Вто летнее утро 1941 года жизнь Мадам шла своим чередом. Никаких неожиданностей и сбоев, с раннего утра только работа, работа, работа. На ближайшую неделю все вечера были расписаны: приемы, коктейли, вернисажи, званые ужины — Елена активно занималась благотворительностью, собирала средства для воюющей Европы, гибнущих солдат. Она отдавала распоряжения, контролировала, подстегивала; она отвечала на вопросы многочисленных журналистов, позировала для снимков в своем доме. Журнал «Life» посвятил ей огромную статью на семи страницах.
Новости из Европы, в особенности из Польши, доходившие нерегулярно и отрывочно, подрывали ее силы, лишали надежды. Родители, Герцель и Гита, умерли еще до вторжения немцев. К счастью, их родне и потомкам, большинству Рубинштейнов и Зильберфельдов, удалось эмигрировать в Австралию и США. Однако Мадам каждый день получала письма от дальних родственников, друзей, знакомых из Польши и других стран, охваченных войной, с просьбами спасти, помочь перебраться в Америку.
В Кракове осталась сестра Регина с мужем, Моисеем Колином. Мадам давно уже не виделась с Малой, младшей дочерью Регины, но они вели постоянную переписку. От нее Елена и узнавала о том, что творится на родине. Тогда никто не понимал истинного ужаса происходящего. Мадам знала одно: ее дяди, тети и другие родственники в опасности. Со многими она не была знакома. Кто-то к моменту ее отъезда в Австралию еще не родился, кто-то был совсем маленьким. Но позаботиться о них — ее долг, семья для нее святое. Так она писала Мале, которая не спала по ночам, беспокоясь о родителях.
Генри, старший сын Регины, жил благополучно в Торонто со своей семьей. А вот средний сын Оскар не стал уезжать из Франции. Он сражался при Дюнкерке, попал в плен, бежал и присоединился к движению Сопротивления. Никто не знал, где он скрывался. Его жена и две дочери, Диана и Жаклин, сначала переехали на юг, в свободную зону, затем, целые и невредимые, добрались до Нью-Йорка. Елена сняла для них квартиру. Она старалась помочь всем польским евреям, обеспечивала их работой и жильем, правдами и неправдами добывала визы.
Немцы захватили Краков в начале сентября 1939 года. И тотчас же объявили евреев вне закона. Гонения усилились, когда в Варшаве сформировали нацистское правительство. В мае 1940 года шестьдесят тысяч евреев вывезли из городов, как говорили, в сельскую местность. Еще через год пятнадцать тысяч оказались запертыми в гетто, пять тысяч пойманы на границе при попытке покинуть страну.
Огромное гетто устроили к югу от Познани, родного города Титуса. За высокой каменной стеной и колючей проволокой оказались двадцать тысяч несчастных. Немцы построили на территории гетто фабрику и заставляли евреев работать день и ночь. Их рабский труд использовали также на окрестных стройках и нескольких расположенных неподалеку предприятиях.
Страх и тревога истерзали Елену; чтобы развеяться и отвлечься, в декабре 1940 года она отправилась на пароходе в Латинскую Америку, благо никуда больше поехать было нельзя. Мадам взяла с собой Арчила и Сару Фокс, которая теперь заведовала продажами. Как всегда, Елену обуяла неуемная жажда приобретательства, страсть коллекционера. В Мексике она влюбилась в примитивизм, познакомившись с художниками Фридой Кало и Диего Риверой. Вскоре они подружились, и Мадам купила много их картин. Тогда же было положено начало ее собранию портретов детей. Вообще Елене так понравилась Мексика и здешние художники, что она впоследствии возвращалась в эту страну вновь и вновь; по меньшей мере раз в году она старалась выбраться туда хоть ненадолго.
В Буэнос-Айресе ей теперь принадлежал целый дом, а салон Рубинштейн существовал тут уже давно. Новый салон Мадам открыла в Рио. В Аргентине Елена скупала многочисленные украшения, драгоценности, десятки серебряных бляшек для поясов гаучо. Вернувшись в Нью-Йорк, она наладила производство таких бляшек и продавала их в салонах. Вся прибыль шла польскому Красному Кресту — Мадам пожертвовала немало денег этой благотворительной организации, как и многим другим.
Она всеми силами помогала созданию салона Гуриели, и, когда он открылся, Елена организовала там двухнедельную выставку американской и мексиканской станковой живописи в пользу вооруженных сил Китая. И устроила в первый день роскошный прием в честь мадам Чан Кайши.
Весной 1942 года третий этаж салона на Пятой авеню заняла картинная галерея «Центр современного искусства Елены Рубинштейн», плата за ее посещение перечислялась также Красному Кресту. Посетители всего за двадцать пять центов любовались шедеврами современной живописи и скульптуры, причем часть из них принадлежала Мадам, а часть — собранию Пегги Гуггенхайм. Несомненно, благотворительная выставка в салоне привлекала сюда и новых покупательниц косметики. Любовь к искусству удивительно сочеталась у Елены с деловой хваткой.
Эдвард и Эрика Титусы прибыли в Нью-Йорк в июле 1940-го, вскоре после возвращения Елены и Арчила. Эдвард сейчас же возобновил знакомство с европейской артистической и интеллектуальной элитой — к счастью, многим ее представителям удалось пересечь Атлантику.
3 марта 1942 года открылась выставка «Художники в изгнании», в ней участвовали Андре Бретон, Марк Шагал, Макс Эрнст, Фернан Леже, Андре Массон, Роберто Матта, Пит Мондриан, Ив Танги, Амеде Озанфан, Осип Цадкин. Марсель Дюшан приехал позже и выставил свои картины в новой галерее Пегги Гуггенхайм на вершине небоскреба на Пятьдесят второй улице в октябре того же года. На благотворительных вечерах в пользу Красного Креста Гуриели безусловно встречали Титусов, но едва ли Елена и Эдвард жаждали общаться друг с другом.
Мадам познакомилась в то время с Сальвадором Дали, новым кумиром столичной богемы. Титус подружился с ним еще в Париже. В Нью-Йорке Дали прославился благодаря Джулиану Леви, владельцу галереи, где еще в 30-е годы была выставлена его картина «Мягкие часы», он же помог художнику перебраться сюда в 1941-м, когда в Америку эмигрировало большинство европейцев. В 1943 году Дали написал портреты Елены и Арчила. Мадам он изобразил в виде ростральной фигуры на скалах посреди изумрудного моря. Князя — военным в русской форме. Портреты трудно назвать удачными, особенно второй. Однако Дали утверждал, что именно его работы принесли Елене всемирную славу. Мадам повесила их в своем новом доме номер 625, на углу Парк-авеню и Шестьдесят девятой улицы.
Ей давно уже хотелось куда-нибудь переехать. И наконец она присмотрела квартиру себе по вкусу, трехэтажную, из тридцати шести комнат, неподалеку от салона Рубинштейн. «Я без ума от моего нового воздушного замка», — писала Мадам сыну Рою.
Договор был составлен, Елена готовилась подписать его, как вдруг ей позвонил агент по недвижимости и смущенно пролепетал:
— Мадам Рубинштейн, простите, мне так неловко, однако хозяева других квартир непреклонны. Они не хотят, чтобы рядом с ними жили евреи…
Иллюзии Елены давно рассеялись. Еще в 1915 году, когда она приехала в США впервые, Мадам заметила, что американское общество заражено антисемитизмом, в особенности им страдают наиболее богатые представители белой буржуазии. Ей не удалось купить приглянувшийся дом для салона, так как владельцы не желали иметь дело с еврейкой. Тогда она не обладала достаточной властью, чтобы поставить их на место, и поневоле стала подыскивать другое помещение.
Елена отлично знала, что существуют негласные, а иногда и вполне четко выраженные правила, запрещающие евреям селиться в привилегированных кварталах, учиться в некоторых средних и высших частных учебных заведениях, вступать во многие элитарные клубы. В Атлантик-Сити существовало три пляжа: один для белых, другой для евреев, третий для афроамериканцев. Некоторые знаменитости не стеснялись открыто выражать свои экстремистские взгляды. Например, Чарльз Линдберг, известный летчик, охотно бывавший в Германии до войны и явно сочувствовавший нацистскому режиму, постоянно твердил по радио и в газетных интервью, что евреи угрожают благоденствию и безопасности американского народа, оказывают мощное давление на средства массовой информации, Голливуд и правительство.
Генри Форд, автомобильный магнат, удостоившийся нацистского «Ордена заслуг Германского орла», тоже боялся евреев до судорог. С конца Первой мировой он устно и письменно столь отвратительно клеветал на них, что в 1927 году ему пришлось публично принести извинения, иначе был бы объявлен бойкот его продукции. Впрочем, вскоре он опять взялся за старое. Когда началась Вторая мировая война, американский антисемитизм усилился и проник во все слои общества…
Обычно Мадам делала вид, будто ее это не касается. Она с самого начала решительно отказалась переменить фамилию, красноречиво свидетельствовавшую о ее происхождении, но во всем остальном не считала себя еврейкой. Хотя после отъезда из Казимежа прошло много лет, она по-прежнему сохранила неприязнь к ортодоксальному иудаизму. Ее раздражала «еврейская специфика», утомляли религиозные предписания. Она появлялась в синагоге лишь во время бракосочетаний родственников или бар-мицвы. Не соблюдала кошерных правил, не посещала еврейские общины, помогала не только евреям, но и другим беженцам. Если исключить семью Мадам, ее адвоката и нескольких помощников, то среди трех тысяч служащих фирмы нашлось бы не так уж много евреев.
Но на этот раз оскорбление задело ее за живое, Елена пришла в ярость. Ее возраст и положение в обществе не позволяли оставить подобное заявление безнаказанным.
— Не хотят, чтобы рядом с ними жили евреи? Отлично. Готовьте бумаги. Я покупаю весь дом.
Так мадам Рубинштейн стала владелицей огромного дома под номером 625 на Парк-авеню, в престижнейшем районе Нью-Йорка. С лоджии, идущей по всему периметру, открывался великолепный вид на Манхэттен. Дерзкое сочетание роскоши, изысканности и нонконформизма, как известно, отличало все ее жилища; на этот раз ее помощником по перепланировке стал архитектор Макс Вешлер, готовый воплотить любую, даже самую безумную мечту Мадам и потому отлично ладивший с ней.
Поднявшись по широкой лестнице, вы оказывались в приемном зале, настоящей картинной галерее с полом, выложенным белым и черным мрамором. Здесь были выставлены все полотна, которые удалось вывезти из Франции, а также скульптура Эли Надельмана.
В новом доме царило такое же смешение стилей, как и в парижском особняке на набережной. Парадная гостиная с диванами, креслами, канапе, обитыми шелком и бархатом всех оттенков, от пурпурного до бледно-розового, представляла французский модерн. Столовая, белая с золотом, — барокко. Однако ее стены украшала коллекция примитивного искусства Африки и Австралии. Малую гостиную, где играли в бридж и пили кофе, Мадам любила больше других комнат, хотя ее стиль определить вообще невозможно: венецианская мебель соседствовала здесь с триптихом Дали. Весьма необычное сочетание, согласитесь.
Этажом выше располагалось шесть спален, в том числе и спальня Елены. Мебель из прозрачного акрила была тогда невероятным новшеством, ее часто фотографировали, в особенности флуоресцентную кровать Мадам. Рядом с полотнами Руо — гигантские скульптуры аборигенов Океании, вазы из опалового стекла и зеркала в старинной затейливой оправе. Десятки работ Брака, Пикассо, Миро, Шагала, Дерена, Модильяни, Матисса. Один искусствовед ехидно назвал их «самыми незначительными произведениями наиболее значительных художников конца XIX — начала XX столетия». Над спальнями устроили особое хранилище для многочисленных кукольных домиков Мадам и бальный зал.
Коль скоро время было военное, Елена решила выращивать на лоджии овощи. Свой маленький огород она назвала «Небесной фермой». В 1942 году она устроила у себя грандиозный прием в честь добровольной ассоциации подсобных фермерских хозяйств «United State Crop Corps». Газета «New Yorker» посвятила ему статью. В ней сообщалось, что среди прочих напитков гостям подавали овощной сок странного ярко-зеленого цвета, изготовленный по рецепту самой мадам Рубинштейн, однако приглашенные, в том числе и Дали, предпочитали виски с содовой.
Уходя, журналисты подошли к Мадам попрощаться и застали ее одну возле столика, где лежали торжественно под стеклом четыре клубня выращенного ею картофеля. «Лицо мадам Рубинштейн оставалось непроницаемо серьезным, и мы не смогли угадать, шутка это или нет».
Впрочем, Елене зачастую было не до шуток. Устраивать светские рауты — обременительная обязанность. Приемы Елены и Арчила пользовались популярностью, на них стремился попасть весь Нью-Йорк. Мадам заранее посылала в газеты списки приглашенных. Она гордилась тем, что в ее доме собирались наиболее родовитые, — Елена всегда была без ума от аристократии, — а также знаменитые и талантливые: художники, писатели, журналисты. Попасть в число избранных лестно, поэтому гости приходили в «Rubinstein Hilton» охотно. На Манхэттене только о мадам Рубинштейн и говорили.
Американское правительство, готовясь к военной операции в Северной Африке, сделало Мадам государственный заказ на солнцезащитный крем для десантников, которым предстояло высадиться в пустыне. Такой, чтобы увлажнял и восстанавливал кожу, а также служил камуфляжем для лиц. Елена вместе с Малой разработали подходящий рецепт. Вашингтон закупил шестьдесят тысяч упаковок со знаком фирмы Елены Рубинштейн (HR Inc). Военное время не способствовало развитию косметической промышленности, но на этот раз Мадам получила значительное вознаграждение и приобрела известность.
Елену Рубинштейн пригласили в Белый дом. Президент Рузвельт позабавил ее анекдотом. Одну англичанку, пострадавшую во время бомбежки, несли на носилках; сначала она потребовала у санитаров помаду из своей сумочки и только потом позволила сделать ей обезболивающий укол.
— Косметика помогает женщинам выстоять в трудные времена. Сейчас многие из них трудятся на предприятиях. Выпускайте побольше помады. Женщинам нужна ваша поддержка, — сказал президент в заключение беседы.
То же самое услышала от него и Элизабет Арден, побывавшая в Белом доме вскоре после Елены. Каждая из них решила, что президент обращался за помощью к ней лично, каждая с удвоенной энергией взялась за изобретение новых косметических средств. Рассказывали, будто в Германии женщины отказались выходить на работу, когда Гитлер попытался запретить им пользоваться косметикой.
Нехватка металлов болезненно отразилась и на косметической отрасли. У одного только Чарльза Ревсона запасы не истощались. Наглый тип! Дамы его обожали, а Елена ненавидела пуще Элизабет, вечной соперницы. Нельзя отстать от него ни на шаг. Рубинштейн и Арден робко и ласково уговаривали публику, Ревсон дразнил и вел себя вызывающе. Они обе создавали романтические образы, Ревсон признавал лишь чувственность и гремел: «Сделаю из каждой секс-бомбу!»
Он наводнил рынок помадой самых ядовитых оттенков. На его разнообразнейшей палитре каждый день появлялись новые цвета. «Конкуренция — ненасытное чудовище», — сокрушалась Мадам, с неохотой вкладывая огромные суммы в рекламу. Ей не пришло в голову повысить зарплату рабочим, поэтому в конце 1941 года на ее заводе на Лонг-Айленде началась забастовка. Она и слова такого не слыхала, как же ей было предвидеть подобный поворот событий? Поначалу Елена даже не пожелала встретиться с представителями профсоюзов, но рабочие не сдавались, так что пришлось им уступить. В результате двести человек получили прибавку.
Каждый день приходилось бороться с трудностями, что-то придумывать, изобретать, обновлять, задавать один и тот же вопрос: «Чего хотят женщины?»
Ответ на него мучительно искали издатели журналов, модельеры, парфюмеры, портные, производители обуви, поставщики мехов, визажисты — все многочисленные служители прекрасного пола. Между тем он был прост: и во время войны женщины прежде всего нуждались в отдыхе, празднике, радости. Несмотря на все лишения, они умудрились истратить за год пятьсот семнадцать миллионов долларов на одну только косметику.
После духов «Apple Blossom», запах которых показался Елене слишком приторным, цветочным, ей захотелось создать более сложный и тонкий аромат. Так появились «Heaven Sent». И вот однажды в ясный весенний день с крыши магазина «Bonwit Tellers» улетели ввысь на розовых и голубых воздушных шариках в крошечных корзинках из ивовых прутьев новые духи, пятьсот флаконов в мексиканском стиле. К каждому прилагалась карточка с надписью: «Out of the blue for you» — «Дар небес для тебя». Американки были в восторге.
Прежде все боготворили Грету Гарбо и Джин Харлоу. Теперь женщины, которые работали на заводах вместо своих мужей, братьев и сыновей, отправившихся на фронт, больше других голливудских звезд полюбили Кэтрин Хепберн, носившую рубашки с засученными рукавами, широкие брюки и туфли на низком каблуке, и Розалинд Расселл в мужском костюме, говорившую внушительным басом.
Былых кумиров затмила Рози с военного завода, изображенная на популярном в годы войны плакате, а затем ставшая героиней популярной песенки — «Rosie the Riveter» («Рози-клепальщица»). Она повязывала кудри красной косынкой в белый горошек, ярко красила губы и ногти, призывая работниц оставаться женщинами, даже взвалив на себя мужской труд. «We can do it!» («Это вы можете!») — провозглашала с плакатов Рози в практичном комбинезоне, демонстрируя бицепсы не хуже, чем у морячка Папая.
И никто уже не называл американок «захватчицами рабочих мест»… В годы войны шесть миллионов патриоток самоотверженно исполняли свой долг. Правительство постановило, что женщины и мужчины должны получать одинаковую зарплату, профсоюзы поддержали его инициативу. Не стоит обольщаться, до равноправия полов было еще далеко, просто чиновники и профсоюзные деятели боялись, что наниматели предпочтут женщин мужчинам, если первым можно будет меньше платить. В начале войны 95 процентов работниц утверждали, что непременно уволятся, как только мужчины вернутся. А к концу войны 80 процентов всерьез дорожили полученной профессией. Между женщинами и мужчинами назревал конфликт: общество стремилось вернуть слабый пол к домашнему очагу, вместо того чтобы поощрять его самостоятельность.
Когда Америка вступила в войну, Рой решил пойти на государственную службу. Он в совершенстве знал несколько европейских языков, в том числе бегло говорил по-французски, поэтому им заинтересовалась разведка, Office of Strategic Services. Его направили в Вашингтон, и оттуда он писал матери длиннейшие письма, полные горьких жалоб. Рой всем и всему завидовал, без конца привлекал к себе внимание, клянчил деньги, одалживал машину Елены при каждой увольнительной, донимал просьбами, в частности требовал, чтобы она купила ему дом. Кроме всего прочего, Рою не нравилась расстановка сил в фирме Рубинштейн.
Оскару Колину все-таки удалось бежать в США, где еще прежде укрылась от нацистов его семья. Елена сразу назначила племянника на руководящую должность. Роя возмущало то, что двоюродный брат получает такую высокую зарплату. Все его послания, написанные детским почерком, начинались со слов «Mother dear» и заканчивались бесконечными упреками. Чтобы несколько скрасить неприятное впечатление от своих сетований, он добавлял: «Полагаюсь на Ваше чувство юмора».
Елена, отвечая, лишь подливала масло в огонь; ее не заботило, что племянники и сыновья вечно враждуют. Она превозносила разнообразные достоинства Оскара и вдобавок сравнивала Роя с его младшим братом в пользу последнего. «Хорес ни разу не попросил у меня ни цента, — писала она между прочим. — Он сам купил себе дом». Она старалась побольнее уязвить Роя, ставя ему в пример младшего брата, но неизменно вкладывала в письмо чек. В ярости от унижения Рой топил обиду в вине. Причем все чаще и чаще.
В отличие от братьев, родного и двоюродного, Хорес остался в стороне от боевых действий. Он с детства отличался хрупким здоровьем, и его комиссовали. Хорес ненавидел Оскара еще сильнее, чем Рой, и не мог простить матери этого назначения. На самом деле Оскар обладал огромным личным обаянием и вместо «нот протеста и дипломатических меморандумов», которыми сыновья буквально заваливали Елену, предпочитал беседовать с ней часами с глазу на глаз о рекламе и уровне продаж.
Без Роя Хорес чувствовал себя особенно уязвимым, тем более что Елена часто уезжала в Мексику и оставляла младшего сына с племянником один на один… В письме к матери Хорес сравнивал себя и Оскара с персонажами знаменитой на Бродвее пьесы Лиллиан Хеллман «Little Foxes» («Лисички»), впоследствии удачно экранизированной. «Мы тоже готовы растерзать самих себя из зависти друг к другу», — мрачно шутил он.
Натянутые отношения между матерью и сыновьями, безусловно, заинтересовали бы психоаналитика. Братья были жертвами не только закулисных интриг, но еще и сложных семейных обстоятельств, конфликтов, перешедших к ним по наследству. В Рое Мадам угадывала черты слабовольного деда, в Хоресе — поверхностного отца, ведь, по ее мнению, Эдвард «обладал неглубокими познаниями, хотя и обширными». Хорошо, что у Елены и Арчила не было детей.
Впрочем, их разногласия показались ничтожными, когда на семью обрушилось настоящее горе. Сестра Елены Регина с мужем Моисеем Колином погибли в Освенциме в 1942 году. Еще через год немцы уничтожили гетто близ Кракова и отправили тысячи евреев — мужчин, женщин и детей — в Освенцим, Плашув и другие лагеря смерти. В январе 1945-го оставшихся в живых заключенных перевезли в западную часть Польши. Нацисты пытались скрыть следы преступлений Амона Гёта и его приспешников; был отдан приказ эксгумировать и сжечь трупы из общих могил.
Война подходила к концу. Советские, английские и американские солдаты освобождали узников, живших в нечеловеческих условиях, и обнаруживали чудовищные груды обугленных костей. Восточную Европу наводнили истощенные люди, похожие на призраков, в большинстве своем евреи. Многие семьи разыскивали пропавших без вести, оплакивали погибших родных, как оплакивала Елена сестру, зятя, дядей, теть, племянников. Казимеж ее детства был навсегда уничтожен, жившие там евреи убиты.
Жизель Гольдберг, Жиза, двоюродная сестра Елены с отцовской стороны, потеряла мужа и сына. Зато ее дочери Лилит, Литке, которой не исполнилось и шестнадцати, удалось всю войну одной прятаться в польских и венгерских деревнях. Девушка выжила благодаря незаурядному уму и удивительной способности ладить с людьми и приспосабливаться к самым разным условиям. Ей также помогли раздобытые матерью поддельные документы, с ними ее принимали за польку католического вероисповедания. Даже в самые опасные моменты Литка сохраняла присутствие духа и ни разу ничем себя не выдала. В конце войны Жизель разыскала дочь.
Из Кракова они отправили Елене письмо с просьбой о помощи. У них никого больше не было и ничего не осталось — ни дома, ни денег. Мадам оплатила их перелет в Париж и поселила там в небольшой принадлежавшей ей квартире. Литка, девушка способная и любознательная, надеялась получить образование. Но Елена возмутилась:
— Хочешь учиться? Зачем? Я вот даже среднюю школу не закончила!
Признание вырвалось у нее случайно, разрушив легенду о мадам Рубинштейн, якобы поступившей на медицинский факультет старинного университета в Кракове. Их судьбой она распорядилась по-своему, устроив родственниц в парижский салон своей фирмы.
Дожив до восьмидесяти пяти, Литка Гольдберг-Фассе раздумывала о прошлом в своей квартире в Пятнадцатом округе, обставленной старинной мебелью, увешанной картинами из коллекции Мадам. Эти картины и часть обстановки особняка на набережной Литка выкупила после смерти Елены. За тридцать лет беспорочной службы в салоне на улице Фобур-Сент-Оноре она почти ничего не скопила, кроме добрых воспоминаний, и очень гордилась своим бескорыстием.
Еще она кичилась в глубокой старости отсутствием морщин и шелковистой белоснежной кожей. По традиции семейства Рубинштейн она всю жизнь за ней ухаживала. О великой женщине, что спасла их с матерью, Литка рассказывала с восхищением, нежностью и грустью:
— Мама утверждала, будто ее отец, дядя Елены, в свое время дал денег на покупку билета на пароход, плывущий в Австралию. Да, мадам Рубинштейн была категоричной и властной, что правда, то правда. Никто не смел ей перечить, все ее побаивались. Прежде всего она думала о работе. Но щедрости и великодушия у нее не отнять. Нас с мамой она особенно любила. Благодаря Елене мы ни в чем не нуждались все эти годы.