчику, который позволит мне выстроить для него виллу в форме яйца. Но пока суд да дело, Бруно вынужден довольствоваться обычным яйцом. Ослепляя белизной, оно возлежит на тарелке посреди желтоватых холмиков майонеза, и Бруно Фришхерц накидывается на него с таким рвением едока и жизнелюба, как будто это яйцо по-русски ничуть не менее важно для него, чем теоретическое яйцо, чем яйцо как идеальная форма для человеческого жилища, о котором он с таким пылом рассуждает.

Девочки, стриженные под мальчиков, медленно оттягивают левую ногу назад, это третий шаг фокстрота. Отто, студент театрального училища, в своей стихии: стоит пластинке закончиться, он сразу же ставит новую: мои ноги, твои ноги… Феликс, приверженный аскезе философ, не хочет портить всем праздник, он впервые в жизни пробует виски, напиток, оказывающийся совершенно безвкусным, и вспоминает при этом изречение своего бывшего однокашника, теперь уже хорошо известного журналиста, пишущего об автогонках, барона Джованни Кошира, получившего в награду за аттестат зрелости возможность съездить в Париж, где он не просто побывал в легендарном, обвешанном зеркалами и уставленном пальмами публичном доме «Сфинкс», но и попробовал там, наряду с прочими радостями жизни, виски, а потом, отвечая на вопрос былых соучеников: «А какой же у него вкус?» говорил: «Как будто ты себе ногу отсидел».

Бруно поглядывает на мальчишеские головки: как там они, с их кокетливыми челками, по углам всех комнат неожиданно меняют направление в танце. Отто, будущий актер, как раз огибает в паре с женой Матросика очередной угол, сам Матросик стоит в ослепительно белом дверном проеме и тоже посматривает на танцующих. Нравится ли ему безыскусная мебель Фришхерца, скажем, эти высотой до колена белые ящики без ручек, они тянутся вдоль комнаты как бруствер, но бруствер должен быть человеку по грудь, следовательно, скорее как заградительный вал по колено? В них хранятся домотканные льняные скатерти и покрытые морилкой деревянные кольца для салфеток, ножи столового серебра с угловатыми ручками, а поверх всего этого добра — толстенные бокалы и плоские керамические вазы для фруктов и для цветов с короткими стеблями. Нравится ли ему эта прямоугольная тахта, похожая на вырванный из крепостной бойницы зубец, только не из камня, а из дерева, отливающая ослепительной белизной, с возлежащими на ней тремя широкими валиками, обтянутыми белой лайкой? Даже чайный столик, оказывается, можно изготовить из белого дерева, а там, в углу (Матросик поневоле улыбается: поистине приверженность Бруно Фришхерца к белому цвету безгранична), там, в углу поставлен на красный необработанный кирпич белокаменный бюст молодого императора Франца-Иосифа, перенесенный из адвокатской гостиной, — самая настоящая находка из арсенала канувшей в Лету великой империи, неожиданная и странная. Там, в соседней квартире, белоснежный бюст как-никак имел мемориальное значение, был почитаем, глаголил: я здесь, перед тобой, твой император, молодой, красивый, самим Господом благословенный, склонись предо мной, верноподданный еврейского происхождения, доктор юриспруденции, живи честным трудом и оставайся мне предан… А здесь, на необлицованном красном кирпиче с оттиском герба венской общины, на углу белого полированного вала высотой до колена, — вот уж воистину достойный постамент для последнего из великих монархов многонациональной империи, пусть и абсолютно безжизненного, — империи, включавшей в себя Гёрц, Градишку и Крайну, Богемию и Венгрию, Лодомерию, Пресбург и Аушвиц в одном и том же тарабарском списке? Даже у самого Бруно Фришхерца возникли определенные эмоциональные трудности: как вписать в здешний совершенно изысканный интерьер такую деталь? Он перехватывает взгляд Матросика, направленный на белоснежный бюст, и, прикинувшись пьяным, подходит нетвердым шагом к граммофону, снимает иглодержатель с пластинки (игла взвизгивает), поворачивается к остолбеневшим от удивления мальчишеским головкам, кричит:

— Друзья, конец — делу венец! Вот и у нас преподнесен венец! Кто из вас обратил внимание на юношески красивого Франца Иосифа I в этом строгом помещении? Но оглядитесь по сторонам! Присмотритесь к углам! Разве не он это? Он — изваянный в белом бисквите! Я перетащил его сюда из салона в стиле Макарта, прошу прощения за такие слова, — бросает он в сторону Матросика, — перетащил, чтобы избавить его от «франц-иосифизма». Забудьте о портретном сходстве, да и вообще забудьте о лице. Взгляните на белизну бисквита, на то, как она говорит о себе в белой комнате, белое в белом, белым пятном!

Теперь он подходит к бюсту вплотную, достает из пиджачного кармана что-то зеленое, нахлобучивает зеленое на бюст и кричит, еще пуще подделываясь под пьяного:

— Именем республики! Да здравствует республика!

— Да здравствует республика, — подхватывает Матросик.

Фришхерц меж тем продолжает:

— Венчаю тебя лавровым венком из фетра. Лавровый венок — это ведь тоже орнамент. А орнамент — это преступление! Я отрицаю голову монарха как таковую, увенчивая ее на преступный республиканский лад. Я объявляю бюст из бисквита, увенчанный лавровым венком из фетра, «Абстрактной композицией в белом и зеленом, № 1» и лишаю ее какого бы то ни было символического значения!

Девочки, стриженые под мальчиков, рукоплещут, жена Матросика кричит «Браво» и «Да здравствует республика», Матросик поневоле удивляется изощренной находчивости интеллектуала Бруно, а тот уже ставит на граммофон еще ни разу не прозвучавшую в этот вечер пластинку, граммофон снова издает гортанный клекот, и девочки, стриженые под мальчиков, ликуют из-за того, что речь Бруно наконец завершилась.

— А кто, по-твоему, умнее — Феликс или Бруно? Феликс, когда малость подопьет, это чистая фантастика, но Бруно все равно переплюнет любого… Так они перешептываются, радуясь, как уже сказано, ото всей души ликуя из-за того, что продолжаются не интеллектуальные хитросплетения Бруно, а танцы.

Напротив угла, в котором находится бюст императора, стоит обеденный стол. Для Фришхерца как мастера интерьера это самоотречение, это уступка хозяину дома, который терпеть не может белых столов: они, де, ему аппетит отбивают. На белом столе можно разложить хирургические инструменты, можно перепеленать ребенка, но есть на нем нельзя. Белизна стола плохо сочетается с коричневой панировкой шницеля, с черным тортом от Захера, с золотистым вином «Гумпольдскирхнер», тут нужен бурый деревянный стол с подчеркнутыми полировкой прожилками. Но вот что касается лампы над столом… Вновь обретенная свобода интерьерного творчества: два концентрических латунных кольца, обтянутые белым шелком, а посредине — латунный стержень с полированным красным деревянным шаром снизу, похожим на многократно увеличенный плод шиповника, — шарообразная ручка для перемещения латунного абажура вверх и вниз.

Подтянутая вверх лампа освещает висящую на стене акварель: непристойный рисунок, как выразился отец-адвокат, нанеся сюда первый визит; а жена Соседа, впервые попав сюда, изумилась: «Неужели такое вам может нравиться?»; бесстыдно разлегшаяся баба, руки закинуты за голову, красная юбка задрана, открывая взгляду венерин холм, поросший мохнатой травкой, полуголый мужик, развернувшийся в противоположную сторону, на плечах коричнево-розоватая накидка по бедра, глаза как осиные жала, внизу печатными буквами выведено название: «Валли и отшельник». Притащил эту акварель и торжественно повесил на стену Бруно, пояснив при этом хозяевам: Валли — это натурщица, а отшельник — автопортрет трагически рано умершего живописца и графика Эгона Шиле.

Вот каково оно, новое искусство: непостижимый стремительный штрих, бесстрашное использование акварельных тонов в решении темы, слывущей запретною Из-за таких вот проделок его однажды на две недели заточили в Нойленгбахе в тамошнюю кутузку всякие там ханжи, всякие там обыватели, кривящие душой даже на исповеди, да вот только новому времени все равно требуется новое искусство. Матросик и его жена далеко не столь уверены в этом. Валли с отшельником вызывают у них известные подозрения, но чтобы раз и навсегда избавиться от родительской опеки, надо хотя бы разок прыгнуть выше собственной головы.

Но где же фокусная точка этого функционально осмысленного пространства? Возможен ли центр там, где отсутствует середина? Где точка отсчета в системе координат, если сам Бруно Фришхерц, — духовная точка отсчета, хотя, как сказано, идею центра он отрицает, — уже покинул это пространство, нагрузившись виски, да и наговорившись как следует, да и тени девичьих головок, стриженых под мальчика, уже не мечутся вниз и вверх по белоснежным стенам?

Здесь и близко нет ничего похожего на книжный алтарь Соседа и на застекленную витрину серванта в гостиной у адвоката, нет китайцев, перепоясанных складками жира, нет фарфоровых пастушек, ни одного предмета и ни одного сосуда, утилитарность которых не шла бы ни в какое сравнение с их собственным символическим значением… К тому же, без малейшего стыда я мог бы здесь, вооружившись указкой из кабинета естествознания в Шотландской гимназии, навести ее, как мушкет из Исторического музея Вены, размещенного в ложно-готической ратуше, и многозначительно спросить: а ведь там, рядом с камином белого изразца, находится открытая книжная полка, так как же она сюда попала?

— Книги выкидывать не надо, — говорит Фришхерц. Поэтому он крепит книжные полки потайными шурупами на стены своих интерьеров, лишенных середины. Матросик размещает на полках свое собрание немецкой поэзии в первоизданиях: Хёльти, Клопштока, Платена, Мёрике, даже таких забытых авторов, как Тюммель, и тоже в первоиздании, — с неразрезанными листами, порой — в пятнах сырости, на титуле пляшут неровно набранные цифры года издания, иногда — со старым факсимиле былого владельца в форме вытянутого овала; «С мечом и лирой» Кернера — его последнее приобретение; подобные радости оставляют далеко позади удовольствия, извлекаемые из книжного алтаря с его томами в красном кожаном переплете, из витрины серванта со смеющимися фальшивыми китайцами, — оставляют их у самого подножия волшебной горы духа, так далеко и так низко, что рассмотреть их можно разве что в театральный бинокль.

Снимем с полки том любовной лирики Гете, подкрепимся духовной пищей, ощутим в жилах новую кровь истинной свободы, а что касается Вальпургиевой ночи, устроенной девушками, стрижеными под мальчика, — увы, на самом деле се никак нельзя назвать Вальпургиевой, — то оставим ее и продолжим осмотр квартиры.

Высота кроватей (всего до лодыжек) имеет свои преимущества: дети могут устроить здесь площадку для игр без риска ушибиться при падении; любовная жизнь перемещается поближе к полу, японский стиль, всегдашняя возня; это означает, что дети и родители, оказавшись на одном уровне, начнут жить в мире; ну и наконец, приседая перед кроватью, прежде чем лечь на нее, совершаешь некое культовое действо.

В высоких кроватях родителей (будь это адвокат или Сосед) — можно было при необходимости и с известной генетической изворотливостью обнаружить определенное сходство со знаменитыми предшественницами — с версальским ложем под балдахином Людовика XIV, а также с восхитительной материнской постелью императрицы Марии-Терезии в Хофбурге, с величественной лежанкой того типа, которая продолжает авторитарно поскрипывать и постанывать даже после устранения балдахина и тяжелых, с кистями, бархатных портьер, даже если не соблюдается более придворный брачный церемониал, а именно: весь двор должен наблюдать процесс дефлорации, — кровать на высоких ножках в качестве постамента, на который возводится девственность. Родители, подобно фигуркам с этрусских саркофагов, восседая на таких кроватях, кажутся в ночных одеяниях еще более рослыми и величественными, нежели при свете дня; подняв указательный палец, они говорят: «Ведите себя хорошо!», чтобы затем вновь завалиться на перины, сразу став недоступными для детского взора снизу вверх, с точки зрения, если можно так выразиться, лягушки, став недоступными, как боги, глаголящие: «Ведите себя хорошо», формулирующие свои ночные требования, подобно призраку Гамлета-отца, а затем заваливающиеся и принимающиеся храпеть, не теряя при этом ни достоинства, ни авторитета.

Нет, в Век Ребенка уже двухлетний толстощекий, вечно чего-нибудь требующий карапуз имеет право взглянуть на родительское ложе сверху вниз. И если отец присядет на постель, возжелав уподобиться фигуре с этрусского саркофага, и, подняв указующий перст, захочет сказать: «Веди себя хорошо», двухлетний толстощекий, вечно чего-то требующий карапуз закроет ему рот ладошкой: сам, мол, веди.

Днем на кроватях лежат шелковые одеяла оранжевого цвета с кисейным покрывалом. Бруно настаивал на простом, землистого цвета полотне, но как раз это покрывало, свадебный подарок одной из тетушек, предъявило особое право, ведь любить тетушку куда легче, чем родителей. Если бы оранжевое одеяло оказалось материнским подарком, оно наверняка было бы отвергнуто, а вот подарок тетушки — мотыльковая хрупкость, присущая лишь пылинкам тонкость, — совершенно другое дело в вихре чувств, обуревающих дочь и племянницу. Так или иначе — никаких декоративных подушек или кукол с оборками на оранжевое одеяло не допустили.

Да и само по себе одеяло — это единственный допущенный здесь компромисс. Если избрать исходной точкой прямоугольник, в котором стоят кровати, и оглядеться по сторонам, то не увидишь ни шкафов, ни ночных столиков с водруженными на них лампами: Фришхерц утопил в стенах буржуазные вместилища для изделий из льна, для наволочек, кальсон и чулок, для пухового одеяла, — все эти зловещие, все эти визжащие отвратительным фальцетом ящики он встроил в стены и сделал невидимыми, убрал с глаз долой раз и навсегда.

Трельяж с поворачивающимися боковыми зеркалами, поставленный у окна, чтобы на него падал свет, — вот и все, что осталось из мебели, кроме кроватей, банкетки с простеганным мягким сидением синего цвета; однако я вынужден признать: несмотря на невольные сомнения в конечном итоге, кровати сохранили в этом пространстве роль центра, иначе говоря, пупа, причем явно вопреки собственной низкорослости. Выгнав, как назойливую собачонку, и загнав в стену все мало-мальски похожее на шкафы, Фришхерц сохранил за кроватями их привычное доминирующее положение.

Форма кровати не поддастся перманентному революционизированию — строго говоря, самая настоящая катастрофа для людей левой ориентации. Конечно, высоту кровати можно варьировать, можно опускать се чуть ли не до полу, как в этой квартире, однако вопросы длины и ширины втиснуты в естественные рамки, причем двуспальная кровать, если вы вдруг решились обзавестись именно ею, естественно оказалась бы посередине комнаты. Увы, это не для Фришхерца с его фанатической верой в отсутствие центра; возможно, двуспальное ложе могло бы вписаться в угол комнаты или в какой-нибудь альков, — но это только для новобрачных, которые так и норовят прижаться друг к дружке; сперва такое радует, но потом начинаешь плеваться. Современная философия функциональной формы тоже отталкивается от кровати: ведь даже гамак, походная кровать, раскладушка, спальный мешок, стог сена или соломы, — все это выполняет свою функцию, и каждая форма призвана обеспечить спокойный сон. Даже прокрустово ложе, не запущенное пока в серийное производство, тоже укладывается в данную дефиницию, призванную доказать, что дизайнерские фантазии при всей их неисчерпаемости и вариативности (дома в форме куба или яйца) применительно к кроватям имеют свои лимиты. Примером мифологической персонификации самой идеи кровати служит мне образ старого сельского врача, приверженца гомеопатических методов лечения, который, обращаясь ко мне, ворчит:

— Спи, птичка моя, или усни навеки!

По ту сторону барьера, образованного ванной комнатой (ванная, спроектированная Фришхерцом, — а как же иначе, — облицована белой плиткой и является не просто помещением для мытья, местом, где наводят на себя красоту, пещерой для чистки зубов, и так далее, — нет, молодые супружеские пары, родившиеся уже в двадцатом столетии, придают домашним ваннам культовое значение, не меньшее, чем ваннам солнечным). Отцы — адвокат и Сосед — принимают ванну, может быть, по два раза в неделю, Матросик и его жена — ежедневно, причем не без культовых мыслей насчет того, чтобы открыть поры, расслабить возбужденные нервы, расшевелить центры холода и тепла на поверхности кожи, ощутить на теле, растертом мохнатым полотенцем, приятную свежесть чистого белья; — солнцепоклонничество, гимнастические упражнения, ежеутренние мессы здоровью в ванной комнате: ванная в доме по Рингштрассе превращается в часовню водосвятия, правда, не освященную ни епископом, ни раввином, — итак, по ту сторону барьера, образованного ванной, по ту сторону часовни водосвятия все еще находится мир прислуги. Что же мы можем там увидеть — неужели точно такую же, будто с открытки, комнату для прислуги, как в квартире по другую сторону от лифта, — с Мария-Целльской Божьей матерью, со стеклянными четками, с его апостольским святейшеством на эстампе? Человек, подобный Бруно Фришхерцу, никогда не опустился бы до такого: плохой вкус свободен в своих изъявлениях, но это не для него!

— Идеальный заказчик, на мой взгляд, — говорит Бруно Фришхерц, — это человек, который препоручает мне, Бруно Фришхерцу, спроектировать для него буквально все, — от почтовой бумаги и рожка для обуви до особняка и загородной дачи и даже до машины, садясь в которую, он и отправляется в путь. В вопросах вкуса я сторонник жесткой диктатуры, время вроде нашего, когда мебельная фирма Вертхаймера в Берлине готова модернизировать одному заказчику старинный замок, а другому — подделать под старину квартиру на Курфюрстендамм, ведя себя подобно хамелеону, ничего другого такое время и не заслуживает.

Комнатка для прислуги, подобно часовне водосвятия, низким кроватям и белоснежной гостиной, несет на себе знак эстетического качества «Фришхерц», хотя и в миниатюре: оттоманка; полированный шкаф, один из первых образцов еще не получившего в ту пору распространения «стульев Фришхерца» с функциональными вмятинами для спины и седалища в строгом прямоугольном пространстве; яркие, как яичный желток, занавески из грубой ткани; утопленная в стене ночная лампа; даже книжная секция, правда, только с двумя полками. Матросик, отпрыск буржуазного семейства, не прочь сэкономить на комнате для прислуги. — А вот этого-то я тебе как раз и не позволю, — возражает ему жена, и воспоминания о бюхнеровском «Войцеке» и шмёльцеровской бедности, о переселении с Новой Звезды на Новейшую, даже краеугольные принципы молодежного Красного Креста играют здесь свою роль, — ты в долгу не только перед общиной, но и перед твоим собственным телом, — таков основной постулат молодых идеалистов.

— Обустройство комнаты для прислуги влетит нам в конце концов в такую же копеечку, что и обустройство собственной спальни, — восклицает Матросик, топая ногой, как сказочный гномик. Он уже завершил юношескую гонку за идеалами, отлазал свое по фонарному столбу, откричал «Да здравствует республика!», относил рубахи с открытым воротом, оставил мысли об отцеубийстве; последним среди своих сверстников выйдя на финишную прямую, стремительно наверстал упущенное и с той же молниеносностью ринулся в противоположную сторону, стал деловым человеком, возобновил контакты с богатыми соучениками по Шотландской гимназии, обзавелся шляпой и желтыми кожаными перчатками и каждую пятницу педантично появляется за несколько минут до шести на вилле у крупного промышленника Кнаппа-младшего, живущего в Деблинге и приглашающего на партию в бридж.

Недостает еще одной комнаты, полной таинственности, как в волшебной сказке, — комнаты, в которую принцесса войдет в тот день, когда ей исполнится двадцать один год, — эта комната еще не переоборудована, нога Фришхерца туда еще не ступала. С нею мы разберемся позднее, заявляет молодая парочка, может, отведем ее под библиотеку и комнату для занятий, а может, устроим там детскую, — мы обратимся к тебе с этим, Бруно, попозже, когда у нас снова заведутся деньги в кубышке.

Не только в книге волшебных сказок можно найти предметы, обладающие душой, хоть и неодушевленные, и могущие друг с дружкой разговаривать, обмениваться новостями, принимать решения, источать любовь и ненависть, — одним словом, практически сравнявшиеся с одушевленными существами, такими, как человек или животное. Например, морские анемоны, жуки-долгоносики или навозные мухи, кроты, трясогузки, слон или в конце концов я как венец природы, — вот вам примерный перечень одушевленных существ. Спиритам — вот кому тоже известно об этом все, да и ничего удивительного: ведь медиум это человек, а не вещь.

Куда, собственно, я клоню, зачем затрагиваю эти непростые вопросы, взяв в качестве примера кровати? Есть ли у коричневых кроватей орехового дерева в спальне адвокатской квартиры, у псевдогерманских, псевдоготических старомодных кроватей в спальне у Соседа, у низких белых железных кроватей на квартире у новобрачных, есть ли у них у всех общий, так сказать, кроватный язык? Ведь как-никак возлежат на них близкие родственники. Сосед находится с женой Матросика в элементарном, прозрачном и недвусмысленном двуединстве «отец-дочь»; генеалогически столь же проста взаимосвязь между отцом-адвокатом и Матросиком, доводящимся ему родным сыном. Почему же тогда во взаимоотношениях между родительскими и детскими кроватями должны быть большие сложности, особенно если учесть, что детские кровати тоже скоро станут родительскими? И тем не менее: сын отказывается устроиться в постели на отцовский лад, ему угодно вновь впасть в забытую было отцеубийственную, во имя собственной свободы, игру: разорвать цепочку отцовских часов, швырнуть на пол стоячий воротничок и припечатать его пяткой, пририсовать усики к фотографии предка, — и все это лишь в порядке пролога и репетиции собственной зрелой жизни. Если отец состоит в одной партии, вступить в другую; стать дельцом, если твой отец врач; стать специалистом по научному атеизму, если он богослов; если он специалист по научному атеизму, стать врачом; стать солидным, уважаемым в обществе человеком, если твой отец — очаровательный шалопай, и наоборот, стать гулякой, если он был уважаемым человеком; отсюда и контрастное противостояние кроватей. Орнамент — это преступление; незатейливый остов кровати должен положить конец сработанным на токарном станке деревянным набалдашникам, полированным желобкам, закругленным спинкам псевдостарогерманского ложа, ослепительная белизна полировки сведет на нет красновато-коричневое мерцание пронизанного прожилками столетнего древесного среза: «Альбом моего прадеда» или «Витико» Адальберта Штифтера, — кому нужно все это многословие старых писателей? В отставку их всех! Да здравствуют девушки, стриженые под мальчиков!

Почему великий Зигмунд Ф., так никогда и не утвержденный в должности штатного профессора, истинный патриарх человеческих душ с Берггассе в 9-м районе Вены (если понадобится, из квартиры на Шоттенринге можно попасть к нему в приемную за десять минут), не занимается такими вещами, то есть вещами как таковыми, почему не регистрирует волю к разрушению старых вещей как культурный невроз, или скрипучие псевдостарогерманские двуспальные кровати на квартире у Соседа — свидетельство недостаточно красноречивое? Едва достающие до лодыжек кровати из металлических трубок изобличают отцовское ложе в преступлении и предрекают ему неизбежный позорный конец — ломбард и аукцион Доротеум, открытый императором Иосифом во благо бедных; ложе вытолкнут из дому и выставят как на позорище, его объявят вне закона, и достанется оно тому из скаредных торговцев старьем, кто назовет окончательную цену: труды прилежного ученика токаря, выточившего набалдашники, мастерство столяра, старая германская душа, Байрейт, немецкая готика, сердечные излияния монаха, любителя искусств, мечты учителей о великом, как Карл Великий, историческом прошлом, — все это будет сведено на нет, отцовское ложе пойдет с молотка, пойдет за грош, за бесценок.

Пожалеем же эти труды человеческих рук, эти вещи, сначала вознесенные, а потом отброшенные: кружевное платье королевы с бала Цветов в Пратере — сейчас всего лишь старая тряпка; мундир Франца Фердинанда с кровавым пятном из Сараево — неотглаженный экспонат в военном музее; ордена за отвагу, грамоты жалованного дворянства в бархатных футлярах. Раз! Два! Кто больше? Надеюсь, что ни Фришхерцу, ни Матросику, ни его жене не доведется услышать подобное приговору Страшного Суда слово: «Три!», звучащее над белоснежными полированными прямоугольниками супружеских кроватей как анафема той вещи, за которой они сами еще не знают никаких преступлений.

Троекратный кроватный хаос: на деревянном с прожилками ложе в стиле бидермайер был зачат Матросик, на старонемецкой кровати с точеными набалдашниками — дочь Соседа, но что же разыгрывается на белой, на белоснежно-белой кровати из металлических трубок, и какие это будет иметь последствия?

Новая кровать, детская кроватка с решеткой, а се скоро установят прямо в родительской спальне, запутает дело еще сильнее.

Неприятно, когда находишься взаперти. Когда лежишь за тонкими прутьями в младенческой кроватке, лежишь, не умея сфокусировать свою оптику ни на ближних предметах, ни на дальних, лежишь, помещенный в пространство и обреченный ему, как космонавт, кроватно-зарешетчатое «я», подвластное повитухе, матери, патронажной сестре, врачам и бабушкам, — и ведь такой судьбы не избежать даже тому сосунку, который был зачат на ложе из металлических трубок в пространстве, лишенном малейших примет орнамента и преступления. Вещи, обступающие решетчато-кроватное «я», оказывают на него воздействие в автоматическом режиме, они кружат возле него, как космический мусор вокруг небольшого звездолета.

Взгляд младенческого «я», скулящего за решеткой, поначалу упирается в ничто, — белые кровати родителей, полированные деревянные кровати бабушки и дедушки, книжная полка с первоизданиями лирики, лампа под шелковым абажуром, фальшивые китайцы из смежной квартиры и голландские конькобежцы с вышивки на Новейшей Звезде, декоративное панно с китайским камышовым пейзажем и фарфоровый бюст императора Франца-Иосифа в молодые годы, пианино с педалями-капканами и рояль с блестящей, черного льда крышкой, стулья в гостиной и прадедушкина спальная тумба, даже изображение на открытке чудодейственной Матери Божьей Мария-Целльской и поваренная книга с рецептом супа с фрикадельками из гусиной печени, — все это хоть и вращается, судьбоносно и нереально, как планеты из младенческого гороскопа, вокруг скулящего, пунцового от гнева младенца в его кроватке с решеткой, который не может разглядеть ничего вблизи и уж вовсе ничего вдали, — однако, к счастью, сам он об этом и не догадывается. Поэтому детство называют счастливым, только поэтому, но зато — по праву!

 

КУХОННЫЙ ЭПИЛОГ

Неужели в этих квартирах нет ни одного помещения, на которое не распространялось бы господство вещей? Может быть, свобода духа, а точнее равенство носителей духа берет свое начало на кухнях?

Газовая плита с чревом духовки, из которой, когда ее по утрам зажигают, с треском вырывается голубое пламя, выглядит на Новой Звезде точно так же, как на Новейшей, на адвокатской квартире или на квартире, перестроенной Фришхерцем, — в этом плане никаких различий меж ними нет. Горючий материал, накопленный муниципальными властями Вены в гигантских газометрических резервуарах на другом берегу Дуная, с шипением поступает не только в газовые фонари на Рингштрассе, но и во все газовые плиты, одинаковые как близнецы. И стоят они не только в квартирах буржуазии, нет, газовые плиты можно обнаружить и на кухнях у Шмёльцера, у доктора Фриденталя, у госпожи Кобчивой, у привратника из дома на Шоттенринге. Газовые плиты не признают классовых различий: железные монументы, согретые газом рунические валуны, эмалированные памятники братства и восходящего к добиблейским временам равенства их владельцев.

Но если бы семьи, подобно тому, как обстояло дело в доисторической Европе, в Вене Халльштаттского периода, и теперь собирались вокруг домашнего очага! Если бы они не расходились по лабиринтам многокомнатных квартир, включающим в себя гостиную, спальню, детскую, ванную, да и комнату для чтения, тогда не возникла бы и запутанная кроватная генеалогия, отсутствовала бы классовая борьба между скромным пианино и бехштейновским роялем, не было бы страха перед числом двадцать четыре в буржуазной иерархии стульев. Да, жизнь оказалась бы в таком случае столь же проста, как рисунки доисторического человека: отпечаток покрытой копотью руки на стене пещеры, которая служит одновременно и гостиной, и столовой, и спальней.

Но и тут я не отказываюсь от надежды, припоминая теплый, масляный, сладкий воскресный запах панированных телячьих шницелей; он витает над плитой и на квартире у Соседа, и на квартире у Матросика, и на квартире у его родителей, — и всегда с одной и той же дразнящей интенсивностью! Терпкий аромат петрушки на молодом картофеле с нежным сливочным маслом и сладко-кислый овощной запах салата из огурцов с вкраплениями красного перца поднимается из салатниц, — когда я думаю обо всем этом, то чувствую, что классовая борьба после развала многонациональной империи (красная муниципальная власть Вены и сегодня направляет газ к плитам, принадлежащим старой, уже упраздненной аристократии) сведена на нет универсально приятным лейтмотивом симфонии приготовления пищи.

И распространяется это, разумеется, не только на венский шницель. Специальные венские мясные блюда, такие как «тафельшлиц» (огузок с хреном), «хифер-шерцель» или толстый огузок, — часть языка, на котором в Вене говорит каждый. Кому же понадобится лезть в словарь Гримма или выходить из себя из-за изощренного буквоедства, присущего справочнику Дудена? В венской поваренной книге домохозяйки Анны Хофбауэр, выпущенной в 1825 году Мёршнером и Яспером на Кольмаркте, дом № 25, уже во вступлении к главе «О говядине» хорошо протушенная грамматика языка «тафельшпиц» описана столь совершенно, что всякий, кто знает в таких делах толк, может лишь подивиться, почему это верховный главнокомандующий, его апостольское величество, не приказал, не сходя с места, выбросить на свалку чудовищную «Табель о языке», административный немецкий язык от Бога и императора, и не ввел высочайшим указом язык огузка, понятный всем от Будвейса до Триеста, от Черновиц до Блуденца, от Эннса и Марха до самого Прута.

Историки и политики, подобно кроликам, загипнотизированным удавом, в оцепенении взирают лишь на битвы, племена, расы и национальные языки. Ах, если бы они обратились к поваренной книге Анны Хофбауэр и вслед за мною прочитали бы во вступлении к главе «О говядине» о постигаемом желудком языке «тафельшпиц» или «хифер-шерцель» (он же толстый огузок), — то мы могли бы избежать целой уймы напастей. Простая домохозяйка Анна Хофбауэр из Вены положила, если так можно выразиться, в обыкновенную кастрюлю истинное национальное достояние, она стушила великолепную благоухающую грамматику пищеварительного тракта! Но кто из государственных мужей сумел оценить этот подвиг, даже если он и не упускал возможности попользоваться его плодами?

«При тушении или медленном кипячении не ставить единственной целью сварить мясо до полной готовности. Более того, необходимо помнить о получении наваристого бульона, который послужит для мяса соусом, ибо наваристый бульон является лучшим соусом, даже без каких бы то ни было добавок, однако же тоже желательных и необходимых для приготовления соуса, который будет идеально гармонировать с мясом. Поэтому нет ничего неразумнее, чем к паровому или тушеному мясу готовить соус отдельно, как это часто рекомендуется в немецких поваренных книгах».

Разумеется, многонациональную империю уже не спасешь тем фактом, что я, с опозданием, овладел языком «тафельшпиц». Остается надеяться, что этот язык будет востребован республиканскими властями грядущего. Остается надеяться, что хотя бы министр просвещения и культуры каждой из будущих республик со всей ответственностью подойдет к языку нёба и огузка, общему для всех классов и сословий. Но поднесет ли ему начальник канцелярии министерства в надлежащий миг столь изумительный образчик национальной литературы, написанный на родном языке желудка?

«Волшебный рог мальчика», полный кислых щей, галушек, зальцбургских клецок, тортов Захера, гуляшных супов, нашпигованных оленьих ног, тортов с кремовой прослойкой, булочек с маком, больших и маленьких плетенок, ватрушек с повидлом и творогом, слоеных булочек, выпечки для журфиксов, муки и круп с самых известных мукомолен, — это начертано золотыми буквицами, как названия стихотворений в сборнике, на черной (в золотой раме) вывеске, размещенной и справа, и слева над входом в булочную Эдуарда Манга (Вена, 3-й район, Залезиансргассе), прямо напротив дома, в котором родился Гуго фон Гофмансталь. О, эти апокалиптические мечты о мире блинчиков со взбитыми сливками, начиненных черносливом! Мы созданы из того же вещества, что и наши сны, как заметил Шекспир… Но разве какому-нибудь бюрократу под силу распознать единую душу государства, увидеть идею, сплачивающую нацию воедино? Под силу ли это бюрократу, который, в отличие от меня, возможно, ни разу не заглянул в поваренную книгу Анны Хофбауэр и не читал ее горящими глазами, а потому не может вслед за мной воскликнуть: все теории государства, от Платона до Кельзена, не стоят по сравнению с этим и яблочного хрена.

Однако классовые противоречия еще не устроены окончательно с помощью этого языка, не сняты даже на кухнях. Весь вопрос в том, как часто то или иное блюдо присутствует в меню. На кухне у Шмёльцера, к примеру, хрустящий шницель бывает только по воскресеньям, у Соседа он может появляться на столе еще и в какой-нибудь будний день, а на адвокатской кухне его бы могли готовить хоть каждый день, если бы, разнообразя меню, то и дело не заменяли толстым огузком или жарким с красной капустой. На кухне у Шмёльцера бывает и так, что язык нёба целыми неделями не произносит ни единого мясного слова, здесь решающим образом преобладают капуста и картошка. Но даже безупречное владение гастрономическим языком Вены не помешало бы Шмёльцеру выступить застрельщиком новой революции. Как раз напротив, и тому есть живое свидетельство!

Направить запах капусты во дворцы, вогнать часть этого потока и в более скромные адвокатские квартиры и произнести мясную проповедь, не в греховном смысле, а исключительно в духе поваренной книги, произнести ее на кухне у Шмёльцера, — окажется ли это решением проблемы межклассового и межнационального эсперанто? Эсперанто, понятно, желудочного, эсперанто гастрономического… Проблемы языка, не только понятного каждому, но и каждому доступного! Однако не мясом единым жив человек, как говаривал мой религиозный наставник-эпикуреец, ему нужен и хлеб, чтобы обмакивать его в подливку, правда, хлеб этот должен быть хлебом духовным.

Но как же приобрести этот хлеб, не имеющий ничего общего с пшеничной пылью, как обнаружить что-нибудь подходящее в хаосе совершенно неудобоваримых вещей, в хаосе псевдоготической мебели и орнаментов, среди пианино и супружеских кроватей, в лабиринтах многокомнатных квартир и в тесноте однокомнатных, на кухнях, где тушат уток, и на кухнях, где тушат капусту, — оказывается, не так-то просто иметь всегда наготове пищу духовную, повседневную нужду в которой вовсе и не испытываешь, не так-то просто утолять голод именно ею. Я до сих пор не смог отыскать ее в пространстве между Шоттенрингом и районом Фаворитен. Может быть, конечно, найду где-нибудь в другом месте. И даже Эскоффьер, великий философ гастрономии, свалился на кухню отеля «Ритц» не с Луны. И ему пришлось поучиться мастерству, а уж я-то на кухне, как и во всех остальных местах, еще далеко не закончил поиски некоего высшего назначения!

 

МЛАДЕНЧЕСКОЕ «Я»:

Создает ли оно свое собственное окружение, или квартирное окружение создается для него?

Отчасти так, отчасти этак. Поначалу младенческое «я» никак не связано с жилищным окружением в том смысле, в котором таковое наличествует в адвокатской квартире по соседству, на квартире у бабушки с дедушкой на Новейшей Звезде и в лишенной какого бы то ни было украшательства родительской квартире. Все эти места можно сравнить с голубыми точками на карте пустыни Гоби, — голубыми, как вода оазисов, которые попадаются очень редко. Вот и младенческое «я» доберется до голубых оазисов, до жизненно важных точек в пути, только если ему повезет.

В данный момент младенческое «я» пребывает в своего рода досократической ситуации, которую не оно само создало и которая была создана не для него, — она просто-напросто наличествовала, подобно менделевым законам генетики, — все течет, течет молоко, текут моча и слюна, мир представляет собой оральный и анальный рай, в котором неизбывным потоком растекаются райские струи…

Углы и выступы комнаты, даже прутья кроватной решетки, — на младенческий взгляд все это не более чем игра теней. Всасывание молока — не более чем рефлекторное усилие для поддержания жизни, и, тем не менее, как раз в этой точке и начинаются все несчастья.

Мое младенческое «я» всасывает (независимо от вяловатой струйки материнского молока) вовсе не молоко священных коров, обитающих где-то далеко-далеко, и вовсе не молоко коров с Млечного Пути, которыми в конце концов становятся глупые космические телята, а молоко из молочной на углу Шоттенринга и Биржевого переулка, накапливаемое в вымени у большущих коров в коричневых пятнах где-то между Аннингером и Тулбингер-Когелем, выдаиваемое нижнеавстрийской дояркой в ведро, выставляемое в оловянных молочных бидонах на обочину дороги, забираемое молочным кооперативом. Доставленное на венский молокозавод, принадлежащий муниципалитету, молоко под контролем Венского санитарного совета пастеризуется. Рекомендованное в качестве детского питания и разлитое в специальные бутылки, во мраке ночном доставленное на дребезжащей, с трудом сдвигаемой с места лошадьми телеге, обшитые железом колеса которой еженощно громыхают по венской гранитной мостовой между двумя и четырьмя часами утра, доставленное в молочный магазин на углу Шоттенринга и Биржевого переулка, его приносит в дом бабушкина служанка, которую зовут не то Рези, не то Мария, приносит, подогревает для меня, переливает в рожок и подносит к всеядному, как пиявка, насосу моего младенческого рта!

Жизненная позиция сосунка чрезвычайно рискованна, она создана вовсе не им самим и вовсе не для него, она просто-напросто наличествует, как менделевы законы генетики или хватательный рефлекс, сохраняющийся у собаки Павлова, даже когда ее голову уже отделили от туловища. Чего я только в себя не всасываю, ни о чем не подозревающий сосунок, неотъемлемый от пастеризованного молока моего родного города.

С квартиры можно съехать, запыленную хрустальную люстру можно снести к старьевщику в Леопольдштадт, супружеские кровати в псевдоготическом стиле можно продать, потерпев при этом лишь несущественный убыток, диванные подушки с вышитыми на них ветряными мельницами можно раздарить, даже от старого постельного белья человеку удается избавиться. Отнести его, скажем, в ломбард Доротеум и не выкупить. Смеющихся фарфоровых лжекитайцев можно на худой конец выбросить в Дунайский канал, обоснованно надеясь на то, что их, вместе с прочим мусором, вынесет в Босфор… Но от однажды всосанного молока хоть что-нибудь, да останется.

Каждые четыре часа — рожок молока; а молоко-то проходит по системе труб гордого своими социалистическими традициями венского молокозавода! И разве беззащитное младенческое «я» не всасывает вместе с этим молоком и жажду отблагодарить коллектив, отблагодарить общину, страстное стремление посвятить всего себя без остатка воспитанию сирот, оставшихся после войны, уходу за больными туберкулезом чернорабочими, за получившими производственные травмы строителями, оказанию помощи глухонемым и рахитичным учащимся ремесленных училищ, неграмотным посетителям народных библиотек и покрытым фурункулами завсегдатаям общественных бань, не говоря уж о нимфах из ночных заведений, которым хотелось бы изменить свою жизнь к лучшему, — и все это и всегда с боевым кличем: «Пусть платят богатые»?!

А какой набор противоборствующих витаминов содержится в каждой на вид вполне безобидной бутылочке детского молока! Должен признать: с самого первого мгновения мое младенческое «я» оказалось в столь взрывоопасной политической ситуации, что в дальнейшем для него стало сложно (если не совершенно исключено) указать конкретного виновника, на которого можно было бы возложить ответственность за сложившееся положение вещей. Да я и не хочу затевать такие поиски, хотя элементарным кличем «Зачатие есть преступление» запросто мог бы подвести под монастырь родного отца. Но тем самым оказалось бы запятнано и имя моей матери, а ведь беспомощному младенческому «я» во взрывоопасной политической ситуации необходима материнская любовь, которой следует расти одновременно и параллельно с ним самим, не омрачаясь сомнениями в правильности однажды сделанного выбора.

А много ли может он распознать, этот лилипут, наделенный соответственно лилипутским механизмом познания? Да и способен он лишь ощупывать все эти объекты: покрытые белым лаком трубчато-металлические кровати родителей взрослому человеку по щиколотку, взобраться-то я сюда сумею, скажет он себе, но символическое значение и назначение низеньких кроватей как выражение предостережения и протеста против отливающих блеском полировки кроватей орехового дерева в стиле бидермайер из квартиры по соседству и псевдоготических кроватей из квартиры на Новейшей Звезде, — оно ему до поры до времени недоступно. Да и посещение бабушки, той, что живет по соседству, даже когда младенческое «я» уже начало передвигаться самостоятельно, не даст ничего в смысле прояснения прошлого. Бабушка для него вовсе не яркая красавица, играющая на лютне и поющая песни Шуберта, наставляющая рога своему иудейскому супругу-адвокату с католиком, с капитаном военно-морского флота, и крестящая сыновей, чтобы ничто не омрачило им пути наверх, пути на самый верх в многонациональной империи, которой теперь, прости нас, Господи, к сожалению, больше не существует.

В куда большей степени она для него бабушка, которая поднимает и ставит его на парапет балкона и оттуда показывает ему украшенный цветными фонариками прогулочный пароход, бросивший якорь внизу, у причала Дунайского канала. Палуба медленно покрывается крошечными, похожими на муравьев, искателями удовольствий, а фонарики, — красные, зеленые, голубые и желтые в цепочках гирлянд, — знай, помигивают, развешенные по всей палубе между носом и кормой, и бабушка говорит (а как раз в это мгновенье на палубе, словно внезапный порыв ветра, загуляла музыка и сам пароход медленно отошел от причала): «Видишь, он плывет в Нусдорф!»

Или возьмем, к примеру, лифт. Для младенческого «я» это вовсе не объект, в котором осваиваются чьи-то фигуры, медленно, с шумом, как обуржуазившиеся ведьмы без помела, под скрежет стального троса исчезая в лифтовой шахте, — осваиваются и поднимаются, как кровяные тельца в артериях города, на пятый или на седьмой этаж, и покидают волшебную систему кровообращения, превращаясь в какого-нибудь клиента, посетителя, делопроизводителя, барона, а то и в натурщицу, — в зависимости от того, на каком этаже каждый из них выходит.

Для него это водолазный колокол, в который он заходит в сопровождении няни и который опускается до уровня Рингштрассе, до того уровня, на котором обитает кот привратника. Большой черный котяра сидит на полированной дощечке перед застекленным окошком швейцарской, откуда доносятся пояснения его господина, похожие на изречения дельфийского оракула, тон которых зависит от двух обстоятельств, — от настроения самого привратника и от размера чаевых: господин барон в отъезде; господин доктор уже убыли; молодой господин еще не вернулся к обеду; рекомендательные письма можете оставить у меня; — а его черный кот выгибает спину, выпускает когти и скребет ими по доске, вытягивается и становится таким же большим и важным, как бородатые и крылатые мифологические существа, охраняющие врата храма в Баальбеке. Затем, вероятно, спохватившись, — нет, мол, в этом буржуазном доме по Рингштрассе никаких вечных ценностей божественного происхождения, которые стоило бы охранять, — он вновь съеживается до размеров нормального привратницкого кота, который, однако же, на взгляд младенческого «я» по пути из водолазного колокола лифта (на руках у няни или за руку с ней) к охраняемым кариатидами воротам, оказывается точно таких же габаритов, как бородатый и крылатый страж ворот — полузверь-полупривратник храма в Баальбеке.

А вот ковер, лжеперсидский ковер в салоне у бабушки: в отличие от собственного отца, младенческое «я» не считает этот ковер липучкой для мух, а точнее липучкой для дам, на которую те ступают после полуденного чаепития, — ступают и увязают в нем, чтобы послушать, как хозяйка дома пост песни Шуберта! Не считает он его и чудовищем, собирающим пыль, набивающуюся в ворс, чудовищем, которое, как поучает Бруно Фришхерц жену Матросика, своими ненатуральными, промышленного изготовления красками как раз и выставляет в истинном свете сервант со смеющимися фарфоровыми китайцами, лютню, перевитую лентами, и рояль с бархатной накидкой, снабженной бахромой с золотыми кистями, — нет, для младенческого «я» это мягкая игровая площадка, на которой застревает даже сильно брошенный мяч, заторможенный меандрическим рисунком окантовки. На этой шерстяной лужайке с красными и голубыми цветочками, по которой ребенок может ползать на четвереньках, уберегая ручонки от холода паркета, в мягкой части комнатного ландшафта, у черных, похожих на стволы деревьев ножек рояля младенческое «я» смотрит вверх, и тыльная сторона столешницы кажется ему грубым деревянным небом, над которым по вечерам загорается солнце люстры, а днем колокольчиками звенят подвески, едва в комнате откроют окно или дверь, — солнце люстры, салонное солнце превращает ковровый ландшафт в землю обетования.

Младенческое «я» находится на верном пути, остается определить его направление. Кто знает, каким образом откроет оно для себя резной письменный стол деда, рогатую стойку-вешалку в прихожей адвокатской конторы, розовую ткань пухового одеяла кухарки и бюст молодого и красивого императора Франца-Иосифа… Но вот в один прекрасный день родители увозят его оттуда, увозят на лоно природы.

 

КАНИКУЛЯРНАЯ СИТУАЦИЯ, ИЛИ ЛЕТНЯЯ ИДИЛЛИЯ

На лоно природы мы переезжаем в зеленую Штирию, поселившись на два месяца в летнем домике и безвылазно сидя там, чтобы накопить силы на предстоящую зиму.

Качество пребывания на курорте или в дачной местности, утверждает супруга адвоката верховного и уголовного судов, мать Матросика, бабушка моего младенческого «я», неизменно сказывается только к Рождеству. То, как ты чувствуешь себя к Рождеству, показывает, насколько хорошо или, напротив, сколь плохо было выбрано место для летнего отдыха.

Дядюшкам и тетушкам, сестрам и кузинам, да и всем ближайшим родственникам приходится выслушивать это всю осень, всю зиму и всю весну. В ответ на вопрос, куда нам отправиться предстоящим летом, они обязаны принять к сведению, сколь глубоко запало в душу супруге адвоката секуляризованное учение о предопределенности, запало не только глубоко, но и с кальвинистской жесткостью, пусть и любит она исполнять песни Шуберта, пусть губы у нее мягкие, да и вообще она иудейского происхождения; они обязаны принять к сведению, что выбор курорта или дачной местности пусть и принадлежит тебе самому, но только к Рождеству ты уразумеешь, правильно ли он был сделан. Отдохнул ли ты, посвежел, набрался сил, возродился и будешь жить дальше, одним словом, удалось ли тебе, как того хотелось и как предписывают врачи, окрепнуть или нет.

Не удивительно, что при таких обстоятельствах каждое лето становится обязательно судьбоносным, так что никто не смеет внести собственное предложение или высказать какие бы то ни было возражения. Мне кажется, в Каринтии погода устойчивее, чем в Зальцкаммергуте, побольше солнца, пожалуй; в Мариенбаде, как я слыхала, жизнь подешевле, чем в Карлсбаде. Разве вся семья обязательно должна сидеть на одном месте? Разве более молодые не могут ради разнообразия совершить поездку на пароходе, скажем, из Триеста в Рагузу?

Ничего подобного. Все испытывают языческий страх перед грядущим Рождеством. Обязательно выявится, что их летний выбор оказался неверным, а самочувствие отвратительным, а если оно все же нормальное, то все равно не заметно ни малейших следов летнего отдыха, а раз так, значит потраченные на него деньги были буквально выброшены на ветер.

Таким образом, выбор всегда остается за нею, за матерью Матросика. Оно и понятно: никто не хочет обжечься, а сама она неизменно выбирает Грундльзее. Удивительный выбор, потому что на Грундльзее беспрестанно идут дожди, пресловутые зальцбургские ливни. Редакторы местных газет делают эти ливни главной темой передовиц, отзывающихся фельетонами в самых уважаемых газетах Гамбурга, Франкфурта и Берлина, порой и возмущенными письмами читателей в лондонскую «Таймс».

Все это моей бабушке прекрасно известно. Равно как и трудности, связанные с дорогой: с венского Западного вокзала, с разобранной детской кроваткой в багаже, через Санкт-Пёльтен, Санкт-Валентин (с черепашьей скоростью, с которой идут в последний путь святые мученики) добраться до Линца и Аттнанг-Пухгейма! С разобранной детской кроваткой, с чемоданами, шляпными коробками, корзиной для пеленок! С невесткой и с родителями невестки! Рабочие ведь тоже имеют право на отдых, а депутат парламента от рабочих районов — тем более. Не просто право, но законодательно закрепленное право! Эти буржуазные привилегии ему предоставлены!

Сам Матросик остался в Вене, он подъедет попозже. Ему отвратительны семейные вылазки, семейные поездки, семейные путешествия.

В Аттнанг-Пухгейме приходится пересаживаться на крошечный местный поезд до Зальцкаммергута с вагонами, пропахшими смазкой и мазутом, ерзать на жестких деревянных сиденьях и трястись, как в вагонах для перевозки скота, затем снова пересесть и проехать еще два часа до Бад Аусзее, хотя уже зарядил здешний дождь и капли забарабанили по железной крыше вагона, не капли, а самые настоящие градины, причем каждая величиной с турецкую горошину. Конечно, на то должны быть свои причины, не сводимые к пристрастию бабушки ловить форель, ибо ее рыбалка увенчивается успехом лишь в самых редких случаях, хотя для этого, казалось бы, имеются все основания: и дорогой костюм рыбачки, в котором она величаво прохаживается вдоль берега реки Траун с ее быстрым течением, и зеленый садок для форели, переброшенный через плечо, и удочка с искусственной мухой, которую заставляют дергаться и плясать в зеленой воде Трауна, то забрасывая снасть, то вынимая ее из воды, то вновь забрасывая, — и все это совершенно безрезультатно. Тогда она переходит с берега Трауна на берег Грундльзее, меняет искусственную наживку на натурального червяка, устраивается на мостках причала и довольствуется ловлей уклеек. Уклейку легче поймать, чем форель, но она чересчур костиста, никто не хочет угощаться бабушкиными уклейками. Так что рыбалка не тот грунт, на котором можно возвести здание постоянных поездок на Грундльзее. Погода, как сказано, тем более. Остается дом.

Коричнево-серый деревянным дом с оранжево-красными, лимонно-желтыми, облачно-белыми цветами бегонии в зеленых деревянных ящиках прямо под окнами, а на самих окнах — ставни с вырезанным посередине сердечком.

Лесоруб, а на административном языке — рабочий лесного хозяйства Ханс Роберль (местные кличут его Хансль-непоседа), — причем фамилия Роберль записана лишь в свидетельстве о крещении и в мобилизационном предписании, если объявят войну, — этот Ханс построил бревенчатый дом своими руками. Летом он сдает его в наем отдыхающим: рыбакам, ловящим форель, и рыбакам, ловящим уклеек, грибникам, любителям побродить по альпийским лугам, охотникам, приезжающим сюда на выходные, альпинистам, собирателям малины, сборщикам альпийских роз; он построил дом в поте лица своего, — так тяжко трудился разве что Адам, когда его изгнали из рая, — он хлопотал над ним по окончании рабочего дня и по выходным. Бревна он раздобыл из казенного леса, — частично бесплатно, частично со скидкой, — ему самому пришлось валить деревья, нагружать бревнами сани и доставлять их по обледенелому снежному насту в долину (о том, что такие экспедиции могут плохо закончиться, можно прочитать на столбах с распятием, стоящих вдоль дороги в деревне: Ксавер Майерль, 10 января — и размытые цифры года — с лесорубами Мозером и Штайнеггером съезжал на деревянных санях в долину. Угодил под полозья и закончил жизнь свою на двадцать седьмом году. Помолимся за него!). Так это часто заканчивается. Но Ханс Роберль сумел достроить свой дом, его жена Марианна таскала в ведрах гравий с берега озера, чтобы присыпать дорожки. Это привело к повреждению матки, — ее родильного аппарата, как сочувственно выразился пастор из Бад Аусзее, — и сказалось при рождении первого ребенка.

Однако супруги врачей и адвокатов из Вены, надворные советники и сотрудники министерств, как действующие, так и отставные актеры Бургтеатра, отпрыски крупной буржуазии, расхаживающие в кожаных штанах по берегу озера, прибыли в Штирию не затем, чтобы вникать в домашние проблемы Ханса Роберля, не затем, чтобы считаться с гинекологическими болезнями его жены Марианны; нет, такие проблемы возникают и у горожан, с таким же успехом можно было бы остаться в Вене, заказать по своему обыкновению в кафе «Херренхоф» еще чашечку черного кофе, третью или четвертую, и продолжить застольную беседу, понапрасну тратя дорогое время модных гинекологов и психиатров, а то и обсуждая с директором банка возможность получения крупной ссуды с учетом предполагаемого в дальнейшем наследства. Строго говоря, сходные с теми, что у Ханса Роберля, правила и формы жизненной игры, разве что — с более высокими ставками, да и правила посложнее: все запутанней, все непрозрачней, — вроде того, как если бы перенести на современную сцену классический балет, который ставил еще великий Петипа, — в современной постановке сценическая площадка вращается, а смысл балета кружится и как бы исчезает, — и альпийская частушка, бесхитростное четверостишие, призванное обратить внимание крестьянской девушки, которая притворяется спящей, на возможности, какими чревата уже наступившая ночь.

Разумеется, страсть молодого литератора Якоба Татаруги (его отец, доктор Бруно Татаруга, занимается краеведением и унаследовал от родителей летний домик на Грундльзее, именуемый «виллой Татаруга»), любовная склонность молодого человека к Изе, находящейся еще в самом соку супруге одного из советников министерства культуры и образования на Миноритенплац в Вене, страсть, а иначе адюльтер, как это ни странно, вполне можно сравнить с издавна принятыми в здешних краях добрачными отношениями какого-нибудь Ханса Роберля с какой-нибудь местной Марианной. Потому что в обоих случаях речь идет о любви. Клич «Назад, к природе!» давным-давно потонул бы в реве «фиатов», «даймлеров» и «татр», если бы жены врачей и адвокатов, надворных советников и высокопоставленных чиновников из министерств, равно как и актеры Бургтеатра (и выступающие на подмостках, и удалившиеся на покой), да и балующиеся литературой отпрыски крупной буржуазии раз и навсегда не решили, а приняв решение, не поставили бы под ним подпись и печать: и жизнь, и любовь благородных дикарей в штирийских горах разыгрываются по иным, куда как лучшим, более сильным, более чистым, да и более полнокровным правилам, чем наши; с этого нам и нужно брать пример, с этих куда как лучших, более сильных, более чистых, да и более полнокровных правил! Поэтому-то мы и приезжаем в лучшую пору года, с 1 июля по 1 сентября, в эти места, где «пейзаж берет за душу, а люди дивно хороши», если процитировать госпожу Татаругу.

С другой стороны, однако же, всегда наличествует возможность, отправившись в лес по грибы и по ягоды или занимаясь ловлей форели на берегу быстрого Трауна, а то и при каких-нибудь иных, столь же невинных обстоятельствах, неожиданно и не будучи представленным ему заранее, встретить графа Меранского и Кессельштаттского в черных кожаных штанах, расшитых зелеными листьями, в грубошерстной непромокаемой куртке и в шляпе с кисточкой из хвоста лани, с холщовой охотничьей сумкой через плечо, с альпенштоком из орешника в правой руке, — встретить ни с того ни с сего на заросшей травой седловине, между двумя серыми зубчатыми горными вершинами и даже на прогулочной тропе между Бад Аусзее и Грундльзее.

И подумать только: он выглядит в точности, как Ханс Роберль! Встретить господина графа, отец которого еще принимал участие в императорской охоте в Бад Ишле по ту сторону горного перевала Пёч, где и сразил мастерским выстрелом прямо между лопаток великолепнейшего самца косули, — встретить и увидеть, как он исчезает в кустах орешника, или в малиннике, или между горными карликовыми соснами, предварительно успев дружелюбно поздороваться. И княгиню Гогенлоэ тоже можно встретить столь же нечаянно, — правда, кожаные штаны она носит реже, потому что давно уже не девочка, — на ней розово-красная баварская юбочка, короткий зеленый пиджачок «фигаро» с белыми буфами и полосатый национальный фартук поверх всего этого.

И еще тысячу лет могли бы они, сохраняя за собой все титулы и привилегии, переходить в летние месяцы с одного альпийского луга на другой и дружелюбно здороваться при каждой случайной встрече, а интриговать, как принято в этих кругах, лишь в зимние месяцы, при венском дворе. Но зараженные вирусом свободолюбия сыновья профессоров и адвокатов, к которым позже подключился проклятущий Шмёльцер со товарищи, разрушили Священную Римскую империю германской нации, разрушили и другую империю, ставшую прямой наследницей первой, как здешние горняки — каменноугольную соль на солеварне в Бад Аусзее, распустили ее, превратив в жидкую клокочущую массу, и так долго размешивали эту массу своими либеральными мешалками, пока на самое дно не осела соль демократии. И теперь все должны брать эту соль щепотками, и ни одна буханка хлеба по всей республике, от Боденского озера до Нойзидлерзее, — не смеет уклониться от процесса засаливания. В конце концов добрый старый император Франц-Иосиф в своей летней резиденции в Бад Ишле мог бы на какое-то время оттянуть непоправимое несчастье, не окажись он, — упрямясь, как престарелый надворный советник перед отставкой, — настолько самоуверенным: теперь-то, мол, с ним определенно уже не может произойти ничего страшного, каждое лето надо надевать кожаные штаны и непромокаемую шерстяную куртку, штирийскую шляпу с кисточкой из хвоста лани и короткий зеленый пиджак. Его невозможно было уговорить, чтобы он отказался от охоты на оленей, косуль и серн в наряде Ханса Роберля или графа Меранского и Кессельштаттского. Неужели не мог он хоть разок надеть роскошно расшитую одежду венгерского магната или белоснежную, с красной вышивкой, льняную рубаху хорватского крестьянина, отправляясь на очередную охоту? И скольких бы несчастий мы избежали в итоге!

Но в конечном счете это вовсе не его вина, этот грех лежит на совести крайне популярного в здешних краях эрцгерцога Иоганна. С какой стати влюбился он в мещанку, в дочь обыкновенного почтмейстера, с какой стати женился на этой самой Анне Плохль, преодолев сопротивление всего двора, с какой стати сделал ее графиней Меранской? И с какой стати бродил он, как тирольский охотник, в кожаных штанах и непромокаемой куртке по альпийским лугам, заглядывал, не узнанный (а точнее, скрывая, кто он на самом деле такой), в хижины к пастушкам, ел с ними хлебный суп и гречневую кашу и испытывал невероятную радость из-за того, что ему, пусть и временно, удавалось избавиться от своего эрцгерцогства? Слово похвалы из уст знаменитейшего полководца значило для него в такие мгновенья куда меньше, чем вопрос какой-нибудь пастушки, заданный на местный лад нараспев:

— Да кто же ты такой будешь?

Несомненно, эта демократическая доступность знати пустила в здешних горцах глубокие корни, или, как заметила госпожа Татаруга, указывая на красивого рослого лесоруба с орлиным носом, который как раз проходил мимо, одетый в грубошерстную непромокаемую куртку:

— Мы бы тоже не отказались иметь в числе собственных предков эрцгерцога Иоганна, пусть и инкогнито!

Между прочим, грубошерстная непромокаемая куртка здесь столь же общепринята, как платье, в которое облачены придорожные статуи мадонн, — в таких куртках щеголяют и граф Меранский, и Ханс Роберль. Куртка может быть серой, точно отвесная стена из обожженного кирпича, или зеленой, подобно пастбищам вокруг Лангангзее. Она не пропускает воду, одним словом, она уберегает от любых осадков при любой непогоде, какою только могут огорошить здешние небеса. Она подобна рыцарскому панцирю даже в республиканские времена, она не пропускает не только влагу, но и дурные новости: об экономическом кризисе и биржевом крахе в Америке, о таинственных бесчеловечных законах, принимаемых в близлежащих странах, где установлена диктатура, об англосаксонской прессе и ее комментариях в связи с крестьянским голодом на Украине и политическими репрессиями в России. И даже если такая куртка в конце концов промокнет, ее можно повесить на деревянную жердь около очага, и к утру она снова станет сухой.

Тайны непромокаемой куртки и генеалогического древа рослых лесорубов, равно как и тайны графского рода и, на мой взгляд, политически неблаговидная роль кожаных штанов на императорской охоте, любовные увлечения жен венских врачей и адвокатов, надворных советников и высокопоставленных чиновников министерств, выступающих на подмостках или удалившихся на покой актеров Бургтеатра, а также балующихся литературой отпрысков крупной буржуазии, устремляющихся на поиски благородного дикарства в штирийских горах, — что можно назвать буржуазной охотой, в отличие от аристократической и императорской, участники которой преследуют не дикарей и дикарок, а самую настоящую дичь, — все это следует принять не столько во внимание, сколько близко к сердцу, чтобы, подобно госпоже Татаруге или моей бабушке, испытать истинный восторг и душевный подъем в связи с перспективой вселения в скромный дом лесоруба Ханса Роберля, лишенный каких бы то ни было городских удобств, и питать подобные чувства из лета в лето.

Бурая бревенчатая веранда — таковы пропилеи дома Роберля с оранжево-красными, лимонно-желтыми, белыми как облака бегониями в ящиках для цветов, именно на веранде и развешены цветные репродукции в резных рамках: трубящие олени в осеннем лесу, бледная луна над поляной, два браконьера и егерь, — он уличает одного из браконьеров в незаконном отстреле косули, а второй браконьер, которого он не видит, целится в него из засады… На бревенчатой веранде оставляют деревянную обувь, — в дом аборигены входят только в носках с подшитой стелькой, — а еще на этой веранде завтракают.

Через бревенчатые пропилеи и проходит бабушка, проходят Сосед с женой, проходят обе дочери и, разумеется, проносят мое младенческое «я» (да, меня все еще носят на руках, хотя я уже позволяю себе смутные мысли о внезапной и крайне неприятной перемене места жительства в разгар прекрасного времени года), — и все мы оказываемся в кухне-столовой. Там на печи сидит кот, — такой же чернущий, как возле привратницкой в доме на Шотландском Кольце в Вене. Тут наконец становится ясно, что жизнь приобретает осмысленные очертания лишь в результате перемены места и действующих лиц, — кот с Шотландского Кольца и кот из Штирии, оба они черные, оба порой мурлыкают, оба то выпускают, то убирают когти, но живут они в двух разных мирах, — жизнь двух самых обыкновенных котяр отличается друг от дружки, как житие Конфуция от жизни какого-нибудь штирийского браконьера.

Перед самым носом у кота с Шотландского Кольца мелькают, как уже сказано, вместо мышей клиенты, пациенты, бароны и прочие обитатели дома, — слишком крупные звери, охотиться на них он не может, — напротив, он должен перед ними в некотором смысле склоняться; вместо того, чтобы караулить мышь у ее норы, он караулит подъезд, его, строго говоря, и зверем-то уже не назовешь, — наполовину зверь, наполовину привратник.

Штирийский кот спрыгивает с печи на кухонный пол, удаляется на веранду, шмыгает в дыру возле двери (в бревенчатой стене нарочно оставлен кошачий лаз), вырывается на волю и одним прыжком оказывается хозяином мира лесов и лугов, изобилующего мышиными норками, — оказывается хозяином не только полным, но и единственным. Ничего удивительно в том, что он частенько возвращается на кухню-столовую с задушенной полевой мышью в зубах и кладет бездыханный коричнево-желтый комочек к ногам моих бабушек (жена Соседа — она ведь мне тоже бабушка и тоже поехала с нами на дачу, не надо об этом забывать) или моей матери. Тогда они испуганно подбирают юбки и зовут на выручку Ханса Роберля.

Конечно, кухня задумана не только как пристанище для кота. Квадратный бревенчатый стол на восемь персон, с двух сторон обрамленный угловой скамьей, выморенной в коричневый цвет, служит местом не только кошачьих, но и человеческих трапез. Там, где обе доски угловой скамьи стыкуются друг с дружкой, образуется небольшой зазор, как в пористой каменной породе, и в этом зазоре висит деревянный крест, а под ним стоит скамеечка с альпийской розой в глиняном кувшине, или с альпийской примулой, или с горечавкой, или просто с ветками горной карликовой сосны (в зависимости от времени года). Уголок Господа Бога, он же цветочный уголок, по-настоящему здесь не молятся. Народ здесь, в отличие от богатых крестьян из Иннфиртеля или Тироля, не больно набожный, — даже священников не столько чтут в качестве духовных властителей всей округи, сколько используют в качестве чиновников, исполняющих обряды: крещение, бракосочетание или отпевание.

Здешние лесорубы, говорит Сосед, это сельские пролетарии и, прошу не забывать, хорошие товарищи! Строптивые протестанты в Гойзерне и Халльштатте, как они могли устоять в эпоху контрреформации, как могли устоять и перед соблазном конфессиональной эмиграции, в отличие от протестантов Зальцбурга, как уберегли дух сопротивления и не махнули на все рукой? На взгляд Соседа, контрреформация все равно что фашизм для испанского республиканца, и на то у него имеются все права. Уберечь дух сопротивления и не махнуть на все рукой — неплохо, но не лучше ли, находясь на летнем отдыхе, последовать совету госпожи Татаруги:

— Я всегда говорю мужу: не смей рассуждать на политические темы в этом чудесном, не испорченном цивилизацией крае!

Пожалуй, в моем перечне отсутствует только буфет кедрового дерева. Он не был еще упомянут, хоть и стоит прямо у входа, слева, с надстройкой для тарелок, рюмок и жестяных крышек, а также для высоких, цилиндрической формы кофейных чашек, украшенных надписями — «Привет из Гмундена», «Привет из Бад Ишля», «Привет из Альт-Аусзее», — интересно, почему не «Привет из Рио!», ведь лучший кофе экспортируют из Бразилии? В нижней части буфета находятся ящики для металлической посуды, для сковород, кастрюль, столовых приборов и разделочных досок.

Но где же вода? Холодная, чистая, горная, ключевая вода, бьющая из скалы на том уровне, на котором уже не растут деревья, сбегающая по альпийским лугам, поросшим горечавкой на коротком стебле, обеспечивающая юной форели счастливое детство и дарующая исцеление поранившимся косулям, как справедливо подметил еще в прошлом столетии пастор Кнайп, вращающая дребезжащие мельничные колеса и в конце концов напаивающая зеленое озеро самой собою. Ее зачерпывают большой садовой лейкой из здоровенной бочки у входа в дом и ставят затем на обтянутый клеенкой столик рядом с печью.

В каждой из остальных комнат дома стоят по две деревянные кровати (кроме мансарды с наклонным потолком, в которой нашлось место лишь для одной кровати), по столику, на котором как раз может поместиться поднос с завтраком, по креслу, по умывальнику с большим фаянсовым тазом кремового цвета, расписанным цветами и вьющимися растениями.

Холодную воду наливают из пузатого фаянсового кувшина, фаянсовые цветы в тазу становятся влажными, кажется, будто они всплывают, будто они вот-вот распустятся, подобно японским бумажным бутонам, которые в стакане воды внезапно вытягивают зеленые бумажные стебли, похожие на плавники рыб, раскрывают искусственные лепестки, как бумажные зонтики гейш, — и всем этим волшебным миром цветов я могу обзавестись прямо здесь: достаточно окунуть по запястье руки в воду и, замерев, ждать солнечных зайчиков, которые порой, словно стрекозы, летают над затопленным цветочным царством и исчезают за зеленым фаянсовым краем, — окунуть горячие руки в холодную воду и держать их там достаточно долго, — и оцепенело смотреть на волшебно помигивающие фаянсовые сады, сияние которых становится все слабее по мере того, как руки нагревают воду. Движение, даже шевеление рук разрушает цветочный мир, погребает его под волнами на фаянсовом дне. Вот, оказывается, насколько молниеносно можно уничтожить целый культурный пейзаж: стоит только пошевелить пальцами, и я стремительно выныриваю в спартанскую комнату в бревенчатом доме.

Что же в этой комнате достойно упоминания, помимо деревянной кровати, столика, кресла, фаянсовых умывальника и кувшина? Простой, встроенный в стену деревянный шкаф или, допустим, банки с вареньем на его верхней полке, выступающей из стены в комнату? Марианна Роберль все лето собирает малину, землянику, бруснику, варит варенье на зиму или на следующий год и затем расставляет банки на верхней полке. Стоит упомянуть еще и то, что в спартанской обстановке можно предпринять в собственном воображении самые далекие и диковинные путешествия.

Я припоминаю в этой связи скучную классную комнату в моей гимназии. Пахло там мастикой, которая, подобно черной слизи, оставляемой улиткой, поднималась с натертых половиц, заляпывая своими пятнами низенькие парты, изрезанные и раздолбанные многими поколениями гимназистов, белые и голые, как в казарме, стены и фотографии главы государства в черной казенной рамке, железную печь, похожую на старомодную ручную кофемолку (печь или пылала словно бы от ярости, — и пылала так, что школьники, обливаясь потом, забывали латинские склонения и спряжения, — или была смертельно холодна и черна, как иезуит во время процесса, проводимого святой инквизицией, — и школьники мерзли и стучали нога об ногу под партой, чтобы согреться, а латинские склонения и спряжения забывали еще сильнее). Однако воображаемые путешествия, — и в какую даль, и притом без билета, — совершались и в этом скверно пахнущем помещении!

С Гомером с острова на остров по синим волнам Эгейского моря, с Овидием в золотой и серебряный века, или к латинским пастухам, которые одновременно являются лягушками и ведут войну с мышами. С королем Лиром брести в британском тумане, с Гете вести осаду Вальми, с Эдуардом Мёрике подняться на швабскую колокольню, чтобы взглянуть на скрипящий на ветру флюгер. А на уроке математики пропустить мимо ушей кубические и квадратные корни, четырехугольники, ромбы, трапеции, параллелограммы и конические сечения, шаровые сегменты и цилиндры, совершая воображаемое путешествие по горам тригонометрической формации и дотягивая до урока танцев, который проходит по четвергам с пяти до семи, путешествия — и в какую даль!

Теперь учеников усаживают на подгоняемые под рост и вращающиеся, покрытые зубчатой резиной оздоровительные стулья в затканных коврами школах, больше похожих на дворцы, прокручивают на магнитофоне плавание за Золотым руном в сопровождении подлинного шума средиземноморских волн, позволяют уже во время десятиминутной перемены повидаться с подружкой и по-товарищески поделиться фруктовым напитком; со своих оздоровительных стульев они поднимаются точно по расписанию, поднимаются ничуть не устав, покупают по дороге домой сигареты с марихуаной, выкуривают их по вечерам с подружками в школьном барс, — в какую даль завели эти путешествия! О, райские птицы мечтаний гимназиста былых времен! Как этим птицам не опалить крыльев о сигареты с марихуаной, как воспарить в воздухе уже не пропахшего мастикой и не похожего на казарму класса, — жуй «сладкую парочку», птичка, жуй или помирай!

Разумеется, можно повернуться спиной к спартанской обстановке в бревенчатом доме Роберля, вновь подойти к окну и взглянуть на зеленое озеро: в хорошую погоду его поверхность становится зеркальной и воистину зеленой, и дважды в день ее бороздит белый пароход «Рудольф», тянущий за собой пенистые гребни взбаламученной носом воды, похожие на шлейф подвенечного платья, и попыхивающий маленькими облаками дыма, огибая круглый, как пудинг, холмистый островок Рессенберг, — не пароход, а игрушка. Рессенберг вырастает из озера, густо поросший елями, его замшелые берега, все в кустах голубики и брусники, сливаются в одно целое со светло-зеленой водой прибрежья. На противоположном берегу озера, ближе к которому и находится Рессенберг, нет ни галечных, ни песчаных пляжей, туда можно попасть только на лодке. Ее приходится привязывать к дереву, а привязав, спрыгивать с носа лодки на берег, похожий на жабо, изготовленное из мха. Бабушки объяснили мне позже, что как раз на этой горе и живут семь гномов, — да, вне всякого сомнения, именно там, — но на покрытый мхом берег они с похожей на пудинг горы никогда не сходят. Потому что люди привязывают там лодки.

Да, но где же расположился Матросик, он же отец младенческого «я», приехавший сюда на выходные, на воскресенье или на праздник? Он — в углу на веранде, он курит короткую английскую трубку и предается размышлениям, которые в его собственном стиле можно назвать воображаемыми прогулками молодого курильщика трубочного табака.

Вот идет старый Татаруга, думает он, идет в своих засаленных кожаных штанах, с альпийской розой на тирольской шляпе, он проходит мимо, словно скукожившийся до буржуазных размеров эрцгерцог Иоганн, он плетется от пастушки к пастушке, он выуживает из уст у этих альпийских красоток четырехстрочные частушки, старинные песни, народные мелодии и жуткие истории, записывает их, сравнивает, отдает в перепечатку, — а все только затем, чтобы пополнить книгу своей жизни, краеведческий атлас долины Аусзее, чтобы издать свою ставшую и без того знаменитой книгу «Веретено» во второй и в третий раз, сделав ее еще толще. Старый Татаруга со своими необъятными ушами, служащими ему ничем иным, как краеведческими слуховыми рожками, подносимыми к пастушеским хижинам, крестьянским кухням, комнатам лесорубов, стрельбищам, трактирам и прачечным, так же как подносит сельский врач свой полированный деревянный стетоскоп к тронутым старостью грудным клеткам крестьян!

А моя бабушка в сером из грубой шерсти костюме рыбачки, когда она ловит свою костистую уклейку, — разве это не свидетельство грубошерстного, штирийски-зеленого, альпийского, но также и духовного родства, которое окончательно изгнало из родословной в область преданий седобородых еврейских отцов и праотцов обоих дачников, детство которых прошло в моравском гетто? Почему же они не больно-то нравятся друг дружке? Или слишком уж друг на друга похожи? Когда доктор Татаруга встречает мою бабушку на берегу озера, где она ловит своих уклеек, когда стоит рядом с ней у причала возле постоялого двора «Ладнер», дожидаясь прибытия парохода «Рудольф», он лишь вежливо приподнимает шляпу, увенчанную хвостиком серны, да произносит: «Целую ручки», но никак не более того. Мне бы хотелось переместить их обоих в какие-нибудь карстовые горы, — и пусть они там поливают апельсиновые деревья! Пусть пасут овец на какой-нибудь святой земле, в худшем случае — пусть они оба обучают тамошних детишек грамоте! В конце концов, для физического труда они уже чересчур стары, да и совершенно к нему не приучены. По мне, пусть лучше сидят себе у горы Табор, ничего не делая, разве что, может быть, молясь, — да только либерально настроенные представители буржуазии не молятся, вернее, молятся только на искусство, на природу, на красивых и добрых людей, но прежде всего — на людей великих, на величайших людей в истории человечества: на Платона, Данте, Наполеона, даже на Карла Маркса. А также — на благородных дикарей в штирийских горах и на их старинные песни, запечатленные на все времена в книге «Веретено», изданной доктором Татаругой.

Ну так реформируй себя сам, штирийский Матросик! Вот сидишь ты на веранде в доме у Роберля, сидишь в кожаных штанах и зеленых носках, которые даже и у тебя подшиты фетровой стелькой, и куришь трубку! Согласен, — да и любой в наши дни согласится с этим, — тебя воспитали неправильно. Тебя воспитали всякие Татаруги, надворные советники и прочие патриоты. Три поколения отделяют тебя от гетто, обряд крещения как промежуточная станция сильно смахивает на скоростной поезд от здешнего Лемберга до Лазурного берега. На ужин ты еще ешь горячий борщ, а на следующее утро — устрицы, вдыхая запах мимозы. Ты принадлежишь к тому долгожданному поколению, которое получило возможность прогуливаться по Английской набережной в Ницце, не демонстрируя на каждом шагу собственную ущербность, или встречаться в штирийских горах, в гуще леса, с каким-нибудь графом Меранским или с княгиней Гогенлоэ и выглядеть в непромокаемой грубошерстной куртке и тирольской шляпе почти точь-в-точь, как они, — и вдруг ты снова принимаешься выспренно рассуждать о Святой Земле и хочешь (пусть только в мыслях) насильственно переселить туда свою мать, впрячь ее в пролетарскую телегу и заставить ползать по карстовым горам, даже толком не зная, что из этого выйдет! Твоей матери и старому Татаруге по меньшей мере известно, что может выйти из летних месяцев, проведенных в Зальцкаммергуте. Уклейки из вод озера и новые страницы для книги «Веретено». Но что высидишь ты сам в кожаных штанах и носках с подшитой стелькой, покуривая короткую трубку на веранде у Роберля? Результат своей откровенной неопределенностью опечалил бы и либерального гуманиста, и колонизатора, верящего в железную поступь прогресса.

За всеми этими умозрительными рассуждениями о кожаных штанах и штирийских шляпах я чуть было не забыл Соседа, а он ведь тоже как-никак поселился в доме у Роберля. Как проводит лето он? Ни форель, ни уклейку не ловит, старинных песен не собирает, прогулки на пароходе привлекают его не слишком, да и в политическом смысле ему тут заняться нечем. Роберль и его друзья-лесорубы, конечно, самые настоящие «товарищи», но в разговоре с буржуазными дачниками этот аспект не следует затрагивать как леворадикальный. А ведь Рабочая партия, как совершенно справедливо утверждают буржуи, обанкротилась. Во всяком случае, в миниатюрной гражданской войне она потерпела поражение, и Сосед поплатился своим креслом в парламенте. Сейчас он — пенсионер поневоле, да разве что секретарь профсоюза печатников; три месяца он провел в тюрьме «за политику», — ничего удивительного в том, что и он отступает на позиции, которые никому не вздумается у него отнять, на позиции друга природы. И при этом он с убежденностью повторяет, с убежденностью, которую восприняли бы как совершенно искреннюю даже люди, имеющие определенные представления о лицемерной борьбе левых и правых на протяжении всего пятнадцатилетия Первой республики: — Природа захватывает меня все сильнее и сильнее.

Могут ли все эти жизненные позиции совместиться не только в одной долине, обрамленной елями, над которой порой и впрямь кружит какой-нибудь заплутавший в небесах орел, но и под общим кровом?

Конечно, они могут совместиться, когда Рикки Тедеско устраивает свой знаменитый «праздник сторожевой будки». Сторожевая будка — это просторный бревенчатый дом на берегу озера. Ей, Рикки Тедеско, он достался в наследство от дедушки — актера Бургтеатра, прославившегося в ролях короля Лира, Оттокара, Валлентштейна и Бородина, — от дедушки, который частенько отправлялся отдохнуть в штирийском одиночестве, впустить в актерские легкие штирийский воздух, чтобы в новый театральный сезон сыграть Лира еще величавее, сыграть Оттокара еще величавее Лира, сыграть Валлентштейна еще величавее Оттокара, а Бородина — еще величавее, чем Валленштейна.

Примечательным зрелищем является и ежегодное прибытие старого трагика в канун Рождества в здешние места: из Бад Ишля через Гойзерн и чересчур крутой даже для горных козлов перевал Пётченпас он прибывает в долину Аусзее на санях с полозьями, закутанный в одеяла, подложив под оба бока по горячему кирпичу вместо грелок и везя с собой шляпную коробку, полную распечатками театральных ролей.

Новогодний праздник в его заснеженном бревенчатом доме на берегу озера пользуется такой славой, что дети лесорубов вспоминают и рассказывают о нем даже летом. Рассказывают о том, как вскоре после полуночи вылетают из дымовой трубы жирные пирожки (сковороды покрыты этими пирожками столь густо и тесно, что поддув печного пламени порой слизывает с них добрую порцию пирожков и отправляет по дымоходу прямо в новогоднюю ночь). Разумеется, старый трагик буквально расцветает от счастья, услышав эту новую сказку, сочиненную самими детьми, в которой центром действия становится его собственный дом. И тут же сочиняет стихи с таким рефреном:

И распевает эти стишки гостям, не дожидаясь, пока те об этом попросят.

Имея в родословной этого представителя богемы, уже получившего право удалиться на покой, владея унаследованным от него, а затем перестроенным и расширенным бревенчатым домом на берегу озера, будучи замужем за банкиром и предпринимателем, который вечно находится в разъездах, однако распоряжаясь его деньгами и собственным тонким пониманием разветвленной летней социальной структуры в данной долине, Рикки Тедеско не составляет труда и, напротив, доставляет великую радость ежегодно, в конце первой августовской недели, совмещать на своем «празднике сторожевой будки» все лесорубное, штирийское, непромокаемо-курточное и аристократическое, буржуазное, социал-демократическое, молодое и старое, крещеное и некрещеное, альпинистское и рыболовное, дачное и местное, фольклорно-певческое и фрачно-печальное, заторможенное и необузданное, брачное и внебрачное, образованное и безграмотное, лингвистически подкованное и диалектное, пастушку и доктора классической философии, подавальщицу из постоялого двора «Ладнер» и актера Бургтеатра, потомков эрцгерцога Иоганна и дочь вожака социалистов из венского района Фаворитен.

На террасе бревенчатого дома развешены гирлянды фонариков, как на палубе прогулочного парохода, курсирующего от моста на Дунайском канале до Нусдорфа. Деревянные перила украшены еловыми лапами, на постоялом дворе «Ладнер» одолжены длинные трактирные столы и подходящие к ним стулья, оборудованы небольшие подмостки, на которых предстоит выступить капелле лесорубов, на деревянные козлы поставлены две бочки пива, наготовлены огромные блюда салями, колбасы-экстра, краковской, сала, сыра, хлеба и нарезанных на кружки яиц вкрутую, по столам на дистанции в один метр друг от дружки расставлены двухлитровые бутыли с красным «эрлауэрским», на кухне в сковородах уже растоплен жир для приготовления пирожков; традиционная привязанность старого трагика к жирным пирожкам вознесена на подобающий пьедестал:

Столь проста практическая сторона «праздника сторожевой будки», устраиваемого Рикки Тедеско: простой сельский праздник в простой сельской хижине, язвительно подмечает молодой Татаруга. Надеюсь, там обойдутся исключительно местной музыкой, говорит старый Татаруга. Ну, парочку танго, парочку фокстротов для разнообразия вы нам должны позволить, господин доктор, возражает Рикки, этим мы ваших лесорубов не развратим, пусть малость порезвятся, пластинки у меня есть.

Да и вопрос, связанный с выбором костюма, тоже решается, можно сказать, автоматически. Мшисто-зеленые, хвойно-зеленые, зеленые как трава, землянично-красные, малиново-красные, розовые как альпийская роза, синие как слива, небесно-голубые, сине-голубые как незабудки, пестрят деревенские юбки, — какая девица, какая женщина, какая дама не отыщет цвет, сочетающийся с ее короткой яркой курточкой и деревенским передником? Кто не видит, как в космосе цветов и форм нашей национальной юбочной ткани отражается флора и фауна нашего штирийского мира, наших Альп, говорит доктор Татаруга, тот или слеп, или интеллектуально убог и не имеет контактов с природой. Мужчинам, конечно, легче. Им нет надобности целыми днями рыться в космосе цветов и форм штирийских Альп, предлагаемом в магазине национальной одежды в Бад Аусзее, чтобы найти то, что требуется. Для них имеются либо черные, расшитые зеленой листвой кожаные штаны, а к ним простые, черные же, кожаные бриджи, либо серые грубошерстные брюки с двойным зеленым лампасом, либо, наконец, простые коричневые брюки. Имеется также и выбор верхней одежды: либо зеленая, как трава, короткая национальная куртка «янкер» с вышитой над складкой на спине маленькой серной, либо серый грубошерстный пиджак, отлично сочетающийся с серыми грубошерстными брюками с двойным зеленым лампасом, — пиджак с пуговицами из оленьего рога и зелеными отворотами на рукавах, карманах и лацканах, — ну и наконец, танцевать удобней всего в зеленом жилете с серебряными пуговицами и в рубашке с закатанными рукавами, особенно когда разгорячишься, — проблем с этим никаких.

Проблема в другом, в том, что произойдет на «празднике сторожевой будки» на самом деле. И я имею в виду вовсе не то, до какой степени женское деревенско-песенное веселье будет побеждено мужской фрачно-городской печалью или, если угодно, наоборот; и я, само собой, не стал бы шпионить за участниками празднества, выведывая, как часто под этой покрытой кровельной дранкой крышей в доме у щедрой Рикки Тедеско спутываются в один клубок амуры брачные и внебрачные, даже если после «штирийского» танца исчезают в кустах орешника (они растут на берегу ручья справа за амбаром) мужчина-буржуа с женщиной социал-демократических убеждений, я готов закрыть на это глаза, хотя подобная игра на флейте не обладает, на мой взгляд, столь длительным лейтмотивом, чтобы он был способен раз и навсегда исключить дальнейшую классовую борьбу. Даже не слишком все же частое спаривание мужского аристократического начала с женским буржуазным или даже женским социал-демократическим (хотя слияние мужского аристократического и женского песенно-деревенского начал иной раз и в супружеской, хотя гораздо чаще во внебрачной форме обеспечивает здешний феномен невероятно здорового потомства) я всего лишь вношу в протокол, не вдаваясь в дальнейшие детали и не внося никаких изменений в геральдические деревья местных лесорубов и их семей, — таких как Роберли, Гасперли, Майерли, Штайнеггеры и Маускотты, — равно как и наоборот, — в родословную семейств при ныне упраздненном императорском дворе, хотя именно в здешних краях все еще полнокровно бродит ген некогда царствовавшего в стране рода Габсбургов.

Насколько удачным окажется очередной «праздник сторожевой будки», в конечном счете, как и всегда, зависит от того, какую тактику изберет на этот раз компания психоаналитиков, обитающая в соседнем доме, иначе говоря, поведут себя эти люди прилично или нет? Решатся ли они, как в прошлом году, не дожидаясь хотя бы полуночи, пойти на штурм выстроенных для музыкантов подмостков, принудят ли капеллу к позорному отступлению, чтобы преподнести полуночный сюрприз — политический скетч собственного сочинения и в собственном исполнении, скетч, который наверняка не порадует никого из присутствующих? Или же, как два года назад, вздумают увенчать самого уродливого мужчину на празднике венком из «собачьих роз» — какая, однако же, неприятная выходка!

Почему бы психоаналитикам и психоаналитикам не напиться на летнем празднике вдрабадан, как поступают все нормальные люди? К примеру, как старый Татаруга — в стельку, или как молодой граф Квестенберг — до положения риз? Он, конечно, в своем роду в определенном смысле изгой, хочет стать художником-графиком, а вовсе не охотником, да и интересы у него скорее эстетические, нежели лесные, но напиваться он умеет ничуть не хуже самого доблестного из своих славных предков.

Рикки Тедеско поэтому уже не раз приходилось раскаиваться в том, что она пригласила сюда психоаналитиков, саркастически-интеллектуальные сюрпризы которых неоднократно нарушали царящее здесь единство места и действия. Основные предпосылки классической драмы, как-никак: даже когда незамужняя Анна Маускотт понесла после одного из «праздников сторожевой будки» от женатого графа Фердинанда Ц., это оказалось неприятностью и, понятно, драмой, но по крайней мере драмой классической. В классической драме нужно четко определенное место и столь же определенное действие. К сожалению, Рикки Тедеско ухитрилась однажды сдать дом, в котором некогда жили управляющий поместья и прислуга, компании психоаналитиков, и столь тесная взаимосвязь по оси хозяйка-жильцы, естественное содружество соседей, да и простая вежливость обязывают ее теперь резервировать для психоаналитиков целый длиннющий стол, одолженный на постоялом дворе. Кроме того, Рикки проходит курс психоанализа у шефа группы, у некоронованного короля психоанализа доктора Макса Липмана, а это, как известно, приводит к возникновению зависимости. Поэтому и в нынешнем году господа и дамы из компании психоаналитиков восседают как завсегдатаи здешнего праздника за собственным столом. Не все они в цветастых юбочках и кожаных штанах, кое-кто в полотняных и летних костюмах, а некоторые из дам — в укороченных вечерних платьях: вот как они выглядят, интеллектуальные бунтари, отвергающие цветастые юбочки и кожаные штаны из мировоззренческих соображений. Они утверждают, будто штирийский летний маскарад адвокатов, врачей, ответственных чиновников министерства и актеров Бургтеатра из Вены — это дурного вкуса романтика, базирующаяся на принципе «крови и почвы», хотя многие из этих «почвенников», как тот же доктор Татаруга с его краеведческим фанатизмом, являются людьми еврейского происхождения. Психоаналитикам такое не по нутру, это псевдонародное эрзац-удовлетворение им претит, они не желают иметь с ним ничего общего, но на Грундльзее, тем не менее, едут и едут.

Пейзаж долины Аусзее психоаналитикам нравится ничуть не в меньшей мере, чем романтикам, помешавшимся на «крови и почве», — ковер альпийских цветов на высокогорном Гесслере, зелень Грундльзее, напоенные соками альпийские луга после дождливой ночи, силуэты плоскодонок на рассвете, — в таких лодках рыбаки из аборигенов, ведущие лов форели и гольца, проплывают, орудуя веслом стоя, мимо темного массива Рессенберга, — стремительное течение Трауна как гиперболическое зеркало, наведенное на каменья с речного дна, и поблескивающие тела форелей, — неожиданная находка в высокой, по колено, траве — лиловая крестьянская феска, стальная, отливающая синевой звезда горечавки рядом с колодой, из которой пьют воду альпийские животные, — революционно настроенные ученые люди любят все это ничуть не меньше, чем буржуазная фаланга ответственных чиновников министерства и надворных советников. Да и образованные из местных, вроде учителя Книвёлльнера или почтмейстера (и фотографа-любителя) Хофера, вовлечены в певческое состязание трубадуров природы и, в частности, природных условий долины Аусзее, — вот поэтому-то дамы и господа из компании венских психоаналитиков стыдятся собственных чувств. Поэтому не носят они ни кожаных штанов, ни цветастых юбок и приготовились преподнести на нынешнем «празднике сторожевой будки» очередной сюрприз ровно в полночь, — да такой, что перед ним наверняка померкнут все предыдущие: сеанс психоанализа с покойным императором Францем-Иосифом в его летней резиденции в Бад Ишле.

С двенадцатым ударом часов свет на террасе гаснет, ансамбль лесорубов играет большой туш (за что лесорубы получили от психоаналитиков особое вознаграждение), и в полутемный, находящийся на уровне земли зал дома Тедеско вкатывают кожаное канапе, на котором возлежит сам доктор Липман в роли императора Франца-Иосифа, причем изображает он его весьма удачно: в охотничьем костюме с кистью из хвоста лани и в высоких ботинках с шипами, с наклеенными императорскими бакенбардами, а рядом с ним на канапе покоится альпеншток с привязанным к нему букетиком альпийских роз.

Пока Липмана вкатывают в зал, глаза у него закрыты, однако он без устали кричит: «Все было прекрасно, я очень рад, все было прекрасно, я очень рад», — и тут к его ложу подходит высокая и пышнотелая психоаналитичка Леа Фишер в нарочито парадном и демонстративно полурасстегнутом зимнем облачении альпийской крестьянки и трубным голосом задает ему вопрос:

— А чему вы, собственно говоря, радуетесь?

На что Липман, он же Франц-Иосиф, отвечает:

— То ли полуденному кофе у актрисы Шратт, то ли Рудольфу.

— Определяйтесь, Ваше Величество, — говорит Леа Фишер. — Две причины для радости одновременно иметь нельзя.

Ее собеседник заходится кашлем, затем отвечает:

— Мне трудно решиться.

И вновь Леа чуть ли не басом:

— Я вам помогу. Что предстает перед вашим мысленным взором, когда я произношу имя Рудольф?

— Милый маленький пароходик на Грундльзее, и он все время гудит.

Громкий смех публики, собравшейся на «празднике сторожевой будки»: пароход, который дважды в день пересекает Грундльзее во всю длину, называется, как известно, «Рудольф», и сына императора, как известно, звали Рудольф. Такая вот «едкая» сатира на прошлое, да еще основанная на игре слов, — но полуночное шоу психоаналитики — вовсе не единственная кульминация «праздника сторожевой будки». Разбросанные под кустами орешника вокруг дома Тедеско, на берегу озера и в лодочной сторожке кондомы (Ханс Роберль за дополнительное вознаграждение собирает их после праздника с помощью ореховой палки, в самый конец которой вбит шляпкой внутрь острый гвоздь) — немые свидетели неких происшествий и деяний, о которых мне, вопреки основополагающему правилу основателя психоанализа и духовного праотца аналитиков с Грундльзее, не снятся никакие кошмары.

Это ведь не обычные опасности, вытекающие из самого по себе отдыха на даче, которым подвержены бледные дети города: яд голубого вороньего глаза, камнепад, бурный горный поток, отравление ядовитыми грибами, внезапный туман, кража младенцев бездетными пожилыми супругами, укус гадюки, переломы костей из-за неосторожной возни с мельничными жерновами, — все это опасности того рода, который с легкостью поддается проверке. Но вряд ли смогу я когда-нибудь установить, действительно ли я попал тогда под воздействие психоаналитических духовных лучей, исходивших от доктора Липмана, от его учеников и сподвижников? А если и так, то пошли они мне во вред или на пользу? Конечно, непосредственной опасности заражения не было, потому что я безобидно спал, ел, переваривал пищу и вообще занимался всякими детскими делами, оставленный в коляске в саду у Роберля с красными и белыми флоксами (в плохую погоду коляску ставили на веранду). И все же, наверное, что-то произошло. Потому что мои родители присоединились вдруг к группе Липмана, купались с этими людьми в холодном озере, вместе катались на лодке, ходили даже под парусом, их начали брать в походы и даже вовлекать в дискуссии. В конце концов они, должно быть, стали духовными бациллоносителями, а вот что это была за инфекция, — этого я не ведаю до сих пор. Не говоря уж об ее подспудной причине.

Гораздо проще поверить в силу альпийских духов и просто-напросто сказать: гном Лаурин из Боцена, дудочницы и барабанщицы из аусзейского карнавального шествия взяли меня под свое крыло и уберегли от доктора Татаруги, от моей бабушки — грозы форелей, от Матросика в кожаных штанах, моего родного отца, от его жены в сельским наряде, моей матери, от доктора Макса Липмана в роли императора Франца-Иосифа и от Рикки Тедеско, устроительницы «праздника сторожевой будки».

 

КВАРТАЛ ВИЛЛ

Даже столь мирное младенческое «я», как мое, хоть разок за ночь, да раскричится. Без войны, без революции, без оккупации родного края чужими солдатами оно почувствует трагедийность бытия, таящуюся в глубине так называемого мирного времени.

Предвосхищением трагедии повеяло на него в ходе поездки в горы Штирии, в ходе долгого летнего пребывания в дождливой долине Аусзее с видом на вечно затянутый облаками горный массив Дахштайн. Однако альпийские духи обошлись с ним еще сравнительно милостиво. Так что осенью мое младенческое «я» смогло вернуться в отцовскую и дедовскую квартиру без ощутимых потерь, восстановить дружбу с котом привратника и с грозно громыхающим лифтом, вновь увидеть из дедовской гостиной прогулочные пароходы у моста через Дунайский канал и крашеные белой краской железные, высотой по щиколотку, кровати родителей. Да и решение Матросика отказаться от квартиры по Рингштрассе, перестроенной в соответствии с современными веяниями на неприхотливый лад, и наконец-то перебраться в наступающем году в зеленый загородный район Пётцляйнсдорф не могло сразу разбить вдребезги священный мир, обволакивавший осенью и зимой мое младенческое «я» неким шаром из матового стекла.

Смутные детские надежды избежать подобного выкорчевывания из родной почвы поначалу наверняка имели место. Да и откуда мне было знать о планах и решениях Матросика. Лишь переезд на новую квартиру и, соответственно, в новую детскую следующей весной доказали мне, что детские надежды, как, впрочем, и надежды взрослого человека, столь же хрупки, как серебристо-матовые шары, которыми украшают рождественскую елку.

Дом в квартале вилл с квартирой с выходящим в сад балконом, как выражаются торговцы недвижимостью, — место, пожалуй, даже красивое. С балкона можно увидеть последних лыжников в Венском лесу, а подняв взгляд, — две горы, Каленберг и Леопольдсберг. Верхушки шести серебристых елей кажутся стражниками, вставшими за перилами балкона квартиры на третьем этаже; и свежего воздуха здесь хватает. Именно из-за свежего воздуха в невероятных количествах мы сюда и переехали!

По каким-то остающимся загадочными причинам считается, что растущему организму ребенка требуется больше свежего воздуха, чем взрослым, и ответственно подходящие к собственному долгу родители убеждены, что детей в этом отношении ни в коем случае нельзя обездоливать. Позже то же самое «я» запрут в плохо проветриваемых школьных классах, в пыльных учебных мастерских, в затхлых библиотеках, в вонючих конторах и пропахших копотью фабричных цехах, и приток свежего воздуха внезапно начнет зависеть исключительно от прихоти законодателей. Но прежде чем запереть вызывающее разве что жалость младенческое «я» в плохо проветриваемом школьном классе, родители порой превращаются в гигантские ветряные мельницы, точнее, в мельничные крылья, вновь и вновь обрушивая на своего крохотульку полные черпаки свежего воздуха, пока не отшибут у него дух, его собственный дух, слабо попахивающий молоком, бананами и клубникой.

Я и сам прекрасно бы обошелся без перенасыщения свежим воздухом. В Вене и так ветрено, для древних римлян она была Городом Ветров, хотя название это (Виндобона) они присвоили на самом-то деле какому-то другому городу. Внезапные порывы ветра, подобные ударам бича, порой заставляли участников майской демонстрации, идущих колонной по Рингштрассе, сбавить шаг, приводили в беспорядок черные гривы лошадей, впряженных в похоронные дроги при государственных погребениях, и швыряли уличную пыль, как пригоршни снега, в лица марширующим по улице солдатам оккупационных армий (немцам в марте 1938 и русским в мае 1945 года). Над Дунайским каналом ветры, дующие по Рингштрассе, скапливались и как по вентиляционному люку устремлялись на восток. Мне бы вполне хватило этой внутригородской вентиляционной системы, однако свободу выбора мне не предоставили.

Мою детскую кроватку сорвали со всегдашнего места в квартире по Рингштрассе и забросили внутрь одного из несуразно больших желтых мебельных фургонов фирмы «Зденко Дворак и Кº». В четырехугольное китовое чрево фургона попали не только кресла, комоды, кровати, ночные столики и пианино, но и целый арсенал галантереи, вязанья, банных полотенец, крючков, ремней, мешков со всякой всячиной, — этого добра хватило бы, чтобы загрузить трюмы целого корабля, отплывающего в Индию. Однако наш курс пролегает лишь по Шотландскому Кольцу мимо биржи, сворачивает на запад у Шотландских ворот и ведет по Верингерштрассе, мимо церкви Благодарения с ее приторной готикой, проходит мимо здания Народной оперы на Гюртеле, наращивает темп и мчится, унося мою детскую кроватку, через Герстхоф в Пётцляйнсдорф, — к уже известной нам квартире с балконом в сад. Разбойники-грузчики (хотя они, конечно же, никакие не разбойники, мой отец платит им за работу) извергают мое хрупкое детское ложе из китового чрева, проносят сквозь садовую калитку, поднимают на третий этаж, ставят его в комнату с видом на кирпичную стену, покрытую вьющимися растениями, и исчезают, — они меня уже выкорчевали.

Даже мебель, и прежде всего детскую кроватку, можно вырвать из почвы, как молодые деревья и нежные растения. Но какое дело этим мускулистым парням до столь тонких переживаний? В любом случае, мне предстоит освоиться в новой ситуации, хороша она или нет. Принять к сведению вид на стену, покрытую вьющимися растениями, отдаленно напоминающими плющ и меняющими цвет, как хамелеон, — зеленый, желтый, красный, в зависимости от времени года, — для дикорастущего природного явления это вполне естественно, однако мое младенческое «я» приходит к выводу, будто меняется, в том числе и меняет цвет, сама стена.

Да и рифленое матовое стекло в двери, сквозь которое просачивается электрический свет из передней (причем люди, передвигающиеся в передней, становятся чем-то вроде театра теней), — новация неожиданная, точь-в-точь как и вторая дверь детской. Это двойная дверь в родительскую спальню. Простенок между дверьми темен и таинствен. Вторую дверь иногда запирают на ключ. Находясь в темном тамбуре, можно услышать скрип ключа в замке, и это будет означать, что тебя заперли в простенке между родительской спальней и детской.

Но на столь преувеличенные и откровенно надуманные страхи мое туповатое младенческое «я» было в ту пору наверняка неспособно, к счастью, неспособно!

Но не может же быть такого, чтобы в пётцляйнсдорфской квартире с видом в сад ничего, кроме покрытой плющом стены за окном и темного простенка двойных дверей между родительской спальней и детской, ничего больше не было? Как, например, расставили по гостиной с балконом «жилую фалангу» Фришхерца, ведь ее перевезли сюда тоже? Какие чудовища обстановки ведут свою разнузданную жизнь в большой, заново обставленной комнате рядом с гостиной? Как выглядит комната прислуги? Отведена ли кухне с ванной комнатой в этой квартирной симфонии партия вторых скрипок, бездумно подыгрывающих солистам?

Два краеугольных камня интерьерной архитектоники Фришхерца с ее мировоззренческой и духовной эстетикой, свободной от какого бы то ни было украшательства: лампа под белым шелковым абажуром, закрепленным на двух металлических кольцах, снабженная выключателем на шнуре, и обеденный стол (спроектированный как белый, но по требованию Матросика, к сожалению, покрытый коричневым лаком), попав в новую обстановку, явно в значительной мере утратили свое духоподъемное значение. Вместо навязанных Фришхерцем книжных полок Матросик обзавелся низенькой — по бедро — книжной «стенкой» во всю длину комнаты, — и уж эту-то «стенку» проектировал не Фришхерц! Коллекция первоизданий, собираемая Матросиком, выросла в результате хотя бы просто в длину, и мое младенческое «я» крадется вдоль этой сокровищницы духа, не доставая до нее пока головой, когда ему хочется попасть на балкон. Один ряд книг выглядит особенно завлекательно: невысокие, в ладонь, томики в кожаном переплете с красными корешками и золотым тиснением, теперь я понимаю, что это собрание сочинений Гете, последнее прижизненное издание.

Путешествие на балкон означает и радость встречи с огромным количеством красных корешков с золотым тиснением, — краски настолько яркие, что поневоле бросаются в глаза. Я останавливаюсь, поворачиваюсь к собранию сочинений Гете, к последнему прижизненному изданию, заталкиваю обеими ручонками маленькие изящные томики в глубину «стенки». Я играю с ними как в кубики. И это заставляет Матросика (а он как раз сидит за газетой под лампой с выключателем на красном шнурке, сидит как истинный отец семейства) вскочить на ноги, грозно приблизиться к моему младенческому «я» и оторвать мои ручонки от книг, прежде чем последние, дополнительные тома прижизненного издания, выпущенные уже посмертно, и раритетный том со справочным аппаратом издания не исчезнут в глубине книжной полки, на которой играют в кубики. Нельзя, говорит Матросик, и подкрепляет словесную заповедь шлепком по тыльной стороне моей ладони. Я смог простить ему эти достойные ветхозаветного Моисея действия, эту физическую острастку вероотступника лишь долгие годы спустя, прочитав в антикварном каталоге, сколько стоит последнее прижизненное собрание сочинений Гете. На балкон можно, впрочем, попасть, и не задерживаясь у Гете. Балкон с видом на Каленберг; с этой горы спустился со своим войском в 1683 году польский король Собеский, он прогнал турок, прогнал поганых мусульман, он спас Вену от исламского Полумесяца, он сберег ее для Священной Римской империи германской нации и для всей христианской Европы. Взгляд ребенка, к счастью, не обязан погружаться в прошлое на такую глубину, а принудительные занятия, которые припасает для него школа, начнутся еще не завтра. Так что же делает младенческое «я», очутившись на балконе? Смотрит куда поближе, а именно на балкон квартиры, находящейся ниже этажом. Там восседает благородный Леопольд фон Випперер-Штрогейм, отставной директор Дунайской пароходной компании (это акционерное общество с ограниченной ответственностью объединяет живущие по берегам Дуная народы). Перед отставным директором — маленький курительный столик, на котором неизменно стоит стакан воды, а сам старик что-то читает, сидя в высоком и глубоком кресле (гнутые ножки его снабжены колесиками); утром, если погода хорошая, колесики выкатывают всю тяжесть кресла на балкон, а вечером закатывают обратно, в гостиную. Конечно, кресло отставного директора фон Випперер-Штрогейма нельзя назвать настоящим вечным двигателем, хотя младенческому «я» оно кажется именно таковым (сверху-то мне металлических колесиков не видно). Да и сам благородный Леопольд не может оказаться вечным двигателем, хотя, судя по его распорядку дня, кажется, будто дело обстоит именно так.

Если позволяют погодные условия, он сидит с книжкой в кресле на балконе и ест свою книгу, не пользуясь, правда, столовыми приборами, пожирает страницу за страницей, как гуляш, который ему могли бы подать на завтрак. От удовольствия, доставляемого пищей духовной, он то и дело причмокивает, так сказать, причмокивает духом, на мгновение откладывает книгу, отпивает глоток воды из стакана, стоящего на курительном столике, доказывая тем самым полную безвредность и абсолютную усвояемость принимаемой им духовной пищи. Благородный Леопольд сохранил со времен своего школьного детства, пронеся сквозь весь период активной служебной деятельности до той поры, когда взгляд моего младенческого «я» впервые упал на его седую голову, способность невероятно волноваться, читая о приключениях Виннету — вождя апачей, с горячим участием следить за полетом пчелы Майи и получать большее удовольствие от совершенно неправдоподобных историй, которыми потчует читателя Джек Лондон, чем от «Божественной комедии», «Страданий молодого Вертера» и «Будденброков». Таким образом, его все же можно признать вечным двигателем, хотя и не в механистическом смысле: вечный двигатель подростковой жажды приключений, еще не откорректированной действительностью; эту жажду он самым диковинным образом пронес сквозь все годы в пароходстве и приберег для утоления на балконе в глубоком пенсионном возрасте…

Неужели Дунайское пароходство так и не смогло обеспечить его полем для реализации подросткового авантюризма? Этого мне не понять и не представить, особенно когда я вспоминаю об отце Матросика, об адвокате верховного и уголовного судов, когда вспоминаю о том, как он стоял на балконе своей квартиры по Рингштрассе, смотрел на Дунайский канал и предавался фантазиям.

«Я мог бы купить в Дунайском пароходстве билет первого или второго класса, мог бы подняться на борт и, покуривая сигару, прислушаться к плеску волн и плыть мимо Фиванских ворот, мимо Пресбурга, мимо Будапешта, Белграда, мимо летящих бакланов и пляшущих крестьян в румынских национальных нарядах, — мог бы доплыть до самого Черного моря, — да я вполне мог бы поступить именно так».

Адвокату верховного и уголовного судов это представлялось совершенно головокружительным приключением.

Леопольд фон Випперер-Штрогейм мог бы организовать для себя такое приключение совершенно бесплатно: будучи директором пароходства, он мог бы осуществить режиссуру этого спектакля, а ведь спектакль, поставленный за счет режиссера, авантюристическую душу устроил бы едва ли. Качество приключения зависит от цены, которую приходится за него платить; наивысшей ставкой в этой игре является собственная жизнь, самые замечательные приключения, соответственно, должны быть и самыми опасными. А благородный Леопольд, к собственному сожалению, отправлен на покой по достижении им пенсионного возраста в добром здравии, без каких бы то ни было болезней, не говоря уж о ранах, — за годы службы он ни разу в такой ситуации не оказывался.

Вот уж воистину подходящие друг дружке напарники! Благородный Леопольд в отставке, уже знающий, что ему ни разу в жизни не пришлось и, понятно, не придется рисковать жизнью, — и мое младенческое «я», еще не знающее, что на стремительной одноколейке жизненного роста его постоянно будут подстерегать смертоносные опасности.

О родителях своих, о том, как им жилось в новой прекрасной квартире в загородной местности, мне здесь рассказывать не хочется, тем более, что я уже поведал, как им жилось в квартире по Рингштрассе, на Новой и Новейшей Звезде, не говоря уж о летнем пребывании в благородной первозданности штирийских гор! Можно предположить, что, описывая их жизнь, пусть и на свежем воздухе, в райском квартале вилл (нигде в другом месте не дышится так легко и ровно), я выставил бы их напоказ в разоблачительном смысле. Да и Матросик по праву упрекнул бы меня в том, что я в который уже раз, и наверняка не в последний, только тем и занимаюсь, что лезу в родительскую жизнь вместо того, например, чтобы описать домовладельца Бруно Виммера, с которым меня ничто не связывает.

Ибо ежедневно, в шесть вечера, Бруно Виммер появляется все в том же саду (о том, что он владеет книжным магазином в городе и даже является деловым партнером Матросика, младенческое «я», глазеющее с балкона то в сад, то куда-нибудь в сторону, даже не догадывается), садится на ослепительно белую, как будто только что покрашенную скамью, — она стоит под одной из елей, верхушки которых находятся на уровне нашего балкона, — достает из внутреннего кармана серебряный портсигар, раскрывает его хорошо натренированным щелчком заядлого курильщика, выуживает сигарету, постукивает ею о крышку портсигара, прежде чем вставить в рот, затем зажимает губами и закуривает, — курильщик с загорелым лицом спортсмена. Весь этот процесс занимает время, потребное на то, чтобы в сад вышла госпожа Виммер, славящаяся тем, что хозяйка она хорошая и крайне бережливая: разве не она, — вежливо, но неуклонно, — заставила жену Матросика при въезде в дом ознакомиться с тетрадью, в которую тщательно вписывает малейшие расходы? Разве не захотела она тем самым преподнести более молодой женщине наглядный урок, урок невеликого, скуповатого, но тем не менее достатка, для сохранения которого приходится учитывать траты на лук, чеснок, говядину, телятину и свинину, а также на спички, сапожную ваксу, пятновыводители и запас вощеной бумаги? Так и нужно жить вдали от мира Рингштрассе, где замужние женщины, матери детей, позволяют себе любовные интрижки на стороне! Где отпрыску древнего рода ничего не стоит сблизиться с некрещеной дамой, лишь бы она была хороша собой и в надлежащие мгновенья проявляла достаточный темперамент!

В сад выходит госпожа Виммер, потому что день, проведенный в трудах, заслуживает ежедневного трудового вознаграждения, она выносит серебряный поднос, застланный ослепительно белой салфеткой, в углу которой выколоты инициалы Ж. В., то есть Жозефина Виммер, — а на подносе кофе, сахарница и высокий стакан воды, настолько холодной, что стенки сосуда запотели, — и все это для него, для Бруно Виммера.

И вот они вдвоем пьют кофе и понимают, что все у них идет хорошо, потому что они могут себе такое позволить. У многих дела далеко не столь хороши, потому что в семье нет экономной хозяйки, вносящей в расходную тетрадь каждый потраченный грош, потому что там пьют вино и шампанское, потому что напиваются допьяна вместо того, чтобы довольствоваться кофе с цикорием и стаканом воды, выдержанной в погребе так долго, что она стала холодной, как родниковая. Внешне у многих дела идут лучше, — у промышленников, у крупных адвокатов, у добившихся успеха художников, у иностранцев, у удачливых игроков в карты и у евреев (на брюхе шелк, а в брюхе щёлк!), — мы однако же, говорят себе Бруно и Жозефина Виммер, не принадлежим ни к тем, у кого дела идут лучше, ни к тем, у кого дела идут хуже, хотя наше одиночество (этого они, правда, не говорят, но священник, епископ, пастырь душ, кардинал-архиепископ Венский мог бы им об этом напомнить) существует лишь затем, чтобы его преодолеть, устранить, покончить с ним раз и навсегда ко всеобщему удовольствию.

От всяких там Шмёльцеров, вприпрыжку бегущих за каждым красным флагом, нам ждать нечего, — у себя в жилых цитаделях они обзаведутся гнездами, но не птичьими, а пулеметными; от господ типа Тедеско с Татаругой тоже — сплошные биржевые спекуляции, курам на смех! Полцарства, да что там, целое царство — за политику, которая устроила бы Виммера! Но какое там царство, откуда ему взяться, мы уже столько лет живем в республике… Кто внушит нашему сыну Вильгельму (Вильгельм Теодор Виммер — так значится в свидетельстве о крещении) веру в будущее? Несмышленое дитя, глядя в сад с балкона, замечает только жесты, только движения человека, пьющего кофе и курящего сигарету, только мускульные усилия, потребные при поедании леденцов. Откуда неразумному ребенку догадаться, что ко всем этим малым делам примешивается вера в будущее, а вернее, желание обрести веру в будущее?

Выходит, верой в будущее среди обитателей этой виллы на несколько семей в Пётцляйнсдорфе сильнее и регулярней всего одержимы Бруно и Жозефина Виммер, хоть и стараются они не выносить этого чувства на суд общественности, питая его как тайную мечту и подавленное желание в груди, — подавленное в груди у обоих, — а чувство это сходно со страстной тоской по любви, какую все жители дома подозревают в родной сестре Жозефины Виммер, особе по имени Эмми, похожей на мышку. Эмми самоотверженно заботится об их с Жозефиной общей матушке, хотя, в отличие от сестры, которая, выйдя замуж, получила в приданое треть дома, ей самой еще пока ничего не выделено, — или, может быть, как раз поэтому. Почему однако же, почему все на свете, не имея на то оснований или, во всяком случае, ничего не проверив и не узнав наверняка, да и самое ее толком не зная (при встрече с нею любого выдаст лишь ироническое подрагивание в уголках рта, который пытается подавить ухмылку), почему похожую на мышку барышню Эмми подозревают в том, что, при всей ее похожести на мышку, ее обуревает неудержимое желание любви, — этого я не могу понять до сих пор.

Разве не могло быть так, спрашиваю я, преодолевая всеобщее предубеждение, что барышня Эмми отправлялась по воскресеньям в церковь святого Лоренца и святой Гертруды в состоянии полного мира с самой собой, разве не могла она после этого (если, конечно, позволяло состояние материнского здоровья) просто-напросто прогуливаться по парку, которым окружен замок в Пётцляйнсдорфе, по парку, в котором два изваяния в стиле бидермайер — Флора и Фортуна, изваянные из песчаника в двойной человеческий рост, стоят на страже со своею адресованной грядущим временам вестью.

Замок возвел барон Геймюллер — балы с шампанским, фейерверки, экипажи с занавешенными окошками; глубокой ночью из города сюда привозили актрисок, павильон любовного уединения с камнем дружбы в неприметном уголке английского парка. Двойная парковая лестница с высоким пролетом — по одной лестнице поднимаешься, по другой спускаешься; поющие, музицирующие, смеющиеся каменные фигурки вдоль перил, — все проиграно, все потеряно: прах и пепел…

И барышня Эмми, по праву не принимающая этого близко к сердцу, порой останавливается перед изваянием на Герстхоферштрассе, перед каменным изваянием Мадонны со Святой Троицей и с надписью, датированной 1776 годом:

«Когда турки вторглись в нашу страну в 1683 году, образы Божьи уничтожались повсюду. Сей же однако остался невредим в 1687-е лето Господне».

А затем, не бурля ни чрезмерной набожностью старой девы, ни безудержным любовным томлением, возвращается к повседневным делам: заботится о матери и шьет на дому, ведь барышня Эмми — искусная портниха; я могу себе представить даже то, что страстное желание обрести веру в будущее не присуще барышне Эмми вовсе, невзирая на родственные узы, связующие ее с Жозефиной Виммер, а через Жозефину — и с Бруно Виммером.

Да и представления привратницы Марии Еллинек о притязаниях на будущее не совпадают с требованиями, предъявляемыми супружеской четой Виммеров. Ее муж, господин Еллинек, несмотря на обострение экономической ситуации в стране, еще не лишился работы; он остается бригадиром строительных рабочих, хотя его непосредственный начальник вечно бормочет себе под нос какие-то смутные угрозы: так дальше жить нельзя, люди совершенно обнаглели, — но Еллинек в ответ лишь беспомощно пожимает плечами. Я ведь не тюремный надзиратель, господин начальник, говорит он. Только дурачка-то из себя не стройте, Еллинек, отвечает начальник. Однако он может лишиться работы в любой момент, и поэтому госпожа Еллинек вскоре после нашего переезда на виллу принимает предложение жены Матросика стряпать на нашу семью за весьма умеренную плату, правда, эти обязанности должны отнимать у нее только половину рабочего дня. В перерывах между хлопотами на кухне она спускается к себе в привратницкую и занимается собственным хозяйством. Приготовить и оставить господину Еллинеку, оставить к его вечернему возвращению с работы отменно запанированный шницель, тарелку салата из огурцов, кусок яблочного штруделя и булочки общим числом от трех до шести. Крохи со стола богачей, прибегая к библейскому иносказанию, хотя какое уж тут иносказание, если речь идет о шницеле, салате, штруделе и булочках. Кроме того, жильцы дома платят ей за уборку, следовательно, ежемесячный доход семьи Еллинек бьет из трех источников, но Мария Еллинек была бы, разумеется, только рада, если бы хоть один из этих источников начал испускать струю помощнее.

Съездить в чешскую Лейпу, говорит Мария Еллинек по-немецки с врожденным чешским акцентом, повидать братьев и сестер, такое я могу себе позволить разве что раз в году. Вера Марии Еллинек в будущее базируется, соответственно, на том, чтобы когда-нибудь получить возможность, без особых размышлений и максимальных самоограничений, без того, чтобы вычеркнуть мясные блюда из семейного меню и перейти исключительно на крохи со стола богачей, отправиться, — не исключено даже — отправиться на такси с двумя сумками, битком набитыми подарками (в мечтах она представляет себе, как сумки буквально трещат по швам), отправиться на такси на Северо-Западный вокзал и без малейших колебаний приобрести билет до чешской Лейпы и обратно.

Но неужели в этой системе координат, ориентирами которой являются Еллинеки и Виммеры, фон Випперер-Штрогейм и барышня Эмми, нет ничего яркого, веселого, звонкого, смешного, — чего-нибудь пригодного для маленького мальчика, чтобы начать играть, возиться, проказничать? Чего-нибудь вроде, например, попугая, который нахохлившись бормочет: «день… день… добрый день»? Чего-нибудь вроде воздушного змея с хвостом из пучка травы, который на шнуре бездумно взмывает в небо и уже оттуда, покачиваясь на ветру, добродушно улыбается тебе своей змеиной улыбкой? Чего-нибудь для игр, а лучше всего — напарника по играм, ребенка того же возраста? Но второго ребенка на этой вилле на несколько семей, битком набитой взрослыми, нет.

Единственному «человеку играющему» во всем доме, состоятельному пражанину Камилло Гутману (он помог Матросику открыть собственное дело и стал его негласным компаньоном после того, как Матросик после долгих колебаний и проволочек, так и не получив всего причитающегося, расстался с Бруно Виммером; Виммер решил оставить общую лавку себе и выплатил Матросику лишь половину его взноса, пояснив, что у него трудности с ликвидными средствами), хоть и предоставляют в нашей квартире самую красивую угловую комнату в качестве гостевой, но этот самый Гутман пользуется ею только от случая к случаю, наезжая в Вену, да и то, как правило, является заполночь. Мы с ним изо всех обитателей дома понимаем друг друга лучше всего. У нас одинаково игровое представление о жизни, у Камилло Гутмана и у моего младенческого «я».

Богатство (с отцовской стороны), пражский банк Гутмана, не разорившийся и после «черного понедельника» на Уолл-стрит, — облегчает это, равно как и земельные участки, средневеково-готическое здание «На небесах» в Зальцбурге, в котором размещены одноименные гостиница и ресторан (унаследованные с материнской стороны). В гимназии он учился не слишком напрягаясь, а перед выпускными экзаменами и вовсе ее оставил, однако он превосходно владеет чешским, французским и английским, преподанными ему гувернанткой и домашним наставником еще в том возрасте, когда мальчик только начинал мыслить самостоятельно (соответственно, Гутману при желании легко удаются каламбуры макаронического свойства, он может изобретать их на балу, между вальсом и галопом). Образованным человеком его назвать нельзя, однако он, несомненно, человек светский, — и в то время, когда он впервые привлек к себе мое внимание, он хранил замечательные воспоминания о часах застольных и любовных забав в знаменитом пражском заведении «Гого», расположенном по адресу Гемзенштрассе, дом 6.

Пражское заведение «Гого» славится тем же или примерно тем же самым, что и салон мадам Розы в Вене, однако сколько игры в самом звучании этого слова — Гого! А не тянет тебя сегодня в «Гого»? А пошли в «Гого»! Там и поесть можно превосходно, да и шампанского выпить, а поэт Франц Верфель сидит, должно быть, у рояля, а сам Пиккавер поет арии из опер Верди, совершенно бесплатно и гораздо лучше, чем в опере, потому что и сам он в «Гого» чувствует себя куда лучше! Тебе ведь не обязательно устраиваться на простынях с изящной монограммой «Гого», салон Гольдшмида (таково официальное название заведения) можно покинуть в любой момент, можно удалиться по мраморной дорожке с орнаментом из виноградных лоз. Да здравствует Бахус! Да здравствует Гого!

Камилло Гутману нравится, когда друзья по юношеским забавам именуют его Гого Гутманом. Однако в салоны мадам Розы и Гольдшмида, к счастью, как сказал бы мой прадед Соломон из моравского гетто, прознай он об этих злачных местах для крупной буржуазии Вены и Праги, — к счастью, даже в наш просвещенный век младенческое «я» в его нежном возрасте в такие салоны поиграть не пускают.

Однако не исключено, что именно салон «Гого» поспособствовал тому, чтобы Камилло Гутман превратился в человека, в корне отличающегося ото всех, с кем я сталкивался в своем ближайшем окружении на вилле на несколько семейств с ее неиссякающими запасами очищенного в Венском лесу воздуха, — от трехголовой семьи Виммеров, от двухголовой семьи фон Випперер-Штрогеймов, от одноголовой барышни Эмми и ее столь же одноголовой матери, от господина и госпожи Еллинек и от моих собственных родных. Я хочу сказать, что он соответствовал оттесненному ныне на задний план и почти полностью позабытому идеалу «человека играющего», а этот высокий идеал требует безусловного служения себе в любой ситуации.

Кто, например, кроме Гого Гутмана был бы способен и готов, покидая утром дом ради деловой поездки, внезапно отложить в сторону портфель с важными бумагами, заставить такси прождать полчаса у дома, — и все это только ради того, чтобы поиграть со мной, с моим совершенно ничтожным с практической точки зрения младенческим «я», на губной гармошке? Кто, кроме Гого Гутмана, собираясь в оперу и уже надев смокинг, принялся бы вместе со мной ползать по вечернему саду, разыскивая потерянный перьевой убор американского индейца? Из-за этого он пропустил первый акт «Травиаты», а перьевой убор все равно нашелся только на следующее утро в мусорном ведре у госпожи Еллинек, которая, вдобавок, убрала его в подвал? Кто, кроме Гого Гутмана (данная история со мной не связана, но она чрезвычайно для него характерна), отправившись в важную деловую поездку на книжную ярмарку в Лейпциге, сошел бы с поезда еще в Знайме?

Когда поезд подошел к славящемуся своими огурцами южно-чешскому городу Знайму, Гого увидел десятки ослепительно алых пожарных машин, которые, будучи изукрашены гирляндами, неторопливо вкатывались в город под музыку духового оркестра. Гого осведомился у проводника о смысле происходящего. Празднуют столетие добровольной пожарной охраны города Знайма, ответил тот, будут освящать пожарный инструмент, а потом пройдут фейерверк и иллюминация. И вот Гого сходит с поезда и проводит два дня в Знайме, хотя он не пожарный и не пиротехник, да и нет у него в этом городе ни родных, ни знакомых. Главное — служить высокому идеалу, а не пресмыкаться перед деловыми обязательствами, перед важными встречами на лейпцигской книжной ярмарке, перед явившимся минута в минуту (согласно достигнутой много дней назад договоренности) представителем торговой фирмы-партнера, главное — не пресмыкаться перед проникнутым пунктуальностью внешним миром. Обязательность — вот главная гадина; она валяется на брюхе под отрывным календарем, принося ему в жертву вместо золотого тельца кассовые отчеты, скоросшиватели, цветную красящую ленту для пишмашинок и блокноты, в которых листы проложены копировальной бумагой, старательные резинки с прикрепленными к ним миниатюрными щетками для подчистки, штемпельные подушечки, ножницы для бумаги, чернильницы, промокашки, омерзительную алую губку, которой кассирша увлажняет пальцы, прежде чем начнет пересчитывать деньги, — одним словом, оставаться несгибаемым перед лицом этого бумажного мира, производящего на свет бумажные деньги.

Если деловая ситуация складывалась самым перспективным образом, решающие договора оказывались готовы на подпись, а облеченные полномочиями представители партнерских фирм переминалась в нетерпенье перед дверями в кабинет Гутмана с ноги на ногу, Гого неизменно ухитрялся сорвать соглашение, внушая себе при этом: надо вести себя, как малое дитя, не то минутная стрелка часов выскочит из корпуса, превратится в смертоносный шприц, впустит в вены (как убийственный для них воздух) дух успешного предпринимательства, представитель фирмы-партнера нашьет на плечи черного делового костюма эполеты и с той же самой губительной пунктуальностью произойдет нечто невыразимо ужасное: удачно заключенная сделка предопределит всю твою судьбу, все дальнейшее станет неизбежно, как сама смерть.

А сколь смехотворна посмертная демонизация вещей, которую левой рукой совершает Гого! Никакому «человеку играющему» не дано извлекать из повседневной действительности кубический корень спекулятивных размышлений. У Гого, впрочем, не было ни малейшего намерения поступать именно так. Его вечно обуревали какие-то новые идеи, — да и то сказать, лишь истинно свободный дух Игры, которым был одержим Гого Гутман, мог подсказать ему такую вещь, как установка детского унитаза в книжной лавке Матросика. Даже Гого Гутману была в какой-то мере присуща та буржуазная мужская доблесть, которой любят похваляться предприниматели и банкиры, — точнее, его убедили в том, что она обязательно должна быть ему присуща. Убедили, в первую очередь, его мать Стефания Гутман, в девичестве Штёссель, родом из Зальцбурга, а затем, — зато настоятельно и неоднократно возвращаясь к данной теме, — его солидный брат Марио. Ты вложил капитал, вот и позаботься о нем, — внушал ему Марио, — вот и сунь нос в бухгалтерию, чтобы по меньшей мере убедиться в том, что твой партнер (то есть Матросик) не обводит тебя вокруг пальца. Гого однако же придумывает кое-что получше того, чтобы рыться в бухгалтерских книгах, переворачивая страницы, вчитываясь в столбцы цифр и в красноречивые прочерки в тех рубриках, в которых следовало бы значиться цифрам, — «человек играющий», типа Гого, мог бы выжить во всей этой скукотище, лишь поменяв местами дебет с кредитом, вложив полученную сумму в билеты первой австрийской государственной лотереи и дожидаясь главного выигрыша по адресу Прага, Гемзенштрассе, дом 6, салон Гольдшмида.

Но и Гого — натура не на все сто процентов цельная, и ему случается время от времени выпадать из всегдашней роли, и ему хочется доказать Стефании Гутман, в девичестве Штёссель, и своему солидному брату Марио, что он и сам — малый не промах. Для подобных опытов он неизменно выбирает время, когда Матросик находится в отпуске или в какой-нибудь деловой поездке: именно в такие дни он и принимается хозяйничать в большом книжном магазине (с примыкающим издательством) на Грабене, за Чумной колонной, заказывает партии книг, которые никто не планировал заказать, принимается возиться с начинающими писателями, а главное, старается оставить зримые следы своей игры в начальника, — с тем, чтобы партнеру по возвращении стало с первого взгляда ясно, что без него тут времени даром не теряли. Такова была и установка детского унитаза, с Матросиком, разумеется, не обговоренная заранее.

Конечно же, именно это новшество особенно пришлось мне по вкусу; но и спектакли кукольного театра в детском отделе книжного магазина оказались достаточно интригующими. Кукольник, которого Матросик приговорил к практически беспрерывным выступлениям, особенно в дни рождественских каникул, решил не ограничиваться демонстрацией элементарного репертуара трюков и шуток: Все вы тут, да? Тогда крикните «ура!» А смелости у вас хватит? Я вот Касперль, а где же крокодил? Дети, где крокодил? Вот он, Касперль, у тебя за спиной! А на кого же он набросится? На тебя, Касперль, он и набросится… Нет, этот кукольник, нанятый Матросиком для оживления торговли в детском отделе, оказался, несмотря на экономический кризис, самым настоящим художником!

На сцене его кукольного театра сверкала молния и гремел гром, разверзались скалы, и в глубине разлома пламенели адские бездны, запертые в горных пещерах феи писклявыми голосами умоляли о спасении и обретали затем свободу, совершая достойный самого Икара полет над бездной из каменного узилища. В детском отделе гасили свет, и я вместе с остальными как зачарованный следил за полетом феи, сопровождаемым раскатами грома. Разумеется, эти театральные раскаты грома, эти полеты фей (пусть и будучи всего лишь рекламным трюком в ходе рождественской распродажи) не могли не оказать влияния на психофизику моего младенческого «я».

Сейчас-то мне рассуждать легко. Каждый человек, получивший университетское образование, может вписать любую из собственных нужд, хоть малую, хоть половую, в рамки гуманистически организованной системы, в которой причина и следствие разнесены на максимальное расстояние друг от друга, может, философски говоря, заключить ее в многопудовые абстрактные категории с тем, чтобы разнести эти категории в разные концы своего пусть и остающегося единым сознания. Мне же тогда доставляло величайшее удовольствие и облегчение оказаться извлеченным из нагоняющего страх и ужас мира громов и молний, населенного к тому же феями, — оказаться извлеченным уверенной рукой няни и ею же стремительно усаженным на детский унитаз (он вдвое ниже унитаза для взрослых, и сесть на него не составляет труда даже для дошкольника). Должно быть, и другие дети испытывали то же самое, и с нашей, детской точки зрения оригинальное изобретение Гого являлось сущим благословением.

А вот Матросик, вернувшись в магазин, разбушевался по поводу оригинальной инвестиции. Шарахнув кулаком по столу, он запретил Гого даже заходить в магазин вплоть до новых распоряжений. Так или иначе, даже сейчас, задним числом, я принимаю в этом споре сторону Гого. Проблема смены поколений не решаема, в частности, и потому, что, как мне представляется, даже сейчас, когда мне столько же лет, сколько было Матросику, когда он запретил Гого даже показываться в книжном магазине, совладельцем которого тот как-никак являлся, когда мне столько лет, что уже не хочется на детский унитаз, едва меня попросит выпустить ее на свободу какая-нибудь запертая в каменной пещере фея, — я все равно стою на стороне очевидной бессмыслицы и в партию Бессмыслицы я бы вступил с превеликим удовольствием, предпочтя ее любым другим партиям, сражающимся за мой голос на выборах.

Будь то представления кукольного театра, или веселые проказы с дядюшкой Гого, или тот факт, что бабушка с отцовской стороны прибыла в славящийся чистым воздухом квартал вилл из своей квартиры на Шотландском Кольце и привезла мне сласти, экипировку американского индейца, включая головной убор с перьями, карманный фонарик или еще что-нибудь в том же роде, или дедушка с материнской стороны распорядился, чтобы его доставили сюда на машине с Новейшей Звезды по Гюртелю и Верингерштрассе, — как ни верти, а всего этого мало, чтобы мое младенческое «я» не томилось от одиночества и вынужденного молчания в отсутствие сверстников, которые могли бы стать товарищами по играм. В доме на несколько семейств, как уже сказано, никаких других детей просто не было. Да и в соседних домах тоже. Может быть, именно изобилие свежего воздуха и распугало детей? Или, может быть, после гражданской войны и экономического кризиса люди заметно утратили тягу к продолжению рода? Или само название нашего века, — Век Ребенка, — именно так и объясняется: нехваткой детей, вследствие чего как раз они, дефицитный товар, и становятся символом? Ведь сомнительным явлениям в человеческой истории далеко не раз присваивались высокопарные наименования: героическая смерть, слава Отечества, кровное братство, государственная тайна, оскорбление величества, требование сатисфакции, гарантированно-ценные бумаги.

Какое-то время спустя жена Матросика все же обнаружила, что тут чего-то не хватает. Необходимо было подыскать мне товарища по играм. Почему выбор пал именно на Густи Вавру, мне не известно. Думаю, к этому приложила руку наша привратница Еллинек. Ей ведь было известно абсолютно все про возрастные, классовые и конфессиональные особенности обитателей вилл на несколько семей, на две семьи и на одну семью, расположенных между горой Шафберг, центральной улицей Пётцляйнсдорфа вплоть до окованных железом и украшенных парой каменных львов ворот парка, окружающего замок. Не зря же тайная полиция, если случается что-нибудь подозрительное, обращается за сведениями прежде всего к привратникам. Судя по всему, моя мать в отчаянных поисках дружка или подружки для меня решила опереться на возрастные, классовые и конфессиональные особенности обитателей вилл, расположенных в треугольнике между Шафбергом, парком вокруг замка и центральной улицей, которые могла бы предоставить ей госпожа Еллинек, потому что именно она, госпожа привратница, и привела ко мне, держа за руку, Густи Вавру, однако того, прежде чем допустить в детскую, перехватила моя няня, — вымыла, заставила просморкаться, переодела в чистую одежду, причесала. Таким образом Густи Вавру подготовили к совместным играм с наследным принцем. Так вот и происходит судьбоносный выбор, когда право принять решение во благо пропадающему от одиночества ребенку предоставляют добродушным, однако однобоко мыслящим особам вроде госпожи Еллинек. А она притаскивает какого-то грязного, в лохмотьях, Густи Вавру, пятого и младшего ребенка в семье рабочего сцены из Народной оперы, сидящего, как правило, без работы. Мать Густи служит экономкой на богатой вилле, покрашенной на шёнбруннский лад в желтый цвет, — на задворках виллы она и обитает вместе с пятью детьми и с рабочим сцены, как правило, сидящим без работы.

Уличный мальчишка, если так можно выразиться. Госпожа Еллинек, добродушно улыбнувшись, говорит со своим всегдашним чешским акцентом: ну, поиграйте-ка друг с дружкой, Густи и ты. Я, конечно, счастлив тому, что у меня появился товарищ по играм. В возрастном отношении он подходит, правда, в классовом госпожа привратница сделала промашку. Но, может быть, речь шла о конфессиональном совпадении? Не решила ли она тем самым произвести расовый отбор между моими протестантскими и иудейскими предками с одной стороны, и католиками из семьи Вавра с другой? Но младенческое «я» в дошкольном возрасте не знает и знать не хочет о подобных теологических затруднениях из мира взрослых, не интересуется и вопросами классовой борьбы, хотя, будучи внуком своего деда с Новейшей Звезды, подобный интерес мне проявить стоило бы. К счастью, у младенческого «я» отсутствует даже хотя бы смутное представление о божественном триединстве, общепринятое в наших широтах (кроме как на уроках Закона Божьего в католической школе): Святая Троица состоит вовсе не из Отца, Сына и Святого Духа, а из иудеев, католиков и протестантов. Правда, геометрическая фигура божества, возникающая в результате, совершенно не похожа на изумительный треугольник, который чертит мелом на доске преподаватель Закона Божьего, — скорее, прямо напротив…

Я, во всяком случае, даже не собираюсь вести с Густи Ваврой ни классовую борьбу, ни религиозную войну. Мы с Густи решаем воевать, как американские индейцы, и, естественно, не друг против дружки. Разумеется, мы оба принадлежим к одному и тому же племени, его вигвамы стоят в дальнем конце сада, в единственном уголке этого ухоженного сада, имеющем несколько запущенный вид и поросшем кустами. Каждый из обитателей дома облюбовал для себя в саду особое место. В одном конце одна из семей ставит весной садовый столик и венские стулья, которые каждый год по весне красят заново, а осенью убирают в подвал, где тем и предстоит перезимовать… Лишь один угол сада, как уже сказано, не присыпан гравием, лишь один щеголяет отсутствием летнего столика и венских стульев. В этот уголок госпожа Еллинек сгребает палую листву, сваливает высохшие и обломившиеся сучья, здесь же она хранит запас гравия и лопату. И здесь же нашло пристанище племя индейцев, состоящее из меня и Густи Вавры! Няня помогает нам по утрам облачиться в коричневые индейские костюмчики, надеть на голову соответствующие уборы, изготовленные из крашеных куриных перьев. Моя бабушка подарила полную индейскую экипировку и Густи, и от моей та ничем не отличается — такие же головные уборы, штаны и жилетки из той же ткани, одинаковое количество томагавков и мачете из серебряного папье-маше. Густи Вавру ни в коем случае не надо дискриминировать, по меньшей мере, пока он со мной играет.

Почему однако же Вавре-старшему, безработному рабочему сцены, это достойное похвалы стремление Матросика и его супруги к уравнительной классовой справедливости представляется оскорбительным, так и осталось для меня загадкой. Или до него так и не дошло, что его сына Густи кормят за завтраком точно такими же лакомствами и деликатесами, как меня, — ветчиной, бананами и шоколадом, что, сидя в вигваме за кучами мусора и компоста, собранными госпожой Еллинек, и с томагавками на коленках поджидая неприятеля, мы жуем бананы и настоящий шоколад? К сожалению, неприятель так ни разу и не объявляется. В пётцляйнсдорфском квартале вилл слишком мало детей, способных выйти на тропу войны. Возможно, следовало набрать детей, способных выйти на военную тропу. Возможно, следовало набрать детей из более отдаленных мест, — из Нойвальдегга, Гринцинга, Гернальса и Оттакринга, — одеть их всех в индейские костюмчики и послать на приступ нашего с Густи вигвама; мы, во всяком случае, были бы только счастливы, потому что тем самым в нашу вигвамную жизнь был бы внесен четкий смысл. Но ничего похожего не случилось. Неприятеля для нас так и не организовали. Наверное, у детей из Нойвальдегга и Гринцинга, не говоря уж о детях из рабочих семей в Гернальсе и Оттакринге, не такие заботливые няни, поэтому их, в отличие от нас с Густи, не заставляют объедаться ветчиной, бананами и шоколадом, от этого они растут слишком слабыми, чтобы пойти на утомительный штурм, не растеряв по дороге боевого пыла. В конце концов мы решили, бесцельно просидев в вигваме множество дообеденных часов (в послеобеденное время надо спать, а потом для сидения в вигваме становится уже слишком темно), отказаться от этой затеи и придать нашим играм несколько менее привязанное к рельефу местности течение.

Я предложил испытать жизнь бродячих музыкантов, и Густи Вавра со мной согласился. Начать мы решили с малого. Губная гармошка, для сбора денег — старая фетровая шляпа и серебряная копилка, вот что мы выбрали. Представление мы устроили в коридоре, у двери в мою детскую. Я играл на губной гармошке, а Густи тряс серебряной копилкой, одновременно указывая ногой на лежащую на полу тульей вниз шляпу. Потом мы поменялись ролями: Густи взялся за гармошку, а я принялся заботиться о выручке. Команда из нас получилась отличная, мы имели успех, госпожа Еллинек бросила в шляпу десять грошей, расщедрилась и няня, щедро поддержал музыкантов Гого Гутман, а Матросик с женою поддержали нас в моральном плане: нечего, мол, дожидаться враждебно настроенных индейцев, которые все равно не появятся. И все это — не выходя никуда из дому; в холодное время года — серьезное преимущество, и няня была очень довольна.

Но когда Густи заявил, что представление с губной гармошкой, фетровой шляпой и серебряной копилкой следует дать и у него дома, няня заметалась в поисках отговорок, ей никак не хотелось этого допустить, но жена Матросика сказала: ладно, пусть разок сыграют и у Густи дома. И вот мы очутились в затхлом подвальном жилище рабочего сцены, уселись на занозистый дощатый пол, заиграли на губной гармошке и застучали копилкой, выставив зазывным образом шляпу. Меня удивило равнодушие, с каким отнеслись к представлению братья и сестры Густи, удивило и то, что младшие отпрыски семейства Вавра находились в помещении без штанов. Запах в подвале, представляющий собой смесь спертого воздуха, сырого белья, кислой капусты и запахов, исходящих от младших отпрысков семейства Вавра, удивил и ужаснул меня. Играя на губной гармошке, я озирался широко раскрытыми глазами.

Понятно, что я оказался не подготовлен ни к классовой борьбе, ни к классовому миру. Я не был подготовлен также ни к войне, ни к миру в общеупотребительном значении этих слов, хотя человек на протяжении всей своей жизни непрерывно и попеременно находится то в одном, то в другом из этих двух состояний. А я и вообще еще не знал, что такое мир и что такое война. Неужели все дети столь же не подготовлены к пребыванию в этих повсеместно распространенных состояниях? Но разве много лучше, чем дети, разбирались в таких вещах взрослые обитатели вилл, расположенных в треугольнике между Шафбергом, центральной улицей Пётцляйнсдорфа и каменными львами у кованых железом ворот замкового парка? Этим людям, обладающим всеми чудесными, хотя и не детскими признаками и особенностями принадлежности к человеческому племени (такими, как высокие или басистые голоса, накладные косы и самые настоящие бороды, волосы под мышками и в паху, членские билеты легальных и нелегальных партий, лицензированное и нелицензированное оружие, покрытые маникюром или обкусанные ногти, сложившаяся система взглядов, подвязки и подтяжки, фраки и вечерние платья, вставные челюсти, банковские счета, национальная гордость, почетные звания, гладкие и накрахмаленные сорочки, печень пьяницы, душа, обращенная к идеалам красоты и добра, тоска по странствиям, верность Отечеству, кредитоспособность), этим глубоко проникшим и посвященным в тайны жизни людям, — разве известно им было, сколько еще продлится мир, когда разразится война, где она начнется, против кого, почему и зачем? Мы — маленькая мирная страна, нашептывают они друг дружке за послеобеденным чаем, на вечерних раутах, на домашних концертах, — маленькая мирная страна, вот только дела у нас идут кое-как.

Даже в столичном салоне у Рикки Тедеско (Рикки держит открытый дом не только летом на Грундльзее; ее музыкальный, литературный и политический салон на венской вилле в духе югендстиля на краю Венского леса уже почти столь же прославлен, как старый Тедеско, ее родной дед, в своей коронной роли Валленштейна в придворном Бургтеатре, в придворном театре старого Прохазки — императора чиновников, императора в бакенбардах, старого какаду, Промокашки и Поломанного Пера, — изящными искусствами ведает канцелярия обер-гофмейстера), даже в этом духовно не дремлющем и политически полудремлющем салоне гости шепчут друг дружке:

— Как долго продержится еще мир? Когда разразится (если она вообще разразится) опасность? Откуда она придет (если она вообще придет)? Будет ли непосредственной или косвенной? Почему? Зачем? Мы — маленькая мирная страна, но дела идут у нас кое-как. Кое-как, безусловно, — но в какой мере кое-как?

Если оглядеться в салоне у Рикки Тедеско, взгляд непременно упадет на мраморный буфет в духе югендстиля со склоняющимися друг к дружке стилизованными лилиями орнамента и летящим над лилиями косяком диких гусей, инкрустированных перламутром в стенке черного дерева, — дикие гуси исчезают в воображаемых небесах, — китайская, строго говоря, сцена, стихотворение Ли Бо или Ду Фу, только выложенное перламутром по черному дереву, вещичка с настроением, а почему бы и нет? Да, но с какой стати эту вещичку упоминать? Или высокопарные орнаменты югендстиля — такая уж неслыханная редкость на крупнобуржуазных виллах в Пётцляйнсдорфе (строго говоря, вилла Тедеско относится уже к другому пригороду, к Дёблингу, однако мы не станем воспринимать географические границы чересчур буквально)?

Медленно улетающий косяк диких гусей, инкрустированный перламутром, — разве в наши беспокойные времена он не способен хоть малость утешить смятенную душу, смятенную гражданской войной в Испании и наращиванием военного потенциала, осуществляемым ефрейтором А. Г., пережившим тяжелое отравление люизитом в 1918 году? Полет диких гусей и полет мысли; китайский император сочиняет стихи, восседая в боевом шатре; он любуется первыми хлопьями снега, оседающими на черные гривы коротконогих, но полных сил боевых лошадок; он еще до завтрака отдал распоряжение обезглавить в соседней провинции пару дюжин нерадивых чиновников, а после завтрака смотрит на тянущийся по небу в южную сторону косяк диких гусей, размышляет о далекой возлюбленной и велит подать себе черную тушь и кисточки и каллиграфическими иероглифами выводит на императорской рисовой бумаге стихотворение о диких гусях, улетающих на юг, и с императорским гонцом, который заодно кладет в сумку и упомянутый указ о казни чиновников, отправляет его далекой возлюбленной — былое время, славное время…

Не об этом ли размышляет и месье Аристид Лапине, банкир, специалист по межвалютным операциям, а в свободное время — переводчик немецкой поэзии на французский? В салоне у Рикки Тедеско он нынче вечером почетный гость. Он стоит, затянутый во фрак, возле мраморного буфета и вместо крашеных яиц, розового бараньего языка, русского мясного салата, ванильного ликера и ликера с фисташками, бутылок шампанского, белого и красного столового вина пожирает глазами диких гусей, инкрустированных перламутром, предаваясь свободному полету мысли. Да и откуда было знать китайскому императору о ходе событий в приальпийской части Австрии после всемирного экономического кризиса, после насильственного затыкания ртов раскричавшимся было социалистам с Новой и Новейшей Звезды? Шмёльцер побывал в инфильтрационном лагере для политических противников режима, Сосед, которого успели выкинуть из парламента, сидел с ним рядом на одних и тех же нарах, и жалкую тюремную похлебку они выуживали деревянными ложками из общей миски. Так вот старые друзья снова свиделись, обнялись и произнесли заветное приветствие: «Дружба!»; наконец у них нашлось свободное время, чтобы потолковать о том, как зарождалось рабочее движение. А помнишь, как мы продали последнюю «кирпичную марку» на строительство Новой Звезды, помнишь, какой праздник мы устроили? В память об этом празднике они едят подгоревшую картошку из тюремной миски, подгоревшую рисовую кашу — и все из той же миски; господа политические противники сервировали им такую трапезу в порядке тайной вечери и не позабыли произнести «Аминь!» с тем, чтобы обеспечить своего рода последним причастием, навеки насыщающей облаткой истинной веры людей, умирающих политически (а часть из них — не только политически, но и телесно). Тогда как спасением для господ политических противников стали вовсе не лилии, как в известном стихотворении Гете, а господа вроде месье Аристида Лапине и конкретно сам он, прибывший в Вену по поручению французского правительства, чтобы оговорить условия единственно спасительного займа и, возможно, кое-что еще: договор о координации действий, военную помощь, поставку вооружения, — да мало ли что, мало ли чего могут хотеть, мало ли на что могут надеяться политики!

Однако откуда было знать китайскому императору о ходе событий в приальпийской Австрии после всемирного экономического кризиса? Рикки Тедеско держит все же в первую очередь художественный, литературный и музыкальный салон, пусть, возможно, и лучший во всей Вене, как она имеет обыкновение шутливо пояснять.

— Дорогой Аристид Лапине, — говорит Рикки, беря его под руку. — Нынче вечером вы позабудете о ставке подоходного налога, потому что вы попали в ставку верховного командования изящными искусствами. Вы пойдете в ногу с нами, а мы идем, как живем, — на широкую ногу, потому что только так можно обеспечить расцвет и правильное восприятие изящных искусств!

И тут же, обращаясь к остальным гостям, она поясняет: мы приветствуем месье Лапине как лучшего переводчика поэзии Гете на язык Расина, Паскаля и Вольтера.

Общие рукоплескания, ропот одобрения, Аристид Лапине позволяет Рикки наполнить себе тарелку яйцами под майонезом и налить легкого «фослауэрского». Теперь он вправе снять с себя образ банкира, как пиджак, и надеть взамен образ переводчика Гете, его наперебой знакомят с гостями салона.

Доктор Липман со своими постоянными спутниками, компанией психоаналитиков с «дикарского праздника» Рикки на Грундльзее, в ее городском салоне не показываются. Сейчас все они заняты какими-то в политическом смысле темными делами. И помочь им по старой дружбе можно, лишь абсолютно замолчав о них, занавесив все их существование покровом абсолютной тайны, и Рикки Тедеско абсолютно права, именно так и поступая. Абсолютно права, как и все остальные, кто поступает точно так же, оставляя их не только нынешним вечером, но и вообще во мраке полностью подпольного существования. Да они бы, строго говоря, только испортили настроение остальным, потребовав, например, исполнить «Просветленную ночь» Шёнберга, а вовсе не шубертовский квинтет «Форели». Умертвили бы здешний дух приглушенного оптимизма доверительными известиями от своих коллег, уже удалившихся в эмиграцию, одним словом, занялись бы всякими леворадикальными глупостями и безобразиями; перебили бы, скажем, прославленного театрального импресарио Александра Монти, обратившегося к месье Лапине, направляющемуся в музыкальный салон, с нижеследующими словами:

— Мы приветствуем вас в нашей альпийской стране как доверенное лицо и как представителя Лиги наций, которая поймет и обеспечит желание маленького народа оставаться свободным, уповая на помощь великих держав… Музыка нашей страны, вино нашей страны между севером и югом — насладитесь сегодня вместе с нами и тем, и другим. Ваше здоровье!

Монти поднимает бокал, Лапине милостиво кивает, оба выпивают по доброму глотку легкого вина. Рука об руку идут они дальше, пересекают разделительную линию между гостиной и музыкальным салоном, проходят сквозь высокие двухстворчатые стеклянные двери. Орнамент с дикими гусями отражается и в дверном стекле, возникают прозрачные гуси, освещенные источниками света из обеих примыкающих комнат, — двойной эффект волшебного фонаря, — летите, птички, летите!

Лапине и Монти занимают в музыкальном салоне места в самом первом ряду, еще раз поднимают бокалы, оглядываются по сторонам и обнаруживают, что домашний концерт еще и не думает начинаться. Остальные гости подтягиваются в салон неторопливо, они стоят группками, о чем-то беседуя, — гроздья салонных людей, выжимающих друг друга на предмет все той же информации: долго ли еще продлится мир, близится ли опасность, да и наличествует ли она вообще, а если близится, то откуда, непосредственная или косвенная, в чем она заключается, почему и зачем и как? Маленькая мирная страна. Завтра, завтра, не сегодня, — да и откуда знать китайскому императору, что будет с нами завтра, он и вообще-то ровным счетом ничего не знает!

Ли Бо и Ду Фу в поэтическом переложении переводчика-энтузиаста Аристида Лапине. Косяки диких гусей над далекой Монголией, над далеким Тибетом — Тибет как-никак тоже горная страна!

Монти и Лапине осматриваются в музыкальном салоне с его замечательно красивыми пропорциями. Тоже югендстиль, конечно, но орнамент здесь лишь самый минимальный. Здесь на орнамент можно и вовсе не обращать внимания, сказал однажды Бруно Фришхерц и, ухмыльнувшись, добавил: конечно, если посмотришь не слишком внимательно, а все дело тут в идеальных пропорциях пространственного куба. После чего он получил возможность произнести панегирик создателю виллы Тедеско, который, на его взгляд, был величайшим архитектором двадцатого столетия. Дом воздвигнут из сплошных кубов, — как на лекции, поясняет Фришхерц, — ни одна из поверхностей не замаскирована, каждая демонстрирует себя как простое слово, лишенное налета двусмысленности, а в целом возникает синтаксическая конструкция, воздвигнутая из простых и одинаково достойных слов. А устами этой безупречной синтаксической конструкции глаголет дух, витающий здесь с момента реализации замысла — и на веки вечные. Все это производит впечатление истинного шедевра, непревзойденного образца на все времена. После этого экскурса, посвященного памяти Фришхерца, сюда нынче вечером не приглашенного, — художника, абсолютно аполитичного, но все равно так или иначе связанного с леворадикальными кругами, — может начаться концерт, самое время, и начнется он Шубертом (Опус № 327).

Монти и Лапине пропустили уже по третьему стаканчику, но Рикки Тедеско хочется дождаться прибытия драматурга Цвиллингера. Он явно опаздывает, но все равно успевает появиться до первого прикосновения смычка к струне, радостно раскрасневшись, оживленно жестикулируя, целуя ручки дамам, — так он ведет себя по прибытии. Как пьяный, хотя на самом деле он абсолютно трезв. Цвиллингер вбегает в музыкальный салон и усаживается рядом с Рикки Тедеско.

— Я опоздал, потому что мне было не проехать по улицам, повсюду полно народу, всеобщий энтузиазм и никаких криков: «Хайль Гитлер!» Судьбоносный вопрос поставлен так: «Хотите вы жить без Гитлера?» И ответ звучит: «Да, хотим!»

— Браво, — говорит Монти Аристиду Лапине, — руль вывернулся в другую сторону, гарантии наших великих сестер Франции, Англии, да и Италии тоже, можно сказать, предоставлены. Мы больше не одиноки, браво! — Он хлопает в ладоши и кричит собравшимся:

— Пусть Гитлер остается в Германии!

Но и из провинции доносятся только добрые вести, продолжает Цвиллингер, тирольцы в отличном настроении, воскресный референдум радует их заранее, тоже самое в Форарльберге, и только в Граце еще нет полной определенности. Но там сильны социалисты, а у них с нами теперь мир. И после этого звучит Шуберт, опус № 327.

Вена остается Веной, успевает прошептать Рикки, и тут уже начинают кувыркаться по клавишам в своем сальто-мортале фортепьянные форели, они мечутся туда и сюда, пролетают стремительными аккордами мимо ушей Монти, Лапине и Цвиллингера, прячутся за скрипичными смычками, вновь выныривают из-под них, как будто и впрямь плещутся на зеленом мелководье, а на галечном дне играют блики солнца, они то уходят под воду, то вновь выстреливают высоко в воздух. Монти, закрыв глаза, думает о лете, о каникулах на берегу Трауна, о Зальцкаммергуте, где живые форели пляшут в зеленых мелководных ручьях. Даже если нацисты возьмут власть в Вене, уговаривает себя Монти, они будут венскими нацистами, а вовсе не острыми, как бритва, пруссаками. Вопреки всему, Вена остается Веной. То, что дорого в Берлине, здесь стоит дешево.

Монти успевает очнуться от мечтаний в мгновенье между последним скрипичным аккордом и первыми рукоплесканиями. Надо подняться с места, позаботиться о Лапине, заставить Цвиллингера рассказать обо всем еще раз: толпы энтузиастов повсюду и ни одного выклика «Хайль Гитлер!» Потом выйти с Рикки на террасу и поглядеть оттуда на дунайскую метрополию, на раздутую водянкой голову маленькой страны, на город ветров, обитель сибаритов, город евреев, город чехов, немецкий город (но в третьем районе, на Ландштрассе, уже начинается Азия, все знают эту остроту Меттерниха), на ярко освещенную столицу. Отчасти освещенную новыми электрофонарями, отчасти — старыми газовыми. «Уличный фонарь — это устройство, призванное освещать улицу, однако в жизни политика оно может приобрести и роковое значение, если тебя на фонаре повесят». А на новом электрическом фонаре тебя могут повесить с такой же легкостью, как и на старом газовом. Смехотворные размышления о сопоставительных возможностях старинных и современных уличных фонарей, вдвойне смехотворное чудесной ранне-весенней ночью на террасе с видом на волшебно озаренную дугу Дуная, озаренную светом не только фонарей, но и отражающихся в водах звезд! И над всем этим — свет в башне собора святого Стефана. Там, наверху, круглосуточно дежурят пожарные; они не упустят из виду ни одного дымка, стоит ему взвиться над городом сибаритов, городом евреев, городом чехов, городом немцев, — этому учат в школе.

Во всяком случае, Монти, Цвиллингер и Лапине пребывают в превосходном настроении, они чокаются друг с другом на террасе с таким изумительным видом, чокаются и выпивают, прежде чем возвратиться в музыкальный салон. А Рикки Тедеско уже успела распорядиться, чтобы там установили пюпитр для чтения с лампой, кувшин с водой и стакан.

— Дамы и господа, — говорит она, — месье Аристид Лапине, великий друг Австрии, почитает нам сейчас образчики своих переводов поэзии Гете на французский.

И, не без определенных на то оснований, Аристид Лапине решает завершить чтение на вилле Тедеско собственным шедевром переводческого искусства — песней караульного Линкея со сторожевой башни из второй части «Фауста»:

Рикки Тедеско по праву удовлетворена столь замечательным завершением и без того замечательного вечера. Равно как Монти, Лапине и Цвиллингер. Салон Тедеско, как и встарь, не имеет себе равных, — идет ли речь о выпивке и угощении, или об общественном положении приглашенных, — да и вообще.

— Изобилие оказалось вновь неописуемым, Рикки — бесподобной, — говорит Монти на прощание, — целую ручки.

Назавтра он пошлет ей азалии.

 

ПЯТЬ КОРОТКИХ МИТТЕЛЬШПИЛЕЙ, СТРОГО ГОВОРЯ, ОБЕРНУВШИХСЯ ПЯТЬЮ КОРОТКИМИ ЭНДШПИЛЯМИ

 

I. На сцену выходит дядюшка Руди

Хотя до сих пор он вовсе не был представлен. И ничего удивительного: участник подпольной организации, свояк Соседа, наконец, безработный, он и должен ступать по возможности бесшумно, лишь бы не оступиться, лишь бы не выступить на первый план, лишь бы не превратить свое вступление на сцену в политически ошибочное выступление и не подвести тем самым под монастырь своих товарищей по подпольной организации.

Время открытых вылазок в Венский лес, поездок или походов в конце недели, рассчитанных на участие 20 тысяч человек, 20 тысяч членов Шуцбунда в маршевой экипировке, в фуражках, в штурмовых ремнях, с разобранным пулеметом в семейном рюкзаке, — это время давным-давно миновало; фуражки сняты, спрятаны, сбиты с головы пулей (порой и вместе с самой головой), — вот уж истинный выстрел Вильгельма Телля, только баллистическая гипербола будет самую малость покруче.

Разобранные пулеметы еще целы. Правда, хранятся они уже не в семейном рюкзаке, а во всевозможных тайниках: под кучей угля в подвале, в кроличьих клетках на балконе-«выбивоне», под грудой компоста на садовом участке, — однако они по-прежнему отлично смазаны. Дядюшка Руди хранит свой пулемет под штабелем старого паркета в подвале. Работая от случая к случаю, он, наряду с прочим, настилает и паркет, хотя такие случаи бывают все реже и реже, и чаще он вообще сидит без работы. Однако старого паркета у него сколько угодно, иногда к прежним запасам прибавляется и новая порция, и никому не придет в голову, что под паркетом в подвале хранится пулемет.

Но никому не придет в голову и другое: будто дядюшка Руди прячет на груди, под клетчатой рубахой, нечто особенное. Да и что ему там прятать, кроме грудной клетки, изъеденной туберкулезом? Но ведь каждый второй из числа венских плотников хоть раз в жизни стоял перед выбором: туберкулезные бациллы или печень пьяницы, — причем многие умудрились выбрать и то, и другое сразу. Однако — к делу. Дядюшка Руди — искусный плотник, дядюшка Руди — восьмой ребенок в обнищавшей семье, так что под клетчатой рубахой с распахнутым воротом и, естественно, без галстука я вправе представить себе не только изъеденную туберкулезом грудную клетку, — прямо над шнурком, которым перехвачены его серые штаны, пузырящиеся на коленях в результате ползанья по настилаемому паркету, я вправе предположить и печень пьяницы.

Но я ведь завел речь о чем-то особенном. Имея в виду при этом толстый конверт с пухлой пачкой зеленых стодолларовых банкнот. Дядюшка Руди носит этот конверт на шнурке, перекинутом через шею, и с этим конвертом впервые в жизни отправляется на Ривьеру, что, правда, оказывается лишь началом путешествия в Испанию. Венский безработный, или человек, работающий лишь от случая к случаю и проживающий по Пфефферхофгассе, впервые в жизни отправляется на Ривьеру, видит живописный край, раскинувшийся между Авиньоном и Арлем, замечая при этом: красиво тут, да и тепло тоже, даже в феврале (причем безо всякого путча!) и в марте, — в марте безо всякого концентрационного лагеря, а на шее у него висит толстый конверт со стодолларовыми банкнотами. Конечно, нечто особенное произошло бы, разменяй он все эти доллары на жетоны в казино Ниццы или Монте-Карло и попытай счастья за игорным столом, — получилась бы волнующая история об очередном рыцаре удачи.

Однако ничего особенного не происходит. Дядюшка Руди не сходит с поезда ни в Ницце, ни в Монако, он следует третьим классом и далее, на Тулузу и Биарриц, перевозит деньги через испанскую границу, прицепив конверт на шнурке к крышке вагонного унитаза и выпустив его в открытое окошко клозета, беспрепятственно доставляет всю сумму в Испанию, но и там не тратит ни цента ни на игральные фишки, ни на бой быков, а передает их в одной из сарагосских кофеен товарищу по борьбе с другой стороны Пиренеев, говоря: Вот вам немножко перчику, чтобы натереть задницу вашему каудильо. С наилучшими пожеланиями от венских товарищей по борьбе! Дружба!

И что же, этот подозрительный Руди вступает в игру теперь, после своего возвращения с французской и испанской Ривьеры, после того, как полюбовался живописным краем между Авиньоном и Арлем? Отправляется к себе в подвал, извлекает из-под штабеля старого паркета разобранный пулемет, чистит его, смазывает, собирает, обращается к братьям по оружию, с которыми он не смеет заговорить с февраля 1934 года, предлагает им, допустим, пострелять в Венском лесу по двигающимся мишеням? Предлагает им прострелить кардиналу-архиепископу Вены во время богослужения его кардинальскую шапку? Или ему хочется всего-навсего пострелять в красивое голубое стеклянно-ясное небо над Веной?

Или же в пятницу, 11 марта 1938 года, едва на Шмельце начинает светать, он подходит к товарищам по подпольной организации только затем, чтобы обменяться с ними рукопожатием? Эту утреннюю вылазку я бы назвал выходом дядюшки Руди на последние императорские маневры Первой республики, ибо все три политические силы, наличествующие в стране, — красные, черные и черно-желтые, — внезапно оказываются тут как тут, и все — при оружии! Вы только поглядите! А ветер, вечно задувающий над Шмельцом, ловит в свою ловушку и запихивает к себе в карман их всех, — приверженцев старого Прохазки, Прохазки Первого, Франца Иосифа Первого (это сиамские близнецы) и мужчин в фетровых шляпах с петушиным пером, и дядюшку Руди со товарищи, — и гонит их между Оверзеештрассе, Габленцгассе, Йонштрассе, заставляя метаться по кругу, — под музыку, например, «Марша Радецкого».

Дитя мое, к тебе вернусь, В том шляпою своей клянусь…

Или, может быть, звучит «Интернационал»?

Это есть наш последний и решительный бой…

И все-таки, так или этак? «Новая свободная пресса» за 1897 год так описывает весенние маневры в окрестностях Шмельца:

«Чудесное весеннее утро, какого мы в этом сезоне еще не видывали, ознаменовало собой начало нового дня. На небе не показалось ни облачка, над землей не пронеслось ни единого дуновения, солнце светило ярко, но милосердно, и заливало своими лучами изумительное зрелище, разворачивающееся на маневрах на Шмельце».

К чему все эти реминисценции? Да и окажись я там сам, что я смог бы сделать? Помочь дядюшке Руди, оказаться в одном строю с верными старому Прохазке роялистами или предложить содействие мужчинам с петушиным пером на шляпе, превратив свое тогдашнее младенческое «я» в какое-нибудь генерально-штабное? Все ждут приказа: Вперед! Пли! Приготовься! Пли! Целься в Адольфа Гитлера! Пли! Но не четырехлетний же малец должен отдавать такие приказы, особенно если предстоит стрелять в Гитлера.

Но на протяжении этой последней пятницы страна, — пусть на один день, — вновь стала Первой республикой, хотя уже четыре года ей запрещено называться республикой, — и в игру вступает дядюшка Руди, чтобы на последних императорских маневрах Первой республики заменить холостые патроны боевыми, правда, так и не решившись в итоге выстрелить.

А на следующее утро Адольф Гитлер уже держит в руках гигантский букет цветов (девушка с длинными косами вручила его ему на границе) и окунает в него мушиные усики.

 

II. Жозефина Виммер хочет взобраться на бронзовую лошадь принца Евгения, но залезает ей только под хвост

Не так уж часто Жозефина Виммер появляется в центре города, хотя именно там находится книжный магазин, в котором работает ее муж. Муж — на службе, а жена — на вилле на несколько семей, жена — у очага, жена — с ребенком, а точнее — с четырнадцатилетним Вильгельмом Теодором Виммером, — должна же иметься где-то отправная точка, с которой и начинается порядок.

Раньше эта отправная точка находилась наверху, и, соответственно, порядок распространялся сверху вниз: Бог-Отец, архангелы, ангелы, одетый в белое римский госсекретарь Бога, назначенный этим госсекретарем кардинал-архиепископ венский; или в другой иерархии: Вотан, языческие короли саксов, покровитель гимнастов Ян, муштра сверху донизу, вплоть до директора банка. А этот чертов директор должен был получше распорядиться сберегательной книжкой Виммера, должен был приобрести такие ценные бумаги, чтобы тем не вздумалось обесцениться. Госпоже Жозефине Виммер в этом плане с особенной тоской думается о четвертом свободном от налогообложения пятипроцентном австрийском военном займе 1916-го года с облигациями в тысячу крон каждая, пакет таких облигаций составил ее приданое. Теперь из плотных листов обесценившихся облигаций Вилли Теодор вырезает игрушечных солдатиков.

Значит, отправная точка порядка должна находиться внизу, в самой мелкой ячейке государства, этот новый порядок должен начинаться снизу, пока вновь не возникнет некий верх, пока мы снова не окажемся наверху, как на пирамиде из двадцати человеческих тел перед зданием бундесканцелярии.

Конструкцию этой пирамиды из двадцати человеческих тел двадцать спортсменов, состоящих в запрещенной партии, репетировали в Венском лесу, а теперь она воздвигнута в центре города, спинами к площади Героев, наконец-то она вышла из тени Венского леса под ослепительные лучи ни с чем не сравнимого мартовского солнца. Головы вскинуты, тела напружинены, плечи как платформы, самые физически сильные нелегалы в нижнем ряду, один партиец становится на плечи другому, — так и вырастает пирамида из человеческих тел, вырастает навстречу барочному зданию с пузатым балконом, она вытягивается и потягивается, она подтягивается, она образует базис для собственной надстройки, а на самом верху оказываются люди в весе «пера» и в весе «мухи», именно они и поднимаются по пирамиде наверх, подступаясь к ней сзади, а уж на самом верху появляется и вовсе миниатюрный и вовсе ничего не весящий партийный товарищ, какого только удалось разыскать; знамя с германским крестовым пауком прикреплено в свернутом виде у него за спиной, — человечек со свастикой вскарабкивается наверх, он оседлывает верхушку пирамиды, встает на ней во весь рост — сперва несколько неуверенно, тростинкой покачиваясь на мартовском ветру, — но верх пирамиды — это еще не самый верх: гоп-ля! И он перепрыгивает оттуда на балкон. Величайший мартовский день во всей маленькой жизни партийного мальчика-с-пальчика: с каменных перил балкона он спрыгивает вниз, поворачивается лицом к публике… Браво! Хайль! Зиг Хайль! — такими криками разражается пирамида из человеческих тел, и только теперь легчайший из легчайших партийных товарищей разворачивает свою поклажу — кроваво-красное знамя.

Почему однако же именно на балконах вечно разыгрываются противоестественные истории? Новые государства и новые формы правления прежними государствами провозглашаются, как правило, именно с балконов, поэтому-то я, подбирая жилье, снимаю только те квартиры, в которых балкон отсутствует.

Бруно Виммер внимательнейшим образом наблюдал за возведением этой удивительной венской пирамиды Хеопса. Ему совершенно не обязательно было по случаю субботы отправляться в центр города, обязательно было, скорее, другое: в столь солнечный мартовский день, — не исключено, впервые в этом году, — выйти посидеть в саду пётцляйнсдорфской виллы, посидеть с Жозефиной Виммер, хоть и не заслужив этого потом лица своего в тот же день, — день-то выходной, а ведь без труда не выловишь и рыбку из пруда, — и все же выйти посидеть у серебряного подноса, застланного ослепительно белой салфеткой с монограммой «Ж. В.» (Жозефина Виммер), а на подносе кофе, засахаренные ягоды и запотелый стакан воды. Однако для продолжительного отдыха в саду было еще, должно быть, слишком холодно. Кроме того, в этот день Бруно Виммер и помыслить не может о том, чтобы скоротать субботу в саду или в собственной квартире рядом с Жозефиной и Вилли Теодором.

Нет, он, испытывая воодушевление, стоит спиной к площади Героев и любуется пирамидой: тем, как она растет и увеличивается, как одни партийцы становятся на плечи другим, как и чем увенчивается самый верх пирамиды. Хайль Гитлер! Зиг Хайль! Теперь и Виммер отваживается наконец извлечь из нагрудного кармана партийный значок, который достаточно долго пролежал дома в бельевом шкафу у Жозефины под ослепительно белыми салфетками с монограммой «Ж. В.». Он прикрепляет значок на лацкан и переводит дух.

В это мгновение к Виммеру самым чудодейственным образом возвращается вера в будущее, она выстреливает по венам таким зарядом адреналина, что Жозефина догадывается о происшедшем по глазам мужа, а вовсе не по партийному значку, и по возвращении домой обнимает его столь же страстно, как в первую брачную ночь, — если так можно выразиться, обнимает в лице Бруно Виммера самого Адольфа Гитлера, желанного избранника не только сотен тысяч венских мужчин, но и, причем куда в большей мере, сотен тысяч венских женщин, притягивает его к себе, — часть вместо целого, — хайль Бруно Виммер!

В эти мартовские дни Жозефина Виммер перестает быть экономной домохозяйкой, она отказывается от ведения тетради, в которую записывала малейшие траты; юность пьянит без вина, а Жозефина пьяна и без того, чтобы быть юной: на венской площади Героев — не зря каждый год цветет сирень для влюбленных! Взобраться на бронзового коня принца Евгения, принца Евгения, благородного всадника: «он навел такой мосток, что враг пустился наутек», он прошел со своим войском по городу.

Где отечество истинного немца? В Пруссии? В Швабии? В Баварии? В Штирии? Наверняка, и в Австрии, богатой честью и славой, — и ей угодно взобраться на бронзового коня, и вовсе не для того, чтобы лишь сверху вниз взирать на промышленников, крупных адвокатов, знаменитых художников, иностранцев, удачливых игроков и евреев, — на бронзового коня, поднятого всадником на дыбы. Да и вряд ли люди такого сорта отыщутся там, внизу, в многотысячной толпе между памятниками принцу Евгению и эрцгерцогу Карлу, в толпе, дающей выход своему ликованию.

Нет, ей хочется взобраться на бронзовую лошадь, чтобы заглянуть в глаза Адольфу Гитлеру, желанному избраннику сотен тысяч венских женщин, который стоит на балконе нового Хофбурга, — опять, заметьте, балкон, полцарства — за город, в котором нет ни единого балкона, потому что новые государства и новые формы правления в прежних государствах провозглашаются с балкона, — его рука вздернута в приветствии, обращенном к Жозефине Виммер, он спасает ее от одиночества, царящего на вилле, — острый взгляд его глаз устраняет ее одиночество, ликвидирует, уничтожает раз и навсегда. Быть с ним — глаза в глаза: ради такого стоит взобраться на бронзовую лошадь принца Евгения. Но добраться ей удается только до точки, находящейся под хвостом, — как и многим другим, устремившимся на штурм постамента, — в основном это молодые парни, подростки, гимнасты в белых футболках, — они помогают подняться и Жозефине Виммер, подхватывают ее и выносят на первую ступень постамента. Она рвется еще выше, — в этот мартовский денек побоку все семейные заботы, — она добирается до бронзовой плиты, на которой воздвигнута конная статуя, и там застревает.

Лошадь бронзового принца, как уже сказано, поднята всадником на дыбы, и попробуй Жозефина подняться выше, она неминуемо соскользнула бы вниз с вздыбленного конского крупа, — к тому же лошадь стоит хвостом к балкону, с которого произносит свою речь Адольф Гитлер, да и сам покоритель Белграда сидит на ней спиной к фюреру, и Жозефине пришлось бы туго, попытайся она заглянуть в глаза вождю, — и все же в этот солнечный майский день она вновь и вновь пытается взобраться на лошадь принца Евгения, но и каждый раз оказывается у нее под хвостом.

А между тем фюрер уже заговорил, удерживая Жозефину Виммер гипнотическим взглядом под бронзовым хвостом, — и ей стало не до того, чтобы предпринимать новые попытки взобраться на лошадь.

 

III. Бруно Виммер затаскивает Матросика в «кабинет Мутценбахерши», оказывая ему последнюю любовную услугу

В сложившихся обстоятельствах, да вдобавок в такие времена, как эти, пожалуй не стоило бы упоминать о «Мутценбахерше», о сердечных излияниях уличной нимфы с перекрестка Грабена, Гертнерштрассе и Кальмаркта, об этом естественном, хотя и скабрезном чтиве для гуманиста в наш противоестественный век!

Закрывала ли полиция глаза на тайных развратников, готовых к тому же платить за свои грехи, точь-в-точь так же, как закрывала она глаза на тайных лазутчиков Адольфа Гитлера, на вольнодумцев и якобы набожных католиков, еще вчера лизавших руку кардиналу-архиепископу и вместе с тем уже задумавших взять его цитадель штурмом, на тех, кого скоро назовут «жидоедами», на только что возвратившихся домой солдат австрийского легиона, которые, радостно прищурившись, всматривались глазами снайперов в окна тех самых прекрасных квартир, где и сейчас таятся противники Адольфа Гитлера, правда, уже за наглухо закрытыми оконными шторами, заранее обещанные в качестве живой мишени радостно прищурившимся снайперам? Закрывала ли полиция глаза на министров, совершающих государственную измену, за которую им в благодарность преподносят букеты цветов и даже кресло канцлера (правда, кресло канцлера простояло всего три дня)? Закрывала ли полиция глаза и в эти смутные мартовские дни, когда беда уже пересекла государственную границу, однако неизвестны подлинные ее размеры и против кого она направлена? Кто-то ведь сможет остаться в стране, тогда как других вышлют, одних за шкирку поволокут на эшафот, а у других всего-навсего отнимут последнюю рубашку и этим ограничатся. Да и наши великие сестры, страны-участницы Лиги наций, — мир человеку в странах, решившихся на борьбу за мир, — откликнутся ли они пламенными телеграммами («Правительство Его Величества не может взять на себя ответственность и рекомендовать канцлеру избрать курс действий, обрекающий его страну опасностям, защиту от которых правительство Его Величества гарантировать не может.») и столь же пламенными нотами протеста? Закрывала ли полиция оба глаза, уподобляясь тем самым хронически слепой Фемиде, фигура которой с незапамятных времен венчает левый фронтон парламента? Чего ради Бруно Виммер, словно внезапно сойдя с ума, выскочил на улицу из своей книжной лавки и, ухватив шедшего в сторону Грабена Матросика (который давно уже не является его компаньоном) за фалды пиджака, затащил к себе в магазин, проволок за собой по всему залу, открыл дверь складского помещения, а затем — вторую дверь, ведущую в так называемый «кабинет Мутценбахерши», быстро закрыл за ним эту дверь, запер се снаружи и умчался прочь?

Очутившись в «кабинет Мутценбахерши», испуганный Матросик первым делом включил свет. В этой задней комнатке книжного магазина окна отсутствуют, эта задняя комната — комнатка потаенная. Здесь не стоят тома собрания сочинений Эйхендорфа, здесь нет «Бабьего лета» Штифтера, да и «На Западном фронте без перемен» или «Берлин, Александерплац» на здешних полках тоже отсутствуют. А присутствуют пролегомены и паралипомены к естественной, хоть и скабрезной науке страсти нежной. Томики в изящных переплетах, изданные нумерованным числом экземпляров, — «Беседы гетер» Лукиана, «Иллюстрированная история нравов», «Красота женского тела», «История храмовой проституции», «Доверительная исповедь парижской публичной девки, поведанная исповедником-иезуитом», да и сама «Жозефина Мутценбахер» среди них.

Сюда допускают только постоянных, доверенных клиентов, — или тех, кто ими отрекомендован. Величайшей притягательной силой для посетителей обладал главный здешний аттракцион: огромный диаскоп со сменяющими друг дружку изображениями, как в лучших заведениях Пратера, только вместо диалент вроде «Семидесяти семи чудес древнего и современного мира» за 80 грошей или «Путешествия с Северного полюса на Южный, в 25 фотографиях, сделанных в ходе самих экспедиций» за 60 грошей здесь демонстрировали дам и только дам. Откуда мне знать, как много или, вернее, как мало было на них одежды, откуда мне знать, можно ли их назвать настоящими дамами, но немало промышленников припадали к зрительскому глазку этого виммерова диаскопа, приобретенного еще в те годы, когда его компаньоном был Матросик, и шептали: «Ну, у этой и…! А у этой!», чувствуя себя при этом превеликими развратниками.

Но почему же Бруно Виммер запер Матросика в этой комнате без окон? Конечно, здесь тот мог бы забыть о противоестественном мире или, по меньшей мере, попробовать забыть о нем. Но, к сожалению, всю эту литературу он уже освоил, и какого черта Виммер не приходит за ним даже полчаса спустя, не поворачивает ключ в замке, не объясняет наконец своего дикого поведения? Почему Виммер возвращается только через час, бледный, несколько подавленный, почему обнимает Матросика за плечи и, дрожа всем телом, говорит ему: — Неужели тебе не понятно? Они прочесывают улицы, они отлавливают евреев и заставляют их мыть улицы голыми руками? Сейчас они прошли, и ты можешь продолжить свой путь.

А что же с евреями, боже ты мой? А что же с евреями с желтой звездой? И с желтой звездой, и лишась таковой, Орудуют метлами на мостовой!

Двадцать лет назад, — да здравствует республика, — на улицах распевали на тот же мотив, заимствованный из песенки, популярной в винных погребках:

А что же с дворянами, боже ты мой? А что же с людьми с золотою звездой? Да все господа с золотою звездой Орудуют метлами на мостовой!

Но если все господа возьмутся подметать улицы, то кто же тогда останется, чтобы на них мусорить? Голуби мира из Ратушного парка, лживые дрозды из Народного сада, задрипанные воробьи из Городского парка, — но ведь мифологические птицы не обладают органами пищеварения! Необходимо срочно организовать подвоз мусора в город, но это уж забота не Матросика, да и не Бруно Виммера.

 

IV. Отец Густи Вавры становится важной шишкой, и я наблюдаю за этим на Пётцляйнсдорфской аллее

Мир четырехлетнего ребенка ограничен в своих масштабах. Мне потребовалось бы, фигурально выражаясь, целое кругосветное путешествие, чтобы собственными глазами увидеть двоюродного дедушку Руди в те минуты, когда он, достав пулемет из-под штабеля старого паркета, выходит с ним на утренней заре на Шмельц, увидеть, как он тщетно ждет приказа выступать и открыть огонь. Или увидеть на площади Героев Жозефину Виммер, как она лезет на бронзовую лошадь принца Евгения и добирается до хвоста. Или понаблюдать за Матросиком, ради собственной пользы запертым в «кабинете Мутценбахерши», — запертым там в ходе своеобразной последней любовной услуги.

Мне потребовались бы кругосветные путешествия по родному городу, по возможности уцепившись за нянину руку, чтобы с изумлением увидеть уже не столько красное, сколько пепельное знамя Шуцбунда (которому не суждено, в отличие от феникса, из этого пепла возродиться) на бывшем императорском смотровом плацу, знамя, провожаемое песнями, которые детскими уж никак не назовешь. «Пойдем на Шмельц, моя любовь, / Тебе раздвину ножки вновь»; и чтобы увидеть домовладелицу Жозефину Виммер почти на той же высоте, что и принца Евгения, правда, лицом в противоположную сторону; и увидеть Матросика, исчезающего с тротуара с такой скоростью, как это бывает лишь при трюковой съемке в кино.

— Такими средствами вы всего лишь превратите и без того бледного ребенка в ребенка нервного, — говорит педиатр. — Продолжайте давать ему за четверть часа до еды по две столовые ложки морковного сока.

Какое уж тут, к чертям, «продолжайте»! После глубочайшего разочарования, испытанного дедушкой Руди, когда и утром так и не воспоследовало никаких приказов; после окончательной утраты голоса Жозефиной Виммер, попусту прооравшей несколько часов на площади Героев, но так и не сумевшей сконцентрировать исключительно на себе внимание ефрейтора Адольфа Гитлера, тяжело отравленного люизитом в 1918 году, — его отвлекали тысячи и тысячи других голосов, тысячи и тысячи ликующих голосов на всем пространстве между лошадьми принца Евгения и эрцгерцога Карла; после той вспышки страшной радости, которая накатила на Бруно Виммера при взгляде на развернутое наконец знамя с германским крестовым пауком и после оказанной им любовной услуги, — какое уж тут «продолжайте»!

Все это, до и после, позже и раньше, перед захватом власти и после него, сзади и спереди, вкривь и вкось мне пришлось позднее мучительно сопоставить и соединить друг с дружкой. Люди попусту требуют, чтобы молодежь оказывалась в каждую эпоху на гребне волны, и вечно эту самую молодежь такого шанса лишают. Да ведь и возвращение моего черноглазого детского города, я хочу сказать — моего города детства, его, условно говоря, обратное приращение к белокурому материнскому пирогу между верхним течением Дуная и нижним течением Рейна, исторически значимый победоносный приток тевтонов в Тевтобургский лес означает наступление Нулевого года, — а чудесный пирог материнской страны под названием Германия раскинулся между вершиной Цуга и горой Килиманджаро (позднее я научился чтению только затем, чтобы собственными глазами удостовериться, что в календаре Немецкого колониального союза значится: самой высокой горой во всей Великой Германии является Килиманджаро).

Означает ли это, что с сумеречным восприятием моего детского «я» что-то не в порядке, хотя я и продолжаю получать перед едой по две столовые ложки морковного сока? Но почему перед выходом на ежеутреннюю прогулку няня теперь дольше прежнего разговаривает с привратницей Еллинек? Женщины перешептываются, указывают рукой в потолок, в сторону квартиры Матросика, бросают странные взгляды на меня, охваченного естественным нетерпением, — я стою здесь со всем своим набором, с лопаткой, ведерком, грабельками и формочками для песка, маленький «человек играющий», которого не вводят в курс дела и который из-за этого начинает сердиться, избалованный мальчик, только о том и думающий, как они с Густи будут выкапывать дождевых червей из глины на склоне Шафберга.

Густи Вавра ежедневно поджидает меня у решетчатых ворот виллы на Пётцляйнсдорфской аллее, выкрашенной в шенбруннском стиле, он поджидает, а мы с няней появляемся. Сегодня вместе с ним здесь стоит и его отец, нацепивший на лацкан куртки веселенькую пуговицу, пуговицу с красным ободком и двумя человечками, сидящими словно бы на качелях. Стоит крутануть эту пуговицу, и один из человечков сидит головой, как положено, вверх, а другой — головой вниз, такие вот смешные качели. Человечек головой вниз рано или поздно расшибает свою голову оземь. Однако это вовсе никакая не пуговица. Это особый значок: тем самым официально удостоверяется принадлежность господина Вавры к безупречно выбранной партии.

Няня останавливается, чтобы приветливо поздороваться с отцом Густи Вавры, хотя тот, вскинув руку, стремительным движением хочет ухватить ее за нос, правда, его пальцы не собираются в горсть, как у человека, который ловит муху или чужой нос, — внезапно рука застывает в воздухе, словно ее заковали в незримый гипс, каблуки щелкают, он восклицает «Хайль Гитлер», а такими словами и муху, и чужой нос только отпугнешь.

Потом отец Густи тихо говорит няне что-то и берет сына за руку, но няне тоже нужна рука Густи, — ей предстоит отвести нас обоих за руку на Шафберг. Но Вавра-старший не отпускает руку сына, и няня ведет меня на Шафберг по Пётцляйнсдорфской аллее одного. Теперь копать червей придется только нам с нею: подумаешь, стоило взрослым из-за этого столь таинственно перешептываться.

 

V. Комната превращается в жизненное пространство

Легионер Рихард Виденцки предъявляет на это жизненное пространство свои права, распространяющиеся, наряду с прочим, и на мою детскую. Но именно — лишь наряду с прочим. Он имеет в виду также гостиную, супружескую спальню Матросика и его жены, прекрасную солнечную угловую комнату, в которой останавливается Гого Гутман, а также комнатку няни, прихожую, кухню и ванную. Свои права предъявляет он и на жизненное пространство клозета.

Моя детская означала бы для вполне взрослого легионера не более чем политическую пивную для одного из стражей нового порядка между верховьями (а теперь уже — и срединным течением) Дуная и низовьями Рейна, нового порядка между вершиной Цуга, а с недавних пор — вершиной Гросглокнера и горой Килиманджаро; политическое начало — и не более того, но начало это Виденцки уже перерос, как бы тяжело оно ни было.

Ему пришлось оставить жену и ребенка и перебраться к белокурому пирогу матери-родины, записавшись, завербовавшись, отрекомендовавшись надлежащим образом и не погнушавшись вступить в австрийский легион. Ему пришлось драить сапоги и чистить винтовку, чтобы нацелить ее на Восток, пришлось начищать бляху ремня и медные пуговицы мундира, пришлось заниматься маневрами и муштрой, пришлось, укрывшись в пшеничных полях, смотреть в прорезь прицела, не без зависти смотреть на пшеницу по ту сторону границы, пышно произрастающую под звон церковных колоколов (и, по слухам, не без благословения со стороны талмудистов). Ему пришлось петь: «Крепи ряды, и выше взвейся, знамя», а по вечерам еще и читать книги величайших мудрецов рейха: «Почему заключение в ландсбергской тюрьме настолько затянулось?» На взгляд Виденцки, эти книги могли бы оказаться и не такой толщины, — ему вполне хватило бы и выделенных курсивом заголовков.

Ариец дал миру культуру, не следует перегружать мозг, страх перед шовинизмом — это импотенция, государственный отбор истинно радивых, вожди и ведомые, травля пруссаков как отвлекающий маневр, размеры жизненного пространства и власть над миром, никакой сентиментальности во внешней политике, наступательное мировоззрение, сосредоточение на одном противнике.

Этого вполне хватило бы, чтобы сделать надписи на бомбах, доставляемых вместе с утренней выпечкой в архиепископский дворец, подкладываемых под рельсы в ожидании скорого поезда, навешиваемых на столбы линии высоковольтных передач, подобно венкам из васильков, направляемых по водонапорным трубам вместе с талой водой, словно из пращи, в самое сердце электростанций, — готовь сани летом, а телегу зимой, не то пойдешь по миру с сумой. И вот уже наступает самое время для того, чтобы готовить не сани, и не телегу, и не плуг с сохой, а, распатронивая снаряды, доставать из них взрывчатку и, набив ею полные карманы, рассыпать ее по земле. Эти разорвавшиеся по весне бомбы, на взгляд Виденцки, — сущие дароносицы для истинных, для кровавых воскресных месс, способные превратить даже самого закоренелого врага в ангела божьего. Но теперь время для дароносиц и кадильниц Виденцки уже миновало.

Будучи осыпаемы букетами и венками, под чистым как стекло мартовским небом, вместе с танками Адольфа Гитлера, вместе с пушками фюрера, под защитным крылом авиации верного сподвижника, торжественно-спокойным и уверенным шагом вернуться на историческую родину, — может ли победа над вражеской расой оказаться более наглядной и более убедительной, — а для того, чтобы окончательно и безусловно стать сподвижником, даже не обязательно побывать предварительно в легионерах.

— Ну вот, — говорит Виденцки по телефону, висящему у входа в мою детскую, — он висит на стене, и мы с Густи Ваврой не раз пробовали до него дотянуться, однако он висит для нас слишком высоко, — ну вот, я наконец-то, наконец-то могу поговорить с ортсгруппенляйтером Ваврой… Хайль Гитлер, ваше задание выполнено, квартира досмотрена, состояние безупречное, окна свежепокрашены, паркет новый, окна выходят в сад. Спасибо — я ее беру.

 

Посвящение первое

Посвящение второе

 

I. КОМНАТА

Строго говоря, комнатой становится для эмигранта железнодорожное купе, здесь-то все и разыгрывается;

Скажем: плаванье по просторам Сарматского моря и моментальные снимки в фотоальбоме, которого на самом деле не существует!

В купе второго класса на перегоне между Грацем и Шпильфельд-Штрасом Матросик позволяет себе размечтаться столь самозабвенно и даже посапывающе, как самый обыкновенный путешественник в лишенные малейшей героики времена, упершись взглядом в метеоколонку «Венской газеты» со сводкой гидрографического отдела муниципального управления земли Нижняя Австрия за 2 мая 1938 года. Для Дуная с притоками там приводятся следующие величины: в Регенсбурге вода поднялась на 25 сантиметров, в Деггендорфе — на 121, в Пассау — на 237, в Шердинге — на 124, в Энгельхартсцелле — на 94, однако в Линце опустилась на 66 сантиметров, а вот в Маутхаузене поднялась на 82, в Штайре — на 74, однако в Штайне опустилась на 6, в Вене под Имперским мостом — на 26, в Вене под Шведским мостом — на 4, однако в Хоэнау поднялась на 250 и в Ангерне — на 116. Уровень воды в Дунае почти не изменился! Этот в высшей степени нейтральный факт разъяснен в газете, на его вкус, чересчур скупо и слишком убористым шрифтом; раньше, выслушивая гидрографическую сводку по радио, — перед началом или по окончании последних известий, — он всегда скучал, переминался с ноги на ногу, ему хотелось выключить приемник; зато теперь ему мало, зато теперь ему хочется продлить этот перечень, продлить искусственно, — потому что он понял: наряду с сугубо нейтральными величинами по метеосводке пробегает то здесь, то там последняя искорка вроде бы уже сломленного духа австрийского Сопротивления, — вопреки свершившемуся капитулянтскому вовлечению и подключению страны в жизнь немецкого, общенемецкого рейха, вопреки «аншлюсу», — эта искорка проступает и просвечивает даже здесь, лишая силы неизменные физические законы природы. Дело вот в чем: даже теперь, почти два полных месяца спустя после «Великого воссоединения», здесь упоминается гидрографический отдел муниципального управления земли Нижняя Австрия. Из гидрографической сводки Матросику в последний раз удается дистиллировать образ нижне-австрийского муниципального начальника, — в бакенбардах, подобающих аристократу, избравшему чиновное поприще, с пафосом неподкупности в качестве альфы и омеги большой политики, с прямой спиной, наверняка чтобы подать прямой пример новобранцам императорской и королевской армии, — удается дистиллировать его, как глоток спиртного из фляжки на императорской охоте, тогда как по всей Нижней Австрии, она же Юго-восточный округ Германского рейха, уже носится коричневой кометой с хвостом из серебристых звезд-мерседесов господин гауляйтер… Да и сама земля Нижняя Австрия, которой дозволили оставить в названии эпитет «нижняя», отцепив «Австрию», как бесполезный вагон товарного поезда, уже превратилась в землю Нижний Дунай!

Матросику хочется однако же забыть о сомнительной номенклатуре названия гидрографической службы и ознакомиться с уровнем воды ниже по Дунаю, ниже, а значит, вне компетенции новой власти, — лишь бы не заглядывать в отдел политики «Венской газеты». Он судорожно размышляет над тем, как соотносится с ординаром уровень воды где-нибудь между Пресбургом и Будапештом, можно ли назвать и признать его не выходящим за рамки всегдашнего в районе Мохача, Нойзаца или Землина, и не окажут ли косовские весенние бури с силой ветра в 9 и 10 баллов, которых традиционно опасаются, столь пагубного воздействия на весь бассейн Дуная между Железными Вратами и Турну-Северином, что точные сводки станут невозможными в принципе. Если бы только удалось посреди пресловутой косовской бури очутиться в безопасности на островке Ада Калех длиною в две тысячи метров, осененном и подавленном высоким минаретом мечети, на островке, затерянном между Орсовой и Железными Вратами, — так вот, если бы удалось такое, то остались бы только боль и печаль из-за того, что остров политически блаженных так мал и ни на что не годен, мал и негоден настолько, что его просто-напросто упустили из виду, заключая мирный договор 1878 года, вследствие чего он до 1912 года принадлежал Турции; однако, вопреки столь замечательной перспективе, нельзя же и впрямь эмигрировать на остров Ада Калех: хотя оказаться забытым силами мировой политики на целых 34 года, что лишь ненамного меньше нынешнего возраста Матросика, — ситуация воистину неописуемо прекрасная и, может быть, еще более волнующая, чем самая безумная мечта об обретении политической нирваны в Центральной Европе! Так что более реалистическим занятием, не исключено, является прилежное продолжение прежней забавы: окунать свинцовый лот, замеряя уровень воды где-нибудь на островках в дельте Дуная, между Измаилом и Сулиной, посреди охотящихся на рыбу пеликанов, с тем чтобы в дальнейшем выйти в открытое море, а значит и на свободу. Причем далеко не обязательно море должно оказаться Черным, это может быть любое из первозданных морей, простиравшихся и бушевавших некогда на пространстве от Вены за внешним краем Карпат до самого Черного, а затем и Каспийского, а затем и Аральского морей, — Понтийское или Сарматское море, — в тысячелетней, да нет, в миллионолетней перспективе дотошная точность географических названий, подобающая скорее справкам в полицейской картотеке, лишается определяющего значения, главное для меня во всем этом — тот научно доказанный факт, размышляет Матросик, что уровень этого немыслимо бескрайнего моря был на сто метров выше, чем шпиль собора святого Стефана.

Улицы древнего города нибелунгов оказываются таким образом ничем иным, как расселинами на дне морском, расселинами, густо заросшими кораллами, и Жозефине Виммер больше не взобраться на бронзовую лошадь принца Евгения, — хоть и забралась она достаточно высоко, чтобы заглянуть под хвост, — ей приходится оседлать морского конька, чтобы прибыть из Пётцляйнсдорфа на площадь Героев, где как раз вчера впервые прошло всегерманское празднование 1-го мая, — и у подножия гигантского Майского дерева, в треугольнике между сразу как бы съежившимися монументами эрцгерцога Карла, принца Евгения и памятником Неизвестному Солдату у внешних крепостных ворот, образовалась кристаллическая соляная корка, которую по крупинке слизывают морские коровы. И ортсгруппенляйтер Вавра уже не в силах вскинуть руку в нацистском приветствии посреди Пётцляйнсдорфской аллеи. Обе руки понадобились для мощных взмахов, чтобы догнать в воде легионера Рихарда Виденцки, которому он пособляет в возведении подводного замка на месте нашей конфискованной квартиры! Инвалиды войны, выставленные в мышино-серых инвалидных колясках на привилегированные места перед фасадом нового Хофбурга, аккуратно расставленные посреди декоративных лавров и пальмовых ветвей и тоже изготовившиеся выбросом руки вперед поприветствовать фюрера на чисто немецкий лад возле живописно возвышающегося дворцового остова, вынуждены привинтить гребные лопасти к бортам колясок, чтобы убраться с площади Героев восвояси. И самому Адольфу Великому пришлось бы нырнуть за этой жемчужиной среди остальных городов с балкона нового Хофбурга, — «Не сомневайтесь, этот город я рассматриваю как подлинную жемчужину», — и поначалу от него ничего не осталось бы, кроме жемчужной гирлянды воздушных пузырьков, да и те недолго просуществовали бы в своей переменчивой форме на морской глади, и как знать, может, он и не вынырнул бы совсем? Однако не стоит прикипать сердцем к городам, опустившимся на дно морское, говорит себе Матросик, эти метаморфозы, которые я разыгрываю на сто метров выше шпиля святого Стефана и все же под поверхностью моря, в лучшем случае превращают мой родной город, гитлеровскую Вену, в город нибелунгов, город моих еврейских предков — в Вену понтийскую или в Вену сарматскую. А поскольку Вена, как известно, остается Веной, то никакие тысячелетья не в счет!

Правда, хорошо вместо барабанящих и свистящих шутовских шествий гитлерюгенда, разворачивающихся в проникнутом дыханием ранней весны Венском лесу, с их неизменными припевами: «Проснись, Германия!» и «Смерть евреям!» увидеть дельфинов, кашалотов, гигантских черепах, мастодонтов и динотериев, а вместо баварского вспомогательного корпуса, громыхающего через весь город гуляшной артиллерией полевых кухонь, — морских коров с трепещущими у волнорезов ноздрями: взгляните только, как пенится вода, разбиваясь о крутые склоны Леопольдсберга и Каленберга, вдохните чистый морской воздух; хорошо вместо человека, разместившего в газете объявление: «Ариец хочет полностью или на правах партнера возглавить процветающее предприятие. Ответы присылать под девизом „Выгодно“», — увидеть носорога, щиплющего травку на волшебном лугу у родника святой Агнессы, одновременно теребя уставленным в небеса зубом мудрости кору какого-нибудь дерева в тропическом Венском лесу. Мирная Вена динозавров, она же Вена тропиков, с крокодилами на муниципальных футбольных стадионах и человекообразными обезьянами, расплодившимися там, где мы когда-то сидели в уютных винных кабачках на городской окраине, — картинка, зоологически похожая на ту, что и по сей день можно наблюдать в какой-нибудь лагуне или лагу ночке индо-малайского архипелага…

Под парусами выйти отсюда на простор совершенно пустынного, иссиня-синего Сарматского моря, на котором редкими лесистыми островками проступают нагорье за Лейтой и Хундсхаймерская возвышенность, — вот такое плаванье пришлось бы мне по вкусу, думает Матросик, складывая наконец экземпляр «Венской газеты» с гидрографической сводкой и кладя его рядом с собой на мягкое сиденье купе.

Из несуществующего фотоальбома

Моментальный снимок № 1 (со вспышкой):

Эрнст Катценбергер, продавец сонников,

в «Кабинете Жозефины Мутценбахер»

Тут бы его и сфотографировать в ходе одного из регулярных (раз в две недели) визитов в тайное царство литературного порока, в сводчатую комнату на задах городской книжной лавки, пока Бруно Виммер и Матросик были еще компаньонами. Конечно, с его сонниками сюда не сунешься, да и клиент из него никакой, — эротическая литература, издаваемая нумерованными экземплярами, человеку его уровня обеспеченности недоступна.

И все же на снимке со вспышкой он бы запечатлился, никуда не делся, — Эрнст Катценбергер, венский щеголь, персонаж со страниц сонника: волосы цвета вороньего крыла и безукоризненно гладкие, как конский хвост, вечно лоснящиеся свежей порцией бриллиантина, на одежде — ни пылинки, брюки отутюжены, складочки — резкие, но не бросающиеся в глаза, серые гамаши поверх черных башмаков, перстень с печаткой на мизинце, не золотой, однако же позолоченный, уста красавчика Эрнста уже наполовину отверсты, что знаменует начало одного из столь обожаемых Виммером и Матросиком «катценбергеровских монологов» (из-за которых его сюда пускали и даже радостно принимали), монологов на одну из двух тем, в которых он лучше всего разбирается: женщины и рынок сонников.

— В этом я знаю толк, пользуйся, пока я тут, никакие сонники тебе не понадобятся. Эрнст Катценбергер — открытая книга, открытый сонник на все буквы алфавита! На «У»? Хорошо, пусть будет Угорь. Он из руки выскальзывает, да и муженек у тебя не лыком шит. (Катценбергер хохочет).

— Угорь, говоришь? Вкусная еда, ласки и любовный пыл принесут успех. (Катценбергер уточняет: со мной!).

— На «Щ», говоришь? Щека? Ладно, пусть будет щека. Если щеки тощие, значит, жди несчастья. Если щеки румяные, жить будешь долго, счастливо. А если нарумяненные, то стыда не оберешься.

— На «П», говоришь? Пирог? Пирог — это к печали. А если «Пирожник»? Пирожник — это значит жди дурных вестей.

— На «Ж» говоришь? Желуди? Тут возможны два варианта: если увидишь во сне желуди, значит, к тебе посватаются. А если начнешь их собирать, значит, скоро разбогатеешь.

— А теперь на «З»? Знамя? Тут тоже два значения: если видишь во сне знамя, жди высокой награды (Катценбергер салютует). А если знамя развевается — значит, ты счастливо избежал опасности (Катценбергер вскидывает руку в нацистском приветствии, что в нынешних условиях жест скорее двусмысленный…). Знаменосец? Опять-таки — к хорошим деньгам.

И так туда-сюда по всему алфавиту.

— Зуавы? Если увидишь во сне зуава, жди неприятностей от начальства… Да нет, сам-то я во всю эту чепуху не верю, просто приторговываю, чтобы нам со старухой не околеть с голоду. Да и что мне прикажете делать? Послушать красных (а они так и сказали, правда, за глаза, но все равно сказали), так я смахиваю на хлыща из офицеров, а раз так, то и на муниципальной службе в Вене мне делать нечего. А к черным, к нашим чертовым христианам, я и сам не сунусь: ведь пахнет от меня не свечами и ладаном, а, пожалуй, молодым бычком, что, впрочем, ничуть не мешает мне общаться с венскими киоскершами: они расхватывают мои сонники, как горячие пирожки. Сперва я втюхиваю им свои сонники, а следом появляется мой напарник, он тоже классно выглядит, вроде меня, только постарше, уже седоватый, смахивает на учителя, вышедшего на пенсию, впечатляющее, скажу я вам, зрелище, — и они берут у него все подряд: карандаши, резинки, точилки, цветные открытки.

В особенности — открытки, это, строго говоря, его конек. И в них он по-настоящему знает толк: венские достопримечательности, колесо обозрения, Тегетхофский мемориальный комплекс с лодочками у пирса, парламент, Бельведер, башня святого Стефана, памятник Иоганну Штраусу, — и все это вручную раскрашено самыми настоящими художниками. Дела у него идут похуже, чем у меня с моими сонниками, однако работать с ним на пару мне все равно выгодно, у него, он сам не устает повторять, тридцатилетний опыт работы в этой сфере, у меня, говорит, еще Гитлер смолоду венские достопримечательности раскрашивал, а нынче он и сам стал достопримечательностью, — мой живописец Адольф, так говорит старина Депп и посмеивается, да только они его не слушают, развесив уши, как того же Гитлера или хотя бы меня, все эти торговочки, и даже одна адвокатша, когда я им говорю: возьмите-ка в ротик, это женщин омолаживает, — да только у него такое не выйдет, они верят только мне, слушаются только меня, когда я говорю: ну-ка, давай к своему Катценбергеру, опусти глазоньки, да посмотри, что это там у него выросло, — а посмотрела, так поскорей открой ротик, — тут уж они повинуются, тут уж ни малейшего сопротивления, — и ну-ка потрудись, и еще потрудись, а потом глотай, моя кошечка, чтобы остаться молодой! В этом я и впрямь знаю толк, а что касается Бога, Чести или Отечества — нет, тут я не дока, это для вас, господин капеллан под распятием, господин окружной судья, господин военный комендант, — остаться молодой, вот все, что я проповедую, все, чем интересуюсь, а на то есть у Эрнста Катценбергера успешно испытанная метода: глотай, кошечка, если хочешь остаться молодой, проглоти, моя сладкая, а потом держи рот на замке, пока снова со мной не встретишься. А теперь поживее: чмокни на прощанье, и да храни тебя Господь!

В радикально изменившиеся времена даже невинные железнодорожные вылазки в сельскую местность, именовавшиеся «поездками в незнаемое» и представлявшие собой излюбленное развлечение воскресных туристов, лишь обостренное постоянной нехваткой поездов, — даже такие поездки могли теперь обернуться несчастьем. Матросику приходит на ум история двух набожных братцев из Айзенштадтского гетто, Бернхарда и Густава, — история, которую пересказал ему собственный брат в качестве курьеза из своей юридической практики: братья потребовали у Управления железных дорог вернуть им деньги, потраченные на билеты на «поездку в незнаемое». Несколько месяцев они копили деньги, предаваясь постоянным мечтам о воскресном путешествии в таинственную неизвестность, они держали пари в семейном кругу — завершится ли «поездка в незнаемое» к северу или к югу от Дуная, по ту или по эту сторону Земмеринга, в горы или в неведомые долы привезет их поезд? В конце концов колумбово путешествие двух набожных братьев повергло в трепет ожидания все гетто, — и вот однажды вечером в субботу они отправились в Вену в черных костюмах и свеженакрахмаленных белых сорочках с тем, чтобы провести ночь на скамье в зале ожидания Южного вокзала.

Воскресным утром, в 7 часов, «поездка в незнаемое» начинается: пассажиры едут в вагонах с наглухо занавешенными окнами, — шторы поднимут, лишь когда поезд прибудет на место назначения. Через два часа поезд останавливается, музыкальная капелла начинает играть, братья-щеголи с нетерпением поднимают шторы, смотрят на толпу зевак, собравшуюся на перроне, смотрят на торжественный комитет по встрече и обнаруживают, что прибыли в родной Айзенштадт и что их собственная матушка приветственно машет воскресным туристам из толпы зевак, даже не подозревая, что обнаружит среди них Бернхарда и Густава…

Занятная была бы «поездка в незнаемое», думает Матросик, — отчалить от берега тропической горы Леопольдсберг, скажем, с братьями Бернхардом и Густавом в качестве младших матросов на борту, обогнуть Каленбсрг, распевая «Дунай! Дунай! Голубой Дунай», резко изменить курс и отважиться пройти узким проливом между Бизамсбергом и Леопольдсбергом. Какой-нибудь дунайской русалочке пришлось бы взять на себя роль морской сирены и прельстительно обратиться к нам со словами старинной венской считалочки:

К сожалению, это краткое плаванье завершится таким же конфузом, как поездка Бернхарда и Густава, — я просто-напросто вернусь в Вену, пусть и в Вену сарматскую.

А вот этого следует избежать при любых обстоятельствах! Именно сейчас следует взять собственную судьбу покрепче в руки, иначе говоря, нельзя оставаться матросиком, выслушивающим приказы, позволяющим судьбе командовать собой, иначе говоря, надо стать капитаном, стать капитаном своей судьбы. Самое время занять именно этот пост, минуя в карьерном взлете промежуточные ступени должностей первого и второго помощника!

Посапывая в трясущемся поезде, Матросик мысленно рапортует самому себе, капитану собственной судьбы, обосновывая необходимость стремительного повышения в должности, а дело происходит на перегоне Грац — Шпильфельд-Штрас.

Уже на протяжении нескольких недель Виденцки ежедневно проверяет, насколько быстро убирают мебель из квартиры; телефон уже официально перерегистрирован на его имя; он уже заказал дверную табличку, латунную, с черной гравировкой, — Рихард Виденцки. Ее даже доставили, она стоит на столике под настенным телефоном в прихожей, а рядом, в пепельнице, лежат латунные болты, которыми ее вскоре прикрепят к наружной двери.

В книжную лавку на Грабене Матросик с 12 марта ни ногой. Смекалистый приказчик превратил тамошнюю витрину в крепость, выставив посередине целую батарею из экземпляров «Майн Кампф» и подперев ее справа и слева аванпостами «Мифа XX века». Неужели надо ночами воровато прокрадываться в собственную лавку, ключ от которой у тебя по-прежнему в кармане, и подкладывать к этим книгам «Закат Европы», исключительно ради названия, потому что содержание этой проникнутой духом муштры и армейской дисциплины книги совершенно лишено юмора, а юмор сейчас просто необходим, хотя и улетучился отовсюду? Время гуманистического сопротивления с листовками, брошюрками, неподцензурными газетенками, с памфлетами, направленными против фашистов и им подобных, — время, которого, судя по многим приметам, так страстно, так пламенно ждало все население маленькой страны, втиснувшейся в междуречье предальпийского Рейна и нижне-австрийского Марха, — это время «Демократического Сопротивления» с Божьей помощью миновало…

Красные из числа друзей дядюшки Руди вместе с последней горсткой роялистов Прохазки и католических добровольцев Шмельца в униформе с эмблемой в виде петушиного пера, — все они теперь не в счет, теперь, после безупречно проведенного ввода 8-й немецкой армии; а что касается людей, рожденных под звездой Давида, — действительно рожденных под нею или только вызывающих соответствующие подозрения, — то по отношению к ним уже давным-давно лозунгом дня стал припев песенки «Братья, к оружию»… Что же касается боевого предписания на день, которое выдавал себе Матросик еще до отъезда, то оно гласило: возьмись за коньячный графин! Со времени ввода войск Великого Стража Порядка графин этот всегда под рукой, его вновь и вновь наполняют буро-золотой жидкостью, которая в нем поблескивает, а стоит графин под стального цвета супружеским ложем, сконструированным Фришхерцем. Возьмись за коньячный графин, предоставив детальные переговоры с Виденцки ортсгруппенляйтеру Вавре, все еще проявляющему признаки дружелюбия, а продажу по бросовой цене собственного предприятия — хлопотам какого-нибудь адвоката. Надеющийся нажиться на этом конкретный ариец сам по себе не так уж плох — литературный дилетант из аристократов, граф Фридрих фон Эмо-Эрбах, будем надеяться, лавка достанется именно ему, по крайней мере у него хорошие манеры и он ни разу не надевал партийного значка в моем присутствии, — значка в честь Бальдура и Вотана, который надлежит носить на лацкане и наличие которого только и может причислить тебя к подлинно правоверным, говорит себе Матросик. Бог подаст знамение спящим, может быть, он подаст мне знамение в коньячном тумане: куда мне удалиться вместе со всем семейством, и на какие сроки, с какими средствами, в расчете на какое ремесло, и вообще, возможно, поначалу в одиночестве, чтобы семья приехала позже, а главное, куда, куда, где преклонить голову и вытянуть ноги, сначала преклонить голову, а уж потом подтянуть ноги, — может быть, решение именно в этом, причем единственное…

В ходе нашей прощальной прогулки вдвоем по Венскому лесу мой брат сказал: «Тебе не след принимать все это слишком близко к сердцу, все эти повязки со свастикой, форму СС, маршевый шаг и выкрики „Хайль!“ Не смотри вниз, на город, подними взгляд, взгляни еще разок на Каленберг и на Леопольдсберг: когда мы вернемся, все это никуда не денется, все по-прежнему будет на месте!». Но это замечание кажется мне своего рода утешением геологическим и столь же неудовлетворительным, как утешения теологические при всей их благонамеренности, — перед человеком, обремененным земными заботами, они раздвигают рамки потустороннего до масштабов бесконечности, но лишь в той же мере, в какой сжимают и стискивают здешнее бытие, и хотя я никогда не бегал столько по венским церквям, как в настоящее время, но и обучение в католической школе на протяжении долгих лет не проходит бесследно, и наверняка речь должна идти не только о попытке некоей компенсации в коньячном тумане…

С молитвенно сложенными руками перед простонародной Матерью Божьей в соборе святого Стефана, — еще полтораста лет назад эта статуя стенала и недвусмысленно проливала слезы, тому имеются бесчисленные свидетельства, — посидеть там, а потом выйти наружу, обойти святого Стефана и отправиться к Иисусу с Болящими Зубами в Нише Бедных Душ, — может быть, ему известен ответ на вопрос: куда? Отче Наш, иже еси на Небесех, — куда? А может быть, верный ответ подскажет святая Анна, вырезанная по дереву на стене в церкви Девяти Ангельских Чинов, услышала же она отчаянную мольбу блудной «Рыжей Франциски» из дома греха «Мертвая голова», что на Богнергассе, послала же к смертному одру окаянной священника с последним помазанием, — в 1738 году, конечно, но что значат двести лет для святой, которая способна внимать мольбам даже тех, чей путь по жизни не безупречен, — Матерь Божья, Господь наш Иисус, святая Анна, заступитесь за нас, так шептали и бормотали люди на протяжении столетий, и я присоединяюсь к ним, беззвучно произносит Матросик, и его губы складываются в молитвенном вопросе: куда?

Может быть, в Шанхай, как присоветовал книжный оптовик, доктор Вальтер Требич, при случайной встрече на углу Кольмаркта и Грабена, отправляйтесь в Шанхай, там огромная иностранная колония, а значит, наверняка можно будет развернуть международную книжную торговлю, а ведь в Шанхае у вас даже въездную визу не потребуют, непременно отправляйтесь в Шанхай, с нажимом произнес доктор Требич, одновременно, и словно в подкрепление сказанного, сильно постучав по тротуару толстой бамбуковой тростью, выходит, в Шанхай, хотя сам доктор Требич никогда не забредал севернее Франкфурта-на-Майне и южнее Аббации, но, может быть, и действительно в Шанхай?

«В настоящее время в Шанхае и Ухане работают ткацкие станки на 2 миллиона 499 тысяч китайских, 1 миллион 821 тысячу японских и 178 тысяч английских веретен. В общей сложности почти четыре с половиной миллиона. Дети подтаскивают пустые бобины и оттаскивают полные и постоянно следят за тем, чтобы нить не запуталась или, не дай Бог, не оборвалась, а когда такое все-таки происходит, исправляют огрехи тоненькими пальчиками. Английский ткацкий станок, специально рассчитанный на детей, облегчает им дело (когда в Англии запретили использование детского труда, эти станки переправили в Америку, — в Новую Англию и в негритянские штаты Юга, — и лишь потом они расползлись по колониям и попали в Китай). У некоторых девочек в руках желтая плетка, знак принадлежности к классу надсмотрщиц, и они носят ее с гордостью. Из девочек получаются суровые начальницы. Дети работают от двенадцати до четырнадцати часов ежедневно без перерыва на обед. Станки не останавливаются ни на секунду, даже когда ту или иную группку детей отправляют на кухню за положенной каждому корзиночкой отварного риса. Есть надо, следя за тем, чтобы веретено вертелось, станина продолжала подниматься, нить бежала равномерно. Частицы волокна и пыль оседают на палочки для еды, прилипают к зернышкам риса».

Перспектива жизни в Шанхае… Вот уж некстати припомнился этот факт, в рекламные проспекты туристических агентств его не включают, там обрисовываются только привлекательные стороны путешествия… Нет, эта статейка, — «Детский труд в текстильной промышленности», — попадалась в ворохе партийной литературы на письменном столе Соседа, она и принадлежала тестю. Излюбленная и заезженная тема социал-демократических публицистов, — только местом действия избран почему-то Шанхай, а не какая-нибудь там Северная Чехия или Ланкашир… Четыре с половиной миллиона детских веретен — это наверняка социал-демократическое преувеличение, однако эта цифра застряла в памяти, как переставшая бежать равномерно нить, которую необходимо тут же подхватить и направить в нужном направлении — именно сейчас и непременно в Шанхай. И все же разве не сумел бы человек, сам себя произведший из Матросика прямо в Капитаны, бестрепетно взглянуть в глаза и Шанхаю (из корабельного отсека виллы на несколько семей в Пётцляйнсдорфе)?

Однако разве я не могу отправиться, например, в Англию, думает Матросик по дороге домой после «южно-азиатской» встречи с доктором Требичем на углу Кольмаркта и Грабена, отправиться куда-нибудь в Англию, хотя достопочтенный шотландец не преподал мне ни единого слова по-английски, а здешнее британское консульство главным образом выдает только трехнедельные визы для деловых поездок, да и то если расходы берет на себя принимающая сторона по ту сторону Ла-Манша, а сидящего в Вене консула письменно извещают: мистер Смит поручился за меня, и написано это по-английски с ошибками на только что явленном из небытия языке, на жаргоне эмигрантов и беженцев. А у меня нет мистера Смита, который изъявил бы готовность письменно уведомить британского консула в Вене: «Я ручаюсь за Матросика!», да, честно говоря, я и о самой Англии ничего не знаю, хотя единственный учитель не духовного звания среди наших бенедиктинцев, преподаватель истории и географии доктор Томас Магнус, вечно пытался что-то рассказать про Англию. Но мы его не слушали, даже мой брат-отличник не слушал, ибо колыбель культуры находится в Греции, колыбель и супружеское ложе неописуемо прекрасной католической религии в барочном варианте — в Риме, а сердце музыкального мира бьется как раз там, где живем мы сами, — в Вене, в городе песен.

«Кроме того, в Лондоне имеется Гайд-парк», — начинал наш учитель на жалобно звучащем, однако безупречном немецком языке уроженца Праги, а весь класс уже изготавливался впасть в зевоту; срывать урок Магнусу никто не хотел, все его любили и все заранее знали, куда он клонит: Гайд-парк — это символ демократии, на траве найдется место всем: собакам, лошадям и людям, Гайд-парк — это пуп Всемирной империи, седобородые старцы пускают самодельные игрушечные кораблики по водам круглого пруда — вечная мечта владеющей всем миром нации мореплавателей, искусно маневрируя, обойти все рифы…

Это торжественное откровение старого Магнуса, прослушав вполуха, саркастически спародировал однажды мой брат: нет, вы только представьте себе, — седобородые старцы, пускающие кораблики, — это символ демократии! «Записки Пиквикского клуба» Диккенса в немецком переводе в серии книг в мягкой обложке издательства «Инзель», вызвавшая немало споров экспериментальная постановка «Гамлета» (под названием «Гамлет во фраке») в Бургтеатре и гордое фабричное клеймо его курительной трубки (фирменный «данхилл»), — вот и все, что известно о Великой Британской империи Матросику, который никогда не заплывал дальше континентальных озер или Адриатики в узком пространстве между Далмацией и восточным побережьем Италии. Строго говоря, Англия для него едва ли не то же самое, что и Шанхай. Конечно, добираться до Лондона ближе, но и там и тут все равно окажешься далеко отсюда, а пребывание далеко отсюда, чего, вопреки всем порывам убежать (и как можно быстрее!), так страшится Матросик, не замеришь и не вычислишь по карте с помощью циркуля и сантиметровой линейки. Так что, может быть, доктор Требич посоветовал правильно: «Непременно отправляйтесь в Шанхай!»

Из несуществующего фотоальбома

Моментальная фотография № 2:

Шоттенрингская побирушка Мария на ступенях

Мальтийской церкви на Кертнерштрассе

(любительский снимок, размытый и нерезкий).

Поглядите-ка, старуха в платке, со свертком какого-то тряпья, с сумкой, набитой старыми истрепанными газетами, да еще с мешком впридачу. Нос у нее как у пьянчужки, и все же она не просто нищенка на церковной паперти; она следит, как прохаживаются мимо нее дамочки свободной от налогообложения профессии, как гуляют туда-сюда от Аннагассе до Иоганнесгассе, следит внимательно: вот дамочка почуяла потенциального кавалера, вот они как бы невзначай застыли на мгновенье лицом к лицу, вот шепотом делается предложение или произносится шутка, вот происходит попытка своего рода фронтального сближения: привстав на цыпочки и на мгновенье прижавшись, дамочка обещает и без того уже заинтересованному кавалеру телесное блаженство… Эта старая женщина, низведенная теперь на уровень «венских типажей», была когда-то красоткой Мицци, и она, словно состарившаяся и скукоженная преподавательница танцев на льду из Венского конькобежного союза, которая в свои лучшие времена успела побывать ледовой принцессой года, прекрасно разбирается во всем, что разворачивается у нее на глазах здесь, на главной площадке венского рынка продажной любви, разбирается профессионально, отбросив в сторону малейшие сантименты. Засчитывая недвусмысленный провал, она из ниши церковного портала басит незадачливой дебютантке насмешливым голосом любительницы шнапса: «Возвращайся домой, бери тряпку и принимайся мыть лестницу, — может, хотя бы это у тебя получится!» В неизбежных паузах, возникающих вследствие отсутствия клиентуры, она рассказывает неофиткам ремесла о Всемирной выставке 1873 года, о ротонде, воздвигнутой в Пратере, и о том, как она сама, — ее тогда называли красоткой Мицци, — выходя на панель, неизменно оказывалась на той стороне Кертнерштрассе, на которой с клиентов запрашивали пять гульденов. Это однако же было лишь самой нижней ступенькой на лесенке любви, ведущей в золотую клетку времен ее незабвенной молодости, в золотую клетку для канареек во все еще абсолютно имперской Вене: клиенты, платящие по пять гульденов, господа студенты, двухмесячное жалованье за часок с красоткой Мицци, подполковник, угощающий шампанским в «Табарине», генерал-майор с телом истинного аристократа под мундиром, приглашающий ее в отдельный кабинет у Захера, и затем, в зените карьеры Мицци, райская птица в ее золотой клетке — господин, платящий сто гульденов, и непременно князь, если (бывало и так) не по праву рождения, то произведенный в князья милостью самой Мицци. А пока суд да дело, слова благодарности за серебряную монетку, за серебряную монетку, брошенную дамой, прошедшей мимо церкви в сумку, которая набита старыми газетами, слова благодарности из уст мадонны-в-лохмотьях, ни на мгновение не забывающей о своем истинном иерархическом положении в системе светских координат, в диапазоне между пятью гульденами и целой сотней:

— Господи Боже мой, Дева Мария, Иосиф, целую ручки княгине, да вознаградит вас за это Матерь Божья, да воздаст сам Господь, а на нынешнюю ночку я желаю вам клиента, который раскошелится на целую сотню гульденов!

В дневное время шоттенрингская побирушка Мария располагается на ступенях биржи или доходного дома «Зюнхаус» (где ей мог попасться на глаза Матросик, стремительным шагом поднимающийся на встречу с матерью или с братом в отцовской конторе), этой-то диспозиции она и обязана своим нынешним прозвищем: шоттенрингская Мария. Так прозвали ее уличные сорванцы, никогда не оставляющие ее в покое, пытающиеся своими булавочными уколами спровоцировать вечно пьяную старуху на уморительно-гневную речь. Сейчас, после победоносного ввода войск, они подначивают ее такими словами:

— Отлично они смотрятся, господа немецкие офицеры, верно ведь, фрау Мария?

— Что значит — отлично смотрятся, паршивцы вонючие, тычетесь, как слепые щенки, куда ни попадя, а вот красных рейтуз гусарского лейтенанта вы не видывали и не нюхали, да и офицерского мундира с золотыми позументами тоже, вот бы у вас глаза на лоб полезли, — такие позументы, словно в каждый впечатано по сотне гульденов… А господа немецкие офицеры — они все в зеленом, как сторожа на грядках шпината, а сапоги у них, как у конюхов… А еще и эти — жирные парни в коричневом и в колпаках, как у трубочистов, — а коричневый цвет годится только на хорватский футляр для трубки настоящему офицеру, конский навоз убирать в такой одежде можно, а вот разговаривать… Да они и по-немецки-то говорить не умеют, паршивцы вонючие, отваливайте немедленно, господа немецкие офицеры, пока я совсем не рассердилась!

Позабыла ли она речи возлюбленного своей юности, учителя гимнастики Романа Хопфера из Брука-на-Муре, проникнутые духом германского национализма, или как раз из-за этого так разозлилась? Раз в месяц он наносил ей визит, форсируя Земмеринг; особая примета нордической расы в том, что она манифестирует свое мужество базовыми понятиями: физическая сила, физическое воспитание, физическое наказание, утверждает главный диетолог Германии, рейхсминистр физической культуры и спорта, в любом гимнасте живет тоска по общегерманскому единению, а Мицци тогда интересовало исключительно единение с Романом Хопфером; немецкое единение — это было мечтой моей пробуждающейся жизни, утренней зарей моей юности, это стало полуденным светом моей мужской силы, нашептывал ей Роман, а когда взойдет вечерняя звезда и призовет меня на покой, на вечный покой… но ей это было неинтересно, потому что она любила его, — вплоть до того самого дня, когда он ни за что ни про что женился на учительнице ручного труда, работавшей с ним в одной школе, — женился, по глупой случайности узнав о том, чем зарабатывает себе на жизнь Мицци, такой вот обманщик и ветрогон! С тех пор она изничтожает немецкий национализм басовитым и хриплым голосом, становящимся с каждым годом все более басовитым и хриплым, и в этом смысле должна, на мой взгляд, рассматриваться в качестве первой участницы австрийского Сопротивления, — увы, у нее найдется впоследствии не слишком много продолжательниц, у этой стогульденовой подвижницы борьбы за собственную индивидуальность!

Матросику никак не решиться на эмиграцию в Шанхай вопреки настойчивому стуку доктора Требича тростью по тротуару, а порекомендованная профессором Магнусом в качестве колыбели подлинной демократии страна по ту сторону Ла-Манша, несмотря на разнообразные усилия, не желает дать ему визу. И вот он, подобно многим другим, слоняется по улицам, по морским расселинам на дне его сарматской Вены, бегает от посольства к посольству, от консульства к консульству, обзаводясь информацией о тамошних чиновниках, готовых с распростертыми объятьями предложить ему визу, бегает безрезультатно и неизменно в компании своего шурина Францля, выглядящего истинным атлетом и грозным гунном. Францль становится для него арийским ангелом-хранителем в исполненных опасности прогулках по родному городу, где на каждому шагу тебя останавливают и проверяют документы. Конечно, Матросик носит в нагрудном кармане, чтобы выхватить побыстрее, свидетельство о крещении, однако настроенные позабавиться штурмовики часто не удосуживаются проверкой надлежащих бумаг, предпочитая выносить приговор по форме носа или по дорогому костюму. И тогда тебя могут послать мыть мостовую щелочным раствором, однако без тряпок, голыми руками, заставят опоражнивать мусорные баки или чистить общественные туалеты зубными щетками, — если твой внешний вид или твои документы не выдержат пробы на нордическое происхождение. И далеко не всегда окажется в нужном месте Бруно Виммер, чтобы, ухватив тебя за лацкан, потащить в кабинет Мутценбахерши, тем самым обеспечив временную безопасность. Куда лучше держать при себе арийского ангела-хранителя Францля, у него на лацкане матово светится большая серебряная свастика, все семейство умолило своего арийского ангела-хранителя никогда не снимать ее, не прятать карман и не прикреплять к лацкану с внутренней стороны; никогда не снимай ее, Францль, говорит ему родная сестра, приходящаяся женой Матросику, каждый раз она умоляюще говорит ему это перед выходом из дома, и купи себе, заклинаю тебя, непременно купи эту серебряную мерзость самого большого формата, какой только сыщешь!

Ибо те, кто увидит ее, утверждает Хранитель Великого Мифа, сразу же вспомнят о чести нации, о жизненном пространстве, о национал-социалистической свободе и справедливости, о расовой чистоте и о жизнеобновляющей плодовитости, охваченные порывами прапамяти о той поре, когда свастику, как символ спасения, нордические первопроходцы и воители несли в голове процессии… Более образованным господам из гестапо и полицейским мог бы прийти на ум и закон гостеприимства, бывший, судя по всему, для древних тевтонов священным, ибо даже сейчас этот закон, как полагает Матросик, предоставляет ему право на законном основании пребывать в его родном городе нибелунгов. Методичный брат подсунул ему под самый нос программу национал-социалистической партии от 1920 года, подчеркнув красным карандашом требования параграфов 4 и 5:

«Гражданство предоставляется исключительно соотечественникам.

Соотечественниками считаются исключительно лица немецкой крови независимо от вероисповедания. Ни один еврей не может считаться соотечественником.

Лица, не имеющие гражданства, живут в Германии исключительно на гостевых правах и подпадают под юрисдикцию закона об иностранцах».

Так почему бы ему самому не остаться в родном городе — на правах гостя? Разве даже теперь он не в силах влачить сносное существование на правах гостя в изнеженном городе сибаритов? И разве всего пару дней назад Бруно Виммер (хотя и к нему самому вера в грядущее возвратились самым чудодейственным образом лишь с благовещеньем Адольфа Гитлера) не осадил чересчур любопытных полицейских и парней в коричневых рубашках, появившихся в поисках евреев у ворот виллы в Пётцляйнсдорфе? «В этом доме евреев нет!» Коричневорубашечников одернула и добросердечная домоправительница, чешка Мария Еллинек, потому что поначалу слова Виммера их не убедили и они принялись разнюхивать, что и как, но тогда Мария Еллинек громогласно заявила: «Евреи здесь не живут, проваливайте отсюда!» Не исключено, что умонастроение Виммера уже несколько изменилось и он не питает больше такой веры в грядущее, как в первую неделю после ввода войск, не исключено даже, что он начал этого самого грядущего несколько побаиваться, подозревая, что ему суждено вернуться всецело, окончательно и, пожалуй, навеки к своей Жозефине, потому что прогулки на лыжах и катанье на лодке по выходным с его рыжевато-белокурой, привлекательной (что подтверждают все его друзья), но непоправимо еврейской спортсменкой, — а у него с ней давний роман, — станут теперь невозможными. За великой стеной экстатического ликования на площади Героев, за стеной, воздвигнутой из этих самих восторженных выкриков, арийским ангельским хорам изнеженного города сибаритов суждено изведать не только рассвет и высокий звездный час, размышляет Матросик. Виммер ни в коем случае не выдерживает линию партии; и ливрейно-лакейское лицо торговца сонниками Эрнста Катценбергера начинает идти мелкими морщинками озабоченности. Наверняка успешно опробованная Катценбергером метода омоложения до сих пор применима, но что касается упоительных сексуальных забав втроем, которыми ему так нравилось похваляться в паузах между монологами об излюбленном способе омолаживания, забав, включающих его самого, Катценбергера, госпожу докторшу Лею Элленбоген и доктора Макса Элленбогена, с чередованием и совместно, то это теперь расовое бесчестье и в таком качестве не просто приватный и с точки зрения закона безобидный перверсированный разврат, но правонарушение, граничащее с государственным преступлением. Хвалиться, как бывало, этим групповым соитием, которое госпожа Лея шутя называла «слиянием в Катценэлленбогенов», — «сперва доктор, а я только смотрю, потом я, а он только смотрит, и почти всему, что она умеет, я ее научил», — было бы теперь государственной изменой. Может быть, и до Катценбергера теперь начинает понемногу доходить, что на смену его приватной перверсии скоро придет перверсия государственная (именно в полицейском государстве такое и случается!), которую уже никак не удастся свести к добровольному соитию трех отдельно взятых извращенцев. Нет, было бы совсем недурно, размышляет Матросик, еще какое-то время понаблюдать за тем, как постепенно утихает по-весеннему бурное кипение политических страстей массы народной, — понаблюдать хотя бы на правах гостя! Потому что в Шанхае или в Лондоне было бы не до этого, — едва истечет срок законного пребывания в стране и в легко предсказуемые сроки закончится ввезенная контрабандой валюта. Надежда на затихание, на окаменение политических страстей массы народной может найти и чисто физическое обоснование: долго ли еще и как часто сможет женщина с загипсованной рукой салютовать Гитлеру при въезде на Мариахильферштрассе, салютовать именно этой загипсованной рукой, да к тому же если она предается этому занятию уже полных шесть часов без перерыва? Домашний врач Матросика, доктор Теодор Келлерман, увидел эту загипсованную германофилку из окна ординаторской, выходящего на Мариахильферштрассе, понаблюдал за нею, рассказал об увиденном Матросику и бесстрастным голосом диагноста добавил:

— С подобным преодолением чисто физических ограничений, с медицинской точки зрения совершенно невероятным и немыслимым, мне до сих пор доводилось сталкиваться исключительно у душевнобольных в специализированных заведениях, а мне, между прочим, крепко за шестьдесят!

Однако уже на следующий день к нему в кабинет пришли добрые католики и с пеной на губах поклялись: «Мы, господин доктор, видели священное сияние, видели нимб над головой фюрера, когда он медленно проезжал по Мариахильферштрассе к центру города, а вы, разве вы этого не заметили?» Доктор Келлерман добавил, что ему известно и более полезное времяпрепровождение, нежели расчет угла, под которым упал на голову Гитлеру солнечный луч, — тем более, что никакими расчетами еще никогда не удалось разрушить ни одного нимба. Скорее уж он поверит свидетельству собственной домоправительницы об одном из соседей, хранящем незыблемую верность своим убеждениям: «Был он социалистом, был и коммунякой, а теперь вот нацист, да вдобавок и в церковь ходит!» Это афористическое суждение домоправительницы, говорит Келлерман, оправдывает его надежды на то, что в геологических структурах незыблемого человеческого мировоззрения венские горные отложения представляют собой хрупкую и легко выветривающуюся породу…

Заботливо складывая подобные наблюдения в неприкосновенный запас пустых надежд, подобно последним кубикам сахара-рафинада, Матросик чувствует несколько меньший страх, чем сразу же после ввода войск, когда в ходе совместных прогулок по городу арийский ангел-хранитель Францль то и дело затаскивал его, уводя с улицы, в ближайшую кофейню, чтобы переждать очередную опасность: полицейский наряд, только что нацепивший повязки со свастикой; распевающий маршевую песню отряд гитлерюгенда; взвод немецких мотопехотинцев или всего лишь компанию подвыпивших и веселых изнеженных венских сибаритов с продуктовыми карточками в кармане, движущуюся к центру города откуда-нибудь с окраины или собирающуюся на самых больших площадях своего района, чтобы получить из обволокнутых паром полевых кухонь Первого штурмового батальона СС «Адольф Гитлер» порцию мяса с лапшой, по 180 граммов на человека, пока музыкальный взвод батальона играет марш в качестве застольной песни.

Из укрытия, обеспеченного и навязанного арийским ангелом-хранителем Францлем в ближайшей кофейне, Матросику, как любому гостю, приглашенному на охоту опытным егерем, удается кое-что рассмотреть. На мраморном столике стоят два стакана воды и две маленькие чашечки черного кофе, исключительно для проформы, чтобы ничего не заподозрил официант. Ангел-хранитель пьет, Матросик даже не притрагивается, оба оцепенело смотрят сквозь большую стеклянную витрину кафе «Моцарт» в сторону Альбрехтовой террасы, у которой маленький отряд штурмовиков задерживает двух господ и ведет их к памятнику Моцарту, а толпа подстрекает: «Вперед!», «Мыльный раствор — вот что пойдет тебе на пользу!», «Зубных щеток на них не напасешься!» И здесь, возле памятника, им обоим, импресарио Александру Монти и драматургу Рене Штернбергеру, — Матросик узнал обе городские знаменитости в тот миг, когда их гнали через площадь, — суют в руки по зубной щетке. И вот уже оба наклоняются и начинают, как с ужасом обнаруживает Матросик, смахивать зубными щетками пыль с постамента, а штурмовики с ухмылкою стоят рядом, да и прохожие тоже останавливаются посмотреть.

— Но Монти же не еврей, — тихо говорит Матросик арийскому ангелу-хранителю. — И Штернбергер, насколько мне известно, тоже!

— Может быть, мать у него еврейка, — отвечает ангел-хранитель. — В любом случае оба что было мочи поддерживали прежний режим, вот они теперь и расплачиваются!

Матросик пожимает плечами, по губам у него разъезжается капитулянтская ухмылочка, как это забавно, думает он, две городские знаменитости, два приверженца отправленного в отставку католического правительства чистят зубными щетками постамент памятника вольному каменщику по команде грозных парней из СА. Мне бы следовало сейчас выйти отсюда и поприветствовать их такими словами:

— Господа, вы заставляете двух католиков чистить зубными щетками памятник создателю первой немецкой оперы, очищая его тем самым от франкмасонства. Рейхсминистр пропаганды и народного просвещения наверняка лично поздравит вас с этой акцией, исполненной символического смысла, а от меня примите искреннее восхищение!

К сожалению, мне сейчас не до шуток, я и маленькой чашкой кофе могу поперхнуться, а это — бессмысленная острота образованного человека, бессмысленная и нелепая, как памятник Моцарту, когда его чистят зубными щетками…

Из несуществующего фотоальбома

Снимок № 3:

Король авторучек с золотым пером, одетый в маскарадный костюм императрицы Елизаветы Австрийской, выдвигает свою кандидатуру в президенты Австрии на свободных и демократических выборах 1931 года (студийная фотография с хорошо поставленным светом, с Шенбрунном и зданием парламента на заднем плане, вручную расписанная в пастельные тона).

А как замечательно было бы, правь нами Король авторучек, а вовсе не Адольф Гитлер… Хитрый и предприимчивый негоциант Эрнст Винклер с вечными мистификациями и поддразниванием официальных властей, — как в свою пользу, так и в пользу своих авторучек; он сам называет это рекламой в американском стиле! Сутками напролет авторитетные инстанции не знают покоя, а полицейские — отдыха и сна, пока Королю авторучек не удается вновь переманить публику на свою сторону очередной проделкой в духе Швейка или Симплициссимуса.

Бал в Опере, проводившийся в то время в Редутен-зале как бал-маскарад, некие злоумышленники собираются (как успели донести властям) сорвать шестью револьверными выстрелами. Стрелять должен неизвестный в маске, что будет представлять собой акт возмездия австрийской полиции, австрийскому суду и австрийской налоговой инспекции, так значится в анонимном донесении, а кроется за этим, скорее всего, его величество Король авторучек. Полицмейстер Вены на пару с вице-полицмейстером тут же разрабатывают план решающего сражения: на этот раз никакой пощады, его величество Короля авторучек следует перед началом бала арестовать в превентивном порядке. Да ведь только представишь себе: бал-маскарад в Опере, сливки венского света — все в масках, аккредитованные дипломаты — все в масках, иностранные гости — тоже все в масках, — и тут раздаются шесть револьверных выстрелов, выстрелы безумца, — только представишь себе все это, включая и превентивный арест! А кандидата в арестанты при этом поймать не удастся. Поэтому принимается план решающего сражения № 2, чрезвычайный: срочно заказать в ателье маскарадные костюмы на сто полицейских в штатском, на сто шпиков. И в ночь маскарада не спускать глаз с каждого, — не важно, в мужском он появится обличье или в женском, — каждого подозревать в том, что именно он является таинственным и настроенным на террористический лад Королем авторучек. Шпики в две сотни глаз обшаривают каждую даму с высокой грудью, подозревая в том, что именно она является Королем авторучек, набившем всякой всячиной свой лиф. Из заявленных шести револьверных выстрелов не раздается ни одного. Вице-полицмейстер, которого так ловко обвели вокруг пальца, придя в ярость, распоряжается отправить Короля авторучек с соблюдением всех необходимых формальностей в психиатрическую лечебницу закрытого типа. Однако районный судья (Вена, Йозефштадт) возражает на это со своеобразным юмором, присущим служителям Фемиды, которые не любят, когда на них оказывают давление:

— Дальнейшее содержание Эрнста Винклера, негоцианта, именуемого также Королем авторучек, в лечебнице закрытого типа недопустимо. Судебные издержки в размере пяти шиллингов отнести на счет ответчика.

Очередная победа Короля авторучек, дающая зеленый свет избирательной кампании на пост президента, а костюм императрицы Елизаветы Австрийской нужен, чтобы привлечь на сторону его величества голоса монархисток.

Но и монархистов Королю авторучек есть чем озадачить: «Неужели вам не пора оказаться подданными коронованной особы?» Одновременно он обещает австрийским марксистам претворение в жизнь левоэкстремистской Линцской программы, завоевывает голоса домовладельцев гарантией тройного повышения квартплаты, а голоса крестьян — посулами ежегодной субсидии в 4 тысячи шиллингов на каждый акр, тогда как безземельным, не переводя дыхания в ходе одной и той же предвыборной фразы, сулит конфискацию всех находящихся в частном владении земельных угодий! Любые демонстрации с требованием претворения в жизнь права на труд будут преследоваться в законном порядке, однако государственное пособие по безработице повысится вдвое, а чиновничье жалованье в задуманном Королем авторучек демократически-феодально-большевистском королевстве — аж втрое, причем одновременно государственных служащих обяжут пребывать не менее девяти месяцев в году в оплаченном отпуске, оплаченном, разумеется, в тройном размере!

К сожалению, его избирательная кампания окончилась полным пшиком…

И тем не менее: как замечательно было бы, — именно в нынешние времена, правь нами Король авторучек со своей австро-марксистско-монархистской, большевистско-феодально-капиталистической программой, а вовсе не Адольф Гитлер.

Матросик вздыхает, сетуя на непродуктивный расход умственных усилий, связанных с этими романтически-остроумными мистификациями, вдвойне бессмысленными и, увы, больше даже не смешными на фоне демонстрации коричневого миропорядка, только что состоявшейся за окнами кафе «Моцарт». Но даже настоянная на страхе и политически перегретая фантазия Матросика оказалась бессильна представить судьбу Короля авторучек в конце его тысячелетнего рейха, когда он превратится в политического преступника, ждущего смертной казни!

Матросик пересаживается из-за одного столика за другой, перебирается вдвоем с арийским ангелом-хранителем Францлем из-за столь желанного всем посетителям столика у окна в темную глубину кафе «Моцарт», прячется за колонну, одновременно окончательно решив все-таки позаботиться о получении какой-нибудь визы, причем как можно скорее: уже назавтра ему шепотом называют имя некоего адвоката, доктора Теодора Рихтхофена, чудодея Рихтхофена, имеющего прямой доступ в гестапо, этот Рихтхофен способен раздобыть тебе визу мгновенно, преодолев и проигнорировав положенный срок ожидания, однако на рынке взяток сейчас самый настоящий бум, и «стоимость визы» или, иначе говоря, курс акций свободы растет с каждым днем. Действовать следует моментально и перед расходами не останавливаться, и уже неделю спустя Матросик получает заграничный паспорт с визой на отдых и лечение в королевстве Югославия.

Хлопанье крыльями ангела-хранителя Францля больше не внушает иллюзию безопасности, — уйти, уехать, уплыть, ускакать, удалиться под парусами, — все желания нынче начинаются на «у», — все сгущаются, обретая физическую плотность, присущую мечтаниям потенциального эмигранта. Не стоит повторять судьбу того теоретика культуры, который тянул с отъездом так долго, что к нему наконец постучались, — и тогда этот знаменитый человек метнулся к окну, раскрыл его, взобрался на подоконник и бросился в царство самоубийственной свободы, которую посулила уличная мостовая. И в падении он еще успел крикнуть: «Берегись!», чтобы не свалиться на кого-нибудь из прохожих. Как же им уберечься?!

Поначалу воспринятое не совсем всерьез приглашение друга юности, промышленника Пауля Кнаппа, приехать в его поместье Винденау по ту сторону штирийско-словенской (а это, к счастью, означает — и государственной) границы и малость переждать погоду в королевстве сербов, хорватов и словенцев теперь принимается Капитаном Собственной Судьбы и его женою без дальнейших колебаний. Пауль Кнапп-младший сказал в телефонном разговоре: «А почему бы вам не приехать к нам в Винденау?» А затем в шутку, и не проявив необходимой осторожности, добавил: «Устроить каникулы от политического самосознания, пересидеть в сторонке бомбежку Вены, которую затеют англичане, французы или, может быть, итальянцы, а там, глядишь, и Гитлеру конец, а осенью, когда мы вернемся, то можно будет просто-напросто заклеить свастику на красном знамени и еще до Рождества начать экспортировать подобные знамена в Россию!» Капитан хватает жар-птицу за хвост: «Ты оптимист, — отвечает он, — однако приехать на каникулы в Винденау, да вдобавок — на каникулы от политического самосознания, это действительно превосходная мысль. Большое тебе спасибо!»

Рихтхофен уже организовал ему трехмесячную визу на отдых и лечение, она проштемпелевана в заграничном паспорте, а что касается временного лимита, то он ему даже рад: вопреки всей навязанной самому себе решимости эмигрировать, ему хочется еще поиграть в кошки-мышки с самим собою — еду, мол, на каникулы и единственный смысл предстоящего лета заключается в том, чтобы всласть полюбоваться с башни замка Винденау на нежно-волнистые холмы, склоны которых поросли яблонями, а на ветвях наливается соком урожай словенских яблок 1938 года. Особенно приятно именно сейчас накинуть на происходящее обольстительный покров воспоминаний о каникулах и уик-эндах в Винденау: о сборе яблок и винограда, о фазанах к столу, о камине, растопленном чуть ли не бревнами, о запахе мха и мучной росы, об отдыхе в духе вергилиевых буколик под сенью обдуваемых ветром буков; да и кому, попав в неприятную ситуацию, не хочется вспомнить о красоте былого, — в грязи на дне окопа или перед последним помазанием обезболивающим составом на операционном столе, — вспомнить об идиллических часах в тихой комнате, пока за распахнутым окном стоит погожий солнечный день, но шторы все же остаются наглухо задернуты? Разрываясь между потребностью повиноваться идиллическому самообману и необходимостью обанкротить и ликвидировать все былое, которое однако же захлестывает его невероятно жесткими и отвратительно цепкими наплывами фактической стороны дела, с договорами о купле-продаже, составляемыми и подписываемыми в трех экземплярах, с обсуждением деталей уступки квартиры господину Виденцки, становящемуся все настойчивей и нетерпеливей, с тайными визитами к анонимам на явочные квартиры, чтобы эти анонимы (взяв, разумеется, комиссионные) контрабандой переправили твои деньги в нейтральные страны, со слишком личными и бесцеремонными визитами всевозможных кредиторов, которые внезапно звонят в дверь и требуют расплатиться по далеко еще не просроченным счетам, со звонками адвоката, отслеживающего процесс передачи предприятия графу Эмо-Эрбаху и просматривающего всю бухгалтерию на тот предмет, чтобы она часом не оказалась двойной, — разрываясь между всем этим, он в качестве единственно возможного выхода из состояния неизбывного стресса отправляется к баронессе Элеоноре Ландфрид, астрологу и прославленной в высшем обществе прорицательнице.

— Это означает удачу, невероятную удачу, — в полумраке комнаты говорит морщинистая, напудренная баронесса Элеонора, как всегда, взяв Капитана за руку (как всегда, потому что он здесь уже не впервые). Она откидывается в зеленом бидермайеровском кресле, тканевая обивка которого крепится к деревянной спинке золотыми шляпками гвоздей; она закрывает глаза и говорит с запинками, словно будущее Капитана проецируется в глубину ее птичьего черепа, как немое кино, озвучить которое ей и предстоит. Капитан только что рассказал ей о своем последнем кошмаре: его собственное, еще не очнувшееся ото сна тело погружено в ванну, до краев наполненную коричневой жижей, причем ванна с каждым мигом становится все больше и больше, но в ней прибавляется и коричневого дерьма, и оно едва не переливается через край в этом, несомненно, свидетельствующем о мании величия сосуде.

— Это означает удачу, невероятную удачу! Вы выберетесь оттуда, вы поспеете на один из кораблей, которые сейчас проплывают перед моим мысленным взором, — они отчаливают от берега и неторопливо тают в морском просторе… Но погодите-ка! Корабли, опять корабли, их так много, и они охвачены пламенем! Не все, нет, не все, один корабль остается невредимым, и вы поспеваете как раз на него. Он берет курс на зеленые острова и солнечные пляжи, там все люди ходят только в штатской одежде, живут как живут, знать не зная про каски, винтовки, знамена и сапоги. Я вижу, как эти люди беседуют друг с другом, просто-напросто беседуют, иногда они, бывает, и ссорятся, иногда таскают друг дружку за волосы, но не кричат хриплыми голосами о грядущей победе, не возглашают «Хайль!» в отличие от тех, что у нас под окнами и на площадях этого города, расположенного в глубине материка, города, где не бывает морских кораблей, на борт которых можно взойти, чтобы уплыть от всех этих выкликов, от «Хайль!» и «Зиг Хайль!» Вы поспеете на эти острова, на эти пляжи. А я — нет…

Элеонора Ландфрид, не открывая глаза, съеживается в своем огромном кресле: испуганный медиум, которому внушают ужас собственные прорицания, сделанные в трансе. Она вздыхает, она отпускает руку Капитана и повторяет еще раз: «А я — нет…» Спятившая баронесса (так называют ее домашние), живущая своим тайным знанием и за счет него и, другого люди не помнят, всегда ругающая правительство, любое правительство, потому что с тех пор, как под барабанный бой был препровожден капуцинами в мир иной славный своими бакенбардами император Прохазка, семейство Ландфридов никто из правителей больше не устраивал… Но если этот корабль, увиденный Элеонорой Ландфрид, действительно ляжет на курс, ведущий к зеленым островам и солнечным пляжам, то, Господи, чего же мне еще надо, — думает Капитан, потому что, как известно, когда в 1420 году по приказу набожного герцога Альбрехта изгнали евреев, их усадили на суда, лишенные руля и ветрил.

«И пришлось им под угрозой великой анафемы, — рассказывает летописец еврейско-немецкой „Венской Гезеры“, — поклясться в том, что они никогда не осядут в Австрии. Вслед за чем у них отобрали все их пожитки. Вслед за чем евреев выгнали за городские ворота, туда, где идет дорога к Дунайскому ручью. У причала стояли несколько судов без весел. Евреев заставили взойти на борт, после чего отобрали у них взятый с собой в дорогу хлеб. Самые маленькие из детей принялись плакать, что растрогало даже тех, кто остался на берегу, и один из них бросил хлеб отбывающим. Евреи однако же разодрались из-за этого хлеба и нанесли друг другу много увечий. После чего суда оттолкнули от берега — и они поплыли, без руля и без ветрил, вниз по течению. И вот один корабль вынесло в Венгрию…»

Может быть, одной-единственной реки, течению которой приходится покориться, достаточно для спасения?

Из несуществующего фотоальбома

Моментальная фотография № 4:

Профессор доктор Томас Магнус, одетый в старомодный плащ с капюшоном, в винном кабачке на холме Железная Рука в Сиверинге, май 1937 года (поясной фотопортрет работы тамошнего трактирного мастера).

За год до ввода войск посещение кабачков, где подают молодое вино, еще входило у Капитана в распорядок дня. К тому же тогда он еще был Матросиком, с беспечной наивностью осматривался на каждом месте и не заподозрил поэтому никакого подвоха, увидев, как к его постоянному столику ковыляет седовласый мужчина, преждевременно, судя по всему, состарившийся, и признав в нем своего бывшего учителя истории и географии в Шотладской гимназии. Доктор Магнус аккуратно вешает старомодный плащ с капюшоном на спинку кресла, бормочет себе под нос что-то неразборчивое, явно хочет, чтобы никто к нему не приставал, и при этом встречает испытующе-колючим взглядом каждого нового посетителя. Вместо приветствия он громогласно спрашивает у трактирщика: «А пруссаков тут часом нет?» Трактирщик даже не поднимает голову, подобное приветствие вроде бы представляется ему совершенно стандартным, и отвечает он таким тоном, словно сам спрашивает у клиента, что подать ему к пиву — соленые сушки или мясное ассорти:

— Нет, господин доктор, здесь все свои!

И лишь услышав эти слова, профессор Магнус заказывает вино, раскуривает сигару и, судя по всем приметам, готов провести здесь долгий одинокий вечер пьющего человека. Матросик подходит к его столику, они узнают друг друга, здороваются, выпивают за встречу, однако нелепый монолог учителя омрачает прелесть постепенно нарастающего опьянения.

— Послушайте-ка меня, мой дорогой, я ведь был когда-то вашим учителем, и это меня обязывает. Вам надо уехать, вам надо покинуть родину, нас всех ожидает нечто страшное, нечто похуже мировой войны! Знаете ли вы, что это такое — наступление пруссаков на цивилизованное человечество? Оглянитесь по сторонам! Бетховен жил на расстоянии короткой прогулки отсюда, от этого кабачка, а в самом кабачке бывал с друзьями Шуберт. Европа ни о чем даже не догадывается, но прусский Голем, прусское чудовище растопчет всё это и сровняет с землей… Вам надо уехать, я-то ведь знаю, каковы они, эти пруссаки, — дикие звери с мозгами инженеров-конструкторов! Или вам хочется дождаться того, как они вломятся в ваш венский дом, хочется стать свидетелем тотальной войны, этого дьявольского изобретения умников из прусского генерального штаба? Уезжайте, если хотите остаться европейцем, уезжайте немедленно, уезжайте прямо сейчас! Запад убаюкивает себя иллюзиями, но я скажу вам: Гитлер пошлет прусские полки победно маршировать по красивейшим улицам Вены и Праги. И тогда спастись позволит только чудо! Оглянитесь по сторонам: они всплывают повсюду под маской художника или ученого, притворяются членами безобиднейших хоровых или танцевальных ферейнов, надевают национальный наряд, а под ним прячут кинжалы и револьверы с эмблемой в виде дубовых листьев. Они называют это нордической хитростью и пособничают террористической организации, именуемой гестапо… Я старый человек, у меня уже нет сил бороться, этим должны заняться вы, вы все, вы, молодые, и я вам в этом завидую, а я не могу и поэтому не хочу жить, и поэтому напиваюсь каждый вечер, но начинаю не раньше, чем трактирщик заверит меня, что тут нет ни одного пруссака. Каждый день я задаю ему один и тот же вопрос: «А пруссаков тут часом нет?» И лишь услышав успокоительный ответ, заказываю вино и наслаждаюсь тем бесконечным счастьем, какое даруют последние солнечные дни, потому что независимо от смены времен года солнце над всей Европой скоро закатится… И это я, ваш учитель Магнус, вам говорю… И оставайся вы по-прежнему гимназистом из моего класса, я бы просто-напросто приказал вам: завтра, в 7 утра, сбор на вокзале, школьный поход в царство свободы по ту сторону Ла-Манша…

Когда пошатывающийся Магнус, позволив Матросику взять себя под руку, выходит на улицу, ведущую мимо залитых лунным светом виноградников, его прежний ученик резонно размышляет о том, что разум и безумие, отпускаемые вам при посещении винных кабачков, идут, как употребляемые здесь напитки, четвертинками: четвертинка бреда, четвертинка истины, две четвертинки старости, четыре четвертинки страха и полный бочонок ненависти к пруссакам, постоянно подсаливаемой вновь и вновь со времен битвы при Кениггреце. Бедняга Магнус, должно быть, он слишком часто сидел у ног Эдуарда Францлика, мечтателя-патриота, одержимого манией величия, в его жалком частном заведении, именуемом «Институтом культурологии», где тот раздаст своим ученикам географические откровения насчет того, что Австрия является одной из великих мировых держав.

Поверх большой грифельной доски Францлик прикрепляет кнопками политическую карту мира и, избрав Вену центром, чертит из этой точки циркулем множество концентрических кругов. Гидроцефалическая послевоенная Вена как пуп земли, — это же смехотворно, — задуманный Францликом заговор болтунов на садовой скамейке, втиснутой между Россией с ее всемирной революцией и Великобританией с ее всемирной империей! По Францлику, в венском бассейне сходятся все духовные устремления человечества, все идеалы, все народы и расы, все экономические концепции, да и северный магнитный полюс завис в небе строго перпендикулярно над Веной. Однако Францлик мыслит не только категориями континентов и полушарий, нет, отнюдь, — он распознал и описал миссию Вены после мировой войны в рамках всего космоса, всей вселенной: Вена является центром мироздания! Беднягу Магнуса, вопреки постоянным спиритуальным вылазкам в зеленый дол просвещения по ту сторону Ла-Манша, одолел гуситский бес его чешской родины, повенчанный с романтически-пылкой педагогикой спасения Яна Амоса Коменского… Меня не удивляет, что человеку в наши скверные времена, да еще преподавателю истории, легко сойти с ума, а будучи морализирующим учителем географии, можно повредиться в рассудке, рассматривая однажды установленные государственные границы как нечто незыблемое, — говорит себе Матросик. Он и учитель идут под руку, как двое забулдыг из винного кабачка на холме Железная Рука, чтобы в конце концов доковылять до стоянки такси на Сиверингской площади.

После суматошных и бесцельных блужданий по городу нибелунгов под защитой арийского ангела-хранителя Францля, после мимолетного взгляда в будущее с зелеными островами и солнечными пляжами в полумраке пропахшего нафталином салона баронессы Элеоноры Ландфрид, Матросик одним броском отрывается ото всего иррационального. Подобно театральному освещению, включает он прожектор, управляемый исключительно разумом, и заливает слепящим светом неизбежно предстоящие ему финансовые хлопоты: сберегательные книжки, залоговые квитанции, иностранную валюту, драгоценности и банковский сейф его компаньона Гого Гутмана, ключ от которого Гого всегда передает Матросику в надежные руки, собираясь куда-нибудь за границу или в длительную командировку в самой стране. Все это ему надлежит переправить через кордон, и Гого, конечно, поймет, если вообще и сам не предпочтет остаться в Праге, чтобы никогда не возвращаться в Вену. Одна явочная квартира в Леопольдштадте у него уже есть, на тех темных тропах, по которым идешь с путеводной нитью: «Вот тебе добрый совет: поди туда, назови мое имя, нет, назови мою фамилию, вот, я написал тебе адрес, запомни и выброси записку, только прежде чем выбросить, порви в клочья, в мелкие клочья, пообещай, что порвешь, ступай туда завтра же, а все остальное тебе объяснят на месте». По одной из этих путеводных ниточек он вышел на доктора Теодора Рихтхофена, узнал сначала имя, а потом адрес. Рихтхофен, естественно, грязными делами вроде контрабандного вывоза валюты и драгоценностей не занимается, чтобы уладить такую проблему быстро и деликатно в наши дни, надо отправиться на одну из явочных квартир в грязном Леопольдштадте по ту сторону Дунайского канала, где обитают правоверные польские евреи.

В черных шляпах восседают они за столиками кошерных столовых, пока пейсатое потомство мужского пола рыскает по всему кварталу между Пратерштрассе и Таборштрассе; их кафтаны мелькают в уличной пыли на Большой Моренгассе и Циркусгассе до самого Северного вокзала, на перроны которого они не так уж давно сошли в первый раз, выйдя из поездов, которые (если верить речам пивных политиканов из определенных студенческих союзов, равно как и более пожилых господ из всевозможных «истинно немецких» и, не в последнюю очередь, христианских академических ассоциаций) до сих пор воняют азиатской луковой похлебкой (тогда как Азия, по словам Меттерниха, начинается уже в третьем районе Вены). Я теперь понимаю эту остроту Меттерниха, вздыхает Матросик, понимаю ее в геополитическом смысле и даже могу расширить и дополнить: Азия начинается уже во втором районе, в Леопольдштадте, в пространстве между Циркусгассе и Большой и Малой Моренгассе. Ходить во второй район всегда было страшновато, от этого уклонялись сознательно, хотя тетя Джетти, сестра придворного и государственного адвоката, нашла там себе вполне приличного мужа, хозяина мясной лавки Якоба Герстля, который, к сожалению, поставляет своим клиентам исключительно кошерное мясо. Прогулка из отцовского дома на Шоттенринге через мост Аугартен в респектабельную лавку дядюшки Герстля на Нижней Аугартенштрассе заняла бы у Матросика каких-то десять минут, однако он ни разу не совершил ее, потому что это было бы дорогой в социально неверном направлении!

Однако в лихие времена дороги, ведущие в неверном направлении, оказались единственно доступными, и само отклонение от пути, до сих пор слывшего правым, означает спасение; бывшие президенты и генералы счастливы, что их определили подметать улицы, вместо того чтобы расстрелять; привратники стали владельцами промышленных предприятий, а недавний генеральный директор рад тому, что бывший привратник при встрече хоть через раз да здоровается, — значит, мои дела обстоят не так уж скверно, втайне ликует он, тогда как былые друзья детства и близкие друзья молодости, с которыми он делил девиц и удовольствия, получаемые от лыжных вылазок, при встрече с ним опускают глаза и торопятся перейти на другую сторону, потому что знакомство с политическим или расовым отщепенцем им ни к чему. Дамы благородного происхождения продаются теперь, в отличие от прежнего, вовсе не за загородную виллу с обручальным кольцом впридачу, а за вид на жительство, получаемый в полицейском участке, за визовый штемпель, за место в поезде беженцев, а то и за кусок хлеба — в зависимости от власти, полученной новыми правителями в эти лихие времена. В наш век, названный «Веком Ребенка», даже малому дитятке понятно: все идет кувырком, и поскольку на его тонущем корабле уже полным-полно крыс, Матросик больше не брезгует визитом в Леопольдштадт, который в других обстоятельствах показался бы ему путем в Каноссу.

Правда, отправляется он в этот округ вовсе не как проникнутый жаждой знания иудаист или путешествующий по Европе американский раввин из знаменитого теологического семинара в Цинциннати с недавно опубликованным описанием домов венского гетто в руках, в котором в интересах исторически любопытствующего туриста с придыханием перечисляются странные имена здешних домовладельцев XVII и XVIII веков: Луна Флеш, вдова Гинделя Абраама Мербурга, Самуил Калльштатт, Лазарь Иона, Симон Лееб дель Банко, Уриэль Прошко или Энок Фальк. Матросик берет такси и просит водителя ехать кратчайшей дорогой через Мариенбрюке мимо бани «Диана» к названному ему дому на Малой Шперльгассе; он поднимается по грязной каменной лестнице, желтоватые ступени которой буквально вытоптаны посередине, он проходит мимо обшарпанных батарей центрального отопления на лестничной площадке, оказывается у двери, на которой значится указанный ему номер, нажимает кнопку звонка и попадает на кухню однокомнатной квартиры, лицом к лицу с рыжебородым, еще нестарым мужчиной в черной ермолке, который сидит на табуретке, крашенной белой масляной краской. Матросик достает портфель, набитый пачками банкнот (обмен австрийской валюты на рейхсмарку на данный момент еще не произведен), и мешочек с золотыми монетами, извлеченный из банковского сейфа Гого Гутмана, выкладывает то и другое на кухонный стол и, пока рыжебородый пересчитывает деньги, оглядывается по сторонам: какая здесь чистота, какая поразительно чистая для этого грязного квартала кухня; кухня правоверного иудея, где молочное и мясное неизменно подают в разных сосудах; он пожимает плечами: ну да, конечно, точно так же, как на кухнях у рабочих с Новой Звезды когда-то ставили на огонь революцию, здесь, у правоверных иудеев, готовят Манну Небесную и съестные припасы для окончательного переезда в Землю Обетованную; и тем не менее, все это производит на него определенное впечатление.

— Гитлера нам Бог послал, — говорит человек в ермолке, купюры и золотые монеты он уже пересчитал и разложил стопками и столбиками по столу. — Гитлер — это бич Божий. Не будь его, мои внуки и правнуки, да и все мы перестали бы быть евреями.

И тут он называет Матросику время отбытия поезда, на котором деньги контрабандой перевезут с венского Западного вокзала на вокзал в Цюрихе, называет сумму комиссионных и некое цюрихское кафе. Там, за вторым или третьим столиком справа от входа, будет сидеть его доверенное лицо, к которому следует обратиться с условной фразой: «Добрый день, господин Поргес, вы ведь знакомы с моим братом с Малой Шперльгассе», а доверенное лицо позаботится обо всем остальном. Матросик забирает пустой портфель, прощается и, уже спускаясь по лестнице, внезапно соображает: «Господи! Я ведь только что вручил совершенно незнакомому человеку целое состояние, всю движимость Гого Гутмана и мое скромное нажитое… Будем надеяться, все сойдет, хотя отец и учил меня всегда требовать расписку, но, к счастью, он не мог и представить себе, как пойдут дела во времена переворотов и всяческих революций, а значит, прибрав его к себе, Господь Бог уберег отца хотя бы от этого. Аминь!»

Так или иначе, позже он не мог простить себе того, что в день этой сделки не обратил внимания на промелькнувшее в утренних новостях сообщение о сумме в рейхсмарках (хотя пересчет еще не был официально произведен), которую фюрер в то же утро посулил каждой парс брачующихся в качестве безвозвратной ссуды. Молодой таксист, с подчеркнутой и торопливой вежливостью открывший Матросику дверцу машины после его финансового «каносского покаяния», пробормотав к тому же: «К вашим услугам», сообщил ему на обратном пути по Верхней Дунайской улице и мосту Аугартен о том, как осчастливило его самого и его невесту это утреннее сообщение, потому что до сих пор у них не было ни малейших шансов заработать себе на приличное жилье, а теперь они смогут наконец пожениться. Эту сумму Матросику следовало запомнить во что бы то ни стало, понял он позже, чтобы впоследствии, за границей, рассказывать потрясенным слушателям о плате за политическую перевербовку целой семьи (а ведь семьи, как известно, являются ячейками государства), исчисленной в рейхсмарках с точностью до пфеннига.

В отцовской, а точнее в материнской квартире на Шоттенринге сидит его брат в строгом деловом костюме за письменным столом, украшенным красивой резьбой, сидит, обложившись стопками бумаги, исписанной исключительно математическими расчетами и формулами: как адвокату, ему отныне нечем заняться, математика — его хобби, а кроме того Элеонора Ландфрид в ходе одного из сеансов предсказала, что именно ему суждено решить одну из алгебраических задач, мучающих все человечество своей неразрешимостью.

— Наш бывший помощник, — начинает брат, едва Матросик переступает через порог, — обзавелся богатой аристократической клиентурой. Он попробует раздобыть мне официально заверенного арийского отца-аристократа. Ему это будет не так уж трудно при его связях и с учетом того, как хороша была наша мать в молодости, — ты ведь знаешь, — капитан военно-морского флота, граф фон Такой-то, и так далее, и так далее… и прежде всего мы со всей серьезностью относимся к кандидатуре эрцгерцога Евгения. Будучи гроссмейстером тевтонского рыцарского ордена, он не мог жениться, он был хорош собой, высок, женщины его боготворили, предполагается, что в Вене живут десятки его сыновей, знаменитые дирижеры, отпрыски респектабельных буржуазных семейств, и внешне все на него похожи. Ну, так почему бы и не я? Лулу утверждает, что сумеет сделать так, чтобы в это поверили. А став полуарийцем, я буду спасен, я смогу остаться, конечно, не адвокатом, но как-нибудь перебьюсь и частным преподаванием!

Матросик нетерпеливо переминается с ноги на ногу; ему мгновенно приходит на ум «Галерея прекрасных дам», расположенная в коридоре между кабинетом и личными покоями Лулу, — целая галерея крупных фотопортретов улыбающихся дам венского света (и каждая фотография подписана мастером) со строками посвящения то под снимком, то просто-напросто поперек: «Моему любимому Лулу», «Лулу — это было незабываемо!», «Лулу, о Лулу, о-ля-ля!», «Лулу — ненасытному», «Лулу — на память о незабываемом», «Лулу — вечному дамскому угоднику», приходит на ум эта выставка красоты и красавиц, приходит на ум сам Лулу, ведущий ничем не омраченное существование истинного сибарита и получивший новые блистательные коммерческие возможности в связи с тем, что собравшееся в эмиграцию зажиточное еврейство препоручает ему ликвидацию недвижимости; все это моментально приходит ему на ум, и он нетерпеливо переминается с ноги на ногу, однако не из-за мыслей о Лулу и не из-за фантазий об аристократическом происхождении, высказываемых братом вслух, а потому что сюда он прибыл на встречу с подругой жены по молодежному социалистическому движению; та пообещала проконтролировать незаконную доставку денег в Цюрих, поприсутствовать при совершении «всего остального» в самом Цюрихе и положить деньги на номерной счет в ближайший банк.

Инга Тильман — крупная белокурая синеглазая красавица, под стать жене Матросика; она словно сошла с цветной пропагандистской открытки Министерства расовой чистоты: юная немка со снопом колосьев на празднике сбора урожая в тысячелетнем рейхе… Вдобавок именно левые социалисты и коммунисты представляют собой идеальных кандидатов на совершение подобных нелегальных поездок за границу: дядюшка Руди с массивной стопкой зеленых стодолларовых банкнот на нужды товарищей в сражающейся Испании, а теперь Инга Тильман, девушка с открытки, отправляющаяся ранней весной 1938 года по маршруту Вена — Цюрих. Именно Инге Тильман предстоит в урочный час подойти в цюрихском кафе к господину, сидящему за вторым столиком справа от входа, и обратиться к нему со словами «Добрый день, господин Поргес, вы ведь знакомы с моим братом с Малой Шперльгассе?», а затем и проделать «все остальное». Я мог бы завершить историю незаконного вывоза в Цюрих золотых монет Гого Гутмана и скромных накоплений Матросика, приведя в качестве надлежащей цитаты заголовок одной из глав в книге Хранителя Великого Мифа: «Современная каббалистическая наука о финансах, еврейская магия», будь я сейчас расположен к шуткам и имей этот вопрос лишь чисто академический интерес.

Матросик в те дни все больше и больше тяготеет, так сказать, к новозаветным районам города нибелунгов: однажды он отрывается от арийского ангела-хранителя Францля перед главным порталом Шотландской церкви, входит в нее шагами школьника времен своего детства, проведенного под сенью бенедиктинцев («да поможет мне Бог», здесь, в церкви, со мной ничего не может стрястись), погружает указательный палец в святую воду, быстро, но не автоматически, как поступали ученики Шотландской гимназии перед школьной молитвой, крестится, ненадолго замирает у лестницы, ведущей на хоры, преклоняет, как положено, колени перед алтарем, проходит за него и тянет на себя снабженную колокольчиком стеклянную дверь, ведущую в коридор, где находятся кельи. Он называет служке имя своего прежнего классного наставника, отца Себастьяна Траппа, и вот его проводят барочно-гулкими монастырскими коридорами под барочно-гулкими сводами, и вот его препровождают к престарелому бенедиктинцу. С ним наскоро обсуждается тайная или, скорее, явная цель визита, — нельзя ли, мол, получить свидетельство о крещении, совпадающее по году со свидетельством о рождении, поскольку свидетельство о крещении в семилетнем возрасте определенно является ошибкой регистратуры, исправив которую, можно свести на нет и такой «подарочек» каббалы, как свидетельство о рождении, выписанное еврейской религиозной общиной. Да и его брату понадобится прийти сюда же за тем же самым, за этим как бы новым благословением воистину спасительной церкви, ведь никогда не знаешь, в какой ситуации тебе может пригодиться свидетельство о рождении (год которого, к сожалению, зафиксирован в совершенно ином документе).

Отец Трапп без видимых колебаний обещает исправить задним числом спасительную бумажонку. Успешно решавшаяся на протяжении десятилетий задача — провести отпрысков еврейских буржуазных семейств через чистилище Шотландской гимназии в истинно католический рай на этом свете, а также, что не исключено, и на том, — задача эта обретает сейчас, в период с марта по май 1938 года, новую актуальность, и к ее исполнению приступают с подобающей отцам-исповедникам основательностью. Перед прощанием отец Трапп заглядывает Матросику в глаза с благожелательностью школьного учителя, которому приходится сообщить любимому ученику, что тот не справился с контрольной, и несколько униженно произносит:

— Я всегда знал, что проклятые пруссаки принесут нам несчастье, при монархии все, по меньшей мере, шло как шло, но сейчас я говорю: Да поможет нам Бог! — И чуть ли не шепотом добавляет: — А ты знаешь, что Магнус сыт всем этим по горло? Он плакал, когда прощался со мной по телефону, он возвращается в Прагу!

Вопреки романской, готической и барочной, а значит, тройной толщине стен в башнях Шотландского монастыря, вопреки внушительной, больше чем в человеческий рост, статуе герцога Генриха в нише у входа в церковь, вопреки отсутствию экрана перед замечательно красивой каминной решеткой в уютных покоях ученого отца-бенедиктинца, вопреки всему этому, но, может быть, как раз вследствие этого, вследствие того, что уходящий в отставку канцлер (который и сам учился в иезуитском колледже) издал смятенный вопль: «Господи, храни Австрию!», 10 апреля 1938 года отец Себастьян Трапп, наряду с другими гражданами Австрии, получит формуляр плебисцита, — формуляр, в котором слово «ДА» напечатано крупными литерами, а слово «нет» — мелкими. Как же выглядел этот текст, из которого, как черт из табакерки, выскакивали имя и фамилия Адольф Гитлер?

«Согласен ли ты со свершившимся 13 марта 1938 года воссоединением Австрии с Немецким Рейхом и голосуешь ли ты за список, который предложил наш вождь

ДА АДОЛЬФ ГИТЛЕР? нет»

Получив формуляр, отец Себастьян Трапп уныло покачает головой, его взгляд споткнется на двойном «ты» в тексте, он пробежит глазами список кандидатов на избрание в общегерманский рейхстаг и обведет слово «ДА», как порекомендовал кардинал-архиепископ венский своему клиру, а конгресс австрийских епископов (и в весьма возвышенных тонах) всем правоверным христианам.

Из несуществующего фотоальбома

Три слайда для Всемирной панорамы (ранее Императорская панорама) на Штубенринге и для заново смонтированной диарамы «Три австрийских чуда света религиозно-политического единения в день 10 апреля 1938 года»:

Кардинал-архиепископ венский доктор Томас Инницер (слайд А), государственный канцлер в отставке доктор Карл Реннер (слайд Б), председатель совета протестантских церквей, лютеранской и кальвинистской, доктор Р. Кауэр (слайд В).

Стоимость просмотра: 20 рейхспфеннигов (свет включается автоматически).

Слайд А

Кардинал-архиепископ венский доктор Томас Инницер вскоре после подписания совместной декларации епископов (все епископы ожидают от каждого верующего христианина, что тот осознает, в чем заключается его долг перед нацией); перед ним преклоняет колени эмиссар гауляйтера, эмиссар, которого зовут доктор Йозеф Химмельрейх, он целует кольцо архиепископа.

Пианист Всемирной панорамы играет мессу ре-минор, только что сочиненную Карлом Орффом, и поет, повторяя слова только что состоявшегося диалога между «Царствием Небесным» (ибо именно это означает говорящая фамилия эмиссара) и архиепископом.

Архиепископ: Какими словами мне закончить текст?

Химмельрейх: В обращении к авторитетным инстанциям принята формула «Хайль Гитлер».

Архиепископ: Так что же, мне так и писать?

Химмельрейх: Да, так принято.

Архиепископ пишет: «Хайль Гитлер».

Слайд Б

Государственный канцлер в отставке Карл Реннер приветливо улыбается, сидя в большом кожаном кресле, стоящем в кабинете главного редактора «Венской ежедневной газеты». Ему хотелось выступить по радио, но ведь газетное интервью ничуть не хуже, не правда ли? Ну, разумеется, ничуть не хуже, это ясно как божий день!

Пианист Всемирной панорамы играет «Интернационал» и мелодраматически декламирует:

— Сегодня завершились его двадцатилетние скитания в потемках!

— Тем самым унылая интерлюдия длиной в полвека растворяется в тысячелетней совместной истории!

— Как социал-демократ и как поборник права народов на самоопределение, как первый канцлер республики Немецкая Австрия и как бывший председатель делегации последней на мирной конференции в Сен-Жермене он проголосует, выбрав «Да».

(Пианист оказался слишком болтлив, свет в диараме погас, и для продолжения надо бросить еще 20 рейхспфеннигов!)

Слайд В

Председатель совета протестантских церквей, лютеранской и кальвинистской, доктор Кауэр, вместе с тем играющий роль епископа городской церкви в центре Вены, на Доротеенгассе, молитвенно сложив руки, стоит на амвоне (после святого причастия).

Пианист играет хорал «Твердыня веры наш Господь» (слова Мартина Лютера, музыка Карла Орффа) и поет свой текст:

«Фюреру и рейхсканцлеру: да благословит Господь шаги твои по этой немецкой земле, являющейся для тебя родиной!»

«Сплотим ряды вокруг фюрера-спасителя!»

«Твердое „да“ всей протестантской Австрии является для нас само собой разумеющимся долгом перед народом!»

«Это „да“— выражение искренней благодарности Творцу за спасение и освобождение!»

Затем пианист, судя по всему, спятивший на непростой должности во Всемирной панораме, пытается одновременно озвучить все три слайда сразу, воспроизводя мужское пение на три голоса: Славься! Дружба! Твердыня веры наш Господь! Славься, друг мой Бог, ты понял, да, ты понял!?!

Хотя и произведя себя с недавних пор в Капитаны Собственной Судьбы, признается себе бывший Матросик в железнодорожном купе второго класса, сдвигая сиденье кресла вперед и принимая удобную позу, — хотя и заняв на иерархической лестнице, разделяющей бессильных и всемогущих, несколько более высокую ступень и, следовательно, необходимым образом расширив собственный кругозор, признается он себе в том, что ему по-прежнему трудно осознать нерушимое и неразрывное единство, связующее кардинала-князя-архиепископа во дворце рядом с башней святого Стефана и талмудического еврея с Малой Шперльгассе в Леопольдштадте, связующее председателя совета протестантских церквей (не говоря уж о четырех суперинтендантах протестантской Австрии) и вождя социал-демократов, отправленного в отставку канцлера, нерушимое и неразрывное единство их нового государственного богословия, которое учит, что Адольф Гитлер ниспослан нам самим Господом, даже если отправленный в отставку канцлер в соответствии с традицией социал-демократического вольнодумства предпочитает окутать этого мартовского божка 1938 года выпуска покровом тысячелетней совместной истории! Но разве в силах сам Бог, пусть и во образе любящего во всем методичность мартовского божка, выполнить все противоречащие друг другу требования своей паствы, выполнить их все сразу, или хотя бы к тому сроку, когда придет пора платить по копящимся целый месяц счетам? В канун ввода войск австрийский канцлер, и сам будучи примерным учеником иезуитов, попросил Его оберечь страну, а каких-то пару дней спустя был изготовлен благодарственный адрес носителей высших званий и отличий республики Австрия (в число которых я бы добавил и правоверного иудея с Малой Шперльгассе, провернувшего дельце с Матросиком), в котором значилось, что это Он, Господь Бог, ниспослал его, Гитлера! А в конце концов и он, Гитлер, выразил свою признательность Ему, Господу Богу, и произошло это на сквозняке в зале ожидания Северо-Западного вокзала, где он, Гитлер, держал великую речь о великом дне, когда все проголосовали «за», утверждая, будто Божья воля наличествует в том, чтобы послать местного мальчонку в рейх, позволить ему вырасти и стать вождем нации с тем, чтобы он вернул в ее состав свою страну и своих земляков, будто имеется также некое предназначение, еще более высокое, и мы все являемся не более чем его орудиями… Не исключено, что все это и на самом деле было осуществлено закованным в латы Христом Спасителем:

«В те дни взошел Он на гору помолиться и пробыл всю ночь в молитве к Богу.

Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них двенадцать, которых и наименовал Апостолами» (Лука, 6, 12–13).

И не является ли этот мартовский Спаситель тем самым Господом, имя которого выгравировано у каждого немецкого солдата на бляхе ремня (от Мааса до Мемеля, от Этча до Белта) во всем нибелунговом рейхе, заново объединенном рейхсканцлером, и за его пределами, далеко за его пределами, — и разве не значится над орлом, держащим в когтях свастику, — С НАМИ БОГ?

Когда постаревшая меж тем няня, а впоследствии — гувернантка, на смену которой пришел домашний наставник, наносит прощальный визит на виллу в Пётцляйнсдорфе и Матросик стоит с ней на выходящем в сад балконе, и оба смотрят поверх елей, растущих в саду, на Каленбсрг и Леопольдсберг, ее былой воспитанник поневоле вспоминает безукоризненный порядок в узких, как клетки попугаев ара, шкафах стиля бидермайер, порядок, который однако же при известном прилежании нетрудно было поддерживать, и свежий воздух, который няня, отворяя окна, впускала в детскую к спящему Матросику, но мысль о том, как, собственно, она проголосовала десятого апреля, — мысль эта занимает его куда сильнее.

— Знаешь, — заговаривает она вдруг по собственной инициативе, — на моей улочке в Оттакринге я могу назвать тебе человек двадцать, которые проголосовали «против», а не одни только мы с братом!

Так неужели у нее и ее брата, неужели еще у двадцати жителей однокомнатных пригородных квартирок в Оттакринге теперь отсохли руки? Ведь значится же в предвыборных призывах: «Да отсохнет рука, обведшая слово, нет»!

Арийский ангел-хранитель Францль, жена Капитана, Сосед с женою, борец за свободу Испании дядюшка Руди, вся родня с Новейшей Звезды, — все они разгуливают по городу нибелунгов с неотсохшими руками: они просто-напросто отправились вместе с жилищными коллективами, компаниями фабричных рабочих и конторских служащих, отправились сомкнутыми рядами на избирательные участки с открытыми и никем не используемыми кабинками для голосования, — да и что им было делать, как не отправиться вместе с ордами орущих «ДА! Зиг Хайль! ДА! Зиг! ДА! ДА!» в надежде смыть свое политически или расово сомнительное прошлое, подобно арийской родне Матросика с ее крестным знаменьем — ДА! ДА! — и, не исключено, в надежде тем самым хотя бы ненадолго отсрочить приуготованное самому Матросику будущее? Не правда ли?

Что же касается группки отщепенцев, проголосовавших «против», то им, если верить предвыборным призывам, придется теперь разгуливать по городу с отсохшими руками и в своей вынужденной беспомощности призывать на подмогу тех рукастых, которые проголосовали «за».

Взовьется ли теперь или нет над золотым шпилем собора святого Стефана флаг со свастикой, — вопреки протестам господина кардинала, утверждающего, будто при этом какой-нибудь штурмовик может сорваться и разбиться насмерть, или же будет поврежден громоотвод (а именно таковы вздорные отговорки церковников), смехотворная кучка отщепенцев, проголосовавших «против», окажется неспособной на какую бы то ни было символическую жестикуляцию, — ни вскинуть руку в нацистском приветствии, ни перекреститься.

Из несуществующего фотоальбома

Трюковая съемка:

Агасфер, или Вечный Жид, на Магдаленином лугу в окрестностях Вены; Матросик ходит вокруг да около, а затем ошарашивает его вопросом!

Агасфер, или Вечный Жид, как известно, однажды побывал в Вене. Этот высоченный старик в черной шляпе, в пальто, превратившемся в лохмотья, с развевающимися на ветру длинными седыми волосами и бородой, сидел на Магдаленином лугу, набираясь сил. На Агасфере зеленый передник, он говорит на иврите и с недоумением взирает на абстрактную, однако же весьма красноречивую картинку, которую держит в руках. Это словесный коллаж под названием «Вена, март 1938 года».

Эту картину следовало бы послать на мюнхенскую, 1937 года, выставку «Вырожденческое искусство», даже если открытие выставки пришлось бы из-за этого отложить на целый год. Так или иначе, здесь применена уникальная техника: слова, парящие в воздухе, слова, кружащиеся возле афишных тумб, слова, рекламными воздушными змеями сопровождающие городские трамваи, слова, в листовках сваливающиеся с небес, слова, которых вчера еще не было, но которые сегодня являются уже завтрашними словами, клочья слов, каллиграфически выписанные на холсте художником, имя которого неизвестно, тогда как вырожденческая природа творчества не вызывает сомнений:

Орудие Провидения / Любишь ребенка, своди его в магазин игрушек Френкеля / Да отсохнет рука, обведшая слово «нет» / Покупайте без опаски наши лаки, наши краски, только в магазине Фритце краска каждая искрится / Братство по крови / Кровосмешение / Клятва на крови / Закон о чистоте расы / Соображения отца гимнастики Яна о франкмасонах / Молоко-продукты Миаг-Майера / Клетки души и предательство рода / Весь народ проголосует десятого апреля «за» / Чему радуется житель Вены, воротясь в родной город: родниковой воде и хлебу «Анкер» / Глас народа — глас Божий / 1935 год: возвращена Саарская область, 1936 год: освобождена Рейнская область, 1937 год: торжественно перечеркнута ложь о военной контрибуции, 1938 год: Немецкая Австрия вошла в состав рейха.

Браунау-на-Инне: малая родина фюрера / Цель паломничества для немецкой молодежи / Альтеттинг: цель паломничества для тевтонской старины / «Пудреница маркизы-отравительницы» / «Жена в шкафу» / «Кровавая гибель венгерского Паяца» / «Уроженец Вены — крупье в бразильском казино» / Хватит печатать романы-фельетоны / Венская пресса становится немецкой / Зачем мне корни, если есть крылья / Наглые высказывания еврейского писаки / Вино выйдет отменное / В Каноссу мы не пойдем, разве что — всем певческим союзом / Политика не есть научная дисциплина.

Вальдфиртель, один из административно-географических районов Нижней Австрии, расположен на плато между возвышенностью и низиной и представляет собой гармонический переход между ними. Здесь процветает высокоразвитое земледелие и виноградарство, плато является также европейским водоразделом между бассейнами Эльбы и Дуная. Здесь родились неутомимый воитель рыцарь фон Шенерер, романтический сочинитель Хамерлинг, творец нежной народной музыки Йоханн Шраммель: такова малая родина фюрера, вот откуда родом Гитлерова семейка.

«Рыть в хорошем темпе» — наказ лагерного старосты / «Окучивать кузов» — производить погрузку в ударном темпе / Катехизис концентрационного лагеря / Имя? / Кем был раньше? / Ответ: драматургом / Лагерный староста с отвращением: похоже на то / Сколько зарабатывал в месяц? /И за такие-то деньги высмеивал национал-социализм? — Пощечина / Что? / Что ты сказал? / Почтительнейше просит простить его / Ради победы покатятся головы.

Искусство вырожденцев и впрямь способно сбить с толку, а ведь Агасфера с Матросиком и без того разделяют многие века, — попытка преодолеть это расстояние предпринята здесь в виде смехотворной трюковой съемки. Прямое взаимопонимание невозможно, а только опосредованное, оракулообразное, лишенное временной перспективы.

Матросику не остается ничего другого, кроме как, вспомнив старинную шутку о Хансле в соборе святого Стефана (трижды обойди амвон, на котором установлен мраморный бюст зодчего собора, и каждый раз спрашивай у него «Хансль, что ты тут делаешь?» — и два раза он не удостоит тебя ответом, а на третий скажет: «Ничего!»), начать расхаживать кругами возле восседающего на Магдаленином лугу Агасфера, каждый раз задавая ему вопрос: «Агасфер, что останется от моего города?» Два раза Агасфер не удостаивает его ответом, а на третий говорит:

— Ничего!

Капитан Своей Судьбы вновь пытается открыть окно в купе, сквозняки и отвратительную угольную пыль он игнорирует, ему хочется высунуть голову из окна, чтобы воочию убедиться в том, что, наконец, после Пунтигама, Эбтиссендорфа, Карлсдорфа, Верндорфа и Вильдона поезд подъезжает к Лебрингу и хотя не делает там остановки, оттуда уже рукой подать до Лейбница, потом только Эренхаузен, а дальше сразу же Шпильфельд-Штрас и государственная граница. Но оконная механика теперь даже в относительно привилегированных поездах функционирует далеко не безупречно, что, впрочем, общеизвестно, и Капитану удается приоткрыть окно всего на десяток сантиметров, что, правда, не позволяет увидеть воочию долгожданную государственную границу, зато обеспечивает все купе пренеприятнейшим сквозняком и свистом. Тряся окно и приникая к нему всем телом, Капитан пытается расширить образовавшуюся щель, однако раму заклинило; кровь меж тем ударяет ему в голову, опустить окно ему на такой лад, правда, не удается, зато прилив крови гарантирует мозгу такой калейдоскоп воспоминаний, что хотелось бы подчеркнуть: теперь Капитан Своей Судьбы, похоже, окончательно спятил! Я не подчеркиваю, я просто протоколирую: таким образом ему удастся вызвать целый калейдоскоп воспоминаний о венском Пратере, вообразить ярмарку, сказочный край с автоматами, продающими сласти и предсказания счастливой любви, с блошиным цирком и мчащимся по пещерам Призрачным поездом, сувенирный калейдоскоп фирмы Калафатти из мира волшебных фонарей, диарам и панорам, из мира, в котором женщин распиливают пополам, в котором функционируют стрелковые тиры и силомеры, в котором наличествует музей восковых фигур и собрание неаппетитных анатомических уродцев, именуемое паноптикумом, — все это он вызывает к жизни, насилуя заклинившую механику окна, а результат получается столь же непредсказуемым, как при внезапных приступах головокружения, охватывающих тебя во время или после катанья на американских горках, и весь мир переворачивается вверх ногами, и звезды почему-то оказываются внизу. И ключевой персонаж прославленного аттракциона Калафатти претерпевает удивительную метаморфозу. И перед тобой отныне не безупречно величественный китаец с длинной, до полу, косой, покачивающийся, как стрелка метронома, под воздействием спрятанного от глаз публики механизма, не его китайский палец, указующий вверх, едва карусель приходит в движение, — одним словом, это больше никакой не китаец из книжки с картинками, под механическую музыку вращающийся вокруг собственной оси, а сам Адольф Гитлер с железным крестом первой степени и золотым партийным значком. Рейхсфюрер вращается вокруг своей оси в коричневой, как человеческий кал, униформе СА под музыку Баденвейлерского марша. Рука китайца превратилась в руку фюрера, которая вновь и вновь вскидывается в новомодном приветствии: Хайль!

Лошадки аттракциона, морды которых внезапно превратились в лица сорокалетних жительниц Вены, почувствовавших нынешней весной политический и религиозный пыл, радостно ржут, приветствуя новую центральную фигуру. Лошадка Жозефина Виммер взывает: «Взберись на меня, взберись на меня, взберись на меня еще разок, мой принц Евгений, мой Радетель Рейха, ты и без того — на самом верху, но взберись еще разок и на меня тоже, теперь у нас дело сладится, а мне не придется торчать под хвостом, ты и так уже на самом верху, взберись же на меня, у нас дело сладится, взберись же, взберись!..»

А карусельный пони Аристид Лапине, французский дипломат и переводчик Гете, ржет на собственный лад: «Смотрю с бастиона на вольный простор». А белый жеребец Рикки Тедеско под красным седлом, напудренный и накрашенный салонно-цирковой жеребец, машет хвостом, а из свежеприпудренного лошадиного оскала выскакивает только что сочиненный стишок:

Легионер Виденцки и ортсгруппенляйтер Вавра: группа пожирателей супа с клецками (строго говоря, эту группу можно обнаружить только в Призрачном поезде перед панорамой мессинского землетрясения и у большого пещерного водопада, однако сегодня и они попали на карусель Калафатти, великого фюрера), однако Вавра и Виденцки пожирают вовсе не клецки, а хрустящие на зубах хлебцы в форме крестов, звезд Давида и серпов с молотами, а застольная песня у них такая:

Густи Вавра из стоящей рядом корзиночки подбрасывает все новые и новые хлебцы в супницу, украшенную пшеничными колосьями, которую расположили между собой Вавра и Виденцки.

Парочка председательствующих в изукрашенных резьбой креслах, — Эрнст Катценбергер и Бруно Виммер, — раскачивают из стороны в сторону коляску, в которой сидит другая парочка: шоттенрингская Мария и Германия-с-Загипсованной-Рукой (та, что с Мариахильферштрассе). Виммер кричит: «Поднять!» Катценбергер подхватывает: «Взять!» Относится ли этот приказ к открытому как варежка рту Германии-с-Загипсованной-Рукой или к толпам зевак с Мариахильферштрассе? Германия все салютует загипсованной рукой, салютует на немецкий лад, однако молча. И новый приказ Катценбергера («Проглотить»), относится ли он к загипсованной руке, или Катценбергеру хочется, чтобы и сама Германия омолодилась, осталась молодой навеки или самое меньшее на тысячу лет, на все время, которое просуществует новый Рейх? Шоттенрингская Мария ведет меж тем не вполне членораздельно собственную партию:

— Клиент с сотней гульденов, это все, что тебе нужно, старая кошелка, да только нынче такие перевелись!

Шмёльцер с Новой Звезды, ставший теперь владельцем аттракциона (с тростью в руке и с золотой серьгой в ухе), мечется между фигурами с неумолчным криком: «Прошу заплатить, прежде чем все здесь закрутится, прошу заплатить заранее!» Звучный голос Короля авторучек (а сам Король раскачивается в карусельном троне-качалке) твердит неизменное:

— Господин прокурор, я настаиваю на своем аресте!

Меж тем владелец карусели Шмёльцер, которому удалось собрать деньги с публики, намеревается выйти на середину, позвонить в электрический звонок, возвестить о начале, привести в действие электропривод, одновременно запускающий и карусель, и шарманку с Баденвейлерским маршем. Он открывает деревянную дверцу на теле Гитлера-Калафатти, и внутри обнаруживаются часовой механизм, электропривод и шарманка, и это видно всем, и сейчас карусель должна завертеться, но у самого края карусели внезапно появляется доктор Химмельрейх под большим златотканым саваном-балдахином, который поддерживают четверо эсэсовцев, один краше другого. Химмельрейх орет:

— Отставить! Отставить! Ваше величество Король авторучек, я обращаю ваше внимание на то, что, адресуясь к официальным инстанциям, следует прибегать к обращению «Хайль Гитлер!»

Одновременно группа белокурых красавцев-эсэсовцев с украшенным черепом и костями штандартом «Верхняя Бавария», в черной парадной форме с белыми аксельбантами, берет карусель штурмом. Элитные воины, как благовоспитанные детишки, седлают лошадок, они садятся верхом на лошадку Жозефину Виммер, на пони Аристида Лапине, на Рикки Тедеско, а к Шоттенрингской Марии и Германии-с-Загипсованной-Рукой они подсаживаются в коляску и принимаются кататься. Вот только Короля авторучек они стаскивают с трона и швыряют на пол, а он, салютуя рукой, кричит: «Господин прокурор, я настаиваю на своем аресте! Хайль Калафатти!»

И только теперь, после того, как Химмельрейх поощрительно кивает головой, карусель начинает вертеться, тем самым доказывая справедливость слов Карла Маркса: «Австрия — это немецкий Китай», доказывая ее пусть только в воспаленных эмигрантских фантазиях Капитана Своей Судьбы, в которых произошла калафаттизация некоего А. Г., уроженца Браунау-на-Инне.

Тук-тук… тук! В конце концов заклиненный затвор рамы и оконное стекло со свистом ушли в металлическую прорезь. У Капитана Своей Судьбы успел даже засориться глаз, прежде чем поезд прибыл в конце концов на пограничную станцию. И вот он идет, отчаянно теребя веко, к пограничному шлагбауму, удивляясь, что тот по-прежнему выкрашен в красно-бело-красные полосы. Рейхсфюрер организовал все и подумал обо всем, вот только предательская расцветка пограничного шлагбаума у деревянного моста через Мур на границе республики Австрия и королевства Югославия осталась им до сих пор, судя по всему, незамеченной. Этот шлагбаум поднимают перед Капитаном Своей Судьбы и опускают у него за спиной, пока он пешком идет по скрипучему деревянному мосту, а штирийский носильщик, держа оба чемодана и большую кожаную сумку, ковыляет рядом. А вот уже и красно-бело-синий шлагбаум, югославский пограничник проверяет документы исключительно для проформы: он понимает, что перед ним важный господин, получивший визу на морские купания, он приветливо салютует, Капитан садится в штирийскую коляску с поднятым верхом из черного брезента и отправляется (господа его уже дожидаются!) в замок Винденау, куда он, как известно, приглашен Паулем Кнаппом-младшим на «каникулы от политического самосознания».

 

II. КОМНАТА ДЛЯ ГОСТЕЙ В ЗАМКЕ ВИНДЕНАУ

Вселение Капитана, а затем и его жены, Капитанши, в комнату для гостей в замке Винденау оказалось ритуалом, настолько отдаленным и в географическом, и в душевном смысле от моей тогдашней жизненной позиции младенческого «я», насколько были бы далеки мистические поиски истинного далай-ламы в Тибете! И, следовательно, ничего удивительного в том, что я перехожу на иную, более близкую жизненную позицию, а именно, на свою собственную, и избираю соответствующий угол зрения: я сижу на веранде домика Ханса Роберля у озера Грундльзее и раскрашиваю акварелью бурые еловые шишки в красные, зеленые, синие и желтые тона. Раскрашенные шишки заберет Сосед (я живу здесь, на альпийском озере, у бабушки с дедушкой с материнской стороны и под надзором нянюшки), разложит их на мху в картонной коробке из-под мыла, обернет коричневой упаковочной бумагой и отправит моим родителям в замок Винденау, за границу, — что это за волшебное и вместе с тем непостижимое слово — заграница! Мое младенческое «я» раскрасило шишки ко дню рождения Капитана, их разложили на мху на кухонном столе, как фигурки игрушечных крестоносцев, павших в бою и приуготованных к героическому погребению, и отослали, не ломая голову над тем, как именно истолкует отец этот «привет с родины» (по образцу надписей на кофейных чашках в кухне у Роберля — «Привет из Гмундена», «Привет из Бад Ишля», «Привет из Аусзее»).

Допустим, истолкует в идиллическом плане, словно их раскрасили перьями, окунаемыми в натуральные австрийские чернила, всевозможные устроители фестивалей и сочинители сценариев к этим фестивалям, кумиры Бургтеатра и патриотически настроенные поздние романтики, которые в своих летних виллах а ля Татаруга или Тедеско все последнее лето перед вводом войск фюрера прилежно вели личный дневник, записывая в него, например, такое:

«Дахштайн и его ледники, которые, подобно зубчато-изломанным каменным плодам, втиснувшись между кругообразно обступившими их суровыми серыми скалами, обнажили сладкую плодовую мякоть ослепительно-белых вечных снегов.

И все это все еще скрыто наполовину тонкими белыми, с ржавыми разводами, покрывалами, которые ниспадают одно за другим, все сильней и сильней пронизанные солнечным светом, возвещая невидимую до поры до времени небесную лазурь. Дальний туман окутывает оцепенело-черный массив хвойного леса, а ближе, посреди менее плотной туманной толщи, уже вырисовываются, выделяясь сравнительной белизною, очертания ветвей. А между тем и другим, бывает, виднеется черепичная крыши и обветренные бревенчатые стены горной хижины; зеленые ставни закрыты наглухо, они медленно оттаивают в солнечных лучах…»

И в конце дневниковой записи вечное перо, нахлебавшееся натуральных австрийских чернил, вместо естественного автографа, за которым наверняка погнались бы толпы охотников, выводит меланхолическое:

«Поздней осенью, в семь утра, у окна».

В конце записи однако же опять о политике, чтобы отдохнуть от которой он, якобы, и устроил себе эти каникулы в Винденау. Неужели эти расписанные шишки, да еще, возможно, нелепая ошибка в цепи ностальгических ассоциаций, заставят его вспомнить о высокогорных кострах в период солнцеворота? Коренастые лесорубы устроили в честь солнцеворота костровища на вершинах гор, на альпийских лугах и на скользких выступах, устроили видимые с равнины гигантские кострища в форме свастики, выжгли свое дремучее «Хайль Гитлер!» в прогретой июньским солнцем лесной почве Дахштайнланда и пробуравили белые покрывала вечернего тумана. Добропорядочные буржуа из числа членов Альпийского союза уже давно, и в конце концов успешно, боролись за то, чтобы не осквернять богоданную чистоту альпийских снегов еврейским присутствием, за то, чтобы запретить евреям ночевку в хижинах Союза, приготовление пищи в хижинах Союза и, как итог, посещение хижин Союза. Не зря же знаменитый альпинист, надворный советник инженер Пихль добился в конце концов внесения параграфа об арийской чистоте в устав Союза, заранее вставляя в свои речи по случаю освящения альпийских хижин, праздников Союза, торжеств в честь его членов и в слова приветствия, обращенные при встрече к друзьям-альпинистам из старого рейха, риторические пассажи вроде нижеследующего:

— Ариец, он и на горных вершинах чувствует себя как дома, ибо здесь его прародина, тогда как всемирное еврейство с незапамятных времен гнездится в низинах, а вот за гигиенический барьер между обитателями высей и сыновьями пустынь, за него несем ответственность мы с вами: на то воля Божья!

Повседневная рутина моего младенческого «я» летом 1938 года на берегу Грундльзее остается неомраченной противоречием между чисто пейзажной и пейзажно-политизированной отечественной идиллией, противоречием, из которого истинный певец отчизны наверняка высосал бы все возможное, как достают семена из сухой еловой шишки. Остаться на целое лето без родительского присмотра — это само по себе привилегия, способная настроить на поэтический лад даже пятилетнего малыша, ибо ошибочна вера в то, что в таком возрасте жаркое свободы, приготовленное из лесной дичи, не заставляет радостно трепетать ноздри (хотя на более высоком историко-политическом уровне как раз этим летом о свободе говорить можно было все меньше и меньше). Конечно, присутствие няни, которую сразу после ввода войск фюрера так хотел ухватить за чересчур любопытный нос отец Густи Вавры (это ему, правда, в силу ее всегдашней осторожности не удалось, о чем не устают с превеликой похвалой вспоминать многие свидетели данного происшествия), накладывает на стремление к свободе известные ограничения, потому что няня неусыпно следит за тем, чтобы мое младенческое «я» не утонуло в озере во время купанья или не свалилось с прогулочной тропы на расположенную чуть ниже проезжую дорогу. Я однако же именно этим летом подошел к обычным летним забавам с самовнушенной ответственностью: бросая плоские камешки в озеро так, чтобы они по нескольку раз подскакивали на воде, выкапывая в прибрежном песочке миниатюрные озера, изумленно наблюдая за тем, как мальчики постарше вылавливают из озера пустыми бутылками с отбитым донышком рыбешек длиною в палец, для начала запихнув в бутылку хлебные крошки в качестве приманки, собирая лесную землянику под листьями дикого латука на обочине и пугаясь всякий раз, когда вместо ягодного кустика из-под латука юркнет желтобрюхая саламандра, наконец, собирая еловые шишки, однако все это под неусыпным надзором нянюшки, следящей за тем, чтобы самопроявления младенческого «я» не выродились в детский анархизм, и при всем том не позабыв об отцовском дне рождения и заблаговременно начав раскрашиванье шишек.

И вот сидит мое младенческое «я» в штирийской курточке и в кожаных шортах на застекленной веранде, вдоль окон которой установлены ящики, где зеленеют флоксы, расписывает шишки кисточкой и пост сочиненное им самим двустишие:

Еще перед отъездом из виллы в Пётцляйнсдорфе из постоянных препирательств между няней и домоправительницей Марией Еллинек я усвоил, что что-то со мной не в порядке. Именно вкладу Марии Еллинек с ее чешским акцентом в эти дискуссии я и обязан словом «полукровка», которое тогда же лихо зарифмовал. А сейчас сложил целую песенку, которую и бубню вполголоса за работой; песенка меня стимулирует, она помогает мне справиться с сознанием того факта, что со мной не все в порядке. Но не всегда я столь самозабвенно предавался сублимирующему искусству живописи, время от времени я мог быть весьма противен, что и доказал незадолго перед своим отъездом на Грундльзее, брякнув матери (которая меж тем уже давно перебралась к Капитану в замок Винденау) что-то гадкое про нашего пётцляйнсдорфского бакалейщика Кона, что-то такое, чего мне впоследствии не удалось искупить, и уж тем более не удастся теперь. Я объявил ей, сорвавшись на крик:

— Не смей больше ничего покупать у Кона!

А когда мать в ужасе возразила мне:

— Но с какой же стати? Чем плох господин Кон? Разве не господин Кон каждый раз угощает тебя леденцами?

Я еще попытался вывернуться:

— Да мне-то все равно, вот только Гитлер не велит!

Да и не с меня же начались нападки на господина Кона… Хотя, конечно, пятилетнему мальчику-полукровке не след было выступать против господина Кона.

Хорошенько вникнув, понимаешь, что никаких великих дел я не совершал, раскрашивая шишки у подножия Дахштайна, но не совершал их и Капитан, предоставив кучеру штирийской коляски отвезти его в некий замок от пограничного моста через Мур по усыпанной белым песком и обсаженной тополями аллее, в коляске с поднятым верхом, под сильным майским дождем. Капитан, разумеется, заметил, что сильный дождь за время поездки успел превратиться в самый настоящий ливень, но черный брезентовый верх, поднятый кучером, защищал его от самого неприятного, а косые струи, хлеставшие в коляску справа и слева, воздействовали на него скорее освежающе. Как-никак Капитан оставил позади три с лишним десятилетия собственной жизни, а также родной город, дело, профессию, квартиру, не говоря уж об испокон веку предопределенном будущем. И разве не должен был он, подобно библейскому патриарху-законодателю, поразиться, услышав голос из неопалимой купины, а в данном случае — из кромешно-черной тучи, голос, подводящий окончательную черту под событиями двух последних месяцев?

Как же звучал тот голос, что именно он произнес? «Я выведу вас от угнетения египетского»… Звучит неплохо, можно даже сказать, хорошо, да вот беда — Капитан ни разу не слышал этого, даже в мыслях, никогда не выуживал из постоянных мечтаний наяву. Правда, Капитану удалось оставить в купе второго класса пассажирского поезда Грац — Шпильфельд-Штрас вместе с проникнутой патриотизмом гидрографической сводкой все свои аллегорические фантазии, включая утонувшую на дне Сарматского моря родную Вену, дунайский островок всеобщего мира Ада Калех и даже карусель Гитлера-Калафатти. Поэтому он в настоящее время настроился на то, чтобы, пока суд да дело, воспринимать себя гостем, едущим на уик-энд в замок Винденау с «визой на морские купанья» в кармане, попавшим по дороге туда в коляске под ливень и ожидающим встречи с хозяйкой замка, Соней Кнапп, которая уже стоит на верхней ступеньке лестницы, протягивает ему руку и говорит:

— Добро пожаловать! А знаешь, дождь — это к добру!

И вот лакей уносит чемоданы и кожаную сумку в ту комнату в башне, которая знакома Капитану еще с проведенных здесь холостяцких уик-эндов; тогда никакой Сони Кнапп не было и в помине, она не нашла еще своего места на небе в созвездии династии Кнаппов, более того, ее звезда еще не взошла на кнапповом горизонте. Но здесь, в неоготической башенке из времен отцов-основателей, на каменной скамье, возле которой высилось древко знамени, он когда-то часами нес стражу за Пауля Кнаппа-младшего. Из этой башни тогдашнему Матросику открывался вид не только на нижне-штирийскую, а теперь — словенскую, или, если уж быть политически точным, югославскую долину с бесчисленными яблонями и сливами, с кукурузными и пшеничными полями, с ручьями, берега которых поросли ольхой, и кустами акаций, из которых то здесь, то там проступали красные, синие и зеленые крестьянские дома, увешанные по осени гирляндами красного перца, а рядом теснились обнесенные забором загончики для свиней и обтянутые металлической сеткой большие загоны, в которых держали племенных быков, гордость здешнего образцово ведомого хозяйства. Вдали, за полями, ему открывался вид на начало лесной просеки, вдоль которой по осени разбивают цепь сторожевых постов в ожидании того, чтобы загонщики, — откомандированные учителями сельской школы крепкие и рослые парни, подсобили помещичьей охоте, оглушительным стуком палками по пням вспугивая фазанов из низколесья. Открывался ему отсюда вид и на посыпанную белым песком дорогу, прямую, как шнур, которая вела к главным воротам замка. По этой дороге в тот достопамятный день, когда Матросик нес свою стражу, должен был прибыть с визитом в замок епископ из Варасдина, в епископской коляске, с епископскими лошадьми и епископским кучером. Час прибытия епископа не был определен заранее, однако еще до его приезда Пауль Кнапп-младший должен был в любом случае сказать своей мачехе «ITE, MISSA EST», сказать эти слова своей неописуемо прекрасной, обворожительной, бесподобной (как постоянно заявляли все прибывавшие на охоту гости замка) мачехе Муази, с которой он как раз проводил эти часы в идиллических утехах, каковых ни в коем случае не смог бы одобрить епископ. В конце концов Пауль Кнапп-младший и его мачеха — ровесники, и Пауль Кнапп-старший отправил ее в поместье, потому что в Вене она выглядела чересчур бледной. Однако епископ из Варасдина никак не вписывался в намеченную программу, с другой стороны, и не принять его было бы невозможно, и вот Матросику, подобно корабельному юнге, забравшемуся на мачту, чтобы высматривать землю, пришлось, сидя в башне, караулить прибытие епископа. Как только на дороге заклубится облачко пыли, возвещая приближение епископской коляски, он должен прервать идиллическую забаву Кнаппа условленным латинским словечком — «Amen», «Kyrie» или «Ita, misse est».

При этом Муази как раз хватило бы еще времени облачиться в изумительное плиссированное платье цвета лепестков вишни (и понятно — на кринолине), чтобы успеть встретить епископа на одном из двух маршей замковой лестницы и, сделав книксен, припасть к перстню с лиловым гербом.

Сейчас Капитан улыбается, вспоминая об этом и с отсутствующим видом суя в руку лакею положенные чаевые; после книксена с поцелуем в перстень епископ варасдинский говорит Муази, вырядившейся в белоснежное платье по случаю его приезда: «Бог в помощь, милостивая государыня, ну и жаркий выдался сегодня денек!» В ответ на что Муази очарованно кивает, потому что и у нее нынешний денек получился жарким, хотя и не в метеорологическом смысле, а значит, совсем по-другому, чем для епископа. Скабрезная история во вкусе мемуаров словенского Казановы, так это следовало бы назвать, да и записать непременно, думает сейчас Капитан, да и вообще именно в наше время и следует цепляться как раз за такие истории. Одних они порадуют и позабавят, а других настроят на несколько менее героический лад.

Однако с тех пор прошло уже много лет, роль сухопутного юнги, высматривающего на дороге епископа, давно сыграна, меж временами тогдашними и нынешними пролегли не только годовые кольца, не только политические и приватные события, но и законные браки обоих — Пауля Кнаппа-младшего и Матросика, да и сама по себе роль Матросика успела отмереть (хоть и продержалась она в репертуаре долгие годы), — и теперь у Капитана не остается до поры до времени другого выбора, кроме как засесть в тихой комнатке в башне, выждать, погодить, выяснить, надолго ли сохранится мир, не разразится ли война, а если да, то с какой стороны она нагрянет, по какой причине начнется, по какому поводу, под каким предлогом, а может быть, все окажется всего лишь дурным сном образца весны 1938 года и скоро мы все вернемся домой: «С Новым, 1939-м годом, и давайте выпьем за него!»

Но великие потрясения, — мир, война, биржевой крах, смена государственного устройства, ликвидация классов, бегство, потеря так называемой Родины, возвращение, революция, тираноубийство, явление нового Бога или воскресение старого, — редко вторгаются в повседневность в своей стремительной однозначности, провозглашая, как театральные персонажи. — «А вот и мы»! Они не столько появляются, сколько проявляются, причем проявляются мало-помалу, подобно тайному агенту полиции, приходящему на собрание, естественно, в штатском и неприметно пристраивающемуся где-то в задних рядах. И обнаруживаем мы такого агента, только когда он внезапно поднимается с места и лично руководит производимыми в зале арестами. «Ага, — говорим мы тогда, — а ведь он, должно быть, был тут с нами, среди нас, с самого начала!» И пусть газетные заголовки орут во весь голос: «ВОЙНА, МИР, РЕВОЛЮЦИЯ, ПОКУШЕНИЕ НА ЖИЗНЬ МОНАРХА, УБИЙСТВО ПРЕЗИДЕНТА, ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА», — я давно понял, что повседневная жизнь воспринимает все это вполуха, пока события не начинают затрагивать каждого персонально. Жена Матросика и Капитана утверждает, что все великие политические потрясения ухитрилась пережить в кресле у парикмахера, в парикмахерской на Кольмаркте в Вене. Например, 12-е февраля 1934 года, тогда из фена внезапно перестал подаваться горячий воздух, потому что рабочие перерезали центральный электрокабель, трамваи застыли на месте, и это стало сигналом к всеобщей забастовке и массовому насилию: — К счастью, мы сегодня своевременно помыли вам волосы, мадам, и они практически уже успели высохнуть, — с явным облегчением сказала парикмахерша, а в те же минуты вооруженные лево- и праворадикалы уже высыпали в пригородах на улицы из своих тайных арсеналов на чердаках и в люках городской канализации…

«Отчаянная попытка политического самоутверждения силой оружия», — значится по этому поводу в современном учебнике истории для старших классов общеобразовательной средней школы, и заскучавший ученик, перелистывая страницы учебника, обнаруживает уже на следующей: «Конец Первой республики».

Может быть, именно эта чисто подсознательная перспектива позволяет младенческому «я» рассматривать как сугубо личные сугубо повседневные события и самое долгое в его тогдашней жизни железнодорожное путешествие, предпринятое осенью 1938 года, — из Бад Аусзее через Лизен, Зельцталь, Леобен, Брук-на-Муре в Грац и обратно (все еще в сопровождении Соседей), а потом — тем же маршрутом, которым за несколько месяцев до этого проехал Капитан, а затем и Капитанша, — вплоть до самой границы.

Из череды повседневных событий выпадает лишь переход по деревянному мосту с левого берега Мура на правый. До великогерманского пограничного шлагбаума меня довела внушающая доверие рука дедушки, за нее, за эту руку, я имел возможность ухватиться в любую секунду в ходе вышеописанного путешествия по железной дороге, правда, не так уж часто я за нее хватался, мне было достаточно осознания того, что за нее всегда можно ухватиться. А здесь, у пограничного шлагбаума, она меня оставляет, и дружелюбно улыбающийся пограничник пропускает меня под шлагбаумом, который, конечно же, не имеет смысла поднимать из-за такого малыша; и вот я уже на деревянному мосту: я, и больше никого. Мгновение ужаса, как бывает с парашютистом, которого вытолкнет в открытый люк инструктор. Я вспоминаю бревенчатые перила с треугольными опорами с наружной стороны, щели между бревнами, взгляд сквозь которые вниз, на течение реки, вызывал головокружение, и мой плащик с алой подкладкой, с зеленым воротником, на трех кнопках, — когда я нырнул под шлагбаум, капюшон плаща упал мне на глаза.

Я вообще не помню, как я шел, не помню, как переставлял ноги, как оборачивался, чтобы помахать деду или еще как-то иначе вернуть к жизни вытолкнутое на мост младенческое «я». Очевидно, что я каким-то образом все же перебрался через мост, возможно даже, что это заняло не слишком много времени, — и вот я уже вижу Капитаншу, собственную мать, за югославским пограничным шлагбаумом, она призывно машет мне обеими руками, подавая сигнал, чтобы я наконец форсировал границу. Или решающим стал тот миг, когда подняли красно-бело-синий шлагбаум? И мою мать пропустили на мост шага на два, на три и позволили ей призывно помахать мне уже оттуда? И в награду отважно перешедшему границу его заключили в объятия и осыпали поцелуями? Видимо, так все и было, но я вновь помню себя уже только сидящим в машине между матерью и управляющим замка Винденау, помню, как внезапно обратил внимание на шелковые, бежевого цвета, чулки матери, а все остальное остается где-то далеко вверху над моей макушкой, на уровне юго-восточного шлагбаума великого рейха.

Хотя бы по этой причине мое приближение к замку Винденау можно назвать прежде всего унизительным, в отличие от торжественного приезда епископа варасдинского и других словенских или зарубежных знаменитостей. Строго говоря, как раз слово «приближение» здесь и неуместно; дети не подъезжают и не приезжают, детей привозят. В моем случае привозит управляющий Франц Штриттар в пузатом мини-автомобильчике местного производства, привозит с пограничного моста в замок. Привозит, и потом меня ведут мимо высокого, до потолка, камина в холле, проводят по лестничным маршам и доставляют в комнату, погруженную в текуче-зеленую тьму, потому что за окном в замковом парке растут платаны и вязы. И в этой комнате оказывается высокий камин довольно своеобразной конструкции: в стенной нише два закопченных железных стояка, на которые позже, потому что сейчас еще тепло, положат распиленные на чурбаки бревна. Из двери, кажущейся младенческому «я» огромными воротами (и раскрывают ее, подобно настоящим воротам, лишь на одну половину, другая закреплена в дверном проеме намертво), ступаешь на циновку, точнее, на одну из нескольких красных обшарпанных циновок из кокосового волокна, кажущихся подъездными дорожками в глубину комнаты; одна из дорожек ведет к расписанному цветами фарфоровому рукомойнику, в котором в дневные часы стоит фарфоровый кувшин с водой, а сверху балдахином свисает личное полотенце с красной монограммой; другая дорожка ведет к встроенному в стену барочному комоду на полированных деревянных шарах вместо ножек. Как ларец со святыми дарами в церкви, этот комод неизменно заперт. Третья дорожка обозначает путь к четырехугольному объекту в самом дальнем углу комнаты; изголовье и изножье этого объекта имеют форму арфы, а на нем самом под темно-зеленым покрывалом бугрятся два свернутые в трубку матраса — это моя кровать. И еще одна кокосовая дорожка, упирающаяся в противоположную стену, — может быть, здесь умеют ходить сквозь стены? Замковая комната для гостей, которая мало-помалу может превратиться в замковую детскую для моего младенческого «я», но пока суд да дело, ему все еще боязно, потому что как знать, далеко ли отсюда комната Капитана с женой, где она находится, а может, и вообще не в замке, а в холостяцком флигеле или в каком-нибудь из прилегающих зданий, разбросанных здесь и там по парку, где-то между хозяйственными постройками и конюшнями? Определить это оказывается невозможным. Именно это моему младенческому «я» и хотелось бы узнать в первую очередь, однако все вылазки заканчиваются в соседских детских, а за пределы помещений, предназначенных для детей, никак не выйти. Да и чтобы попасть в комнату к кнапповым двойняшкам, надо пройти не по прямому коридору, но по нескольким коротким лесенкам, обойти округленную на повороте барочную стену, и все это ниже расположенных на уровне земли и снаружи несколько выступающих вперед амбразур в массивной внешней стене. Даже этот путь требовал известного мужества, а пребывание в двух комнатах, отведенных близнецам, не могло служить достаточным вознаграждением моему «я» из детской гостевой, потому что французская гувернантка следит за тем, чтобы здесь не смели говорить по-немецки, а близнецы Марсель и Рене вечно смеются собственным шуткам на французском языке так оглушительно, что мне неизменно кажется, будто они смеются надо мной, хотя по-французски я не понимаю. Поэтому мне куда сильнее нравится отправляться в путь по четвертой кокосовой дорожке и вместе с нею исчезать в стене. То есть там я обнаруживаю еще одну дверь, оклеенную обоями, пройдя через которую, попадаешь в темный и затхлый коридорчик, где, нащупав еще одну дверь и нажав на ручку, воровато прокрадываешься в ванную и прислушиваешься, легла ли уже спать или все еще бодрствует Ирена, которая хоть и на два года старше, чем я, но со мной играет. Как правило, она еще не спит. Она показывает мне своих крохотных фарфоровых собачек в фарфоровых ошейниках, у нее есть даже черный фарфоровый пудель на розовом фарфоровом поводке. От осмотра фарфоровых собачек легко перейти к другим играм, ради чего Ирена встает, спрыгивает с кровати, задрав ночную рубашонку, лезет под стол, где стоит корзинка для бумаг, вытаскивает ее на середину комнаты и отправляет меня за второй корзинкой для бумаг. Как только обе корзинки оказываются рядышком, мы можем приступать к игре «Ступай-на-горшок». Мы задираем рубашонки и садимся на корзинки, как на горшок, а фарфоровые собачки, расставленные по полу вокруг нас, играют роль зевак. Конечно, мы не выпускаем ни капли ни из передней, ни из задней дырочки, мы просто притворяемся, все это понарошку, ночные забавы «человека играющего» из числа обитателей замка, но, в соответствии с возрастом, вполне невинные. Иногда мы чуть приотворяем другую дверь и слушаем, не идет ли кто, слушаем подолгу и бываем счастливы услышать издалека стук посуды, — на много этажей и на расстоянии великой тьмы от нас ножи и вилки стучат по фарфоровым тарелкам и блюдам, ложки зачерпывают из фарфоровых супниц, то и дело звучит хрустальный аккорд бокалов, звуковую гамму обостряют раскаты смеха: акустика ужина наших родителей, дядюшки Пауля Кнаппа и тетушки Сони, а может быть, и других взрослых, которых мы, однако, не знаем. Этот звон к вечере, исполненный, разумеется, глубоко светского смысла, затягивался порой надолго, что позволяло и нам не спешить с прекращением игр, лишь время от времени прислушиваясь: тарелки все еще стучат.

Взрослые меж тем стараются растянуть вечернюю трапезу на как можно большее время, ибо чего прикажете ожидать от вечера после того, как суп с горошком, телячье жаркое с рисом и овощной салат уже съедены под лутомерский рислинг, да и яблочный штрудель тоже, и черный кофе выпит? Капитан с женой, хозяева дома — Пауль Кнапп с супругой, Зигфрид и Женни Ледерер — родители Ирены, — все они хоть и переоделись к ужину, как обычно, но владелец замка уже два дня назад сообщил гостям (на сон грядущий он читает теперь не биографию Авраама Линкольна, а, в опосредованной связи с известиями о все возрастающих властных амбициях рейхсфюрера, романтическое жизнеописание Наполеона Бонапарта), что низложенный император в ходе первой ссылки, еще на Эльбу, запретил дамам своего сильно съежившегося двора носить драгоценности, а значит, и здесь, в замке, следует сделать известную оглядку на изменившиеся обстоятельства. Что, разумеется, не отменяет затянувшегося уже на несколько месяцев уикэнда с непременным теннисом, утренними прогулками верхом, охотой на оленя, рыбалкой и обязательным переодеванием к ужину. Соня, Женни и Капитанша щеголяют теперь обнаженными ушными мочками, неприкрытыми декольте, запястьями и пальцами (девятью пальцами, потому что на одном из десяти им дозволено носить обручальное кольцо). Никакого украшательства! Без малейшего украшательства ожидают они и приближения одного из завершающих ужин ритуалов: будет ли это монолог хозяина замка на политическую злобу дня, какая-нибудь интеллектуальная игра и напоследок, возможно, пара прочитанных вслух страниц из «Заката Европы» Шпенглера, или сперва продекламируют пару страниц из Шпенглера, потом хозяин произнесет монолог на политическую злобу дня, а уж напоследок сыграют в интеллектуальную игру, или же начнут с интеллектуальной игры, а потом…

К сожалению, политической монолог Пауля Кнаппа-младшего начинается за второй чашкой кофе, к которому подают «бенедиктин». Он объясняет своим друзьям, что достаточно парочки авианалетов на Вену со стороны англичан, французов или хотя бы итальянцев, и Гитлер развеется как дурной морок и, как уже не раз сказано, к Новому году мы окажемся дома и выпьем за новый, 1939-й, год. Когда Капитанша возражает, — ее интересуют не столько бомбежки Вены и связанная с ними перспектива возвращения домой, сколько свобода вообще (которая всегда многое для нее значила — со времен молодежных лагерей, вечерних дискуссий и загородных вылазок в составе юношеского социалистического движения), все дело в свободе, а ее-то в христианско-консервативной Австрии не стало аж с 1934 года, и ее, свободу, можно и нужно дождаться, даже если придется ждать до 1940 года, а то — и 1941-го, — Пауль Кнапп-младший важно поучает ее: свобода имеет истинный смысл лишь для двух человеческих категорий, а именно для так называемых привилегированных сословий и для философов. Биография Авраама Линкольна уже лежит, как сказано выше, у него на ночном столике, но Пауль Кнапп к ней еще не приступил, ему хочется поскорей дочитать до конца про судьбу Наполеона. В глубине души он стыдится того, что на фоне застившей чуть ли не весь белый свет зловещей фигуры рейхсфюрера ему, похоже, придется поступиться своей юношеской любовью — Наполеоном. Еще дома, в Вене, с приходом к власти Энгельберта Дольфуса, карликового диктатора из партии «петушиного хвоста», диктатора на величавом католическом скакуне, начал он постепенно отходить от великого корсиканца, и мучительная борьба в крупно-буржуазно-либеральном, однако с 1934 года и в известной мере социал-демократическом сердце Пауля Кнаппа, затяжная борьба между Наполеоном и Линкольном, миновала перелом, знаменующий окончательную победу американского президента-свободолюбца.

Первые, то есть представители привилегированных сословий, обладают, по его словам, талантом использовать свободу целесообразно и с приятностью, а сам этот талант благоприобретен усилиями множества поколений, тогда как вторые, то есть философы, наделены свободой всегда и повсюду, независимо от личного положения в обществе и формы правления в стране.

— И я спрашиваю вас, — произносит он затем раздраженным голосом монологиста, впадая в определенное противоречие с самим собой, он уже готов сострить, но не собирается ссылаться на источник собственного остроумия, книгу Эгона Фриделя «История культуры Нового времени», — разве в XIX веке вместе с только что приобретенными политическими правами не получили представители буржуазии и обязательную воинскую повинность, которая, однако же, представляет собой форму порабощения куда более тяжкую, чем это имело место при деспотах былых времен?

После того, как хозяин замка щегольнул таким образом книжной эрудицией, предпослав ее извержению собственные стратегические соображения об иностранных бомбежках Вены как методе ликвидации Гитлера, желание вести застольную беседу на политическую тему у него пропало, и Зигфриду Ледереру стало совсем нетрудно переключить внимание всей компании на очередную интеллектуальную игру. В замковой библиотеке среди охотничьих журналов, сочинений вроде «Австро-Венгерской монархии в справках и рисунках», работ по сельскому и лесному хозяйству и даже политэкономии, наряду со справочниками типа «Венской адресной книги» Лемана и трактатами вроде «Числового соотношения немцев и чехов в Богемии», он обнаружил три сборника викторин, называющиеся соответственно «Спроси-ка у меня!», «Спроси еще!» и «Спрашивай дальше!» Сегодня Зигфриду Ледереру угодно устроить викторину по материалам книги «Спрашивай дальше!»

— Чья корона именовалась железной?

Ответ: корона лангобардских королей (потому что считалось, будто ее выковали из гвоздя с Иисусова креста). Этого не знал никто. Женни пробормотала, правда, что-то насчет награды за мужество, но ее жестоко и несправедливо высмеяли.

— Не выше какого предела должна быть лошадка, чтобы ее можно было называть пони?

Женни полагает: такого роста, чтобы ее можно было потрепать по загривку, не залезая на табуретку. Пауль Кнапп находит это высказывание трогательным, потому что он положил глаз на Женни, однако как помещик и коннозаводчик знает правильный ответ: полтора метра, да и лошадь треплют не по загривку, а по холке.

— Кто такой бан?

Ответ знаю все, кроме опять-таки Женни, — бан — это титул прежних губернаторов Хорватии и Словении, например, бан Елачич, который в 1848 году, опираясь на поддержку безграмотных масс, спас дом Габсбургов от обученных грамоте мятежников. В конце концов мы сейчас находимся практически по соседству с местами, на которые распространялась власть бана.

— Что побудило Галилея заняться изучением маятника?

Ответ на этот вопрос есть у каждого. Капитанша говорит: яблоко, которое у него на глазах сорвалось с ветки и упало наземь. Женни говорит: взгляд на часовую стрелку. Капитан говорит: изучение трудов Пифагора (ему внезапно вспомнилось, как учитель в школе с улыбкой говорил им: «Не думайте, будто Пифагор изобрел только, штаны») Пауль Кнапп предпочитает на этот раз промолчать, но у Зигфрида Ледерера готов верный ответ, причем для этого ему даже не понадобилось заглядывать в конец книги, — когда-то он подумывал о том, чтобы заняться техникой, и сохранил на всю жизнь интерес к научным открытиям. Раскачивающаяся лампада в церкви, сообщает он.

Затем приходит черед двух вопросов, на которые никому уже не хочется отвечать, и вместо продолжения интеллектуальной игры люди начинают откровенно дурачиться. На вопрос «Что значит „Бисмарк“ при игре в кегли?» следуют ответы: разумеется, король Пруссии; нет, человек, который ведет мелом счет; куда там, человек, сшибающий все девять штук одним ударом; а вот и нет, это такая свинья, которая сшибает кегли сапогом вместо шара; тогда как на самом деле это означает кеглю, стоящую в пирамидке последней, — и это название наверняка изобрел приверженец дома Габсбургов…

— Сколько длится миллион и сколько — биллион секунд?

Разумеется, мы торчим здесь, на затянувшемся уик-энде в замке Винденау уже не миллион, а целый биллион секунд, втайне сетует каждый из сидящих за столом, конечно, вины Пауля Кнаппа в этом нет, как раз напротив, мы все живем здесь за его счет, а виновен во всем рейхсканцлер, однако произнесение вслух горькой истины обидит вовсе не Гитлера, а как раз владельца замка, поэтому все радостно и со смехом принимают лишенный политических обертонов ответ, предложенный Зигфридом: «Одно и то же дело муж проворачивает с законной женой за миллион секунд, а с новой любовницей может растянуть и на биллион, так мне кажется!» Бедняга Зиги даже не догадывается, что сам себе рост яму, но и ответ Капитана носит скорее относительный характер: секунда перед покушением на жизнь диктатора затягивается для будущего убийцы в биллион раз, для его сообщников в толпе — в миллион раз, тогда как диктатор не воспринимает ее даже просто как секунду, потому что, разумеется, не знает о готовящемся покушении! Это высказывание находят исключительно глубоко продуманным и необычайно интеллектуальным прежде всего дамы, тогда как для самого Капитана оно является обнародованием сокровенной и неизбывной мечты о ПОКУШЕНИИ НА ГИТЛЕРА. Капитанша, желая положить конец дальнейшим толкованиям, говорит, что миллион, да и целый биллион секунд длится человеческая мечта о свободе, а ведь возникла она еще в незапамятные времена. Но время следует исчислять в единицах самого времени, полагает пусть и суеверная, но в целом весьма здравомыслящая Соня, вслед за этим призвав Зиги Ледерера заглянуть в конец книги и узнать наконец правильный ответ. Зиги, правда, хотелось бы сперва выслушать ответы Пауля и Женни, однако забава успела надоесть и ему, поэтому он торопливо зачитывает из раздела «Только если сперва попробуешь сам»: «Миллион секунд это примерно двенадцать суток, биллиона секунд еще не прошло с Рождества Христова».

— Однако возникает вопрос, — говорит Пауль Кнапп-младший, — чем каждому из нас предстоит заняться в оставшиеся миллионы секунд нынешнего года, если, конечно, мы не сможем прибыть в Вену и поднять бокалы за долгожданный 1939 год?

Разумеется, этот вопрос никуда не исчезает все время, сидят ли они за столом, предаваясь интеллектуальным играм, отправляются ли завтра на местную почту, стараясь растянуть прогулку на возможно дольшее время, чтобы его хоть таким образом скоротать, сидят ли в предвечерние часы на парковой скамье под платаном, вытянув ноги и убивая мошкару, превратившуюся нынешним летом в библейское полчище саранчи и с отвратительным звуком, похожим на треск лопающихся струн, прилетающую все новыми и новыми роями с берега Мура, наблюдают ли с удивлением и не без восхищения за тем, как управляющий поместьем Франц Штриттар укрощает и загоняет в закрытый загон разбушевавшегося племенного быка, ухватив его за влажные ноздри, нащупав в них кольцо и потянув за него. Эти вопросы — что ты собираешься делать, куда намереваешься отправиться, в какое консульство имеет смысл обратиться в первую очередь с запросом о возможностях и условиях иммиграции, брать или не брать с собой зимнюю одежду, — все эти вопросы никуда не деваются, только ответов на них нет, во всяком случае, нет таких, какие могли бы устроить Пауля и Соню Кнапп, да и всех остальных за здешним столом.

— Отправлюсь-ка я сегодня пораньше на боковую, — говорит Зиги Ледерер, чтобы прекратить обретшую внезапно столь серьезный смысл викторину. — К завтрашнему матчу в теннис с тобой, Пауль, надо подойти в оптимальной форме. Так что спокойной ночи!

Мое «я» из детской для гостей, взяв за руку Ирену, наблюдает на следующий день, как дядюшки Зиги и Пауль в белых спортивных костюмах, с мохнатыми полотенцами на шее, все в поту, возвращаются с теннисной площадки. В отличие от взрослых обитателей замка, дети жили по строгому распорядку, включая часы физического и умственного труда. Каждый день мы драили чудесную ослиную повозку, готовя ее к выезду вчетвером — близнецы Рене и Марсель, Ирена и я. Садовник выкатывает ее по утрам из сарая, впрягается вместо ослика и тащит по песчаной дорожке к теплице, где есть ведра с водой, щетки, мокрая и сухая ветошь и где уже дожидаемся мы. Как многоопытные конюхи, мы выливаем воду в повозку, берем щетки и ветошь и принимаемся самым тщательным образом чистить сиденье кучера и откидные ступеньки, а затем сухими тряпками драить все до блеска, в особенности — части фурнитуры из полированного металла, перильца и ручки, драим до тех пор, пока в них не начинает отражаться теплица. Затем дожидаемся, пока не выведут кряжистого серого ослика, который повезет нас в сверкающей повозке либо вокруг замка, либо наискосок через парк. На вопрос: «А что вы собираетесь делать, если ослика не приведут?» ответа у нас нет, потому что никто не потрудился нам объяснить, ни тетя Соня, ни садовник, ни Капитанша, ни французская гувернантка, что никакого ослика в поместье нет. Повозка, в которую его впрягали, осталась со времен детства Пауля Кнаппа, а вот ослики столько не живут. Разумеется, почистив, надраив и отполировав повозку, мы задавали понятный в таких обстоятельствах вопрос: «А когда же придет ослик?» — и слышали в ответ: «Скоро», «Может быть, завтра», «Сегодня уже нет», «Позже». Когда настает время обеда, гувернантка приказывает садовнику затащить повозку в сарай, причем нам с Иреной разрешают прокатиться «на садовнике» шагов этак двадцать, а назавтра нам предстоит вновь чистить повозку и дожидаться ослика, который так никогда и не появится…

Повседневный распорядок как своего рода заслон от невыразимой беспомощности! Таким образом Кнаппы пытались сохранить хотя бы видимость волевого поведения: подъем и полный туалет между 8 и 9 часами утра, выход к завтраку при полном параде, как будто, позавтракав, придется сразу же отправиться куда-нибудь по делам; к ужину необходимо переодеться, в интеллектуальные игры — сыграть, газеты и почту со все более зловещими новостями из уже ставшего тысячелетним рейха по другую сторону Мура — взять с серебряного, украшенного монограммой подноса. Однако и в окружении всех этих заслонов повседневности, ритуальных и буржуазных, признаки истинно волевого поведения наблюдались летом и осенью 1938 года в Винденау исключительно у животных. Например, племенной бык по кличке Князь Славко фон Винденау, не заколебавшись ни на мгновенье, растоптал бы тыквообразную голову Франца Штриттара, здешнего управляющего, не успей тот вовремя ухватить его железной рукой за железное кольцу в носу. И боксер по кличке Нерон, судя по всему, всегда знал, чего именно ему хочется, — так, по крайней мере, решили про него мы с Иреной. Нерон любит нас, вечно трется влажным носом о наши колени, наскакивает на нас в знак своей любви с таким энтузиазмом, что мы тут же валимся с ног, как повалился бы Франц Штриттар, удайся Князю Славко один из матч-реваншей, и сопровождает нас на прогулках на берег Мура, к деревенской почте за мостом, который мы переходим, тогда как Нерон пулей мчится прочь, форсирует высохшее речное ложе, зарывается в тамошние кустарники, где попадаются скелеты диких животных, и принимается грызть кости. Самый крупный из тамошних остовов принадлежит то ли лошади, то ли корове, то ли оленю, но мы всегда думаем об ослике, который к нам так и не приходит, хотя это нам вечно обещают. Скелет кажется мне чудовищно большим, Нерон, забравшись ему под ребра, полностью исчезает там. Стоя на мосту, мы напряженно наблюдаем за тем, как он трется о ребра гладкой коричневой холкой, как ворочается в грудной клетке, а затем ложится на спину и принимается лизать кости. И от этих вылазок Нерона никак не отвадить. И от скелета не отогнать ни криками, ни камнями, пока пес сам себе не скомандует: «Хватит!» Потрудившись над скелетом, Нерон затем с новой силой демонстрирует нам свою любовь, и это, пожалуй, жутковато. Сомнительный опыт, извлекаемый мной из его поведения, а именно мысль о том, что целенаправленная воля животного бесконечно превосходит человеческую, оказывается настолько живучей, что поколебать это убеждение не удастся и много позже, ни кинокартине, в которой эскадроны польской конницы безрассудно атакуют колонну немецких танков в первые дни мировой войны, ни сообщению всемирно известного зоолога о том, что у стареющей гусыни появляются от невостребованной любви морщины под глазами… В королевстве животных, на мой взгляд, ничего не подгнило, если иметь в виду целенаправленные волевые усилия.

Целенаправленные волевые усилия присущи и лошадям, впряженным в три коляски у ворот замка одним из сентябрьских дней того же 1938 года, чтобы отвезти празднующую день рождения компанию в Иерусалим. Их воля реагирует на «Но!» и «Тпру!», на возгласы, которых в любое мгновенье можно ожидать от кучера. Разумеется, день рождения Капитана можно было бы отпраздновать и в Вифлееме, потому что именно так (Иерусалим и Вифлеем) называются две известные винодельческие деревни, находящиеся по соседству и основанные еще крестоносцами. Рыцари гроба Господня, судя по всему, своевременно сообразили, что здесь имеет смысл остановиться на привал, прежде чем углубиться в края, подпавшие исламу, где покойников хоронят не под крестом, а под каменными плитами, похожими на скрученные веревки, — и хоронят после того, как они, следуя завету Пророка, промучились без вина всю жизнь, — именно здесь крестоносцам и следовало остановиться на привал, пока их рыцарская жизнь не превратится в страдальческую абстиненцию. А надолго ли хватит запаса словенских белых вин, — пекрчана, ритоснойчана, халозана, — или рислинга из Лутомера и Иерусалима в рыцарских флягах? Иерусалим как место для празднования выбрал Франц Штриттар, потому что здесь живет его родственник, являющийся и без того постоянным поставщиком рислинга к столу в Винденау. Масло, окорока, копчености, краковская колбаса и салями, соленые сушки, зеленый перец и картофельный салат с майонезом Штриттар распорядился доставить в Иерусалим еще накануне, главным образом — из припасов, хранящихся в замке, хотя ни Паулю, ни тем более Соне Кнапп это не понравилось. Соне больше нравится покупать масло в деревенской лавке, нежели извлекать его из ледника, в котором хранятся запасы масла в поместье; больше нравится рассчитываться за продукты геллерами и пфеннигами, то есть в данном случае — парами и динарами, а провизию собственного производства продавать через сельскохозяйственный кооператив с тем, чтобы не вносить путаницу в баланс поместья. Штриттар распорядился не только доставкой целых гор провианта в деревню, но и рассадкой по коляскам, так чтобы барышня Марика — хорошенькая сельская почтальонша, приглашенная по настоянию Зигфрида, Капитана и владельца замка, оказалась на одном сиденье с Паулем Кнаппом. Впрочем, как раз Соня и затронула спорные вопросы этикета в связи с этой вылазкой в винный погребок в Иерусалиме. Будь все это в старые добрые времена, компания разоделась бы в штирийские национальные костюмы, но времена на дворе новые, и штирийский наряд, немецкий Альпийский союз и немецкий Гимнастический союз, немецкий национал-социалистический Союз водителей грузовиков и немецкая Колониальная лига, «Западно-Восточный Диван» и «Песнь о нибелунгах», запрет на употребление косметики членами партии женского пола и вагнеровский идиллический Зигфрид, конструкция «мессершмитта» и внезапно пробудившаяся любовь к древнегерманскому руническому письму, объемистые партийные меморандумы о победоносных перспективах бактериологической войны и переименование месяцев года в слова с исключительно немецкими корнями (Урожайник вместо августа, Прощальник вместо сентября и Желтолистник вместо октября), — все это превратилось в пропагандистском котле в настолько тошнотворное варево, что даже штирийский национальный костюм означал бы полную ложку этого смрадного пойла со всеми входящими в него ингредиентами. В результате оказалось невозможно разукрасить на штирийский национальный лад и сами коляски, не говоря уж о седоках. Хотя Соня уже на вторую неделю пребывания Капитана в замке Винденау срезала с его серых штирийских штанов зеленые полосы, превратив их тем самым в лишенную национального окраса повседневную одежду, не говоря уж об окрасе мировоззренческом, надевать эти штаны он все равно не хочет. Споров зеленые полосы, Соня вернула ему штаны со словами, звучащими достаточно однозначно: «Вот, я превратила твои штирийские штаны в интернациональные, а в эмиграции тебе никакие лампасы не понадобятся!» Капитан чуть было не решил приодеться вместо штирийского наряда во фрак, висящий в отлично отутюженном состоянии в бидермайеровском шкафу вишневого дерева в гостевой комнате, — фрак, которому едва ли найдется мало-мальски разумное применение (в той же мере, как и штирийскому национальному наряду) как в его нынешнем местопребывании эмигранта между правым берегом Мура в словенской Нижней Штирии и Шанхаем, между Лондоном и Сиднеем, между Буэнос-Айресом, Боготой и Кейптауном, — одним словом, во всем мире, принципиально открытом для каждого, кто соответствует въездным правилам и может внести достаточную залоговую сумму. А впрочем, как знать, — не исключено, что собственный фрак можно будет надеть на профессиональный праздник официантов где-нибудь в Боготе, а серые штаны, вновь нашив лампасы, на вечерок в компании эмигрантов в каком-нибудь кейптаунском ресторане, где собираются эмигранты и где у них есть свой зальчик, оформленный в духе винного погребка, и там воссоздана истинно венская атмосфера.

Соня и Пауль, Женни и Зигфрид, Капитан и Капитанша садятся, следовательно, по коляскам в таком виде: дамы одеты в серые дорожные костюмы, тогда как каждый из господ нашел для себя индивидуальное решение: спортсмен Зигфрид — в длинных белых фланелевых штанах для игры в теннис и синем сюртуке, Пауль Кнапп — в охотничьем костюме цвета соли с перцем, а Капитан — в бриджах и кожаном жилете (наряд для прогулок по Венскому лесу, в ходе которых он неоднократно совершал восхождение на вершину Шепфля, самую высокую точку всего леса в 890 метрах над уровнем моря). Капитан устраивает для своих гостей своего рода туристическую клоунаду, вызывающую у всех тем более громкий смех, что прежде всего господа, разодевшиеся столь разностильно, чувствуют себя из-за того несколько неловко. Капитан вставил себе в среднюю петлю на жилете крючок; на таких крючках туристы старой школы носили фетровую шляпу в том случае, когда не водружали ее себе на голову, но Капитан повесил на этот крючок соломенную шляпу, увитую виноградной лозой, а через плечо перебросил полевую сумку с «окошечком», однако в «окошечке» у него оказалась не карта Венского леса (как это здесь имело бы смысл?) и не карта Нижней Штирии, на которой двумя крошечными отметками обозначены Вифлеем и Иерусалим. Вместо этого в «окошечке» видна вырезка из «Венской газеты» с отчетом о только что происшедшей полной передаче государственных сокровищ Священной Римской империи германской нации из венской государственной сокровищницы в Нюрнберг, равно как и о том же акте применительно к имперской державе, имперскому кресту и имперскому мечу, которые забрали важные эсэсовцы в черном и штурмовики в коричневом на съезд в Нюрнберг, превратившийся из бывшей столицы рейха в город партийных съездов, а следовательно, восстановивший, если даже не повысивший былой статус. И вот диковинным образом разодевшаяся компания, именинник и приглашенные, рассаживается по трем коляскам и трогается с места, и веселья по поводу потешных нарядов мужчин и, в первую очередь, Капитана, хватает на поездку со двора мимо загона, в котором томится Князь Славко, по тополиной аллее, переходящей затем в аллею грушевых деревьев, хватает на поездку по просеке, а затем и по редколесью, мимо деревушек с расписными, — янтарно-желтыми, небесно-голубыми и розовыми, — домами, на поездку вверх по пологим холмам, на которых растет виноград и стучит крыльями ветряная мельница Клапотеца. Капитан с напускной серьезностью то и дело глядит в «окошечко» сумки, словно сверяя правильность избранного маршрута, и голосом базарной торговки восклицает: «Имперские державы, имперские кресты, винные рога! Ничего, если чуть побольше? Могу предложить вам корону австрийской империи, государственное Евангелие и кошель святого Стефана, все с доставкой на дом, все аккуратно упаковано. Нюрнбергские леденцы и нюрнбергские пряники! Ничего, если чуть побольше?»

— Прекрати, — говорит Женни. — Это уж чересчур!

— А ведь твой брат по-прежнему именует себя монархистом, — замечает Пауль Кнапп.

— Не спорьте с именинником, — заступается Зигфрид Ледерер. — Разве вы не знаете, на какой мотив звонит колокол гарнизонной церкви в Потсдаме:

— А это тут ни при чем, — замечает жена Капитана.

— Имперская держава, имперский крест и имперский меч — в винном кабачке они бы не помешали, — говорит Зиги Ледерер.

— За здоровье! — восклицает Женни. — Вот единственно уместное слово на весь сегодняшний день!

Вот они и прибыли, вот усаживаются за бревенчатый столик, на котором уже красуются горы провизии, обеспеченной Францем Штриттаром, как на образцовой сельскохозяйственной выставке в Лайбахе. Пламя свечей озаряет лица, становящиеся все розовей и багровее, звучат тосты в честь именинника, в честь присутствующих за столом дам — Сони, Женни, Капитанши и в первую очередь — в честь единственной незамужней барышни во всей компании, хорошенькой сельской почтальонши Марики. Еще один бокал иерусалимского рислинга — и Пауль Кнапп сочиняет стишок:

И наверняка он имеет в виду именно Марику, потому что тут же кричит ей: «За тебя, почтальонка!» и принимается осыпать ее поцелуями, а тут уж Зиги Ледерер начинает целовать Соню Кнапп, Капитан — Женни Ледерер, а Капитанше приходится ждать, пока Пауль не насытится Марикой и не дойдет до жены именинника. Дело, разумеется, не заканчивается поцелуями, хотя и не переходит в оргию, провоцируемую все новыми бокалами иерусалимского, — но словно разбуженное ревом легендарного белого золоторогого барана со склонов Триглава (Олимпа южно-славянских богов), поднимает голову чудовище, именуемое Политикой, которое, спит оно или бодрствует, никуда не девается все это лето и всю осень, за завтраком, обедом и ужином, во время безобиднейших прогулок по берегу Мура, за распечатанным письмом и за чашкой черного кофе, в процессе одевания и в процессе раздевания, в процессе ворочания в постели и даже в процессе празднования дня рождения Капитана в винодельческой деревне Иерусалим — это чудовище всегда с нами! Разумеется, люди делают хорошую мину при плохой игре, следуют сейчас, когда легкое опьянение уже перешло в тяжелое пьянство, истинно словенскому обычаю бросать пустые бокалы за спину, и те со звоном разлетаются вдребезги, — изобретают самые странные и рискованные тосты, уместные разве что в компании заскучавших офицеров, а вовсе не на загородной вылазке в винный кабачок, как они полагают, вовсе не на праздновании дня рождения еще весьма молодого венского представителя крупной буржуазии с сильно выраженной еврейской составляющей.

— Выпьем за линию Мажино, — восклицает Пауль.

— А я предлагаю поднять бокалы за флот Его Величества, — внезапно перейдя на английский, орет Зиги. Уже несколько недель он прилежно зубрит этот язык по самоучителю Лангеншайдта, но заговорить на нем решается только спьяну.

— А я призываю вас выпить за перевооружение, за переоснащение чешской армии, — говорит Капитан, вскочив с места. Выпивает стоя и не глядя швыряет бокал за спину. — Потому что за самих чехов я пить не могу, пошли они к чертовой матери!

— Прошу прощения, — говорит Капитанша, потому что здесь, в словенском винном погребке, несмотря ни на что, царит капиталистическая, если не попросту феодальная атмосфера. — А я вот хочу выпить за РЕСПУБЛИКАНСКУЮ ИСПАНИЮ!

— Кому какое дело, если я самую малость перебрала, — возвещает Женни. Она притворяется, будто все эти офицерские шуточки ее невероятно потешают.

— Мы барышни мирные, — поддакивает Марика, которую застольное политиканство тоже нервирует.

— Выпьем за благополучное возвращение в Винденау, — говорит Соня Кнапп в попытке загасить костер, вспыхнувший в застольной беседе на дне рождения Капитана, и маслом, подливаемым в огонь, служит не столько обильно принимаемый внутрь иерусалимский рислинг, сколько так называемый большой мир и великогерманская политика рейхсканцлера, подступающие снаружи.

Нам, детям, разумеется, не позволяют принять участие в столь далекой, бурной и чреватой всевозможными неожиданностями экспедиции, хотя нас вполне устроила бы и прогулка в ослиной повозке вокруг теплицы или обратно к сараю. Иначе никто бы не заставил нас столько раз чистить и драить повозку, дожидаясь появления ослика, которого нет и в заводе.

Взрослые придумывают новшества, с помощью которых им удается нас так или иначе занять. Тетя Соня и в этом отношении умеет соединить приятное с полезным: таковы, например, наши прогулки вдоль границы. Приятные стороны: прогулка по лесным лугам, ивовые ветви, которые можно срезать для каких-нибудь новых игр, неспешные походы по проезжей дороге вдоль берега Мура и волнующий даже нас, в столь нежном возрасте, взгляд через государственную границу — взгляд на «заграницу», доводящуюся нам так называемой родиной. Разумеется, мы не обнаруживаем там ничего необычайного: те же приземистые кусты, до половины заляпанные серым, давно засохшим илом весеннего половодья, за ними — тополя, а за тополями — великогерманский рейх, тогда как у нас за спиной простирается, к счастью, объединенное королевство сербов, хорватов и словенцев. Однако эту политически окрашенную географию на прогулках легко утаить, особенно — от детей. Поставив перед нами задачу пристально следить за стремительным грязно-коричневым течением Мура, — а вдруг всплывет бутылка с письмом или какое-нибудь особо примечательной формы бревно, — можно захватить наше в общем и целом рассеянное внимание на пять-десять (а при повторении, усиленном догадкой: «А вдруг бутылка с письмом для нас из Граца!» — и на пятнадцать) минут. К тому же здесь водятся приветливые пограничники, радующиеся любому разнообразию в повседневной рутине, — в том числе и появлению людей из замка. Примкнув штык, они стоят навытяжку и глазеют в ту же сторону, что и мы, — да и видят они то же самое: луга с разводами засохшего ила, тополя, а за ними — великогерманский рейх.

— Поздоровайтесь с пограничниками, — говорит детям Капитанша.

— Добрый день, — кричим мы пограничникам на местном наречии.

У пограничников есть будка, есть офицер, а главное, есть повар, который особенно нравится нам с Иреной, потому что на голове у него неизменно красуется красная феска, а рубахи он чаще всего не носит, и голос брюхо похоже на круглый барабан. «Он мусульманин, а по национальности — босниец», — объясняет нам Капитанша, и мое «я» из гостевой комнаты в замке обнаруживает остающуюся для меня загадочной связь между словами «мусульманин» и «босниец», причем последнее мне знакомо по «боснийским банкам», в которых консервируют овощи, и по красной феске, которую мне до сих пор удавалось видеть лишь на кофейных упаковках и в витринах лавок, торгующих курительными трубками, — все это вместе слагается в неописуемо прекрасное и привлекательное триединство земного существования. Тетя Соня вручила этому восточному красавцу-повару, почти красавцу-джинну, подарок — белую жестянку с четвертью килограмма кофе. Мусульманский повар рассыпался в избыточной благодарности: одних только поклонов не счесть! Разумеется, при этом ему пришлось снять феску, но этого я не запомнил или не захотел запомнить, потому что хотя бы на миг снять такой замечательный головной убор, как красная феска, на мой взгляд, недостойно мужчины.

Иногда, на обратном пути с милитаризованной границы, мы встречаем самого Пауля Кнаппа, возвращающегося с инспекционной прогулки по своим владениям. Скажем, он обследует поселок сельскохозяйственных рабочих, разбитый по его собственному проекту, с удовлетворением осматривая ладные кубики выкрашенных в белое домов и не чураясь даже того, чтобы зайти в какой-нибудь из них. Хотя он и не рассчитывает обнаружить ослепительную чистоту, присущую горным хижинам обитателей Тироля, его все-таки неприятно поражает омерзительная восточная грязь под белоснежной раковиной его собственной социальной прихоти и, по его помещичьим стандартам, воистину адский кавардак: выставленные напоказ ночные горшки с неслитой мочой, в которой плавают черные трупики мух, рассеянные по полу лохмотья, очевидно, являющиеся нижним бельем, чулки, кофты и раскатившиеся из мешка, приваленного к печи, картофелины, горы грязных пеленок в раковинах (а Пауль Кнапп так гордится, что провел в эти дома воду), непокрытый стол, обеденная посуда с похожими на засохшую грязь объедками… Цыгане, да и только!

— А разве нельзя быть немного аккуратней? — спрашивает Пауль у сельскохозяйственного рабочего, которому принадлежит этот домик, вовсе не аборигена здешних мест, а переселенца из Сербии. — Раз уж я дал вам хорошее жилье, то неужели так трудно поддерживать в нем хотя бы минимальный порядок?

Этот воспитательный монолог в духе Песталоцци воздействует на сельскохозяйственного рабочего, как целительный бальзам, которым смазали рану, — он как-то весь съеживается, вешает голову, ухитряясь ею меж тем несколько раз утвердительно кивнуть, затем, как медленно, но радостно выздоравливающий после тяжелой болезни, с тихим стоном распрямляется и отвечает:

— Да, это сущий позор!

Окончательно распрямившись, он внезапно отворачивается от помещика, отвешивает стоящей у него за спиной жене одну за другой две оглушительные пощечины справа, затем две оглушительные пощечины слева, и вот уже та, громко крича и плача, выскакивает из комнаты.

— Сущий позор, мой господин, — повторяет серб и с удовлетворением прислушивается к последствиям только что проделанной воспитательной работы — к всхлипываниям жены, доносящимся с улицы.

Пауль поведал эту историю за ужином, однако прежде чем шутливый разговор перекинулся на общие проблемы воспитания человеческого рода, на социализм, который здесь, в поместье Кнаппов, пытаются внедрить сами верхи, а вовсе не низы, на проблемы чистоты, а ведь она — мать мудрости, хотя и мудрость можно признать матерью чистоты, — Капитан говорит непривычно безжизненным голосом:

— Я получил сегодня письмо.

— Ну и что? — спрашивает Соня.

— Это необычное письмо. Его написал Монти, мой друг Монти, импресарио, и написал его уже из Цюриха.

— Вот и прекрасно! Значит, твой друг Монти уже сумел выбраться из нибелунгова рейха. Браво, — говорит Пауль.

— Браво, — повторяет Зигфрид.

— Конечно, браво, однако его путь в Цюрих пролег через Дахау, об этом он и пишет!

И вдруг Капитан принимается говорить, причем настолько сбивчиво, что Паулю и Зиги, Соне и Женни и даже Капитанше приходится предположить, что он еще перед ужином успел изрядно приложиться к иерусалимскому рислингу. Почти полностью спятив, он начинает рассказ с «бегом марш», — то есть с совершаемой в темпе бега погрузки тяжестей в кузов грузовика, с «рытья в темпе» под надзором лагерного старосты, с избиения блокфюрером, которое приводит к почечному кровотечению; полностью спятив, он рассказывает о враче, о хорошем хирурге, о человеке в белом халате, в хромовых сапогах и с револьвером у пояса, о колючей проволоке, через которую пропущен ток, навсегда перечеркивающей возвращение на свободу, а затем, истерически расхохотавшись, Капитан докладывает, что Монти даже сейчас не в силах отказаться от прелестей сравнительного литературоведения, что видно из постскриптума, в котором тот пишет, что, строго говоря, не происходит ничего нового, потому что все это значится в плутовском романс XVII века у Гриммельсгаузена: лягушачьи прыжки, развешивание людей по деревьям, приказ лазать вверх и вниз по одной и той же лестнице, а также совет избавиться от жажды, выпив мочу товарища по заключению. И в качестве заключительного бонмо: он, Монти, называет все это восстанием немецкой задницы против немецкой физиономии. Затем Капитан хватает полный бокал и стоя осушает его.

— Тебя и самого сегодня жажда замучила, — замечает Соня лишь затем, чтобы прервать наступившее молчание.

Эти анархические излияния незнакомого мне лично Монти, льва из литературных салонов и импресарио, которому только что довелось ненадолго угодить под жернова, необходимо истребить из памяти, думает Пауль Кнапп, хотя бы только для того, чтобы не привнести в здешний повседневный ритуал тамошнее безумие. А вслух он произносит:

— Зиги, как насчет парного матча завтра утром?

— Зачем спрашивать, — отвечает тот, — я всегда готов!

— А ты, Соня, не забыла пригласить ветеринаров — нашего и мариборского? Они как-никак здесь лучшие игроки!

Соня говорит, что не забыла, и добавляет, что коляска выедет за мариборским ветеринаром уже в семь утра с тем, чтобы мужские пары смогли начать свой матч своевременно. Так они и остаются каждый при своем: распространяющий душевную смуту Капитан пристыжен хладнокровным спортивным духом владельца поместья, а сам Пауль Кнапп-младший, которому как хозяину приходится постоянно доказывать собственное превосходство, расстроен анархическими излияниями, в которых, возможно, и есть зерно истины, но ровным счетом ничего не поддастся проверке. Заключительным аккордом является указание, сделанное Соней Женни и Капитанше:

— Значит, в полдесятого в холле, и не опаздывайте. МЫ пойдем на почту и возьмем с собой на прогулку детей!

Этюд о том, чему не разучишься

В Дахау стену барака № 9 украшает памятное изречение:

«ПУТЬ НА СВОБОДУ ОТКРЫТ, А ЕГО ВЕРСТОВЫЕ СТОЛБЫ НАЗЫВАЮТСЯ ПОСЛУШАНИЕ, ПРИЛЕЖАНИЕ, ЧЕСТНОСТЬ, ПОРЯДОК, ЧИСТОТА, ТРЕЗВОСТЬ, ОТКРОВЕННОСТЬ, ЖЕРТВЕННОСТЬ И ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ».

Тема статьи в лагерной газете: «Обращение в новонемецкую веру узника концентрационного лагеря Дахау», автор статьи — сам новообращенный (при активном содействии лагерной администрации).

«Я исполнен Послушания, потому что изо дня в день безропотно сажусь за работу — к ящику, наполненному согнутыми гвоздями; я исполнен Прилежания, потому что за час мне удается при помощи молотка распрямить все гвозди, а затем вновь согнуть их клещами, мне именно для этого и выданными, затем вновь распрямить, вновь согнуть, распрямить, согнуть, и так далее, 16 раз в день я распрямляю согнутые гвозди и сгибаю прямые, я так честен, что не забываю провести половину этой процедуры и в семнадцатый раз, что, поскольку я исполнен Честности и Порядка, называется у меня „подготовкой к завтрашней работе“.

Моя Честность заходит столь далеко, что я ни разу не забираю с собой в барак, на нары, ни единого гвоздя — ни согнутого, ни распрямленного. Это не было бы соблюдением Порядка, напротив, это стало бы нарушением Порядка, это привело бы к нарушению Порядки, в котором надлежит развешивать по утрам свернутые под прямым углом одеяла, одним словом, это стало бы нарушением лагерного порядка, а значит, и Порядка как такового. Это стило бы покушением и на Чистоту, ибо при помощи гвоздя, прямого или гнутого, вечером, по окончании рабочего дня, или даже на следующее утро, на аппельплацу, можно поранить одного из своих товарищей или себя самого, а в таком случае он (или я) замешкались бы с выходом на работу и этим оказались бы поставлены под сомнение наше Послушание, наше Прилежание и наши Честность, и дело тут не в гвозде, распрямленном или согнутом, дело в соблюдении или нарушении Порядка! В подходе к таким вещам я исполнен Трезвости, ибо моя исполненная Послушания, Прилежания и Честности трудовая деятельность если и не способна обеспечить окончательную победу над противниками по расе, то может ее, по меньшей мере, ускорить. Подобную Откровенность позволяю я себе даже в качестве лагерного узника!

А поскольку у меня по-прежнему все еще ощущается некоторая нехватка Жертвенности, если уж прибегать к прежнему обозначению верстовых столбов, которым мы с товарищами по скверной привычке былых времен все еще то и дело пользуемся вопреки лагерным предписаниям, отмечая подобными вехами путь к свободе в соответствии с лозунгом, вывешенным на бараке № 9, вместо того, чтобы, повинуясь предписаниям, забыть о свободе раз и навсегда, обращаюсь я в данных строках к лагерной администрации и к руководству лагерной газеты с нижайшей просьбой: вплоть до окончательного решения моей правонарушительской судьбы, которое, не исключено, будет ускорено наложением на меня дополнительного дисциплинарного взыскания, избавить меня от необходимости декларировать Любовь к Отечеству, прошу прощения за использование иностранного слова».

Вопреки этому письму Монти, сеющему смятение, назавтра, ровно в полдесятого утра, все собираются в холле. Мы, дети, тоже здесь и радуемся предстоящей прогулке на почту, хотя вскоре и выясняется, к нашему детскому сожалению, что пройдет прогулка исключительно в материнской и нашей, детской, компании. Пауль Кнапп распорядился подать Капитану и себе красную английскую спортивную машину; он решил съездить в Аграм. Письмо Монти возымело определенный эффект: строго говоря, только что миновавшую дурную ночь, в ходе которой Кнапп и Капитан ворочались у себя в постелях сильнее обычного, оказавшись сперва не в силах заснуть, а затем одолеваемые кошмарами, — ночь эту, строго говоря, можно считать своеобразным постскриптумом к письму Монти. Повседневное следование «малому распорядку» и без этого письма было достаточно невыносимым. Поэтому и выкатили из гаража красную английскую спортивную машину и, оседлав эту игрушку, помчались по пустынным, покрытым белым песком дорогам Словении, помчались по аллеям сливовых и грушевых деревьев, вспугивая ревом клаксона гусей в деревнях, где по белым стенам домов вывешены на просушку желтые кегли кукурузных початков, а крестьяне делают угрожающие жесты вослед чересчур быстрому спортивному кабриолету, поднимают с земли, случается, и камень, чтобы запустить им в машину, когда она, не сбавляя скорости, вонзаются прямо в стаю разбегающихся в обе стороны гусей. В Аграме, где на городской площади по-прежнему восседает на бронзовом коне верный императору бан Елачич, находится центральная контора предприятий Кнаппа в королевстве сербов, хорватов и словенцев, — и здесь, в Аграме (или на местный лад в Загребе), можно куда обстоятельней, чем в Винденау, поразмыслить, спланировать, вдохновиться, принять решение и, может быть, даже подумать всерьез о том, как быть, если война все-таки разразится, когда именно она разразится, затронет ли здешние места, если все-таки разразится, и вообще не укорениться ли в здешней столице в профессиональном, общественном и персональном смысле.

таково было судьбоносное присловье тети Эстер, и хотя Капитан уже не помнит, сложила ли тетя Эстер его сама, или же это крупица мудрости из сокровищницы моравского гетто, сейчас он склонен придерживаться того же мнения. Именно поэтому он и решил составить компанию Кнаппу, так как езда на спортивной машине сама по себе не приносит ему ни малейшего удовольствия, каждый поворот слишком резко отдается у него в желудке. Капитан лезет в брючный карман и принимается бренчать мелочью — это давнишняя привычка Матросика, которую терпеть не может Капитанша, однако это неизменно придаст ему чувство некоторой защищенности и даже, смешно сказать, радости.

А мы стоим в замковом холле с камином ровно в половине десятого, стоим за спиной у матери: Ирена, Рене, Марсель и я; нам предстоит прогулка на почту. Идем вместе с матерями по замковому парку, по секторам образцового поместья, где призовые молочные коровы, в тяжелых фургонах доставленные из Швейцарии, носят, в отличие от Князя Славко, племенного быка, исключительно буржуазные имена — Берта, Анна или Милица, где в помещении, сверкающем белым металлом, в котором гудят центрифуги и вспыхивают красные контрольные лампочки, стоят в штабелях готовые к упаковке, пересчету и отправке кирпичи сливочного масла, куда не имеет права сунуть нос даже боксер Нерон, чтобы, не дай бог, не нарушить безупречно выверенную технологическую цепочку молочного производства. Затем мы идем точно такими же сливовыми и грушевыми аллеями, которыми проехали в красной спортивной машине Пауль, Капитан и дядя, проходим мимо домов, в которых живут сельскохозяйственные рабочие и местные крестьяне, однако поскольку мое младенческое «я» еще не озабочено проблемами уклада жизни при феодализме, при капитализме или при любом другом «изме», запоминаются мне лишь красные пятки сельскохозяйственных работниц, которые при смене времен года и связанном с нею охлаждении почвы даже в ноябре, как это ни странно, не желают обременять ноги обувью. Что же касается идиотского поведения крестьянских детей Анны и Милицы, которые по весне выносят на луг свою единственную корову на руках, потому что она, якобы, чересчур ослабела за зиму, то об этом мне расскажут гораздо позже. На почте барышня Марика всегда встречает нас чрезвычайно приветливо: вручает нам письма и берет слово доставить их в замок, не обронив по дороге. Да и сама по себе почта нам необычайно нравится: тут есть не только иссиня-черная штемпельная подушка, красная губка для увлажнения тыльной стороны марок, мотки шпагата, желтые конверты для крупноформатной заказной корреспонденции и телеграфный аппарат, выплевывающий бумажную змею и стрекочущий, как заводная игрушка, — здесь нам разрешают скользнуть за занавеску и полюбоваться кроватью барышни Марики, стоящей за деревянной ширмой, ее рукомойником и пестрым домашним халатом. Трудовую жизнь человека мы представляли себе столь же элементарной, как было дело поставлено на почте в Винденау, — работаешь в конторе, а за занавеской спишь! О более существенных проблемах барышни Марики мое младенческое «я» знало не больше, чем об условиях жизни при феодализме, — скажем, о том, что она любит ветеринара из ближайшей большой деревни. Ветеринар — немец, а барышня Марика — словенка, и дело не может кончиться добром во времена пробуждающегося национального самосознания, а уж о женитьбе и говорить нечего.

В этом и причина безуспешности ухаживаний господ из замка за барышней. Однако и сегодня Зиги совершенно сознательно уклонился от совместной, с женщинами и детьми, прогулки на почту; ему угодно заглянуть сюда попозже, а главное — одному, чтобы посмотреть, как поживает сегодня барышня Марика, в каком она нынче настроении и не имеет ли смысла даже без особой надобности задержаться на почте подольше, болтая с почтмейстершей, благо, заняться тут все равно нечем. Да и помещик Пауль Кнапп на прошлой неделе наведался сюда в одиночестве, причем верхом, на прекрасной каурой лошади, прогарцевал туда и сюда под окном, пощелкал плетью, стараясь на свой помещичий лад произвести впечатление на барышню Марику. Но и у Капитана имеется некий план: он привезет ей из Аграма коробку шоколадных конфет, перевитую золотой ленточкой!

А мы, дети, ни о чем не подозревая, приносим в замок письма, которые вручает нам почтальонша. Разок-другой письма действительно выскальзывают у нас по дороге из рук, однако земля сейчас сравнительно сухая, и грязи на конверте, который мы вручаем Капитанше, почти незаметно, а пишет в замок Бруно Фришхерц из Вены.

К сожалению, письмо написано не из квартиры Фришхерца, она же мастерская, а из санатория Пуркерсдорф в окрестностях Вены. Я еще не сошел с ума, пишет Фришхерц, хотя это здесь с ним запросто могло бы произойти, да и он сам не слишком возражал бы, возможно, потому что в настоящее время половину обитателей санатория составляют душевнобольные, ему же угодно спрятаться за здешней, в белую полосу, веселой мебелью, как за каменной стеной, от гигиенической чистоты, воцарившейся в Вене образца второй половины 1938 года, — за красивыми, с высокими спинками, стульями в здешней столовой он старается скрыться от политико-архитектурных фантазий бывшего, если он только не врет, студента факультета живописи и архитектуры, некоего А. Г.; однако это не слишком удастся, тем более что рано или поздно ему придется вернуться из санатория во внешний мир… А пока суд да дело, он мысленно приносит извинения своему, уже побежденному, коллеге Йозефу Хофману: санаторий тот спроектировал действительно замечательно! Да, следует признать, что югендстиль — это какой-нибудь, но стиль, а признав, извиниться и за это, потому что присущий этому стилю избыточный орнаментализм является, по сравнению с фашизмом и нацизмом, всего лишь правонарушением, а вовсе не государственным преступлением. И вот, попав в компанию душевнобольных, я приношу всем поклонникам и приверженцам югендстиля нижайшие извинения, добавляет Фришхерц. Но и здесь ему не удастся «перезимовать», а сбежать отсюда он не хочет или не может, да и особых причин на то у него в данный момент не имеется. У меня два недостатка, пишет Бруно, я не еврей и не нацист, следовательно, мне некуда деваться, кроме сумасшедшего дома. Меж тем, он постоянно набрасывает заметки о странном виде, называемом человеком и проявляющем себя в пограничной ситуации просто поразительно! Пока он, Бруно, пишет это письмо, сидящий в углу салона клинический наркоман-немец рассказывает всем и каждому, что проходил стационарный курс нарколечения вместе с Германом Герингом, и, внимательно изучая шведскую газету четырехмесячной давности, заявляет, что в старых иностранных газетах больше новостей, а сами новости — лучше, чем в помеченных сегодняшним числом немецких. Бруно перебрался было в читальню, где не включен свет, однако там, во тьме, услышал женский голос, беседующий по телефону о каких-то торговых операциях, а включив свет, узнал в деловой даме старейшую обитательницу санатория, невероятно скупую и в той же мере одержимую страхом смерти; эта женщина с раскладным стулом под мышкой денно и нощно гоняется за врачами по всему санаторию, причем на протяжении последних сорока лет. Здесь, в санатории, она познакомилась со своим будущим мужем, здесь вышла за него и здесь же и схоронила. Однако ей по-прежнему принадлежат три дома в Пуркерсдорфе, и об их возможной продаже она ежевечерне во тьме ведет телефонные переговоры со своим адвокатом, сразу кладя трубку, едва кто-нибудь зажжет свет. Поэтому Фришхерц тут же гасит свет в читальне, отправляется к себе в палату, в которой, отвлекаясь от гастрита и язвы желудка, чувствует себя довольно спокойно, и может наконец завершить послание Капитанше (которую он любит) тысячью поцелуев и объятий. Не удастся ли ему «там, ниже по карте» (под этим подразумевается Югославия), получить какой-нибудь заказ, он с превеликим удовольствием отправился бы прямо из санатория на Южный вокзал… Прочтя письмо, Капитанша испуганно складывает его вчетверо: как он отваживается писать подобным образом об А. Г., неужели ему ничего не известно о цензуре?

Меж тем Пауль и Капитан позвонили из Аграма и сообщили дамам, что они задержатся там на два дня, а вернувшись, привезут с собой двоих гостей: управляющего центральной конторы и английского делового партнера. Но не ясно, идет ли речь о настоящих гостях, которые смогут помочь в борьбе со скукой, постепенно заволокшей замок, превратив его в мертвое око тайфуна, и сквозящей из каминного отверстия, глазеющей на нас оттуда и выпадающей мелким осадком на полированную поверхность столов, наливающейся тяжестью вместе с грушами на ветвях деревьев. Правда, управляющего Бернхарда Айнцига в замке знают, он бывал здесь уже несколько раз, однако его прямолинейная, однозначно нацеленная на сведение бухгалтерского баланса персона не сулит, вопреки предписанной ему нынче роли гостя, кардинальных перемен в метеосводке на уик-энд, в которой барометр показывает скуку. Заявится ли Айнциг и на этот раз в немыслимых горчично-помоечного цвета полуботинках на непомерно больших ногах, — таким вопросом задаются Женни и Капитанша, они заключают даже пари на один динар: Капитанша считает, что да, Женни говорит, что нет. Поднять ставку и сделать тем самым спор интересней невозможно, потому что у сбежавших от большой политики и обреченных на длительное пребывание здесь гостей замка практически иссякли наличные (хозяйка замка и поместья Соня после утреннего отбытия спортивной машины тоже куда-то уехала; у нее можно было бы в крайнем случае, хотя и с великой неохотой, перехватить денег). Даже появление письмоносца пугает их, хотя, конечно, и не всерьез: а вдруг он доставит письмо, открытку или посылку с наложенным платежом, или, по меньшей мере, что-нибудь такое, из-за чего будет вправе рассчитывать на чаевые. Женни и Капитанша, правда, не позволяют ситуации доходить до таких крайностей, чтобы ссылаться на отсутствие наличных; при приближении почтальона они прячутся в глубину обтянутых парчой кресел, где-нибудь в холле или в большой гостиной, пересмеиваясь, теребят ворс ковров или шкуры белого медведя, а почтальон, даже если он принес важный, радостный или подлежащий оплате груз, выкладывает его на серебряный поднос и удаляется. Это можно было бы признать началом пассивного сопротивления существующему режиму; как-никак, почти тридцатилетние дамы, к тому же молодые матери, затевают игру в прятки с почтальоном, — если подойти к проблеме в политическом смысле… А вот Зиги постоянная нехватка наличных удручает самым серьезным образом. Он взял себе за правило чуть ли не ежедневно отправлять письменную просьбу о получении визы в какое-нибудь консульство в Аграме или посольство в Белграде, к просьбе полагается приложить один динар наличными, иначе на нее даже не потрудятся ответить. И по сравнению с этой проблемой маленькие затруднения, испытываемые дамами, наверняка показались бы ему просто смехотворными.

Поэтому Зиги по возвращении Кнаппов уклоняется от однозначных ответов, как может, пока наконец сам Пауль не задаст ему в неприятной тишине между супом и фаршированной телятиной с рисом недвусмысленный вопрос:

— Ну, Зиги, что же ты предпринял?

Зиги, правда, и тут удастся колобком укатиться от неизбежного. Он принимается рассказывать о своих прогулках по окрестностям, о наблюдениях над ведением хозяйства в поместье; по его словам, Князь Славко опять бесновался у себя в загоне и был вновь усмирен железной рукой Штриттара, а урожай лутомирского рислинга обещает в этом году выдаться просто замечательным, а покончив с этим, он принимается рассуждать о многообразии сортов яблок, вызревающих здесь, в Винденау, трудные названия которых он, преодолев естественную зевоту горожанина, совсем недавно почерпнул из справочника по садоводству в библиотеке замка. В ответ на это Пауль Кнапп с улыбочкой обращается к обоим привезенным из Аграма гостям — Бернхарду Айнцигу и англичанину Квентину Хорнблауэр-Сомерсету (тот, кстати, безупречно говорит по-немецки):

— Позвольте еще раз представить вам господина Зигфрида Ледерера, выдающегося специалиста в области яблоковедения!

И после того, как гости несколько натужно отсмеялись над шуткой о яблоко-ведении, Пауль Кнапп еще раз с бесцеремонностью хозяина возвращается к вопросу о том, что делать дальше, куда поехать и в какие предельные сроки… К этому времени мы вызубрили все его речи наизусть, изучили их как свои пять пальцев, прониклись ими до мозга костей. И все же он не хочет отступаться от права вести беседу, которым обладает на правах хозяина, — он вспоминает о разговоре с Капитаншей о социалистического типа поселениях в Палестине и завершает разговор о странах возможной или желательной эмиграции риторическим вопросом:

— Как же называется это общественное устройство, в котором, по словам нашей подруги, живется так замечательно?

— Киббуц, — отвечает Капитанша, но разговор о светлых или, соответственно, темных сторонах жизни в киббуце никто не подхватывает, и на том спасибо. А что на самом деле происходит в переселенческом лагере в горах Иудеи, этого Капитанша с куда большим опытом участия в идеалистическом молодежном движении, чем у всех остальных в этой компании, не знает, да и знать не хочет: окопы, смена караула, контур винтовки на фоне неба, палатки, в которых огненным столпом стоит раскаленный воздух, восьмое чудо света в виде единственного душа, из которого, впрочем, никогда не дождешься холодной воды, праздники, полные безумного хасидского ликования:

«Хуппа» для молодоженов свершается там так: на четырех винтовках поднимают над брачующимися снятую со стола скатерть, а затем производят сороказалповый салют в ночное иудейское небо в знак всеобщей радости; но с другой стороны, претензии на то, что хотя бы рубашка у тебя на плечах является твоим личным имуществом, осуждаются как бессовестное извращение морали и права…

Так или иначе, вечерняя трапеза в Винденау заканчивается, и Паулю Кнаппу угодно прервать всегдашнюю рутину интеллектуальных игр и начать с совместного чтения избранных мест из «Заката Европы» Шпенглера, перейдя в библиотеку, куда и подадут коньяк и кофе.

— Может быть, это сумеет нам помочь, — восклицает он.

Капитан успел еще перед ужином полистать оба мышино-серых тома закатного поучения и теперь вправе предлагать решения знатока:

— Давайте начнем с конца! Например, с главы «Государство».

— Согласен, — говорит Пауль. — Однако читать будут дамы. По очереди!

Капитан подает Соне второй том и открывает его на главе IV, 17, а именно на словах:

«Как делают политику?»

— Как делают политику, это я и сам был бы не прочь понять, — добавляет он, а Соня с несколько отсутствующим видом открывает у камина в словенском замке этот своеобразный вечер совместного чтения:

«Как делают политику? — Прирожденный государственный муж является прежде всего знатоком — знатоком людей, ситуаций и вещей. У него имеется кругозор, без колебаний и сомнений охватывающий весь спектр возможностей. Знаток лошадей с первого взгляда на животное ухватывает его суть и знает, каковы его перспективы в предстоящем заезде. Игрок бросает один-единственный взгляд на противника и безошибочно угадывает его следующий ход. Делать надлежащее, не обладая достаточным „знанием“ уверенной рукой незаметно натягивать или отпускать поводья — такова полная противоположность дару, который присущ теоретику. Тайный ритм становления в нем самом и в исторических событиях одинаков. Они друг о друге догадываются, они друг для друга созданы. Человеку фактов никогда не угрожает опасность заняться политикой, основанной на чувствах или на идеях. Он не верит в высокие слова. Вопрос Понтия Пилата постоянно витает у него на губах».

— О каком вопросе тут речь? — с невинным видом вопрошает Женни Ледерер.

Этого, к сожалению, никто не знает, а снимать с полки Библию для обстоятельного анализа тоже не хочется, поэтому Соня продолжает чтение:

«Истины — прирожденный государственный муж стоит по ту сторону истинного и ложного».

— Геббельс, — встревает Зиги.

— Не перебивай, — говорит Пауль. — Поспорить мы сможем потом.

Соня продолжает:

«Он не путает логику событий с логикой систем. Истины — или заблуждения, что в данном контексте одно и то же…»

— Не поняла, — говорит Женни.

— Позже, Женни, позже, — на этот раз голос Пауля звучит нежно.

«…рассматриваются им лишь как духовные течения на предмет их воздействия, силу, длительность и направленность которого он оценивает и вводит в свои расчеты о судьбе руководимой им политической силы. У него есть заблуждения, которые ему дороги, но убеждения у него есть лишь как у приватного человека; никто из высокопоставленных политиков не чувствует себя в период активной деятельности зависимым от личных убеждений. „Действующий лишен совести; совести нет ни у кого, кроме созерцающего“ (Гете)»

— И это, кстати, тоже Гете, — восклицает меж тем Капитан, и тут уж позволяют себе рассмеяться все, кроме Квентина Хорнблауэр-Сомерсета, который, конечно же, прекрасно понял цитату и, более того, знает ее, однако вся ассоциативная цепочка — «Фауст» как чтение в школьном классе, обязательный поход на «Фауста» в Бургтеатр, «Фауст» Фриделя и «Библиотека классической немецкой литературы» в изданиях с золотым обрезом как радость филистера — от него ускользает.

«Это в равной мере относится и к Сулле или Робеспьеру, и к Бисмарку или Питту. Великие папы римские и английские партийные лидеры, пытаясь овладеть ходом событий, руководствовались теми же самыми принципами, что и завоеватели или императоры всех времен. Из действий Иннокентия III, едва не превратившего церковь во вселенскую властительницу, можно вывести основные правила, слагающиеся в катехизис политического успеха, представляющий собой полную противоположность религиозной морали любого свойства, и в отсутствие этих правил нельзя было бы добиться ничего — никакой церкви, никаких английских колоний, никаких американских богатств, никаких победоносных революций, наконец, никаких государств, никаких партий, никакой мало-мальски сносной жизни для одного отдельно взятого народа. Жизнь как таковая, а вовсе не чья-то в отдельности, лишена совести!»

— Значит, вместо «Хайль Гитлер» можно кричать «Хайль Жизнь», — восклицает Зиги.

— Да, но только в том случае, если ты воспринимаешь Гитлера не как жизнь, взятую по отдельности, но как слово, обозначающее целый мир воли, лишенной целеполагания и тем не менее напирающей в определенную сторону, иначе твое сравнение хромает, — говорит Капитан.

— Пусть так, — раздраженно говорит Зиги. — Я спортсмен и предприниматель, да и то в столь технических терминах, как ты, не мыслю!

До более развернутой дискуссии дело не доходит, потому что у дам уже слипаются глаза, они поторапливают мужчин разойтись по комнатам, да и оба гостя из Аграма, Бернхард Айнциг и Квентин Хорнблауэр-Сомерсет, в глубине души рады отказаться от дальнейшего участия в закате Европы, по меньшей мере, нынешним вечером.

Что касается управляющего Айнцига, то про него рассказать совсем нечего, кроме того, будет замечено, что он, сам того не ведая, помог Капитанше разбогатеть на один динар, ибо прибыл в Винденау в тех самых горчично-помоечных полуботинках!

Однако можно сказать, что вместе с Квентином Хорнблауэр-Сомерсетом в образцовое хозяйство Винденау прибыла в гости сама Британская империя (по меньшей мере, внешне), — если, конечно, здесь, в Центральной Европе, можно иметь хотя бы смутное представление о столь бесконечных просторах. О протяженности британских просторов можно начать догадываться по длине ног этого джентльмена и закончить догадки по здесь совершенно исключенной невозмутимости, с которой человеком переносятся длительные периоды, на протяжении которых к тебе никто не обращается, по явному удовольствию, извлекаемому из скуки, понимаемой как добровольно принятое на себя бремя, и по вечно красным щекам, которые, как утверждает Женни, выдают испытанного морехода, тогда как Капитанша тревожится относительно повышенного кровяного давления и выражает свою тревогу вопросом, не надо ли развлекать гостя почаще и все же несколько по-другому.

— Ни в коем случае, — возражает на это Пауль Кнапп. — Я знаю его долгие годы. Дадим ему удочку, отправим на рыбалку, и он будет совершенно счастлив.

Почему Хорнблауэр-Сомерсет, отправившись порыбачить на берег Мура, неизменно вешает на шею гигантский полевой бинокль, ориентируется на местности при помощи карты генерального штаба и делает заметки, никак не связанные с ихтиологией рек Мур, Сава и Драва, догадываться как раз нельзя, хотя датировка происходящего, середина сентября 1938 года, может послужить своего рода ключиком к этой тайне. Однако он расхаживает своей походкой типичного британского джентльмена, отличающейся от принятой в Центральной Европе ходьбы, когда одна нога волочится за другой, тогда как его ноги двигаются как ножки циркуля, — он расхаживает по кукурузным полям, в одиночестве исчезает где-нибудь на лесном лугу, долгими часами выхаживает вдоль пограничной реки (словно журавль, охотящийся на лягушек) и ведет себя по-городскому вежливо, улыбчиво, по-джентльменски не чинясь, предупредительно и, в отличие от большинства европейцев, старающихся в эти дни держаться по стойке «смирно», прямую спину не держит. Словом, как ни погляди, он ведет себя джентльменом. Той же типичной походкой британского джентльмена и как раз в те же дни, когда ходил удить рыбу Хорнблауэр-Сомерсет, британский премьер-министр вошел, должно быть, в идиллическую обитель рейхсфюрера в Берхтесгадене на Оберзальцберге. Как известно, ему не хватило времени, чтобы осмотреть чудесные деревенские кресла с резьбою, увенчанною резным отверстием в форме сердца в спинке кресла, — отверстием, сквозь которое проступали самые главные коричневые рубахи во всем рейхе, — и резного человечка, а точнее, штурмовика, стоящего на столе, вскинув в гитлеровском приветствии руку, или, правильней говоря, стоящего на настольной лампе весьма внушительных размеров возле «алтаря», — и чтобы по-настоящему восхититься огромной двухъярусной печью изумрудного цвета, по скамейке возле которой разложены вышитые подушечки; у него не хватило времени даже на то, чтобы обратить внимание на ручную лань, ручную лань фюрера и любимицу всего рейха, которую рейхсканцлер неизменно угощает кубиками рафинада, прежде чем предстать перед дожидающимися перед оградой мальчиками и девочками и сфотографироваться и с ними, и с нею. Не хватило времени на все это, потому что ему пришлось без устали повторять, что великая Британская империя Его Величества никогда не вступится за такую далекую и в сущности совершенно неизвестную ей страну, как Чехословакия!

«Прежде чем ударить собаку, выясни, кто ее хозяин», — гласит древняя китайская пословица, поэтому, как мне представляется, Премьер-министр страны, из которой приехал Квентин Хорнблауэр-Сомерсет, полагает, будто Калькутта — это очень близко, а Прага, наоборот, — очень далеко! «Далеко» и «неблизко» принадлежат к той группе малоприятных понятий, которые ничего не проясняют, а напротив, только запутывают. Употребляя эти понятия, всякий раз необходимо делать уточняющую приписку: далеко — откуда? Выходит, Прага чрезвычайно отдалена от Лондона. Прилежный изучатель географии неизбежно делает логический вывод: Москва отдалена от столицы британского премьер-министра на еще большее расстояние, потому что ему куда больше нравится рассматривать резного человечка, салютующего по-гитлеровски в Берхтесгадене, чем тех же или еще меньших размеров комсомольца или большевика, сжимающих внушающие ужас кулаки, если, конечно, подобная путаница в окрестностях новомодного «алтаря» вообще мыслима.

Премьер-министр Хорнблауэра-Сомерсета наносит рейхсканцлеру тем же сентябрем еще ряд визитов, но настроения обитателям Винденау это не поднимает, скорее, напротив. Соне Кнапп становится невыносим наигранно непринужденный тон застольных бесед, Зиги и Пауль, пренебрегая формами общения, связующими хозяина и гостя, все чаще отчаянно переругиваются. Если бы нам в 1934 году позволили начать настоящую борьбу (под «нами» он подразумевает партию петушиного хвоста), если бы удалось создать подлинно международный гражданский фронт правых сил от Испании через Италию до Австрии, если бы то, если бы ее, если бы это… Впервые за все время Зиги перехватывает партию политического монологиста. А тогда, а тогда, — обрушивает Пауль Кнапп подлинную бурю на головы политиканов от армии, политиканов от церкви, безмозглых сторонников сословного государства, хуже чем безмозглых, потому что мозги у них птичьи, промышленников католического или ассимилировано-еврейского происхождения, да что там птичьи, у мухи и то мозгов больше; они сунули безработным по пять шиллингов на нос и почему-то решили, что те теперь отныне и во веки веков будут маршировать стройными колоннами, защищая интересы своих благодетелей, интересы так называемого Союза промышленников, почившего в бозе, аминь; эта воистину революционная буря обрушивается за Зиги Ледерера, и тому в конце концов не остается ничего другого, кроме как понурить голову, более не осененную петушиным пером, но все же воздержаться от кивка согласия, когда Пауль решает мстительно продолжить свою эскападу:

— Не проведи вы своей предварительной работы, австрийские рабочие встретили бы Гитлера ружейным огнем, но вы конфисковали у них винтовки за 4 года до того, как те понадобились!

Судя по всему, биография Авраама Линкольна уже подействовала на него в полной мере.

— Давайте лучше поразмыслим о будущем! — наконец вступает в разговор Квентин Хорнблауэр-Сомерсет.

Однако как раз будущего все сидящие за столом и страшатся, поэтому Зиги предлагает вновь заняться интеллектуальными играми.

— Давайте сыграем в игру «Кому не страшно в страшном замке», — говорит он.

— Играть так играть, — соглашается отвернувшийся было к камину Капитан. — А как играют в эту игру?

— Очень просто, — поясняет Зиги Ледерер. — В нижней неиспользуемой комнате в башне лежит на подоконнике среднего окна ключ от башенных часов.

Я гашу свет во всем замке, и все остаются сидеть за столом, кроме одного-единственного добровольца, который во тьме пробирается в башню и приносит сюда ключ как доказательство собственного мужества. Дистанция от камина до нижней комнаты в башне самая длинная во всем замке. Что ж, давайте устроим аукцион бесстрашия. Кто первый? Кто первый — раз! Кто первый — два! Кто первый — три!

Глубочайшее молчание; слышно, как переминаются ноги на шкуре белого медведя, как скрипят под ягодицами кожаные сиденья, как пощелкивают дрова в нижних ярусах штабеля, — позже, в этот же сезон, их пламени суждено взметнуться вверх и пожрать верхние поленья, — но не сейчас, еще не сейчас, кто же растапливает камин в сентябре? Слышно даже, как чиркает о коробок воровато зажженная кем-то спичка, а в остальном — тишина. Следовательно, надо предположить, что новая игра внушает опаску всем присутствующим, независимо от того, закат ли зардеет над Европой или рассвет, независимо от того, что страх перед грядущим с Востока гунном заставляет британского премьер-министра делать шаг вперед и два назад, независимо от того, что запертые посреди континента судетские немцы спят и видят, как бы прорваться к обоим немецким морям — Балтийскому и Северному, а пражские чехи, слушая речь рейхсканцлера, транслируемую из Дворца спорта, выкладывают на обеденный стол противогазы, — независимо ото всего этого компании почему-то страшно.

— Я, — внезапно вырывается у Женни Ледерер. — Я схожу!

Ей еще раз тщательно описывают дорогу к нижней комнате в башне, затем гасят свет, и остальные молча и несколько пристыженно застывают в полнейшей тьме. Через полчаса слышатся шаги Женни, а значит, можно включить свет: Женни с символическим книксеном передает ключ владельцу замка Паулю Кнаппу.

Примерно в то же самое время премьер-министр Хорнблауэр-Сомерсета доставляет на родину другое сокровище, тот самый «Мир для нашего времени», который он на обратном пути в самолете прячет среди глубоких таинственных складок закрытого зонтика и только дома предъявляет ликующему народу.

— Самое подходящее время уехать подальше от границы, — провозглашает на следующий день Квентин Хорнблауэр-Сомерсет, и действительно переселению всех трех семейств в Аграм больше ничто вроде бы не мешает. Но сначала Пауль Кнапп заводит Капитана в самый древний уголок винного погреба с тем, чтобы тот помог ему получше припрятать главное здешнее сокровище — шесть бутылок коньяка «Наполеон» 1810 года. Благоговейно, как будто они намереваются посадить мемориальный дуб, Кнапп с Капитаном роют в углу подвала яму, закладывают в нее шесть бутылок и замуровывают ее каменными плитами.

— Хорнблауэр прав, — говорит Кнапп. — Нам надо убраться подальше от границы. Однако запомни место, — когда все останется позади, мы достанем бутылки и осушим их, произнося:

— За здоровье Наполеона на острове Святая Елена!

 

III. МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ

Для комнат в замке Винденау никак не было характерно отсутствие мебели, почему же понятие «меблированные комнаты» овладевает умами Капитана и его жены только теперь, при переезде в Аграм? Во-первых, применительно к замкам никто не употребляет выражение «меблированные комнаты», а, во-вторых, супруги связывают с этим понятием брезгливый страх перед староавстрийской жизнью низов, — со съемщиками и подсъемщиками, с плохо выбритыми холостяками, с комнатушками, куда пускают только переночевать, со вдовствующими квартирохозяйками, с едва переносимыми общими уборными и с прочими ужасами тех мест, где никогда не светит солнце успеха и на всем лежит одна и та же неизбывная тень, — тех мест, о наличии которых добропорядочные бюргеры просто-напросто не помнят, но и потомки бюргеров, уже затронутые революционными настроениями, предпочитают все же не вспоминать. В-третьих, ввиду внезапного наплыва эмигрантов эти самые «меблированные комнаты» не так-то просто снять. Меж тем это совершенно необходимо, потому что пожить в гостях больше никто не приглашает.

Поиски Капитана, должно быть, увенчались неслыханным успехом, потому что Аграм конца тридцатых — начала сороковых годов запомнился младенческому «я» не одной и не двумя меблированными комнатами, но бесконечной чередой таковых, — и череда эта тянется, разумеется, не в пространстве, а во времени.

Так что Аграм для меня — карточный домик, составленный из детских игральных карт, на каждой из которых изображены те или иные меблированные комнаты: у вдовы Батушич на Илице, в пансионе «Сплендид», у бородавчатой госпожи Юрак на Холме, на задворках княжеских апартаментов четы Кнаппов, у рыжеволосой Эльзы Райс на площади Пейячевича, в отеле на Слеме, в немецком пансионе Вагнеров! В каждой из этих игральных карт я просверлил дырки, пропускающие ровно столько света, чтобы даже четверть века спустя разглядеть снующие туда и сюда фигурки с четкостью, необходимой для однозначной классификации: фигурки вышеупомянутых квартирохозяек — вдовы Батушич, госпожи Юрак и Эльзы Райс, фигуры Капитанова брата, супружеских пар Кнаппов и Ледереров и Соседа, который, точно так же, как и Бруно Фришхерц, несколько раз наведывался в гости из Вены. Этот просачивающийся из пробуравленного отверстия свет падает и на второстепенные персонажи, такие, как владелец типографии Дедович, сыновья Эльзы Райс Иво и Зоран, горничные Илона и Мара, служащий немецкого консульства Регельсбергер, педиатр доктор Шпитцер и жуликоватый адвокат Зибенкович.

Бог распорядился так, что у Капитана Своей Судьбы и у его Капитанши нет, в отличие от дедушки, времени на то, чтобы, взяв меня за руку, отправиться на прогулку по городу, который для них, как и для всех остальных эмигрантов, оборачивается городом далеко не игрушечным: здесь надо прокладывать себе дорогу к новому существованию, стоять в очередях алчущих визы людей у иностранных консульств, жадно пролистывать в большом кафе «Градска кавана» зарубежные газеты в надежде натолкнуться на известие о новом покушении, — короче говоря, здесь нужно каждый день по новой проигрывать пластинку сугубо эмигрантского императива: Тебе надо — куда? Тебе надо — когда? Тебе надо — сколько (заплатить за то или за это)? Сосед, однако же, этот бывший революционер, вождь рабочих, отказавшихся от спиртного, наделенный правом решающего голоса представитель «Фонда вдов и сирот мировой войны», научился теперь, после того как его вышвырнули из парламента и заставили в 1934 году несколько недель протомиться в лагере на молочно-рисовой диете, которую ему, по его собственным словам, лично прописал представитель Иисуса Христа на земле вкупе со своими христолюбивыми вассалами в консервативной Австрии, научился оценивать большую, среднюю и малую политику исключительно по тому, в лучшую или, чаще, в худшую сторону она воздействует на его собственное и его близких благосостояние. Пребывание в плохо проветриваемых меблированных комнатах или вовсе в зачаженных сигарным и сигаретным дымом кофейнях, на его взгляд, ни в коем случае не может пойти во благо пятилетнему малышу. Судя по всему, именно по этой причине он купил на Южном вокзале в Вене билет третьего класса, прибыл сюда, в Аграм, и с грозным криком: «Ребенку необходим свежий воздух!» вырвал меня у родителей, взял за руку и принялся разгуливать со мной по всему городу.

По этой же причине я в первоочередном порядке ознакомился с теми городскими достопримечательностями, которые гарантируют избыток свежего воздуха: прежде всего, с величавым конным памятником верного австрийской короне бана Елачича на главной площади. Конечно, передние копыта бронзового коня вознесены не с такой боевитостью, как у лошади принца Евгения в Вене над площадью Героев; конечно, у подножия не нашлось своей, аграмской Жозефины Виммер; конечно, в отличие от венского, аграмский монумент не уравновешивается балконом, с которого рейхсканцлер объявил о величайшем достижении своей жизни, — одним словом, памятник верному австрийской короне генерал-губернатору Хорватии был осенью 1938 года начисто лишен всемирно-исторической перспективы, однако мне понравился лихой всадник с кривой саблей в руке, понравилось ходить вокруг него, цепляясь за руку деда. А местные жители, подмигивая, говорят друг дружке:

Причем в виду имеется бронзовый хвост коня, на котором восседает бан, — и должен признаться, что эта мирная версия бронзового конского хвоста нравится мне до сих пор тем сильнее, чем очевидней выигрывает она по сравнению с печальной ролью, выпавшей на долю хвоста лошади принца Евгения на венской площади Героев, который не только стерпел судьбоносное обращение рейхсканцлера к австрийскому народу, но и не избежал той опасности, что на его лошадь могла взобраться Жозефина Виммер, хотя фактически ей удалось залезть лишь под хвост…

Пока мы с Соседом кружим у подножия бронзового бана, с крепостной башни в Верхнем городе раздается пушечный выстрел. Он оглушительно звучит ровно в полдень, сопровождаемый небольшим языком алого пламени, который можно увидеть, быстро взглянув наверх, пока пушка не откатится назад, в амбразуру. Но никто, кроме меня, вверх не смотрит. Все и так знают: бум — бабахнуло с башни; бум — с площади Елачича снялись испуганные голуби; бум — настал полдень и жителям столицы провинции пора обедать. На меня, в отличие от уроженцев Аграма, эти залпы производят столь глубокое впечатление, что несколько лет спустя, увидев в кинохронике американский флот, ведущий орудийную пальбу при Пирл-Харборе, я спрашиваю у матери: «Зачем им столько пушек, у них что, так часто бывает полдень?»

Вокруг бронзового монумента годовыми кольцами древесного ствола расходятся ларьки еженедельной ярмарки, а крупные янтарно-желтые словенские яблоки и огромные фиолетовые кочаны хорватской капусты сложены у подножия пирамидами пушечных ядер, тогда как груши, сливы и виноград лежат в навал, свидетельствуя тем самым о непрерывной линии неиссякающего подвоза. А если поверить горничной Кнаппов Илоне, поучающей свою госпожу: «Цыплят, хозяйка, надо покупать парами, потому что мелочи на сдачу у них все равно нет!», то вся эта капустная, овощная и фруктовая роскошь произрастает, не говоря уж о воистину райских сонмищах кур, всего в паре дней езды отсюда. Тем не менее, между ларьками и у самого подножия монумента часто можно увидеть босоногих сестинских крестьян, на шее у которых висят по две-три, максимум, четыре снизки лука, — и это все, что они могут предложить на продажу, хотя сами в своих белоснежных рубахах с красно-белой вышивкой, которые носят навыпуск, выглядят столь живописно, что могут сойти за экспонаты из музея краеведения. Они на рассвете отправляются в путь из своей деревни, долгими часами бредут на босу ногу в город и терпеливо стоят тут целый день со своими снизками лука.

Получается, что и сестинские крестьяне назначают свои свиданья у кобылы под хвостом…

Ко времени рождественской распродажи босоногие крестьяне, естественно, исчезают, а бронзовый круп лошади присыпан легким снежком. Однако их жены раскладывают под припорошенными навесами ларьков расписанные алой глазурью фигурные пряники, которые принято вешать на елку: лошадок с седлом и сбруей из сахарной пудры, младенцев, ангелов, сердца, маленьких коров и детишек, держащих друг дружку засахаренными ручонками. В каждый фигурный пряник, в самую середину, впечено маленькое зеркальце, в котором предстоит отразиться серебряной бахроме и пламени елочных свечей. Такую лошадку с сахарной сбруей я могу взять в руку, поднять над головой, взглянуть в зеркальце, и в нем отразится все тот же главный герой моего игрушечного города — бронзовый бан на лошади с припорошенным крупом. Ангелы, должно быть, смеются надо мной, кривя нарисованные на рисовой бумаге личики, а дед покрепче берет меня за руку: «Нам пора дальше»…

Дальше — это может означать, — к зубчатой железной дороге, начинающейся за площадью Елачича и ведущей поблескивающими черной смазкой рельсами в Верхний город: после того, как дверцы закрываются и звучит гудок, поезд выпускает два мощных выдоха пара, а затем черное колесо у него под брюхом начинает цеплять зубцы покрытых смазкой рельс. В Верхнем городе можно прислониться к каменной стене, втянуть голову в плечи и в тщетной надежде на то, что крепостная пушка выпалит еще раз, в неурочное время, посмотреть на башню.

Разумеется, можно обернуться и посмотреть в другую сторону, вниз, но там я опять увижу конный монумент, у подножия которого уже столько кружил, держась за дедовскую руку, и серые, похожие на шляпки грибов, крыши ярмарочных ларьков. Дверь на входе в большую кофейню не привлекла бы к себе моего внимания, хотя именно туда Капитанша затащила своего мужа, подвела к столику с социалистическими эмигрантами 1934 года, которые приветствовали его раскачивающимся, как маятник, между стоицизмом и иронией тоном давнишних, а значит, ко всему притерпевшихся эмигрантов:

— Ну-ка объясни, а ты-то здесь как оказался?

— Точно так же, как вы, только на несколько лет позже, — колко отвечает он, окидывая торопливым взглядом мраморный столик, за которым сидят оба интеллектуала, Вурлиц и Зинцхайм, и по состоянию дел на столике опознавая безнадежную ситуацию, в которой пребывают они оба, — на столике высятся шесть стаканов с водой и только две маленькие чашечки кофе. Колкое капитаново «Точно так же, как вы» означает, разумеется, не общее социалистическое прошлое, а совместное роковое несоответствие требованиям Нюрнбергских законов, вследствие чего им приходится встретиться за мраморным столиком в кафе на площади Елачича, заказав шесть стаканов воды и две маленькие чашечки кофе.

— Ну, а здесь-то вы чего дожидаетесь? — возвращает Капитан мяч в игру, мысленно прикидывая, как его срежут.

— Мы? Мы ждем конца света, — говорит Зинцхайм, тогда как Вурлиц, молча кивнув, залпом осушает один из шести стаканов.

— Шутки в сторону, — говорит Капитанша. — Чем вы тут занимаетесь — в практическом смысле?

— Я пишу заметки и учу хорватский, — говорит Зинцхайм.

— Я пишу заметки и учу русский, — говорит Вурлиц.

И тут же они, если так можно выразиться, принимаются осыпать Капитана с женой крошками из заметок, которые пишут в зарубежные газеты и в информбюро Интернационала. Они говорят о совершенно непредставимой взаимной ненависти сербов, хорватов и словенцев, о парализующем централизме Белграда, который понапрасну прослыл во всем мире альфой и омегой югославской государственной мудрости и с которым на самом деле никто не считается всерьез, о правительственных охотах, устраиваемых премьер-министром в конфискованных угодьях эрцгерцога Фридриха, об охотах, в ходе которых послов и консулов других государств кормят с тарелок, на которых по-прежнему красуются монограммы дома Габсбургов, о том, что, вопреки всему, эта страна вполне могла бы стать замечательно пригодной для жизни.

— Строго говоря, наш Зинцхайм стал хорватским патриотом, — вступает в разговор Вурлиц. — Его еще в парламент выберут, когда он наконец выучит язык!

Затем разговор переходит на международное положение, на еще, судя по всему, не утоленный аппетит рейхсканцлера, которому подавай все новые страны, все новые жизненные пространства, все новые народные массы, все это говорится неизвестно в который раз и анализируется тонко и проницательно, но и здесь царствует все тот же императив (Тебе надо — куда? Тебе надо — когда? Тебе надо — сколько?), а Капитан заказывает четыре чашечки кофе и платит уж заодно и за те две, что успели выпить Вурлиц и Зинцхайм, платит, не поведя и бровью, потому что происходящее можно назвать инвестицией в процесс сбора информации, которую можно будет затем продать Кнаппам в их роскошных апартаментах в Верхнем городе. Крупицы информации, которыми его осыпают здесь, Капитан подаст к столу богачей и залюбуется эффектом, как господин на садовой скамье, потчующий крошками воробьев, поскольку сам Кнапп не больно-то горазд выслушивать новости и оценки, доносящиеся из лагеря левых.

Мне-то, конечно, до этой Гекубы дела нет. Мне куда больше нравится следовать за Соседом, ведущим меня по довольно крутой и порядком разбитой мостовой из Верхнего города в Нижний с его по-средневековому темными и узкими улочками, практически не улицами, а туннелями. В туннеле я вижу нишу, — свет свечей падает на статую Богородицы, у ног которой стоит скамеечка, заставленная цветами и усеянная ветками. В нише на крючке болтается ведерко со святой водою, а у ног черной мадонны лежат розово-красные восковые свечи, розово-красные восковые фигурки, — это подношения: Мария, Матерь Божья, помоги нашей скотинке выздороветь, — молятся здесь те же самые крестьянки, которые, годовыми кольцами разойдясь вокруг бана, торгуют фигурными пряниками с впеченными в них зеркальцами.

Разумеется, по городу можно бродить часами (хотя и не вечно), даже если приходится цепляться за руку дедушки, но, как я от этого ни уклоняюсь, пришла пора вытянуть первую карту из карточного домика меблированных комнат, — вытянуть, повертеть в руках, рассмотреть попристальней. Скорее даже — две первые карты, потому что Капитану удалось снять у вдовы Батушич на Илице аж две комнаты, жилую и спальню, — и обе, разумеется, меблированные. Как же это ему удалось снять две большие красивые комнаты, да к тому же на лучшей улице во всем городе? Сбылся ли сон о наполненной дерьмом ванне, который, по словам баронессы Элеоноры Ландфрид, сулил удачу, бесконечную удачу? Начал ли он сбываться, или неслыханную удачу надо списать на счет обстоятельств, а именно на то, что талантливый 24-летний сын вдовы две недели назад умер от туберкулеза? Кисловатый запах, оставленный дезинфекционной бригадой, еще шибает в ноздри, когда разгуливаешь туда-сюда по обеим комнатам. Капитанша даже отказывается сначала въезжать, она боится того, что санитары уничтожили не все палочки Коха и эти давным-давно забытые бациллы одолеют мое младенческое «я», оно и без того такое бледное, и даже морковный сок, прописанный венским педиатром, не может согнать эту бледность! Но тут уж, — и совершенно по делу, — рассердившийся Капитан зарычал на нее: «Ты и в день Страшного суда спросишь о том, не прекратилась ли подача холодной и горячей воды!» Итак, в конце концов, карта вдовы Батушич оказалась вытянута, и таким образом я получаю возможность собственными глазами увидеть одетую в траур вдову; правой рукой, на которой браслет из крупных черных деревянных шариков, смахивающих на жемчужины, она указывает на картину в бледно-зеленых тонах, — дикие утки в зарослях камыша: «Эту картину написал мой сын!» То, что обыкновенный сын обыкновенной вдовы может нарисовать диких уток и они будут выглядеть как живые, производит на меня необычайное впечатление; его безвременная смерть мне, напротив, ничего не говорит, потому что я не могу представить ее себе по-иному, нежели в виде черных деревянных шариков, перекатывающихся на запястье у вдовы, а они внушают некоторую оторопь, но никак не ужас. И все же какой-то ужас, очевидно, запал мне в душу, потому что я начинаю требовать, — и с отвратительной настойчивостью, — чтобы Капитан каждый вечер рассказывал мне какую-нибудь историю, хотя раньше, — и в Вене, и потом в Винденау, — я не придавал значения способности Капитана строить из себя Гарун-аль-Рашида. Капитан удовлетворяет мою новую потребность (особенно неуместную, потому что ее возникновение вписывается в период между мюнхенским сговором, чешской всеобщей мобилизаций и «Хрустальной ночью»), повествуя в духе романа-фельетона про братика и сестричку, которых зовут Пауль и Паулинка. Пока родственники Капитана, остающиеся на территориях, на которых владычит рейхсканцлер, претерпевают главным образом политически окрашенные потрясения, приключенческие истории про Пауля и Паулинку, милостью Капитана Гарун-аль-Рашида, звучат на сон грядущий успокоительно.

Пока Мордехай, родной дядя Капитана, являющийся, по его собственным словам, известным во всей Европе и Америке отоларингологом, воскликнув: «Президент Бенеш — самая мудрая голова со времен Спинозы!», пытается перевести свое санаторное дело из Карлсбада в Бад Пиштьян, Капитан Гарун-аль-Рашид отправляет Пауля с Паулинкой в волшебный лес, где им встречается страшный бурый медведь, но после того, как братец с сестричкой угощают его медом из предусмотрительно взятой с собой в лес банки, коричневое чудовище оказывается безобидным, совсем ручным и принимается плясать. Пока венский дядя, поставщик кошерного мяса Якоб Герстль с Нижней Аугартенштрассе, после погромов, шлейфом потянувшихся вслед за «Хрустальной ночью», передвигается по своей квартире в Леопольдштадте только ползком, — и сам дядя и все семейство, — чтобы пасущиеся под окнами члены гитлерюгенда не разглядели за занавесками хотя бы тень человека, — Пауля и Паулинку заводят в дом, в котором живут гномы, а вместо паркета настлан мох, и они собственноручно готовят внезапно оставшимся круглыми сиротами маленьким гномикам обед из трех блюд: гномичий суп с горошком, гномичий шницель и гномичий сливовый мусс (причем в качестве гномичьих слив, оказывается, вполне можно использовать чернику). Пока брат Капитана в Пресбурге судорожно пытается включить собственную мать в так называемую «визовую карусель» между английским и венгерским консульствами (а дело обстоит так: английское консульство в Пресбурге выдаст визы лишь тем, кто может предъявить свидетельство о крещении, тогда как в венгерском можно получить визу на въезд в Будапешт на основании лишь того, что не обладаешь еврейской внешностью, таким образом венгерская виза может послужить косвенным доказательством твоего арийства. Счастливый обладатель венгерской визы, но, увы, не свидетельства о крещении, которому, разумеется, не хочется ни в какой Будапешт, отправляется в английское консульство, а услыхав: «Предъявите свидетельство о крещении», отвечает: «Да у меня есть уже венгерская виза. Вот мой паспорт!» И тут — раз — и ему ставят в паспорт английский штемпель…), Пауль с Паулинкой в это время забираются в заброшенную алмазную шахту в далматинских карстовых горах, набирают богатую добычу и возвращаются в Аграм с корзинками, доверху наполненными драгоценными каменьями, отливающими алым, зеленым и синим, открывают на рынке ювелирную лавку и торгуют, понятно, с превеликим успехом… Пока лучший друг Монти по Дахау (сам Монти, ускользнув, прибыл в Цюрих) мучается все более и более неотвязными мыслями о самоубийстве, а бравый охранник с баварской ухмылкой постоянно подзуживает его словами: «Ты только попроси, а веревка у меня для тебя всегда найдется!», Пауль и Паулинка посещают невиданные аттракционы крестьянского цирка, специально изобретенного Капитаном для них и, естественно, для меня: там хорватская свинья преспокойно разгуливает по канату; там боснийская овца бестрепетно пожирает живое пламя; там демонстрируют далматинского морского орла, которого удалось выдрессировать так, что он стал вегетарианцем и вместо рыбы с аппетитом пожирает желуди под желтым соусом, там выступает дикий албанский карлик, умеющий танцевать коло на раскаленных остриях двух мечей; там белки занимаются трюковой ездой, оседлав деревенских дворняг!

Я однако же не вправе пожаловаться на невнимательность Капитанши: как это ни странно, она берет меня за руку и водит на прогулку ненамного реже, чем Сосед. Должно быть, во избежание того, чтобы я чересчур часто прикладывался к склянкам с таблетками кальция, биомальца и овальтина и к полупустым банкам из-под меда, оставшимся от покойного сына вдовы и разбросанным там и сям по кухне и столовой. Да и ее доверие к местной дезинфекционной бригаде не является, судя по всему, стопроцентным. Однако убирать лекарственные препараты покойного она не спешит, — из присущей эмигрантам робости боясь оскорбить чувства хозяйки и дожидаясь того, пока та не отправится в Гренобль к дочке, изучающей французский язык. А поехать туда вдова Батушич может, воспользовавшись, говоря символически, осью никогда не остывающей дружбы; ось эта со времен Людовика XIV связует Францию со всеми странами, враждующими с домом Габсбургов. Интеллектуальные юноши и охваченные жаждой знаний девицы (случай Батушич-младшей!) из славянских государств, возникших на развалинах многонациональной империи Прохазки, императора в бакенбардах, снуют по гарантированной заключенными на высшем уровне соглашениями оси дружбы туда и сюда, и даже сейчас мне трудно попрекнуть их тем, что они уже тогда предпочитали Марселя Пруста и Андре Жида Эрнсту Вихерту и Стефану Цвейгу… Их отцы и деды, гордые славянские националисты и, вместе с тем, приверженцы Габсбургов, привозили свой крупнобуржуазный сифилис как из Парижа, так и из Вены, если, конечно, им было по карману себе такое позволить, потому что рассматривали и Париж, и Вену в равной мере как духовную и телесную Мекку! Любой центрально-славянский город былой империи, насчитывающий больше ста тысяч жителей и обладающий такими чисто столичными достижениями, как драматический театр, опера и оперетта (под одной крышей), епископат, квартал особняков, где проживают местные фабриканты, высшие офицеры, адвокаты, богатые евреи и благовоспитанные барышни, наконец, университет или по меньше мере высшая политехническая школа, как по меньшей мере пяток, а то и десяток почти столичных магазинов, профессоров медицины и кондитеров, а также универмаг, зоопарк, парочка музеев, мастерская ортопедической обуви и несколько маленьких элегантных публичных домов, — каждый такой город любит именовать себя «маленьким Парижем», но никак не «маленькой Веной», — а все потому, что Вена находится слишком близко и изведана чересчур хорошо! Вдова Батушич, ее дочь в Гренобле и все более или менее франко-говорящие жители Югославии, Польши и того, что после передачи Судетской области рейху осталось от Чехословакии, испытывают спокойствие и уверенность, думая о сильной руке Франции, родины Дантона и Золя, — о сильной руке, которая элегантно, но жестко поставит на место рейхсканцлера, вздумай он сотворить новое бесчинство с кем-нибудь из славянских союзников Французской республики!

Только эта уверенность способна объяснить вспыхнувший тогда в Аграме интерес к оперным биноклям. Судя по всему, большинство беглецов, собирая эмигрантскую поклажу, не удержались от соблазна сунуть туда же и оперные бинокли и только с опозданием сообразили, что вечера, когда всемогущий граф гоняется за невестой собственного слуги, а Элеонора, щеголяя в мужских штанах, меткими попаданиями из толпы статистов добывает свободу и себе, и своему возлюбленному, — что такие вечера выпадают в эмиграции редко, все реже, а потом и окончательно сходят на нет. А оперный бинокль на шее у палубного пассажира на борту банановоза, отправляющегося в Венесуэлу, оперный бинокль в ранце добровольца, отправляющегося на борьбу (если таковая еще возможна) с рейхсканцлером, взгляд сквозь оперный бинокль на свастику на знаменах армий, которые все же, не исключено, решат сюда вторгнуться, — смехотворная и никому в эмигрантском житье-бытье не нужная обуза. Поэтому эмигрантская колония пытается сбыть оперные бинокли аграмским аборигенам, устраивая самую настоящую распродажу, но аборигены не упускают, естественно, подвернувшегося шанса: каждый готов приобрести эмигрантский оперный бинокль, но только по дешевке, практически задаром. Поэтому цены на бинокли на то ли черном, то ли сером эмигрантском рынке падают день ото дня, адреса любителей оперы, склонных к приобретению бинокля, передаются из рук в руки в эмигрантских кофейнях (под столом) как тайные наводки на беспроигрышную удачу на скачках. И вот кто-нибудь внезапно встает из-за столика, делая это по возможности незаметно или изобретя какую-нибудь отговорку, скажем, ему вдруг захотелось подышать свежим воздухом, — и мчится к себе в меблированную комнату, выхватывает из чемодана оперный бинокль и пытается сбыть его по только что подсказанному адресу. Судя по всему, именно так раздобыла целых три адреса и Капитанша, потому что однажды она запихнула в сумочку оперный бинокль, взяла меня за руку и поехала на трамвае по двум подозрительно отдаленным адресам, где ей однако же устроили от ворот поворот. И только третью дверь приотворили на цепочку, так и не снимая ее, приняли у нас из рук оперный бинокль и исчезли с ним в глубине квартиры, бросив через плечо: «Мне надо посоветоваться с мужем!» Муж посоветовал покупать, правда, на пятнадцать динаров дешевле испрошенной цены. Капитанша соглашается, хозяйка квартиры передаст ей деньги и говорит: «Погоди-ка!» Мы принимаемся ждать, — и вот из приотворенной на цепочку двери просовывается рука, протягивающая мне отломанный от плитки и завернутый в коричневую бумагу кусочек шоколада. Я однако не трогаюсь с места, хотя рука в дверной щели призывно помахивает завернутым в бумагу шоколадом. Гостинца я не беру, и хозяйка, а точнее хозяйкина рука, так жестоко отбритая еврейским полукровкой I степени, мать которого только что продала по дешевке оперный бинокль, гневно исчезает в глубине квартиры, и дверь захлопывается.

Не знаю, то ли избавление от оперного бинокля, то ли куда более щедрые подачки и ссуды Пауля Кнаппа, но что-то побуждает Капитана начать оглядываться в поисках возможности упорядоченного существования, позволяющего, наряду с прочим, избавиться от оскорбительной эмигрантской привычки, ставшей для него идефиксом: взволнованно перелистывать зарубежные газеты за столиком в кафе, обедать по-провинциальному рано, коротать послеобеденные часы за мраморным столиком в политдискуссиях с товарищами Вурлицем и Зинцхаймом, воображать себя ледоколом, прокладывающим дорогу в бурном море Иронии, а вечерами ужинать с Паулем и Соней Кнапп в их роскошных апартаментах в Верхнем городе…

Шикарные апартаменты Кнаппов, хоть и расположенные на третьем этаже сверкающего белизной жилого дома недавней постройки, могут похвастаться огромным съемным окном, выступающими над улицей застекленными террасами, плоской крышей, над которой, выходя из сложенных наподобие пароходных труб дымоходов, весело устремляется, — словно не ввысь, а в грядущее, — в южно-восточно-европейские небеса дым, тогда как вся конструкция в целом скорее напоминает веймарский стиль «баухауз», — но и в этом изумительном баухаузе Пауль Кнапп мрачно переходит с террасы на террасу, вздыхает и бубнит себе под нос: «Киев! Это уж самый настоящий Киев!» Хотя никакого Киева он в глаза не видел, хотя линия холмов и сам город, каким он видится с террасы, никоим образом не могут напоминать Киев, ключевыми понятиями которого являются «равнина», «глина», «Восток» и «безнадежность». Да и не в топографическом смысле он сетует: «Киев! Это уж самый настоящий Киев!» — он передаст этими словами собственное самоощущение в чужом городе, хоть и в прекрасном доме стиля «баухауз», — Киев, самый настоящий Киев, вот в чем абсурд!

Однако мысль об абсурдности происходящего за ужином, на который он, помимо Капитанской пары, пригласил своего генерального директора Трщича и адвоката Зибенковича, Кнапп предпочитает не высказывать вслух. Трщич и Зибенкович и сами явились сюда не затем, чтобы вздыхать с хозяином, вынужденно обитающим в ненавистном Киеве, — но чтобы вострубить в трубу, в небольшую такую трубочку оптимистического взгляда на будущее, ожидающее Кнаппа и его друзей в королевстве Югославия милостями Сараево. Трубочка Зибенковича, являющегося уроженцем Белграда, в этом смысле наполнена воздухом и готова зазвучать аж с 1916 года, хотя до 1914 года он учился в Вене, а до 1916 — служил в кайзеровско-королевской армии, правда, с отвращением служил, и это его отчасти извиняет… Однако в 1916 году ему удался своеобразный марш-бросок в одиночку и вперед, на военно-бюрократическом жаргоне именуемый дезертирством, — и отсюда начинается его восхождение в качестве энтузиаста югославского вопроса при штабе Антанты в Риме. В настоящее время он разъезжает в оба конца между родным Белградом и неродным Аграмом, в котором у него канцелярия, занимаясь вопросом присвоения гражданства Паулю Кнаппу. Вытирая салфеткой бородавку, испачканную в мясной подливе, он говорит:

— Принц Пауль вам бы понравился, господин доктор Кнапп, это человек с британским взглядом на мир, он учился в Оксфорде… Принц в курсе вашей проблемы и будет горд заполучить вас в соотечественники!

Хорвата Трщича, разумеется, сердит это педалирование взаимоотношений с сербским принцем-регентом, однако, как награжденный орденом старший лейтенант кайзеровско-королевской армии, не дезертировавший своевременно (следует ли привести этот факт в его извинение, или в столь смутные времена с политическими извинениями любого рода имеет смысл погодить до общего разъяснения ситуации?), внешне он и виду не подаст, что раздражен, хотя ему совершенно ясно, что ловкое упоминание принца Пауля в застольной беседе повлияет в первую очередь на сумму гонорара, который истребует Зибенкович. Поэтому он предпочитает пофривольничать и рассказывает компании, и без того несколько повеселевшей в результате возлияний, о том, в какую оргию превратилась последняя правительственная охота в угодьях, конфискованных у эрцгерцога Фридриха, на которую были приглашены представители дипломатического корпуса: дипломаты вытирали губы салфетками с монограммой дома Габсбургов, премьер-министр в последний вечер пририсовал себе головешкой черные усы и, переодевшись тореадором, объявил о кульминации всей охоты, поджидающей ее участников на следующее утро, а именно — о пикнике.

Длинные блюда, на которых высились целые горы колбас, буженины, фаршированных перцев, окороков, салатов из брюссельской и белокочанной капусты, тортов с кремовыми шапками и без таковых, батареи винных и водочных бутылок дожидались на следующее утро спозаранку на лесной опушке; горели высокие костры, разожженные как для обогрева, так и для настроения; музыкантская капелла играла охотничьи марши. Однако вопреки кострам и зажигательной музыке стоял такой холод, что в бутылках, выставленных посреди изобильной снеди, замерзло вино. И тут премьер-министр распоряжается наполнить бокалы сербским национальным напитком; подогретая сливовица на меду кажется не слишком крепкой, потому что вкус меда заставляет забыть о градусах водки, однако ударяет в голову дипломатам и руководителям правительства огненной стрелой. И тут премьер-министр приказывает музыкантам играть коло — сербскую хороводную пляску, которую и сам любит плясать, более того — открывать при первой же удобной возможности. На этот раз он обхватывает ручищами крестьянина, пальцы которых похожи на сардельки, жену одного из дипломатов, одновременно ухитряясь звучно шлепнуть другую даму по… да, вот именно — по какому месту? Как написал посол Его Величества короля английского своей отсутствовавшей на пикнике супруге: ты уж сама догадайся, по какому… Премьер-министру хочется однако же, судя по всему, превзойти самого себя: он запрыгивает на и без того перегруженный стол, пытаясь увлечь туда и жену посла, однако его тяжелая, как у борова, туша перевешивает все бутылки и блюда со снедью, попытка втащить на стол жену дипломата лишь усугубляет ситуацию, короче говоря, ножки у стола с грохотом подламываются, премьер-министр всех объединенных в рамках вновь созданного королевства сербов, хорватов и словенцев вместе с женой дипломата внезапно оказывается в совершенно неописуемом винегрете из колбасы, ветчины, фаршированных перцев, красного вина (белое еще не вполне оттаяло), тортов и всего остального, посреди глубоких водочных луж!

Все это рассказал ему очевидец, имени которого он, разумеется, огласить не может. Веселенькая история заставила и без того оттаявшую компанию разразиться дружным хохотом, заржал даже Зибенкович, однако тут же резко закусил губу.

И Кнапп перестает смеяться с тою внезапностью, с какой подвыпивший человек переходит без промежуточных стадий из эйфорического в меланхолическое настроение. Кнапп сухо говорит Зибенковичу:

— Пока ваш премьер-министр пляшет коло в луже красного вина, Гитлер пожирает одну страну за другой! — И тут он срывается на крик. — Неужели вы не видите, что все ваши договора и пакты имеют не большую ценность, чем облигации австрийского военного займа в 1919 году!

— Другие времена — другие пакты. — Зибенкович пытается перевести разговор на другую тему, а в глазах у него еще поблескивают жемчужины: только что он хохотал до слез. — Мы хотим жить — не так, так эдак, — как любит говорить, правда, в другом контексте Гитлер.

И он вновь быстро и резко закусывает губу.

Так оканчивается этот вечер в «киевском баухаузе», чуть не обернувшийся скандалом, который лишь в последний момент удалось погасить. Что касается Капитана, то мысль о Звонимире Дедовиче, его будущем компаньоне, с которым они уже завтра утром начнут совместную деятельность, едва ли способна улучшить ему настроение.

Да и стоит ли вообще работать, если разрешения на это у тебя нет и приходится волей-неволей держаться в тени жирного аборигена Дедовича, который будет выдавать твою работу за свою? Стоит ли монтировать новую с иголочки, так называемую «Гейдельбергскую» типографскую машину величиной с грузовик, да к тому же на деньги, одолженные Кнаппом, чтобы затем, оказавшись жалким Кº компании «Дедович и Кº», заниматься печатью этикеток, бланков заказов и рекламных материалов для продукции, производимой Кнаппом, выполнять заказы архиепископского ординариата, печатать траурные объявления, открытки, визитки, приглашения на дни рождения и, будучи стыдящимся самого себя анонимным компаньоном владельца провинциальной типографии, подсчитывать барыши, производящие неизгладимое впечатление разве что на этого самого Звонимира Дедовича, который в нормальное время не мог и надеяться на новую, с иголочки, «гейдельбергскую» типографскую машину, но никак не на Капитана Своей Судьбы. Жирный Дедович, похожий на рекламного человечка Мишелина, бегая по городу в поисках выгодного заказа, пыхтит как паровоз, нет, как забарахливший автомобильный мотор. С партийным значком католической Народной и Крестьянской партии в петлице, он ищет заказы прежде всего на квартирах у священников, в религиозных семинарах, в церковных школах и в ординариате самого архиепископа, но совершает успешные набеги и на городские окрестности. Однако разжившись новехоньким «гейдельбергским» печатным станком и получив с помощью Капитана горячую линию, выводящую его на промышленную империю Кнаппа с его заводами, отдельными производствами и филиалами, скромный печатник в третьем колене Дедович наконец навел мост в мир крупной промышленности, и будущее он себе представляет в розовых тонах или, вернее, в розовых формах, в формах крупной типографии, принадлежащей Дедовичу, с «гейдельбергом», постоянно загруженным на полную мощность и в ответ на круглосуточное кормление со стороны заботливого Звонимира исторгающим из своих недр столь любимую последним печатную продукцию: траурные объявления в черной рамочке, зеленые бутылочные этикетки, розовые этикетки для стеклянных банок клубничного конфитюра, набранные бурым шрифтом надписи на пакетики молодого кофе, но также и исповедальные каноны, катехизисы, приглашения на новогодний прием к архиепископу и, прежде всего, те раскладные открытки, которые запомнились мне, потому что Капитан приносил их домой. Особое впечатление произвела на меня черная открытка с белым гробом и желтым канделябром, хотя я еще не мог знать, что присылать ее принято лишь в редчайших случаях — после кончины тещи или богатой тетушки, тогда как другие, куда меньше взволновавшие меня открытки, пользуются куда большим спросом и, соответственно, куда лучше вписываются в мечты Дедовича о процветании предприятия. Например, розово-красная открытка с приплясывающим скрипачом, а также со словом «РАДОСТЬ», напечатанным на всех языках, распространенных во вселенной, в которой обитает Дедович, а именно по-венгерски, по-хорватски, по-польски и по-немецки; очевидно, Дедович подумывал и о торговой экспансии своей продукции за рубеж, потому что на другой стороне открытки та же «РАДОСТЬ» была пропечатана по-итальянски, по-французски и даже по-английски. Всеми этими свойствами или, точнее, этим единым свойством, имеющим генерализующее значение «радость», в полной мере обладает и сам Дедович. Он умеет привносить радость во все игры, но не забывает о ней и в ходе рабочего дня, с улыбкой запуская лапу под блузку то одной, то другой из упаковщиц и тут же увлекая ее на короткий междусобойчик в пустующее помещение бухгалтерии, откуда она неизменно возвращалась ровно через двадцать минут в растрепанном виде и с пылающими щеками, однако, судя по всему, оставшись не в обиде на хорватского человечка с рекламного плаката, потому что тут же принималась за работу с неугомонностью пчелы. Капитан не решается разделить с Дедовичем эту или какую-нибудь другую из числа отпущенных тому радостей; он безвылазно сидит в занавешенном боксе, чтобы никто из явившихся в типографию по делам, будь то почтальон, уличный регулировщик, а то и полицейский, не заметил компаньона, не имеющего разрешения на работу, и не доложил куда следует, что было бы чревато опасностью выдворения. Ежедневно сидя в этом неуютном боксе с девяти до десяти утра, Капитан нехотя и, строго говоря, без особого интереса просматривает поступившие на данный момент заказы и предложения, после чего, уже в начале одиннадцатого, устремляется в кофейню, за столик к Вурлицу и Зинцхайму, и предается застарелому пороку. Сомнамбулические мечтания о внезапном свержении диктатора, — он их уже и сам терпеть не может, мысленно переадресуя себе в сложившейся ситуации слова, которыми на своем хорватско-немецком начинает любую беседу с ним Звонимир Дедович: «Вы ведь образованный человек!» По той же, впрочем, причине он сокращает до минимума и послеобеденный визит в типографию, предоставляя Дедовичу все труды и всю радость, хотя постоянно таскает в кармане пачку образчиков продукции Дедовича, — как для внутреннего пользования, так и в экспортном исполнении (на семи языках), — и по настроению может вытащить открытку, больше соответствующую его собственным потребностям, нежели «СМЕРТЬ», или «РАДОСТЬ»… Может быть, на открытке значится «ДУШЕВНАЯ СТОЙКОСТЬ» или «ПРОВИДЕНИЕ»?

Итак, в то время, пока Капитан дважды в день, утром и после обеда, совершает околоделовые набеги на типографию Дедовича и околополитические — за мраморный столик к Вурлицу и Зинцхайму, считая и то, и другое своим долгом, Капитаншу отправляют в инстанции хлопотать о продлении вида на жительство и о сопутствующих этому вещах. Белокурой, рослой, голубоглазой красавице все это со всею любезностью предоставляют в немецком консульстве, в компетенцию которого входит теперь судьба Капитана и его семьи, въехавших сюда еще с австрийскими паспортами. Зал ожидания в немецком консульстве переполнен точь-в-точь, как эмигрантское кафе, в котором Вурлиц, Зинцхайм и Капитан предаются фантомным мечтам о покушении на диктатора, — и там и здесь мелькают одни и те же эмигрантские физиономии, и непосвященному, зайди он в консульство, могло бы показаться, будто все явились сюда именно нынешним утром за чем-то конкретным: продлить паспорт, получить визу на переезд в другую страну, заручиться транзитной визой, одним словом, — за всегдашним благословением бюрократических инстанций, от которых все еще никуда не денешься, хотя страна, которую эти инстанции представляют, и имперский орел, сжимающий в когтях свастику, который ее символизирует, уже отторгли просителя и лишили его гражданства. Однако главная определенность, которую ищут явившиеся в консульство, заключается в вопросе: кто из чиновников дежурит сегодня у паспортного окошечка — господин из Берлина, чиновник из Баварии или Эрвин Регельсбергер из Брегенца. Как только установлено, что к окошечку сядет господин из Берлина или чиновник из Баварии, любящий нехотя покрикивать в толпу: «Ну, кто там еще?», так самые хитрые из явившихся ретируются с каким-нибудь фальшиво звучащим объяснением вроде «Сколько народу, зайду-ка я лучше завтра!» или «Ах, самую-то главную бумагу я и забыл!», потому что всем (подобно пациентам, выстраивающимся в очередь только к модному врачу) хочется попасть на прием к Эрвину Регельсбергеру из Брегенца, который держится неизменно корректно, вежливо, может быть, даже излишне скромно для официального представителя великогерманского рейха, а заканчивает собеседование не только улыбочкой, но и, что для чиновника совершенно неслыханно, рукопожатием. И Капитанша всегда дожидается дня, когда принимает Регельсбергер, а он сразу же замечает ее и извлекает из длинной очереди, уступая искушению поскорее побеседовать с белокурой, голубоглазой, рослой красавицей и поставив тем самым под некоторое сомнение свою всегдашнюю корректность по отношению ко всем остальным. Но и Регельсбергеру не удается предотвратить замену австрийских паспортов общенемецкими в Рождество 1938 года и в самом начале 1939-го, знаменующую изменение общеполитической ситуации, зафиксированное английским послом в Афинах сэром Сидни Ватерлоо в императивной и чуть ли не эпиграмматической форме: «Ве присоединены and done with it!».

Капитанша оттянула этот неизбежный поход к Регельсбергеру на срок после Рождества и Нового года. Тем временем моему младенческому «я» в туберкулезный дом вдовы Батушич ниспосылают хорватского Христа-младенца, который развешивает на елку все фигурные пряники, засахаренные и с впеченными зеркальцами, с площади Елачича, и в процессе развешивания этот младенец, а точнее, маленькая крестьяночка в белой блузке, вышитой голубым и красным, и с длинными белыми рукавчиками, бубнит себе под нос считалочку, которую я лишь позже и с трудом, уже наигравшись с местными детьми в парке, начинаю понимать, потому что звучит она, разумеется, по-хорватски:

Сочельник 1938 года запомнился мне исключительно страхом из-за того, что родители после очередной порции приключений Пауля и Паулинки на сон грядущий оставят меня и, переодевшись в смокинг и вечернее платье, исчезнут в глубине заснеженного города в обществе супружеских пар Кнаппов и Ледереров. Они однако обещали никуда не уходить, и мой ужас, когда, проснувшись ночью, я обнаружил, что они меня все-таки обманули, обернулся таким ревом, криками и стенаниями до полного изнеможения в квартире вдовы Батушич, словно там изгоняли дьявола, каким, конечно, и был заканчивавшийся 1938 год. Только ближе к рассвету мать взяла меня на колени, и я после всех испытаний этой ночи, сопровождавшихся судорогами и рвотой, почувствовал себя лучше. Таким образом, можно сказать, что меня вырвало 1938 годом прямо под ноги моим родителям. Вот уж воистину, невинные внидут первыми!

Итак, в первые дни 1939 года Капитанше нужно обменять ставшие недействительными австрийские паспорта на немецкие, и даже предупредительный сотрудник консульства Эрвин Регельсбергер не может предупредить того, чтобы в паспорт Капитану не была вштемпелевана пометка «Е» (еврей), а между именем и фамилией каллиграфически-округлым чиновничьим почерком было вписано несколько загадочное слово «Израиль». Выходит, Израиль? Капитан Израиль, или Капитан Израиль Своей Судьбы? Получив такой удар при смене паспортов, Капитанша не решается отправиться домой сразу же, она кружит по городу, делает ненужные покупки вроде шляпы, которая ей даже и не нравится, еще пару раз обходит по периметру весь квартал, прежде чем выложить Капитану прямо на обеденный стол оба новых паспорта. Капитан принимается листать обе серо-зеленые книжицы, и пальцы у него подрагивают столь же нервно, как при просмотре зарубежной прессы в эмигрантском кафе, он останавливается на титульной странице, видит вштемпелеванную литеру «Е», видит свое новое нежеланное имя Израиль, берет паспорт двумя пальцами, бросает его на пол и топчет ногой. Затем вскакивает, бежит в спальню, с треском захлопывает за собой дверь, словно желая сказать жене: «Вот уж такого я от тебя не ожидал!»

Невинные всегда внидут первыми, а поскольку поступать так им приходится все чаще и чаще, это можно назвать истинно немецким церемониалом в отличие от, например, испанского, хотя в описываемой в данных строках ситуации устроителем церемониала выступает не немец, а всего лишь обладатель немецкого паспорта, на страницах которого ему как раз и отказано в праве назваться немцем и даже немецким гражданином, потому что гражданином Германии может быть, как нам уже известно, только соотечественник, а соотечественником — только немец по крови.

Так или иначе, Капитана бесит присвоение ему дополнительного имени Израиль. Хотя это всего лишь возобновление старинного обычая, — менее чем двухсотлетней давности, — то есть до начала эпохи Просвещения и религиозной терпимости, всего лишь официально санкционированное бранное слово, которое приставляют к твоей фамилии, — жид Лейбл, или жид Гершль, или торговец жид Пинкус или грузчик жид Бахрах. В знаменитых кадастрах императора Иосифа слово «жид» вписано под рубрикой «ремесло». Но не означает ли это, что немецкое генеральное консульство в Аграме подстрекает меня как Капитана Израиля Своей Судьбы отправиться не куда-нибудь, а в Эрец Израиль? Ни за что бы я не отправился туда по собственной воле, мне такое никогда и в голову не пришло бы, — в ярости твердит он себе, меряя шагами спальню в квартире вдовы Батушич. Напротив, я всегда считал делом чести подтрунивать над сионистски настроенными друзьями молодости с их фантазиями о стране Ветхого и Нового обетования, и поэтому я всегда приглашал каждого, кто всерьез заговаривал со мной о Палестине, киббуцах, строительстве порта в Хайфе или о перспективах экспорта цитрусовых из Яффы, к воистину заслуживающему Нобелевской премии венскому ресторатору Рабенлехнеру на свиные ребрышки с пылу с жару! И что же мне делать с именем Израиль сейчас, полученным, словно при втором крещении милостью имперского Вотана, он же рейхсканцлер, — может, прямо сейчас, в явно неподобающую минуту, заказать по почте «Путеводитель по Палестине», обратившись в библиотеку венской еврейской общины, из списков которой родители вычеркнули меня еще 28 лет назад, чтобы не препятствовать моему дальнейшему взлету к чинам и почестям у самого подножия алтаря и трона, к высшим и самым высшим должностям в многонациональной империи (которой, слава Богу, уже 20 лет как не существует) фактом неокрещенности при рождении, — после чего я, подобно лучезарному ангелу, воспарил над римско-католической крестильной бенедиктинской церкви, — образно говоря, может, мне нужно заочно подползти к кресту (что за чудовищная метафора) и затребовать «Путеводитель по Палестине», написанный в 1650 году в Праге неким Моше бен Израилем Нафтали Поргесом, — затребовать его лишь на том основании, что теперь, милостью генерального консула Германии в Аграме, мы оба, Нафтали Поргес и я, включаем в свои имена одно и то же имя Израиль?

Но и проникнись Капитан неожиданными сионистскими настроениями, от книги Моше бен Израиля Поргеса из Праги ему было бы мало проку. Прочти он, например, в спальне на квартире вдовы Батушич на Илице следующее:

«В Иерусалим ведут несколько путей, которые мы здесь с Божьей помощью хотим описать. Первый путь идет через Вену, оттуда посольства отправляются в Константинополь, а купеческие караваны — в Офен, также находящийся в Турции. К купцам можно со всем своим скарбом попроситься в попутчики, стоит это недорого, однако сначала надо получить императорский паспорт, что тоже стоит недорого. В Вене живут набожные люди, которые помогут и деньгами, и хлопотами»…

Не принадлежит ли в этом смысле к набожным людям и неутомимый венский адвокат доктор Теодор Рихтхофен, обладающий чудодейственно прямым доступом в недра тайной полиции и организующий визу в три дня, помогает ли и он и деньгами, и хлопотами? Наверняка, если ты согласен с тем, что исторические уроки идут человеку впрок и что все, происходящее с нами, в той или иной форме и с известными вариациями уже демонстрировало миру свою непотребную сущность. Правда, Нафтали Поргес не сообщает, что чиновник, выписывавший паспорта в 1650 году, снабжал их, как это делает доктор Рихтхофен в 1938-м, пометкой о том, что паспорт действителен лишь для выезда из страны и, соответственно, его обладатель, поставив свою подпись, обязуется никогда не возвращаться! Поргеса, простака-паломника Поргеса страшат только разбойники с большой дороги и предостерегает он отъезжающего, — о этот неисправимый еврейский материалистический оптимизм! — только против разбойников. Он рекомендует как можно скорее подняться на борт судна.

«На корабле чувствуешь себя от разбойников (оборони нас Господь) в полной безопасности, и бури бояться тоже нечего, потому что эти корабли держат путь вдоль берега. А когда выходят в открытое море, то днем и ночью вокруг не видно ничего, кроме неба и воды. И не надо впадать в испуг, если такой корабль вдруг начнет крениться на борт, — при попутном ветре корабль почти всегда кренится на борт (и, тем не менее, да хранит нас Господь от горя и несчастья! Аминь)».

Туда ли, сюда ли, — на борт кренящегося корабля Нафтали Поргеса или маленького парусника, плаванье которого по волнам Сарматского моря можно замаскировать под безобидную морскую прогулку, в далекий Шанхай или на чудесный, давным-давно забытый мировой политикой дунайский островок Ада Калех, в лондонский Гайд-парк или вовсе в хижину на берегу Ориноко, которую придется сначала еще построить, очистив участок от деревьев, — но сев в купе второго класса на скорый поезд из Вены через Грац и Шпильфельд-Штрас до границы, Капитан Своей Судьбы сделал первый шаг, и он в принципе готов пересесть в любое из вышеупомянутых средств передвижения и устремиться в каждое из вышеперечисленных мест, лишь бы не оставаться жертвой непростительного недопонимания его собственной исторической лояльности и не быть обязанным, получив в консульстве нежеланное новое имя Израиль, любым видом транспорта отправиться в Палестину. Итак, он вновь гневно топает ногами в спальне, открывает дверь в жилую комнату, на ходу подбирает паспорт с пола, подсаживается к обеденному столу и говорит, прекрасно понимая, что с этого дня ему предстоит называться Капитаном Израилем Своей Судьбы:

— Да здравствует обед! И давайте поговорим о чем-нибудь другом!

 

Этюд о фальшивых паспортах, подлинных с точки зрения закона!

Другие страны, другие паспорта! Другие паспорта, другие судьбы! Заполучить не просто паспорт, но совершенно другой паспорт, — вот в чем вопрос. Но если изначально у тебя было совершенно иное имя, то по законам логики другой паспорт тебе следует выписать на имя новое!

Как придумать нам с матерью новое имя, размышляет брат Матросика и Капитана, раз уж пошли прахом все усилия стать внебрачным сыном габсбургского красавца-гроссмейстера немецкого рыцарского ордена и тем самым наполовину арийцем. Новые имена на улице не валяются, да и неторопливо-буржуазный процесс усыновления не годится в наше стремительно летящее время, новые имена нам надо просто-напросто купить!

В Карлсбаде, где мы нашли прибежище в санатории у дядюшки Мордехая Флеша, до самого недавнего времени имевшего обыкновение заканчивать каждую политическую дискуссию словами «Бенеш — это самая умная голова со времен Спинозы!», заняться этим было бы совершенно немыслимо. Здесь семью Флешей и их ближайших родственников слишком хорошо знали.

Еще дед Флеша, умудрившийся стать доктором медицинских наук, выпустил в 1846 году «Самый надежный путеводитель по Карлсбаду и его окрестностям», начиная с общих предписаний вроде «Не следует мешкать с переходом к здоровому образу жизни до приезда в Карлсбад», продолжая своего рода диетой для души: «Две дороги ведут к здоровой и полноценной жизни, они же ведут и по ней самой, а называются они Истина и Природа», и распространением карлсбадских минеральных вод по всему свету (этикетки на немецком, французском и чешском языках) и заканчивая «Сведенным в таблицу обозрением направлений и названий всех карлсбадских променадов» («От Шлосбрунна до обелиска милорда Финдлейтера: 448 морских саженей, 1120 широких, 1400 частых шагов, продолжительность — 14 минут»), любому богатому ипохондрику, вздумавшему посетить курорт, открывались тем самым все его тайны, а отпечатано все было в типографии братьев Франек и выпущено одноименным издательством. Сын этого Флеша-старейшего приумножил семейную славу врачевательства, выпустив в 1866 г., в год битвы под Кениггрецом, «Словарь здоровья для отдыхающих на курорте Карлсбад», представляющий собой самый объемистый панегирик духовной, физической и душевной жизни буржуазного или аристократического ипохондрика. Полистайте в алфавитном порядке: «Акклиматизация», «Аллеи», «Балы», «Вечером», «Вкус к жизни», «Гармония», «Доверие (к лечащему врачу)» — и так вплоть до «Яиц вкрутую, всмятку или в мешочек». Доктор Флеш изъясняется в собственном словаре с такою метафоричностью, что она заставляет трепетать небо и землю. «Вечер — пишет он, например, — это осень дня; жизнь кровеносной системы берет верх над жизнью нервной системы; повышения кровяного давления следует избегать, а приготовления к предстоящему ночному отдохновению начинать немедленно!»

Доктор Мордехай Флеш заново издал сочинения отца и деда, сведя их в единый том и предпослав ему

Семейство однако же дядюшка Мордехай ошеломил прежде всего лихостью, с которой раздобыл совершенно неслыханные кредиты на строительство гигантского белоснежного санатория для страдающих заболеваниями ушей, категорически и непрерывно утверждая, будто он способен излечить от стопроцентной глухоты. Доктор Мордехай Флеш стремился главным образом потрафить вкусам страдающих стопроцентной глухотой американских миллионеров: так, он распорядился оборудовать бронированное помещение-сейф, способное выдержать и прямое попадание бомбы, более того, перед лицом опасности сейф можно было простым нажатием кнопки погрузить под воду, причем ценности, хранимые в нем миллионером, не пострадали бы. Он распорядился украсить одеяла, наволочки, простыни, купальные полотенца, крышки роялей и даже колпаки поваров монограммой «Санаторий доктора Мордехая Флеша», и вскоре после Первой мировой у него действительно появился первый стопроцентно глухой пациент из числа американских мультимиллионеров… Перед самым окончанием курса лечения он велел курортной капелле сыграть мультимиллионеру на трубах и барабанах марш, удвоив обычное число музыкантов, и утверждал, что излеченный и осчастливленный американец на протяжении всего исполнения радостно кивал. Семейство однако же знает, что кивками, да и то короткими, — сопровождались лишь самые мощные аккорды удвоенной капеллы.

В период великой депрессии поток глухих мультимиллионеров иссяк, рейхсканцлер без единого выстрела наложил лапу на Карлсбад с окрестностями, и доктору Мордехаю вместе с ближайшими и не самыми близкими сородичами пришлось перебраться в Бад Пиштьян. И хотя теперь дядюшка Мордехай не терпящим возражений голосом патриарха изрекает: «Пиштьянские воды по меньшей мере столь же целительны, как карлсбадские, осенью я открываю здесь первый кабинет!», брат Капитана пожимает плечами и думает: здесь, в Пиштьяне, нам легче обзавестись новыми именами и паспортами. Тут нас никто не знает…

Сперва он приводит в порядок паспорт матери, то есть наоборот, в беспорядок, если воспользоваться покрытыми паутиной времени правовыми нормами. Но кому охота пользоваться ими, если тебе нужно найти семидесятипятилетнего жениха (даже не вспоминая при этом изречение из вавилонского талмуда: «Рабби Иокинаан имел обыкновение вставать и перед старцами неиудейского происхождения»), имея в виду заплатить ему за то, что он один-единственный раз появится вдвоем с твоей вдовой матерью в магистрате Бад Пиштьяна и поставит подпись под соответствующим документом… Этот старец снабдит пожилую даму, спасающуюся от рейхсканцлера, новым именем и новым гражданством, и произойдет это в мгновение ока в самом конце февраля 1939 года, а главное — новым паспортом в качестве своего рода мужнина приданого, приданого весьма полезного, хотя и проплаченного заранее. А большего от него не ждут и не просят.

Можно сказать, что на этот новый паспорт с примечаниями, сделанными по-чешски и по-французски, не падает даже тень немецкого рейхспаспорта, и мать Капитана обладает таким образом воистину теневым паспортом — таким паспортом, с которым даже иудейская дама может преспокойно проживать в тени рейхсканцлера, и вся эта история, — как выразился бы Мордехай Флеш, — оказалась самой мудрой выдумкой со времен Спинозы. С помощью такого паспорта можно пересидеть отмеренную тебе часть тысячелетия, на которое рассчитан рейх, в ситуации того же политического блаженства, какое сулит дунайский островок Ада Калех, особенно с учетом того, что Словакия, в которой и расположен Бад Пиштьян со своими водами, на взгляд Флеша, по меньше мере не уступающими карлсбадским, провозгласила в середине марта 1939 года независимость… Но даже в пражском эмигрантском кафе на Венцельсплац не все полностью отчаялись, в отличие от того карлсбадского адвоката, который ежеутренне прибывает в массажный салон к девяти, хотя сам бордель открывают только в десять. Можно здесь увидеть и гениального математика, спасшегося бегством из присоединенной к рейху Судетской области, — гений держится на черном кофе, которым его угощают, на картофеле, мешок которого прихватил с собой из Судет, и по первому же требованию делает на основании сложных формул вероятностный расчет того, что наступление танковых клиньев гитлеровской армии захлебнется в Юнгбунцлау, потому что кончится горючее. Капитан Своей Судьбы однако же обнаруживает, что его разносторонние опасения подтвердились, изучив за мраморным столиком Вурлица-Зинцхайма в аграмском эмигрантском кафе отчеты о победоносном вступлении рейхсканцлера в Пражский Град и, разумеется, не найдя в газетах ни слова о состоявшемся на того покушении… Нет, рейхсканцлер вчера вновь вышел, вскинув правую руку, на крепостной балкон, — этот жест победителя наверняка уже вошел у него в привычку, и его значение одинаково понятно всем — и поверженным противникам, и ликующим девицам из Немецкого гимнастического союза. Последние нынче столь же счастливо снуют по лиственным и хвойным лесам Богемии, согретым мартовским солнцем, как год назад — Жозефина Виммер по венской площади Героев; теперь им окончательно стало ясно: «Отечество наше бескрайне, как жажда, — от моря до моря оно!»

Заметка в пражской газете, напечатанная мелким шрифтом в колонке местных новостей, заставляет Капитана со вздохом выпустить этот образчик зарубежной печатной продукции из рук: некий старик в старомодном плаще бросился 15 марта 1939 года на улицу, преграждая дорогу первым немецким танкам, его сшибло наземь и убило на месте. Речь идет о гимназическом учителя в отставке докторе Томасе Магнусе, страдавшем, судя по всему, душевным заболеванием уже продолжительное время…

Капитан смотрит на розовые прожилки в мраморе столика, он в полуобмороке, как в тумане доносятся до него слова бывшего старосты их класса Себастьяна Траппа при прощании в Вене: «Знаешь, Магнус совсем рехнулся, он возвращается в Прагу!»

Вероятно, на момент ввода войск в Прагу Магнус оказался единственным обладателем настоящего теневого паспорта, и виза у него была в полном порядке, — та самая виза, получателя которой допускают в чаемый им рейх в любое время и независимо от возможного психического расстройства…

После того, как передача очередной страны рейхсканцлеру была подтверждена очередным символическим действом на балконе в Пражском Граде, а директора политического цирка великих держав, и глазом не моргнув, подписались на этот пусть и вивисекторский, зато вполне успешный, гарантирующий полные сборы номер и внесли его в ежедневную программу, супружеским парам Ледереров, Кнаппов и Капитану с женой остался лишь их старый трюк с пляшущим медведем, в ходе которого приходится водить за нос самих себя, — и с этим трюком пора было заканчивать как можно быстрее, пора было вырваться из заколдованного круга между мраморным столиком Вурлица-Зинцхайма, двенадцатичасовым выстрелом из крепостной пушки, игрой в предпринимательство и вечерними посиделками на вилле у Кнаппов, пора было со всей серьезностью раз и навсегда осознать необходимость эмигрировать из Европы, по меньшей мере, из Центральной Европы, и начать действовать соответствующим образом.

По этой причине Женни Ледерер, например, начинает посещать курсы косметологии и маникюра, опробует свое только что обретенное умение на подругах, уродует Капитанше подушечку большого пальца, накладывает Соне Кнапп столь горячую косметическую маску, что едва не испепеляет той щёки, и, щеголяя посеребренными ногтями, наводит аграмских добропорядочных дам на нехорошие подозрения, хотя всего лишь хочет проверить различные оттенки лака, предлагаемые рынком… Конечно, салон Женни Ледерер, как он будет называться, избавится от этих болезней роста. И по той же причине Капитанша пытается стряпать особо изысканные блюда венской кухни: можно будет открыть ресторанчик «Старая Вена» где-нибудь в Англии, Америке, Австралии или Новой Зеландии, а можно и начать с должности поварихи, хотя до сих пор ее уменья исчерпывались натуральным шницелем с рисом и глазуньей со шпинатом, да и то в те дни, когда повариха брала выходной.

Однако меню можно тем не менее составить заранее: суп из мозговой косточки с кнедликами, гренки с рисом и зеленым горошком, зальцбургские пышки, императорский ячменный суп, жаркое на молоке с запеченным картофелем и фаршированным луком, кремовый торт, мясной бульон, цыплята, фаршированные рисом, яблочный штрудель. Моему запуганному младенческому «я» невдомек, что именно яблочный штрудель становится символом этих надежд, — ничего не понимая, я слежу за странными приготовлениями в углу жилой комнаты: там расстелили белоснежную накрахмаленную скатерть, посыпали мукой, положили посередине здоровенный шмат теста, Капитанша и Женни встали с двух разных сторон, отерли испачканные в муке руки о свежие передники и принялись раскатывать тесто, причем Капитанша говорит подруге: «Значит, вы едете в Новую Зеландию, дать тебе в дорогу нечего, так я хотя бы научу тебя печь венский яблочный штрудель!» Они раскатывают тесто, сперва вручную, потом — валиком, желтоватая масса расплывается по столу морем, однако не переливается через края, — дамские ручки подхватывают ее и отщипывают лишние кусочки, с предельной осторожностью они раскатывают тесто все тоньше и тоньше, ведь это должен быть настоящий штрудель, — и вот вдруг тончайший слой рвется, и тесто уныло возлежит рваными лоскутьями посреди покрытого белой скатертью стола. Они пытаются начать все сначала, они сотворяют свой штрудель заново, повторяя этап за этапом, — шмат теста, ручная раскатка, валик, разрыв с неровными лоскутьями посредине, затем разом принимаются смеяться и устало опускаются в кресла, причем Женни говорит: «Уже полпервого! Давай оденемся и сходим поесть в „Градски Подрум!“» У нее никогда не было серьезного, а тем паче трепетного отношения к еде, и научить ее этому было невозможно, за что ее не раз поругивал еще родной отец, хотя он, будучи директором импозантного венского отеля «Бристоль», вечно таскал с гостиничной кухни самые лакомые кусочки на семейный стол и, видя нетронутые дочерью фигурные булочки (а их у нее набиралась целая гора), срывался на крик: «Настанет время, и картошка с капустой покажется милой барышне самым настоящим деликатесом!» Пауль Кнапп, напротив, распоряжается развить эмигрантскую наступательную инициативу далеко за пределы горизонта, очерченного яблочным штруделем, и с помощью своего адвоката Зибенковича наводит справки о возможности быстрого и желательно скрытного (не на глазах у всего города) католического бракосочетания супругов Ледерер, Женни и Зигфрида, которому, разумеется, должен предшествовать обряд крещения. Он полагает, что раз уж людям баснословно везет, а баснословно везет именно Ледерерам, которым заранее обещано место для их дочери Ирены в привилегированной новозеландской католической школе, то в дальнюю дорогу надо отправляться с соответствующими документами. Ахая и охая, доктор Зибенкович вносит в свод южно-славянского фольклора историю о необычайной свадьбе в хорватской деревеньке Янкузевач, о свадьбе с сопутствующим ей крещением брачующихся.

Вешним деньком 1939 года два автомобиля, поднимая тучи пыли, доставляют всю компанию на смешанное празднество крестин и свадьбы в Янкузевач. В деревне жизнь еще по старинке патриархальна: священник после воскресной мессы отечески хлопает по плечу принарядившихся мужиков и оставляет без такого поощрения их работников, крестьянки на пасху передают через забор собственноручно расшитое полотенце «госпоже пасторше», хотя католический священник, естественно, не может быть женат, но в открытую живет с толстухой-учительницей, что вызывает и к нему и к ней дополнительное уважение; по воскресеньям, а также в день двойного празднества семьи Ледерер, учительница играет в церкви на фисгармонии, — невероятно страстно и чудовищно фальшиво, — предварительно наготовив горы всякой снеди, — кислые и сладкие похлебки, ливерные колбаски на маленьких шпажках, жаркое с горами картофеля и вермишели, каштаны, пышки и волованы. Она отличная хозяйка, а из супружеского алькова ее прогоняют лишь в тех редких случаях, когда в деревушку наведывается епископ!

Так не получится ли здесь, в Янкузеваче, самой настоящей хорватской свадебной процессии? Генеральный директор фабрик Кнапп в качестве «старого свата», или старейшины, возглавит ее, адвокат Зибенкович окажется «знаменосцем» и взметнет на длинном древке свадебное знамя, увенчанное большой пышкой, а поверх пышки еще и яблоком. Не придется ли знаменосцу Зибенковичу постучать в заветную дверь частым и громким стуком, потому что там, за нею, заняты последними шумными приготовлениями и не услышат его нарочно? Придется ли ему не только стучать, но и звать, причем звать бесконечно долго, пока из-за двери его не спросят, кто он такой и что ему нужно? И что ответит знаменосец Зибенкович, розу из сада попросит он или лань из рощи? И не начнутся ли вслед за этим переговоры между сторонами у двери и за дверью, и наконец появятся сперва старая баба, а потом — женщина средних лет? И не окажется ли так, что гости по-прежнему останутся недовольны, и кто-то за дверью небрежно произнесет старинную формулу: Да есть тут у нас одна босоножка! И тогда к людям выйдет Женни Ледерер, невеста, и ее встретят словами: Она-то нам и нужна! Мы ее приоденем и приобуем. И ей передадут чулки и изящные туфельки (а в одну из них, может быть, вложат серебряную монету), а обуется уж она сама. И как знать, может быть, Капитан Израиль Своей Судьбы выстрелит из ружья в яблоко, предусмотрительно положенное на крышу? И какой будет срам для всех, если он промахнется! И тогда Женни Ледерер выйдет с венком на голове и запустит в жениха тремя яблоками, одно за другим, а он будет с деланным испугом прятаться от яблочного града за знамя? И все же смельчак Зиги Ледерер поднимет яблоки с земли и возьмет на себя руководство свадебной процессией, которая потянется к церкви, и забросит пышку на церковную крышу. Может быть, и нам, детям, доведется сыграть в этом действе определенную роль: скажем, нам с Иреной Ледерер придется встать посреди церковной площади в Янкузеваче и как на материнский день рождения прочитать в два голоса поздравительный стишок, правда, на старославянский лад:

Правда, на бракосочетании в Янкузеваче женится не Ранко, а Зиги Ледерер, но не можем же мы, дошколята, называть его так фамильярно, декламируя «Зиги спал под тополем», тогда как употребление полного имени лишает стих какой бы то ни было мелодичности: «Зиги Ледерер спал под тополем…»

Итак, что бы это на самом деле ни было, — полномасштабная крестьянская свадьба или тайно организованный Зибенковичем двойной обряд крещения и бракосочетания, придуманный Паулем Кнаппом, чтобы отбытие в Новую Зеландию с последующим поступлением Ирены Ледерер в привилегированную католическую школу прошло без сучка без задоринки, — но все необходимые бумаги были подписаны священником и скреплены печатью, и «госпожа пасторша» пригласила гостей в дом на двойной пир. Дело, разумеется, оборачивается такими же безобразиями, как на достопримечательной охотничьей пирушке премьер-министра в конфискованных угодьях эрцгерцога Фридриха, разве что без исполнения танца коло на столе. Пауль Кнапп в попытке сохранить политическое достоинство даже в сложившейся ситуации задаст свершившему двойной обряд священнику вопрос, воздействующий на того (а святой отец только что уплел вторую тарелку мусса со взбитыми сливками) как рвотное. «А каковы здешние социальные условия?» — вот что угодно знать Кнаппу. Генеральный директор его фабрик и доктор Зибенкович хотят и не смеют помочь посаженному в лужу клирику, они ведут себя как школьники, пытающиеся хоть что-то подсказать на пальцах вызванному к доске товарищу. И только радуются, когда за священника отвечает «госпожа пасторша»:

— У населения еды вдоволь. Обувка есть не у всех, однако и тут дело налаживается!

Однако таинственное и парадоксальное противоречие заключается вот в чем: именно после этой сдвоенной церемонии в Янкузеваче, которая, на взгляд католиков, является таинством с необратимыми последствиями, все начинает разлетаться буквально вдребезги! Кнаппы объявляют, будто собираются на пару недель на озеро Гарда, тогда как втайне готовятся к отбытию в Англию; все, начиная с обуви и чулок и заканчивая пальто, шапками и свитерами, закупается заново, причем с двойным и тройным запасом, даже если учесть потребности крупнобуржуазной супружеской четы, собравшейся эмигрировать. Ледереры покупают билеты на пароход, отбывающий через восемь недель из Роттердама в Новую Зеландию. Когда Капитан узнает об окончательном решении Ледереров, а чуть позже получает открытку от Кнаппов, причем из Лондона, а вовсе не с озера Гарда, открытку, текст которой вроде бы звучит совершенно безобидно («Приветствуем вас из Лондона! В создавшихся условиях отдых на озере Гарда показался нам чересчур рискованным. Ждите подробного письма!»), он отказывается от вошедшей в автоматизм привычки пролистывать зарубежную прессу на предмет поисков сообщения о покушении и, сокрушаясь, принимается читать материалы, помещаемые на развороте, — наряду с прочим, сообщение о готовящемся визите дружбы в Берлин к рейхсканцлеру принца-регента Пауля (нахваливая которого, адвокат Зибенкович постоянно подчеркивает, что тот закончил Оксфорд и коллекционирует произведения искусства) и принцессы Ольги. Капитан, соблюдая всегдашний распорядок, отправляется в типографию и спрашивает у Дедовича: «А как, собственно говоря, относитесь к происходящему вы?»

— Я? С восторгом, — отвечает Дедович. — С восторгом, потому что это сулит новые заказы из архиепископского ординариата, сотни тысяч этикеток к продукции фабрик Кнаппа, просто с восторгом!

Капитану возразить нечего, даже слова «Я называю происходящим совершенно другое» застревают у него в горле, он уползает в свой бокс, отделенный от типографских помещений занавесочкой, опускает глаза и принимается возиться, как малыш, играющий в кубики, со сложенными в стопки открытками, выпускаемыми типографией, извлекает из каждого набора по открытке с гробом и со свечой, раскладывает таким образом в четыре по шесть карт двадцать четыре открытки с гробами и бубнит себе под нос:

— Так бы я сдал карты Гитлеру, будь у меня хоть малейшая возможность! — Но тут же, хохотнув, отодвигает на край стола свой жульнический пасьянс. — Дурацкие игры!

На общем плане, открывающемся взору моего младенческого «я», растворяются однако же фигуры мужа и жены Кнаппов, а также близнецов Марселя и Рене, с которыми я никогда особо не знался; я вижу Ирену Ледерер, ее родителей и самого Капитана исчезающе малыми на фоне адриатической лазури: летом 1939 года меня впервые берут на море; вцепившись в руку Капитанши, я вижу морских ежей, морские звезды, раковины, песчаные замки, смоквы и детского ослика на прогулочной променаде. Рассказы о дельфинах и акулах сильней захватывают детское воображение, чем дальнейшие судьбы родных и знакомых. Наверное, именно по этой причине детей в наше столетие, именуемое «Веком Ребенка», стараются спровадить куда-нибудь за город или, лучше, в сельскую местность, — подальше от политических потрясений, внезапных войн, бомбежек и голода. От них стараются отвести поджидающую всех судьбу! Поэтому парочка колючих морских ежей, которых я притащил с пляжа в детском голубом ведерке и выставил на балкон пансиона «Сплендид» в Нови Винодоле, запомнились мне в преисполненный политически малосимпатичными вещами 1939 год куда лучше, чем значительно более судьбоносный визит знатока искусств (по словам адвоката Зибенковича) принца-регента Югославии Пауля в Берлин… Я прекрасно помню, с каким ужасом обнаружил на следующее утро в ведерке кромешно-черный бульон: мне хотелось посмотреть на своих ежей, но за сутки испускаемые ими соки сделали воду в ведерке непроглядной.

Я вижу загорелого пожилого толстяка, в вечном одиночестве восседающего за столиком в столовой пансиона, — обращаясь к нему, люди говорят «господин инженер», меня же он ужасает тем, что в ходе каждой трапезы сметает невероятное количество зеленого салата, — целые холмы, а может, и горы. Такая гора оказывается выше винной бутылки, поставленной туда же, на столик, и я спрашиваю себя, каким образом удается удержать вавилонскую башню салатных листьев от обрушения. Спрашиваю, похоже, не только себя, но и мать, потому что помню ее слова:

— Он неизлечимо болен, и ему сказали, будто от его болезни есть только одно средство — зеленый салат, — вот он и верит, вот он, бедняга, на него и налегает! Кажется, у него рак…

Позже, учась в гимназии, я узнал от учителя философии, что степень познания мира зависит от нашего предварительного опыта, — по преимуществу, полученного при непосредственном восприятии органами чувств. В этом ключе я могу со всей ответственностью сказать, что постиг невероятные количества салата, пожираемого инженером, хотя ничего не знаю о его антиканцерогенных свойствах, равно как и обо всех остальных, и куда более сложных, снадобьях против рака, тогда как заключенного примерно в те же сроки «Пакта о ненападении» между Германией и СССР, наоборот, не постиг и не могу в достаточной мере уразуметь до сих пор: Иосиф Сталин и Адольф Гитлер на брачном ложе, срочно воздвигнутом в ходе совместного обеда их министрами иностранных дел, причем любовь была, как кажется даже сегодня, взаимной и настолько сильной, чтобы оказаться превыше любых идеологических разногласий…

Вдобавок радостная уверенность в том, что я теперь практически ежедневно могу оседлать ослика и проехаться по променаде (для чего нужно как следует похныкать и поклянчить у матери) вместо того, чтобы ждать его, так ни разу и не появившегося, как было в замке Винденау, — уверенность эта куда важнее, чем приезд Бруно Фришхерца из Вены или вопрос о том, не являлся ли Фришхерц для моей матери любовью всей ее жизни.

Да и до тех пор неведомые мне явления природы, вроде ветра «бора», внезапно превращающего прибрежные воды Адриатики в нечто ледяное и в высшей степени недружелюбное и заставляющего ослика оставаться у себя в яслях, сотрясающего стены пансиона «Сплендид» с такой яростью, словно тот подвешен как игрушечный домик на ветке, а вовсе не стоит на пологом склоне с видом на море, даже по сей день кажутся мне применительно к событиям за летний период 1939 года куда более реальными, чем, допустим, великая пропедевтическая речь рейхсканцлера перед высшим генералитетом вермахта (август 1939-го), хотя она, — пусть и не преданная широкой огласке, — была ничуть не менее реальной, а в самом общем смысле оказала на мою дальнейшую судьбу несоизмеримо большее влияние. Право принадлежит сильному, говорит рейхсканцлер жадно внемлющим генералам, да и речь идет не о праве, а о победе, разъясняет он, победителя не судят и уж подавно не пристают к нему с расспросами о том, соответствовали ли истине его прежние высказывания.

И вот, покуда принц-регент Пауль наносит рейхсканцлеру почтительный визит в Берлин, я собираю морских ежей; покуда Гитлер со Сталиным укладываются вдвоем на брачное ложе всемирной истории, я увлеченно слежу за тем, как исчезают вавилонские башни зеленого салата в утробе у господина инженера; пока ефрейтор Адольф держит речь перед генштабом, в которой утверждается, что речь идет вовсе не о праве, я впервые в жизни, — одновременно и с восхищением, и с ужасом, — испытываю на себе холодную власть ветра «бора». Но чего с него взять, с дошколенка?

 

Этюд о пословице

Итак, Пауль Кнапп с семейством исчез по-английски, не попрощавшись. Ледереры собираются вот-вот исчезнуть. Брат Капитана, пуская в ход адвокатское красноречие, долгими вечерами в Бад Пиштьяне уговаривает мать и колеблющегося дядю Лазаря Флеша заняться приготовлениями к окончательному исчезновению. Капитан Своей Судьбы со дня на день ждет от Пауля Кнаппа обещанного письма с подробностями о лондонской жизни, но письмо это, судя по всему, подобно ослику из замка Винденау, так никогда и не появится. А Капитан надеется обнаружить в письме инструкции по поводу исчезновения из Аграма. И вдруг, вместо этого, его приглашают к генеральному директору фабрик Кнаппа в центральную контору и сообщают, что, конечно же, Капитан со всей семьей и впредь пребывает в Аграме под, — фигурально выражаясь, — крылом Кнаппа, причем практически в любом отношении, однако о возвращении Пауля и Сони из Лондона речи пока не идет, потому что близнецов Рене и Марселя решено отдать в английскую школу… И словно ради того, чтобы внести в формальные пояснения, сделанные по личной просьбе хозяина, собственную неформально-личную ноту, генеральный директор Тршич заканчивает свой монолог такими словами:

— Вы ведь понимаете, что дело не в английской системе образования, которой не устает восхищаться Зибенкович, и мы видим это на примере нашего высокочтимого принца Пауля!

Следовательно, Пауль Кнапп-младший бежал от своих друзей-беженцев, от Зиги Ледерера и от Капитана Израиля Своей Судьбы. Беженец от Беженцев и от Бегства, инициалы БББ — идеальная, золотого тиснения, монограмма на кожаных чемоданах семейства Кнапп, она прекрасно смотрелась бы рядом с наклейками «Рица», «Клариджа» и других знаменитых отелей мира. Всякий решил бы, что речь идет именно об инициалах.

За Паулем Кнаппом, думает Капитан Израиль Своей Судьбы, за наследником крупных австрийских капиталов и владельцем разнообразного и значительного имущества за рубежом, — одним словом, за скотинкой, сделанной из золота, — нужно следовать и ему, Капитану, демонстрируя безусловную верность истинного последователя, если уж прибегать к фразеологии самого фюрера, нужно ступить ему во след, ступить след в след, куда бы он ни отправился, потому что древнееврейская мудрость, запечатленная в пословице, гласит:

Теперь остается всего лишь найти эту заветную тропинку, не то придется в конце концов присоседиться к горемычному Зиги Ледереру, который скоро узнает, каково это — пересекать экватор на правах чуть ли не палубного пассажира, когда тебе на голову выплескивают ведро воды под хохот спутников, а называется все это «крещением» на экваторе… Капитану Своей Судьбы хочется ориентироваться исключительно по тем звездам, которые зависли в небе над Европой, и мысль о пересечении экватора в каюте последнего разбора, равно как и о трансатлантическом морском путешествии тем же классом, настраивает его на такой же испуганно-злобный лад, как во дни, когда он, выслушивая восторженные речи убежденных сионистов, при первом же намеке на возможную вербовку или просто как противоэнтузиазменное снадобье, приглашал их полакомиться свиными ребрышками у Рабенлехнера, нобелевского лауреата среди рестораторов. Соответственно, он поручает жене написать письмо Кнаппу, в котором содержится просьба о приглашении в Англию, однако только на имя самого Капитана, о помощи в переводе денег (переправленных меж тем богобоязненными спекулянтами в Цюрих) в какой-нибудь лондонский банк, а после того, как это приглашение с величавой медлительностью все-таки приходит (трехмесячная стажировка в Англии совладельца аграмской типографии, обусловленная необходимостью изучить язык — такова «легенда»), не колеблясь покидает «маленький Париж» на Саве, будучи уверен в том, что деньги на годичное пребывание в Лондоне имеются или найдутся, тамошняя местность подлежит рекогносцировке, а с семьей ничего страшного не произойдет и в Аграме, где она останется «под крылом» генерального директора фабрик Кнаппа. Именно генеральный директор Тршич и передает ему охранную грамоту на паломничество в Англию: билет в мягкий вагон, дорожные чеки, заранее зарезервированные и оплаченные гостиничные номера в Париже и в Лондоне. Иной человек и не подумает доказать дружескую верность и щедрость в полном объеме, пока на него самую малость не надавишь, думает Капитан, разгуливая по Парижу, — по своей пересадочной станции, — самым обыкновенным туристом, прибывшим подучиться и поразвлечься, с путеводителем в руке. В сущности говоря, Пауль — отличный малый!

Разгуливает по Парижу Капитан однако же со всею возможною осторожностью, чтобы не наступить на грабли коммунистической или левосоциалистической эмигрантской активности, чтобы не сесть на мель в виде какой-нибудь на скорую руку сымпровизированной редакции немецкого или австрийского эмигрантского журнала, чтобы не поймать в паруса не тот ветер и не направить корабль свой судьбы не в ту сторону (а таким ветром вполне способен обернуться мясной дух из любого эмигрантского ресторанчика). Ведь как легко впасть в отроческий грех левого радикализма, очутившись в любом из обшарпанных номеров какого-нибудь «Отель д’Универс» или «Отель де Дунай»… К счастью, Капитану удается не сбиться с верного курса, поскольку, оказавшись в великой столице культуры, воспринимаемой как единый музей, он сверяется с компасом путеводителя и попадает поэтому в череп Парижа, а вовсе не в сердце, или, не дай Бог, во чрево… Попав в музей Клюни, он принимается кружить между брюссельским гобеленом «Госпожа Арифметика обучает Искусству Чисел» и миниатюрными скрипками бывших преподавателей танца, идет строгим галсом между священной золотой короной Рисевинтуса, короля готов, и фигурами печалящихся монахов на гробницах Филиппа Отважного и Иоанна Неустрашимого, оставаясь все в том же склепе восхитительной культуры былых времен. Он останавливается перед изящно выполненной моделью гильотины в музее Карнавале. Звезды путеводителя подсказывают ему проплыть мимо Ники Самофракийской (уже в Лувре) и, минуя один шедевр за другим, приблизиться к Моне Лизе. Здесь же он, кстати, и назначает на следующий день свиданье с друзьями венских времен, перебравшимися в Париж еще в 1930 году, — супружеской парой Кёнигсвартер.

На следующий день, едва супруги приближаются к месту встречи, он отворачивается от великого полотна и раскрывает объятия Валли и Леонарду Кёнигсвартерам: «А вот и вы!»

А не следовало ли ему вести себя здесь как-то по-другому, — более настойчиво и, вместе с тем, более вовлеченно? Чего от него, собственно говоря, ждут? Может, имело смысл вступить в дискуссию о композиционном решении ландшафта в глубине картины с Леонардом Кёнигсвартером, владельцем большой прачечной, эрудиция которого в лучшем случае минимальна и, к тому же, сводится исключительно к познаниям из области литературы? А меж тем Джоконда не раскрыла ему, — как и многим до него, — ни одной из своих тайн. Или ему следовало заговорить с Лео о политической опасности балконов? Потому что имеется свой резон, пусть и далекий от какой бы то ни было утилитарности, и в таком наблюдении: здесь, в Париже, политика делалась на балконах задолго до того, как то же самое началось в парламенте земли Нижняя Австрия и в Новом Хофбурге (в первом случае с балкона прозвучали призывы к учреждению республики, а во втором было провозглашено включение города нибелунгов в тысячелетний рейх). Политические потрясения — вот чем чреваты балконы. Здесь, в Париже, на балконе старого Отеля-де-Вилль горемычному Людовику XVI пришлось украсить трехцветной революционной кокардой голову, и без того не слишком крепко держащуюся на плечах, а пятьдесят лет спустя на балконе, — причем на том же самом балконе, — Лафайет обнял Луи-Филиппа, только что провозглашенного королем. Правда, этот балкон, к счастью, обрушился, обрушился вместе со всем отелем в пламени пожара Парижской коммуны, и его больше опасаться не следует: самому рейхсканцлеру не удастся, стоя на нем, провозгласить ровным счетом ничего, хотя он, — как это отныне известно, причем уважительно известно всем политическим мужам Европы, — умеет превращать невозможное в возможное.

Или Капитану имеет смысл постоять подольше в музее Карнавале перед стеклянной витриной, за которой размещена миниатюрная, как часы с кукушкой, модель гильотины, — постоять подольше, чем требуется, демонстрируя тем самым наигранное восхищение столь просвещенным и гуманным способом вершить политически неизбежную расправу? Революционно-истерическая оргия 1789 года, преследующая цель осчастливить все человечество, кажется ему с тех пор, как он свернул с усыпанной розами юношеской дороги ко всеобщему равенству на тропу простых и сложных процентов (если таковая имеется) и оказался в поле притяжения обоих Кнаппов, старшего и младшего, и без того подозрительной. До сих пор Капитану удавалось приглушать периодические рецидивы юношеской болезни микстурой англомании: куря трубки «настоящего Данхилла» с белой меткой, при первом же приступе гриппа или простуды принимаясь перечитывать диккенсовские записки «Пиквикского клуба», заказывая на завтрак английский чай в заварном чайнике каштанового стекла, — и это в охваченной кофеманией Вене, а затем в столь же отчаянно кофепьющем Аграме. Он убежден в том, что в туманной стране по ту сторону Ла-Манша, именуемого аборигенами Проливом, расположен истинный рай вечнозеленой антиреволюционности, заселенный легионами джентльменов дебета и кредита, джентльменов в безупречных котелках! И ему совсем не хочется в ходе восьмидневной парижской передышки вновь пускаться в путешествие на воздушном шаре своих всемирно-исторических и революционных воспоминаний.

Путешествие на воздушном шаре: как известно, в канун Великой революции Монгольфье запустил в еще не потемневшие небеса с рю Сент-Антуан свой новый воздушный корабль. Сперва он использовал в качестве экипажа кур и уток и только потом перешел к опытам на человеке! И вот он парит, парит, новый человек эпохи Просвещения, он парит над Парижем: «Лечу значит существую!» Кстати говоря, подобное транспортное средство подошло бы и эмигрирующему Капитану, — проплыть в корзине воздушного шара над башнями Нотр-Дама на северо-запад, проплыть высоко в небе над петляющей Сеной и над головами любителей кальвадоса, достигнуть Ла-Манша, или Пролива, и верхом на воздушном шаре сбежать в Англию ото всех революций, уже свершившихся и еще только угрожающих, подобно великому Гамбетте, которому в 1870 году удалось покинуть на воздушном шаре уже, впрочем, взятую в кольцо блокады французскую столицу. А когда приземлишься где-нибудь в Кентшире, навстречу тебе выйдет вся английская знать под предводительством самое меньшее герцога, — да не выйдет, а поскачет навстречу тебе на лошадях, потому что именно так встретила удачно приземлившегося Монгольфье знать французская во главе с герцогом Шартрским. Родиться с опозданием на 150 лет, — что ж, такая судьба выпадает не только на долю матросов и капитанов, то же самое случается и с государственными мужами!

В таких категориях размышляет Капитан о наполеоновской империи, одновременно обнаружив, что архитектурная тирания императорской усыпальницы в Доме Инвалидов действует ему на нервы в той же мере, что и сакральная археология Великой революции. Очутившись возле Наполеонова саркофага, ты волей-неволей должен отдать ему поклон, тебе приходится перегнуться через ограду, отдав тем самым дань не только ему самому, но и мозаичному лавровому венку, в который вплетена география наполеоновских побед — Риволи, пирамиды, Маренго, Аустерлиц… Возможно, реакция отторжения, которую вызывает этот вынужденный маневр, связана и с воспоминанием о неприятно победоносном, белом, словно из свиного сала, бюсте Наполеона, который Соня Кнапп однажды заказала в качестве подарка мужу на Рождество у одного бургенландского скульптора, пользующегося популярностью только в Вене (он пытался кому-нибудь пристроить бюст Бетховена). Капитан Своей Судьбы предпочел бы заказать бюст Меттерниха, позволь ему такую роскошь финансовые обстоятельства. Галльский петух весной 1939 года еще не пропел, а ведь его пение могло бы означать для Капитана как возможность жить на земле, так и необходимость забраться в корзину воздушного шара; тем не менее, всемирно прославленные радостные вести, которые несет французское искусство, да и французская история тоже, воспринимаются им куда с меньшим энтузиазмом, чем этого ждут в соответствующих учреждениях Франции, живущих за счет бюджета. Ученье далеко не всегда — свет, сказал бы Сосед, узнай он об этих унылых ощущениях в ходе «образовательной передышки», устроенной Капитаном Своей Судьбы самому себе в едва только начавшихся и, во всяком случае, не близящихся к завершению эмигрантских скитаниях.

Да, галльский петух, хоть раскричись он во всю мочь, не поможет, но, в конце концов, как гласит французская пословица, даже слепая курица всегда отыщет свое зернышко, и это зернышко в данном случае оказывается «Сфинксом», заведением, в которое Леонард Кёнигсвартер приглашает Капитана на прощальный вечер в Париже.

И вот Капитан рука об руку с гулякой Лео Кёнигсвартером вплывает в беломраморный вестибюль, уставленный кадками, в которых растут высокие пальмы, видит самого себя, Лео Кёнигсвартера и высокооплачиваемую обнаженную натуру города на Сене отраженными в десятках зеркал, которыми завешены стены, восхищается обнаженной девушкой шоколадного цвета, прохаживающейся туда и сюда, волоча за собой длинную шаль, перед присевшим на корточки мужчиной с лошадиным лицом. Мужчина похож на швейцарского горняка. У швейцарского горняка на коленях лежит альбом, и он лихорадочно изрисовывает лист за листом жирными штрихами свинцового плотничьего карандаша. Рисунки швейцарского горняка похожи на зарисовки скульптора, и каждый раз, прежде чем перевернуть страницу, он смазывает рисунок кулаком, одновременно что-то насвистывая сквозь прокуренные зубы. И он, судя по всему, счастлив!

Почему же до Капитана именно здесь и с таким опозданием доходит, что и сам он счастлив? Или он испытывает ученическую робость перед Кёнигсвартером, который на десять лет старше, шарахаясь от то поднимающихся, то спускающихся по лестнице обнаженных женщин? Мешает ли ему то обстоятельство, что Кёнигсвартер, заранее объявивший, что весь загул происходит за его счет, уже начинает прицениваться к обнаженным по одиночке? Однако Капитан сохраняет достаточную остроту восприятия, чтобы услышать, как Лео даже здесь вовсе не сбивается на шутливо-пошлый тон, а напротив, заговаривая с девицами, декламирует им стихи, стихи из собственноручно составленной антологии шедевров немецкой поэзии, которой он вечно хвастался в кругу друзей, Лео прерывает одну из прогулок по лестнице легким шлепком по плечу, преграждает прогуливающейся дорогу, смотрит на ее накарминенные сосцы и говорит:

И хотя именно эта обнаженная дама — родом из Эльзаса и, следовательно, знает немецкий язык, ей не понять, с какой стати Лео утруждает себя неуместной декламацией лирического стихотворения. Однако крайне маловероятно, что для каждой декламации Лео удастся найти владеющую немецким слушательницу, потому что, как известно всем, публичные дома Франции недалеко ушли от драконовского закона 1918 года, согласно которому в штат принимают только местных женщин.

А эту, повторную попытку сближения на стихотворной почве и вовсе никто не способен оценить, кроме Капитана. Экзотичность публичных домов лишь с великим трудом поддерживается экспортом женского персонала из французских колоний. Мелкий буржуа, завернувший на денек в Париж, какой-нибудь промышленник из Лилля или из Рубо может и сейчас, весной 1939 года, заявившись в «Сфинкс», потребовать: «Негритянку на три часа!», но Кёнигсвартер не такой дурак, чтобы рассчитывать на равную собственной любовь к Стефану Георге и Райнеру Марии Рильке, приближаясь к чернокожей обнаженной из Сенегала с цитатой № 3:

Пока Лео столь своеобразно мешает заниматься рисованием швейцарскому горняку с лошадиной челюстью, а Капитан покачивает головой, мне хочется добавить в эту компанию Бруно Фришхерца или любую другую шишку из всемирной коммунистической элиты с тем, чтобы вновь прибывший украдкой шепнул присутствующим, насколько же лучше и веселей в парижском «Сфинксе», чем в московском «Люксе». Правда, и там вестибюль с обеих сторон уставлен зеркалами, но отражаются в них вовсе не обнаженные девушки из Сенегала, Страсбурга или Меца, а головы товарищей Ульбрихта, Тореза, Тольятти и Димитрова, причем каждая из них — десятки раз. Товарищи проходят мимо стола пропусков с неусыпно бдящим чекистом, покидают роскошный отель, превращенный в цитадель Коминтерна, и устремляются на всевозможные заседания, разнося по свету сложный запах превращенной в политическую казарму гостиницы, — а пахнет здесь пылью, мышами, парикмахерской, черствым хлебом и коммунальной кухней. К тому же из вестибюля «Люкса» можно, — и отнюдь не по собственной воле, — попасть в подвалы тюрьмы на Лубянке, да так навсегда и остаться там; из «Сфинкса» же можно только подняться по лестнице в номера, правда, предварительно расплатившись. И, ко всеобщему счастью, здесь неизвестна 9-я из 12-ти заповедей коммунистическо-половой морали советского теоретика Залкинда, устойчивого в нравственном отношении:

«Телесное притяжение есть пережиток варварства; классовые интересы и чисто евгенический вопрос коммунистически-революционного очищения человечества молодой сменой должны быть единственными факторами, принимаемыми к рассмотрению при выборе любимого человека».

Лео наконец завершает вечер поэзии, жестом приглашает за мраморный столик одну из обнаженных девушек и также жестом велит Капитану чувствовать себя как дома.

— Сейчас я тебе кое-что покажу, — говорит любитель поэзии.

Он бросает на мраморный столик монету, та принимается со звоном кружить и замирает на самом краю столика. Обнаженная отворачивается от столика, возлагает на него голый зад и принимается примериваться к монете, пока не ухватывает ее срамными губами (так, во всяком случае, кажется Капитану), тогда как Кёнигсвартер принимается бешено аплодировать и в порядке вознаграждения засовывает ей между ягодиц вторую монету. С некоторой натяжкой и путешествие этой монеты можно описать в терминах «тропинки из золота»… Так или иначе, на столе наконец появляется шампанское, и прощальный вечер в «Сфинксе» принимает оборот, который ни в коем случае нельзя назвать непредсказуемым.

Этот дальнейший оборот Капитан вполне мог бы запротоколировать, имей он на то время, прибегнув к помощи словаря-справочника «Пять языков», до сих пор без видимой пользы томившегося в эмигрантской поклаже; каждое немецкое слово сопровождалось здесь своими английским, французским, испанским и итальянским двойниками. Каждая словарная статья выглядела примерно так:

Дыхание (нем.)

Она (он) плачет и смеется, не переводя дыхания.

Она (он) на одном дыхании произносит свой монолог.

Он (она) пьет вино, задержав дыхание.

Ученики должны слушать учителя, затаив дыхание.

Дыхание (фр.)

Она (он) плачет и смеется одновременно.

Она (он) без запинки произносит свой монолог.

Он (она) пьет вино одним глотком.

Ученики должны слушать учителя сосредоточенно.

Строго говоря, собирающемуся отплыть в Англию Капитану следовало бы начать с английской версии:

Дыхание (англ.)

Она (он) плачет и смеется, не переводя дыхания.

Она (он) спонтанно произносит свой монолог.

Он (она) пьет вино залпом.

Ученики должны слушать учителя заинтересованно.

На этих трех версиях давайте и остановимся, потому что знакомство с «дыханием» по-итальянски и по-испански отняло бы столько времени, что карманы широких штанов щедрого гуляки, в которых прибыл сюда Кёнигсвартер, пришлось бы изрядно опустошить…

Сам Капитан расходует денежки скуповато, хотя и вышел он на тропинку из золота, а может быть, именно поэтому. Едва прибыв в Париж, он принял твердое решение не тратить ничего, кроме дорожных чеков, выданных ему генеральным директором в Аграме, и не позволять себе никаких излишеств, чреватых перерасходом намеченной на каждый день суммы трат. И на вечерней прогулке по Монмартру он выглядит поэтому прогуливающимся, а вовсе не загулявшим туристом, который готов заплатить за бутылку вина, заказав ее в кафе, двойную цену, лишь бы послушать, как шансонье в алых рубашках и якобинских шапочках поют «Аристократов — на фонарь», а шансоньетки в юбках «рококо» и с мушкой на щеке поют «Лили Пошен»…

Но и безобидные прогулки по Монмартру нельзя назвать безобидными на все сто процентов: внезапно Капитан обнаруживает, что за ним крадутся две темные тени, хватается за сердце, то есть за нагрудный карман, чтобы проверить, на месте ли золотой портсигар, врученный ему еще остающимся в Аграме аборигеном для передачи собственному кузену в Лондоне, и в конце концов решает продолжить прогулку, держась середины улицы, — от фонаря к фонарю, — разве что не вприпрыжку перескакивая из одного светлого пятна на булыжной мостовой в другое. Стандартная противограбительская техника, — остановиться, обернуться, закурить и пробормотать что-нибудь угрожающее на воровском жаргоне, — им, к сожалению, не освоена!

Капитан Своей Судьбы скачет от одного светового пятна к другому, пока не обнаруживает вынесенный на тротуар свободный столик какого-то кафе. А обнаружив, тут же оккупирует его и заказывает чашечку процеженного кофе. И пока он пьет свой кофе, в его ничем не затуманенном мозгу мелькают видения и звучат диалоги из «Парижских тайн» Эжена Сю, доводившие читающую публику нынешней столицы одной из немецких провинций в безмятежные времена постбидермайера до головокружения и сердечной дрожи:

«…Твоя очередь, — рявкнул мужнина.

— Это ты, Краснорукий? Лапы прочь!

— Нет, я не Краснорукий!

— А ежели не Краснорукий, так я тебе вьюшку пущу, — возразил бандит. — Но кого же я тогда за лапку держу, вот что интересно?!»

На всякий случай Капитан, пустив в ход собственную «лапку», убеждается, что золотой портсигар на месте, а после исчезновения двух страшных теней справедливо предполагает, что с обоими его сокровищами, — золотым портсигаром и новым, перед самым отъездом доставленным из Вены и еще не полностью оплаченным смокингом, — ничего не стряслось: наутюженный смокинг лежит в нераспакованном чемодане, чемодан хранится в гостиничном номере, он стоит на шкафу, — а здешним грабителям ни за что не узнать, в каком именно отеле Капитан остановился!

Понятно, что строгое следование заранее намеченным галсом становится для Капитана в его парижские дни вопросом первостепенной жизненной важности: необходимо, с одной стороны, не столкнуться случайно с друзьями юности, ставшими важными шишками в Коминтерне, а с другой, достойно выйти из возможных столкновений с уличными ворами и грабителями. Но если отвлечься от обозначенной выше двойной опасности и осознания того, что здесь, как ни в каком другом месте, весной 1939 года еще можно положиться на мир во всем мире, недаром же люди со всего света съезжаются именно сюда, — все равно следует глядеть в оба и держать ухо востро, чтобы не разделить, например, судьбу австрийского драматурга, арийца, избравшего конечным пунктом эмиграции Париж и зашибленного веткой платана на Круглой лужайке Елисейских полей. Внезапный порыв ветра погожим днем сломал дерево, как соломинку, всем прохожим удалось так или иначе ускользнуть, и только злосчастного эмигранта зашибло насмерть. В кармане у покойника нашли пачку сигарет, на тыльной стороне которой карандашом было записано стихотворение, его, строго говоря, следовало бы признать истинным шлягером парижской весны 1939 года и исполнять в кафе вместо тамошних популярных шансонов:

Пока Капитан выезжает из Парижа, всходит в Кале на борт парома и плывет в Дувр, Капитанша, находясь на Адриатическом побережье, пытается укрепить мое младенческое «я» уже не морковным соком, как когда-то в Вене, а морскими купаньями и просоленным йодистым воздухом. Бруно Фришхерц приезжает к нам и барахтается со мной на мелководье, прежде чем отбыть в Албанию, где ему предстоит фотографировать местные празднества, как подлинные, так и сугубо декоративные, уже не только в черно-белом варианте, но и в цвете. Он обзавелся двумя новыми «лейками» и замышляет продать фотоотчеты о поездке в Албанию иллюстрированным журналам, потому что его «лишенные центра интерьеры» отныне не могут обеспечить ему хлеб насущный. Уже давно не могут… Несмотря на этот радостный для нее визит и пришедшее из Лондона известие о том, что Капитан благополучно прибыл в пределы Британской империи, моя мать погружается, — в ходе дальнейших летних месяцев на Адриатическом побережье, — в своего рода философически-религиозные сны наяву.

Нельзя же ни в коем случае утверждать, размышляет она, будто в природе отсутствует категория вечного. В эти жаркие дни позднего лета она глядит на ровную, как доска, гладь Адриатики, прищурившись, смотрит на вечернее солнце, все еще интенсивно отсвечивающее канареечно-желтым или помидорно-красным сиянием… Значит, имеется вечное море, имеются вечные льды, вечные пустыни, вечные снега… И мне нужно нечто Вечное, убеждает она самое себя, иначе мне с собою не справиться. Почему все так резко отличается от прежних поездок на Адриатику, от свадебного путешествия одиннадцать лет назад на остров Арбе? А ведь ничто на самом деле не изменилось: агавы в алых горшках; носильщик, доставляющий оба чемодана с вокзала в пансион на набережной; коричневая противомоскитная сетка на окнах; продавец мороженого с ослепительно-белым ящиком на колесиках, под зонтиком в синюю полоску, а на ящике выставлена корзина со свежими смоквами; ослепшие на весь световой день фонари, бледными полумесяцами висящие на проводах над всею набережной, чтобы ярко вспыхнуть лишь вечером, когда заведет свою музыку ансамбль пляжного ресторанчика. Ко всему этому я никогда не подходила с точки зрения вечности, ни разу не предъявляла соответствующих претензий, размышляет Капитанша, — да и сами эти претензии показались бы настолько же завышенными, как если бы мне вздумалось потребовать от ослика, на котором, уплатив динар за поездку, ребенок может прокатиться по всей набережной из конца в конец и обратно, как если бы я потребовала от этого ослика мастерской выездки, как от породистого скакуна. И вдруг мне теперь понадобилось вечное море, но и его мне мало, — нужны вечные льды, вечные пески, вечные снега, — одним словом, я вдруг заинтересовалась лишь тою долей наличествующего в природе, которой не просто присуща категория вечного, но и вечная неподвижность, иначе говоря, вечный мир, по крайней мере, пока нога человека, моего современника, не ступила на эти снежные поля, песчаные холмы и ледяные торосы. А вот Адриатика уже не в полной мере соответствует моей внезапно вспыхнувшей потребности в вечном.

А не поможет ли ей воображаемая вылазка в предгорья Альп вокруг Этчера, в места, знакомые с тех пор, как она участвовала в молодежном движении? Групорг Макс велел ей так настроить бинокль, чтобы она увидела покрытую снегом одинокую вершину горы шарообразной формы, — еще он, помнится, шутливо назвал эту гору Фудзиямой Нижней Австрии, — чтобы она увидела ее резко, как в оптический прицел. Там, наверху, можно было безошибочно разглядеть приметы начала осени: гроздья алой рябины среди зелено-белых деревьев аллеи, ограничивающей уже скошенные луга, на которых здесь и там бокалами ядовитого зелья виднеются цветущие лиловым цветом крокусы. Зеленые каштаны, еще крохотные, наступи на любой — и из него брызнет молочный сок. Старческая седина чертополоха, горечавка на длинном стебле. За стеной утреннего тумана, который позже, как всегда, рассеется под лучами солнца, все звуки словно бы «переводятся» на язык экзотики и новизны: шорох метлы садовника по гравию дорожки в каком-нибудь горном отеле становится меланхолической индусской мелодией, безобидное жужжание одноколейной электрифицированной железной дороги, ведущей в Мариацелль, походит на глухие гудки океанского парохода, в тумане выходящего из гамбургского порта в Америку, стрекот стрекоз превращается во флейту заклинателя змей. А если бы удалось удержать эту стену тумана на месте, трюк «художественного перевода» экзотики в бесконечность можно было бы продлить и расширить, превратив тем самым хоженую-перехоженую предальпийскую местность между Эрлауфом и Ибсом в нечто, отвечающее требованиям насчет вечности и лишенное малейшей реальности, — и вот тебе уже станет все равно, является ли «Фудзияма Нижней Австрии» конечным пунктом маршрута молодежной социалистической группы двадцатилетней давности, или гора только сейчас, в ходе мысленного возвращения в Альпы, выросла на ровном месте из глубин Адриатики. И это столь же все равно, как и то обстоятельство, разгуливают ли нынче в прекрасном предальпийском пейзаже бормочущие себе под нос «Отче наш» паломники, поспешающие к святой деве Мариацелльской, социалистически настроенные любители пеших прогулок с клятвами в вечной дружбе на устах, или же штурмовики, горланящие «Хорста Весселя», — лишь бы удовлетворить мою внезапно вспыхнувшую потребность в вечном, говорит себе Капитанша, продолжая пристально смотреть на безмятежную адриатическую гладь, и пока я не поддамся искушению устрашиться того, что готовые пойти друг на друга войной народы могут повлиять не только на историю, но и на природу… Кроме того, она пытается с самогипнотической интенсивностью уцепиться за мысль о том, что тысячелетие с точки зрения природы — это сущий пустяк, хотя, конечно, рейх, изъявляющий претензию на тысячелетнее существование, может и в эти с точки зрения естествознания ничтожные сроки нанести в историческом смысле вполне ощутимый ущерб. Лучше всего было бы не растекаться мыслью и дальше, а напротив, утешиться словами Бруно, суховато сказанными в разговоре с ней о том дне, когда его вопреки собственному желанию направили фоторепортером на партийный съезд в Нюрнберге:

— С политической точки зрения, наибольшее впечатление произвел на меня пейзаж!

Меж тем Капитан Своей Судьбы, уже сидя в поезде на Кале и бросая любопытные взгляды в окно на редкие руины, оставленные Первой мировой войной, представляет себе переправу в Дувр без каких бы то ни было претензий на вечные силы природы, скорее по схеме, предложенной его гимназическим учителем истории и географии доктором Томасом Магнусом — англоманом, нашедшим смерть под гусеницами немецких танков. Он столь красочно расписывал своим ученикам паромную переправу в Дувр из Кале или Остенде, столь красочно и столь часто, что у них в конце концов создалось впечатление, будто через Ла-Манш переправлялся не безобидный учитель венской католической гимназии, а шекспировский король Лир. Представьте себе пассажирский корабль по пути из Кале в Дувр, — неизменно начинал свой рассказ Магнус, — он один-одинешенек на морском просторе, он окутан туманом и идет под мелким дождем. Волны накатывают на него сбоку, пробираются у него под днищем, обе трубы дымят, а ветер гонит этот дым на корму. Под гигантскими сырыми, крест-накрест перевязанными чехлами на палубе укрыты автомобили, — здесь дым редеет, постепенно растворяется в тумане, — а вокруг ни души! Люди, куда они подевались? В каютах, наверное, или в кают-компании. Пусты и тоже промокли насквозь палубные шезлонги. В конце концов отстают и чайки, какое-то время летевшие за кораблем, но вот и они растворяются в тумане, и тем самым прерывается последняя видимая связь с континентом. Но скоро всех ожидает сюрприз!

Реальность плавания через пролив однако же совершенно не вписывается в схему доктора Магнуса. Капитан Израиль Своей Судьбы вовсе не обязан рассекать собственной грудью толщу тумана, он путешествует вполне комфортабельно: на море штиль, безветрие, ярко сияет солнце. На палубе полно народу, все парусиновые шезлонги заняты, из открытого машинного помещения доносится веселый перезвон сигнального телеграфа. Это мимолетное отдохновение погоды совершенно не соответствует принципу истинно шекспировского единства между состоянием стихий и внутренним миром персонажа. Капитан чувствует себя одновременно и освободившимся, и совершенно разбитым, он полон страха перед будущим, вопреки заверениям в безопасности, на которые щедра судьба, он кажется себе подлинным Капитаном Своей Судьбы и вместе с тем не забывает о том; что тропинка из золота ограничена трехмесячной визой с самыми туманными перспективами на будущее. Даже чайки, которые вовсе не повернули к берегу через пару миль пути, но по причине хорошей погоды сопровождают пароход до самого Дувра, не сулят утешения, потому что Капитан ухитряется им позавидовать: по прибытии им не придется выдерживать допрос английского чиновника, желающего понять, какой страны ты гражданин, в порядке ли твоя виза, с какой целью ты прибыл, сколько у тебя денег, где ты живешь у себя на родине и по какому адресу остановишься здесь.

Развернувшись у причала в дуврской гавани, пароход идет кормой вперед к молу, на борт поднимаются носильщики, и Капитан может запротоколировать свое первое впечатление от Англии: у подножия башенного крана, прислонясь к нему и скрестив руки на груди, стоит полицейский, рукава рубашки у него закатаны, на голове шлем, похожий на шлем пожарного, с ремешком, пропущенным под подбородком, — самого штатского вида полицейский изо всех, какие попадались ему на глаза во всей его матросской и капитанской жизни! К сожалению, вопросы задает не этот полицейский со скрещенными на груди руками, а чиновник, которому Капитан предъявляет приглашение Пауля Кнаппа, подтверждение гостиничной предоплаты, трехмесячную визу и дорожные чеки, способные покрыть ожидаемые в этот период расходы. Разумеется, у него тут же покрываются потом руки, разумеется, тут же запотевают с внутренней стороны стекла очков, разумеется, какой-то мелкий предмет, будь это перочинный ножик, футляр для очков или чековая книжка, падает на каменный пол таможенного ангара, в котором, стоя за пультом, занимается своим делом чиновник, осуществляющий иммиграционный и паспортный контроль. После двухчасовой задержки Капитана Израиля Своей Судьбы впускают в пределы Британской империи — на три месяца. Теперь ему можно, расслабившись, насладиться сказочной поездкой по Южной Англии, глядя с высоты железной дороги на остающиеся внизу городки с черепичными крышами, из которых торчат целые шеренги дымовых труб, на поля хмеля, огороды и сады, на то там, то тут мелькающие синие плакаты рекламы Форда и удивляясь тому, какое количество англичан в это воскресное утро играет в футбол по обе стороны от железнодорожного полотна на импровизированных стадионах.

Первая лондонская тропинка ведет Капитана из номера в красно-черной гостиничной коробке на Рассел-сквер к Кнаппам, живущим в Хэмпстеде. Хэмпстед в Лондоне напоминает Гринцинг в Вене — район особняков на самом высоком, если так можно выразиться, холме. Знакомство с метро он уже осуществил в Париже и продолжает теперь в Лондоне, воспользовавшись Северной линией. И все равно ему не удается диагностировать запах, душноватый и гнилостный, подстерегающий тебя уже на входе и вовсе накатывающий во время спуска по эскалатору. Пожалуй, этот запах напоминает атмосферу, царящую в венских многоквартирных домах, где затхловато, но по-своему уютно пахнет морскими свинками, но здесь гигантские вентиляторы не дают этому запаху застояться, приводя его в искусственное движение вокруг огромных металлических барабанов подобно тому, как приходят в искусственное движение бесчисленные толпы народонаселения Британской империи от Индии до Новой Зеландии, от Австралии через Гонконг до Канады и до Мыса Доброй Надежды, когда король призывает к оружию или еще к чему-нибудь в том же роде. Прибегнув к столь реалистической и вместе с тем опьяняющей метафоре, ему удалось бы ухватить самую сущность Британской империи, и он так и сделал бы, не рассеивайся его внимание из-за страха выйти не на той станции — в Белсайз-парке, то есть слишком рано, или в Голдерс-грин, что было бы слишком поздно.

Выйдя в Хэмпстеде, Капитан переворачивает страницу в сборнике сказок матушки Англии и видит перед собой маленькие палисадники, участки, обнесенные каменной стеной или железной оградой высотой по колено, окидывает взглядом лилипутские табачные лавки и книжные магазины, проходит под уличными фонарями по петляющим аллеям к круглому пруду, в котором взрослые мужчины в резиновых сапогах, стоя в воде, запускают самодельные игрушечные кораблики, значит, это Уайтстоунский пруд, доктор Магнус все в точности так и описывал. Ему хочется еще самую малость помедлить с первым визитом к семейству Кнаппов, сами по себе обстоятельства этого визита ему не слишком по душе, а когда он все же звонит в колокольчик у дверей, горничная-словенка, явно прихваченная с собой в Британскую империю из родных мест, сообщает ему, что господа еще не вернулись из города. Но и впоследствии, за чаем, атмосфера тронута ледком: а на какой срок он сюда прибыл на самом деле, когда он собирается вернуться к семье в Аграм, чем намерен заниматься здесь все эти три месяца. Капитан поясняет: «Буду учить английский с десяти до двенадцати и с двух до четырех ежедневно!» Он уже записался на курсы, занятия начинаются в понедельник, да он и сам понимает, что коричнево-красная книжица под названием «Основы английского языка» представляет собой куда более золотую тропинку, чем та, что вошла в староотеческое предание. По этой причине он, не дожидаясь понедельника, подолгу всматривается в третью страницу вышеупомянутого учебника, на которой два схематических персонажа описывают самих себя и основные части своего тела:

Но нельзя же сутками напролет зубрить английский, и вот Капитан с радостью позволяет двум старым венским друзьям взять себя, фигурально выражаясь, за руку и повести, как ребенка, в волшебный лес, — то есть, я хочу сказать, к волшебным сокровищницам и прочим достопримечательностям всемирной столицы, благо оба бегло говорят по-английски и неоднократно бывали здесь раньше. Это Гого Гутман, бывший компаньон Капитана, и доктор Александр Монти, узник Дахау, вырвавшийся в Лондон через Цюрих. Оба охотно берут на себя роль наставников и «сказителей», — британский островок они рассматривают исключительно как перевалочный пункт на пути в Америку, у обоих еще водятся кое-какие деньжата, и им веселее водить ребенка, пусть и именующего себя Капитаном Своей Судьбы, по здешнему волшебному лесу, чем сидеть безвылазно у себя в пансионе, пробавляясь всякими эмигрантскими разговорчиками. Несколько тщеславному Монти нравится к тому же, пусть он сам и не отдает себе в этом отчет, то невыразимое восхищение, с которым относится к нему теперь Капитан. Что же до самого восхищения, то оно зиждется на трех факторах: на безукоризненном, прямо-таки баснословном знании английского, которое демонстрирует Монти, на его несомненной светскости и, не в последнюю очередь, на зависти, — Капитан завидует Монти, потому что тот давным-давно, еще в Вене, у придворного портного Книже с Грабена завел деревянный манекен в человеческий рост, — и тот наверняка хранится там и по сей день: деревянный манекен с надписью фиолетовыми чернилами «господин доктор Александр Монти» на затылке. Надо быть если и не аристократом, то по-настоящему крупным буржуа, чтобы позволить себе манекен в человеческий рост, да еще у придворного портного! А это означает не больше и не меньше как следующее: путешествуя по свету в познавательных, развлекательных или любых иных целях, можно отовсюду послать придворному портному лаконичное сообщение:

«Дорогой господин Книже! Прошу Вас пошить к моему возвращению легкую тройку цвета перца-с-солью. С наилучшими пожеланиями.

Искренне Ваш, д-р Алекс. Монти».

Капитан всегда, — за вычетом межледникового периода его всемирно-революционного коммунистического отрочества, — придерживался того мнения, что после и в результате тщательно продуманных приготовлений его родителей к победоносному маршу и окончательному воцарению на верхушке пирамиды денег и власти и вследствие его собственного коммерческого прилежания и преуспеяния, равно как и в качестве награды за таковое (включая самым настойчивым образом поддерживаемые взаимоотношения с Паулем Кнаппом-младшим и с наличествующими миллионерами Альпийской республики, пересчитать которых в наши дни, увы, можно на пальцах двух рук) судьба в конце концов приуготовит и ему самому возможность обзавестись точно таким же манекеном. Судьба однако же, и не зря ее называют слепой, распорядилась по-другому! Поэтому манекен доктора Монти стал для Капитана столь же недостижимым идолом, как для какого-нибудь ссыльного, отправленного навечно в Сибирь, манхеттенская статуя Свободы. Исходя из вышеизложенного, можно предположить, что Монти стал вожаком троицы, в которую, помимо него, вошли Капитан и Гого Гутман, потому что Гого мог бы претендовать на лидерство исключительно в финансовом, но никак не в духовном плане. Монти просто-напросто провозглашает: «Сегодня отправимся в Британский музей, это в культурно-историческом смысле — пуп земли». «Уж не хочешь ли ты сказать, что у земли несколько пупов — и каждый в каком-то смысле?» — шутит Гого, доказывая тем самым, что и на правах эмигранта не утратил своего юмора, принесшего ему на родине кличку Дурашка. «Хватит дурацких шуток!», — говорит Капитан, невольно вспоминая о бесчисленных неприятностях, которые доставил ему Гого в качестве делового партнера, — взять хоть установку смехотворных миниатюрных унитазов в отделе детской книги.

И вот они отравляются к почерневшему от копоти и смога храму знаний, к пупу земли в культурно-историческом смысле. Монти сразу же по прибытии без малейших колебаний ведет друзей по зеркальному паркету Королевской библиотеки к стеклянной витрине, в которой хранится Великая хартия, подписанная королем Иоанном в 1215 году. Монти с торжествующим видом замирает у витрины, поднимает указательный палец, уподобившись Богу-Отцу Сикстинской капеллы в миг сотворения человека, указывает на хартию и говорит: «Вот!» Затем сгибает палец крючком и добавляет: «Поэтому мы — здесь, а Гитлер — там!» Произнеся «там», он стучит себя пальцем по заду. Все трое смеются, а Гого говорит Капитану:

— Ну, и кто же тут занимается дурацкими шутками?

Затем Монти переводит друзьям подходящий параграф из Хартии вольности:

«Ни один шериф не вправе на будущее привлекать человека к суду на основании голословного обвинения без привлечения свидетельств и приведения доказательств».

— А не послать ли Гитлеру на адрес рейхсканцелярии открыточку с этим текстом? — предлагает Гого.

Капитан однако же испытывает около этой витрины, в которой хранится Великая хартия, нечто вроде политической похоти, он переживает несколько политически-страстных минут у этого пергамента, дарующего свободы подданным британской короны, хотя на самом деле Хартия облагодетельствовала главным образом тогдашних баронов. Иллюстрированные страницы древнекельтского эпоса «Книги Линдисфарна» с драконообразными и сугубо германскими орнаментальными зверьками, оскалившими пасти и кусающими друг друга в хвост, нравятся ему куда меньше.

Куда милей ему задержаться у стенда с первоизданиями английской литературы для детей, она нравится ему куда сильней, чем германские орнаментальные драконы, особенно теперь, когда благоприобретенные начатки английского уже позволяют ему расшифровать такое, например, стихотворение про Винни-Пуха, лакомящегося медом:

По губам Капитана пробегает улыбка, — ему нравится и медведь, карабкающийся на дерево полакомиться медом, и собственные знания английского, позволяющие ему оценить конструкцию «словесного дерева», выстроенного из предложения «Он карабкался и карабкался». Можно сказать, что страница, на которой был раскрыт в музее «Винни-Пух», стала для Капитана «Камнем из Розетты» (базальтово-черный оригинал которого хранится здесь же, в египетском отделении музея, в знак вечной признательности Шампольону, расшифровавшему эти иероглифы).

Много лет спустя, вспоминая о первом посещении Британского музея, Капитан Израиль Своей Судьбы увидит перед собой палец Александра Монти, указующий на Хартию вольностей, и Винни-Пуха, взбирающегося по лесенке из слов на дерево. Увидит он и барельеф с изображением царя Сеннахериба, пересчитывающего отрубленные головы своих пленников. У этого барельефа Капитан задержался, отстав от спутников, уже проследовавших дальше.

Но и постепенное погружение во все более и более отдаленные эпохи прошлого — ненадежное лекарство: взгляд на ассирийского царя Сеннахериба, пересчитывающего раскатившиеся вокруг него подобно мячам отрубленные головы, не сулит облегчения, Монти и Гого оттаскивают Капитана от торжествующего Сеннахериба, возвращая его из легендарного прошлого в эмигрантское настоящее, которое, хоть и будучи обусловлено великими историческими потрясениями, представляет собой по сравнению с ними довольно-таки жалкое зрелище.

— Ну, и кто тут кому что рубит? — смеется Гого, принюхиваясь, как охотничий пес, к барельефу, тоже, разумеется, в шутку.

— Всё уже отрублено, а сейчас пересчитывают головы, — отвечает Капитан.

— Но из этих голов ни за что не составить пирамиду черепов вровень с чингисхановой! — замечает Монти. — В той было четверть миллиона черепов поверженных врагов!

— Ну, начался урок истории…

Гого не терпится идти дальше.

Пока они ищут выход из музея, скитаясь по нему, как по лабиринту, Монти рассказывает друзьям историю пирамиды из вражеских черепов, составленной Чингисханом, — и проделывает он это с оглядкой на двух писателей-эмигрантов — Роберта Музиля и Рода-Роду. Восемь месяцев назад, когда сам Монти безнадежно терпел в шахматы одно поражение за другим в поединках с Рода-Родой в женевском кафе на набережной Густава Адора, тот сказал Музилю, как раз раздумывавшему над тем, может ли он позволить себе такую роскошь, как вторая чашка кофе:

— Гитлер — это моторизованный Чингисхан, однако известно ли вам, что Чингисхан распорядился воздвигнуть пирамиду из четверти миллиона человеческих черепов?

Музиль отрицательно и вместе с тем заинтересованно покачал головой и принялся исписывать оборотную сторону ресторанного счета математическими формулами: писатель, так и не убивший в себе инженера, захотел рассчитать высоту чингисхановой пирамиды! Рода-Рода прервал партию с Монти и тоже занялся расчетами. Таким образом, в послеобеденные часы январским деньком 1939 года, находясь на расстоянии в три тысячи метров по прямой от здания Лиги наций, в архитектурном плане впечатляющего, Человек без Свойств и Официальный репортер высшего командования австрийской армии на всех фронтах Первой мировой войны принялись математически точно высчитывать высоту пирамиды из вражеских черепов, воздвигнутой Чингисханом!

И пришли они к совершенно противоположным результатам! Разумеется, они не могли и догадываться о том, что впоследствии столь же яростные споры развернутся вокруг истинного числа жертв рейхсканцлера со товарищи, — причем тоже на математической подкладке, — и люди так и не придут на этот счет к единому выводу, хотя и от попыток найти его тоже не откажутся. Однако и самым выдающимся математическим умам не под силу найти формулу, способную разрешить проблему двуединого вопроса:

Убили эти люди одного или тысячу?

Но дело даже не в этом; для чего им понадобилось убивать хотя бы одного?

Для похода на Бонд-стрит эмигрантской троице, — Монти, Гого и Капитану, — исторические аллюзии не требуются. Достаточно одного взгляда на витрину Эспри: ножи для разрезания бумаг, инкрустированные брильянтами, прогулочные трости с набалдашником из горного хрусталя, вправленным в золотое кольцо, мини-портфельчики из зеленой крокодиловой кожи для визитных карточек, — чтобы, вернувшись в эмигрантский пансион, принести с собой надлежащее ощущение, а именно, что ты прошел под парусом Суэцким каналом Всемирной империи британской роскоши, каковым и является этот квартал между Пикадилли и Оксфорд-стрит. Достаточно одного взгляда на экспозицию в художественном салоне у Эгню с полотнами, на которых царит семейная идиллия аристократов, беспечальными водянисто-голубыми глазами взирающих из дорических павильонов в английский парк; или на экспозицию в салоне у Уилденстейна с манерными полотнами в стиле рококо, на одном из которых фрагонаровский пастушок поет серенаду белой, как эмаль, попке полуобнаженной шоколадницы, — и ты с облегченным вздохом поймешь, что европейская культура все еще существует и по-прежнему продается. На примере Филиппа Джонсона, шляпных дел мастера, поставщика Его Величества Георга VI (семейное ателье существует с XVIII века и обслуживает самые высокопоставленные головы), Монти, Гого и Капитан могли бы убедиться в том, что и на охоту следует надевать разные головные уборы, — в зависимости от того, на какого зверя предстоит охотиться: твердую фетровую черную кепку с козырьком (обладающую и противоударными свойствами) для бешеной скачки, в которую выливается охота на лис, и мягкую бежево-красную шапку с наушниками из шотландского твида для охотников на дичь, которым предстоит встретить залпами из дробовиков болотных куропаток, поднятых собаками и в смертельном страхе взметнувшихся навстречу охотникам… Остается только вообразить своеволие безупречно красивых дамских головок, носивших поверх пышных волос, тщательно уложенных горничными, осыпанные жемчугами бальные диадемы, те самые диадемы, что нынче мирно покоятся на алых шелковых подушках в торговом доме ювелира С. Дж. Филипса. И тогда ты сможешь понять замечание, брошенное Соней Кнапп Капитану в ходе его второго визита в Хэмпстед, после того, как на вопрос, что он успел сделать, тот ответил:

— Присмотрелся к Бонд-стрит!

— Послушай, это же совершенно не для тебя, — говорит Соня. — Там ведь и нет ничего, кроме ювелирных магазинов и художественных лавок.

Тем самым она непринужденно ставит его на место, — на и без того чересчур знакомое ему место: хотя, на взгляд среднего эмигранта, ему удалось переправить за границу существенную часть состояния, самой этой суммы хватит как раз на годичное пребывание одного человека в меблированных комнатах и на жизнь без каких бы то ни было не подобающих беглецу излишеств, а именно без табака, выпивки или оплаченных любовных утех. Стремясь загладить допущенную женой неловкость, Пауль на следующий день приглашает Капитана попить чаю в клубе на Пэлл-Мэлл, где Британская империя предстает, если так можно выразиться, в облаке дыма гаванских сигар и в запахе виски-с-содовой, проплывающих над головами читающих газеты джентльменов в полосатых брюках, подобно тому, как проплывают в католическом небе облака над головами святых и спасенных на огромных настенных полотнах, висящих в барочных австрийских монастырях. В этом принявшем имперский размах помещении для мальчишника, — женщин в клуб на Пэлл-Мэлл не допускают, — где британский лев таится в увитых зеленью словесных конструкциях из верхней и нижней палаты парламента, чтобы, даже находясь под угрозами рейхсканцлера, ежедневно, с часу до трех, вкушать самую малость покоя, всласть отрычавшись в утренние часы в каком-нибудь ответственном за перевооружение министерстве Уайтхолла, — Пауль Кнапп клубным шепотом предлагает своему другу Капитану опуститься в клубное кресло. Они утопают в многозначительно глубоких и откидывающихся назад, превращающихся разве что не в лежанки, конструкциях: здесь не столько сидишь, сколько возлежишь. На венского буржуа в душе у Капитана все это производит сильное впечатление, он просто немеет, потому что оба заранее выработанных представления о том, что такое клуб и чему он, собственно говоря, служит, рассыпаются при ближайшем рассмотрении в прах, — а именно в ходе чаепития в новом Карлтон-клубе. С точки зрения венца, любой клуб должен оказаться чем-то вроде венского Жокей-клуба во дворце Паллавичини: кавалеры Золотого руна с неукротимым тщеславием коннозаводчиков, стремящиеся ввести австрийских рысаков в интернациональный мир скачек, былые придворные, проклинающие коммерциализацию рыцарственного спорта, пуская в ход непонятно звучащие венгерские ругательства, сохранение сословной чести, святость данного слова, защита чести дам из аристократических кругов, в крайнем случае, даже дуэли, размышления на тему о том, является ли роялизм, — и теперь, после успешного провозглашения республики, — делом чести для всех членов клуба, раз уж они поклялись императору в бакенбардах на верность страшными клятвами надворных и тайных советников… К тому же такой забавный персонаж, как граф Адальберт Штернберг, постоянно ноющий и то и дело сутяжничающий, — тот самый Мончи Штернберг, которого обвинили в стремлении оевреить клуб, в ответ на что он выпустил памфлет под названием «Поругание нравственности в Жокей-клубе», полностью обелив себя от навета.

Лондонский же клуб всегда представлялся Капитану (помимо мифопоэтических лекций доктора Томаса Магнуса, прослушанных в венской Шотландской гимназии) прежде всего приятной с виду, устланной и увешанной коврами приемной (а то и прихожей) мировой политики, по которой из конца в конец прохаживаются рослые костлявые джентльмены, встряхивая лед в бокалах с джином, то и дело залезая в карман жилетки за миниатюрными серебряными ножницами, чтобы молниеносно срезать с карты какое-нибудь индусское княжество у подножия Гималаев и передать этот клочок собеседнику; приемной, в которой раздел Австро-Венгерской империи был произведен заблаговременно и бесшумно штрихами на картах Генерального штаба, в которой адмиралы в кожаных тужурках (или, как минимум, этими тужурками пахнущие) обмениваются данными о контрольном пакете акций Суэцкого канала, извлекая свою цифирь из плоских табакерок с монограммами…

И, как сказано выше, оба эти представления летним днем 1939 года рассыпались во прах. С изумлением уставился Капитан на сравнительно молодого человека в дальнем конце помещения, самозабвенно занятого вышиванием на пяльцах. Появляется лакей, держа обеими руками серебряный поднос, снабженный двумя изящными ручками, на котором находится все необходимое для чайной церемонии: серебряный заварной чайник, серебряный кувшинчик с молоком, сахарница со щипцами, второй чайник, наполненный кипятком, блюдо с бисквитами и вазочка, в которой лежит чайное ситечко, и ставит поднос на столик, за которым сидит занятый вышиванием джентльмен. Тот откладывает пяльцы, закатывает глаза, делает глубокий вдох и осеняет себя крестным знамением, лакей убирает посуду, а невозмутимый член нового Карлтон-клуба, на которого, ничего не понимая и утратив дар речи, смотрит Капитан Израиль Своей Судьбы, вновь принимается за вышивание. Пауль Кнапп, разумеется, замечает удивление своего друга; постучав по ручке клубного кресла, он шепчет ему:

— Это близкий родственник министра иностранных дел, лорд Галифакс. Влиятельное семейство эти Галифаксы, и набожное к тому же.

Этой отсылкой к семье, держащей в руках бразды правления Британской империей, а к тому же отличающейся набожностью, однозначно кладется конец бесцеремонному глазенью на крестящегося и вышивающего джентльмена, обоим друзьям меж тем и самим подали чай, и Капитану, имей он когда-нибудь в виду систематизировать собственные впечатления, удалось бы посвятить данному вечеру главу «Крушение представлений о том, что такое клуб и чему он служит».

Меж тем брат Капитана в Бад Пиштьяне столь успешно провернул дело с организацией теневого паспорта для матери, что на ее судьбу отныне не смогло бы повлиять ни в ту, ни в другую сторону атеистическое кредо дядюшки Мордехая: «Бенеш — самая светлая голова со времен Спинозы!» Проставить ядовито-зеленую английскую визу в чешский паспорт матери на новое, благополучно приобретенное имя ему удалось, не прибегнув к помощи ни президента Бенеша, ни мудреца Спинозы, а всего лишь дав обязательство, что она (будучи красавицей, воображаемая интрижка которой с эрцгерцогом Евгением теперь отпала как совершенно ненужная) готова заступить на должность стряпухи в местечке Пангберн (в Беркшире). Что же касается трех гербовых марок с бородатым профилем короля Георга V (Господь прибрал его к себе еще в 1936 году, однако чиновники решили, что и устаревшим маркам нечего пропадать), то под ними было теперь пропечатано: «Наем в качестве домашней прислуги!» Таким образом и красавица-мать Капитана пустилась в путь от патриархального стола своего зятя Лазаря Флеша в Бад Пиштьяне через Пресбург и далее через весь тысячелетний рейх нибелунгов, взошла на борт парохода в Гамбурге и, вдыхая соленый морской воздух, устремилась к обещанному ей месту стряпухи в Беркшире. Однако в Ульме она прозевала необходимую пересадку, в нерешительности просидев урочное время на вокзальной скамье. Конечно, благоприобретенный чешский паспорт с купленным на свои кровные именем снабжен не пометкой о еврействе в виде буквы «И» (Израиль), а резвым богемским львом, но, обзаведясь новым паспортом и новым именем, она не смогла обзавестись точно так же новым национальным самосознанием. А старое национальное самосознание, которое ей не удалось никому ни продать, ни хотя бы всучить в подарок, тщательно зарегистрировало то обстоятельство, что все носители соответствующего самосознания на территории тысячелетнего рейха должны носить имя Израиль или, соответственно, Сарра, и не имеют права ездить спальным вагоном, пользоваться вагоном-рестораном, сидеть на скамьях в общественным парке и уже целый год как им запрещено даже заходить в Венский городской парк, в Турецкий парк, в Шенбруннский замковый сад, в Зоологический сад в Лайнце и в парк на набережной; в случае болезни их помещают в больницы отдельно от остальных пациентов, а покидая страну, они не смеют вывозить из нее ценностей. Так что же ей теперь было делать? Уйти с вокзала, пройтись по Ульму, осмотреть, как это принято у путешественников, собор или панораму битвы при Ульме в городском музее (об этом странном сооружении, похожем на огромный плот, узнаешь еще в начальной школе на уроках краеведения)? Отправиться в гостиницу она не решилась, кроме того, ей нельзя было снимать ни пальто, ни платье, в подкладку которых она вшила драгоценности. Начальник вокзала (или кто-то в том же роде) уже несколько раз прошелся мимо нее, скосив на подозрительную особу глаза, однако же не вечно он тут будет торчать, должно же у него найтись какое-нибудь дело в конторе! Однако он нерешительно перекладывает жезл из одной руки в другую, хотя никаких поездов вокруг нет, да и пассажиров тоже, она одна, он останавливается и задаст ей вопрос:

— Куда же вы едете?

— В Англию, — отвечает мать Капитана.

— По желанию или по необходимости? — осторожно спрашивает он.

— Ах, мне, знаете ли, самой хотелось бы это понять.

И начальник вокзала заводит разговор:

— Я вас понимаю, я вас прекрасно понимаю!

И он приглашает ее к себе в гости, потому что подходящего ей поезда до утра все равно не будет, а кроме того, его дочь нынче вечером празднует помолвку, тут уж гостем больше, гостем меньше — никакой разницы, господин священник, разумеется, тоже будет… И он подхватывает ее чемоданы и смело идет первым, тогда как она следует за ним робко, но, вместе с тем, испытывая облегчение. А в ходе празднества, типично мелкобуржуазного, — с благословением священника, с тортами и с вином, — начальник вокзала отводит ее в сторонку и спрашивает:

— А драгоценности вы везете?

И в ответ на испуганное «Да» поясняет свою мысль:

— Через границу вам их все равно не перевезти, уж поверьте. Оставьте их у меня, я их для вас сберегу.

И вот в ходе дальнейшего празднества мать Капитана, сидя в спальне на краю супружеского ложа, вспарывает пальто и платье, извлекая из-под подкладки драгоценности, раскладывает их на мраморной плите ночного столика. Начальник вокзала упаковывает их в газетную бумагу, кладет в ящичек и говорит даме:

— Когда война закончится, я их вам пришлю. Мое имя вы знаете, да и адрес тоже — Ульм, вокзал, — этого достаточно!

— А вы думаете, будет война? — спрашивает мать Капитана.

— Иначе мы от Гитлера не избавимся!

Заверив ее подобным образом, начальник вокзала ведет мать Капитана обратно к гостям. Вопреки непредвиденной остановке в Ульме, матери Капитана удается прибыть в Беркшир, на доверенную ей должность стряпухи, своевременно, хотя и без драгоценностей. Брат Капитана выезжает из Бад Пиштьяна через Берлин: его не оставляет сумасшедшая мыслишка о том, что в такие времена безопасней всего находиться в самой пасти льва, к тому же ему хочется предпринять последнюю попытку пробиться к нам в Югославию. Таким образом на исходе лета 1939 года все Капитаново семейство успешно покидает по-прежнему переполненный немецкий зал ожидания всемирной истории, надеясь успеть удалиться на достаточное расстояние от всего выводка тевтонских младенцев и недоносков (таких, как немецкая национальная честь, немецкий натиск на Восток, немецкие гарантии нового будущего и сила, к которой народ приходит через радость), пока эта разномастная компания не подросла до угрожающих размеров.

Но и Францль, арийский ангел Благовещенья и ангел-хранитель, и мой дед, иначе говоря Сосед, пытаются, — по крайней мере, на какое-то время, — покинуть тысячелетний рейх фюрера, хотя закон, а вернее — свод Нюрнбергских законов, ни в коем случае не подталкивает их к этому, в отличие, допустим, от какого-нибудь закаленного в боях и награжденного Железным крестом ветерана Первой мировой, имеющего еврейское происхождение, которому те же самые законы сперва постепенно, а ближе к концу тридцатых резко и однозначно дают понять, что та часть центральной Европы, которую он считает своей родиной, желает от него избавиться.

Арийский ангел-хранитель Францль всего-навсего отправляется к дядюшке Свену в Швецию — и больше не возвращается. Там ему до лучших времен отводят ту самую светлую и красивую комнатушку с белыми занавесками на окнах, в которой он спал в детской кроватке еще в 1919 году на положении «венской военной сироты» (тогда Красный Крест набрал в Вене оголодавших сосунков и впоследствии доставил их на родину румяными и толстыми карапузами). Дядюшка Свен и тетя Анита вечно напоминали ему, чтобы он не забывал раз в неделю написать родителям в Вену.

«Дорогая мамочка, — писал Францль, еще не подозревающий о том, что впоследствии ему придется превратиться в арийского ангела-хранителя, — тетя подарила мне всякой всячины: щетку, зимнее пальто, кошелечек, плитку молочного шоколада с миндалем, лыжи, книгу, которая называется „Чудесное путешествие маленького Нильса с дикими гусями“. Я сделал к ней рисунки. И к первому тому, и ко второму! Он пролетает надо всей Швецией до самой Лапландии. Чудесно, просто чудесно!»

Однако на сей раз сын Соседа не может решиться сопоставить свою нынешнюю поездку с полетами маленького Нильса Холгерсона. Как знать, долго ли вытерпят теперь мое присутствие приемные родители, — совершенно взрослого и к тому же ничуть не оголодавшего дополнительного едока, которому далеко не сразу удастся обзавестись разрешением на трудоустройство в стране Нильса Холгерсона, хоть он и бегло говорит по-шведски.

Сам Сосед отправляется к нам на Адриатическое побережье; сперва он совершает морской круиз вокруг далматинских островов, а впоследствии рассчитывает навести справки относительно возможности перебраться подальше на юг, а именно насчет того, сможем ли мы, и если да, то насколько дешево это обойдется, провести остаток лета у его друга и коллеги Йорго, владельца отеля в Подгоре. С борта корабля и со всех стоянок он присылает нам открытки, исписанные его мелким, четким и округлым почерком профессионального корректора, открытки эти он к тому же нумерует. Например, открытку № 5 доставляют к нам в Нови Винодол, в пансион Надо с острова Хвар.

«…сижу на вершине (форт Спануоло — испанцы и венецианцы бились здесь с турками в 1551 году), вижу город, гавань, море. Вест ветерок — и это означает хоть самую малость прохлады. В „Трех розах“ вчера подавали отличное или, как тут говорят, „доброе вино“:

Сегодня возвращаюсь через Сплит и задержусь на Хваре еще чуть-чуть.

Целую,

Ваш…»

Бывший президент Общества рабочих-трезвенников позволяет себе теперь пропустить стаканчик-другой и даже сочиняет нескладные стишата! Или это отчаяние в связи с противоестественными отношениями с властью, загнавшей его вместе с товарищами по социал-демократическим кружкам, левыми радикалами и борцами за свободу Испании в политическую пустыню, заставило его взяться за карандаш (а огрызки карандашей он всегда в больших количествах носит в жилетном кармане) подобно Овидию в Томах, удалившемуся в изгнание на берег Черного моря? Пропускает ли он сейчас второй стаканчик красного далматинского, а может быть, и третий, чтобы забыть о том, что его родной внук с недавних пор является еврейским полукровкой первой степени, его зять уехал в Англию, а сын — в Швецию, тогда как застрявшая в Нови Винодоле дочь тщетно ждет небесного знаменья, которое подсказало бы ей: отправляйся туда-то и туда-то, там ты будешь в полной безопасности! По меньшей мере, ему в конце концов удается убедить дочь в том, что остаток лета лучше и дешевле всего провести в отеле «Примордия» в Подгоре, потому что его старый друг Йорго предоставит ей существенную скидку.

Вследствие этого мое младенческое «я» перефрахтовывается Капитаншей на каботажное судно, и мы плывем дальше на юг, и я впервые вижу, как на ровном месте сама собой рождается волна, а за ней и вторая, а за ней и третья, как волны бегут вслед за волнами по адриатическому простору, как сверкают в лучах солнца, как обрушиваются с высоты и вздымаются ввысь, как нагоняют друг дружку. Мать говорит мне, что это дельфины — большие добродушные рыбы, умеющие петь, плакать и вздыхать точь-в-точь как люди. Однако мне нет особенного дела до сходства эмоционального мира дельфинов с человеческим: затаив дыхание, я стою на корме и любуюсь танцующими дельфинами, на меня накатывает нечто вроде ихтиологического пантеизма: ах, если бы я мог присоединиться к ним, включиться в их игры и нырянье; я в трансе; без малейших колебаний я бы пожертвовал своим младенческим «я», лишь бы превратиться в дельфина!

В Сплите нас дожидается Бруно Фришхерц, который, судя по всему, уже успел завершить фотоэкспедицию в Албанию и Черногорию, он покупает мне во дворике Диоклетианова дворца большой вафельный стаканчик лимонного мороженого. Однако Капитанша возражает: вода здесь, как известно, плохая, чтобы не сказать болезнетворная, детей от нее проносит, а мороженое тут готовят не из молока или сливок, а все из той же самой воды, неужели ему это неизвестно. Бруно бормочет нечто, так и оставшееся для меня загадочным, возвращает продавцу мороженое и переключает мое внимание на высокую, как церковная башня, статую — бронзовый мужчина на каменном пьедестале.

— Это прославленный епископ Гргур Нинский!

Особое впечатление производит на меня невероятно длинный, поучающе поднятый вверх указательный палец бронзового епископа. К такому указательному пальцу следовало бы приложить пару-тройку носов, думаю я, потому что слишком много чести ковырять такой штуковиной в одном-единственном.

Бруно Фришхерц берет у смотрителя собора ключ, отпирает дверь на колокольню и с улыбкой предлагает нам с Капитаншей идти вслед за ним. Взглянув наверх, я вижу у себя над головой свободно парящие в воздухе спиралевидные ступени, уходящие, кажется, в самое небо. Бруно уже успел подняться на несколько ступеней, загремевших у него под ногами подобно кимвалам, и я в великом страхе начинаю восхождение — у него за спиной и чувствуя у себя за спиной дыхание матери, а прекрасная панорама, ожидающая нас наверху, ни в коей мере не кажется мне достаточной наградой за перенесенные страдания. Местные сорванцы, должно быть, чуют издалека страх, охвативший избалованного маменькиного сынка на лестнице, — они бегут за нами следом, грохочут чем могут, гикают и свищут, вставив два пальца в рот, они догоняют нас, перегоняют, перепрыгивая через ступеньку, снова мчатся вниз и вообще ведут себя так дико, что Бруно Фришхерц, изрядно рассмешив тем самым Капитаншу, адресует им длинную гневную и явно непристойную тираду на фантастически-варварском местном наречье.

Сорванцы слетают по гулкой лестнице, подобно пригоршне гальки, она ходит ходуном и неторопливо успокаивается, как замирающие кимвалы, а варварские проклятия Бруно разносятся разве что не по всему собору.

Сорванцы уже рассеялись как дым, когда мы наконец снова оказываемся внизу. Проходим мимо колоссальных каменных стен с вмонтированными в них колоннами, и мать объясняет мне, что за этими стенами некогда жил древнеримский император, любовавшийся в старости на адриатическую лазурь и ничему на свете не радовавшийся, хоть и обитал он во дворце величиной с целый город. Уныние императора Диоклетиана остается для меня загадочным, ведь в окнах дворца мелькают яркие, в красную полоску, занавески, стоят клетки с певчими птицами, а женщины хлопочут, поливая цветы и занимаясь стиркой.

— Да ведь сейчас туда переселилось полгорода, — поясняет Бруно Фришхерц, ловя в видоискатель «лейки» украшенный занавесками и развешенным на просушку бельем фасад императорского дворца, превратившегося за последние тысячелетия в самый настоящий муравейник.

Скорее уж я могу понять уныние бурого медведя, которого держат в тесной клетке у подножия горы Марьян, возвышающейся над Сплитом. Конечно, мишке, в отличие от нас, не пришлось тащиться по длинной дороге с крутыми ступенями, тянущейся вдоль живописного кладбища евреев-сефардов, а потом взбираться еще на триста ступеней на колокольню, но испытываемые им лишения все равно совершенно очевидны. Его одолевают комары и мухи, он трется достаточно облезлым мехом о прутья ограды и ни в коем случае не хочет лезть по установленной у него над искусанной мухами головой лестнице с бубенцами, которую завели в клетке на потеху публике. Сонный смотритель разложил на дощатом столике куски хлеба с маслом. Их можно купить у него и угостить мишку.

— Хочешь купить мишке бутерброд? — интересуется у меня дядя Бруно.

Я качаю головой, сам не знаю почему. Может, уже тогда мне приходит в голову мысль, что бутерброды — это не совсем медвежья еда или что на самом деле было бы лучше освободить этого мишку и позволить ему убежать через горы в Боснию.

Бруно Фришхерц приглашает нас с матерью на пароход, и я снова вижу спектакль, разыгрываемый дельфинами, мы идем на юг в Макарску, а оттуда в Подгору, где нас уже дожидается Сосед. Его друг Йорго, вечно шмыгающий носом толстяк, поселил нас за полцены, — правда, в так называемом доме господина священника. В легендарные времена Первой республики Сосед превратил этот отель в своего рода санаторий для жертв войны и, заручившись поддержкой ветеранского фонда, в весьма недорогой, а Йорго определил сюда управляющим, и теперь старый добрый Йорго может отплатить услугой за услугу. Скача на деревянной ноге, он собственноручно вносит наш багаж в дом господина священника, того вполне преуспевающего домовладельца, который вечно стоит в тени смоковницы у входа, держа во рту свисток, и который снял с себя давным-давно сутану из-за появления ныне уже покойной «госпожи пасторши». И хотя все по-прежнему обращаются к нему как к «господину священнику», он давно уже не свершает таинств и не отпускает ничьих грехов. Его темно-коричневое от загара лицо, изрытое морщинами, похожими на русла пересохших ручьев, утрачивает всегдашнюю невозмутимость лишь когда он, занеся трость, пугает ею ковыляющих мимо кур. Тогда прямо-таки кладбищенскую далматинскую тишину, настоянную на неподвижном воздухе и одуряющей жаре, оглашает испуганное кудахтанье. Случается, прерывают тишину и резкие трели свистка, который господин священник постоянно носит с собой в нагрудном кармане отороченного вышивкой, но драного и измызганного жилета. По свистку должны немедленно прибежать экономка или кто-нибудь из ее троих детей и осведомиться, что именно понадобилось господину священнику: захотелось ли ему испить кофейку по-турецки, выкурить сигарету, отхлебнуть лимонаду или еще чего-нибудь, соответствующего условиям жаркого августовского дня, который волей-неволей приходится проводить, подремывая в тени дерева.

В Подгоре я завожу дружбу с кельнером Мирко, он показывает мне — впервые в моей жизни — живого осьминога и живого пирата. Сортируя улов, один из здешних рыбаков обнаруживает у себя в сети нечто белое, медузообразное и выбрасывает это нечто на камни мола. Мирко кидается вперед, молниеносно тычет пальцем в клапан на брюхе у осьминога, и вот он уже поднимает в воздух маленькое чудище и показывает мне, как хватаются за воздух его лишенные костей щупальца. Мать боится того, что становящаяся все крепче дружба с Мирко может обернуться каким-нибудь несчастьем: я полакомлюсь неразрешенным мороженым, выпью воды из колодца (а ведь здесь можно пить только минералку) или в ходе продолжительных прогулок по обширному, больше похожему на лес парку за гостиницей наткнусь где-нибудь между пиниями и лимонными деревьями на ядовитых змей, скорпионов, а то и на самую настоящую песчаную гадюку, которая может, заблудившись, заползти сюда с полуострова Пельезак. На этом полуострове, рассказывает мне мать, ночами слышно, как воют шакалы, а вот днем можно найти в прибрежном песке пурпурных улиток, сок которых использовал, осев в Сплите, древнеримский император, чтобы красить одежду в красный цвет. Судя по всему, ей хочется, чтобы естествоиспытательские и историко-мифологические проблемы занимали меня сильнее, чем окружающая нас действительность. Несмотря на это, ей не удается запретить мне покататься на лодке с Мирко, а он пригласил меня в свои свободные от службы часы, — и вот я гордо восседаю рядом с Мирко, а он короткими, хорошо натренированными взмахами весел выводит ее сперва в открытое море, а затем — в соседнюю бухту. Там нас встречает старый весельчак в алой рубахе с открытым воротом; он помогает мне выбраться из лодки. Его голова защищена от зноя белыми полотенцами, из которых он изготовил нечто вроде тюрбана; он приносит нам плетеные стулья, а затем, весело подмигнув, достает бутыль красного вина, тарелку мелко нарезанной жирной колбасы и немного хлеба.

— Ну что, хорошо нас встречает дедушка Пират? — спрашивает у меня Мирко.

Я киваю, набиваю полный рот жирной колбасой, впервые в жизни выпиваю глоток вина. Самое настоящее пиратское приключение в потаенной бухте Подгоры! Когда мать слышит об этой вылазке с вином и колбасой, она справедливо заявляет:

— Больше ты с Мирко никуда не поедешь!

Но Капитанше приходится преодолевать и другие опасности. Когда она однажды вечером после ужина в главном корпусе гостиницы возвращается в дом священника и хочет укрыть мое младенческое «я» одеялом, при свете свечей (электричества у господина священника нет) она замечает на стене огромного скорпиона и цепенеет на месте. Она не осмеливается разбудить меня, но и как убивают скорпионов, ей неизвестно. Преодолев первый ужас, она выбегает в коридор, барабанит в соседнюю дверь и кричит:

— Скорпион! На помощь! Скорпион!

— Иду! Погодите минуту, — доносится из комнаты голос пожилого мужчины, а вслед за этим за дверью что-то трещит и грохочет.

— Быстрее же, — кричит Капитанша, понимая, что скорпион может в любое мгновенье доползти до детский кроватки.

— Погодите! Мне надо пристегнуть деревяшку, — отвечает все тот же голос.

И вот одноногий, стуча протезом в пол, вошел в детскую, еще раз сказал «Погодите», отстегнул свою деревяшку и прикончил ею скорпиона. Скорпион слетел вниз, а я даже не проснулся. И только позже, из материнских рассказов, мне стало ясно, что жизнь мне спас, судя по всему, один из инвалидов войны, в помощь которым мой дед некогда учредил фонд, а впоследствии не раз добивался в парламенте продления субсидий этого фонда.

Поскольку нападение скорпиона я пережил не проснувшись, полакомился жирной пиратской колбасой без вреда, а самые изнурительные часы дневной жары проводил в комнате с зашторенными окнами, то об этих августовских днях и вечерах у меня остались исключительно приятные воспоминания. Я карабкаюсь, например, на невысокие смоковницы, наблюдаю за тем, как пристает к молу у дома священника почтовый катер, пью запретную для меня воду из деревенского колодца, стою за спиной у ударника из пляжного ансамбля и приглядываюсь к постоянно повторяемому им трюку: обеими руками он бьет по тарелкам, и в то же самое время оглушительно гремит его барабан… Оказывается, хитрец пользуется педалью, приводя в действие барабанную колотушку. Отведя взгляд от барабана, я смотрю на море, постепенно погружающееся во тьму, высвечиваемую гигантскими фонарями на корме рыбачьих судов. Свет этих фонарей привлекает рыбу, а вооруженный трезубцем рыбак дожидается ее приближения.

Не понравилась мне лишь встреча со странными паломниками, однажды утром спустившимися с карстовых гор и заполонившими пляж и набережную: паломники, ковыляющие на культях, совершенно безногие нищие, прополаскивающие свои протезы на мелководье, горбуны, справляющие нужду на пляжном песке; все отдыхающие под августовским солнцем Далмации, вся загорелая пляжная публика внезапно как бы подпала под власть выцветшей паломнической хоругви, которую убогие на время привала прислонили к гостиничной стене. После их отбытия все мухи и оводы, обитающие в бухте, исполнили боевую пляску над оставшимися кучами дерьма! Йорго однако же распорядился прибраться на пляже в тот же день, и назавтра курортный рай воссиял во всем великолепии.

Курортный рай в начале сентября предстояло покинуть, и вовсе не из-за опасностей, связанных с пиратами и со скорпионами, вовсе не из-за вызывающих такое отвращение убогих паломников, вовсе не из-за моих тайных вылазок к деревенскому колодцу, — а просто потому, что (и в этом плане точки зрения Соседа и Капитанши совпали) следовало что-то предпринять! Следует ли отдать ребенка в аграмскую школу, а если да, то в какую — немецкую, хорватскую или французскую, — а может быть, Капитан так расстарался в Англии, что семье удастся отправиться прямо туда, — или, не исключено, лучше всего отправить меня, болезненного мальчика, к бабушке и дедушке с материнской стороны в Вену, чтобы, как формулирует жена Соседа при помощи одной из редких для жителей Вены поговорок, имеющих богобоязненное звучание, несчастная душа обрела наконец покой.

Не получив возможности возразить, мое беззащитное младенческое «я», очутившееся уже на пороге «я» ученического, вновь оказывается на борту каботажного судна и отправляется из санатория для инвалидов в Подгоре через Макарску в Сплит, а оттуда — поездом в Аграм. В Сплите мы снова ночуем, хотя на этот раз без Фришхерца, а на следующее утро мать берет меня за руку и ведет (я не знаю, зачем, но имею на этот счет некоторые предположения) в деликатесную лавку, в которой пахнет свежесмолотым кофе и чаем, а вовсе не луком, перцем, капустой и колбасой, и продавец щеголяет в шоколадно-коричневом халате без единого пятнышка. Здесь она покупает маленькую пачку чаю: должно быть, я опять пожаловался на боли в желудке, и ей хочется по возвращении в Аграм сразу же заварить мне свежего чаю; и я вижу, как длинные коричневатые пальцы продавца заворачивают в бурую оберточную бумагу поблескивающую серебряной фольгой пачку, с этикетки которой на меня смотрит смеющийся китаец. Продавец говорит: «Сегодня утром началась война!» и перевязывает пакетик крест-накрест шпагатом, оставляя свободный кончик, ухватившись за который, мать и несет маленький сверток в гостиницу.

 

Странствия младенческого «я» по меблированным комнатам Аграма и его пригородов

Заручившись пачкой чая, ознаменовавшей для нас начало войны, мы благополучно добрались до Аграма, однако наши разъезды по самому городу из дешевых во все более и более дешевые кварталы только начинаются.

Из пансиона «Сплендид», — на квартиру к госпоже Юрак на Холмс, оттуда — к Эльзе Райс на площадь Пейячевича, оттуда (совсем ненадолго) в гостиницу на Слеме, затем опять к Эльзе Райс, от нее (в порядке своего рода экскурсии в обиталища людей привилегированного сословия) на несколько недель в пустующую квартиру Пауля Кнаппа, и вновь — в темную и затхлую комнату, на этот раз в пансионе «Вагнер». Прекрасная квартира вдовы Батушич, пусть, возможно, и не полностью очищенная от палочек Коха, как не устает подчеркивать Капитанша, для нас давным-давно слишком дорога.

Но и комната в пансионе «Сплендид» совсем недурна. Здесь я могу спать рядом с матерью на второй «взрослой» кровати, а ветхая ширма, за которой спрятан ночной горшок, украшена стеклянными подвесками, которые позванивают, когда я тереблю их для забавы. Кроме того, в гости вновь приходит дядя Бруно Фришхерц, он показывает мне крупные снимки, сделанные во время поездки по Албании и Черногории. Я вижу пастухов и крестьян в опанчах и белых штанах, заканчивающихся плетеными гамашами, они пляшут вокруг насаженного на вертел барашка, я обмираю, слушая разговор дяди Бруно с матерью:

— Ну и какую часть барашка деревенский староста предложил мне как почетному гостю? Ну-ка, угадай!

— Седло?

— Нет!

— Ногу?

— Нет!

— Сердце?

— Нет, самое почетное и дорогое…

— Сдаюсь!

— …это глаза. Деревенский староста выложил их мне на тарелку, должно быть, единственную во всей деревне, и предложил самым торжественным образом. Отказаться я не мог, да и не зря же толпилась у него за спиной прочая дикарская знать, причем с ружьями. Гого гляди, они вырвали бы мои глаза, а чем они хуже, чем у барашка? И вслед за этим — три стакана сливовицы залпом!

Нравится мне и подготовка большой посылки для арийского ангела-хранителя Францля, обитающего теперь в Швеции. Правда, дом дядюшки Свена, великого друга немецкого народа, ему пришлось покинуть: он перебрался в жалкий приют для эмигрантов в Стокгольме и, так и не получив разрешения на трудоустройство, живет в долг. И все же ему хочется оставаться по ту сторону государственной границы уже ведущего войну рейха, и воспринимает он свои мытарства как своего рода наказание. На маленьком плюшевом диване в Аграме уже стоит коробка со старыми сорочками, подштанниками, носками, платками, перчатками и жилетками из оставленного здесь Капитаном имущества — у них с арийским ангелом-хранителем один и тот же размер. Поверх этой кучи выложены три бруска наперченного шпига, который в здешнем городе, отливая охрой, висит на серебряных крючках в каждой мясной лавке, — и вот появляется Бруно Фришхерц, окидывает взглядом эти еще не упакованные дары любви, смотрит на адрес и фамилию получателя, внезапно скидывает с плеч пальто и кладет его поверх брусков шпига.

— Ты сошел с ума, Бруно, — говорит Капитанша.

— В Швеции холодные зимы, — отвечает он. — Пальто ему нужней, чем мне!

Задним числом я могу добавить, что тогдашняя великая эпоха позволила Бруно Фришхерцу с полным на то основанием вернуться ко всемирно-революционному и сопротивленческому пафосу своей юности: после всех эстетских выходок конца двадцатых и начала тридцатых годов он доказал свою способность на истинно широкий жест, хотя мне доподлинно известно, что денег на другое пальто у него не было.

Забавной кажется мне пожилая парочка, обитающая в соседней с нами комнате. Мужчина щеголяет в бриджах, женщина — в темно-коричневой ветровке, оба неизменно расхаживают в тяжелых туристических башмаках на толстой подошве. Я над ними подсмеиваюсь и все-таки их побаиваюсь.

— Вот эмигранты, уже экипировавшиеся в долгую дорогу надлежащим образом, — говорит моя мать Бруно. — В отличие от нас!

И она думает при этом о янтарно-желтой флорентийской соломенной шляпе с широкими полями, с пестрыми лентами, которая здесь, в пансионе, лежит в шляпной коробке на шкафу и которая особенно идет к ее нынешнему загару. Широкие поля то открывают, то прикрывают ярко-голубые глаза и позволяют — в зависимости от настроения — то улыбнуться реплике спутника, то пропустить ее мимо ушей…

И Рождество приходит в пансион, хоть и считается оно прежде всего праздником семей, собравшихся под собственным кровом. Однако на этот раз не смог приехать Сосед, чтобы, как в прошлом году, прогуляться со мной вдоль заснеженных киосков на площади Елачича, да и Бруно Фришхерц снова уехал в Вену. Жена Капитана, правда, пробует соорудить нечто вроде рождественской елочки на единственном в нашей комнате круглом столе (обычно на нем лежит кружевная скатерть, вечно съезжающая набок), увешивает ее гирляндами, которые сама же и вырезает из цветной бумаги, и расписной крестьянской выпечкой с впечатанными в нее зеркальцами, хотя в результате стол заставлен настолько, что есть на нем нельзя и еду разложить по тарелкам — тоже. Перед рождественским праздником где-то в начале дня совершенно неожиданно позвонили во вторую дверь нашей комнаты. Эта вторая дверь (черный ход, как в самой настоящей квартире, выходящий прямо на лестницу) казалась мне единственным по-настоящему увлекательным аттракционом во всей комнате, потому что сюда можно было позвонить, явившись не через череду меблированных комнат, а прямо с улицы. Жена Капитана открыла дверь — и не обнаружила за нею никого. Огляделась по сторонам, покачала головой, решила было уже новь запереть, как вдруг увидела большую коробку шоколадных конфет с розовой петелькой, в которую была продета еловая ветка. Коробка лежала на полу у входа. Но ни визитной карточки, ни какого-нибудь иного намека на возможного дарителя не было видно. Мать возвращается в комнату, бросается к окну, открывает внутреннюю раму, срывая утепляющую прокладку, открывает внешнюю раму, подставляет голову холодному зимнему воздуху и как раз успевает заметить Эрвина Регельсбергера, сворачивающего за угол дома. Так что же, Регельсбергер пришел поздравить нас с Рождеством? Разве вправе он сыграть такую роль применительно к столь темной семейке, как наша? Не повредит ли это ему именно теперь, когда его назначили вице-консулом немецкого генерального консульства? И если даже такая невинная игра может повредить его карьере (а с чего бы ему иначе являться тайком и улепетывать, чтобы его не узнали?), то настолько опасней для него продление паспортов, производимое вопреки служебным инструкциям? Или он действительно влюбился в Капитаншу и начал действовать без оглядки на риск?

Однако в канун Рождества повариха пансиона спрашивает у Капитанши: «А можно мне сегодня уйти пораньше?» И только тут моя мать понимает, что все остальные жильцы пансиона или съехали, или приглашены на праздничный вечер в гости в город. Даже находящаяся в вечной готовности к стремительному отъезду пара в бриджах и в ветровке, должно быть, нашла в городе семейство, готовое омрачить радости проникнутого святыми таинствами вечера, пригласив к себе этих мужественных и принципиальных бездомных. Ничего удивительного в том, что и повариха собралась уйти пораньше: ее ждут дома. Она торопливо показывает жене Капитана, где находится праздничный ужин и как его разогреть. Позже, тем же вечером, и к нам все же является гость — брат Капитана. Он тоже живет в меблирашке и комнату свою — из соображений экономии — не топит. Со стороны может чуть ли не показаться, будто здесь собралась вполне полноценная семья, да и вообще все в порядке, вот только остальные комнаты пансиона пусты, холодны, и в них стоит странная тишина.

Из пансиона «Сплендид» мы перебираемся в две маленькие комнатушки, в которых до отбытия в Новую Зеландию жили Женни и Зиги Ледерер с дочерью Иреной. Должно быть, рассудила Капитанша, в маленьком полуразрушенном домике на одну семью у госпожи Юрак на Холме найдется тот самый кислород, который, по словам Соседа, так остро нужен ребенку и которого, понятно, совершенно недостаточно на берегу Илицы и на площади Елачича. А здесь, на городской окраине, да к тому же в получасе ходьбы от конечной остановки трамвая, свежий воздух подействует на меня так, что общая болезненность, которую местный педиатр доктор Шпитцер приписывает неудаленным миндалинам и существенным теням в хилусе, постепенно пройдет, особенно с учетом неизбежного приближения весны. Кроме того, жить у госпожи Юрак значительно дешевле, чем в городском пансионе; не зря же до ее домика, одиноко стоящего на холме, добраться удается порядочно выбившись из сил, потому что позади остаются круто идущий вверх луг и еще более крутая дощатая лесенка. Я бывал здесь и раньше, навещая Ирену до отъезда Ледереров, но, конечно, и мечтать не мог о том, что мы когда-нибудь поселимся здесь сами — посреди луга и буквально на опушке леса. Женни Ледерер вечно пыталась занять нас сбором цветов, цветы полагалось, сорвав, класть в книгу, а затем — вклеивать в тетрадь, озаглавленную «Гербарий». Ирена заранее занесла перечисленные матерью названия цветов в тетрадь и затем старалась заполнить страницы «Гербария» соответствующими цветами. Колокольчики, одуванчики, фиалки, маргаритки. Женни Ледерер хотелось, чтобы дочь собрала коллекцию европейских цветов и знала, как их называют на родине, прежде чем семья переберется в другое полушарие — к антиподам. Эти педагогические намерения оставались для нас, детей, разумеется, тайной, что и хорошо, иначе мы неизбежно начали бы задавать всякие дурацкие вопросы: что, к примеру, получит Ирена в Новой Зеландии за то, что ей известно, что колокольчик следует называть колокольчиком? Кроме того, мы не слишком часто придерживались рекомендаций Женни Ледерер: мы просто-напросто срывали цветы и собирали в безыскусные букеты колокольчики, одуванчики, фиалки и маргаритки вместе с безымянной луговой травой. Эту традицию я теперь продолжил в одиночестве, под наблюдением добродушно улыбающегося господина Юрака, который неизменно стоял под навесом своего замшелого и обветшалого кегельбана и окликал мою мать столь же добродушно произнесенным «Добрый день!», когда она являлась забрать меня домой. Кегельбан притягивал меня, хотя там давно уже не было кеглей, а может быть, и как раз поэтому. В этом ветхом сарае я обустроил целый мир, состоящий из еловых ветвей и сучьев, охапок травы и мха, — похожий на тот, что существовал на опушке леса, за дачным домиком на берегу Грундльзее, и господин Юрак спасал меня от вечно чем-то занятой, вечно суетящейся, вечно снующей с большими сумками и садовыми инструментами то вниз, то вверх по склону холма госпожи Юрак, от которой он и сам старался держаться подальше, отсиживаясь у себя в кегельбане. Однако госпожа Юрак, судя по всему, уже давно отказалась от попыток превратить удалившегося на покой господина Юрака в цель или в орудие своих вечных хлопот, обычно она не тревожит его, остающегося в кегельбане, отправляясь с полными сумками или с рюкзаком на конечную остановку трамвая, чтобы наведаться в город к своей клиентуре. Госпожа Юрак занимается мелочной торговлей, отпуская товар в рассрочку и обслуживая главным образом городских служанок. Этим горемычным созданиям она сбывает яркие дешевые гребни, бигуди, шелковые чулки, туалетную воду, нижнее белье, пахучее и, вместе с тем, дешевое мыло. Уговорив какую-нибудь бедняжку приобрести у нее в рассрочку шесть кусков мыла, пару шелковых чулок и флакон туалетной воды, госпожа Юрак начинает наведываться к ней еженедельно с неотвратимостью рока из античной трагедии, собирая причитающуюся ей мзду. Ничего удивительного в том, то господин Юрак стремится держаться подальше от электрического поля, создаваемого никогда не прекращающейся деятельностью госпожи Юрак, старается уходить из дому и по возможности прятаться под навесом разваливающегося на глазах кегельбана, хотя наверняка он не задолжал ей ни гроша ни за шелковые чулки, ни за туалетную воду. Ту же внутрисемейную дистанцированность можно пронаблюдать и на примере хорошенькой семнадцати- или восемнадцатилетней дочери Юраков, которая наведывается в родительский дом на Холме лишь по субботам и воскресеньям — ослепительно накрашенная и не слишком опрятно, но с большой выдумкой приодетая. Дочери Юраков я, судя по всему, приглянулся, потому что, едва войдя в дом, она не идет к отцу в кегельбан или к матери на кухню, а укладывается ко мне в постель, правда, полностью одетая и даже не сняв пальто. Теперь я понимаю, что в плохо отапливаемых и продуваемых со всех сторон комнатах ей просто-напросто было холодно, и все же мне кажется, что речь должна идти скорее о некоем стихийно-анархическом восприятии жизни, которое и заставляло девицу ложиться в совершенно одетом виде под одеяло к шестилетнему малышу. Так или иначе, она много и весело смеется и читает мне хорватские стихи-считалки:

Пока она, смеясь, читает мне такие стишки, она вечно жует какие-то ягоды, а то и пилюли; однажды, много позже, мать объяснила мне, что таким образом эта дурочка предохранялась от возможной беременности. Я-то, разумеется, думал, что она сосет леденцы и не делится со мною исключительно из жадности. Мою мать больше всего раздражает грязное пальто, которое дочка Юраков вроде бы никогда не снимает. Но, понятно, эмигрантке не к лицу делать дочке хозяев дома замечания, да и в конце концов в комнатах действительно холодно…

Каждый поймет, что нельзя застревать надолго в домике со столь тонкими стенами, неожиданными визитами дочери хозяев и в получасе неудобной дороги от конечной остановки трамвая. Особенно будучи эмигранткой, или, как называют ее здесь, «белокурой эмигранткой с ребенком» — арийская белокурость и голубоглазость делают ее еще подозрительней. Брат Капитана меж тем обосновался в большой комнате на площади Пейячевича, напоминающей в ходе наших частых визитов туда зимой 1939 года пещеру святого Иеронима. Дрожа от холода, я сижу рядом с матерью на крутом канапе в стиле бидермайер, обтянутом зеленым репсом, и гляжу в скованное льдом окно, лишь до половины закрытое алой шторой. Взрослые совещаются о том, не перебраться ли и нам на эту же городскую квартиру, однако мне непонятно, почему эти бесконечные разговоры, — высокая квартплата, дальнейшая эмиграция или подполье, взятка за продление вида на жительство, ребенку осенью пора в школу, в Южной Америке по-прежнему принимают, интересно, как это я устроюсь в Англии садовником, не умея отличить пестика от тычинки, — почему эти разговоры надо вести в такой холодной комнате. Капитанша позднее объяснила мне это: «Дядя не топит, он экономит каждый динар, чтобы накопить денег на дорогу!» Но мне дядя больше нравится без пухового платка на груди и без одеяла, которым он обернул ноги, сидя за письменным столом!

Я не мог понять, почему он долгими часами сидит за этим столом, входящим в инвентарь когда-то господской квартиры биржевого дельца Жака Райса, разорившегося на спекуляциях во время всемирного экономического кризиса и с тех пор кое-как сводящего концы с концами, сдавая комнаты внаем, — сидит, исписывая изумительно белую и гладкую бумагу столбцами каких-то чисел, алгебраическими рядами, кубическими корнями и прочей математической чепухистикой. Уж не захотел ли брат Капитана в первый год войны добиться исполнения пророчества баронессы Элеоноры Ландфрид, посулившей ему разгадку одной из высших математических тайн, ищет ли он утешения на все сужающемся поле бегства (тропы которого минируют одну за другой) в суждении Гераклита о математике: «Войдите, ибо и здесь есть боги!», или занятия высшей математикой для него всего лишь средство убить время — убить те часы, которые он не тратит на беготню по городу от одного ученика к другому или на пересчитывание мелких, средних и даже крупных купюр в местной валюте, которые он, зарабатывая их частными уроками, хранит в ящичке из-под сигар. Даже посещение кофеен он свел к минимуму, чтобы не расходовать «деньги на отъезд» на молотый кофе.

Вопреки этим неудобствам, я обнаруживаю, что Капитанша предпочитает вместе со мной перебраться в меблированную комнату по соседству с дядюшкиной пещерой святого Иеронима, лишь бы не оставаться в доме на Холмс! Здесь, на квартире у Эльзы Райс, которая помыкает вечно кашляющей стряпухой и четырнадцатилетней служанкой, неизменно хихикающей Малой, здесь, где старый Жак черной тенью серебряного биржевого величия былых дней крадется по квартире с видом на площадь Пейячевича, на которой торгуют абрикосами и яблоками, уложенными в целые пирамиды, здесь еще витает почти тот же самый дух, что и на квартире деда с бабкой на венском Шоттенринге, разумеется, еще до аншлюса. Приходится загибать пальцы на обеих руках, чтобы пересчитать привлекательные аспекты и примечательности нового жилища: темная (то есть без окон) прихожая с одной-единственной, с рифленым матовым стеклом, дверью, сквозь которую свет просачивается сюда, как в подземелье; маленькая комнатушка для прислуги за кухней — стряпуха спит там на кровати, а малышка Мала на голом полу, не покрытом паркетом и изрядно занозистом, если, конечно, не вытаскивает свой матрас на кухню с каменным полом; крытый балкон, выходящий во двор, и другой балкон — балюстрада, причем настолько тесная, что там помещаются только передние ножки стульев, зато открывается вид на площадь с яблочными и абрикосовыми пирамидами; гостиная, по которой расхаживают двое сыновей Райса, Иво и Зоран, готовясь к экзаменам; столовая со стеклянной витриной, за которой, в отличие от столовой на венском Шоттенринге, не восседают ухмыляющиеся фарфоровые китайцы, а стоит серебряный автомобильчик; красный ковер в столовой, всегда укрытый серой тканью, потому что при виде красного повариха заходится приступами кашля, сотрясающими весь дом; ванная, сквозь которую нам приходится всякий раз проходить в нашу комнату, потому что, хотя в комнате есть и другая дверь, но ведет она в комнату к дяде, а тревожить его не хочется, особенно пока он занят пророческой разгадкой всемирных математических тайн, подсчетом и пересчетом денег, сэкономленных на дальнейшие странствия, или прислушивается, приложив ухо к стене, к неведомым шумам — рычанию, карканью, мяуканью и кукареканью, — в попытке определить их источник, а преследуют его эти шумы с самого вселения сюда, особенно рано утром или поздно вечером. Если присмотреться к брату Капитана, когда тот застывает у стены, и при этом не знать, что он усвоил в венской Шотландской гимназии, а потом в университете лучшую систему логического и рационального доказательного анализа, сохранив ее и в наши безумные времена, то можно подумать, что дядя ищет спиритическое объяснение странным шумам в попытке воссоединить их с каким-нибудь из темных гипнотических монологов, в которых баронесса Элеонора Ландфрид предрекала явление нового общеевропейского фюрера:

Брат Капитана, вопреки неизгладимым воспоминаниям о гипнотических пророчествах баронессы Ландфрид, пытается пустить в ход вполне рациональное оружие, а именно пару собственных ушей: прикладывая их то к напольному коврику, то к вечно холодной дверце кафельной печки, то, разумеется, к стене, он ищет источник мяуканья, кукареканья, рычания и карканья в соседней комнате, которою, по его прикидкам, должна оказаться столовая со стеклянной витриной и серебряным автомобильчиком в ней. Но как собаке, кошке, петуху или вороне прокрасться в столовую, оставаясь незамеченными? В конце концов он решается осторожно расспросить квартировладелицу Эльзу Райс на предмет того, не доводится ли ей слышать аналогичные шумы. И вот Эльза Райс с виноватым видом сознается, что между столовой и комнатой дяди расположен еще чуланчик, который она всегда держит запертым.

— И в этом чуланчике у вас личный зоопарк? — саркастически и неосторожно вопрошает брат Капитана.

— Нет, в чуланчике живет мой старший сын, — отвечает Эльза Райс.

И этот старший сын, оказывается, не вполне нормальный, и хотя лет ему уже немало, он предпочитает не говорить, а рычать, мяукать, каркать и кукарекать, особенно с утра пораньше и попозже вечером. Но она уже договорилась с городской психиатрической лечебницей, и скоро его должны отсюда забрать.

Кроме того, дядя пытается заботиться и обо мне, о маленьком мальчике, фактически ставшем в отсутствие отца полусиротой! Но как именно надлежит дяде-эмигранту заботиться об эмигранте-племяннике? Следует ли ему ежеутренне, часов в одиннадцать, брать меня за руку, уводить из царства аллергически кашляющей на красный цвет стряпухи и вести на прогулку в замечательный парк Тускана, водить по аллеям, тренируя мышцы моих младенческих ног, пока они не обретут крепость, потребную для длительных пеших походов, увенчиваемых тайным переходом государственной границы, для поддержания равновесия на шатких палубах уже отчаливших пароходов с беженцами или для спасительных прыжков в стиле кенгуру при возможном приближении победоносных немецких армий? Следует ли ему учить меня азам английского языка возле составленных из яблок пирамид на площади Пейячевича, чтобы я оказался достаточно вооружен в лингвистическом отношении на тот случай, если нам все-таки посчастливится ускользнуть к Капитану в Англию? Красное яблоко — «ред эппл», а желтое — «йеллоу эппл»! Или ему следует к полуденному выстрелу из крепостной пушки подводить меня поближе к башне, чтобы детские уши самым естественным образом попривыкли к истинно военному грохоту, встречи с которым мне все равно раньше или позже не избежать? Возможно, именно таковы и были практические обязанности эмигрантского эрзац-отца, однако опасаюсь, что он уже тогда скептически относился к возможности повлиять на наши судьбы как в политическом, так и в повседневном смысле, хотя, то и дело пересчитывая сэкономленные на дальнейшую дорогу деньги из сигарного ящичка, он вроде бы демонстрировал откровенный практицизм. Куда больше нравилось ему размышлять об отдаленном будущем, о времени, которое наступит после эмиграции и, соответственно, после войны, — иначе он не заставлял бы меня усесться на жесткое канапе в своей неуютной комнате с тем, чтобы потчевать мое уже практически созревшее для начальной школы «я» рассказами об истории и величии Австрийской империи, нагоняя на меня страшную скуку.

— Добрая императрица Мария-Терезия, — начинает он, на австрийский лад заменяя твердое «д» мягким «т», — тобрая императрица Мария-Терезия правила великой Австрийской империей с чисто материнской нежностью, не зря же у нее самой было шестнадцать детей, а когда она в своей карете выезжала из Хофбурга, отправляясь в Шенбрунн, то всегда бросала пригоршню золотых стражникам у высоких ворот с парными обелисками… Отважный принц Евгений распорядился за ночь навести в Белграде, это недалеко отсюда, мост через Дунай. С первыми рассветными лучами он скомандовал своему австрийскому воинству: «Вперед!», скомандовал по-французски, потому что он всегда изъяснялся исключительно по-французски, и вот конница помчалась следом за полководцем по мосту, доски которого были влажны от перехлестывающих через край моста дунайских волн. Отважный принц Евгений обратил турок в бегство, а турки никак не хотели молиться святому кресту, они молились только полумесяцу. Заметь, кстати, что когда ты за завтраком надкусываешь свой кренделек, то надкусываешь ты на самом деле полумесяц, который еженощно пекут хлебопеки всей Австрии во славу великой победы принца Евгения…

Вопреки педагогическим ухищрениям дяди расписать моему младенческому «я» Марию-Терезию и принца Евгения во всем величии, в глазах моих, устремленных в сторону, в стенку, за которой проживал каркающий и рычащий хозяйский сынок, стеклом застывала скука, я вовсю принимался ерзать на канапе и тихонько барабанить пятками по его бидермайеровским ножкам. И я был благодарен дяде, когда он, продолжая знакомить меня с историческим прошлым, переходил от рассказов о «тоброй» Марии-Терезии к своей коллекции марок.

Поначалу я пытался собрать побольше марок с головой малолетнего короля Петра, сводя их с конвертов и открыток, для чего окунал и те и другие в блюдце с водой. Голова короля-мальчика в алых, зеленых, синих и оранжевых тонах мне нравилась, и я воображал, что ему захочется подружиться со мной, если мы окажемся где-нибудь вместе, хотя он был не то вдвое, не то втрое старше меня. Царствовать ему не разрешают, объяснила мне мать, правит вместо него принц-регент, поэтому у него наверняка уйма свободного времени для игр.

Приковывала мое внимание и серия марок с изображением морских судов всевозможных типов: парусники, каботажные пароходы, крейсера. Почтовой марки специального выпуска с зеленым, как шпинат, изображением доброго самаритянина и с красным крестом на фоне золотого солнца я немного побаивался, надпись на ней — «для инвалидов» — я прочитать, понятно, не мог. Неприятной казалась мне и марка с портретом усатого черногорского царя Никиты в боснийском головном уборе. Наверное, прежде всего потому, что в негашеном виде пиратская физиономия царя сверкала еще более устрашающе, чем в гашеном. Этот царь Никита — подлинный отец своим подданным, рассказала мне мать, каждый день он сидит под каштаном и вершит суд. Каждый черногорец может предстать перед ним с жалобой, будь это мужик, у которого украли осла, добропорядочный отец семейства, которому какой-нибудь чужестранец вздумал отказать в старинном праве на кровную месть, а то и жена, чересчур жестоко избитая мужем, вправе пожаловаться на него самому государю, хотя вообще-то любой житель Черногории сперва извинится, а только потом упомянет о своей жене в разговоре с посторонним… И само собой разумеется, что живи он в то время, царь Никита заступился бы за земляка, которого оскорбил наполеоновский офицер, посягнув на самое заветное — на усы… Француз подошел в трактире к пьющему сливовицу местному воину, схватил его за ус, воскликнул: «Доброе утро, братец!» и оглушительно расхохотался. Когда черногорец в ответ на это, убив француза на месте, переступил через его труп и спокойно отправился восвояси, его земляки даже не удостоили отважного мужа поощрительным кивком, потому что, на взгляд черногорцев, он сделал нечто единственно возможное и само собой разумеющееся. Так или иначе, мой дядя пришел к выводу, что мои филателистические потуги чересчур завязаны на славянские народы былой монархии, и во исправление этой диспропорции он принес мне однажды серию австрийских пейзажей и национальных костюмов. Принес — и велел разложить марки по номиналу. И пока я их раскладывал (а считать до пятидесяти я уже умел), он разучивал со мной географические названия: 10 грошей — Гюссинг, 18 грошей — Траунзее, 20 грошей — Дюрнштайн, 24 гроша — Зальцбург, 30 грошей — Зеевизен, 40 грошей — Инсбрук и 50 грошей — Вёртерзее. Тот же воспитательный метод был применен и в серии, посвященной национальному костюму: один грош — костюм из Бургенланда, 5 грошей — из Каринтии, 12 грошей — из Верхней Австрии и 24 гроша — из Зальцбурга. И вот в качестве подлинной вершины филателистических восторгов воспоследовала 12-грошевая марка с букетом роз в стеклянной вазе, вправленной в рамочку из двенадцати знаков Зодиака.

— Если долго и внимательно присматриваться к центральной розе сквозь лупу, — поведал мне дядя, — то увидишь человеческую голову. Голову убитого канцлера Дольфуса. Некий патриот тайно вплел ее в образованный лепестками узор.

Долгими часами я сижу с лупой над двенадцатигрошовой маркой. Увы, разглядеть голову убитого канцлера мне так и не удается… Но куда более прагматическое и вместе с тем всеобъемлющее назначение филателии начинает брезжить передо мной, когда я слышу, как дядя говорит моей матери:

— Представь себе, мой дантист вложил в марки все сбережения. Если сюда придут немцы, он уедет в Южную Америку, а марки вывезти куда проще, чем деньги.

Этот дантист живет на противоположной стороне площади, и с его балкона прямо над Илицей одним душным июльским вечером я, держа мать за руку, наблюдаю торжественное шествие в честь крестьянского вождя Владимира Мачека, у него как раз день рождения.

У меня за спиной стоят дядя и дантист, вложивший состояние в почтовые марки, в руках у них — полные бокалы вина; внизу подо мной по главной улице тянется бесконечная череда крестьянских телег, а лошади изукрашены лентами и венками, все кучера — в белых рубашках, отороченных красной вышивкой, и движутся они неторопливо, как и полагается в ходе торжественного шествия. Телега, груженая желтыми тыквами, сверкающими на солнце так, словно их покрыли лаком; телега с прекрасными жницами, увязывающими пшеничные снопы; телега с ослепительно-белыми овечками, на шее у каждой — колокольчик на голубой или розовый ленточке; телега с сельскими музыкантами, под скрипочки которых кружатся в пляске юноши и девушки одетые в национальные костюмы. Мне же больше всего понравился увенчанный лаврами винный фургон с двумя гигантскими бочками, между которыми стоит на раздвижной лесенке виночерпий, держа обеими руками толстый шланг, откуда бьет винная струя толщиной с человеческую руку, переливаясь из одной бочки в другую, и происходит все это как в сказочной стране. Если бы я был хоть малость постарше, меня наверняка заинтересовали бы детали этого фокуса с переливанием вина из одной бочки в другую: не спрятан ли где-нибудь под лаврами электронасос или ручная помпа, которую качает какой-нибудь здоровенный детина, вроде того, что беспрерывно раздувает меха органа в ходе воскресной мессы. Когда, несколько дней спустя, мать, стоя у открытого окна, показывает мне Владимира Мачека живьем, а тот приветливо улыбается рукоплещущей толпе, мне внезапно становится ясно, как должен выглядеть настоящий политик, — до сих пор политики мне не попадались, а родной дед — не в счет, — он должен быть седовласым, должен приветливо улыбаться и подмигивать, он должен быть таким, чтобы всем захотелось организовать по случаю его юбилея — шестидесятилетия, семидесятилетия, восьмидесятилетия — праздничное шествие, в ходе которого происходит чудо света: струя толщиной в человеческую руку бьет из неиссякающей винной бочки. После этого я принялся разыскивать среди своих марок головы вождей, похожих на такого умиротворяющего политика, и обрел эталон в виде Франца-Иосифа, императора в бакенбардах, взирающего с портрета на марке времен Первой мировой войны…

Моя мать вроде бы ничего не знает об образе политика и правителя из моих детских мечтаний. После визитов в немецкое консульство она все чаще возвращается домой в слезах: произведенный меж тем, как уже сказано, в вице-консулы Эрвин Регельсбергер пытается объяснить ей, и судя по всему тщетно, всю серьезность создавшегося положения. Больше он ей помочь не в силах; хоть и прячет он ее дело неизменно в самый низ самого нижнего ящика письменного стола, но срок продления паспортов с недавних пор сокращен с 6 до 3 месяцев, а если ситуация самым драматическим образом переменится за одну ночь, то он подаст ей условный знак, позвонив по телефону и дважды повторив одну и ту же фразу: «Жду вас на вокзале! Жду вас на вокзале!» — и означать это будет, что ей нужно немедленно, взяв с собой ребенка, явиться на вокзал, а там уж он, Регельсбергер, попробует выдать ее за собственную родственницу и посадить в дипломатический вагон отходящего поезда. Сейчас, правда, до этого еще не дошло, поскольку уже ожидающийся «суровый человек» из Берлина еще не прибыл.

Кульминацией визитов к Регельсбергеру становятся те дни, когда он без лишних слов берется за длинную ручку установленного образца, окунает ее в чернильницу и вписывает в соответствующую рубрику зеленоватого немецкого заграничного паспорта моей матери (в рубрику «Продлен до…») новую дату, ставит печать с немецким имперским орлом, шея которого походит на бычью, и расписывается: Регельсбергер. Но почему в один из таких судьбоносных дней, когда я отправился в консульство вместе с матерью, она прихватила с собой большой пакет, в котором, как мне было известно, было двести сигарет, этого я понять не мог. Я ведь никогда не видел мать курящей, да и в немецком генеральном консульстве скуку тамошнего зала ожидания не разгоняли голубоватые облачка и кольца дыма. Может быть, блок сигарет представлял собой сувенир для Регельсбергера или благодарность за рождественскую коробку шоколадных конфет? Но когда мы покидаем генеральное консульство и мать с облегчением прячет в сумочку только что продленный паспорт, сигареты все еще при ней.

Теперь мы отправляемся в комиссариат полиции, где уже собралось множество приглашенных на собеседование, просителей и подозреваемых, и все они сидят на обшарпанных скамейках, от которых исходит специфический запах казенной мебели, сидят в коридоре, на сквозняке, дожидаясь, пока их вызовут в порядке очереди. Полицейские с болтающимися у пояса резиновыми дубинками снуют туда и сюда, главным образом попарно, старуха в черном служебном халате с белыми пуговицами уносит в подвал пирамиду пустых жестяных мисок, не удостоив и взглядом двух полицейских, открывающих пинком ноги стеклянную дверь, забранную поперечной железной решеткой, хотя полицейские, подцепив под руки какого-то плюгавого человечка, волокут его, не давая и шагу ступить самостоятельно. На голове у этого человечка кепка. Стеклянная дверь отворяется как бы сама собой, и я внезапно вижу, как человечек в кепке, оказавшись за нею, взлетает в воздух, как цирковой клоун, делает один кувырок за другим, одновременно издавая забавные нечленораздельные звуки, похожие на те, какими пингвины в зоопарке приветствуют смотрителя, когда он скармливает им рыбу из цинкового ведра. Как же ему удастся так высоко, чуть ли не до потолка, прыгать, думаю я, но мать закрывает мне глаза ладонью, судя по всему, не желая, чтобы я стал свидетелем дальнейших прыжков. Но звук ударов резиновой дубинки в помещении за стеклянной дверью я все равно слышу.

Вскоре после этого открывается дверь отделения по делам иностранцев, и референт полиции Динович приветливо говорит моей матери:

— Ваш шурин уже сообщил мне, что вы сегодня пожалуете!

Затем он поворачивается ко мне, треплет меня по щеке и сажает на высокую, в человеческий рост, стойку, отделяющую поток посетителей от чиновников за письменными столами. Динович указывает мне на полицейский телеграф и в шутку спрашивает:

— А тебе не хочется послать домой телеграмму?

Ответа моего он не дожидается, он шаг за шагом идет по направлению к маленькой черной книжице, меньше почтовой открытки, которую моя мать подвигает к нему, положив на ту же стойку поверх блока сигарет. И то, и другое — и сигареты, и маленькую черную книжицу, временный паспорт иностранца, или по-здешнему «дозволу», о которой так часто разговаривают друг с дружкой жена и брат Капитана, Динович забирает со стойки одним движением, кладет к себе на письменный стол и принимается левой рукой листать «дозволу» тогда как правая уже прячет сигареты в верхний ящик стола. Затем он в свою очередь окунает ручку в казенную чернильницу и вписывает в черную книжицу новую дату, вплоть до которой мы имеем право оставаться в королевстве сербов, хорватов и словенцев.

— Диновича тебе придется подмазать, иначе могут начаться неприятности, — предостерег брат Капитана мою мать. Продление собственной «дозволы» он давно уже обеспечивает двойными, по сравнению с материнским блоком, порциями сигарет и другими мелочами, приятно скрашивающими Диновичу повседневное житье-бытье; он не останавливается и перед тем, чтобы водить Диновича по ресторанам и кофейням, и поддерживает с ним нечто вроде дружеских отношений. Диновича надо постоянно держать в хорошем настроении, иначе ему может прийти в голову мысль позвонить в немецкое генеральное консульство и справиться о номере личного дела моего дяди. Такого номера однако же не существует, потому что, как мы вполне можем себе представить, брат Капитана уже давно живет по теневому паспорту, приобретенному в кофейне в обмен на кольцо с брильянтом, а вовсе не по выданному в генеральном консульстве и уж тем более не облагороженному подписью безупречного в профессиональном смысле Регельсбергера. Этот паспорт брат Капитана продлевает собственноручно, ставя печать немецкого генерального консульства, заблаговременно подделанную в типографии у Дедовича. На этот теневой паспорт, естественно, не должна пасть и тень подозрения — и, самое главное, со стороны Диновича!

Неслыханную важность этих господ — Регельсбергера и Диновича — я вывожу исключительно из того, на какие ухищрения пускается моя мать перед походом в консульство или в комиссариат полиции, как она готовится к этим визитам, но, пожалуй, еще больше пугает она меня, уже прибыв на место: повышенный и вместе с тем сдавленный голос, напускная беззаботность, суетливые движения пальцев, словно бы норовящих смахнуть с письменного стола хлебные крошки, хотя, конечно, нет там никаких крошек… Что касается меня самого, то какой-нибудь Чрни, уличный сорванец, которого определила мне в товарищи по играм на площади Эльза Райс, которую я уже зову тетей Эльзой, важнее для меня, приятней и, разумеется, понятней, чем господа Регельсбергер и Динович. А Чрни меж тем пострижен наголо.

— Чрни так постригли, потому что у него были вши, — говорит тетя Эльза. — Так что бояться тут нечего. Кроме того, ему мажут голову керосином. Мне и наклоняться не нужно, чтобы почуять, что это так.

Тетю Эльзу может сколько угодно восхищать остриженный череп Чрни, избавленный таким образом от вшей, меня, напротив, совершенно чарует в черепе моего малолетнего приятеля его содержимое, а именно опыт и хитрость уличного сорванца, приобретенные в треугольнике между площадью Пейячевича и окруженной заброшенным парком древней паломнической церковью на холме, и способность, заведясь буквально с пол-оборота, претендовать на роль вожака уличной шайки. Вдвоем с Чрни мы отправляемся в заброшенный парк, и нас тут же окружают точно такие же остриженные наголо малолетние бандиты, которые воспринимают приказы Чрни без каких бы то ни было пререканий. Чрни приказывает одному из членов шайки показать мне тайные склады и арсеналы, и маленький унтер-офицер заводит меня за кусты, подводит к замаскированной ветвями песчаной яме, в которой хранятся бутылочные пробки, крышки от жестянок из-под консервов, обрывки шпагата, пустые стеклянные банки, необработанные резиновые ленты и кожаные лоскуты, равно как и уже готовые рогатки. Чрни приказывает маршировать гусиным шагом по каменной стене парка в человеческий рост высотой, члены шайки поднимают меня наверх, и я беспрекословно принимаюсь идти гусиным шагом. Когда возникает опасность приближения сторожа (у него свисток и вдобавок плетка, только вдвое длинней тех, какими погоняют лошадей), привычно осыпающего шайку под предводительством Чрни проклятиями из усеянного черными пнями зубов рта, мы спрыгиваем со стены на другую сторону. Кроме того, при нападении какой-нибудь другой шайки Чрни организует самую настоящую позиционную оборону, и мне предложено защищать вполне конкретное дерево. Это представляется мне высокой честью, хотя я не в силах уразуметь ни общего замысла, ни большинства приказов, отдаваемых Чрни, разумеется, по-хорватски. Еще непонятней великая милость, до которой однажды нисходит Чрни: он предлагает мне включить мое имя в название банды, чтобы я стал ее полноправным членом. Разумеется, я веду себя так, словно только и ждал этого отличия, по меньшей мере с тех пор, как моего знания хорватского языка стало хватать на то, чтобы понимать приказы, отдаваемые в повседневном обиходе шайки: я неторопливо, отчетливо, словно придумываю имя именно в эти секунды, хотя на самом деле я изобрел его впрок уже давным-давно, произношу: Чрни Вук, что означает Черный Волк. Это братание вскоре приносит мне и вполне практическую выгоду: Чрни в буквальном смысле слова принимает на себя удары плеткой, которыми парковый сторож вознамерился было угостить меня; сторож замахивается, Чрни подается вперед, заслоняет меня и стоит, победно упершись руками в бока. Стриженный наголо уличный сорванец, кофейно-коричневое тельце которого не защищено ничем, кроме коротких ветхих штанишек, с обезоруживающей улыбкой юноши с картины Мурильо добровольно принимает на себя предназначенные мне удары плеткой.

В ежегодный праздник паломников, когда почти заброшенный парк превращается в луг для гулянья с павильонами и выносными буфетами и оглашается истошными, наводящими ужас криками торговцев «святыми мощами» (они продают маленькие руки, ноги, головы, сердца, легкие и другие внутренние органы, вылепленные из розового воска, а также точно такие же головы коров, — и все это надо возложить на алтарь в надежде исцелить заболевания соответствующих органов и предотвратить падеж скота), у сторожа слишком много других хлопот, чтобы гоняться еще и за мною. К тому же, плетку он в этот день оставил дома — то ли чтобы почтить на такой лад паломников, то ли чтобы не слишком выделяться в неприятную сторону в их толпе.

Я по крайней мере испытываю блаженство, прячась вместе с Чрни за павильонами на праздничном лугу, за спинами продавцов воздушных шаров, игрушечных ветряных мельниц и турецкого меда и пополняя склады и арсеналы шайки все новыми находками вместо того, чтобы подобно маменьким сынкам из богатых буржуазных семей, обитающих на тусканских виллах, скучая прогуливаться по ухоженному и словно бы ежеутренне подметаемому незримыми рабами тусканскому парку, держась за руку няни или бабушки, — в тщательно начищенных высоких полусапожках по присыпанным белым гравием дорожкам. Нашим самым победоносным мероприятием была операция «Жаркое», хотя в данном случае речь должна идти не о наступательной, а о чисто оборонительной акции. Посреди луга восседает цыган, жарящий над открытым пламенем костра на гигантском вертеле целого барашка. Он поворачивает тушу, обливает ее водой из деревянного ведерка, зачерпывая гигантским черпаком, пока мясо не начинает шипеть, затем снимает тушу, разрубает ее топором на куски, раскладывает в большие деревянные тарелки и выставляет на продажу. Вся шайка глазеет на происходящее как на подлинное чудо, а мы с Чрни ломаем себе головы над тем, как бы нам полакомиться жарким не вприглядку, а на самом деле. Прямая атака исключается: цыган со своим вертелом внушает нам ужас, но и тайный налет за линию фронта с последующей прогулкой по тылам за спиной у цыгана не сулит ничего хорошего: да и кто из нас осмелился бы протянуть руки к открытому пламени, у кого хватило бы мужества в случае необходимости выхватить у цыгана топор и пустить в ход против него самого? Конечно, поступившись собственным достоинством, жаркое можно купить, но мать ни за что не согласилась бы дать мне денег на покупку вонючего цыганского жаркого, а неприкосновенного запаса, собранного нашей шайкой, явно не хватит. Однако хорватские цыгане любят не только платежную суть денег, но и их внешний вид. Существуют старые монеты достоинством в один динар с просверленной посередине дыркой — с тем, чтобы та часть населения, для которой наличие кошелька уже служило признаком принадлежности к высшим слоям общества, могла нанизать свои денежки одну за другой и повесить своеобразным ожерельем на шею. Чрни известно, что цыгане особенно любят именно такие динары — с дыркой посередине. И вот шайка разбредается по парку, получив задание наменять все имеющиеся у нее деньги на динары с дырками. И вот мы — в буквальном смысле слова — бросаем к ногам цыгана все свои сокровища и получаем взамен фантастически большой, подгорелый и вонючий кусок мяса, на предмет ликвидации которого мы с Чрни приказываем всем членам шайки «Черный волк» собраться за кустами у песчаной ямы со складом и арсеналом.

Хотя эта история так навсегда и остается для моей матери тайной, она тем не менее мало-помалу пытается подыскать моим взаимоотношениям с Чрни некий сугубо буржуазный противовес.

На тусканских виллах проводятся детские праздники — дни рождения и просто званые сходы, на которые маленькие гости прибывают в разноцветных костюмах из бумажного крепа и куда приглашают даже эмигрантских детей соответствующего (хотя бы в прошлом) круга. Те самые дети, которые в обычные дни гуляют в высоких полусапожках по тусканскому парку, набрасываются на какао и на кремовые торты, однако говорят они в большинстве своем по-французски, потому что все познакомились друг с дружкой во французском детском саду, а если и по-хорватски, то вовсе не на том хорватском, на котором изъясняются члены шайки «Черный волк». После первого же визита на один из таких праздников при одном упоминании о них меня начинает тошнить, хотя как раз на первом девочка, похожая на Ирену, обещает мне, что на ее дне рождения будут настоящие танцы. Уж лучше я сам устрою праздник — и не где-нибудь, а в прекрасной гостиной у тети Эльзы, где за стеклянной витриной стоит серебряный автомобильчик. На этом празднике вся наша шайка во главе с остриженным наголо Чрни усаживается за раздвинутый во всю длину обеденный стол. Мы уплетаем невероятное количество кусков кремового торта, запивая его целыми ведрами какао. И тут тетя Эльза выкатывает на опустевший стол серебряный автомобильчик. Серебряный автомобильчик, у которого вместо сиденья стеклянная сахарница, наполненная сейчас какой-то темной пылью.

— Серебряный автомобильчик мой муж когда-то подарил нашему Иво на день рождения, — говорит тетя Эльза. — Тогда мы еще жили богато!

Даже похожий на привидение дядя Жак с интересом поглядывает на серебряный автомобильчик, толчками по поверхности стола передвигаемый от одного члена шайки к другому. Как-никак, это миниатюрная копия его собственной, давным-давно исчезнувшей в ходе конкурентной борьбы за существование машины, на которой он раньше через Земмеринг ездил в Вену послушать оперу. Возле дальнего конца длинного детского стола дядя Жак открывает дверь на балкон, выкатывает кресло (впрочем, на узком балконе можно разместить только передние ножки кресла), улыбаясь, садится в него и принимается смотреть вниз, на пыльную площадь, с которой уже убрали будки и павильоны. На него обрушивается застоявшийся зной летнего дня. Однако дядя Жак замечает:

— Люблю я этот балкон. Чувствую себя здесь как на Земмеринге!

Я мог бы сказать, что дядя Жак со своим упоминанием Земмеринга стал для меня первым учителем географии, точно так же как брат Капитана со своими Марией-Терезией и принцем Евгением впервые опробовал мою способность воспринимать историческое прошлое, — мог бы, упусти я из виду то обстоятельство, что главные уроки тогдашних дней преподносились мне по другому предмету, а именно по языкознанию. Когда четырнадцатилетняя служанка Мала вечером снимает с кровати покрывало, взбивает подушки и расправляет балдахин, моя мать каждый раз, с неизменностью вечерней молитвы, произносит ей несколько слов по-хорватски (очевидно, чтобы проверить собственное знание этого языка) в такой последовательности:

— Кровать!

— Постель!

— Все!

Мала отвечает нервным смешком и, судя по всему, каждый вечер уже сама ждет эту трехстрочную строфу, каким-то образом приводящую в действие механизм ее смеха.

А историко-географический рельеф Австрии, в котором узкий балкон квартиры на площади Пейячевича превращается в Земмеринг, над которым парит в воздухе благословение Марии-Терезии, не производит на меня никакого впечатления по сравнению с постоянной реакцией Малы на ежевечернюю строфу из трех строк:

— Кровать!

— Постель!

— Все!

Таким образом служанка Мала, сама того не ведая, преподала мне урок на предмет силы слова. Я имею в виду тот факт, что привычные — и при этом постоянно повторяемые — слова воздействуют на простые умы стремительней, чем слова, впервые вводимые в обиход. «Аминь», «Слава Богу», «Народ и Отечество», «Честь», «Послушание», «Верность до гробовой доски» — таковы слова старые. Тогда как новые — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Вся власть Советам!», «Зиг Хайль!», «Кто не работает, тот не ест», «Кровное братство», «Человеческий материал», «Народные массы» и Церковники — звучат тем страшнее, что будят некие мессианские ожидания, от которых вполне может спятить не одна только вечно хихикающая служанка Мала.

Вопреки этому почти литургическому трехстишию перед сном, сам по себе сон приходит не всегда и не сразу. Боевые колонны клопов уже вышли на тропу войны, выползя из трещин в старых стенах, из щели под дверью в ванную, из провалов и рытвин обеих кроватей, в которых спим мы с матерью; почуяв мое детское тельце, они вышли ему навстречу. Они пытаются наброситься на меня, однако Капитанша всегда успевает в последний миг включить свет и сшибить их гроздья с одеяла — гроздья еще не насосавшихся моей кровью клопов, — она подбирает их с пола, выносит и топит в ванне.

Однако я бы покривил душой, вздумай я сейчас пожаловаться на неожиданные суровые испытания, выпавшие на долю венского мальчика, всего за два года до этого гулявшего по аллее в Пётцляйнсдорфе, держась за руку няни и не имея оснований тревожиться за собственное будущее! Разве опасность получить плеткой от практически беззубого паркового сторожа, который всего-навсего выполняет свой долг в качестве муниципального служащего, не укрепляет понимание государственного устройства куда в большей степени, нежели кроткие предостережения няньки, неизменно одетой в накрахмаленную, да и в прочих отношениях безупречную униформу в синюю полоску? Или в самопожертвовании, свойственном материнской любви, на примере ежевечернего рассказыванья страшных сказочек из книги братьев Гримм с их вечной угрозой со стороны волка можно убедиться полнее, нежели на примере ее столь же ежевечерних схваток с армиями клопов, еще не успевшими насосаться детской крови?

Кроме того, имеются и ничем не уравновешенные в венском прошлом преимущества — пылкая дружба с Чрни и посвящение в великую тайну тети Эльзы. Квартирохозяйка быстро сочла меня самым симпатичным членом странноватого квартирного экипажа с увлеченным математическими расчетами братом Капитана, кашляющей поварихой и лающим сыном и сразу же полюбила. Мне разрешено врываться к ней в комнату без спросу, разрешено скатываться у нее с колен, когда она сидит на диване, на ковер, словно с горки, разрешено часами сидеть в уборной, вывесив на двери табличку «Занято», потому что на задвижку я запираться не хочу — из страха, что потом не сумею ее открыть. Однажды она таинственно уводит меня к себе в спальню с замурованным камином и спрашивает:

— А ты ничего не замечаешь?

— Нет.

— Тебе не кажется, будто за стеной что-то есть?

Я стою на своем:

— Не кажется.

— Тогда постучи-ка по ней.

Я стучу: звук глухой, словно за стеной пустота. Тетя Эльза вынимает парочку кирпичей из якобы замурованного камина и говорит с улыбкой:

— А погляди-ка теперь!

В камине стоят серебряные подсвечники, шкатулки, кувшины и блюда.

— Здесь я храню серебро, — говорит тетя Эльза. — Но показала я его только тебе. Никто об этом не знает и ты никому не должен рассказывать.

Разве не умней было бы продать это серебро, или хотя бы посеребренное олово с тем, чтобы сыновьям Иво и Зорану больше не пришлось носить одно зимнее пальто на двоих, постоянно из-за него ссорясь, чтобы наконец самую малость разжиться деньгами, чтобы заделать трещины в стенах, замуровав там клопов, а на сдачу можно было бы приобрести в комиссионке кровать для малышки Малы. Разумеется, я проболтался, но Капитанша задала тете Эльзе соответствующий вопрос в совершенно невинной форме:

— А не имеет ли смысла собрать для ваших сыновей по «чемодану беженца»? Разумеется, вещей из него трогать пока не нужно, но новый костюм, шесть новых сорочек, плащ, нижнее белье и все прочее надо туда сложить. Ведь как знать, не понадобится ли Иво и Зорану этот чемодан уже завтра?

Но тетя Эльза продолжает упорствовать в своей тайне!

Конечно, истинное положение вещей ей вполне мог бы обрисовать Эрвин Регельсбергер, и это наверняка привело бы к мгновенной утилизации ее серебра, но он не имеет права. В ближайший визит в генеральное консульство Капитанша застает его бледным и подавленным. Не поднимаясь из-за письменного стола, он тихо цедит ей сквозь зубы:

— Мне не удалось оставить ваше дело у себя в столе. Все так называемые «сомнительные» дела у меня отобрали, больше я ничем не могу вам помочь. «Суровый господин» из Берлина, которого здесь ждали, прибыл — он и забрал ваше дело! — И далее в официальном тоне он добавляет. — Пройдите к новому уполномоченному в комнату № 7!

Капитанша снова взяла меня с собою, и в комнате № 7 мне предоставляют отдельное кресло, рядом с креслом, в которое садится она. Из-за письменного стола взирает на нас обоих новый уполномоченный. Я понимаю, что сейчас произойдет нечто важное и решающее, — и все же в памяти у меня остается, в первую очередь, небесно-голубой китель господина уполномоченного, из ткани которого то там, то здесь торчит седая шерстинка похожая на человеческий волос. Диалог, состоявшийся между новым уполномоченным и Капитаншей, — короткий и деловой, — приходится восстановить для любопытных по воспоминаниям Капитанши или Эрвина Регельсбергера (которому она в тот же день пересказала все слово в слово, правда, вне стен генерального консульства). Мне же, восседающему в канцелярском кресле, кажется, будто типично прусским голосом разговаривает сам изумительный небесно-голубой китель с седыми волосиками, а вовсе не человек, который в него одет.

— Где ваш муж?

— Он меня оставил, — говорит Капитанша.

— И где же он находится?

— Это мне неизвестно.

— Ну, так и что же вы, немецкая женщина, здесь делаете?

Все эти вопросы и ответы заранее, из соображений безопасности и на всякий случай, отрепетированы в разговорах с Регельсбергером и братом Капитана. Однако четкий прусский голос, исходящий из небесно-голубого кителя, не задает больше никаких вопросов, а напротив, разражается монологом: место каждого немца сейчас — в пределах рейха, каждой немецкой женщине также надлежит вернуться в рейх, чтобы исполнить свой долг, там ее ждет сам фюрер, там ее использует в час решающей битвы сам народ… Что касается точного часа, когда наш народ, задыхающийся от нехватки жизненного пространства, возьмет причитающееся ему на Востоке, то определение этого часа — дело фюрера, которому До поры до времени нужен надежный тыл в схватке с Западом, которая вот-вот закончится нашей победой… А остающаяся еще нейтральной страна вроде здешней — это самое неподходящее, самое подозрительное место жительства для представителя или представительницы борющегося немецкого народа… Кроме того, каждый немец, остающийся сейчас за пределами Великой Германии, не имея на то жизненно важной причины, скоро будет объявлен государственным изменником, это уж как пить дать, и это вы как немецкая женщина наверняка понимаете, — говорит безукоризненный голос из небесно-голубого шерстяного кителя…

Примерно в это же время или, точнее, сразу же после того, как голос из шерстяного кителя столь четко очертил место немецкой женщины, дружба с Диновичем становится еще теснее и сердечнее. Теперь Динович частенько наведывается к нам в гости, главным образом — к чаю. Моя мать угощает его в комнате дяди чаем, рюмочкой, бутербродом с ветчиной, пампушками и, разумеется, очередным блоком сигарет. Динович наведывается частенько, он даже не держит зла на брата Капитана, который использует часы этих визитов для уединенных прогулок. На эти долгие чаепития не зовут и меня — и необходимые сведения мне приходится получать, припадая к замочной скважине, которую мы с Малой в таких случаях используем поочередно, но с одной и той же целью. Многого, правда, не разглядеть: мы видим лишь чайный столик с деликатесами, кольца табачного дыма, бутылку коньяка, водруженную на квадратную подставку торшера. Диван за письменным столом дяди, на котором сидят мать с Диновичем, стоит слишком далеко слева, ближе к окну, и из замочной скважины его не видно. Нам с Малой приходится довольствоваться аудиоэффектами: смешочками, шорохами, позвякиваньем ложечек, звоном бокалов и внезапным скрипом. Однако ничего решающего наверняка не происходит, иначе Динович не пригласил бы мою мать неделю спустя в ресторан. А сам он стал меж тем настолько значительной персоной, что мать принимает это предложение в надежде успеть ускользнуть, лишь когда он скажет: «А теперь поедем ко мне попить кофейку! Я сам варю его в турке и добавляю — это мой секрет — каплю розового масла». Разумеется, услышав отказ, Динович сердится, разумеется, багровеет, разумеется, зло бросает моей матери: если она не поедет к нему попить кофейку, то и к ней на чай он больше никогда не придет. Честь оказывают лишь тому, кто ее достоин! Я к тебе в гости сходил, вот и ты ко мне изволь!

На трамвае они едут до конечной станции, затем идут берегом Савы вдоль маленьких одноэтажных домов. Значит, здесь и живет Динович — в этой Богом забытой местности на реке, в одной из здешних полуразвалившихся глиняных лачуг, какие сошли бы скорее для рыбаков или речных матросов? Динович целеустремленно направляется к одному из домиков, достает из кармана большой кованый ключ и отпирает дверь. С улицы попадаешь в единственную комнату весьма спартанского вида и убранства: стол, три стула, шкаф и кровать, на которую и тянет Динович жену Капитана, предварительно заперев изнутри дверь, стремительно сняв сюртук, рубашку и брюки и с улыбкой, однако же чуть постанывая, произнеся: «Вот так-то!» Правда, как истинный кавалер он успевает еще и переоблачиться в полосатую пижаму. И вот Динович приступает к делу, Капитанша обороняется, Динович думает, что ее отчаянное сопротивление это театр, иначе с какой стати было ей заходить так далеко, согласившись приехать с ним на эту явочную квартиру на берегу Савы, Капитанша однако же сопротивляется с неослабевающей непримиримостью, а Диновичу не хочется доводить рукопашную до прямого насилия. Вроде бы малость успокоившись, он садится рядом с женой Капитана на кровать и принимается уговаривать и улещивать: он, де, привык к тому, что женщины повинуются ему беспрекословно, однако со столь экзотической, да к тому же полусумасшедшей дамочкой, как Капитанша, прибегать к насилию ему неохота. Моя мать встает, идет к двери и говорит, что, помимо всего прочего, у нее критические дни, и на этом точка! Динович в ответ смеется, набрасывается на нее сзади — и здесь можно запротоколировать второй раунд рукопашного боя, в ходе которого Капитанша теряет брошь в виде стрекозы с синими эмалевыми крылышками (изготовление венских ювелиров и подарок Бруно Фришхерца). Брошь в виде стрекозы закатывается под стол, да так там и остается. Теперь Динович, внезапно впав в ярость, подскакивает к двери, поворачивает ключ в замке, открывает дверь, выталкивает жену Капитана в ночную тьму и запирается изнутри. Подробности того, как она в конце концов добралась домой, Капитанша недолгое время спустя уже не может вспомнить, а брату Капитана она решает вообще ничего не рассказывать, чтобы не омрачать столь бережно лелеемую им дружбу с Диновичем.

Дома на площади Пейячевича я меж тем достиг таких успехов, что не только тетя Эльза, но и служанка Мала начинает поверять мне свои тайны. У нее я, как сказано выше, научился понимать силу слов, хотя, разумеется, обучение проходило, с ее стороны, на бессознательном уровне. Но и ее сознательные усилия обучить меня хорватским стихам-считалкам меня радуют:

Скоро я овладеваю этой премудростью, и тут мне преподносят припев:

После чего мы смеемся и носимся по всей квартире, потому что тетя Эльза как раз ушла за покупками. Мала нараспев произносит куплет, а я, с восприимчивостью, присущей детям, подхватываю припев. И вот Мала однажды (точно так же, как ранее тетя Эльза) таинственно отводит меня в сторону и демонстрирует собственное сокровище. Она держит его в коробке из-под мыла, а саму коробку — под кроватью стряпухи. Таким образом мы оба оказываемся в чулане для прислуги, куда тетя Эльза никогда никого не пускает, ложимся на пол и рассматриваем сокровища Малы: тонкие колечки, кусок янтаря, золотые монеты и наконец (причем Мала таинственно улыбается) — золотую цепочку с медальоном ангела-хранителя.

— Узнаешь? — спрашивает она.

Поначалу я отрицательно качаю головой, хотя цепочка выглядит точь-в-точь как та, которую подарила мне на крещение тетя Женни.

Эта новая тайна производит на меня, похоже, еще более сильное впечатление, чем сокровищница серебра. Неделями я ломаю себе голову над тем, не поинтересоваться ли у матери, где моя крестильная цепочка. Я откладываю и откладываю этот вопрос на потом, а он мучит меня все сильнее и сильнее. Наконец, собравшись с духом, я спрашиваю у Капитанши:

— А моя крестильная цепочка у тебя по-прежнему в коробочке?

— Конечно, а почему ты спрашиваешь?

— А у Малы точно такая же цепочка, вот почему!

Когда мать открывает шкатулку с драгоценностями, золотой крестильной цепочки с ангелом-хранителем там не обнаруживается. Скандал устраивать она однако же не желает: раз уж ангелы-хранители переходят на сторону служанок, то не время ли нам всем паковать чемоданы?

К тому же мнению очевидно приходит и брат Капитана, потому что он все чаще говорит о том, что перезимовать лучше всего будет прямо в пасти у льва. Больше всего ему хотелось бы самому упаковать чемоданы, вернуться с фальшивыми документами в Великую Германию и залечь на дно где-нибудь в Вене, а лучше всего — в Берлине… Может быть, вместо так и не давшейся математической загадки ему удалось в конце концов вывести уравнение выживания в рамках анархо-конспирологической государственной системы? Скажем, исходя из девиза «Тяжело устранить и обезвредить заговор цареубиц, если в ролях последних подвизаются любимые сыновья самого царя!»

Брат Капитана однако же не позволяет, чтобы пропадали втуне и другие возможности, — подобно тому, как сразу же после аншлюса, пусть и питая надежду на то, чтобы доказать собственное полуарийское происхождение в качестве побочного сына эрцгерцога и косвенного потомка самого эрцгерцога Евгения, он одновременно занимался отъездом к дядюшке Лазарю Флешу, переменой материнской фамилии посредством брака, ее отправкой в Англию и собственным отбытием в Югославию. И здесь, в Аграме, он ходит из консульства в консульство, пытаясь оказаться внесенным в список добровольцев, готовых вести вооруженную борьбу с рейхсфюрером. Однако в консульствах всех каким-то чудом остающихся нейтральными стран чиновники огорченно пожимают плечами; да и чиновники тех стран, которые уже объявили Гитлеру войну, посматривают на него с недоумением и поясняют:

— Мы не можем снабдить вас соответствующей информацией. У нас еще нет на этот счет никаких указаний. Возможно, вам имеет смысл заглянуть к нам через пару недель!

Через пару недель он и впрямь появляется снова, однако теперь на его боевом знамени значится другой девиз:

«А вы эмигрантов вообще-то принимаете?»

Завершив каждый из этих походов в консульства, он возвращается в дом на площади Пейячевича и сообщает Капитанше, что эмигрантская квота на МАДАГАСКАР еще не исчерпана, в САН-ДОМИНГО еще выдают въездные визы и можно попасть на корабль, отходящий в ШАНХАЙ, если корабль этот будет иметь приписку в порту какой-нибудь нейтральной страны, например, Португалии. Выслушав его рассказ, Капитанша неизменно достает из тумбочки миниатюрную книжицу потерто-желтого цвета и раскрывает ее. Во «Всемирном географическом атласе, снабженном 28 картами, 9 схемами и пояснительным текстом, увенчанном премией на всемирной книжной выставке в Лейпциге в 1914 году» она отыскивает истинное местонахождение Мадагаскара. Общее представление на этот счет у нее имеется, однако надо же посмотреть, как называется столица (а название ее в этом миниатюрном атласе можно разобрать только с лупой), как из Аграма быстрее всего попасть в Сан-Доминго и какие уже вступившие в войну страны надо объехать стороной, чтобы, не потерпев ущерба, очутиться в нейтральном португальском порту, откуда выходит корабль на Шанхай… Строго говоря, эти приготовления Капитанши и брата Капитана не следует принимать всерьез, потому что как раз, пока они путешествуют по атласу, нам с матерью снимают комнату в горном отеле на Слеме, чтобы вновь подвергнуть мое младенческое «я» живительному воздействию свежего воздуха. В глубине души однако же обоим хочется (так, по меньшей мере, кажется мне) подменить собственное вынужденное путешествие свободным полетом Земли в пространстве: как-никак, она летит быстрее любого пушечного снаряда: 29,7 километров в секунду, сказано в югославском учебнике географии под схематическим изображением летящего сквозь тучи глобуса, а этот учебник брат Капитана, желая отвлечься от математических сеансов, порой берет в руки. И в это путешествие, не требующее ни паспортов, ни виз, тебя берут всегда, это перемещение в пространстве никак не связано с твоим биологическим возрастом, на этой экскурсии под лозунгом «Сила через радость» насекомое, именуемое человеком, находится беспрерывно — от выхода из материнской матки до подвязыванья челюсти на смертном одре, однако и вести столь вегетативное существование лучше на территории былых провинций «тоброй» императрицы Марии-Терезии и недалеко от мест решающих битв принца Евгения, а вовсе не под Тропиком Рака и Тропиком Козерога. Поэтому Капитанша захлопывает отмеченный премией атлас и размышляет над тем, не взять ли с собой в горный отель теплые вещи вопреки тому, что приближается лето. Хотя отель расположен не за тридевять земель и оттуда до площади Елачича и обратно можно съездить на автобусе за 50 динаров, глупо было бы сразу возвращаться за теплыми вещами, а высшая точка горы находится на высоте свыше тысячи метров над уровнем моря.

После того, как английская армия бежала на родной остров с полей Дюнкерка, а ефрейтор Адольф, к сожалению, не в достаточной мере отравленный люизитом в дни Первой мировой войны, приказал своим генералам провести парад победы под Триумфальной аркой и на Елисейских полях, в почтовый ящик квартиры Райсов сумело добраться еще одно письмо Капитана. В этом письме он, к счастью, соглашается с мнением брата: перезимовать лучше всего в пасти у льва, а это означает и возможную попытку обзавестись югославским гражданством. Капитанше следует изменить фамилию, обзавестись новыми, — не исключено, и фальшивыми, лишь бы они выглядели убедительно, — документами, провести развод, записать мое младенческое «я» стопроцентным арийцем, — любые меры сгодятся на то, чтобы облегчить нам судьбу, потому что до окончания войны нам скорее всего не суждено увидеться, — вот что написал Капитан. Счастье еще, что каким-то чудом существуют стопроцентно нейтральные страны — Швейцария и Швеция (а на территории последней в надежде получить работу по-прежнему суетится арийский ангел-хранитель Францль, готовый наняться хоть на шахты в Кируне), — пропускающие письма со столь партизанскими настроениями — и не куда-нибудь, а на территорию участвующих в войне стран. Так не призвать ли вновь тень любвеобильного эрцгерцога Евгения в попытке сотворить из меня стопроцентного арийца, хотя, как известно, из моего дяди ему не удалось изготовить хотя бы арийца наполовину? Мне не хотелось бы подтрунивать над письменными источниками, свидетельствующими о целеустремленных (в буквальном смысле слова) успехах этого красивого, как картинка, хотя, конечно, скорее годящегося мне не в отцы, а в деды Габсбурга, о его успехах у дам, — и все же я предпочел бы какую-нибудь принципиально иную прививку к нашему фамильному древу. По крайней мере, Капитанша, действуя по совету Регельсбергера, прямо из Аграма затребовала при помощи прекрасного Лулу в Вене у Капитана Израиля Своей Судьбы развод, подготовив таким образом юридически «отмытое» возвращение в тысячелетний рейх фюрера, предварительно уложив теплые вещи в чемодан, чтобы не замерзнуть в горном отеле на Слеме.

Однако надлежащий ли это момент — начать хвастаться своими летне-спортивными подвигами в горном отеле и его окрестностях? Какое место на шкале ценностей должен, например, занять ужин в горном отеле с запеченным окороком, лапшой, зеленым салатом и простоквашей (здоровое меню, конечно, и усиленно снующие вокруг неистовые потоки чистого воздуха) в тот же самый вечер, когда французский флот был сожжен дотла в Оране? Многое ли означают для меня по сравнению с оставленными в Аграме друзьями из шайки Черного Волка обуржуазившиеся дети, с которыми я повстречался в горном отеле? Или мне следует восхититься развившейся у них уже в столь нежном возрасте способностью к сентиментальным выплескам чувств, как, допустим, у одной моей ровесницы, которая, распахнув руки в безответном объятии, стоит в сумерках на террасе у входа в гостиничный ресторан, смотрит вниз на молочно-белые городские огни и взывает:

— Посмотри вниз, посмотри вниз, там находится мой любимый, мой любимый Загреб!

Капитанше приятно, что колокольчики, крапива и еловые ветви, через которые приходится переступать на лесных тропах, напоминают ей о Грундльзее в штирийских Альпах, где ей по праву и надлежит быть сейчас, как, впрочем, и в любое другое лето. Из окна в номере, который, в отличие от вполне респектабельных ресторана и холла, обладает спартанской простотой туристической палатки, она перед сном следит за созвездием Большой Медведицы и думает, — подобно многим другим в эти беспокойные времена, когда страх перед будущим теснится в груди, как астматическое удушье, — что неплохо бы заручиться помощью каких-нибудь космических лучей, таинственной, невидимой, чудодейственной, как белая магия; что там, на небе, посреди созвездий, пусть и не обязательно витают сонмы ангелов-хранителей, но наверняка наличествует некое принципиальное Благо, и этому Благу не должна быть совершенно безразлична ее нынешняя судьба, и Большая Медведица, не исключено, как и в былые времена, сумеет сыграть свою умиротворяющую роль: в начале ежегодных летних каникул на Грундльзее Большая Медведица стоит в небе слева от Лавинного камня, проходит на протяжении лета над половиной озера, скрывается в августе за серыми громадами Бакенштайна, а в сентябре, знаменуя конец лета и летних каникул, восстает, заливая зеленый купол горы влажным сиянием, над Грасбергом. Большая Медведица стоит там над точно такими же цветами и почти точно такими же елями, как здесь, на Слеме, и окажись человек Голиафом, он мог бы, перешагивая с одной горной вершины на другую, отправиться на север, к себе домой, и добавить в букет к собранным здесь цветам несколько альпийских фиалок с Грундльзее. И никакой разницы даже не почувствовать.

Мое младенческое «я» однако же чувствовало себя здесь, в горах, судя по всему, далеко не столь безмятежно, вопреки колокольчикам, крапиве и еловым лапам. Иначе я не потребовал бы у матери, чтобы она каждый вечер держала мою руку в своей, пока я не засну. А ведь я непременно должен был бы сообразить, что наши кровати стоят справа и слева от окна и что бедной жене Капитана понадобилось бы нарастить руку двойной длины, чтобы ежевечерне протягивать ее через комнату, успокаивая мальчика, которому как раз ближе к ночи совершенно не хочется спать. Правда, в конце концов я смирился со своего рода заменителем — с длинным шнуром, представлявшим собой кушак фиолетового халата матери, а он как раз и покрывал всю дистанцию между двумя кроватями. Один конец кушака я перед сном сжимаю в кулачке, другой держит (или притворяется, будто держит) Капитанша. Эта фиолетовая шерстяная пуповина, так или иначе, неизменно навевает на меня дремоту.

Однако воскресные туристы и беззаботные послеобеденные посетители, прибывающие сюда целыми толпами и во второй половине дня, скрашенной легким горным ветерком, попивающие на гостиничной террасе кофе «капучино», заедая его кусками торта, не могут пробудить во мне былого веселья, веселья простого паренька с гор, как это было на Грундльзее, — хотя в особенности послеобеденные посетители бывают порой уморительно смешны. Например, буржуазно-бесстрашная семья некоего еврейского торговца, прибывающая каждое воскресенье во второй половине дня и заказывающая шесть булочек со сливками для трех уже довольно взрослых толстых дочерей. По две булочки на каждую дщерь. Та дочь, что носит очки, неизменно требует однако же и третью. Госпожа мамаша смотрит на нее все понимающим и, вместе с тем, предостерегающим взглядом:

— Однако, Ревекка…

Толстая девочка в очках, уныло покачивая головой, отвечает:

— Да что там, мама! Вот придет Гитлер — он мне и одной-единственной скушать не даст!

Она говорит это в образе унылой клоунессы, уже приканчивая третью булочку со сливками, а все семейство, глядя на нее, покатывается со смеху: очередной номер нашей клоунессе удался.

— Наша Ревекка… Уж она отмочит…

Другие мамаши, прибывшие сюда на недельку полечить вечно кашляющих детей горным воздухом, на прогулке или в процессе восхождения на дощатую смотровую площадку обращаются к моей матери с расспросами о вещах, которые известны им только понаслышке: победоносный ввод войск, аншлюс, изгнание, эмиграция, бегство, смена паспортов, перемена гражданства, вид на жительство, маршрут дальнейшего странствования… Все это для них точно такие же абстракции, как стратагемы «вынужденная самооборона» или «лица без гражданства» в справочнике по правам человека — или как преимущества и недостатки тех или иных любовных позиций, предложенных в «Камасутре», на взгляд нецелованного гимназиста! И все же они внимательно выслушивают преднамеренно расплывчатые пояснения, даваемые им моей матерью. Она ведь ни в коем случае не хочет, чтобы ее считали отъявленной эмигранткой. Все у нас должно выглядеть столь же невинно, как и в случаях с остальными детьми, которых при первом же приступе кашля матери заставляют поднимать вверх руки и принимаются шлепать по спинке. Чтобы подчеркнуть нашу ничем не примечательную безобидность, мне дарят вязаную боснийскую шапочку с розовым верхом и резную хорватскую пастушью палку, рукоятка которой, смахивающая на рукоять томагавка, представляет собой вместе с тем и пастушью свирель. Экипированный таким образом, я преображаюсь в юного борца за независимость Югославии; я стою на дощатой смотровой площадке, победоносно поглядываю на лесистые склоны соседней горы Медвеника, верх моей боснийской шапочки пузырится на ветру, я играю на пастушьей свирели. Таким образом я на свой лад приветствую лежащий в долине Аграм, и будь я уже тогда соответствующие начитан, мне непременно вспомнились бы слова герцога Бернарда Каринтийского (он считал себя славянским князем), которыми он встретил миннезингера Ульриха фон Лихтенштейна, отправившегося на поэтический турнир, — встретил его на границе, за которой находился маленький, но прелестный провинциальный город на Саве:

«Бог с тобой,

Королевская Венера!»

Маленький коричнево-серый полицейский автомобиль, останавливающийся однажды утром у двух гипсовых колонн, поддерживающих фронтон отеля, прибывает по приказу комиссара полиции, восседающего у себя в кабинете в аккурат на границе между городской чертой Загреба и «областью», в которую входят и смотровая площадка, и сам отель на Слеме. Комиссар не прибыл лично, он прислал вместо себя унтер-офицера с жандармом, а уж унтер-офицер вежливо постучался в дверь нашего номера и передал официальное приглашение немедленно отправиться на встречу с комиссаром.

— Машина ждет внизу. — Произнеся это, он теребит выцветше-бурый нагрудный ремень словно в попытке за него ухватиться и удержаться. — Берите ребенка и немедленно спускайтесь!

Почему так внезапно бледнеет моя мать? Ведь это может оказаться обычным недоразумением! Ее спутали с кем-нибудь, кто ворует серебряные ложки или разыскивается по обвинению в клевете на государственный строй, а то и вовсе с какой-нибудь другой эмигранткой, которая задолжала квартирохозяйке в Аграме и так и смылась из меблированных комнат, не расплатившись? А недоразумение можно утрясти за десять минут, и ровно к половине первого мы вернемся в гостиничный ресторан к накрытому столу: суп с клецками, телятина с запеченным картофелем, шпинат и на десерт — компот из ревеня… Мы садимся в коричнево-серую машину и быстро, как на такси, мчимся по извилистой красивой дороге под гору. Мать сидит спереди, рядом с водителем в униформе, а я — сзади, между унтер-офицером и жандармом. На извилистой дороге меня попеременно бросает то на унтер-офицера, то на жандарма, в зависимости от того, направо или налево мы делаем поворот. В канцелярии нас уже дожидается немолодой господин в штатском — это сам комиссар. Он сидит за письменным столом, стоящим как раз под колорированным в светлые тона фотопортретом юного короля Петра. Пока немолодой господин требует у моей матери черную книжицу «дозволу», я сижу в обшарпанном, желтом, как зубы курильщика, канцелярском кресле и гляжу на улыбающуюся физиономию моего воображаемого товарища по играм — юного короля Петра. Я горжусь тем, что сразу же узнал его, хотя ничего удивительного в этом нет: я помню его лицо на почтовых марках. Да и сейчас фотография короля Петра кажется мне почтовой маркой, разве что увеличенной до чудовищных размеров, вот только зубцы отсутствует (хотя, возможно, они остаются под черной рамой). Именно этой королевской почтовой марке и предъявляет свою «дозволу» моя мать, выложив ее на письменный стол. Немолодой господин листает зеленые страницы этого бюрократического катехизиса для иностранцев, закрывает наконец книжицу, кладет ее на стол и говорит:

— А разве вам не известно, что ваш вид на жительство действителен только в городской черте Загреба? А вы без разрешения живете на Слеме, и эта территория не входит в городскую черту!

Может быть, Динович в конце концов исподтишка свершил свою месть, взорвав ситуацию? Или в администрации отеля отнеслись к предложенным на регистрацию документам с чрезмерным вниманием? Или берлинский «суровый господин» из генерального консульства вознамерился собрать всех проживающих в округе «немецких женщин» в одну горсть, с тем чтобы они стремительно выполнили его указание: «марш домой, в рейх!» Немолодой господин под монументальной почтовой маркой прислал за нами жандармов наверняка по приказу какой-нибудь высшей инстанции. Значит, кто-то на нас донес!

— Вы должны немедленно покинуть гостиницу и вернуться в город!

Тут моя мать, естественно, принимается плакать, тут она говорит сквозь слезы, что на гору мы перебрались исключительно из-за моего кашля, знать-не-зная, что нарушаем этим какое-то предписание. А заканчивает она вопросом, не видит ли сам господин начальник какого-нибудь другого выхода из сложившейся ситуации.

— Ладно, — говорит служащий югославской короны. — Я позволю вам вернуться в гостиницу и в качестве личного одолжения с моей стороны провести там еще одну ночь. Но самое позднее завтра утром вы должны вернуться в город. И вас будет сопровождать наш сотрудник.

Моя мать преувеличенно благодарит его за проявленное великодушие, я поднимаюсь из желтого, как зубы курильщика, кресла, делаю поклон, и — хотите верьте, хотите нет — мы действительно успеваем вернуться к обеду: суп с клецками, телятина со шпинатом и запеченным картофелем, компот из ревеня. Правда, моя мать ни к чему не притрагивается, а я и без того не отличаюсь хорошим аппетитом.

Во второй половине дня мать звонит в Аграм, ей надо поговорить с дядей, надо сообщить Эльзе Райс, что мы возвращаемся раньше времени, ей надо успеть сделать все, что можно в бюрократически предписанной спешке. Дядя перезванивает нам вечером. Он сообщает, что снял нам комнату в немецком пансионе Вагнеров, потому что когда дело дойдет до возвращения в Вену, проживание на квартире у евреев (а о последнем месте проживания за границей тамошние чиновники наверняка захотят узнать) послужит самой скверной из всех мыслимых рекомендаций на получение въездного билета в тысячелетний рейх…

В маленькой затхлой комнате немецкого пансиона Вагнеров я впервые становлюсь свидетелем того, как обстоят дела на форпостах истинно немецкого духа в Южной Европе. Гости с ныне уже ввязавшейся в войну тысячелетней родины-матери появляются крайне редко, их можно сосчитать на пальцах одной руки, однако все немечество Юго-Востока — учителя из Добруджи, коммивояжеры из Семиградья — выходит здесь друг с дружкой на связь. Эти люди восседают за узкими столами в маленьком обеденном зале, уплетая каждый раз как бы недовешенные порции, — оставляющие едока наполовину голодным и тем самым (может быть, и намеренно) оставляющие место мечтаниям о исконно и посконно немецком будущем здесь, в западном углу Балкан, погрязших, на их взгляд, уже слишком надолго в ленивом и подгнившем славянстве. На немецком певческом празднике в Аграме эти надежды на будущее вырываются из множества глоток сразу, и я представляю себе, как разгоряченные истинно немецкими мелодиями певцы в белых гамашах и певицы в австрийских национальных юбочках заполняют и переполняют пансион в такой мере, что блаженно улыбающаяся фрау Вагнер вывешивает на дверях практически никогда не используемую табличку «Свободных мест нет» и рассуждает при этом так:

— Регенсбургские «Воробьи» в Аграме — об этом-то я всегда и мечтала!

А певцы, вышедшие из мальчикового возраста, разумеется, прихватили с собой из старого рейха нотные тетради с новейшими боевыми гимнами и маршами, и маленький нотный альбом консерватории города Граца под названием «Мы маршируем» становится особенно лакомым объектом для приобретения или обмена. Штирийский учитель аранжировал основные гимны нацистского движения, такие, как «Хорст Вессель», «Кто в наше время жизни рад» и «Стрелок я вольный, где же дичь» — для двух-трех блокфлейт и армейских барабанов. Правда, остающиеся за рубежами матери-родины немцы пытаются остудить жгучие нибелунговы страсти, разбавив их гимнами новому урожаю, плясовыми куплетами и песнями о тоске по родине, или исполняют новые песни о сельских праздниках, как то и предписывает департамент отдыха Министерства сельского хозяйства:

Однако даже столь высокоодаренной группе исполнителей из консерватории города Граца не дозволяют исполнить в главном певческом зале при широком стечении публики «Хорста Весселя» — пока еще не дозволяют. После ужина в пансионе учитель наигрывает эту песню в тесном кругу на блокфлейте, подыгрывая вполсилы на барабане, — как национальную застольную музыку — и без слов. Уж этого-то запретить нельзя, такого мнения придерживается и фрау Вагнер, помогая сегодня обеим служанкам-хорваткам прибраться в комнатах (как правило, она этого не делает) и с раскрасневшимся не от вина, а от национальной гордости лицом предлагая обоим грацским музыкантам — блокфлейтисту и барабанщику — по второму куску торта.

Неплохая маршевая музыка однако же для великого возвращения в рейх, которое нам предстоит, раз уж и семейный клан Соседа в Вене, и моя мать, и даже мой дядя-монархист, и, самое удивительное, находящийся в Англии Капитан приказывают моему младенческому «я» оттянуть войска в пределы тысячелетнего рейха!

— Мне не хотелось бы, чтобы мой племянник на всю жизнь остался бездомным скитальцем, — сказал дядя Капитанше.

А сам Капитан после падения Парижа в июне написал из Лондона: «Я предоставляю тебе карт-бланш. Делай все, что нужно, лишь бы ты сама и ребенок оказались в безопасности. Развод так развод; судебное признание арийского отцовства, если угодно»… Ему кажется, будто это так просто; тогда как цены на лже-отцов и на стариков, готовых дать свое имя матримониальным способом, выросли, пока суд да дело, совершенно немыслимо. 18 месяцев назад на курорте Пиштьян все это было бы не в пример проще!

Рассказываемые мне на ночь матерью сказки внезапно перестают сводиться к репертуару, составленному из Румпельштильцхена, Белоснежки, Кота в сапогах и таких впечатляющих фигур, как императрица Мария-Терезия и принц Евгений, — теперь меня потчуют библейскими сказаниями начиная с Вавилонской башни и вплоть до Даниила в яме у льва, от манны небесной до исхода евреев из Египта. Особенно воодушевляют ее самое массовые сцены, подобно как раз Исходу целого народа со всем скарбом, — длинные бороды развеваются на ветру, Красное море переходят они аки посуху, потому что грозные воды расступаются перед ними, а заканчивая такую историю, мать, в отличие от привычных концовок в сказках братьев Гримм, резюмирует: «А если бы они не умерли, то жили бы до сих пор!» И знаешь ли, добавляет она, среди них был и твой пра-пра-прадедушка! Итак мне ежевечерне приходится, победоносно выпятив грудь, форсировать вместе с древними евреями Красное море или бесстрашно возлежать с Даниилом в яме у льва — и все это только затем, чтобы подготовиться к печальному осознанию собственного изъяна, который никак не скомпенсируешь самодельными стишками:

И это означает, что скоро нам и впрямь предстоит возвратиться в рейх.

Своеобразное детсадовское воспитание, сложившееся между исполняемой на барабане мелодией «Хорста Весселя» и победоносно форсирующим Красное море пра-пра-прадедушкой, должно быть, настолько пробудило и расшевелило мою фантазию, что я начал предаваться игре воображения уже на собственный страх и риск, сидя в скучной комнате пансиона, стены которой были выкрашены масляной краской, а оба оконца находились лишь на самом верху, в потолке, как если бы дело было в монастырской келье или в тюремной камере. Сидя в одиночестве по многу часов, пока Капитанша в очередной раз бегала по инстанциям, я воображал себя всадником, мчащимся по пескам пустыни или отправляющимся на охоту в угодьях замка Виндснау. Я подкладывал под себя диванную подушку с вышитыми на ней словами «Тебе будет удобно» и переживал, сидя в этом седле, изумительные приключения. А когда я приспускал штанишки, эта скачка оборачивалась приятной щекоткой для моего маленького кончика, и вот уже, испытывая сладостное утомление, я обмякал в седле, оставив на подушке «Тебе будет удобно» несколько скользких капелек и, несомненно, убедив Капитаншу в том, что уснул безмятежным младенческим сном.

 

ПОСЛЕДНИЕ ВООБРАЖАЕМЫЕ ОСТАНОВКИ МЛАДЕНЧЕСКОГО «Я» ПЕРЕД ОКОНЧАТЕЛЬНЫМ ВОЗВРАЩЕНИЕМ В ТЫСЯЧЕЛЕТНИЙ РЕЙХ, НАРЯДУ С ИЗБРАННЫМИ ПРОТОКОЛАМИ ДНЕВНЫХ ГРЕЗ НАЯВУ И НОЧНЫХ СНОВ ЖЕНЫ КАПИТАНА

Воображаемая остановка № 1: Тарзан и Пучеглазый

— Вам надо почаще ходить в кино, а мальчика можете брать с собой, — говорит Капитанше приветливый врач Эмануэль Шпитцер каждый раз после того, как всласть подавит пальцем мои вспухшие миндалины. Он должен решить, надо ли удалять их здесь, в Аграме, или с этим следует погодить до возвращения в тысячелетний рейх. К окончательному выводу он еще не пришел, но прежде всего ему хочется предостеречь нас против круглосуточного пребывания в комнатах пансиона с их затхлым воздухом. — Ступайте в кино… Ходите в кино почаще, нечего себя так замуровывать. А мальчик будет только счастлив!

И разве Белоснежка Уолта Диснея, разве поющие в цветном изображении и барабанящие серебряными молоточками в своих алмазных шахтах семь гномов — недостаточный повод вернуться в пансион фрау Вагнер попозже? Или пожирающий горы шпината матрос по кличке Пучеглазый? Стоит ему слопать банку консервированного шпината, как на плече у него надувается, подобно теннисному мячу, новый мускул? Или длинногривый человек-обезьяна Тарзан, которому и авиакатастрофа над джунглями нипочем, потому что он уже перескакивает, держась за лианы, с дерева на дерево и устраивает для своего обезьяньего семейства такой пир, что пальчики оближешь!

Восхитительные воображаемые остановки, трогательно приспособленные доктором Эмануэлем Шпитцером к возможностям и потребностям младенческого «я»! А перед фильмом каждый раз показывают хронику, и младенческое «я» широко раскрытыми глазами видит, как великолепная немецкая авиадивизия «Кондор» неистовствует в небе над красной Испанией, чтобы вытянуть из трясины генералиссимуса Франко. Прежде чем диснеевские гномы примутся за работу в техноколоровых шахтах, прежде чем Пучеглазый потянется за первой банкой консервированного шпината, я успеваю влюбиться в люфтваффе, здесь, в пропахшем флиртом кинотеатре на Илице с его обшарпанными сиденьями, мечтаю я о том, чтобы и самому подняться в воздух на одном из этих потрясающих боевых самолетов.

Протокол дневных грез Капитанши № 1: Куры и воробьи

— Для кого все эти куры? — спрашивает Капитанша у стряпухи пансиона Вагнеров, увидев сквозь открытую дверь кухни однажды утром великолепный натюрморт с перьями, тогда как обе кухонные работницы уже приступили к ощипыванию.

— Для наших гостей, — отвечает повариха.

Значит, и в пансионе Вагнеров решено наконец устроить торжественный ужин — курица с рисом, возможно, или курица с картофельным салатом, или даже курица, фаршированная все тем же рисом? Значит, не обязательно будет отправляться к Пучеглазому, к Тарзану и к диснеевской Белоснежке, вечер можно будет прекрасно скоротать и дома, и даже в таком пансионе, как у фрау Вагнер, есть смысл рассчитывать на нормальную съедобную курицу?

Увидев перед собой тарелку с несколько подгоревшим рисом, Капитанша осмеливается задать вопрос:

— А где куры?

— Они для наших гостей, — отвечает стряпуха.

— Ну… а мы кто?

— Для гостей фрау Вагнер, она пригласила регенсбургских «Воробьев», мы сервируем им у нее, в большой столовой!

Не следовало ли хорваткам-служанкам спеть в утешение одну из своих песенок?

Или Регельсбергеру следовало прислать к нам пастора из немецкого генерального консульства с изготовленной на скорую руку проповедью «О курах, в своей малости уступающих даже воробьям»? Но неужели даже в такое время следует растрачивать запасы воображения на мечты о жареной курице? Миллионы мечтают о народе, наконец обретающем жизненное пространство, о блицкриге и кровавых жертвах, о надклассовой расовой чести, а Капитанша… Она мечтает всего-навсего о жареной курице…

В конце концов приходится все же признать правоту «сурового господина» из Берлина (особенно проживая у фрау Вагнер), при каждой встрече с крайне озабоченным видом повторяющего:

— Что вы, немецкая женщина, здесь делаете?

Протокол ночных снов Капитанши № 2: Как было бы хорошо, начни Бруно вновь ревновать, ведь это означало бы, что плотская похоть в конце концов восторжествует над похотью политической

«Бруно велит передать, что он тяжело заболел. С наилучшими пожеланиями!» — За чужой подписью открытка с изображением дома во Франкфурте-на-Майне, в котором родился Гете.

Почему Бруно не пишет сам? Неужели он настолько болен? И кто этот анонимный отправитель? Почему открытка пришла не из Вены? Может быть, Бруно попал в больницу во Франкфурте?

Еще не слишком овладев тайным заговорщицким жаргоном, Капитанша бессильно колдует над загадочным текстом, пока брат Капитана не решает для нее этот ребус: Бруно Фришхерц «сидит», подпольную политическую ячейку ликвидировали (не зря же он при последнем визите в Югославию мимоходом и как бы в шутку обмолвился: среди нас есть провокатор, это нам известно; неизвестно, к сожалению, другое — кто из нас провокатор), но все же ему удалось найти человека, мужчину или женщину, из текста этого не понять, — который взялся зашифровано сообщить его возлюбленной об аресте.

Господи, всегдашние секретные словесные фейерверки Бруно — при встречах и в письмах — съежились до размеров минимального текста, рационированного событиями всемирной истории! Если бы я могла вернуть ему его всегдашнюю дикую ревность, это было бы равносильно помилованию для ожидающего своей участи политзаключенного, обвиняемого в государственной измене, — говорит Капитанша.

Эти дикие укоры со стороны возлюбленного, которыми в мирное время пестрели его десяти-, а то двадцатистраничные письма, неизменно доставлявшиеся ей в Вене письмоносцем в красной фуражке с нумерованной золотом кокардой: «ТРЕТИЙ ЭТАЖ НАЛЕВО, ДВЕРЬ БЕЗ ТАБЛИЧКИ, ВРУЧИТЬ ЛИЧНО» значилось на толстом, туго набитом конверте… Или, когда она выезжала на лето к озеру, — «ГРУНДЛЬЗЕЕ, ПОЧТАМТ, ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ». Если бы эти разрушающие ее брак послания можно было выставить на аукцион против обвинительного заключения, предъявляемого в Народном суде, стал бы явью жгучий сон о победе плотской похоти над политической…

«Бесценная,

…Я? У меня нет характера. Лишь задним числом вспоминаются мне немаловажные вещи. Я думаю о сердце, стремящемся ко мне навстречу, и это твое сердце, оно предстает предо мной, предстает, словно прибыв на поезде и с девическим криком ко мне рванувшись…

…Слова, словами ничего не опишешь. Словам даже не ввязаться со мной в словесную перепалку: иначе мне пришлось бы допустить, что ты… ты сама… из некоей близорукости… проблуждала пять дней вслепую… вслепую даже в объятиях… заблуждаясь на тот счет, кого именно ты обнимаешь… Чудовищная история. Историческое совпадение. Человек-невидимка»…

Или так:

«Любимая,

…Я знаю, как много у тебя хлопот. Погода стоит чудесная, и надо позаботиться обо всем: о пеших прогулках, о катанье на лодке, о кремах для загара, о синем полотенце, о красном полотенце, о пляжной пижаме. Как замечательно ты выглядишь, истинное пиршество для глаз! И все должны видеть самую красивую женщину на всем Грундльзее. А кто не видит по причине отсутствия, тех нужно вызвать туда телеграммой, нужно устроить праздник… к ужину подадут манную кашу, усатого человечка, строящего из себя супруга, и ты самым замечательным образом отдохнешь»…

Попреки, предложения расстаться, то и дело повторяемые призывы перестать наконец скрывать любовную связь, разве не этого требовал Бруно чуть ли не в каждом письме? Или не завершил он особенно памятное письмо, отравившие летнюю идиллию на Грундльзее в 1936 году (Капитанша хранит его до сих пор), неприкрыто аллюзионной угрозой:

«Мария, Мария, вскричал злосчастный Войцек, убивая ее из любви».

Ах, если бы можно было превратить все эти угрозы ревнивца в новый выплеск приватной эротической ярости:

Выслушав этот шансон Ральфа Бенацки, ознакомившись с полным набором обвинений и проклятий как в письмах, так и по телефону, можно было затем и помириться, а тайная угроза «кинжала Войцека», который, якобы, хранится у Фришхерца в чемоданчике с профессиональными инструментами, — она ее никогда не принимала всерьез.

Песни, уложенные в багаж и звучащие на устах у штурмовиков из консерватории города Граца, например, такие:

звучат хотя и не слишком достоверно, но перспектива стать в том или ином смысле (с оглядкой на обстоятельства, предлагаемые XX веком) Жанной д’Арк или Леонорой обвиненного в государственной измене Бруно Фришхерца наполняет многолетнюю любовную интригу куда более всепоглощающей интенсивностью, чем даже во дни самых отчаянных писем ревности летом 1936 года, которые приходилось прятать на груди под шелковым платьем наимодного фасона во время послеполуденных посиделок в гостинице «Ладнер» на Грундльзее за чашкой «капучино» и куском торта в семейном кругу.

Воображаемая остановка № 2: Круги колбасы и шпиг с перцем как вестники бесконечных торжественных шествий…

С какой стати жена Капитана отправляет с недавних пор каждую неделю в Вену посылку с кругами колбасы и брусками шпига с перцем? Меня берут с собой в райское изобилие деликатесной лавки на Илице, и я лично наблюдаю за тем, как исподтишка посмеивающийся продавец с маслянистыми щеками укладывает в обитый стекловолокном ящик не меньше колбас и шпига, чем обычно продает за целый день.

— Такого в Вене больше нет, — объясняет мне Капитанша. — Мне пишут, чтобы я это им присылала!

Но кто же в Вене способен сожрать эти дюжины колбас, кто может прогрызться сквозь эти горы шпига? Меня самого уже от второй дольки шпига начинает тошнить. Речь наверняка идет не просто о жратве, эти копченые вестники югославского изобилия должны иметь и какой-то высший смысл (разумеется, тайный), и основывается он на соотношении веса в естественном и в копченом виде. Возможно, по возвращении в Вену нам предстоит торжественное шествие вроде того, на которое мне разрешено было посмотреть здесь, с балкона квартиры зубного врача над Илицей, в день рождения крестьянского вождя Мачека, а съестные припасы, потребные для этого, там отсутствуют и их приходится высылать? Таким образом копченые символы приобретают в моих глазах пусть и потаенный, но все же доступный пониманию смысл, — выходит, мне предстоит и в Вене понаблюдать из какого-нибудь окна за тянущимися по улице празднично изубранными телегами, на которых будут стоять шесты с нанизанными на них кругами колбас, и девушки в национальных костюмах заведут прямо на телегах хоровод вокруг рыжеватых пирамид из брусков шпига с перцем. А что касается так поразившей меня винной бочки с неиссякающей струей, то такую, судя по всему, вопреки лишениям Второй мировой войны, можно раздобыть прямо в Австрии. С моей тогдашней точки зрения детали празднества имеют куда большее значение, чем вопрос, а в чью честь его, собственно говоря, устраивают? В надежде вскоре вновь увидеть те же круги колбасы и бруски шпига уже в облагороженном виде вестников бесконечных торжественных шествий я с интересом посматриваю на продавца, заколачивающего посылочный ящик гвоздями.

Если бы я только знал, что эти ящики с колбаской и со шпигом представляют собой гонорар натурой «красавчику Лулу», организовавшему с благословения всех заинтересованных сторон (включая самого Капитана) в политическом смысле оппортунистический бракоразводный процесс против Капитана Израиля Своей Судьбы.

Экземпляр составленного Лулу искового заявления о разводе уже лег на стол «суровому господину» из Берлина в немецком генеральном консульстве, который однако же потребовал вдобавок и заграничный паспорт жены Капитана, но, прочитав исковое заявление, уже несколько более приветливым тоном сказал:

— Вице-консул Регельсбергер вернет вам паспорт с соответствующими пометками на вокзале, и, пожалуйста, сообщите нам как можно скорее дату вашего отъезда, присовокупив квитанцию о покупке билетов!

Ясно, что монументальную серьезность и национальное достоинство возвращения в тысячелетний рейх, осуществляемого при поддержке немецкого генерального консульства, нельзя ставить под сомнение чрезмерным акцентом на съестное в багаже, а значит, никаких кругов колбасы, нанизанных на руку, никаких брусков шпига в ручной клади!

Если бы на проводы догадались пригласить здешнего владельца типографии Каспаровича с его вечно набитым брюхом, какого не постеснялся бы и Санчо Панса, он, возможно, сострил бы в первый и в последний раз в своей жизни набожного католика-наборщика, не зря же мысль о покупках в деликатесной лавке на Илице пришла в голову именно ему. «Сначала сало, а мы следом», — вот что он мог бы произнести.

Протокол снов № 3 (дневная греза располовиненной совести): Располовиненные фотоальбомы попадают в надежные укрывища. Брат Капитана получает увенчанный премией географический атлас в качестве прощального подарка

В эмиграцию, естественно, отправились с фотоальбомами — с маленьким коричневым, на обложке которого оттиснуты цветы, из школьных и девических времен — снимки с длинными косами и лютней в руках, моментальный снимок в образе индианки на достопримечательном балу-маскараде, групповые фотографии на горных перевалах: восхождение на Этчер в день весеннего равноденствия, копия официальной фотографии из студенческого билета. Большой черный альбом с белым кантом: свадебное путешествие — на одной из скал на острове Арбе, безыскусное жилище Фришхерца на Шоттенринге, Капитан в конце периода службы в статусе Матросика, но уже со священной для него уже тогда трубкой «Данхилл» во рту, Капитан в штирийском национальном костюме и головном уборе на борту парохода «Рудольф» (летом на Грундльзее), двойной портрет супружеской четы, снятой Фришхерцом при помощи первоклассной «лейки», той самой, которая запечатлела и боевые пляски албанцев, и съезд нацистской партии в Нюрнберге. Зеленый альбом: первая фотография моего младенческого «я», моя млекососущая малость во всех мыслимых и немыслимых ситуациях; затем уже — в клетчатом комбинезончике и белой вязаной шапочке (шапочке следовало быть синей, однако правило — синее для мальчиков, розовое для девочек — было признано в семье слишком мелкобуржуазным) — на первых рискованных выходах под устрашающие атаки венского воздуха; на руках у матери; глядя снизу вверх на отца: между нами мяч — между его жирафьими ногами и моими ножками таксы.

Но когда окончательно решаешь вернуться в рейх, невозможно на голубом глазу прихватить с собой в яму ко льву фотодоказательства осквернения расы (пусть и миновавшего), тем более что возвращаешься без опаски — в благодетельной тени полноправного великогерманского паспорта. Так что же, Капитанше следует утопить фотоальбомы в Саве, и пусть все прекрасные воспоминания плывут по течению в сторону Белграда? Как бы поступил на ее месте Капитан, нельзя себе даже представить, но ведь то и дело слышишь о нежнейших мужчинах, отцах семейства, трогательно любящих супругах и пылких любовниках, которые в часы опасности без колебаний и вроде бы без страданий избавляются от священных амулетов былого. Не исключено, что и Капитан взошел бы на мост через Саву, чтобы избавиться от фотоальбомов, может быть, насвистывая какую-нибудь тоскливую песенку, лишь бы получше выглядеть в собственных глазах:

Нет, это нельзя себе даже представить, во всяком случае, Капитан в своих штудиях сербо-хорватского языка не дошел до декламации южно-славянской лирики и до распевания туземных любовных и разлучных песен. Может быть, оставить альбомы (кроме девического, с цветочным тиснением на обложке) у брата Капитана или у Эльзы Райс? Но какая разница, если с ними все равно навеки расстанешься?

Самые удачные решения обычно приходят по наитию, и вот откуда-то извлечены длинные ножницы для резки бумаги и страницы фотоальбома, на которых запечатлен Матросик, подвергаются вырезанию и разрезанию. Целая стопка препарированных и прооперированных таким образом Матросиков слагается в хор мальчиков (хор Матросиков, разумеется), хотя этому хору не суждено запеть, напротив, он исчезнет в большом жестком конверте желтого цвета, конверт присоединят к другой стопке (в которую сложены письма Капитана из Англии, ненужные документы вроде аттестата об окончании школы Мальчиком-в-Матроске, равно как и вся корреспонденция, вести которую немецким женщинам запрещает фюрер, — например, с отлично обосновавшимися в Новой Зеландии Ледерерами). Но кому же или, вернее, у кого оставить эти компрометирующие материалы, кто вызывает достаточное доверие? Кто и сам чувствует себя здесь вполне уверенно? Хранитель этого Грааля не должен быть осквернен ни семейными узами с евреями, ни политически уязвимой собственной позицией. Методом исключения приходим к кандидатуре Тршича, генерального директора стратегически важных предприятий Кнаппа, что гарантирует ему неприкосновенность в ходе любых переворотов, — к такому человеку с обыском за здорово живешь не сунутся!

Однако услышав о том, что за документы его просят принять, Тршич выпячивает грудь колесом и смотрит на собеседницу по-солдатски прямо:

— Но, милостивая государыня, как вы себе это представляете? Я немецкий офицер!

Тршич и впрямь был в годы Первой мировой лейтенантом аграмского полка австро-венгерской армии, правда, полк этот нес только местную службу в комендатуре при штабе Тринадцатого корпуса, расквартированного в городе. А теперь, тонко чуя, откуда ветер дует, он называет себя немецким офицером! Все же он подсказывает кандидатуру на роль хранительницы Грааля — свою пожилую незамужнюю кузину. Приветливая Илона Тршич говорит жене Капитана без каких бы то ни было колебаний:

— Да, конечно, оставьте! Я все для вас сберегу!

Итак, она получает ящик с «подарочком», который нельзя никому показывать и с которым, не дай Бог, не имеет смысла что-нибудь предпринять даже в минуту опасности, тогда как брат Капитана получает подарок, который ему при случае может и пригодиться. В качестве прощального подарка Капитанша вручает ему карманный географический атлас мира с 28 картами, 9 схемами и пояснительным текстом, отмеченный премией на всемирной выставке книгоиздания и графики в Лейпциге в 1914 году, который она так часто долгими скучными вечерами в аграмских меблированных комнатах, порой уже лежа в постели, листала: от первой карты «Европа» (в целом) до «Британской Северной Америки» и «Соединенных Штатов и Центральной Америки».

Брат Капитана, так или иначе, страшно возрадовался этому подарку; остается только надеяться, что он обретет собственный островок Ада Калех, возможно, еще существующий остров политического блаженства, забытый мировыми властями, и обретет его не только, издав вопль одурманенного своим открытием географа, на одной из карт в премированном атласе, но и в действительности.

Воображаемая остановка № 3 (Сон сбывшихся мечтаний): Моя мечта о затянувшейся на целую вечность поездке на такси становится если и не явью, то чем-то вроде этого!

Поездка на такси без цели и без конца — пока на счетчике вместо единиц, десятков и сотен не появятся тысячи, сотни тысяч и миллионы, прежде чем его тиканье не замрет, как замирает оно в самых крепких карманных часах в форме лошадиной головы под развалинами рухнувшего дома, — такое и для взрослого является всего лишь мечтой и символом в большинстве случаев так никогда и не обретаемой свободы!

Мое младенческое «я» воспринимает однако же эту мечту со столь смертельной серьезностью, что каждый раз, садясь в такси, воображает, будто именно данная поездка продлится вечно. Лелея эту надежду, я сажусь в такси, которое должно доставить нас из пансиона Вагнеров на вокзал, положив тем самым начало возвращению в рейх. У меня в руках букет оранжево-красных гладиолусов, который надлежит вручить бабушке в Вене, в такси я ставлю его на пол и зажимаю между ног. Гладиолусы выше меня, сидящего в такси на откидном сиденье спиной вперед и завистливо поглядывающего на мать и на брата Капитана, которым дарована милость смотреть вперед, наслаждаясь видом по ходу такси. Однако они не произносят ни слова, разве что мать изрядно прихорошилась. У нее на голове соломенная шляпа со свободно парящими полями и лентой, на которой вышит пшеничный колос, а у дяди наверняка в кармане ржаво-красный всемирный атлас. Мы едем на вокзал не напрямик, а, как мне кажется, кружим по городу. Возможно, следует раздобыть еще один ящик колбасы и шпига, возможно, надо сбыть с рук вторую пачку вырезанных из альбома фотографий! А мне от этого только лучше. Я еще раз оказываюсь возле конной бронзовой статуи бана Елачича, еще раз проезжаю мимо башни, с которой в полдень палит пушка, мимо балкона, с которого наблюдал за торжественным шествием в честь дня рождения, освежаю воспоминания о похожих на грибы рыночных будках на площади — это рынок Малютки Христа — с фигурными леденцами и зеркальцами в форме сердечка, впечатанными в пряники, лелею надежду на то, что это аграмское такси с тремя седоками внезапно развернется на юг и покатит на Адриатическое побережье. Поездка на такси к морским ежам, к толстому господину инженеру, пожирающему вавилонские башни зеленого салата, к барабанам пляжной капеллы, палочки которых приводятся в действие педалью, к великолепному памятнику епископу Гргуру Нинскому с невероятных размеров указательным пальцем на соборной площади Сплита. Такси подождет, пока мы сходим искупаться или за мороженым, за двойной порцией лимонного, из тележки под тентом, мелкобуржуазным обитателям Аграма за нами не уследить из всех своих оперных биноклей, многие сотни которых они по дешевке приобрели у эмигрантов. Но такси сворачивает не на набережную, а на площадь Пейячевича, а здесь у дверей уже стоит, явно дожидаясь нас, тетя Эльза. Разумеется, с большей радостью я увидел бы своего друга Чрни, потому что поцелуи через приспущенное окно машины — это не всякому по вкусу! Если бы тут оказался Чрни, я бы вылез из такси и застыл перед ним, потупив взор, потому что я так никогда и не признался ему, сотоварищу по лидерству в шайке «Черный волк», в том, что в затхлой комнате пансиона Вагнер испытывал беспричинный страх — и самым смехотворным образом изводил этот страх, зажав между ног диванную подушку с зазывной надписью «Тебе будет удобно», из-за чего он, разумеется, поднял бы меня на смех. В ответ на это признание Чрни наверняка возразил бы мне при всей любви и преданности следующими словами:

Дальнейшая поездка на вокзал протекает, к сожалению, без каких-либо неожиданностей или непредвиденных отклонений от основного маршрута. Зажимая коленями гигантский букет гладиолусов, я горестно размышляю: нет ничего, что могло бы предотвратить уже вполне угадываемый конец пути. Разве что спустит колесо или внезапно забарахлит мотор… Да и цель пути становится однозначной: вокзал и посадка на скорый поезд Аграм — Вена через Шпильфельд-Штрас и Грац.

На вокзале, как и следовало ожидать, нас подстерегает Регельсбергер. Он передаст Капитанше конверт с ее официально амнистированным паспортом, в котором — под рубрикой «Дети» — значится и мое младенческое «я». Мать вскрывает конверт, извлекает серо-зеленую книжицу, быстро пролистывает ее и находит действительную на срок в 8 дней въездную визу с пометкой, сделанной округлым красивым почерком Регельсбергера: «Однократный въезд на территорию рейха». Регельсбергер ждет, пока мать не насладиться полностью его каллиграфическим почерком, а затем произносит: «Храни вас Бог!» и исчезает столь же стремительно, как в тот, в рождественский, вечер, когда он подложил к черному ходу пансиона «Сплендид» большую коробку шоколадных конфет.

Заключительный вопрос полуэмигранта, который мог бы оказаться начальным вопросом, не будь на свете прямого скорого поезда Аграм — Вена

Приятность путешествий по железной дороге в мирное время сплошь и рядом зависит от того, насколько гладко происходят пересадки, а точнее, дождется ли твоего прибытия поезд, на который нужно пересесть, если тот, на котором ты едешь, прибудет с опозданием?

Но и в военное время пересадки важны — возможно, еще важнее, чем в мирное. И, как выяснилось, мы бесповоротно опоздали пересесть на поезда, идущие в Португалию, в Шанхай, на Мадагаскар, в Новую Зеландию, в Австралию, в Америку, даже — на сравнительно недалекий дунайский островок Ада Калех, даже — в Англию, где уже больше года живут Капитан Израиль Своей Судьбы и его мать (живут по неизвестному нам адресу! Так посоветовал Капитанше отвечать на соответствующий вопрос в генеральном консульстве Регельсбергер).

И сейчас, в практически пустом поезде, с букетом оранжево-красных гладиолусов, закинутым на багажную полку в купе, мчась под всеми парами в тысячелетний рейх, — это едва ли можно признать удачным маршрутом бегства от предпринимаемых фюрером попыток стопроцентно арийского воспитания, не говоря уж о прочих его замыслах и начинаниях, от которых меня старались охранить многие — начиная с самого фюрера (и этого у него не отнимешь) и заканчивая дядей Паулем Кнаппом и моими, если можно так выразиться, располовиненными родителями.

Капитанша на всякий случай приобрела незадолго перед отъездом в торговом доме Кастнера и Ёлера кожаный ранец, пенал на молнии и 24 цветных карандаша в позолоченной оловянной коробке — мне на день рождения, на первый день рождения, который предстоит праздновать в тысячелетнем рейхе, и на предмет дальнейшей активности моего ранцевого «я», в которое не сегодня-завтра должно превратиться мое младенческое «я», — она подготовила все, чтобы я встретил неизбежные воспитательные меры со стороны государства по меньшей мере во всеоружии. Кроме того, ранцев и карандашей такого качества в рейхе наверняка уже не найдешь!

Однако я еще не знаю об этих упрятанных на дно чемодана подарках ко дню рождения и смотрю во все глаза на человека, сидящего у окна напротив, — уж больно он похож на «сурового господина» из немецкого генерального консульства, хотя и нет на нем замечательного синего мундира с торчащими белыми шерстинками. Едва поезд трогается, человек у окна решает втянуть Капитаншу в беседу. Она однако же остается на перегонах от Аграма до Штайнбрюка, от Рёмсрбада до Килли и даже от Килли до Прагерхофа и Марбурга крайне скупа на слова (что за немец самого что ни на есть призывного возраста может себе позволить осенью 1940 года разъезжать по заграницам, если он не облечен тайной миссией, хоть и щеголяет в штатском?), и эта скупость на слова в известном смысле вознаграждается после неторопливого проникновения на территорию рейха в Шпильфельд-Штрасе!

Человек у окна достает из нагрудного кармана партийный значок и, милостиво улыбаясь, прикрепляет его на лацкан, — и вот маленький значок с красным ободком принимается плясать в глазах у Капитанши, трясясь вместе со всем поездом, на перегонах от Шпильфельд-Штраса до Эренхаузена, Лейбница, Лсбринга, Вилдона, Верндорфа, Карлсдорфа, Эбтиссендорфа, Пунтигама и наконец — до Центрального вокзала в Граце.

Центральный вокзал в Граце, увенчанный часами на башне города всенародного ликования, практически весь изукрашен знаменами со свастикой. Можно утонуть в этом море красных знамен, которое мне куда ближе и для меня куда привлекательней, чем Красное море древних иудеев, по которому аки посуху послала моего пра-пра-прадеда Капитанша. Я прижимаюсь к окну, чтобы хотя бы так оказаться — пусть всего лишь на пядь, ближе к этому великолепию знамен и буйству красок, но Капитанша нежно отводит меня в дальний угол купе и словно в шутку накрывает мне ладонью глаза. Но тут мне на помощь приходит приветливый господин, сидящий у окна. Вежливо, но недвусмысленно он ставит Капитаншу на подобающее ей место:

— Пустите ребенка к окну! Вы ведь видите, какую радость доставляют ему знамена!

Разумеется, здесь, в Граце, никак нельзя было догадаться о том, насколько хорошо изукрашены — да и изукрашены ли вообще — все вокзалы в Вене…