Нора Манин проснулась ровно в четыре часа. Она не удивилась, лишь сонно поморгала, разглядывая электронные часы на тумбочке. Часы моргнули в ответ. С тех пор как ушел Стивен, Нора просыпалась в это время каждую ночь.

Иногда она читала, иногда, заварив чай, смотрела телевизор, глушила мозг глупой программой для полуночников. Эта ночь была другой. Нора поняла, что бессмысленно даже пытаться снова уснуть. Завтра — вернее, сегодня — она уезжает в Венецию. Начинает новую жизнь, потому что со старой покончено.

Электронные часы и кровать — вот и все, что останется в комнате. Вся прочая жизнь аккуратно упакована по контейнерам и сумкам и оставлена на хранение… или как это назвать? Нора со стоном поднялась и прошла босиком в ванную. Щелкнула по флуоресцентной полоске, и висевшее над раковиной зеркало ожило. Нора сполоснула лицо и внимательно изучила его в зеркале. Искала решимость, но видела лишь страх. Нора прижала руки к груди, между ребрами, и к животу. Ей казалось, именно там поселилась ее печаль. Стивен, без сомнения, нашел бы для ее ощущений медицинский термин, какое-нибудь длинное латинское название.

— Как же я устала, — сказала она своему отражению.

Так и было. Она устала от своей тоски. Устала притворяться веселой и легкомысленной перед друзьями, знавшими, как потрясла ее неверность мужа. Устала от нудной дележки совместно нажитого. Она помнила, как они волновались, когда нашли и купили этот дом, помнила о первых днях брака, когда Стивен получил назначение в Королевскую бесплатную больницу. Нора думала тогда, что Хэмпстед — престижное место для учителей, преподающих искусство стекла и керамики.

— Но не тогда, когда они выходят замуж за хирургов, — сухо ответила мать.

У дома даже было название — «Бельмонт». Нора не привыкла к важным домам, заслужившим собственное имя. Их дом, как и полагалось, стоял на красивом холме, откуда открывался вид на деревню Хэмпстед. Приятная георгианская архитектура, квадратное, белое, симметричное здание. Они влюбились в него с первого взгляда и какое-то время были счастливы. Нора подумала, что ей нужно радоваться. По крайней мере, деньги за «Бельмонт» давали ей защиту. «Защита», — она горько усмехнулась при этом слове.

Никогда я не чувствовала себя менее защищенной. Я теперь уязвима. Женщине холодно вне брака.

В тысячный раз она принялась составлять инвентарный список того, что видела в зеркале: искала причины, по которым Стивен ее оставил.

— Пункт первый — два глаза, большие, зеленые. Пункт второй — волосы, длинные, цвета соломы. Пункт третий — кожа, смуглая. Пункт четвертый — губы, потрескавшиеся от постоянной неуверенности в себе.

Она остановилась. Во-первых, она не шекспировская вдова, несмотря на то что чувствует себя осиротевшей. Во-вторых, Нора не испытывала облегчения от того, что она моложе, блондинистее и… да, красивее любовницы Стивена. Он влюбился в администратора больницы, сорокалетнюю брюнетку, носившую строгие костюмы. Кэрол была ее полной противоположностью. Нора знала, что Кэрол ни за что не ляжет спать в старой футболке с эмблемой «Бруклин доджерз» и с небрежно заплетенной косой.

— Он называл меня своей Примаверой, — напомнила Нора отражению в зеркале.

Во время медового месяца они со Стивеном увидели во Флоренции картину Боттичелли. Оба пришли в восторг от фигуры Весны в белом летящем платье, украшенном цветами, с тонкой чарующей улыбкой, прекрасной и исполненной обещаний. Блестящими светлыми волосами и зелеными глазами с тяжелыми веками она удивительно напоминала Нору. Стивен встал перед картиной и распустил Норе волосы. Она краснела и ежилась. Нора вспомнила, как итальянцы кричали ей вслед: «Belissima!», а японцы щелкали камерами. Стивен поцеловал ее и положил руку ей на живот.

— Ты будешь еще больше походить на нее, когда…

В первый год, исполненные оптимизма, они старались зачать ребенка. Обоим едва за тридцать, она бегунья, он фанат гимнастики. Единственным их грехом было увлечение красным вином, но ради поставленной цели они свели его употребление к минимуму. Однако прошел год, и им пришлось обратиться к коллеге Стивена по Королевской больнице, кругленькому веселому аристократу при галстуке-бабочке. Обследование ничего не показало. «Неспецифическое бесплодие».

— С тем же успехом можете попробовать «Блю смартис», — небрежно бросил коллега.

Нора плакала. Она не исполнила обещание Примаверы.

Я хотела, чтобы что-то нашли. Что-то определенное.

Пришлось пройти множество болезненных, унизительных и безуспешных процедур. Все оказалось напрасно. Обозначенные аббревиатурами процедуры не имели отношения ни к любви, ни к природе, ни к чудесам, с которыми Нора связывала зачатие: HSG — гистеросальпингография, FSH — фолликулостимулирующий гормон, IVF — искусственное оплодотворение. Это превратилось в навязчивую идею. К тому моменту, как Нора в третий раз попробовала прибегнуть к искусственному оплодотворению, оба поняли, но не захотели признать, что любви между ними уже недостаточно и на ребенка ее не хватит.

Примерно в это же время доброжелательная подруга намекнула, что видела Стивена в баре Хэмпстеда с женщиной. Джейн постаралась как можно небрежнее сообщить об этом. «Говорю на всякий случай: вдруг не знаешь. Не исключено, что там все невинно. Ни слова не скажу, если захочешь это проигнорировать. Всегда можно все вернуть. Пока еще ничего не потеряно. Просто будь осторожна».

Но Нору терзала неуверенность из-за бесплодия, и она допросила Стивена. Она ожидала отрицания или признания вины и просьбы о прощении, но не получила ни того ни другого. Она ужаснулась. Стивен полностью признал вину и, как честный человек, сказал, что съедет. Сказал и сделал. Через шесть месяцев она узнала от него, что Кэрол беременна. Тогда-то Нора и решила перебраться в Венецию.

Вот и выходит, что я мыслю шаблонно. Не то что Стивен. Он оставил молодую блондинку ради взрослой брюнетки. Художницу в джинсах поменял на бухгалтера в костюме. У меня тут же начинается кризис среднего возраста, и, словно в плохом телесериале, я уезжаю очертя голову в город своих предков, чтобы начать все сначала.

Она отвернулась от зеркала, посмотрела на собранные вещи и в сотый раз подумала, правильно ли поступает.

Но я не могу остаться. В любой момент рискую наткнуться на Стивена, или на нее, или на ребенка.

Это как на грех уже случилось, несмотря на то что Нора старательно избегала появляться около больницы. Но однажды она встретила их просто так, на Хит, когда совершала пробежку. Она не хотела останавливаться и не остановилась бы, если б не пыталась поддерживать цивилизованные отношения со Стивеном в процессе раздела «Бельмонта». Стивен и Кэрол шли, взявшись за руки. На них были одинаковые прогулочные костюмы, оба выглядели счастливыми и безмятежными. Беременность Кэрол бросалась в глаза. Нора вспотела от бега и смущения. Они обменялись парой неловких фраз о погоде и продаже особняка, и Нора побежала дальше, плача всю дорогу до дома. Слезы затекли ей в уши. И все же Стивен поступил милосердно — отдал ей дом. Повел себя достойно, подумала Нора.

Он не опереточный злодей. Я не могу его демонизировать. И даже ненавидеть. Пошел он к черту!

Продажа дома дала ей свободу. Теперь она могла пуститься в авантюру… или совершить ошибку. О своих планах она не рассказала никому, даже матери, Элинор. Матери особенно. Мать не любила Венецию.

Элинор Манин занималась наукой, посвятила себя искусству Возрождения. В семидесятых годах прошлого века Королевский лондонский колледж направил ее по студенческому обмену в Ка'Фоскари, университет Венеции. Она отвергла ухаживания профессоров Оксфорда и Кембриджа и влюбилась в Бруно Манина только потому, что тот словно сошел с картины.

Элинор видела его каждый день на 52-м маршруте. Вапоретто, речной трамвайчик, доставлял ее из Лидо, где она жила, в Ка'Фоскари. Бруно работал на этом трамвайчике — на каждой остановке открывал и закрывал дверцу, привязывал и отвязывал лодку. Он пропускал грубые веревки между длинными пальцами и с кошачьей грацией прыгал с лодки на берег и обратно. Она всматривалась в его лицо: орлиный нос, аккуратная бородка, вьющиеся черные волосы — и пыталась припомнить картину, с которой он сошел. Кто написал ее — Тициан или Тьеполо? Беллини? Который Беллини? Элинор переводила взгляд с его профиля на невероятно красивые палаццо Большого канала. Неожиданно в ней вспыхнул энтузиазм, ее увлекла культура, в которой дома и люди спустя тысячелетие сохранились в неприкосновенности и выглядели так же, как в эпоху Ренессанса. Огонь, который она почувствовала, ощущение правильности, связи времен не оставляло ее, пока Бруно не обратил внимание на ее взгляды и не пригласил в бар. Восторг не пропал и когда он привел ее в многоквартирный дом в Дорсодуро и уложил в постель. Восторг не ушел, даже когда Элинор обнаружила, что беременна.

Они спешно поженились и решили назвать будущего ребенка в честь родителей Бруно: если родится мальчик — Коррадо, а если девочка — Леонора. Они лежали в кровати и смотрели на потолок. Вода канала рисовала на нем прозрачную сетку. Бруно рассказал ей о своем предке, знаменитом стеклодуве Коррадо Манине, известном как Коррадино. Бруно утверждал, что его предок был лучшим стеклодувом в мире, а потом подарил ей стеклянное сердце, изготовленное мастером лично. Все это казалось невероятно романтичным. Оба были счастливы. Элинор поворачивала стеклянное сердечко, и оно отбрасывало блики на потолок, а Бруно лежал рядом, положив руку на живот жены. Внутри ее, думала Элинор, горит тот самый огонь — вечное пламя венецианской преемственности, венецианской крови. Но чувство растаяло, не выдержав жестокого столкновения с современным миром. Родители Элинор, что неудивительно, к профессии Бруно уважения не питали, в отличие от венецианцев, почитающих своих лодочников. Они равнодушно встретили его отказ покинуть Венецию и переехать в Лондон.

Но для Элинор это оказалось шоком. Ее мечтам внезапно пришел конец. Она вернулась в Лондон с маленькой дочерью и обещанием Бруно писать и навещать их. Первые месяцы малютка Леонора проводила с бабушкой и дедушкой или в яслях при университете. Бруно не написал, Элинор обиделась, хотя и не удивилась. Гордость не позволяла ей самой позвонить мужу. В отместку она сократила имя дочери и назвала ее на английский манер Норой. Она прониклась идеями феминисток и много времени проводила в обществе матерей-одиночек, осуждавших Бруно и мужчин в целом. На Рождество — Норе тогда исполнился год — Элинор получила рождественскую открытку от приятеля-итальянца из университета Ка'Фоскари. Доктор Падовани был средних лет, умен, остр на язык и не склонен к сантиментам. Однако в его рождественских поздравлениях Элинор разглядела нотку сочувствия. Как только каникулы закончились, она позвонила ему и возмущенно спросила, почему он думает, будто одинокая женщина нуждается в жалости. Он мягко ответил, что Бруно умер от сердечного приступа вскоре после ее отъезда. Он думал, ей об этом известно. Бруно умер на работе, и Элинор представила мужа таким, каким впервые его увидела. Правда, сейчас, в ее воображении, он схватился за грудь и упал в воды канала. Огонь погас, а с ним погасла и любовь к Венеции. Элинор продолжала занятия, но сферу интересов сдвинула на юг, к Флоренции. В произведениях Боттичелли и Джотто она чувствовала себя в безопасности, не боялась, что увидит на холсте лицо Бруно.

Нора выросла среди женщин. Ее семьей были мать, бабушка и подруги матери из общества феминисток. С детства ее учили развивать творческие способности и независимое мышление. Ее постоянно предупреждали о мужском коварстве. В школе для девочек в Айлингтоне у нее проявились способности к искусству. Элинор поощряла дочь, она хотела, чтобы Нора пошла по стопам Микеланджело. Однако Элинор не подумала о происках судьбы и о зове Нориных предков.

В Школе искусств Уимблдона, на отделении скульптуры и керамики, Нора познакомилась с приглашенной преподавательницей, владевшей собственным стеклянным производством в Сноудонии. Гэнор Дэвис было за шестьдесят, и свои изделия из стекла она продавала в Лондоне. Дэвис поощряла интерес Норы к стеклу и к искусству стеклодувов. Вместе с янтарно-розовыми стеклянными пузырями росло и увлечение Норы. За летние месяцы, проведенные на стекловарне Гэнор, она добилась больших успехов. Наделенная живым воображением и амбициями, наивная студентка часто сравнивала себя со стеклом. Этот странный материал, одновременно жидкий и твердый, обладал собственным настроением и характером. Так и Нора позволяла себе быть гибкой, пока не охладевала, не застывала в привычной форме, чтобы потом нахлынувший жар снова не освободил ее. Специализация дочери становилась все более очевидной, и у Элинор заныло сердце: она почувствовала, что с преемственностью, с этой густой венецианской кровью сладить будет не так-то легко.

Кое-что, правда, отвлекало Нору от стекла: она открыла для себя мужчин. В детстве и отрочестве она ничего о них не знала и вдруг обнаружила, что обожает их. Материнская горечь ей не передалась, она окружила себя друзьями-мужчинами и с большинством радостно переспала. После трех лет секса и занятий скульптурой в Центральном колледже искусства и дизайна Сент-Мартин Нора получила диплом магистра в области керамики и стекла и начала уставать от мужчин-художников. Ей казалось, они безответственны и не имеют в жизни ни целей, ни убеждений. Она созрела для такого человека, как Стивен Кэри. В баре отеля «Черинг-Кросс» Нора сразу же обратила на него внимание.

Он занимался не искусством, а наукой — работал врачом. Носил костюм. Имел солидную, хорошо оплачиваемую работу в госпитале «Черинг-Кросс». Он был красив и чисто выбрит — ни щетины, ни футболок с ироническими надписями в духе семидесятых, ни роллерской мешковатой одежды. Период ухаживания был ускорен сходными чувствами со стороны Стивена: он видел перед собой красивую, свободно мыслящую, одевающуюся с легким вызовом девушку из среды художников. Она манила его к себе миром, о котором он ничего не знал.

Когда Нора привела Стивена домой, в Айлингтон, Элинор тайком вздохнула. Ей понравился Стивен с его старомодными манерами и кембриджским образованием, но она видела, что происходит. Подруги из женского общества с ней согласились: Нора искала отца, но что могла поделать Элинор?

Она подарила дочери стеклянное сердце, которое дал ей Бруно, рассказала Норе то, что знала о семье ее отца и о знаменитом Коррадино Манине. Она хотела, чтобы дочь получила представление о личности отца. Но Нора заинтересовалась лишь на миг: тогда ее сердце было занято Стивеном. Нора защитила диплом магистра, и ее пригласили преподавать. Стивен закончил аспирантуру при Королевской бесплатной больнице, и им ничего не оставалось, как пожениться. Свадьба состоялась в Норфолке. Богатая семья Стивена устроила все солидно, как и следовало. Элинор сидела на церемонии в новой шляпке и вздыхала.

По предложению Элинор, молодожены отправились в свадебное путешествие во Флоренцию. Нора пришла в восторг от Италии, Стивен увлекся не так сильно.

Еще тогда мне следовало почувствовать, что что-то не так.

Сейчас она вспомнила, что Стивену не понравилась Флоренция, как не нравились и ее разговоры с местными жителями на спешно выученном, но беглом итальянском. Казалось, ему не по душе и ее происхождение. После того нехарактерного для него жеста перед Боттичелли в Уффици он сам заплел ей волосы. Сказал, что ее блондинистость привлекает на улицах нежелательное внимание. Но даже с подобранными волосами Нора собирала восхищенные взгляды. Безупречно одетые молодые люди, шатавшиеся компаниями по пять-десять человек, приподнимали темные очки и свистели ей вслед.

Стивен отверг ее предложение снова называться Леонорой. «Слишком экзотично, — сказал он, — слишком похоже на „Миллс энд Бун“».

Она сохранила фамилию Манин, потому что уже выставлялась под этим именем в лондонских галереях. На ее чековых книжках стояла фамилия Кэри.

Интересно, думала Нора, Стивен согласился с фамилией Манин только потому, что она звучит достаточно по-английски? Мало кто догадывался, что Манин — итальянская фамилия, потому что в конце ее не стояла гласная буква.

Уж не потому ли я сейчас так цепляюсь за свое итальянское происхождение, что оно не нравилось Стивену?

Нора отвернулась от багажа, пошарила в косметичке и отыскала свой талисман среди тюбиков с тушью и тенями. В который раз она изумилась яркости стеклянного сердца. Казалось, что в ванной оно вобрало в себя весь свет флуоресцентных ламп и более не выпускало его. Нора вдела голубую ленту и повесила талисман на шею. В последние ужасные месяцы сердечко стало ее оберегом, в него она вложила все свои надежды на будущее. Каждый раз, просыпаясь в четыре часа, она сжимала его в руке и плакала. Внушала себе, что, как только она приедет в Венецию, все наладится.

О второй части плана ей и думать пока не хотелось: слишком уж невероятным и фантастичным это казалось.

— Я еду в Венецию и собираюсь стать стеклодувом. Это право получено мной при рождении.

Она произнесла это четко и ясно, глядя на собственное отражение. Слова в столь ранний час прозвучали неестественно громко, и Нора поежилась. Но решительно прижала к груди сердечко и снова посмотрела в зеркало. Она подумала, что выглядит посмелее, и приободрилась.