«Приняв приглашение незнакомых людей, узнаешь вдруг, что пришел в гости к бывшей прислуге, ставшей теперь богатой и знаменитой, но все-таки… До войны с такими даже не здоровались. Мадемуазель Шанель была первой швеей, которую стали принимать». Нравилось это снобам или нет, но в Париже Коко Шанель давно стала иконой для светских дам. Мадам — пока еще нет. Но она любит устраивать приемы.

Благодаря Эдварду и авторам, которых он издает, благодаря молодым художникам, чьи картины покупает Елена, обеды и вечера в доме Титусов в моде и всегда необыкновенно удачны. Гости неизменно восхищаются обильным угощением и изысканным декором стола.

Во время одной из поездок в Вену в начале семейной жизни Эдвард и Елена заказали столовое серебро по рисункам художника Йозефа Хофмана, выполненных для фирмы «Фледермаус». В середине каждого предмета было выгравиравано «Т» — начальная буква фамилии Титус. Каждый предмет — произведение искусства. Предназначалась эта роскошь для будущих приемов. Супружеская чета действовала в идеальном согласии: он выбирал, она покупала.

Вскоре ученица превзойдет учителя и не будет больше сомневаться в своем вкусе.

Д. Г. Лоуренс и его жена Фрида входят в узкий круг их постоянных гостей. Сухощавый, с бородкой, с лихорадочно блестящими глазами, писатель невероятно молчалив и сдержан.

— Он не хотел ни к кому приближаться, до того был застенчив, — вспоминает Мадам. — Он стал говорить со мной, только когда понял, что я тоже очень застенчива.

Елена застенчива? Все зависит от обстоятельств. Узнав, что писатель опубликовал в журнале ее мужа новеллу «Солнце», она набралась смелости и сообщила ему, что смотрит на вещи совсем иначе. Весьма красноречиво она объяснила, что нет худшего врага для женщин, чем солнце. Оно иссушает кожу, провоцирует пятна, способствует появлению морщин. Лоуренс, похоже, огорчился.

— Если бы я знал об этом раньше, — вздохнул он, — я бы разорвал свой рассказ или написал обвинительный акт против солнца.

Лоуренс был человеком небольшого роста, «отличался сдержанностью, отстраненностью, погруженностью в себя». Когда Елена впервые принимала его у себя, его молчаливость ее напугала. Впрочем, замкнутость писателя производила впечатление на всех. Обеспокоенная, она спросила, уж не болен ли он.

— Нет, мадам. Я болен этой страной.

Зато Эрнест Хемингуэй был словоохотливым краснобаем и обо всем имел собственное мнение. Елена находила его красивым и мужественным: пронзительный взгляд черных глаз, крупный рот, темные волосы, большой лоб. Порою он вел себя, как мальчишка, говорил только о себе — на эту тему он мог говорить бесконечно. И с удовольствием хвастал своими успехами у женщин, хотя уже был женат на прелестной Хэдли Ричардсон, первой из своих четырех официальных жен. «Но он был из тех, кого невозможно не любить», — написала Елена, во всяком случае, в официальной версии своей биографии, всегда безупречно корректной. Своему секретарю Патрику О’Хиггинсу она говорила о писателе немного по-иному:

— Женщины сходили от него с ума, а я нет. Это был горлопан, постоянно разыгрывающий спектакль.

Джеймс Джойс любил вести долгие разговоры о литературе. Он предложил хозяйке дома писать для нее рекламные тексты. Писать он будет в том же стиле, каким написан «Улисс».

— Женщины так растеряются, — прибавил он, — что тут же побегут покупать кремы Рубинштейн.

Но и о Джойсе Елена высказывает неожиданное мнение, говоря со своим секретарем:

— Джойс? От него неприятно пахло… Он плохо видел и не ел, а клевал, как птица.

На обедах Елены бывала и Габриэль Шанель, умевшая быть необычайно жесткой, особенно с женщинами. Ее духами «Шанель № 5» на основе иланг-иланга и жасмина благоухали все женщины Парижа. Елена познакомилась с ней перед войной у Миси Серт. Теперь она полюбила носить ее модели. На фотографиях мы видим Елену Рубинштейн в черных или серых костюмах, практичных и элегантных, мечте деловой и богатой женщины.

Однажды во время примерки Коко и Елена остались наедине, и Елена отважилась спросить, почему Шанель так и не вышла замуж ни за одного из тех мужчин, которые ее обожали. Например за герцога Веллингтона: он же боготворил ее…

— И стать герцогиней номер три? — насмешливо улыбнулась Шанель. — Не может быть и речи! Я Мадемуазель и останусь ею. Как вы всегда будете Мадам. Это наши с вами титулы.

Много лет спустя, когда обе женщины были уже в возрасте воспоминаний и сожалений, они встретились у Дианы Вриланд, которая в то время еще не была директором американского отделения «Вог». Коко Шанель только что вернулась с Гавайских островов и сделала остановку в Нью-Йорке. Диана Вриланд пригласила ее на ужин. За столом Шанель обратилась к хозяйке с просьбой позвать в гости «великолепную» Елену, «блистательную польскую еврейку».

Блистательную?! Диана Вриланд тут же исполняет просьбу, звонит и приглашает Мадам на послеобеденное время. Стояло лето. Шанель в белом костюме: юбка прикрывает колени, белая, мужского покроя кружевная блузка. В коротко остриженных волосах кокетливая гардения. Елена в длинном узком плаще из розового шелка, похожем на китайское платье с высоким воротником.

Они уединяются в соседней комнате и стоят друг против друга. Они так и проговорят долгие часы, не присев, забыв о времени, о том, где находятся, и о хозяйке дома. Обеспокоенная Диана («Я уж решила, что они задумали уморить себя…») иногда приоткрывала дверь, чтобы убедиться, что с ее гостьями все в порядке, и снова бесшумно затворяла ее. Гостьи все стояли и говорили. Две гениальные женщины лицом к лицу. «Мне никогда еще не приходилось видеть две столь мощные личности», — вспоминала потом Диана, а уж она-то повидала немало «священных чудовищ».

«Если и были в жизни этих двух женщин мужчины, которые им помогали, то все равно своим богатством они обязаны только себе», — напишет она, рассказывая об этой сцене. А потом задается вопросом: были ли они счастливы? И отвечает на него весьма оригинально: «Счастье — это для жвачных». А потом прибавляет: «Я думаю, они были счастливы руководить, быть в центре, отвечать за все. Две эти женщины управляли империями».

Разговор коснулся личной жизни. Женщины стали вспоминать о пережитой большой любви. Коко бросила на Елену знаменитый насмешливый взгляд искоса и спросила, были ли у нее любовники.

— У меня для этого не было ни времени, ни охоты, — ответила Елена, поджав губы.

— Вам повезло! — тут же отозвалась Шанель, мастерица метких ответов.

Трудно было понять, шутит Коко или думает так всерьез. Елена покачала головой и ничего не ответила. Беседа вскоре подошла к концу. Обе гостьи распрощались с хозяйкой, поблагодарив за чудесный вечер.

Много позже Елена вновь мысленно вернулась к их встрече и необычному разговору.

— Вам повезло? — пробормотала она себе под нос и подумала: «Я в этом не уверена».

В конце жизни Мадам часто спрашивала себя: что, если бы она не была так сурова и требовательна? Может быть, судьба ее семьи сложилась бы по-иному? Она никогда не изменяла Эдварду, но никогда не прощала ему даже малейшего шага в сторону… Может быть, ей следовало быть более гибкой, более снисходительной? «В те времена Эдвард был единственным мужчиной, которого я когда-либо целовала. Возможно, я понимала бы его лучше, если бы это было иначе». Но себя не переделаешь, особенно если ты Елена Рубинштейн.

Искусство больше чем когда-либо влечет к себе Елену. В Париже она странствует по блошиным рынкам и антикварным магазинам. Кристиан Диор, в те времена владевший маленькой галереей на улице Боэси, часто помогает ей совершать покупки. Между ними завязывается искренняя дружба, которая продлится до самой смерти Мадам. Когда Диор откроет свой Дом моды, она будет сидеть на каждом его показе в первом ряду.

Елена всегда покупает много, иногда слишком много, по укоренившейся в ней привычке отдавая предпочтение количеству, а не качеству. Перед войной она уже приобрела немало ценных картин: несколько полотен Сислея, несколько Дега, Моне, восемь полотен Ренуара. Как только она вновь оказалась в Париже, страсть к коллекционированию охватила ее с новой силой. Личные ее пристрастия влекут Елену к авангарду. Спустя несколько лет у нее в коллекции появляются работы самых ярких мастеров — Боннара, Бранкузи, Брака, Миро, Паскина, Кислинга, Пикассо, Элле, Мари Лорансен, Модильяни, Майоля, Хуана Гриса, Ван Донгена, Дюфи, Леже.

У нее завязывается дружба с художниками, она приглашает их к себе, встречается с продавцами картин и меценатами. Ее приглашает к себе Гертруда Стайн. Елена на всю жизнь запомнит ее квартиру, сплошь завешанную картинами: «Они висят посюду: на стенах, на дверях, в кухне и в ванной». Несмотря на занятость, Елена выкраивает часок-другой и отправляется на Монмартр или Монпарнас в мастерские художников. В галереях она отбирает все, что ей нравится. Она развешивает картины в своих косметических салонах, чего до нее никто никогда не делал.

В начале 50-х годов будущий партнер Ива Сен-Лорана Поль Берже, тогда девятнадцатилетний мальчик, часто приходил к своему другу художнику Бернару Бюффе, чья мастерская находилась во дворе салона Елены Рубинштейн, на улице Фобур-Сент-Оноре. В витрине салона он увидел скульптуру Бранкузи. Юный самоучка — а именно таким он тогда был — испытал двойной шок. Впоследствии он рассказывал:

— Я открыл для себя Бранкузи, даже имени которого прежде не слышал, и узнал, что произведения искусства такого уровня можно выставлять в витрине косметического салона. Позже, когда Ив Сен-Лоран открыл свой первый магазин на улице Фобур-Сент-Оноре в нескольких метрах от салона Елены Рубинштейн, мы поставили в витрину две огромные вазы Дюнана, которые только что купили. Конечно, я сделал это под влиянием Елены, но не осознавал этого.

Устоять перед прекрасным произведением искусства Елена не могла. Со временем их стало столько, что она забывала, что у нее есть. «У меня столько картин, — жаловалась она, — что я не знаю, куда их вешать». Даже имея столько домов… Иной раз она убирала их в шкаф и забывала о них. Патрик О’Хиггинс нашел однажды несколько картин немалой ценности, не внесенных в опись и не застрахованных.

Однажды лучи предзакатного солнца в Гринвиче осветили в коридоре картину Макса Эрнста, и секретарь залюбовался ею.

— Я заплатила за нее двести долларов, — сообщила ему Мадам.

В другой раз в квартире на Парк-авеню в Нью-Йорке Мадам и ее секретарь обнаружили в шкафу удивительную находку. О’Хиггинс нашел коробку для платьев, где хранились старые простыни. Сверху их прикрывали семь рисунков Хуана Гриса, Пикассо кубистического периода и несколько литографий Матисса, любимого художника Елены. Потрясенный О’Хиггинс спросил, как это могло случиться. Елена неопределенно махнула рукой, пожала плечами и ответила, что это подделки.

— Еще один мой промах. Там им и место.

Но на этот раз она ошиблась: все рисунки были подлинниками.

Мадам приглашала к себе всех молодых художников, которыми восхищалась. Марк Шагал весь светился: искрились его глаза, блестела пышная густая шевелюра. После нескольких бокалов вина он принимался петь русские песни и рассказывать длинные смешные истории на идише. Его пронзительный ум и неподражаемое чувство юмора приводили Елену в восторг, и она часто звала его на свои вечера. И благодаря ему эти приемы всегда удавались.

Шагал часто приходил с Браком или еще с кем-то из своих друзей-художников. Он познакомил Елену с Луи Маркусси. Маркусси стал водить ее по мастерским художников и со временем сделался одним из главных ее советчиков. Но Елена не всегда следовала его рекомендациям. Ей случалось упускать подлинные шедевры и покупать иной раз второсортные вещи или даже подделки. По натуре Елена была фаталисткой. Все картины она старалась приобрести непосредственно у авторов и потом с большой теплотой вспоминала этих художников. Она ценила свои ощущения, а не рыночную стоимость вещей. «Я люблю их не меньше моих Руо и моих Пикассо», — говорила она.

Маркусси крайне огорчали ее промахи. Если бы она его слушалась, ее коллекция была бы куда интереснее. Так, например, он предложил ей купить одну картину Пикассо, она стоила тогда шесть тысяч франков, Елена отказалась, но прошло несколько лет, и эта картина стала стоить в десять раз дороже. Елена соглашалась, что она не всегда права, но предпочитала полагаться на собственную интуицию. Наживаться на картинах она не собиралась. «Всякий раз, когда я что-то покупала, собираясь извлечь выгоду, я ошибалась, — пишет она. — Но, когда я покупала картину, потому что была знакома с художником или желая поддержать его, потому что восхищалась его талантом, мой выбор оказывался удачным».

Любимым ее художником всегда оставался Матисс. А среди других картин она больше всего любила «Купальщиц» Ренуара, «Осень» Роже де ла Френе, «Женский портрет» Кеса ван Донгена. А еще набросок «Девушки из Авиньона» Пикассо — подарок клиентки, которую она вылечила от угревой сыпи.

Молодая женщина оставила рисунок у консьержки, прикрепив записку к газете, в которую он был завернут: «Спасибо за мою прекрасную кожу».

Елена пыталась разыскать ее, но та исчезла навсегда.

Страсть к коллекционированию стала у Елены навязчивой идеей. Ее собрание африканской скульптуры, приобретенное благодаря вкусу и чутью Джейкоба Эпстайна, невероятно выросло в цене благодаря моде и спекуляции. Теперь все хотели покупать фигурки из Африки. Елена тоже продолжала приобретать их, войдя во вкус и полюбив «за необычайную выразительность».

Шарль Раттон, парижский торговец произведениями искусства, продал Елене «Царицу Бангва», одно из самых замечательных произведений ее коллекции и самое любимое. Статуэтка из Камеруна, созданная примерно в середине XIX века, изображает принцессу или жрицу. Эдвард одолжил ненадолго статуэтку для Мана Рея, который был от нее без ума и сфотографировал ее вместе с Ади, работавшей когда-то моделью у Пуаре. Коллекция Мадам приобрела такую известность, что директор Метрополитен-музея в Нью-Йорке хотел ее купить. Мадам отказала, но была польщена.

Декорирование помещений для Елены всегда было связано с искусством. Она быстро поняла, чего хочет. И для своих салонов, квартир и домов всегда нанимала замечательных художников. В 1913 году на Салоне художников-декораторов она любовалась лаковыми панно ирландки Эйлин Грей, которая очень скоро приобрела собственный дом в нескольких шагах от салона Елены, на улице Фобур-Сент-Оноре, 140.

Мадам не могла устоять перед соблазном и частенько заглядывала в ее галерею, желая полюбоваться коврами и мебелью. Творчество художницы весьма спорно, но Елене оно очень нравится. Нравится ей и декоратор Жан-Мишель Франк с бархатными глазами, творчеством которого восхищаются виконт Шарль де Ноай и его жена Мари-Лор. Франк украсил, а точнее, опустошил особняк Елены на площади Соединенных Штатов.

Франк ненавидит излишества, тканые изделия, ничему не служащие мелочи. Он отдает предпочтение пустым и светлым комнатам, он минималист и стены своей комнаты обил светло-желтой соломкой. «Молодой человек очарователен, только жаль, что его ограбили», — пошутил Жан Кокто, побывав у художника. Декоратор сотрудничает с краснодеревщиками из мастерских «Улья», которые делают мебель по эскизам Шаро, Рульмана, Андре Гру, Елена копирует эту мебель и обставляет ею свои салоны.

Не меньше художественных коллекций впечатляет коллекция туалетов Елены. Среди них — наряды, созданные Каролиной Ребу, Эльзой Скьяпарелли (у нее Елена была одной из первых клиенток), Эдвардом Молине, Полем Пуаре, Жанной Ланвен, Люсьеном Лелоном. Елена увлеченно скупает аксессуары, сумочки, шляпы, меха, пояса и, разумеется, украшения — драгоценности и бижутерию.

Порой она попадает впросак. Пижамы и широкие брюки Шанель, идеальные для худых и высоких, на ней не смотрятся. Елена, ратуя за диеты, массаж и гимнастику, к себе эти правила не применяет. Увы! Как в старинной поговорке «Сапожник без сапог»!

— Я столько работаю, что не могу не есть, — оправдывает себя Елена.

Ее макияж все так же сводится к минимуму, однако она никогда не забывает накрасить губы темной помадой. И скрывает седину, придавая своим волосам цвет воронова крыла, не всегда удачно. Ей почти шестьдесят, но она не желает стареть. Да и энергии у нее столько, что старость бежит от нее.