а, она постоянно боролась за жизнь.

Два раза в год прилетала из Америки в Европу вместе с врачом, медсестрой и Патриком, без которого не могла обойтись. В Париже не пропустила ни одного из зимних и летних показов новых коллекций ведущих модельеров. Ее интерес к моде не ослабевал. В январе 1962 года в салоне на улице Спонтини Мадам приветствовала дебют Ива Сен-Лорана, как некогда поощряла и поддерживала Шанель, Пуаре, Баленсиагу, Диора, Скьяпарелли и многих других. У Сен-Лорана она сразу купила строгий костюм из чесучи, муслиновое платье, вышитую блузу и длинное пальто, которое потом обменяла на вечерний наряд.

В архиве Дома моды бережно хранятся записи всех заказов со дня его открытия; там зафиксировано, что Мадам — одна из самых первых покупательниц. Друг и компаньон Сен-Лорана Пьер Берже утверждает, будто в день первого показа манекенщицы пользовались косметикой фирмы Рубинштейн. Мадам даже собиралась выпускать духи совместно с молодым модельером, но договор так и не был подписан: сотрудники Елены воспротивились. Пьер Берже не припомнит почему.

Он встречал Мадам у Мари-Луизы Буске за несколько лет до открытия Дома моды и поныне восхищается ею: «Ни у кого не замечал такого умного, проницательного взгляда. Какая осанка, какие изысканные манеры! Она была истинной леди. Ее богатство не бросалось в глаза, превыше всего она ценила искусство».

Патрик исправно сообщал журналистам обо всех перемещениях Мадам. Куда бы она ни пришла — на вернисаж, модный показ, коктейль, премьеру, — везде к ней тянулись микрофоны и объективы камер. На пороге девяностолетия к Елене пришло всеобщее признание, необходимое ей как воздух.

В начале 60-х второй этаж особняка на набережной Бетюн снял Жорж Помпиду. Окончив Высшую нормальную школу, он многие годы был референтом по вопросам образования в Государственном совете и генеральным директором банка Ротшильдов, пока де Голль не предложил ему возглавить совет министров. В апреле 1962 года президент Республики уполномочил его сформировать новое правительство. Многие в его окружении давно уже предсказывали, что он достигнет самых больших высот.

Помпиду и его семья оказались образцовыми жильцами: вежливыми, аккуратными, тихими. Мадам даже показалось, что они чересчур ответственны и серьезны. Из малой гостиной на своей половине она могла за ними подсматривать, чем и занималась с ребяческим удовольствием. Особенно Елена гордилась тем, что Жорж Помпиду остался жить в ее доме после того, как его назначили премьер-министром.

Каждое утро без десяти минут девять к дому подъезжал правительственный кортеж. Жорж Помпиду отправлялся в Матиньон, свою официальную резиденцию. Полиция и мотоциклисты сопровождали его до самого дворца. Мадам нарочно вызывала такси к этому же времени, чтобы пристроиться в хвосте кортежа и не останавливаться у светофоров. Так она оказывалась гораздо раньше в салоне на улице Фобур-Сент-Оноре и меньше платила по счетчику.

Если борешься за выживание, нужно строить планы на будущее. Мадам, как всегда, вдохновило обустройство новой необычной квартиры. Такую удалось разыскать в Лондоне, в районе Найтсбридж, в трехэтажном доме эдвардианской эпохи. Знакомые архитекторы пытались отговорить ее от невыгодной покупки, однако Елена неизменно поступала по-своему, не прислушиваясь ни к чьим советам.

Тогда самым модным дизайнером по интерьерам стал Дэвид Хикс, весьма многообещающий молодой человек лет тридцати. Мадам познакомилась с ним на приеме у Флер Коулис и сразу же угадала в нем необыкновенный талант. Помимо природной одаренности у Дэвида были другие козыри: он окончил лондонскую школу искусств и женился на родственнице принца Филиппа Памеле Маунтбаттен. Елена охотно поручила ему оформление своего дома, но вначале преподала небольшой урок смирения перед сильными мира сего. Пусть знает свое место и чувствует благодарность.

Она пригласила его в самый разгар ремонта: рабочие с треском ломали ненужные перегородки. Спрятавшись подальше от шума и пыли в дальний угол будущей гостиной, они сели на какой-то ящик. Дэвид подробно расспросил Мадам о ее пожеланиях. В частности, хотел узнать, какого цвета сделать стены. Тогда она подозвала секретаря и попросила принести ей ножницы. Бестрепетно отхватила край своего пурпурного шелкового платья от Баленсиаги и протянула лоскут онемевшему от удивления дизайнеру:

— Вот такого!

В результате стены обтянули пурпурным твидом именно того оттенка, о каком мечтала Елена. Квартира оказалась небольшой — всего три спальни, смежные гостиная и столовая, кухня, — зато необычайно уютной. Ее обставили викторианской мебелью. Украсили всем, что Мадам любила: скульптурами Надельмана, африканскими идолами, полотнами Пикассо, Шагала, Атлана. В спальне Мадам висел небольшой портрет ее друга, модельера Поля Пуаре, кисти Роже де ла Френе.

Журналисты хором пели дифирамбы дизайнеру, ведь он, по своему обыкновению, изгнал чрезмерную безвкусную пышность, заботясь об изысканности и строгости стиля даже в мелочах. Мадам тоже была довольна. Ей понравилось все, кроме кухни, слишком тесной на ее взгляд.

Из-за вечной занятости Елена редко бывала в своей новой лондонской квартире. Но все равно привязалась к ней. С удовольствием сидела на балконе, уставленном цветами, и глядела на Гайд-парк. На закате мирно отдыхала в глубоком кресле, вспоминала о прошлом, размышляла о будущем.

В 1962 году мать Патрика О’Хиггинса скончалась от эмболии. Патрик очень любил мать и глубоко скорбел об утрате, терзаясь к тому же чувством вины. Он корил себя за то, что редко навещал ее в последние годы, уделяя больше внимания своей покровительнице. Сразу же после похорон Елена увезла его во Францию, не дав опомниться. Она знала лишь одно лекарство от горя — каторжный труд, что так помог ей после смерти самых дорогих людей: Арчила и Хореса. Этим безотказным средством Мадам вознамерилась вылечить и Патрика.

Но тот не выдержал нагрузки, заболел гриппом и пролежал несколько дней в жару. В Париже как раз лютовала эпидемия. Когда температура понизилась и больной смог встать с постели, Елена велела ему явиться к ней и принялась ругать на чем свет стоит за то, что ей пришлось справляться со всем одной. В запале она назвала Патрика «жалким ничтожеством».

Ей и прежде случалось оскорблять его, она часто говорила не подумав. А в старости стала особенно агрессивной и несправедливой. Обычно доставалось не только ему, но и всем ее близким. Однако на этот раз он воспринял ее слова как пощечину, его терпение иссякло. Вне себя от гнева Патрик выскочил из комнаты. Он видеть не мог Мадам. И, едва живой от усталости, с трудом держась на ногах, отправился в больницу. Врачи обнаружили у него не осложнения после гриппа, а глубокую депрессию.

Елена ни разу не справилась о его состоянии, ничего ему не прислала. Отгородилась угрюмым молчанием, будто это он перед ней провинился. У Патрика за годы работу у нее накопилось немало обид; теперь он был уверен, что никогда ее не простит. И решил расстаться с ней навсегда. Но у него в кармане не было ни единого су. Ему помог модельер Жан Дессе, нежно любивший Мадам и называвший ее в шутку своей «невестой». Он снабдил Патрика деньгами и отправил его в Марокко, чтобы тот набрался сил после больницы. О’Хиггинс сообщил Елене, что уезжает, но не сказал куда.

Конечно же Мадам испытывала угрызения совести. К сожалению, эта старая одинокая женщина за долгую жизнь так и не научилась любить. Она не отдавала себе отчета в том, что Патрик ей дорог, что ей будет его не хватать. Потребовалась помощь родных, друзей и знакомых, чтобы убедить ее в этом, заставить иначе взглянуть на случившееся. Елене не откажешь в уме и проницательности. Поразмыслив, она поняла, что вела себя недостойно и действительно нанесла секретарю глубокую обиду. Теперь она посылала ему письма и посылки чуть ли не каждый день.

За это время одумался и Патрик. Прежде его возмущала до глубины души неблагодарность Мадам и он мечтал уволиться. Но понемногу остыл и взглянул правде в глаза: нищета на свободе ничем не лучше сытости в услужении. К тому же его растрогали ее многочисленные послания. Ему стало жаль ее: она тоже страдала от депрессии, не могла подняться с постели, пряталась ото всех в Каннах, у Стеллы.

Каждый день она отправляла ему письма, полные ласки и тепла. «Я люблю вас как мать и хотела бы заменить вам ушедшую», — написала она как-то раз.

Окончательно выздоровев, Патрик вернулся в Париж на набережную Бетюн. Мадам еще оставалась в Каннах, ее ожидали через несколько дней. Гастон, Эжени и Маргерит устроили пир в честь секретаря.

— Без вас Мадам была в ужасном состоянии, — рассказывали они. — Она вас любит больше всех. Да кого ж ей и любить? Она уже старая, а вы молодой. Сделайте первый шаг, помиритесь с ней.

Патрик поехал в аэропорт встречать свою благодетельницу. В знак примирения он купил для нее огромный, невероятно дорогой букет цветов. Мадам их любила. Заметив Патрика в толпе, она просияла. И впервые за долгое время ему показалось, что Елена счастлива. Однако она сейчас же подняла маленькую руку в перчатке, словно предупреждала: «Не будем выяснять отношения!»

На обратном пути они болтали обо всем и ни о чем. Он рассказывал ей о Марокко, она ему о Каннах, казалось бы, ничего существенного не говорилось, однако все эти милые пустяки свидетельствовали о главном: вражда между ними прекращена, обиды забыты.

Отныне Мадам стала гораздо внимательнее и ласковее, хотя ее постоянная требовательность и придирчивость ничуть не уменьшились. Она волновалась за него, пеклась о его здоровье, а он в ответ заботился о ней, как любящий сын. Да, они заменяли друг другу ушедших близких. Но искренность их взаимной привязанности не вызывает сомнений.

Мадам Рубинштейн перевалило за девяносто. Ее ум ничуть не притупился, но тело одряхлело, организм износился. Она все чаще падала в обморок, диабет давал о себе знать. В центральной больнице Нью-Йорка знакомые врачи и сестры были всегда наготове. При малейших признаках дурноты ее отвозили туда и помещали в кислородную палатку. Теперь она дышала с трудом. Мадам упорно не желала сдавать позиций, однако не могла больше выдержать прежний бешеный темп.

Ей приходилось ежедневно проглатывать целую пригоршню таблеток, принимать лекарства от диабета, а также те, что понижают давление, мочегонные, транквилизаторы и снотворное — без него Елена не засыпала. Тем не менее, верная многолетнему распорядку, она неукоснительно ложилась в десять вечера и с шести утра развивала бурную деятельность.

В последние годы она до полудня лежала в постели, но успевала за это время просмотреть все полученные письма, в том числе рекламу, и посоветоваться со своим адвокатом, приходившим каждое утро к половине девятого. Затем по очереди выслушивала доклады своих заместителей. Участие в делах фирмы придавало ей бодрости, но добираться до офиса становилось все тяжелее.

Мадам, не выходя из спальни, вела переговоры с деловыми партнерами со всех концов Земли по телефону, переписывалась с ними, диктуя текст секретарю. Патрик, Рой, Оскар, Мала сменяли друг друга у ее изголовья. Наконец Елена вставала, принимала горячую ванну, умащивала тело кремом, через силу делала несколько физических упражнений, накладывала грим. Горничная причесывала ее и прикалывала всегдашний шиньон. «Иногда мне хотелось изменить прическу, сделать ее менее строгой, позволить себе некоторую экстравагантность, но у меня не хватало ни времени, ни терпения всерьез заняться собственной внешностью. Нужно было принимать неотложные решения, встречаться со множеством людей. Жизнь коротка».

Средства массовой информации относились благосклонно к мадам Рубинштейн. И создали ей непогрешимую репутацию. Публика восхищалась ее мужеством, энергией, работоспособностью, чувством юмора, простодушием, успешностью. Елена стала всеобщим кумиром. Достаточно просмотреть заголовки посвященных ей статей: «Княгиня среди косметологов», «Самая богатая женщина в мире», «Обворожительная леди из мира косметологии». Даже в них чувствуется восхищение.

Помимо врожденной деловой хватки и прекрасной интуиции, Елена обладала еще одним удивительным качеством, подкупавшим журналистов: даже в старости она не дорожила прошлым. Она убеждала всех и каждого, что теряет интерес к любой продукции фирмы, стоит той поступить в продажу. «Я всегда заглядываю на двадцать лет вперед. Но, само собой, ближайшие два-три года или даже пять лет нужно распланировать во всех деталях», — повторяла она с улыбкой.

Когда ее спрашивали, не собирается ли она отойти от дел, то всякий раз слышали в ответ:

— Нет! Ни в коем случае!

Она ни на минуту не расставалась со своим завещанием, толстенной тетрадью в черном кожаном переплете, похожей на Библию. Спала, положив его под подушку. Его первый вариант был нотариально заверен в конце пятидесятых годов, но с тех пор Мадам постоянно вносила какие-то изменения, делала приписки, и теперь документ насчитывал несколько десятков страниц. В зависимости от настроения она то лишала наследства опальных, то награждала новых любимцев.

В то утро ее адвокат Гарольд Вейл решил вопреки заведенному обычаю не являться к восьми тридцати. Накануне они повздорили, он был раздосадован, устал больше обычного и к тому же задумал наказать Мадам: пускай подождет.

Елена, как всегда, проснулась затемно и, когда стало ясно, что адвокат опаздывает, пришла в негодование. А в это время в ее дом под видом курьеров, доставляющих цветы, проникли трое грабителей. Оглушили Альбера, слугу-филиппинца, связали его и набросились на остальных слуг. Затем направились прямо в спальню Мадам.

Она сидела в постели, обложенная подушками, по одеялу были разбросаны письма, газеты, какие-то мелочи. Елена читала «New York Times» и грызла тост. Грабители принялись ей угрожать, требуя ключ от сейфа. Из-за безответственности журналистов весь город знал, что в квартире мадам Рубинштейн хранятся драгоценности на полтора миллиона долларов.

— Я старуха, мне уже нечего бояться. Можете убить меня, но ключа не получите. Убирайтесь!

Ключ лежал в сумочке рядом с ней. Пока мерзавцы метались по спальне и ванной, выбрасывая вещи из шкафов и ящиков, шаря по углам, Елене удалось незаметно его вытащить. Теперь нужно было его спрятать как можно быстрей. Недолго думая Мадам сунула ключ в разрез ночной рубашки в ямку между тяжелых грудей.

Как раз вовремя. Один из негодяев заметил сумочку и вытряхнул все ее содержимое на постель. Схватил сто долларов и спрятал в карман. Мелкая кража отвлекла его от настоящей добычи. Елена, сохраняя поразительное хладнокровие, успела спрятать золотые серьги с бриллиантами, стоившие по самым скромным подсчетам около сорока тысяч долларов. Тихонько завернула их в пожелтевшую салфетку и отбросила невзрачный комок.

С прежним спокойствием Мадам наблюдала за грабителями, будто зритель из ложи. Те разозлились не на шутку: без ключа им ни за что не открыть сейф в ванной. Елена оставалась хозяйкой положения и не утратила чувства юмора.

— Ваш товарищ прихватил сто долларов. — Она указала на вора. — Не забудьте потребовать у него свою долю.

Уличенный злодей в ярости стащил Мадам с кровати безо всякого почтения к преклонному возрасту и попытался привязать ее к стулу, разодрав атласную простыню. Елена пронзительно закричала. К ней на помощь бросился слуга, которому удалось освободиться от пут. Грабители испугались и убежали. Слуги вызвали полицию и оповестили о случившемся всех родных и служащих Мадам.

Адвокат примчался первым. Мала и Нюта, жена Роя, прибыли одновременно с полицией. Елена, еще не оправившись от потрясения, твердила одно:

— Это мальчики из хороших семей. С чистыми холеными руками, правильной речью. Они наверняка бывали здесь прежде, может быть, приносили что-нибудь или работали официантами во время приема. Сразу видно, ничего не умеют, ни в чем не смыслят, — прибавила она с презрением. — Могли бы забрать картины Пикассо, золотые бонбоньерки и драгоценности, что лежали на виду…

Весть о неудавшемся ограблении мгновенно облетела город. Журналисты столпились у дверей. Телевидение прислало операторов с камерами.

— Мадам, вы, должно быть, измучены до предела. Хотите, я разгоню эту толпу и отвезу вас в Гринвич, где вы сможете отдохнуть без помех? — предложил адвокат, чувствуя себя в некоторой степени виноватым перед ней.

— Отдохнуть без помех? Вы с ума сошли! — возмутилась Елена. — Дайте мне губную помаду, а потом зовите журналистов. Это же великолепная реклама!

Мадам тщательно наложила грим, красиво оделась и вышла к представителям прессы в жемчужном ожерелье, спасенном от воров. К ней сразу же потянулись с микрофонами, расспрашивая о подробностях происшествия. Было много шума, ограбление долго еще обсуждали на страницах газет. И фирма действительно от этого только выиграла.

Но Елена на самом деле получила серьезную травму. Она и прежде была подозрительной, а теперь у нее развилась настоящая паранойя. Ей казалось, что все вокруг ее обирают и замышляют недоброе. Мадам приказала поменять все замки в доме и установить новую систему сигнализации. Она понимала, что ей повезло, и боялась, что в следующий раз не сумеет справиться с грабителями.

Впервые она почувствовала себя совсем одряхлевшей.

Мадам Рубинштейн отправилась во Францию в последний раз. В Париже повидала давних друзей, особенно радовалась встречам с «дамами-интеллектуалками», как она их величала. Верная Эдмонда Шарль-Ру написала о ней хвалебную статью в «Vogue», назвав Елену «изысканной, невозмутимой и властной».

Вместе с Патриком Мадам посетила блошиный рынок в предместье Парижа Сент-Уан, Онфлёр, свою фабрику в Сен-Клу. Прежде она любила бывать там. Белый домик на Лазурном Берегу давно продали родственнику президента Франции Рене Коти. «Надеюсь, вы будете жить в этом доме чаще и с большим удовольствием, чем жила я», — сказала Мадам, подписывая договор о продаже. Но мельницу в Комб-ля-Виль Елена оставила за собой и в то лето устроила там последний из своих знаменитых приемов под открытым небом, как умела только она одна. Причем пригласила двести человек.

Погода стояла дивная, стол с угощением поставили в саду, вынесли из дома все стулья, кресла и диваны. Чтобы бутылки не нагревались на солнце, бар устроили в пустой конюшне. Для пущей пышности слуги по приказу госпожи развесили драгоценные полотна Моне, Ренуара, Шагала, Модильяни по веткам деревьев и кустов. В стороне от дома журчал ручей, обсаженный плакучими ивами.

— Повесим картины Пикассо под ивами, — решила Мадам. — Он все равно не явится на прием.

«Елена Рубинштейн, — пишет в конце статьи журналист Жан Лориме, запечатлевший этот забавный эпизод, — была самой гостеприимной, щедрой и сумасшедшей хозяйкой дома на свете, она перещеголяла даже Эльзу Максвелл».

Понемногу Чарльз Ревсон и Макс Фактор оттеснили фирму Рубинштейн на второй план. Единственным утешением Елене служило то, что она по-прежнему опережала Элизабет Арден на несколько пунктов. В 1963 году закончился контракт Мадам с Дэвидом Огилви. Он его не продлил, хотя они успешно сотрудничали в течение тринадцати лет, и Елена обратилась к нему самой первой, когда он только открыл рекламное агентство на Мэдисон-авеню… Просто времена изменились: теперь бюджет Ревсона в десять раз превышал бюджет ее фирмы.

Английское издательство предложило Мадам опубликовать ее воспоминания, и, хотя Елена боялась прошлого, она вдруг согласилась и взялась за работу всерьез. Джоан Лоример, корреспондентка «Daily Express», стала ее «литературным негром» и наперсницей. Патрик настаивал на большей достоверности, убеждал обеих, что читатели ждут правдивого рассказа о жизни мадам Рубинштейн, а не подчищенной романизированной сказки, но Мадам не нравился такой подход. Позднее Патрик написал свою версию биографии Елены.

Сама она считала, что обязана тщательно отредактировать собственную историю, чтобы потомство знало о ней только самое лучшее. Но не все возможно проконтролировать и предугадать.

Случалось, и она бывала откровенной. В декабре 1964 года они с Джоан беседовали в последний раз, и внезапно Мадам заговорила о прошлом с несвойственным ей раскаянием. Призналась, что допустила целый ряд роковых ошибок, не сумела поладить с отцом, с первым мужем, с обоими сыновьями. Ведь деньги в жизни не главное. Отца она глубоко обидела, когда отказала жениху, за которого он ее прочил, и уехала в Австралию. Не понимала в должной мере Эдварда Титуса и не сочувствовала ему. Ведь они проводили вместе всего месяц или два за целый год из-за ее постоянной занятости делами фирмы. Вполне естественно, что он иногда кем-то увлекался, но его чувство к ней было по-настоящему серьезным.

Елена задумалась и умолкла. Журналистка затаила дыхание, боялась спугнуть ее необычное настроение. Наконец Мадам прошептала в смущении:

— Оглядываясь назад, я осознаю, что была тогда слишком неопытной и ревнивой. Возможно, мне следовало больше позволять и себе самой. Теперь я жалею, что не заводила романов. Может быть, я стала бы снисходительнее к другим.

31 марта 1965 года Мадам почувствовала себя очень плохо. Накануне она провела много времени на фабрике и переутомилась. Врачи решили в очередной раз положить ее в больницу.

В полдень она не смогла подняться с постели. Однако продолжала обсуждать с подчиненными дела фирмы. Рассердилась, ознакомившись с проектом рекламной кампании:

— Слишком мелко написано, и план пустяковый.

Строго отчитала Малу за то, что новая косметическая продукция представлена без должной простоты и определенности.

— Нужно, чтобы каждый сразу понял, что к чему.

Покончив с работой, устроилась поудобнее и принялась обсуждать последние городские сплетни:

— Вы не знаете, Одри Хепберн по-прежнему одевается у Живанши. Она истинная леди, а он настоящий джентльмен. Вероятно, между ними установилось идеальное взаимопонимание.

Кто-то спросил, понравился ли ей «Голдфингер», третий фильм «Бондианы», который они с Сарой Фокс посмотрели накануне.

— Слишком много жестокости. Аморальный. Но я посмотрела его уже дважды!

В тот же вечер в больнице, куда ее увезли по настоянию врачей, с ней случился апоплексический удар. На следующий день рано утром она скончалась от эмболии в возрасте девяноста трех лет.

В этот момент рядом с ней никого не оказалось.

Смерть Елены Рубинштейн потрясла мировую общественность. Все нью-йоркские газеты без исключения напечатали ее некролог. Журналисты всего мира писали статьи о легендарной владычице косметической империи. Обозреватель «Herald Tribune» Юджиния Шепард в виде исключения предоставила слово Патрику О’Хиггинсу, который очень точно выразил всеобщую растерянность и скорбь:

— Мы все были убеждены, что она бессмертна.

К тому моменту фирма Рубинштейн сотрудничала с тридцатью странами, в половине из них открылись ее салоны; было построено четырнадцать косметических фабрик и задействовано 32 тысячи рабочих и служащих. Собственный капитал Елены приближался к ста миллионам долларов, включая банковские вклады на трех континентах, ценные бумаги, облигации, недвижимость, антиквариат, драгоценности, произведения искусства.

Прощание с Мадам состоялось в салоне, траурном и торжественном. Хотя бастующие таксисты перекрыли движение на многих улицах города, три дня весь Нью-Йорк стремился сюда, отдавая последнюю дань уважения усопшей. Елена в гробу казалась крошечной, еще меньше, чем при жизни. «Она походила на прекрасную куклу-мексиканку, разодетую, изукрашенную, — писал Патрик О’Хиггинс. — Никогда не забуду, каким точеным и благородным было ее лицо».

Мадам похоронили рядом с мужем, князем Арчилом Гуриели. Теперь она отдыхает от тяжких трудов.