Рассказывают, что с одним весьма достойным жителем Равенны по имени Пьетро Джардини, верным поклонником гения Данте, приключилась вот какая история.

…Однажды ночью, ближе к рассвету, пришел к нему вышеупомянутый Якопо и поведал, что видел во сне своего отца. Данте стоял в белоснежных одеждах, и лицо его светилось каким-то нездешним светом. Затем он подошел к нему, взял за руку, отвел в свою бывшую спальню и указал на стену. <…> Хотя до рассвета было еще далеко, они вместе отправились в дом поэта и принялись искать указанное место. На стене висела кожаная циновка; осторожно откинув ее, они обнаружили в стене потайную нишу, о существовании которой не знал до сих пор никто из родственников поэта; в этой нише оказалась рукопись, которая уже покрылась плесенью от соприкосновения с влажной стеной. Это были те самые тринадцать песен Рая, которые все так долго искали.

Таким вот образом мы обрели великое произведение Данте в законченном виде.

 

I

Зима в Равенне — это замерзшие капли дождя в облаке густого тумана, застывшие в воздухе и похожие на стеклянную крошку. Каждое утро раскинувшаяся под окнами олива роняет мелкие ледяные слезинки, и дом стоит, впитав в себя весь холод и влагу морозной ночи. Кажется, что и дом, и олива, затерявшиеся среди пустынных полей, печально свидетельствуют о наступлении конца времен и пророчат, что зима будет длиться вечно… В темноте до ма все истории кажутся погребенными заживо, запечатанными навсегда, словно послание в бутылке. Нужно постоянно ворошить угли и поддерживать в камине огонь, чтобы сохранить даже самую малюсенькую выжившую искорку, спасти эти крохотные проблески света и тепла. К счастью, после того, как сестра Беатриче рассказала родным о находке, обретенные песни поэмы хорошо согревали сердца обитателей дома. Теперь нужно было придумать, как объявить о них остальному миру, чтобы люди не приписали авторство сыновьям Данте. Тогда Якопо придумал невероятную историю о ночном видении, которой, слава тебе господи, оказалось вполне достаточно. Незадолго до рассвета он направился прямо к Пьетро Джардини и с криками «Скорее, скорее!» рассказал ему о видении. Затем они оба побежали к дому поэта. Известно, что вещие сны, отражающие самую суть вещей и открывающие завесы таинственного, снятся человеку ближе к рассветной поре, когда другие, навеянные дневными заботами, уже отошли. Якопо рассказал, как во сне ему явился отец, лицо которого светилось райским светом, и свет этот был таким ярким, что вынести его было почти невозможно. Он указал ему на тайное место за своей кроватью, где он спрятал последние страницы поэмы, продиктованные ему голосом свыше. Рукопись лежала в секретной нише, и сырость влажных, покрытых плесенью стен уже подбиралась к ее страницам.

Якопо показал другу бывшую спальню отца и подстроил все так, что Пьетро сам отодвинул от стены кожаное панно и обнаружил в секретной нише страницы последних песен поэмы. Потом Пьетро Джардини трубил повсюду, что именно ему было предначертано судьбой удостоиться этой великой чести и вернуть миру тринадцать песен Рая, которые без него стали бы добычей плесени и были бы обречены на забвение. С рукописи сделали несколько копий и послали за людьми Кангранде, коим был торжественно передан самый красивый экземпляр, украшенный миниатюрами известного равеннского художника, того самого, чьи иллюстрации были в копии, которую заказывал для правителя Вероны сам Данте.

Джованни и остальные снова и снова перечитывали обретенные песни. В который раз перед ними вставало небо Сатурна с душами созерцателей — Петра Дамиани и Бенедикта Нурсийского, лестница Иакова, они читали о развращенности монахов, о вознесении в сферу звезд, о движении планет; потом поэт оказывался в созвездии Близнецов, влияние которых в момент рождения направило его на путь искусства и науки, затем выдерживал настоящий богословский экзамен: апостолы Петр, Иаков и Иоанн расспрашивали его о сущности веры, надежды и Божественной любви. Ему пришлось нелегко, ведь Беатриче стояла рядом и нужно было не ударить в грязь лицом. К радости Беатриче, ее ученик выдержал испытание, и теперь они могли отправляться выше. Беатриче, Петр, Иаков, Иоанн… Сердце Антонии едва не выскочило из груди, когда она увидела эти имена все вместе: Пьетро, Якопо, Джованни… Она взглянула на лица братьев, пока они читали двадцать четвертую песнь, пытаясь понять, какие чувства вызвали у них эти имена, поняли ли они? Но Пьетро и Якопо сказали лишь, что это те самые святые, которые присутствовали при преображении Христа, и продолжили чтение. Тогда Антония поняла, что лишь она одна осознает до конца смысл этих строк и какой тайный источник подпитывал вдохновение поэта. «Сестра моя святая! В мольбе твоей такой огонь любви!» — произносит святой Петр, обращаясь к Беатриче, называя ее сестрой, и в то же время обычно именно так обращаются к монахиням. Петр говорит о вере, а вера — это олицетворение того, на что мы все полагаемся, но что остается незримым. И действительно, Петр, ее Пьетро, именно таков. Послушный мальчик, который никогда не жалуется на судьбу и принимает все как должное, он тверд, он подобен башне, и никаким ветрам ее не разрушить. Он не станет колебаться, вера его крепка, и если у него и возникают какие-то сомнения (может же такое случиться?), он этого ни за что не покажет. А вот Иаков в двадцать пятой песни расспрашивает о надежде. Он ожидает триумфа царства Христова, надеется на будущее, хоть настоящее еще никак его не предвещает. И Якопо такой же: ему так тяжело дается поиск собственной дороги, но он настойчиво идет вперед, не поддаваясь отчаянию, хотя жизнь постоянно дает поводы для разочарований. Он требует от жизни многого, и, хотя жизнь скупа по отношению к нему, он не сдается. Он первым бросается в очередную авантюру, каждое новое дело вызывает в нем живейший интерес, словно он так и остался ребенком: он не перестает надеяться. И этот Якопо расспрашивает своего отца о надежде. Иоанн же расспрашивает о любви. Джованни… Божественная любовь, любовь вселенская, уважение и милосердие — charitas-claritas, любовь-свет.

Как странно, что именно Джованни расспрашивает отца о любви! Зажечь любовь — это великое благо — так говорит поэт в стихах двадцать шестой песни. И если в твоем чувстве нет блага, его нельзя назвать любовью. Ведь благо — это, по сути, Божественная мировая душа, и все блага, которые не в ней, ее луча всего лишь свет неясный.

Джованни была дарована земная любовь, но это лишь блеклый отблеск любви вселенской. Ему судьба подарила ту искорку, которая зажигает сердце человека, приближая его к Божественному, к абсолютному. «Со временем он это поймет, — подумала сестра Беатриче. — Брат мой… Возможно, ты прошел лишь половину пути… Этот путь ведет все выше и выше, но когда ты дойдешь до вершины, кто знает, какие еще высоты сможет покорить твое сердце, какая несказанная радость тебе суждена…»

Джованни, Бруно и юный Данте задержались в Равенне гораздо дольше, чем предполагали, поэтому Бруно отправил в Болонью письмо, где сообщал об этом Джильяте и Джентукке. Вечерами они собирались все вместе в доме поэта. Сестра Беатриче не могла себе представить, что ей придется расстаться с мальчиком, который тоже очень хотел, чтобы она поехала с ними.

Меж тем Бруно всерьез задумался о словах Бернара, он подозревал, что Антония тоже могла бы что-то добавить на эту тему. Однажды он спросил, не встречался ли поэт с прибывшими из Иерусалима тамплиерами, однако она ответила, что ей ничего не известно. «Я бы постаралась избежать подобных визитов, — сказала Антония. — Такая встреча могла состояться разве что в тысяча триста первом году, когда Данте находился в Риме у папы. Он никогда не рассказывал, почему ему пришлось задержаться там так надолго, ведь остальных участников посольства папа отослал обратно во Флоренцию, а Данте загостился в Ватикане на целый год. Никто не знает, с кем он встречался в Риме и почему пробыл там так долго. Говорят, что он дал обет, стал послушником ордена францисканцев и даже носил при себе шнурок с узелками, чтобы никогда не забывать о смирении и целомудрии».

Пока Бруно расспрашивал Антонию и думал о храме, Джованни проводил время в общении с сыном, который одиссеевым любопытством был весь в деда. Детям всегда свойственно думать, что отец может ответить на любые вопросы, поэтому Дангино изо всех сил одолевал Джованни своей неиссякаемой жаждой познания. Он хотел поскорее узнать как можно больше ответов на все основные вопросы, которые мать обычно словно не слышала и на которые тетя Антония отвечала весьма пространно и уклончиво. Например, почему он появился на свет именно теперь, а не жил на земле всегда, так ли это было и с Джованни, есть ли такие люди, которые живут вечно, и почему люди умирают, даже если этого не хотят. Вот что его интересовало. Сначала, боясь разочаровать мальчика, Джованни хотел найти какую-нибудь отговорку, но в конце концов сдался и признался, что он и сам не особенно понимает, почему все происходит именно так, а не иначе. Однажды Дантино спросил его о времени: почему после сегодня всегда наступает завтра и ты уже при всем желании не можешь вернуться во вчера, даже если этот день был таким замечательным и ужасно жалко, что его не вернешь. Джованни почесал в затылке, подыскивая, что бы ответить: «Если бы вчера продолжалось вечно, в конце концов стало бы ужасно скучно, ведь вчера кажется тебе таким замечательным именно потому, что его уже не вернешь…» В какой-то момент мальчик заснул, и Джованни вздохнул с облегчением. Он на цыпочках вышел из комнаты и постучался к Бруно.

— Я тебя не потревожу? — спросил он, заглядывая в комнату. — Ты занят?

— Да нет, я просто думал.

Перед Бруно лежали страницы последней песни Рая, он пытался расшифровать секретное послание, чтобы понять, куда же мог направиться Бернар. Он уже переписал нужные строки:

Бруно даже успел сложить один девятисложник: Verpiuglio cheporia ami(s)sa. Он сказал Джованни, что у него появились новые мысли насчет того, как следует понимать те строки, которые они расшифровали сразу после отъезда Бернара. Он нашел еще один нужный слог в строке из семнадцатой песни Чистилища, где talpe рифмовалось с alpe, то есть одно слово пряталось внутри другого и звучало словно его эхо. Рифма-то и была нужным словом: Альпы то есть высокие и суровые горы, которые прятались в слове «кроты». Учитывая эту звуковую игру, получившуюся строчку можно было бы прочесть таким образом:

То есть:

Все вместе могло означать:

Тогда следующие строки можно тоже разбить на слоги по-другому, и тогда:

станет:

Что означает:

Очевидно, что Великий магистр отнес ковчег в некое секретное место, где он пребывает до сих пор, а место это находится в долине, окруженной суровыми горами. Там он спрятал ковчег под плитой из темного камня с золотистыми прожилками, что добывался в Меде, на Среднем Востоке. Его описал еще Плиний Старший в своей «Естественной истории». Знатоки приписывали этому камню способность творить настоящие чудеса. Так, например, считалось, что он может вернуть утраченное зрение. Слово «lapis» — это простонародный вариант от латинского «камень» — такое употребление вполне типично для тосканского диалекта. В конце послания автор обращает внимание читателя на заключительный вопрос: он очень хочет что-то узнать, а не получить, что-то нематериальное… Но что? Это является тайной… «спросить, чтобы узнать», «получить ответ»… Но глагол «quaerere» имеет значение не только «спросить», но и «искать», он же встречается и в других строках: что ищешь ты в горах. Но возможно, загадка просто намекает нам, что нужно внимательнее присмотреться к этому глаголу, к тому, что сам автор тоже хочет что-то узнать. Но что именно? И у кого? Может быть, он обращается к оракулу?

И тут Джованни почему-то вспомнил песню, которую он слышал в трактире, когда сидел там вместе с Бернаром: «Сколько в Додоне деревьев…» Додона… Это же на северо-западе Греции, в Эпире, именно там находится самый древний оракул бога Зевса.

— De Dodoma, — сказал он. — Эти слоги следует читать «De Dodoma». Помнишь, что говорил Бернар о сокращениях слогов? Если глухой звук идет рядом со звонким — один из них выпадает. И тогда «dedoldoma» становится «De Dodoma», то есть в долине Додоны, в Эпире. «Что ищешь ты в горах», то есть на Храмовой горе в Иерусалиме, то отдыхает в долине Додоны, поэтому-то там и стоит глагол «quaerere». Здесь он употреблен в значении «искать», но одновременно указывает на то, что в это место часто отправляются за ответом на вопрос. Вспомни: в Комедии Данте цифровой код раскрывается как раз на небе Юпитера, а Юпитер — это и есть Зевс, и именно он представляет собой Божественную справедливость, и именно на его небе Данте встречает Давида…

— Так и есть! — воскликнул Бруно. — В Додоне есть дуб Зевса, под которым собирались жрецы. Они предсказывали будущее, слушая шелест листвы и наблюдая за полетом птиц. Уж не там ли теперь Новый Иерусалим? Это место действительно очень хорошо подходит для секретного убежища ковчега.

И они снова переписали получившиеся стихи:

Друзья не верили собственным глазам. Они взяли песни, терцины и слоги, на которые указывал числовой код трех самых загадочных отрывков поэмы, и получили строки, которые, несмотря на языковую смесь, были осмысленны и понятны. Вряд ли это простое совпадение! Какова вероятность того, что автор даже не подозревал об этом?

Они совершенно растерялись.

Потом они подумали о Бернаре. Уж он-то, наверное, сразу обо всем догадался. Скорее всего, он уже там, в долине Додоны, под тысячелетним дубом, через который сам Зевс говорил когда-то с древним оракулом.

 

II

Может быть, все дело было в ржаном хлебе, который он по случаю купил у пекаря на Корфу? Ведь известно, что, когда черствый ржаной хлеб переваривается в желудке, особенно если он изготовлен из злаков, пораженных грибом спорыньи, перед тобой предстают совершенно невероятные видения и реальность становится неотличима от вымысла. А может, всему виной была удивительная природа этих мест, населенных духами и неведомыми, таинственными силами? Здешние земли имеют пугающие названия, которыми заклинали местных духов и призраков подземного царства, дьявольских чудищ, тени ушедших предков. Хотя, вероятно, все объяснялось гораздо проще: он слишком переволновался. Ум его находился в состоянии крайнего возбуждения: за каждым углом ему чудились тайные знаки, в каждом рисунке, в каждой букве он искал какой-то особенный, скрытый смысл. Он и сам не знал почему, но эта поездка стала для него путешествием в загробное царство, подвигом инициации, прикосновением к тем самым основам себя самого, о существовании которых он уже позабыл, судьбоносной встречей с самим собой и с тайной мироздания.

Он смотрел на себя словно со стороны: казалось, будто он персонаж некой книги, который вдруг ни с того ни с сего встретился с собственным автором. Или, еще лучше, персонаж древнего эпоса, из тех историй, что были в библиотеке Ахмеда. Например, один из древнегреческих героев, который после встречи и разговора со случайным прохожим, будь то король или простой пастух, размышляя о словах незнакомца, вдруг улавливает в воздухе аромат какого-то неземного существа и понимает, что встретился с божеством, с таинственным духом, а может быть, и с самим автором, который вмешался в свой рассказ, приняв человеческий облик, чтобы спасти и уберечь героя от злых козней. А может быть, ему явилась сама богиня мудрости, которая способна принять любое обличье; ее-то нетрудно узнать: глаза у нее голубые, а взгляд до того прозрачный, словно смотришь с отвесной скалы на морское дно. Он был во власти странного, ниспосланного Богом вдохновения, все, что происходило с ним в этих краях, казалось ему наполненным особенным смыслом.

В Керкире он нашел отличного проводника, то был опытный и мудрый моряк по имени Спирос. Бернар захватил с собой сухого хлеба и воды, немного одежды, взял все оставшиеся деньги, флорентийский вексель на десять флоринов, лопату со съемным древком (предполагалось, что он ею воспользуется на поле сражения в Акре, однако тогда она по понятным причинам не пригодилась). На всех парусах он помчался к югу, затем сошел на берег на одном из островков неподалеку от побережья.

— Чтобы попасть вглубь материка, надо идти вверх против течения, — сказал Спирос. — Сначала еще немного пройти на юг, до Киммерийского мыса, — так мы дойдем до устья черной реки. Если бы сейчас было лето, я ни за что не взялся бы тебя сопровождать. В тех местах господствует малярия, местность сильно заболочена, а над болотами кружат тучи кровожадных комаров. Живыми мы бы точно оттуда не выбрались. Люди не хотят селиться на Фанарской равнине, девушки с окрестных холмов не примут ухаживаний даже самого богатого парня, что родом оттуда. А если вдруг какая-то несчастная ответит такому взаимностью, это означает лишь то, что ее семья слишком бедна. Жизнь там — сущий кошмар, на двух новорожденных приходится трое мертвых, даже непонятно, как они еще там не вымерли.

Если бы сейчас было лето, пришлось бы запасаться сухим коровьим навозом, чтобы жечь его и отгонять насекомых, но от болот все равно идут ядовитые испарения, а местная вода никуда не годится, так что это бы нас не спасло. Трава у них тоже сплошная отрава, ее используют, чтобы смазывать наконечники стрел, а еще есть дикие бобы: если такие съешь, то увидишь, как у тебя на потолке вверх ногами ходят зайцы, разодетые в одежды епископов. Но на наше счастье, зима уже близко, так что риска почти никакого. Остаются только грязевые оползни, которые вдруг сходят и могут похоронить тебя заживо, а еще полноводные реки, залившие всю равнину, да туман, такой густой, что, спустись он прямо сейчас, ты бы собственной руки не увидел.

Бернар решил, что грек набивает себе цену, надеясь выжать из него побольше. Он не придал его россказням особого значения и согласился на ту сумму, которую тот запросил. В десятых числах ноября море успокоилось, и они отправились в путь. Довольно скоро их лодка поравнялась с побережьем Эпира, они прошли вдоль и повернули налево. Скоро они оказались в бухте, откуда вошли в устье реки, берега которой сплошь поросли тростником. Вокруг стоял такой густой туман, что грозные очертания склонившихся ив казались огромными грифами, что пристроились на вершине скалы, подстерегая добычу.

— Как называется эта река? — спросил Бернар.

— Ахеронт, — ответил его проводник.

Бернар почувствовал, как по коже побежали мурашки.

— Как?

— Ты не ослышался, это Ахеронт, река в царстве мертвых.

— Не знал, что она находится здесь…

— Мы поднимемся вверх по течению, пока не увидим Кокитос; он впадает в Ахеронт недалеко от озера Ахерузия. Там, у подошвы скалистого холма, на заре времен находился древнейший оракул: еще Гомер упоминает его в своей «Одиссее». Под холмом находилась колония Коринфа, который в древние времена назывался Эфира, поэтому и сам холм люди с давних времен привыкли называть именно так. К оракулу стремились со всей Эллады в надежде вновь встретиться с теми, кто покинул этот мир. У холма мы переночуем: я — в лодке, а ты — сам решай. Не хочется ступать на берег, где, как говорят, обитают духи. Я провожу тебя до этого места, дальше ты пойдешь один. Буду ждать тебя двенадцать дней, и, если ты не вернешься, знай, что на тринадцатое утро я отправлюсь в обратный путь.

Бернару показалось, что он вот-вот ступит на порог загробного мира, того самого Аида, о котором до сих пор читал только в книгах. В этом месте сошлись все реки, ведущие в царство мертвых: Ахеронт, Коцит, Флегетон, со дна которого исходило фосфоресцирующее сияние, и Стикс — маленький ручеек, рожденный из капель, стекающих с потолка грота. Бернар тревожился: как примет его эта земля? Вокруг стоял молочно-белый туман, лодка неслышно ползла по реке, в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, поэтому их суденышко продвигалось вперед лишь после сильного взмаха весел. Но хуже стало, когда он вдруг услышал глухой рев, раздавшийся из-под земли, и вслед за ним долгий мучительный плач, который тут же подхватывало гулкое эхо, отчего звук становился совсем невыносимым. Ууууу… Уууууу… Так заливается новорожденный или плакальщица над гробом. Со всех сторон слышалось какое-то бормотание.

— Это огромный бык, — сказал Спирос. — Если верить древней легенде, он заперт в подземной пещере и ревет от жуткой боли. Еще говорят, что это трехголовый Цербер со всех сил дерет свои глотки, лая и воя что есть мочи. Но есть и здравые люди, кто думает, что это всего лишь гул подземных рек, которые впадают в морскую бухту. Лично я в этом уверен. Если подняться повыше, за деревню Глики, можно услышать, как Ахеронт издает точно такие же звуки: в этом месте в него впадают тысячи подземных ручьев, которые появляются, словно по волшебству, то из щели в скале, то попросту из-под придорожной гальки…

Иногда звуки и вправду напоминали жалобный вой трех огромных собак. Так что неудивительно, что это темное и болотистое место стало для древних прообразом загробного царства. Все началось с Гомера: именно сюда, в туманную Киммерию, держал свой путь Одиссей, чтобы встретиться с тенями матери и слепого Тиресия. А уж вслед за Гомером и другие, говоря о подземном царстве, стали описывать эти зловещие места.

— А вот и ворота в Аид! — провозгласил Спирос, указывая на точку, где река словно сжималась, протискиваясь меж двух холмов. — Вон за тем холмом простирается равнина болот и зыбучих песков, там на лодке уже не пройти. В том месте река разделяется на Ахеронт и Коцит. Еще выше к ним присоединяется Пирифлегетон, Огненная река. Сюда Одиссей добрался на корабле. Дальше начинается мертвое ледяное озеро Ахерузия, его еще называют Аорнос, что означает «озеро без птиц»: говорят, что стоит случайной птице пролететь над ним, как она тут же падает замертво, надышавшись ядовитых паров. Я высажу тебя вон там, на холме. Переночуешь где-нибудь, а утром пойдешь пешком через долину, держась слева от Коцита, пока не увидишь старый мост. Перейдешь мост, затем пройдешь по верхней стороне равнины, где весной цветут белые цветы с длинными листьями, так что все луга становятся белого цвета. Именно их и видел Одиссей в загробном царстве, а уж елисейскими полями их прозвали позже. Аид, бог подземного царства, позволил избранным душам героев и мудрецов проводить на этих лугах сорок дней в году и наслаждаться солнечным светом. Потом ты увидишь высокую гору и пойдешь вдоль нее, пока она не опустится ниже. Обогнешь ее и увидишь проход, что ведет в горы. Будь осторожен: в этих горах много диких зверей и ядовитых змей, встречаются и разбойники. После того как преодолеешь два перевала, ты окажешься в нужной долине. Там ты увидишь вершины Томароса, а внизу долину Додоны. Ты сразу узнаешь ее: там сохранились развалины древнего амфитеатра и руины старой церкви.

Когда они прибыли в Эпир, солнце уже клонилось к закату. Спирос привязал лодку к торчащему из воды столбику, Бернар взял свой узел и сошел на берег. Здесь они попрощались. Бернар пошел по направлению к вершине холма, которая едва виднелась над туманной завесой, и вскоре нашел руины старых стен и кучу камней: то были останки дома или церкви, разрушенной много лет назад. Там он нашел уголок, где еще сохранилась старая крыша, и решил, что здесь можно устроиться на ночлег. С вершины холма было видно, как с одной стороны на огненном небе вечернее солнце садилось в море, с другой — открывался вид на соседнюю равнину: из-за множества испарений она казалась огромным белым озером. Возможно, именно там, за двумя перевалами и несколькими долинами, где возвышался профиль высокой горы, и было то, ради чего он совершил это длинное путешествие. Он поел немного хлеба, а затем решил повнимательнее изучить окрестности.

Между наваленными камнями Бернар с удивлением обнаружил плиту, прислоненную к другой такой же плите: когда-то это был пол. В большую щель между ними можно было разглядеть пустое пространство далеко внизу. Рыцарь нагнулся, чтобы получше рассмотреть, что там такое, затем бросил в расщелину камешек. Прошло несколько секунд, прежде чем он услышал, что камень упал на пол: похоже, под ним находилась уцелевшая комната разрушенного дома. Бернар взял лопату и принялся копать под одной из плит, надеясь приподнять ее и заглянуть внутрь. Когда он освободил плиту от облепившей ее земли, она быстро поползла вниз и потащила за собой камни, на которых держалась. Бернар потерял равновесие и полетел вниз. Какое-то время он лежал оглушенный, с закрытыми глазами. Когда же он пришел в себя и немного привык к темноте, то понял, что оказался в комнате какого-то большого дома вроде дворца. Он приподнялся: все кости целы. Только голова ужасно болит. Свет проникал в комнату через проделанную щель, и его не хватало.

Вокруг него были стены, петляющие змеей куда-то вдаль: неужто лабиринт? «Если я пойду вперед и буду держаться слева от стены, то не потеряюсь». Но как только он сделал несколько шагов и повернул направо, то оказался перед огромной дверью. Он почувствовал, как по его лицу потекло что-то жидкое и горячее: кровь. Бернар толкнул дверь и вошел в просторное помещение. Кровь продолжала течь и капала на пол, он отер лицо рукавом. Он услышал странный звук, как будто кто-то жадно пил воду. Потом послышался чей-то голос:

— Еще, еще…

— Мама, — ответил Бернар, — где ты?

Он не заметил, что в полу была большая дыра, споткнулся и упал, но успел ухватиться за край. Внизу зияла огромная пещера, в которой было темно, как в бочке.

— Приветствую тебя, Бернар.

Бернар задумался: он никогда не видел собственной матери, она умерла, когда он был еще слишком мал, чтобы запомнить ее, и тем не менее он не сомневался, что голос принадлежит ей.

— Я не любила твоего отца и никогда не хотела от него ребенка. Бернар, ты был моей ошибкой. Но когда он вырвал тебя из моих рук и унес, меня охватило отчаяние.

Да, ему все это было прекрасно известно, хотя никто никогда об этом не говорил. В мире есть вещи, которые не требуют объяснений.

— Мне не хватало тебя, Бернар…

— И мне тебя, если бы ты только знала, как мне тебя не хватало…

Он поднялся на ноги. Чтобы выбраться, ему предстояло преодолеть два этажа полуразрушенного здания. Возможно, это заброшенное строение было когда-то…

— В те годы я была безумно влюблена в одного рыцаря и до смерти боялась его потерять. Тот рыцарь был не слишком хорошим человеком и быстро бросил меня; я любила его и в то же время ненавидела, хотя понимала, что люблю и ненавижу его по одной и той же причине. Тогда я ответила на ухаживания твоего отца, но лишь для того, чтобы вызвать ревность у другого, иначе я сама могла умереть от ревности. Я была слишком глупа и, ради того чтобы завоевать возлюбленного, пожертвовала хорошим человеком, твоим отцом, в итоге потеряв и того и другого. Вместо одного я потеряла троих: третьим, самым важным из всех, был ты! Все трое покинули меня, но лишь один…

Из отколовшихся от стены обломков образовалась своего рода лестница, ведущая к краю провала. Бернар попытался подняться по ней, но земля крошилась, точно крупа, и он вновь соскользнул вниз. Он потерял много крови и через несколько секунд снова услышал этот странный звук, словно кто-то пил жадными глотками…

— Когда твой отец обо всем узнал, он даже не стал меня слушать. Он сразу уехал и забрал тебя с собой… Я не любила его, но умоляла остаться, я очень боялась…

На глаза навернулись слезы: откуда в его расколотой голове вдруг всплыла эта история, так похожая на его собственную?

— Я получила все, чего хотела, но все вышло совсем не так, как я себе представляла. Через год мой возлюбленный вернулся ко мне, ревность пожирала его со страшной силой, однако он никому не раскрывал своих мыслей и чувств. Он избил меня, изнасиловал и убил.

Этого он не знал, откуда ему было знать? Но чей это голос? Может быть, это голос древнего оракула?

— Он бросил меня захлебываться в собственной крови, это была страшная агония, — казалось, она не кончится никогда…

Бернар вспомнил, что на поясе у него была привязана лопатка из Акры, он может достать ее, попробовать сделать ступеньки поглубже и подняться наверх.

— Твой отец уехал, чтобы рана, нанесенная его гордости, поскорей зажила. Он был ни в чем не виноват, ему нечего было искупать, кроме самого факта своего отъезда: ведь он поехал в Святую землю не для того, чтобы погибнуть за веру, как рассказывал всем вокруг, а для того, чтобы, найти выход своей злости.

«Да, я уже знаю, „на ненависти ничего не построишь“», — подумал Бернар.

— Он испытывал ко мне такое сильное отвращение, что взял и тебя с собой, чтобы отомстить мне. Он думал, что лучше умереть, чем жить со мной рядом, он не пожелал даже находиться со мной в одной стране.

Да, он и это знал, где-то внутри он это понимал, хотя никогда не показывал. Есть такие вещи, которые не обязательно проговаривать словами. Он нащупал рукой квадратный гранитный блок и подумал, что хорошо бы вытащить его и положить на ненадежную лестницу, чтобы не скользить. Он подобрал несколько валяющихся на полу сухих веток и принялся тереть огниво, чтобы разжечь огонь.

— Бернар, Бернар, — услышал он за спиной голос отца. Ему даже показалось, что он видит его: из горла старого рыцаря все еще торчала роковая стрела. — Бернар, как же я заблуждался…

Ему было трудно говорить с пробитой гортанью, поэтому из его рта раздавался только прерывистый хрип:

— Ты никогда не сможешь меня простить…

Наконец в воскресенье, через два дня пути, они прибыли в Болонью вместе с купеческим караваном. Вечерняя месса только началась. Маленький Данте тут же бросился в объятия матери. Бруно обнял Джильяту и Софию, Джованни же держался немного позади, любуюсь издали своей Джентуккой. Ему показалось, что она совсем не изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз, а ведь это было так давно… Он не мог подобрать нужных слов, чувства переполняли его, унося за собой, словно стремительный поток горной реки. Однако Джентукка старалась избегать его взгляда и, когда ее сын занялся игрой с маленькой Софией, сразу направилась в сад. Джованни последовал за ней:

— Джентукка…

— Вон отсюда, подлец!

— Джентукка…

— Не приближайся ко мне, немедленно уходи, найди себе комнату, где пожелаешь, я не желаю тебя видеть!

— Прости меня, но я понятия не имел, где ты…

Она подняла с земли несколько камней и бросила один в его сторону. Джованни инстинктивно пригнулся и избежал удара только чудом.

— Джентукка, прошу тебя, поверь мне…

Она остановилась и обернулась. Теперь они стояли неподвижно, друг против друга.

— Я, конечно, знаю, что Ланселот — всего лишь герой рыцарского романа и все опасности, которые ему приходится преодолевать ради спасения Джиневры, супруги короля Артура, — обычная сказка для маленьких девочек. Я понимаю, что смерть Тристана от любви — не больше чем сомнительная легенда. Я не говорю, что тебе нужно биться с гигантами или умирать от тоски, потому что меня нет рядом. Но ты мог бы набраться храбрости, чтобы встретиться с твоим братом Филиппо не только ради спасения чести собственной жены, но хотя бы ради наследства собственной матери, от которого ты отказался из трусости. Возможно, и мои родители посмотрели бы на эту ситуацию по-другому, если бы ты приехал и поговорил с ними. Но ты прислал друга…

— Да, ты права…

Он сделал несколько шагов в ее сторону. Он просто умирал от желания ее обнять.

— Только посмей приблизиться ко мне, и я убью тебя! — закричала она.

Джованни остановился. Джентукка засмеялась:

— Вы только посмотрите! Да что ты за человек? Ты боишься даже меня… беззащитной женщины…

— Дай мне объяснить…

И он сделал еще один шаг.

Тогда она с яростью швырнула в него другой камень.

Джованни этого не ожидал: булыжник попал ему прямо в лоб. Он рухнул на землю, чуть было не потеряв сознание.

 

III

«Ууууу… Ууууу…» — завывал Цербер всю ночь напролет, и ему вторили души умерших… Несколько часов Бернар потратил на то, чтобы выбраться из пещеры оракула. В конце концов ему это удалось. Там, внизу, в лабиринте, он спал тяжело и беспокойно, его неотступно преследовали видения. Когда он оказался на поверхности, на улице было светло и очень холодно. Солнце в этих краях вставало поздно. В пещерах диких, потайных, крутилось у него в голове… Туман над равниной рассеивался. Бернар смотрел то вверх, то по сторонам: вид простирался до самых одиссеевых лугов, и елисейские поля выглядели именно так, как обрисовал их Спирос. Болотистое озеро, над которым никогда не пролетали птицы, и высокое течение Ахеронта были по правую руку от него. Он шел вдоль берега Коцита, направляясь к старому мосту. Что ищешь ты в горах, давно лежит в долине у Додоны… «Если я дойду до этого места, я заберусь на заветный камень, что возвращает зрение слепым и давно стал символом прови дения и других сверхчеловеческих способностей. Путь этот такой сложный и долгий, что Гомер и Данте называют его дорогой на тот свет. „Все расскажу, что видел в те минуты“» — пришли Бернару на ум стихи Комедии, которая словно раскрывала перед ним двери и приглашала войти в таинственный мир. Сказать по правде, белых цветов не было и следа: стоял конец ноября. Наверно, души праведников выходят на свет из подземных жилищ только ранней весной. За мостом простирались необозримые просторы, бесконечные поля, покрытые инеем. Воздух здесь был серым и холодным, как стекло. Бернар был обеспокоен тем, что видел во сне, он вновь и вновь мысленно возвращался к словам отца и силился понять их смысл. «Ты никогда не сможешь простить меня…» Ему казалось, что он стоит на пороге какого-то открытия, что занавес вот-вот распахнется и он увидит мир таким, каков тот есть на самом деле. Но это ощущение длилось лишь долю секунды. Ведь так всегда: стоит только обернуться, как реальность тут же обрушивается на нас своей безысходной мощью, мгновенно стирая следы потустороннего: раз — и все знаки исчезли как не бывало.

Бернар резко обернулся, словно хотел застать врасплох ускользающие видения. И тут он увидел фигуру человека. Почему-то раньше он его не заметил. Это был пастух. Он сидел на камне, на краю дороги. И глаза у него были светло-голубые, почти прозрачные, как море у берегов Корфу. Бернар почувствовал в воздухе какой-то незнакомый запах. Он как ни в чем не бывало подошел к пастуху и спросил у него дорогу. Ведь именно так поступали древние, когда встречали божество: они просто делали вид, что понятия не имеют, кто перед ними. С богами лучше не шутить. Пастуху было на вид лет двадцать. Насчет дороги он повторил Бернару то, что тот и так уже слышал от своего проводника.

— Странные эти места, — произнес Бернар, чтобы завязать разговор, — встретишь вот так кого-то и не знаешь, человек ли то или всего лишь тень из подземного царства…

— Да ладно, это не так уж сложно понять: люди, в отличие от душ и богов, отбрасывают тени.

Бернар заметил, что пастух не отбрасывает тени, но это было вполне нормально в полдень, да еще при таком пасмурном небе. Ведь он и сам не отбрасывал никакой тени. О чем и сказал, но пастух в ответ лишь равнодушно пожал плечами. Живые, мертвые — не все ли равно?

— Тебе предстоит еще полных два дня дороги, — подытожил пастух, — советую найти мула в соседней деревне и одолжить тележку. Раз ты с лопатой, то, верно, намерен что-то откопать, и если ты искатель сокровищ, полагаю, на обратном пути тебе придется нелегко…

Как он догадался? И почему обращался к нему на «ты», если он всего лишь простой пастух, по сути еще мальчишка? Или все же он неведомое голубоглазое божество? Бернару показалось, что его собственная жизнь — лишь малая часть огромного Божественного замысла. Какая роль предназначена ему в этом непостижимом сплетении нитей?

«Быть может, ты нужен лишь для того, чтобы уничтожить последние следы и навсегда попрощаться с тем временем, когда боги еще являлись человеку», — послышалось Бернару. Но пастух даже рта не раскрыл. Бернар поблагодарил его и продолжил свой путь.

Прежде чем проводить Джованни в уже знакомую гостиницу, Бруно наложил повязку.

— Пережди немного, — посоветовал он, — а потом приходи, да купи подарок подороже… Тем временем я попробую поговорить с ней, расскажу, как ты страдал, когда она внезапно исчезла. Не бойся: между вами есть чувства, и они очень сильны. После многочисленных испытаний, что выпали на вашу долю за эти годы, теперь, вот увидишь, все образуется, я в этом совершенно уверен!

Когда Джованни остался один, он снова впал в отчаяние: мог ли он предугадать такой враждебный прием? Ведь он понятия не имел, почему Джентукка исчезла, и был почти уверен, что данное решение исходило от нее. После свадьбы он был целиком и полностью погружен в работу, почти не бывал дома: нужно было расширять круг пациентов. Дни первой влюбленности прошли, Джентукка теперь почти все время проводила дома одна: вряд ли ей нравилось довольствоваться незавидной ролью домохозяйки. Когда она внезапно исчезла, он понял, что его страхи ожили и стали реальностью. Но больше всего его терзала мысль, что он даже никогда не задумывался о ее возможной беременности. Казалось бы, родись у них ребенок — никто бы не удивился. Но его беспокоило то, что он отгонял от себя саму идею отцовства. Он не слишком хорошо знал Джентукку, но это-то было понятно. А теперь выяснялось, что именно он и себя-то толком не знает. «Да и где гарантии того, что именно я отец этого ребенка?» — мелькнула у него мысль. Возможно, после стольких лет разлуки он имел право усомниться. «Но ведь ребенок так похож на моего отца…» И снова он поймал себя на том, что такое сомнение могло возникнуть лишь у того, кто противится самой идее отцовства. Наверное, этим и объясняется агрессия Джентукки: она интуитивно уловила его настроение и поняла о нем то, чего он и сам не знал. Она почувствовала, что он бежал от ответственности. В этом и заключалась его вина, которую теперь предстояло искупить. Перед женой и перед самим собой.

Бернар заночевал в деревне на склоне горы, откуда открывался вид на перевал, ведущий в долину Додоны. Он нанял мула и узкую двухколесную тележку — с такой животное легко пройдет по горной тропе. Денег уже почти не осталось, так что пришлось оставить в залог вексель, который хозяин пообещал вернуть на обратном пути. Дорога предстояла долгая и трудная, она то поднималась в горы, то спускалась в долины; кое-где поросла кустарником, — должно быть, в холодное время года здесь почти никого не бывало. Погода совсем испортилась: над головой нависли свинцовые тучи.

Бернар шел целый день, лишь однажды он остановился, чтобы передохнуть. Вечером зарядил дождь, и путник начал искать место для ночлега, поближе к реке, чтобы утолить жажду и напоить мула. Он подумал, что в этих горах много рек — найти питьевую воду, должно быть, не особенно трудно. Он спустился с горы и оказался на поляне, где жил старый отшельник. Старик был совсем седой, волосы доходили ему почти до пояса, а борода была еще длиннее. Бернар спросил, нельзя ли переночевать в его пещере. Рядом протекал ручей, и путник с мулом наконец-то утолили жажду.

— Меня зовут Бернар, — сказал он старику, — я здесь, чтобы разыскать одно место, хранящее великую тайну. Это — святыня, которую сам Господь вручил человеку в начале времен в подтверждение их союза. Сей предмет доставили сюда много лет назад рыцари-крестоносцы. С его помощью человек сможет утвердить на земле единый Закон — Закон Божий.

— Да-да, припоминаю, как они здесь проходили, — ответил старик.

— Но как вы можете это помнить, ведь с тех пор прошло не меньше ста лет?..

— Их было около семидесяти человек. Все они были верхом, в рыцарском облачении, у каждого крест на груди. Это было вскоре после того, как венецианцы оказались в Константинополе. Тогда я был еще юнцом, но прекрасно запомнил этот день.

Бернар молчал. Ему не хотелось обижать старика. Напрашивалось два объяснения: или этому отшельнику должно быть не меньше ста пятидесяти лет, или же он страдает галлюцинациями. Скорее всего, второе.

Бернар и его хозяин устроились на камнях. На ужин старик предложил сырые грибы и горсть бобов, но рыцарь вспомнил рассказ моряка о зайцах, скачущих по потолку, и от бобов благоразумно отказался. Он поел только немного грибов и ржаного хлеба. Пока они ужинали, он, сам не зная почему, поведал старику свои печальные мысли:

— Когда я оглядываюсь назад, вся моя жизнь кажется мне пустой, словно в ней нет и не было никакого смысла.

— Бессмысленной жизни не бывает, — ответил старик. — Но может статься, что смысл ее нам неизвестен. Пойми такую вещь: сколь бы ты ни был мал, ты тоже часть Вселенной. Ты этого не замечаешь, и в этом твоя главная ошибка. Ты думаешь, что ты и есть хозяин собственной жизни, но ведь ты создан как малая часть огромного целого!

Бернар смущенно огляделся по сторонам, стараясь понять, не притаилось ли за спиной у отшельника какое-нибудь божество. Но он ничего не увидел — только мул стоял у входа в пещеру.

— То, что я сейчас сказал, написал один древний философ, — добавил старик, заметив волнение собеседника. — Не стоит смотреть на себя как на центр мирозданья. Ты — лишь малая часть великого замысла, и то же самое касается всех остальных. Мы буквы, которым суждено собраться в огромную книгу, и наша задача — оказаться на своем месте. Кто знает, быть может, я родился как раз для того, чтобы мы с тобой встретились. Завтра у меня день рождения, но я и сам уже забыл, сколько мне лет. Знаю только, что очень много, так много, что я даже считать перестал. Кто знает, возможно, я прожил так долго, чтобы приютить тебя этой ночью. Если бы я умер раньше, пещера давно бы заросла и тебе пришлось бы спать под открытым небом, тебя могли бы растерзать голодные волки — в здешних горах их немало. И тогда ты бы не смог завершить задуманное. Но я все еще жив, поэтому сегодня ты хорошенько отдохнешь, а завтра спокойно продолжишь свой путь в Додону.

— Но откуда вы знаете, что я иду в Додону?

— Я уже говорил про семьдесят рыцарей, а они направлялись именно туда.

Хозяин и гость вошли в грот, мул последовал за ними. Дыхание животного согревало воздух в холодной пещере. Старик закрыл вход в свое жилище камнем, похожим на огромное колесо.

Бернару снилась цветущая равнина, все вокруг было белым. Свет был повсюду, а рядом стоял Ахмед, одетый в сияющее платье, сотканное волшебницей из дальней страны. Он очень спешил, ему хотелось поскорее показать своему Богу новое открытие, но все же Ахмед успел рассказать Бернару про чудесную ткань.

— Поторопись, друг. Я тебя уже заждался. По правде говоря, я хотел найти рай, где живут христиане, но сбился с дороги. Впрочем, не все ли равно. Бог ведь един. Он знает все языки, ему понятен и арабский, и итальянский, он знает даже язык цветов. Не хочешь взглянуть? — И в подтверждение своих слов он обратился к огромному цветку с острыми и длинными листьями.

— Да, это правда, — ответил цветок на языке запахов.

Он прекрасно понял, чего от него хотят, раскрыл свою чашечку, и оттуда вырвался белый орел. В когтях он нес голову молоденькой девушки. Он взлетел высоко над землей и направился в Палестину. Там он вернул голову хозяйке. Девушка поблагодарила орла, и ее голова снова оказалась на прежнем месте.

— Когда приходит конец времен, всякое зло обратимо, — сказала она и улыбнулась.

Но улыбки ее никто не заметил: голова была повернута назад.

Бернар не знал, куда ему идти, он был ни в чем не уверен и медлил. В небе он разглядел лицо старика-отшельника и окликнул его:

— Как мне найти дорогу?

— Дорогу куда?

— Я не знаю.

— Тогда не важно. Иди прямо, пока не почувствуешь, что настала пора сворачивать.

— И куда я приду?

— Какая самоуверенность! Откуда тебе знать, куда ты идешь, если ты еще не дошел? Когда доберешься до места, тогда и узнаешь.

— А далеко идти?

Старик нахмурился:

— Дело в том, что на этот вопрос нет единого ответа. — Он внимательно огляделся и прошептал Бернару: — Похоже на то, что никто не знает, где кончается эта дорога: куда бы ты ни пришел, она следует дальше.

Бернар открыл глаза. Старик еще не ложился.

— По крайней мере, так говорят те, кто уже прошел свой путь.

Бернар повернулся на другой бок и притворился, что заснул.

Следующим утром Джованни отправился на рынок, чтобы выбрать подарок для Джентукки. Он помнил, как это сложно — угадать, что ей понравится. Когда они жили вместе, каждый раз, преподнося ей очередной подарок, он волновался, как мальчик. Несколько раз он покупал драгоценности, которые стоили солидных денег: ему хотелось показать, как сильно он любит ее, но Джентукка принимала их равнодушно. Иной же раз какая-нибудь безделушка приводила ее в неописуемый восторг. Бывало и наоборот, здесь не было четкой логики, лишь полная непредсказуемость. Он решил побродить по рынку, повинуясь инстинкту, и присмотреться к товарам. Светило солнце, и на рынке было полно народу. Со всех сторон красовались разноцветные шелка, парча, полотно…

Он остановился перед прилавком, где продавали косметику: здесь были парики, сделанные таким образом, чтобы цвет чуть-чуть выгорал на открытом солнце, сеточки для волос, расшитые золотом, с накладными косами из волос немецких красавиц, кремы из меда и розовой воды, вываренные на медленном огне. Блондинки были в моде, чему немало способствовали местные поэты. Но Джентукка и так была блондинкой. Потом шли парфюмерные лопаточки из дерева и стекла, составы для удаления волос на основе желтого мышьяка и негашеной извести, очищающее молочко для лица, приготовленное из кислого молока и хлебного мякиша. Ему понравилась золотая диадема: простой рисунок из ажурных листьев, не слишком броская, справа небольшой розовый бутон. Но за нее просили слишком много, а Джованни уже давно не работал, так что вынужден был экономно расходовать средства. Ему не хотелось покупать подарок жене на флорины мессера Моне.

Тут к нему подошел торговец из соседней лавки и стал расхваливать свой товар:

— Посмотри, какая красота! Английские и бретонские ткани, цена в два раза меньше, чем на итальянский товар, а по качеству не отличить. Известно ли вам, что многие дельцы из Тосканы уже перебрались в Британию и открыли там производство? Еще недавно англичане продавали только самую грубую шерсть, а теперь… Вы только посмотрите! Итальянцы их всему научили. Видите, они уже и шелк делают. Флорентийцы не случайно отправились в Англию, ведь теперь они практически вне конкуренции: производят, где дешево, а продают, где дорого…

Джованни поспешил удалиться. У него не было особых иллюзий относительно будущего, как и у его отца. Данте считал, что все как-нибудь устроится. В конце концов, когда пища закончится, Волчица пожрет саму себя. Это не повод для радости, но и расстраиваться не стоит. Нужно стиснуть зубы и продолжать двигаться вперед. И быть готовым к тому, что вот-вот наступит эпоха невероятной злобы и неподконтрольной агрессии. Когда людям становится совсем невмоготу, они зачастую оказываются опасны для своих соплеменников.

Но Джованни был счастлив, ведь Джентукка нашлась, а вместе с нею и его сын. Пора было приниматься за работу: его отпуск слишком уж затянулся.

— Простите, не вы ли… — услышал Джованни и заметил, что к нему обращается пожилой священник.

— Отец Агостино, аптекарь? Что вы здесь делаете?

— У меня есть секретное поручение, — ответил тот. — Но если вы не спешите, мы можем поговорить. Давайте подойдем к тележке со шербетом…

На краю площади расположился продавец льда. Лед ему поставляли с Апеннинских гор, он пользовался большим спросом, поскольку был нужен для хранения продуктов. Продавец выходил на площадь каждое утро с небольшой деревянной тележкой, на которой стояла свинцовая ванна. Его жена научилась готовить шербеты и бланманже, которые пришлись по вкусу всем жителям города. Джованни взял шербет, а священник — молочный пудинг, и они тихонько пошли по улице. Отец Агостино рассказал ему свои новости. В аббатстве все шло по-прежнему, вот только господин Бинато заболел лихорадкой и в эту самую минуту находится на грани жизни и смерти — вполне возможно, что он подхватил малярию. А падре Фацио заключил соглашение с Феррарой.

Они присели в тени деревьев у небольшого каменного стола, недалеко от церкви.

— Вам удалось что-нибудь разузнать о смерти поэта?

— Ровным счетом ничего нового, — ответил Джованни.

Отец Агостино рассказал, что прибыл в Болонью, чтобы разыскать тех двоих, что рядились под францисканцев, и узнать правду о смерти послушника. Следы одного злоумышленника терялись в Болонье, но о втором, Терино да Пистойе, удалось кое-что разузнать. Скорее всего, он скрывался здесь, в бедном районе близ городских стен. Джованни рассказал, как пытался разыскать негодяя во Флоренции, однако похоже, что проститутка направила его по ложному следу.

— Предполагаю, речь идет об Эстер делла Гаризенда.

— Она вам знакома?

— Конечно, не лично. Но я знаю о ней от одного из братьев. Он известный в городе духовник и обычно не бросает слов на ветер. Как вы понимаете, существует тайна исповеди, священнику не пристало ходить по улицам и трубить о грехах прихожан.

— Значит, проститутки тоже исповедуются?

— Такое случается, но к Эстер это не относится. Поэтому мой друг смог мне все рассказать, не нарушая запретов: у него исповедовалось несколько ее клиентов, и все они говорили о том, что эта женщина весьма своеобразна. Она из тех, кто, скажем так, не испытывает особого призвания к своему ремеслу… и, видимо, именно поэтому она обладает весьма необычной для своей профессии способностью: у нее особый талант влюблять в себя клиентов. Что для других проституток представляет собой только лишние хлопоты.

— Она невероятно красива, — сказал Джованни.

— Здесь дело не в красоте… Мой друг говорил, что когда он слушал исповеди этих людей — естественно, он не назвал мне имен, — то каждый раз складывалось впечатление, что речь идет о совершенно разных женщинах. Она умеет то, чего не могут другие… Я говорю не о том, что она хороша в постели, упаси меня бог (и отец Агустино поцеловал висящее на груди распятие, чтобы отогнать грязные мысли). Я имею в виду, что она относится к клиентам не так, как обычная проститутка: она может поддержать беседу, она выслушивает их, она знает, как вызвать желание, она отдается им, точно по капле, и из-за этого они с ума по ней сходят… Как если бы у нее была тайная цель — влюбить в себя всех мужчин.

Похоже, что каждый раз она переживает какую-то старую историю и хочет отомстить за боль, которую ей пришлось испытать в далеком прошлом. Она умеет разглядеть слабости каждого, кто к ней приходит. Так было и с этим Терино. Он предложил ей бежать с ним, и Эстер, зная, что скоро он получит хорошие деньги за выполненную работу (возможно, речь шла о нашем преступлении), согласилась на предложение. Однако заказчик, вместо того чтобы расплатиться, попытался убить своего помощника… Тогда Терино примчался к Эстер, но та не захотела иметь с ним дела. Его лицо было обезображено, из обещанных денег ему не досталось ни монеты. «Знать тебя не хочу», — сказала Эстер и выставила его за дверь. Об этом знают все, кто был в трактире в тот вечер, ибо Терино от злости устроил настоящий переполох. Он принялся колотить Эстер, пока один немецкий студент не вмешался и не выкинул его из трактира. Но Терино остался в городе, схоронился где-то на задворках. Мне удалось его выследить. Возможно, у него нет денег, чтобы уехать, или он решил отомстить своей возлюбленной…

Собеседники решили отправиться к Терино вдвоем, они договорились встретиться на следующий день, чтобы обсудить план действий. Этот Терино, обманутый заказчиком преступления и любимой женщиной, теперь мог быть очень опасен. Когда они попрощались, Джованни вернулся на рынок, чтобы купить диадему. Но на прилавке ее уже не было.

 

IV

Бернар проснулся довольно рано, но старика и след простыл. Он хотел было поздравить его с днем рождения, но тот словно сквозь землю провалился. Бернар даже не смог поблагодарить его за ночлег. Ну да ладно, придется на обратном пути.

Он с грустью потянул мула за повод и двинулся вперед. Он шел до самого вечера. После полудня Бернар добрался до гребня Томароса, чьи вершины уже были покрыты снегами. Затем повернул направо по тропинке, что вилась через лес, и очень скоро увидел долину Додоны, в центре которой возвышался небольшой холм, в его очертаниях смутно угадывались руины древнего театра. Рядом приютились развалины старой церкви, окруженные дубовой рощей: среди этих самых дубов, возможно, и был тот самый Зевсов оракул. И хотя уже близился вечер и пора было начинать поиски места для ночлега, Бернар устремился в долину, нетерпеливо погоняя строптивого мула.

Когда они спускались по узкой тропинке вдоль холма, неожиданно полил дождь. Мул заупрямился и забился под дерево, давая понять, что дальше он не пойдет. Тогда Бернар крепко-накрепко привязал его к дереву и пошел дальше, прихватив лопату.

Когда он спустился в долину, то так промок, что всем своим видом напоминал свежепойманную рыбу в сетях рыбака. Он укрылся в заброшенном храме; крыша церкви давно обвалилась, а вместо пола зеленела трава. Но в глубине храма сохранилась часть алтаря, здесь можно было спрятаться от дождя. Когда он залез под каменную кафедру, которая возвышалась посредине, то почувствовал, что его колотит от холода. Пришлось признать, что мул оказался гораздо умнее. Когда закончился дождь, Бернар вернулся за мулом и тележкой. Проходя мимо дубовой рощи, он преклонил колени и прочел молитву.

Скоро дождь снова зарядил вовсю, но Бернару удалось разместиться в укрытии вместе с мулом. Он принялся разглядывать темный камень с едва видневшимися золотыми прожилками, на котором сидел еще совсем недавно: камень находился у самой стены и сильно ушел в землю, однако он был расположен совсем не так, как другие камни центральной апсиды. «Это и есть заветный камень», — подумал он. Бернар принялся копать так, словно он и лопата стали единым целым. У него еще оставалось достаточно сил. Копать пришлось не меньше часа.

Через час он увидел нечто похожее на кусок скамьи, на самом же деле это была квадратная плита, большая часть которой все еще оставалась под землей. На ней был изображен греческий крест, верхняя часть которого немного расширялась наподобие греческой буквы «Т». Это был один из символов распятия. Еще одна перекладина посредине буквы наводила на мысль, что здесь когда-то была надпись, однако от нее почти ничего не осталось.

Когда Бернар наконец-то поднял плиту, то понял, что она закрывала собой какую-то полость. Тогда он отодвинул плиту и обнаружил секретную нишу. Внутри ниши находился ларец из черного камня. Ларец был настолько тяжелый, что вытащить его в одиночку не было никакой возможности. Бернар решил, что пора прибегнуть к помощи мула. Он обвязал ящик веревкой и прикрепил ее к седлу несчастного животного, которое выполняло свою работу, безмолвно проклиная покровителя лошадей. Бернар был слишком взволнован, — казалось, нервы вот-вот сдадут. Он прошел такой длинный путь, и вот наконец доказательства того, что все было не зря. Как вдруг он заметил на крышке ларца странные буквы. Буквы были из того же материала, что и сам ларец. Да это же замок! Замок представлял собою квадрат из пяти столбцов, по пять букв в каждом. Бернару не раз приходилось видеть такую надпись в домах рыцарей Храма, но он никогда не знал, что она означала:

Он яростно бросил лопату на землю и в отчаянии поднял руки к небу. Несколько секунд он оставался в таком положении: рот раскрыт, выражение лица совершенно непроницаемо. Потом он забрался в свое укрытие. Мул посмотрел на него большими добрыми глазами. Темнело. Пора было ложиться спать.

Незадолго до заката Джованни и отец Агостино пришли в нищий квартал у самых стен города, чтобы поговорить с Терино. Дом, в котором он скрывался, был построен незаконно: одна из стен являлась одновременно стеной соседнего дома — этот прием активно использовался обитателями кварталов, о которых ходила дурная слава. При такой постройке можно было сэкономить на материалах, хотя закон всячески пытался бороться с находчивыми бедняками. Первый этаж был сложен из камней, скрепленных цементным раствором, второй — деревянный. Терино жил на втором этаже. Это была жалкая лачуга: вместо мебели — заготовки для столярных мастерских, все столы косые да хромые, как видно наскоро сколоченные самим хозяином. По всей видимости, он раздобыл их у соседей с нижнего этажа, которые, в свою очередь, притащили это добро откуда-то еще.

На первый этаж вели каменные ступени, потом шла крутая деревянная лестница вроде той, что бывают на деревенских сеновалах; она доходила до лестничной площадки, опиравшейся на гнилые еловые балки.

Дверь в комнату хозяина была закрыта, но открыть ее ничего не стоило, потому что никаких петель не было: она удерживалась на железных кольцах, приваренных к металлическому стержню, что шел вдоль деревянной стены. Джованни сжал в руке кинжал и собирался постучать, но сначала приложил ухо к двери. Он был взволнован, его не оставляло ощущение смутной опасности, ведь предстоящий разговор едва ли будет напоминать дружескую беседу.

Из комнаты донесся звук сдвигаемой табуретки. Потом на пол упало что-то тяжелое, и снова все стихло, но через некоторое время раздался длинный стон обрушившихся деревянных балок. Лачуга немного пошатнулась и с диким грохотом рухнула. Джованни и отец Агостино едва успели спрыгнуть на первый этаж и прикрыть голову руками. На них повалились обломки крыши и стены, у которой они только что стояли. Когда все стихло, они с трудом выбрались из-под покореженной мебели и встали. Они стояли посреди огромной груды строительного мусора. Кости у обоих были целы. Вдруг они услышали неподалеку какие-то звуки, напоминающие глухое ворчание. Оно раздавалось из-под обломков крыши, которые заполнили то место, где еще минуту назад стоял дом. Они принялись работать что было сил: под руки попадались комья земли, обломки камня и сухой тростник, которым была постелена крыша. Наконец они откопали своего подозреваемого. Он лежал ничком: на шее была затянутая веревка, а балка, к которой она была привязана, упала ему на спину и раскололась. Незадачливый убийца пытался покончить с собой, но его подвели гнилые балки собственного дома. На него было страшно смотреть: все лицо покрыто ожогами, из-за этого шрам на щеке стал еще заметнее. Это была единственная примета, по которой его можно было опознать. Похоже на то, что Терино повредился в рассудке, ибо он постоянно бормотал что-то несвязное. Джованни нашел нечто вроде стола, очистил его от мусора, как вдруг заметил письмо. В письме несостоявшийся самоубийца сообщал Эстер, что собирается проститься с жизнью. Пока Джованни читал, отец Агостино развязывал узел на шее Терино. Было решено отнести его в дом, где остановился священник, привести в чувство, а затем допросить.

— Мой бедный дом, — простонал Терино и успел еще несколько раз обернуться, пока его уносили.

Джованни и его помощник переглянулись. Оба казались разочарованными. Часто зло представляется нам в обличье самого дьявола, и вдруг его воплощением оказывается обычный недотепа, который убивает людей по той же причине, по которой другой печет лепешки. Единственное, что могло напомнить о злых силах, — это обожженное лицо Терино и глубокий шрам на правой щеке.

Ты прячешься в одном… Один. Альфа. Бернар нажал на четыре буквы «А». Ничего не выходит. Обнят двумя… Два ангела, четыре крыла… Или все не то? У серафимов, кажется, шесть крыльев, а у херувимов сколько? «О», «Е», «Т», «R» — всех этих букв здесь по четыре. Или ключ к разгадке таится в букве «Т»? Ведь именно она высечена на камне. Ответ ты сможешь дать… Но последней строчки не хватает, и, видимо, она содержит в себе что-то важное. Бернар никак не мог заснуть, найти разгадку не получалось. К тому же ночь выдалась очень холодной. Дождь продолжал поливать, за вершинами холмов виднелись какие-то вспышки, вдалеке раздавался печальный вой — все это не способствовало спокойному сну. Он совсем пал духом: драгоценный ларец был у него в руках, и очень может быть, что в нем находился ковчег Завета или даже, если верить Дану, останки Христа и Марии Магдалины. Ему и самому были известны истории из рыцарских романов: лишь избранный, чистый сердцем человек мог приблизиться к Граалю или другому священному предмету, чем бы он ни был. Но ведь если Бернар проделал столь долгий путь, это тоже не просто так! По дороге он постоянно ощущал Божественное присутствие, Господь тайно и явно посылал ему знаки, и вот он отыскал священную реликвию. Но он не знал, как открыть замок, и спрашивал себя, действительно ли он является тем самым избранным, а если это не так, то каково тогда его собственное предназначение. Бернар не мог отнести себя к чистым сердцем, он испытывал чувство вины, ведь ему приходилось убивать христиан во время частых войн между итальянскими государствами, а может быть, он осквернил себя грязными мыслями в ночь, проведенную с Эстер. К тому же потом он думал о ней еще целую неделю. Но ведь он согрешил в мыслях, а не в поступках. Бернар встал на колени и покаялся за эту ночь. Потом он помолился за отца, за мать и за себя самого, испрашивая прощения для всех. Он помолился и о том, чтобы Господь позволил ему оказаться тем избранным, который проникнет в священную тайну, пусть даже он этого недостоин… Чтобы он явился тем самым сосудом, которому суждено оказаться хранителем Божьей славы. И теперь он ждал внезапного озарения, интуитивного проблеска, того мига, когда он вдруг прозреет и сможет разгадать нужную комбинацию букв, которая позволит победить сложный механизм и сдвинуть тяжелую крышку ларца. Он смежил веки. «Когда я открою глаза, пусть первое, что я увижу, будет являть собой волю Господню». Немного погодя он открыл глаза и тут же увидел свою лопату. Тогда он понял, что следует сделать: он удлинил ручку, крепко сжал в руках черенок, замахнулся что есть силы и глубоко вздохнул. Сейчас он разбежится, ударит по каменной крышке, разобьет ее и узнает, что же внутри. Он уже замахнулся лопатой, но все еще медлил нанести удар.

И в это самое мгновение в дуб, что рос недалеко от церкви, ударила молния. Бернар так и остался стоять, выпрямившись во весь рост и насквозь промокший, подобно кипарису, по стволу которого прокатился сильнейший разряд, посланный самими богами. Точно его озарила мощнейшая вспышка той самой энергии, что движет звезды и светила.

Прошла всего лишь секунда. Но в этот миг время остановилось.

Потом он пытался вспомнить, что это было, и ему казалось, что прошлое, настоящее и будущее перемешались и явились ему одновременно. Прошлое было будущим, будущее казалось прошлым, а вместе они были единственным мигом здесь и сейчас, и миг этот длился целую вечность. Он увидел момент своего рождения и час кончины, миг ранения во время сражения при Акре, когда в глазах потемнело и море исчезло из виду, заботливые руки Ахмеда, битвы за итальянцев, свою тележку, груженную тяжелым ларцом, и старого друга Дана на пирсе Корфу… Все эти мгновения его жизни не имели конца и начала, они сосуществовали, они были навсегда.

Он сразу все понял, и перед его глазами прошла вся история человечества. Он увидел, как расступается Красное море, как Моисей поднимается на Синай, как взметнулся плащ Цезаря и император упал под статуей Помпея. И три креста на Голгофе, и пророка Мохаммеда, и Карла Великого, и орла на знаменах Аквисграна. Он увидел три корабля, что плыли по бескрайнему морю-океану, повторяя путь Одиссея: вон, за Геркулесовы столбы… Он видел дона Кристобаля, целующего новую землю, и Данте на горе Чистилища, посреди моря Тьмы, мечтающего об ее открытии… Он увидел, как Европа разделилась на нации и умылась их кровью, и голову последнего Капетинга в руке палача, и папу, осажденного в Ватикане, и яростные сражения у Рейна, и смертоносные орудия, косившие солдат сотнями в окопах Вердена. Он видел двух огромных орлов, набросившихся друг на друга: один из них вернется в Европу из нового мира и воплотит собою закон «Е Pluribus unum», другой же, наследник древнейшей империи, будет восседать на четырехконечной вертушке, косящей всех подряд своими серпами. Бернару показалось, что он услышал, как орел прошипел: «Убивай непохожее, убивай непохожее…»

Потом все снова смешалось, и Бернар увидел далекое будущее, Европу, в которой наступил мир и сердца немцев и французов забились в унисон, как о том мечтали Карл Великий и Данте. Новый мир зажил единой жизнью, и в этом мире Христос и Мохаммед шли рука об руку. Затем снова разразилась чудовищная война, но зло поглотило самого себя и исчезло, и наконец для народа Писания настал мир, наступила эпоха Света, и людям открылся Божественный закон…

Бернар увидел это и многое другое, и его видения принадлежали вечности. Теперь он понял, что ничего не происходит здесь и сейчас, все сосуществует… История похожа на огромную книгу, страницы которой можно переставить, но каждая строка является частичкой целого и в каждый отдельный миг содержит в себе весь текст.

Бернар растянулся на мокрой траве, рядом с огромным ларцом. В минуту прозрения он ясно видел, как погрузит его на тележку и повезет. Теперь он знал, что это и есть его предназначение: закрыть дверь в тот мир, где человек еще мог общаться с богами.

 

V

— Ничего я не крал, никого я не убивал, — неустанно твердил Терино.

Луч солнца проникал сверху сквозь слуховое окошко и резко освещал его изуродованное лицо, тогда как тело оставалось в тени. Джованни стоял у стула, к которому был привязан подозреваемый. Отец Агостино сидел за столом прямо перед ним. Терино явно не нравился этот яркий свет.

— Чего вам от меня нужно? Оставьте меня! Я хочу умереть!

Его противники невольно рассмеялись.

— Скажи нам правду, а потом можешь выбирать любую из балок на этом потолке, они, безусловно, попрочнее тех, что в твоем доме. У тебя было столько времени, и как тебя только угораздило найти такой неподходящий момент для самоубийства?

Отец Агостино уже терял терпение. Поначалу он хотел решить дело мирно, но Терино все отпирался, несмотря на очевидные улики.

— Я сказал вам правду: не крали мы мышьяк…

— А кто тогда? Или это он сам сбежал из лавки и добрался до трапезной? — закричал падре.

Он встал и стукнул кулаком по столу.

— Мы не воровали мышьяк, мы его купили. Аптекаря не было, но там был парень…

— Что?

— Он заломил высоченную цену. Я пытался было поторговаться, но Чекко разволновался и приказал мне поскорее кончать, сказал, что с ним мы сочтемся позже.

Ошарашенный падре присел на стул. «Вот дурень, — повторил он несколько раз и прибавил: — Мир праху его». Теперь он вспомнил, что из лавки пропадал не только мышьяк. Иной раз ему казалось, что содержимое баночек с ароматическими веществами и эфирными маслами заканчивается подозрительно быстро, но он не придавал этому особого значения и закрывал глаза на мелкие пропажи. Его ученик был совершенно неспособен к профессии, а чувства ответственности у него и вовсе не было. Его держали в лавке лишь потому, что отец Фацио приходился ему дядей. Злые языки поговаривали, что поразительное сходство племянника и дяди указывает на то, что их родственные узы на самом-то деле гораздо ближе. Поэтому отец Агостино не поднимал тему таинственного исчезновения какого-нибудь безвредного масла, а лишь повторял послушнику, что нужно быть очень внимательным и осторожным. Каждый день он говорил ему, к каким полкам не следует прикасаться ни под каким предлогом, и долгое время все обходилось без происшествий. Но когда исчезла целая банка смертоносного яда, он ужасно испугался и устроил послушнику настоящий допрос. Тот все отрицал и повторял, что находился в аптеке весь день и не видел ни одного посетителя. Падре искренне верил, что такой дурачок не способен на преступление, разве что на мелкую кражу. Но этот случай показал, что парень не дурак: у него было чутье дельца и торгаша, он сразу почувствовал, какую важность имеет товар для покупателя.

«Чутье дельца и мозг индюшки, — подумал отец Агостино. — Он сам продал убийцам яд, которым они отравили поэта».

— Однако ты не посмеешь отрицать, что вы отравили Данте, — сказал Джованни.

— Да какое там отравили, — пробурчал Терино.

— Зачем же тогда вы купили мышьяк? Не в косметических же целях.

— Мы хотели его убить, это правда, но у нас ничего не вышло.

— Если у вас не вышло с ядом, вы могли просто заманить его к себе и убить!

— Все сорвалось из-за Чекко! Он слишком разволновался и никак не мог выбрать подходящий момент. Только однажды ему удалось подсыпать немного отравы в бокал с вином, но Данте не выпил ни капли. Мы только и делали, что предлагали тост за тостом да поднимали бокалы: за коммуны Италии, за славу империи, за Европу, за Святого Духа, уже и не знали, кого еще вспомнить… В итоге сами мы страшно опьянели, а бокал Данте так и стоял на прежнем месте, словно обед только начался. Или Данте хитрее самого дьявола, или же он был законченным трезвенником и дал обет не прикасаться к спиртному — попробуй пойми… Мы присоединились к остальным и надеялись, что нам представится удобный случай осуществить задуманное, но этого не случилось. Наверно, его отравил кто-то еще, или он и вправду умер от малярии. Это все, что я знаю.

«Ну вот и все», — подумал Джованни. Похоже, он ошибся. С другой стороны, у него не было возможности внимательно изучить тело. Причиной обнаруженных симптомов могло оказаться что-то другое. Вся его теория трещала по швам. Выходит, он расследовал преступление, которого не было? И теперь в его руках лишь исполнитель несостоявшегося убийства?

— Зачем было его убивать? — спросил он Терино.

— Мы этого не хотели, но приказание было четким: убить Данте и выкрасть поэму, а за это были обещаны солидные деньги. Поскольку поэт все равно умер, мы попытались убедить заказчика, что это мы убили его: мы зашли в дом Алигьери и выкрали рукопись, потом я отправился к заказчику, передал ему пергамент и потребовал плату. Он набросился на меня и принялся душить, а потом, полумертвого, поджег. Мне чудом удалось выжить, я вовремя очнулся и бросился в колодец. Моему напарнику повезло меньше…

— Кто твой заказчик?

— Я не могу раскрыть его имя. Но я искренне надеюсь, что он вычеркнул меня из списка живых.

Отец Агостино положил голову на стол — он устал и был сбит с толку. «В конце концов, меня это больше не касается, — подумал он. — Послушник хотел меня провести, но в итоге наказал себя сам и заплатил за свое воровство высочайшую цену. Он не стал задаваться вопросом, для чего францисканцам яд, а потом сам же и выпил отравленное вино, предназначавшееся Данте».

Теперь перед ними был исполнитель страшного заказа, исполнитель-неудачник, который толком-то и не знал, как совершить преступление. Все это было настолько абсурдно, что падре стал сомневаться в том, что подобный бред мог зародиться в голове представителя рода человеческого, принадлежностью к которому он так простодушно гордился.

— Джованни, ради бога, уведи его! Давай продолжим завтра, ибо еще одна такая исповедь сведет меня в могилу.

Джованни очень хотелось узнать имя заказчика, но он согласился с падре и развязал Терино, после чего проводил его в келью, временно выполнявшую функции тюрьмы.

— А ужин когда? — послышалось из-за двери, когда Джованни поворачивал ключ, перед тем как удалиться.

После той ночи Бернар поседел, у него отросли волосы и борода, казалось, он вмиг постарел на сто лет. Когда он увидел свое отражение в водах реки, ему показалось, что он видит старого отшельника, который приютил его в пещере на склоне горы. Он уже и не думал о том, чтобы открыть ларец, найденный в фундаменте разрушенной церкви, он просто погрузил его на тележку и отправился в обратный путь. Груз был тяжелый, и мул часто останавливался, Бернар понял, что обратная дорога будет длинной и трудной. Он планировал идти назад тем же путем и останавливаться в тех же местах, но теперь двумя остановками было не обойтись. Первую ночь он думал провести в пещере, он надеялся узнать у старого отшельника, где можно будет остановиться на следующий день. Мул уже выбился из сил, но они все-таки смогли добраться до пещеры засветло.

Знакомое место выглядело совсем иначе, вокруг не было ни малейшего следа человеческого присутствия. Вход был завален камнем и зарос кустами дикой ежевики, словно тут уже много лет никто не появлялся. Бернар испугался. А что, если за тот миг, что он провел в долине, прошла уже сотня лет, пространство и время так изменились, что теперь он вернется совсем в другую эпоху? Но потом он вспомнил, что где-то уже все это видел, и попробовал сосредоточиться.

Он вытащил меч и принялся расчищать вход от кустов. Затем он со всех сил толкнул круглый камень, чтобы мул мог пройти внутрь. Когда Бернар оказался в пещере, он разжег огонь, чтобы осмотреться. Он ожидал увидеть две убогие постели: на одной из них он позавчера провел ночь, на второй должен был находиться скелет хозяина. Так все и было: скелет лежал на кровати со скрещенными на груди руками. Но что все это значило? Казалось, что отшельник лег спать как обычно и умер во сне. Видимо, с того момента прошло уже лет пятьдесят. Если бы он умер недавно, его тело не успело бы истлеть, да и вход в пещеру не зарос бы так сильно.

Так, значит, отшельник не был так стар, как говорил, на самом деле он уже давным-давно умер, но каким-то образом все же оказался живым в своей пещере, когда Бернар проходил рядом? Видимо, старец совершил чудо, чтобы спасти его от встречи со стаей голодных волков. Или все это бред и пещера вовсе не та? А может, это нелепая шутка безумного старика и он просто положил в свою постель чей-то скелет и высадил у входа дикую ежевику, чтобы пустить о себе славу святого, творящего чудеса?

Но Бернар слишком устал, чтобы продолжать думать на эту тему. Он просто закрыл вход в пещеру, улегся на старую кровать и постарался заснуть. Огонь становился все слабее и вскоре почти угас. Бернар посмотрел на череп: «Так это был ты? Спасибо тебе за все», и он пожелал скелету доброй ночи. Сначала нас нет, и нет ничего, но после смерти наши останки существуют еще долгие годы. Но что такое эти «до» или «после» — всего лишь разные способы материализации в пространстве, одна из возможностей воплотить то, что невозможно измерить.

Бернар крепко запомнил тот миг в долине Додоны, когда он мгновенно прожил всю свою жизнь. Теперь он знал собственную судьбу, и она больше не заботила его. Былая тоска исчезла, исчезли бесконечные муки, связанные с вечным поиском смысла жизни: быстрее, быстрее, всенепременно понять, пока я еще жив, — зачем? Все это растаяло, как первый снег. Осталось лишь спокойствие, огромное, нечеловеческое спокойствие. Он уже не хотел от жизни ничего, кроме того, что было предначертано свыше. Он помнил все, что увидел в миг озарения: свою жизнь и историю всего человечества, но совсем не помнил момента собственной смерти. Он знал, что она будет, но забыл, как именно это случится. «Как странно», — подумал он, но потом решил, что так даже лучше: вряд ли его смерть будет каким-то выдающимся событием. Он попрощался с черепом отшельника, повернулся на другой бок и заснул.

На следующий день Бернар снова отправился в путь той же дорогой, которой пришел. В деревне он отыскал хозяина мула и попросил проводить его до лодки, чтобы забрать потом животное и тележку. Они отправились в путь вдоль реки Коцит, вплоть до ее слияния с Ахеронтом. Через два дня они добрались до места. Спирос ждал его в Эпире, как договорились, они погрузили ларец в лодку и отправились в сторону Корфу. Там Бернар снова увидел Даниеля. Тот уже собирался возвращаться в Апулию, где появились новые торговые дела. Затем ему нужно было заехать в Анкону, а потом вернуться в Болонью.

— Весь путь займет около месяца. Если у тебя есть время, присоединяйся, — предложил он Бернару.

Джованни был разочарован, но потом подумал, что, наверное, так будет лучше. Похоже, что Данте действительно умер от малярии, как и Гвидо Кавальканти, друг, которого он любил и ненавидел одновременно. И пусть даже Джованни расследовал преступление, которого не было, — в результате он обрел гораздо больше: ему удалось отыскать потерянные песни великой поэмы, допросить незадачливого самоубийцу, найти отца, сына, Джентукку, узнать о таинственном послании в поэме Данте… Его-то и предстояло теперь разгадать в первую очередь… Наверное, любое расследование движется именно так. Преступление — это только повод. Даже если ты найдешь убийцу, убитого уже не вернуть и восстановить равновесие невозможно. А что касается справедливости… Справедливость — это гораздо больше, чем обычная месть. Зачем искать виновного, чтобы его наказать? Конечно, наказывать надо, чтобы новые преступления совершались как можно реже. Но не надо думать, что наказание сможет уравновесить причиненное зло. Наказание — это лишь попытка отгородиться от зла, сделать вид, что его не существует вовсе, тогда как на самом деле оно окружает нас повсюду… И вот теперь, когда выяснилось, что никакого преступления и не было, можно ли считать, что расследование окончено? Самым важным было то, что он узнал много нового о самом себе и нашел своего отца. Но теперь предстояло понять, что стояло за этими числами и стихами. Возможно, Данте и вправду был известен закон Божественной справедливости и он знал о том, что за договор заключил Господь с Моисеем, а Христос со своим народом? Ведь что-то же подтолкнуло его написать поэму о человеческой душе и о том, что происходит с ней в загробном мире. Данте твердо верил, что каждый человек воплощает в себе некий конкретный поступок, который тот совершил при жизни, и после смерти душа бесконечно переживает содеянное. Мало того, именно это прижизненное действие приводит душу к погибели или спасению. Поэтому некоторые персонажи в Комедии изображены вечным воплощением собственного греха: так, например, Ванни Фуччи вынужден бесконечно показывать Господу кукиш, а затем превращаться в огромную змею. К этому сводится его земная жизнь, в которой он часто был преисполнен глубокой досады. Фарината и отец Гвидо Кавальканти, атеисты при жизни, были убеждены, что после смерти их ждет лишь пустота, и посему оказались в аду среди еретиков; а граф Уголино изображен в минуту великой злобы и яростно вгрызается в голову архиепископа Руджери. Паоло и Франческа схвачены в минуту своего грехопадения, они роняют слезы, ибо знают, что их любовь греховна, но ничего не могут поделать. Все запечатлены в решающие моменты своей жизни, в том самом состоянии, что свидетельствует об их главном качестве, — они словно статуи, запечатлевшие собственный грех. Словно любой человеческий поступок может длиться целую вечность, и эта вечность раскрывает нашу внутреннюю сущность. Может быть, эта сущность доступна только взгляду поэта?

Джованни вернулся в келью, где был заперт Терино, и закрыл за собой дверь.

— Скажи мне, на кого ты работаешь, и я отпущу тебя.

— Я не могу этого сделать, ибо поклялся сохранить все в тайне.

— И ты готов хранить тайну, несмотря на то что человек, который тебя нанял, пытался расправиться с тобой и ничего не заплатил?

— Но я же человек слова.

Джованни показал ему золотую монету, а потом вторую и третью.

— Нас нанял один человек, когда-то он был рыцарем, тамплиером.

— Тамплиером?

— Все мои товарищи так или иначе связаны с их орденом. И я сам, и даже Чекко уже работали с ними раньше. Нам не приходилось бывать в Святой земле, но этот человек… он жил там много лет назад. Еще до того, как орден разогнали, мы выполняли всякие грязные поручения от рыцарей, которые не хотели запятнать собственное имя. Ну, например, украсть там что, или убрать неудобного человека, или провезти мелкую контрабанду, припугнуть должников… Мы тоже считались служителями Храма, наше дело было повиноваться.

— И даже убивать?

— Не все ли равно, что нам приказывали? Мы ведь поклялись вечно служить Сатане.

— Но зачем тамплиерам убивать Данте?

— Откуда мне знать, знаю лишь, что нужно было любой ценой помешать ему завершить поэму, а уж в чем была причина… Мы не привыкли задавать вопросы — мы просто выполняли приказы.

Так, значит, тамплиеры. Выходит, он зря доверился Бернару? Ведь его друг, Даниель, тоже был тамплиером… Но что за этим стоит? Данте пытался сохранить секретное послание рыцарей Храма, но те захотели помешать ему, потому что опасались, что их секрет станет всеобщим достоянием? Но если все так, зачем понадобилось Бернару рассказывать мне и Бруно о зашифрованных в поэме стихах? Или он пытался вывести нас на ложный след? А может быть, Бернар и сам ничего толком не знал, он просто хотел расшифровать послание, чтобы найти ковчег? Возможно, его вера пошатнулась и он хотел доказательств? Это кажется самым правдоподобным вариантом, но ведь я могу и заблуждаться, — наверное, первому впечатлению доверять не стоило…

Очевидно, судьба этих вопросов — оставаться без ответов, ибо Джованни уже давно пора было заняться своей новообретенной семьей; продолжать расследование не было ни времени, ни смысла. Скорее всего, все эти таинственные цифры и буквы Бернар просто выдумал, а мы пошли у него на поводу… В любом случае все это не имеет ни малейшего отношения к смерти поэта. Если бы не Бернар, Джованни никогда бы не догадался об этом, разве что случайно… Все мы блуждаем в темном лесу, где истина лишь изредка вспыхивает на бескрайнем небе, крошечными фрагментами, и потому суждения наши до смешного ограниченны. Важнейшие события нашей жизни вершатся где-то там, за пределами зримого мира. Есть Тот, кто решает, как повернуть нашу судьбу, именно Он творит жизнь каждого из нас, в то время как мы живем и думаем, будто что-то значим.

Но свой путь в поисках истины Джованни проделал не напрасно, теперь книга собрана целиком: великое произведение, повествующее о том, что открылось поэту о жизни мира и человека в минуту прозрения. В единый миг настоящего Данте увидел целую вечность, и это навсегда изменило его.

Джованни часто думал об этом; когда он шел куда-то, он все время повторял про себя эти строки. Как много заложено в этих стихах! Поэт говорит о том, что счастье — это гармоничное сосуществование чувства и разума, инстинктивного желания и сознательной воли. Все это — словно единый часовой механизм, который, если каждая деталь на своем месте, начинает отсчет: колесо его крутится и создает ту самую энергию, что управляет планетами; энергию, приводящую в движение все живое, и имя ее — Любовь. Счастье — это предоставить себя во власть великой космической силы и способствовать ее движению, освободиться от своих надуманных желаний, чтобы не препятствовать ему, — словом, подчиниться той самой силе, что движет звезды. Как только поэты могут видеть то, что не дано другим?

Джованни освободил Терино и отдал ему обещанные деньги.

— Во Флоренции есть женщина, способная полюбить тебя, несмотря на бедность и уродство. Ты ее знаешь, это Кекка из Сан-Фредиано. Ты мог бы использовать эти деньги, чтобы поехать к ней, попросить прощения. Ведь даже ты можешь сделать кого-то счастливым…

— Счастливым… — просипел Терино и нахмурился. — Есть ли глупцы, что еще верят в счастье? Что это такое, кто его видел?

Джованни ответил не раздумывая:

— Счастье — это жить ради другого человека, делать так, чтобы его желания осуществились.

Друзья погрузили ларец на огромную тачку, несколько раз Бернар чуть было не уронил его: колесо было одно-единственное и тачка то и дело теряла равновесие.

— Давай передохнем, — сказал он Даниелю, когда они добрались до порта.

Он очень утомился за время путешествия и присел на каменную скамью, чтобы перевести дух. Даниель махнул рукой в сторону мола, где был пришвартован корабль: до него оставалось совсем чуть-чуть.

Он торопился, но Бернар отлично помнил, что должен присесть именно здесь.

Темнело — в порту не было ни души, рабочие уже отправились по домам. В складках моря притаились жирные чайки, изредка они взлетали, но тут же снова садились на темно-синюю воду.

Он грустно смотрел на волны, а Даниель стоял немного позади.

— Что в ларце? Что-то стоящее? — спросил Даниель.

И тогда Бернар рассказал все с самого начала: о том, как он обнаружил секретный код в поэме Данте и расшифровал его, о том, как ему открылись ад и рай в долине Додоны, и как встретил святого, и как получил подтверждение существования Бога.

— Представляешь, все, что написано в поэме Данте, все это так и есть на самом деле! И вот эта минута, она есть всегда, она существует в вечности.

Но Даниель, видя, как бережно Бернар прижимает к себе ларец, окончательно уверился, что Бернар откопал какие-то сокровища.

— Как думаешь, Данте и был Великим магистром? — спросил Бернар.

В ответ Даниель только рассмеялся.

— Понимаешь, ведь он умер не своей смертью, его кто-то убил, и я начал расследовать это преступление, мне даже удалось найти убийц — это Чекко да Ландзано и Терино да Пистойя, но я никак не могу добраться до личности заказчика этого грязного дела…

— Несчастный глупец, — произнес Даниель прямо у него за спиной.

И тут же Бернар почувствовал страшную боль и увидел, как из его груди, прямо под правым плечом, выходит окровавленное острие меча. Это был меч Даниеля.

«Так вот почему, — еще успело пронестись у него в голове, — вот почему я не помнил собственной смерти. Я думал, что вижу сцену в порту Акры… Как все похоже… И меч, кажется, тот же самый… Бедняга Даниель, как низко ты пал…»

Но тут его мысли остановились, и на него нахлынуло ощущение покоя…

Он испросил прощения за все, что совершил. Море в последний раз отразилось в его глазах и навсегда исчезло.

Даниель подхватил труп под мышки и поволок к дамбе. Там он сбросил его в море. Потом выхватил меч и попытался вскрыть ящик, но ничего не выходило. Тогда Дан в ярости опрокинул тачку — ларец свалился, крышка отскочила. Оттуда выпали две скрижали, которые упали на каменный пол и раскололись. На черных плитах виднелись золотые буквы неизвестного алфавита.

— Что за черт! — крикнул Даниель и сбросил все в воду.

Затем он с разочарованным видом отправился на корабль.

Меч был испачкан в крови, тачка пуста.

 

VI

«Христос был распят, и на третий день воскрес из гроба! С тех пор как свершилось это великое чудо, никаких настоящих пророков не было и быть не могло!» — гремел с амвона монах в доминиканской рясе. Главный смысл его проповеди заключался в том, что Божественное может проявлять себя только через Откровение и только в нем заложено все, что положено знать людям о Боге. В священных книгах есть все, что нужно для жизни, а остальное — не больше чем трактовки и комментарии.

Джованни думал над словами монаха, пока возвращался в гостиницу. В какое странное время ему было суждено появиться на свет! Каждый раз, направляясь в гостиницу, он выбирал новый путь. Это помогало выкроить время для размышлений.

Слово стало плотью и кровью, оно воплотилось в человеке, и было распято, и воскресло, и святая Римская церковь, как наследница апостолов, стала единственным хранителем Писания. Здесь нечего добавить. Это и провозглашал с кафедры Пес Господень. Это ожившее Слово и есть оплот против Тьмы, против злых сил, против сомнений и отрицания. Проповедник был специально послан в Болонью самим папой, который возлагал надежды на то, что огонь речи доминиканца уничтожит злобу еретиков. И тот действительно с большим воодушевлением клеймил францисканцев, чьи проповеди были насквозь пропитаны идеями иоахимитов. Они трубили о том, что минула эра Отца и Сына и грядет эра Святого Духа, и эта последняя принесет миру великое обновление. Она сменит законы Ветхого и Нового Завета, и тогда восторжествует любовь к бедности и наступит время духовной свободы. Властная Церковь Петрова уступит свое место Церкви Иоанновой, которая откажется от ненужного бремени мирской власти, и управлять ею станут кроткие аскеты-бессребреники, — словом, дух свободы, любви и мира победит насилие и устранит самую его возможность. Таким образом, появление Франциска Ассизского стало для них живым воплощением наступления последней эры, предсказанной Иоахимом, — эры Святого Духа, и только он был для них настоящим пророком. Данте, отведя Франциску место в раю, рядом с пророками, тем самым давал понять, что идеи калабрийского аббата ему не чужды. Доминиканец же ясно говорил, что время пророков прошло и что пытаться давать Божественному Слову какие-то новые трактовки нет никакого смысла, ибо единственное верное Слово — это Евангелие и только оно несет в себе подлинное учение Христа. Случилось все, что должно было случиться, остальное лишь крохи, жалкие заметки на полях Великой Книги.

После мессы Джованни распрощался с отцом Агостино. Падре упрекнул его в том, что он освободил Терино, ведь это — опасный преступник. Но Джованни не видел смысла предавать его суду.

— Под пытками он сознается в чем угодно и в конце концов его все равно казнят. Вполне возможно, что он снова попытается проститься с жизнью, так что администрация коммуны будет избавлена от лишних расходов, — ответил он встревоженному священнику.

— Вам следует покаяться за такие мысли, — ответил тот.

Но Джованни уже испросил прощения у Небес и у великой энергии, что движет все земное.

В какое все-таки удивительное время они живут! Эта эпоха открылась пришествием святого Франциска и закончилась со смертью Данте. Время потрясающего духовного прорыва и вместе с тем постоянных военных стычек. Казалось, что новый папа хочет навсегда покончить с самой идеей того, что человек может сам, без помощи Церкви, общаться с Богом и вступать с ним в какие-то отношения. И именно эта идея читалась на каждой странице творения Данте. Это она породила новые всплески философской мысли, учения Франциска и Бонавентуры, дала силы на строительство великолепных соборов и вдохновила Данте на написание поэмы. Но она же дала жизнь и самым крайним течениям веры, создала невероятные культы, так что иной раз можно было подумать, что любой шарлатан и психопат, страдающий невероятными галлюцинациями, может объявить себя провидцем и начать проповедовать на соборной площади об обновлении и грядущем апокалипсисе. Церковь старалась оградить народ от опасных лжепророков, но, чтобы преуспеть в этом, ей нужно было выступать единственным посредником в общении с вышним миром. Поэтому она говорила — подлинные пророки несли весть о Христе, и после его воскресения эти пророчества исполнились, а новых уже не будет. Эпоха, о которой повествует Священное Писание, закончилась, и с этого момента все сказанное и написанное о Христе, пришествии или новой эре — лишь достояние литературы.

Джованни казалось, что подобные методы борьбы со злом совершенно не соответствуют его масштабам. Это все равно что отрезать ногу, чтобы избавиться от бородавки. Допустим, таким образом они могли уничтожить катаров и иоахимитов, но вместе с ними погибли бы мысли о вере и святого Франциска, и Данте, и многих других. А ведь таких, как они, уже больше не будет.

Какое там время Святого Духа! Складывалось впечатление, что, борясь со лжеучениями, Церковь тем самым призывает людей стать материалистами и заниматься лишь формальным выполнением навязанных ею же ритуалов. Она словно призывала: займитесь земными делами, а мы позаботимся о Христе и обо всем остальном. Таким образом, Церковь сильно рисковала: заяви кто-нибудь о том, что человек может общаться с Богом без посредничества церковных служек, и он мгновенно приобрел бы множество сторонников, так что вся эта борьба могла обернуться совсем другой стороной. Святые Отцы оказались бы перед непростым выбором: смиренно признать свою ошибку или же устроить бойню, которая привела бы к разрыву между Церковью и людьми, после чего заявлять о собственной богоизбранности стало бы гораздо сложнее.

Но потом Джованни подумал, что дело здесь не только в Церкви. Вокруг зарождался новый мир, и в этом мире люди держались за материальное гораздо сильнее. И дело было отнюдь не в том, что об этом сказали с соборной кафедры. Это было вступление в новую эпоху, которая принадлежала им, людям денег и вещей. Народ устал от разных учений; гвельфов и гибеллинов разогнали, не было больше ни белых, ни черных, ни сторонников Августина, ни желающих трактовать Аристотеля, ни мистиков, ни поборников разума. Везде царила атмосфера покорности и приятия существующего порядка вещей, люди цеплялись за сегодняшний день. Вместо старой привычной аристократии появились настоящие денежные магнаты, после великих открытий минувшего века общество снова застыло и замкнулось в себе. На место открытых для каждого свободных коммун пришли новые виды правления, когда несколько богатых семей из старой и новой аристократии оккупировали власть в городе, а затем группировались вокруг одного могущественного правителя: формировался культ личности, который постепенно занимал освободившееся от старого режима пространство. Поэты собирались в кружки, но теперь их занимали скорее луга и пастушки, политика больше не находила отражения в их вдохновенных строках. Они разрабатывали мелкие, второстепенные темы, пытаясь заслужить титулы аристократов поэтического слова. Мир становился простым, светским и безразличным ко всему, что касалось духовной сферы: это был мир дельцов — мир, где не осталось места голосу свыше, который говорил бы человеку о вечном.

Наверное, дон Бинато и мессер Моне были правы. Притча о талантах прочитывалась теперь в ином, буквальном смысле. Наверное, они уже давно видели новые горизонты неведомых прежде ценностей, и старых за ними было не разглядеть. Видимо, единство христианского мира было и впрямь всего лишь мифом, — Европе никогда не стать одним целым. И мечте Данте сбыться не суждено. Борьба так и будет продолжаться, эта война не кончится никогда, эгоизм, жажда наживы и выгоды будут продолжать подпитывать себя самих, — это и есть история человечества, ее неизменная суть.

Когда Джованни вернулся в свою гостиницу, трактирщик с хитрой улыбкой сообщил, что наверху его ожидает молодая женщина.

— Она назвалась вашей женой, — сказал он и подмигнул. — Ради такого случая я могу предоставить вам комнату поудобнее. Она как нельзя лучше подходит для тайных свиданий, разница в цене совсем небольшая.

Джованни сразу же уплатил требуемую сумму, которая оказалась гораздо больше, чем он ожидал, и поднялся к себе.

— Прости меня, — сказала Джентукка, едва он появился на пороге.

Она ждала его возвращения, сидя на скромной постели, и теперь, когда он вошел, встала и подошла к нему.

— И ты меня прости! — откликнулся он. — А что это у тебя в руке?

— Вот. — Она разжала руку. На ладони лежал камень, на котором виднелись следы запекшейся крови. — Но это не для того, чтобы снова напасть на тебя. Все дело в том, что мой сын хочет видеть своего отца. Я много раз рассказывала ему о тебе, о том, как ты благородно повел себя в Равенне… Возьми. — С этими словами она протянула ему камень. — И скажи, был ли ты верен мне все эти годы?

— Конечно, — ответил он не раздумывая. — Эти годы пролетели, как будто прошло всего несколько дней, и все это время я жил так, словно знал, что однажды мы снова встретимся. Я был настолько в этом уверен, точно думал о прошлом, а не о будущем, казалось, все это уже было, где-то там, давным-давно. Наверное, воспоминания о тебе были слишком сильны, и это давало мне надежду. Я даже не знаю, как такое возможно, и это пугало меня. Бывали моменты, когда я чувствовал слабость и увлекался какой-то женщиной, я хотел увидеть в ней тебя, но тут же начинал мысленно обвинять ее в том, что она — не ты. Все эти годы жил в ожидании нашей встречи, и теперь этот день настал, и жизнь моя обрела смысл.

Но пока он произносил эти слова, губы Джентукки оказались настолько близко, что ничего уже было не разобрать. Какое-то мгновение они стояли вот так, оцепеневшие и ни в чем не уверенные, и смотрели друг на друга — настолько близко, что лица расплывались и их было уже не различить, но все же еще слишком далеко. Наконец сомнения развеялись, они бросились в объятия друг друга и почувствовали, что этот поцелуй был предначертан свыше и существовал задолго до них самих: что было суждено — исполнилось, и им показалось, что само время остановилось.

Девяти долгих лет словно не бывало.

И каждое мгновение переживалось ими, будто впервые.

Вскоре Джованни и его жена отправились в Пистойю, чтобы проводить Чечилию и продать дом. Потом они поехали в Лукку, чтобы и там распродать оставшееся семейное имущество. Их не было несколько месяцев, все это время их сын Данте находился в доме у Бруно и Джильяты. Вернувшись, они купили в Болонье новый дом. Джованни и Бруно открыли небольшую больницу, немного напоминавшую арабские: в ней было несколько лежачих коек, на которых больные могли отдыхать после лечения. Таких заведений в Европе было совсем мало. Их больница быстро приобрела в городе хорошую славу, врачи университетского квартала стали завидовать друзьям — им даже объявили бойкот, однако непонятно, кто от этого выиграл. Постепенно вокруг заведения сформировался круг постоянных клиентов, которые были весьма довольны услугами новой больницы.

Джентукка забеременела и была совершенно уверена, что ждет девочку. Она уже даже придумала ей имя — Антония.

 

VII

Всю дорогу Эстер провела перед зеркалом: то пудрилась, то поправляла волосы… Плавное покачивание повозки утомило ее сыновей, и они быстро заснули. Вместе с ними в повозке ехали еще две девушки: они были моложе, чем Эстер, и детей у них не было. Они сидели на своих пожитках и тоже смотрелись каждая в свое зеркальце, доставая из дорожных шкатулок то пудру, то румяна. Мужчинам нравились светлые лица с легким жемчужным оттенком, так что они изо всех сил старались добиться нужного эффекта. Между собою они переговаривались полунамеками, так чтобы дети Эстер не могли понять, о чем идет речь. Все трое очень волновались. Еще бы — как резко изменится теперь их жизнь! Они наконец выберутся из этой грязи и перестанут прислуживать всем подряд. Говорят, что вилла, где они будут жить, ни в чем не уступит королевскому дворцу, там даже есть водопровод. Ее владелец невероятно богат, так что на новом месте им будет очень хорошо. Они даже смогут пользоваться всеми благами, что и богатые синьоры-хозяева: есть настоящую дичь, пить дорогое вино, а кроме того, им дают гарантию, что в случае болезни будут приняты все необходимые меры…

— А какой-такой болезни, мама? — спросил младший сын Эстер, который думал, что его мать работает сиделкой.

— Ты можешь заразиться ужасной болезнью, и у тебя раздует живот, — засмеялась одна из девушек.

— Водянкой? — спросил тот, что постарше.

— А что бывает, когда болеешь водянкой? — не унимался младший.

— У тебя в животе заводится зверушка, которая все время скребется и хочет вылезти наружу, — ответила Эстер и принялась его щекотать.

Под вечер они прибыли на виллу. Даниель слез с лошади и открыл дверцы повозки. Он помог им выйти, и они оказались в саду. Виллу окружал большой парк, за ним виднелась крепостная стена, на которой располагались многочисленные посты охраны.

Синьор Бонтура вышел им навстречу, за ним следовало несколько слуг. Он внимательно осмотрел женщин с головы до ног, словно мясник, которому только что принесли с бойни новые туши. Закончив осмотр, хозяин довольно улыбнулся. Он сделал знак, слуга подозвал детей и куда-то увел.

— Отдохните с дороги, — произнес он, и девушек провели в предназначенные для них покои. Слуги принялись разгружать повозку.

— Ну что, Дан, старая кляча, как поживаешь? — спросил синьор Бонтура.

— Доволен товаром? — произнес в свою очередь француз.

— А ту, что с детьми, зачем привез?

— А ты отведай, тогда сам поймешь, чего она стоит.

Бонтура безудержно расхохотался и с силой похлопал Дана по плечу:

— Что будешь делать? Пробудешь у нас какое-то время?

— Мне срочно надо в город: начальство ждет. Есть там одно неотложное дельце, надеюсь, что сегодня же обернусь. Вели-ка мамаше Потта приготовить мне яйца всмятку, конечно, если ты не против со мною отужинать. Сегодня я с удовольствием уступлю тебе тех, что помоложе. Если хочешь, и детей забирай. — И оба они рассмеялись удачной шутке. — В последнее время я так много работал, что заслужил хороший отдых, — сказал Даниель.

Он вдел ногу в стремя и вскочил на лошадь. Бонтура с ним даже не попрощался. Он тут же вернулся в дом, чтобы еще раз осмотреть новый товар.

Слуга проводил Даниеля в кабинет. Рыцарь оказался в большом зале. Мессер Моне ждал его с нетерпением, он, как всегда, сидел за столом, а перед ним лежали счеты и деловые бумаги.

— Все прошло отлично, — сказал француз, чтобы прервать молчание. С этими словами он протянул Моне ворох бумаг, на которых были подробно описаны все счета и выручка от продаж. — А мессеру Бонтуре я привез трех таких потаскух, что от одного взгляда на них твой маленький христос тут же воскреснет. То-то будет потеха, настоящий праздник жизни!

Однако мессер Моне его не слушал, по крайней мере, он сделал вид, что не слышал ни слова. Он внимательно разглядывал счета и делал себе какие-то пометки. Операция была действительно очень удачной, Даниель отлично поработал. Жаль вот только, что ордена больше нет. Пока тамплиеры были в чести, компания его деда и отца проворачивала огромные дела, а потом и он сам смог солидно подзаработать на Крестовых походах. Деньги просто текли рекой. Король Неаполя помог семье Моне занять первое место среди поставщиков крестоносцев. Сначала они снабжали Акру, а затем Кипр. Зерно текло рекой со складов прямехонько на корабли рыцарей Храма, а те, как известно, налогами не облагались. И все это под предлогом снабжения походов. Вырученные деньги плавно перетекали в кредитные кассы. Когда Филипп Красивый Французский собрался объявить о том, что орден будет распущен, а тамплиеры уничтожены, мессер Моне чистосердечно всплакнул. У него были свои люди при французском дворе с тех самых пор, как Филипп IV, выискивая средства для финансирования походов во Фландрию, присвоил себе имущество всех еврейских и итальянских банкиров. Но двое остались — Альбицци да старый лис Мушьятго Францези, они вовремя успели дать королю в долг на весьма выгодных условиях. Совсем не то был король английский: тот всегда брал в долг под гарантии, взамен денег он часто предлагал таможенные льготы на вывоз английской шерсти. Благодаря такому обмену английская шерсть шла во Флоренцию почти даром, зато была дорога в других городах. А вот Филипп мог предложить в качестве залога только свои драгоценности да те сокровища, которые он надеялся вытрясти из закромов тамплиеров. Дни его жертв были уже сочтены.

Тогда Альбицци и Мушьято решили подсуетиться: они затеяли переговоры о том, чтобы выкупить все имущество тамплиеров в Италии, до которого могли дотянуться. Акты о продаже были почти готовы, но ростовщики медлили и, когда в 1307 году французские предводители ордена были арестованы, все еще выжидали, чтобы цены упали, так как ходили слухи о том, что имущество тамплиеров будет конфисковано в пользу Церкви. Вслед за тем они подкупили служителей и казначеев ордена и получили все по мизерным ценам, спустя некоторое время снова перепродали все по рыночным ценам, получив баснословные барыши.

Даниель отлично подходил господину Моне для подобных дел, он хорошо работал и имел нужные связи, к тому же и сам неплохо на этом зарабатывал и поэтому был заинтересован сделать все в лучшем виде. Господин Моне закончил читать отчет: прибыль была огромной. На последней странице были перечислены непредвиденные расходы, которые хозяин еще не оплатил.

— Чекко д'Асколи? Кто такой? — спросил он Даниеля.

— Он не имеет никакого отношения к делам, — ответил тот. — Мы просто дали ему денег, чтобы он помешал распространению Комедии Данте, и он неплохо поработал.

Даниель показал рукопись поэмы, которая была украдена из дома поэта. Он положил ее на стол, прямо перед господином Моне, который пристально смотрел на него.

— Остальные деньги пошли на подкуп шлюх. Есть еще кое-что по делу Данте. Как вы и просили, его тихонько убрали, а за ним и исполнителей. Я случайно встретил в Болонье одного человека, который непонятным образом был в курсе всех дел; пришлось от него избавиться.

«Он говорит о Джованни Алигьери, — подумал синьор Моне. — Чертов мальчишка, кто еще это мог быть?»

— Никто не просил тебя убивать Данте, — произнес банкир, — я такого никогда не требовал.

«Лицемер проклятый, — подумал Даниель, — ты велел сделать так, чтобы Данте не смог закончить поэму, а как еще можно помешать поэту писать стихи? Руки ему отрубить? Тогда он сможет диктовать, а желающие записать всегда найдутся. Язык ему вырвать? Некоторые, говорят, и ногами пишут…»

Господин Моне встал, взял рукопись и бросил ее в горящий камин.

— Вам хотя бы удалось помешать ему завершить работу?

— Да, Рай не закончен, не хватает последних песней.

Старый банкир подошел к окну и посмотрел на город.

Флоренция была у него как на ладони. Здесь ему был знаком каждый дом, каждая лавочка, каждый склад, что были во владении семьи Моне. Нет, он никогда не приказывал убить Данте. Он всегда был добрым христианином, почитал Церковь. Дела делами, состояние надо приумножать, это еще в Евангелии сказано, но сколько лично он пожертвовал Церкви — и не сосчитать!

Он не хотел этой смерти. Но когда ты влиятельный человек, обычно так все и происходит. Твои слуги, надеясь тебе угодить, зачастую идут гораздо дальше твоих собственных намерений. Если ты один из сильных мира сего — такое случается довольно часто. «Что ж, такова, видно, воля Божья!» — подумал он. Конечно, то, что Данте умолк, Моне было приятно; когда черные гвельфы по его указке выгнали Данте из Флоренции, он уже надеялся, что с поэтом покончено навсегда. Он сделал это не из личных побуждений, а во благо города. Поэт был слишком горяч: когда он участвовал в городском совете, то все время встревал в дела, разобраться в которых было ему не под силу. Он не раз выступал против того, чтобы посылать флорентийские войска на помощь папе… Он не любил войны и высказывал мысли, которые были прекрасны, но очень далеки от действительности; устройство современного общества, проведение деловых операций — ни в том ни в другом он ничего не понимал. «Ведь у Флоренции с папой заключено особое соглашение, нам уже пора взыскивать по кредитам, и отказать папе не так-то просто!.. — думал Моне. — А то, что солдаты гибнут, так ведь это их работа, за это им и платят… В конце концов, Данте легко отделался: изгнание — это ведь все-таки не казнь… Да что он вообще о себе возомнил? Взялся писать эту свою Комедию, где… где моя милая, моя обожаемая жена, моя отрада и мое горе… где бедная Биче (он ее называет Беатриче) нисходит из рая, чтобы спасти этого Данте, потому что он потерялся в темном лесу. Бред какой-то, с какой стати ей это делать? Уж не потому ли, что он всюду таскался за ней, пока был молод? Да уж. Но ведь это полная ересь, пусть и похоже на красивую сказку. Ведь в Писании ясно сказано: не возжелай жены ближнего своего: это тяжкий грех! Неужели бы Господь спас поэта, согрешившего против Его заповеди? Нет, это совершенная чепуха».

Но где-то в глубине души Моне подозревал, что Данте написал Комедию только для того, чтобы ему отомстить. Он хотел изменить свой жребий, взять реванш за проигранную партию, пусть даже все это было только в воображении. Он передергивал карты пасьянса судьбы. К превеликому сожалению, эта нелепая фантазия имела огромный успех, и мессер Моне никак не мог найти этому объяснение. Поэт и вправду мог победить его. Но что за выигрыш его ждал?

Почему-то люди увлеклись этим сочинением… В чем же причина? Неужто их вдохновила мысль о Божественной справедливости, о том, что добро восторжествует над злом? Насчет этого никаких сомнений быть не может: все мы смертны, так что предоставьте сильным вершить судьбу этого мира и готовьтесь тихонько к переходу в мир иной… Но ведь в поэме Данте есть и другое, куда более опасное утверждение: якобы эта Божественная справедливость может вершиться здесь и сейчас, на земле… Медленно и незаметно она делает свое дело и определяет историю человечества… И когда-нибудь праведники, которые сегодня кажутся побежденными, воспрянут и свершится возмездие, пусть даже мы, живущие ныне, этого и не увидим. Ненависть погибнет вместе с теми, кто ее посеял, любовь же останется…

— Я умру, и все, что я нажил, исчезнет, а его Комедия останется…

Моне перекосило от гнева: «Все это ложь! Люди, оглянитесь вокруг: кем творится история? Кто предопределил судьбу этого глупца, кто отправил его в изгнание, кто решил, что ему пора умереть? Господь Бог или я?» Однако потом он неожиданно успокоился и попросил прощения за свои грешные мысли. «Нет, не я велел убить его, это было лишь досадное недоразумение, но такова была воля Твоя, Господи, не я убийца его! Ты, Господь Всемогущий, Ты решил, что он не закончит эту поэму, но все обернулось именно так, как я того страстно желал… И если Данте не закончил свой труд, на то была воля Твоя. Видно, Тебе тоже пришлась не по душе эта Комедия… У нас с Тобой схожие вкусы, Господи…»

Он поблагодарил Даниеля за хорошую работу и выдал ему несколько золотых слитков. «Меня будут вспоминать как человека богатого и щедрого. Но кто? Кто вспомнит обо мне? Франческа, моя дочь, — дочь Беатриче? Я слишком плохо с нею обошелся. Я отказался от нее, не пришел даже на свадьбу. Я всю жизнь винил ее в смерти любимой жены, ведь это она своим рождением убила дорогую Биче… Бесчисленные дети от второй жены, которые постоянно дерутся из-за наследства? Или внебрачные чада от многочисленных корыстных любовниц? Нет. Я закажу себе такую гробницу, которая сможет обессмертить мое имя. Потребую поставить ее во францисканской церкви, приглашу маэстро Джотто, и тогда обо мне будет помнить каждый, кто узрит это чудо. Per omnia saecula hominum — покуда жив человек».

Даниель пришпорил коня и поскакал назад, на загородную виллу Бонтуры. Он мчался во весь опор. Наконец-то с делами покончено. Впереди заслуженный отдых, хорошие деньги и красивые женщины… Забыться… Его работа не так-то проста: приходится разорять целые семьи и даже убивать, порой становится жаль этих людишек. Но особенно задумываться все же не стоит, работа есть работа… Его мысли вернулись к Бернару. Он убил его, как убил бы любого другого, но если копнуть поглубже, то причины этого убийства оказывались куда загадочнее и весомее. Учитывая, что оба исполнителя дела мертвы, старый дурак никогда не смог бы узнать правду. Однако при виде Бернара Даниель чувствовал безотчетную глухую злобу, образ этого человека не покидал его, раздражая все больше и больше, но почему? Ответа не было. Может быть, он не мог вынести этот восторженный взгляд, эту собачью преданность, глаза, полные ожидания…

Даниель помнил, как, вернувшись в Европу, он отчетливо осознал, сколь ложны те идеалы, к которым он так привык с раннего детства. Память сохранила чувство дикой ярости, которая охватила рыцаря, когда он наконец-то во всем разобрался. Однажды он сказал себе: хватит, пора идти вперед, надо забыть прошлое, оставить позади нелепые ошибки юности. Жизнь — это лишь странная хворь, разросшаяся в пустоте бессмысленно огромной Вселенной. В ней есть сильные, которые управляют слабыми, вот и весь секрет. А героизм — это удел глупцов, которые готовы отдать жизнь в бою против несуществующего врага, созданного их же начальниками, чтобы делать деньги и наживаться на смерти таких храбрецов. «Уж лучше быть в стане сильных и самому получать барыши, — подумал он, — воспользоваться тем, что можешь получить, потому что после смерти тебе уже ничего не будет нужно…» Очень может быть, что, убив Бернара, он разделался и с собой прежним, избавился от старых ран, которые все еще кровоточили. По крайней мере, он предпринял такую попытку: кто знает, удалось ли ему убить самого себя?

Добравшись до места, он передал лошадь прислуге и направился в комнату Эстер. Она все еще лежала на кровати, свернувшись клубком, и отдыхала с дороги.

— Раздевайся!

С этими словами он снял плащ и вытащил меч, положив все на стол недалеко от окна.

Эстер прекрасно знала, как вести себя с этим человеком: его нужно было раззадорить, разжечь. Она поползла по кровати, словно крадущаяся кошка, и, добравшись до нужного места, медленно принялась за работу. В силу своего опыта, она уже давно привыкла к запаху конского пота.

— А-а! — сдавленно простонал Даниель. Это был скорее стон муки, чем наслаждения.

Поначалу она даже обиделась, но когда подняла голову, то увидела, что из груди Даниеля торчит его собственный кинжал, а из раны льется теплая кровь. Дан был мертв.

Терино, повернув к ней изуродованное лицо, с ненавистью вырвал кинжал.

— Не суди меня строго, я всегда любил тебя! — сказал он.

Потом он приставил кинжал к собственному горлу и четким движением перерезал его.

Эстер мгновенно оделась и стала рыться в сумке Даниеля. Найдя золотые слитки, она, перепрятав их в надежное место, быстро спустилась по лестнице в комнату слуг.

— Скорее! — закричала она. — У меня в комнате море крови, поднимайтесь наверх с ведрами, губками и мылом!

Потом она бросилась назад, служанка с полным ведром едва поспевала за ней.

— Живее, живее!

Потом показались и другие слуги, они взяли оба тела и сбросили их в ров, что окружал виллу. Эстер была потрясена. Вид крови вызывал у нее ужас. Бонтура отпустил ее, чтобы она пришла в себя, поэтому вечер она провела с детьми. Взамен синьор потребовал к себе самую молодую из прибывших женщин.

«Бедный Дан, старый ты пес, — подумал он, — я всегда буду помнить тебя как…»

Но в голову ничего не приходило, и через минуту он уже забыл о нем.

 

VIII

16 сентября 1327 г.

В конце концов, д'Асколи умер вполне достойно. Его сожгли заживо между Порта-а-Пинти и Порта-алла-Кроче. Он задыхался от дыма — казалось, вот-вот богу душу отдаст, — тем временем пламя жадно пожирало его сочинения у подножия столба и быстро подбиралось к одеждам. Последний жест этого человека поразил всех присутствующих: привязанный к столбу, пылающий, словно факел, он уже превращался в огромную извивающуюся головешку, когда между спазмами удушья что есть силы закричал: «Я это написал, я этому учил, я в это верю!»

Мессеру Моне, наряду с другими именитыми гражданами Флоренции, пришлось присутствовать при этом зрелище, хотя он с куда большим удовольствием провел бы это время у себя дома. Ему совершенно не нравилось, что один из его людей оказался еретиком; в наше время следовало быть осторожнее! Брал бы пример со своего благодетеля! Ему уже однажды удалось вырвать Чекко из рук болонской инквизиции и рекомендовать ко двору Карла Калабрийского, а тот отправил его во Флоренцию вместе с другими врачами из своей свиты. По крайней мере, Чекко принял смерть достойно, чем спас свое имя и отдал должное своему покровителю. На этот раз спасти его не удалось. Подкуп священников стал обходиться слишком дорого, кроме того, в этом не было особого смысла, ведь теперь процессы против ученых велись повсюду, ересь была заразна и распространялась, точно чума. Моне охватило чувство подавленности, от которого замерло дыхание: острая боль в паху, порывистый ветер, которой поднимал дым и запах горелой плоти прямо на балкон, где они восседали… все это было слишком удручающе.

Чекко д'Асколи был одним из самых непримиримых критиков поэмы Данте, ему лучше всех удавалось разрушать порожденные ею мифы, расползающиеся из старейшего в Европе университетского квартала по всему городу. Жаль, что и он оказался слишком горяч. Может статься, что все деньги, потраченные на то, чтобы вогнать Данте в землю, были потрачены зря. Чекко продолжал во Флоренции то же учение, за которое его изгнали из Болоньи. Зачем он написал этот проклятый комментарий к Сакробоско? Наверное, все это было для него важно, раз ради каких-то идей он был готов рисковать собственной жизнью. Это можно понять, но ведь тем самым он провоцировал власти, показывал, что хочет быть на виду, и потому злоба и зависть, которые всегда вились вокруг него, повсюду следовали за ним по пятам. В довершение к прочим бедам, инквизитор, что вел дело, оказался большим поклонником Данте. И это было хуже всего!

Среди пришедших на казнь мессер Моне заметил Якопо Алигьери. Вернулись, черт бы их побрал, и жена, и оба сына Данте, да еще привезли с собой рукопись Рая. Это стало для него настоящим ударом. Какой прок от этого Даниеля и всех его злодеяний! Пьетро Алигьери довольно быстро уехал в Болонью, а младший остался с матерью, чтобы вернуть конфискованную собственность и погасить долги отца перед сводным братом. И вот по Флоренции поползла зараза: все принялись читать поэму Данте и уверять друг друга, что он был великим пророком; и снова люди проклинали ненавистную Волчицу… Особенно неприятно было то, что и самому Моне пришлось участвовать в прославлении выдающегося земляка.

Он чувствовал, что задыхается, боли в паху усилились, загадочная болезнь пожирала его. Когда огонь пережег веревки и тело упало, он поспешил поскорее уехать. Подозвал охрану, сел на коня и пустился вскачь. Проезжая перед дворцом приоров, он уже корчился от боли. На площади сидел знакомый поэт — полученная награда его ничуть не изменила. Теперь, когда мессер Моне проезжал мимо, поэт уже не стал петь хвалебных стихов, он громко процитировал строки Комедии, где говорилось о Беатриче:

«О жестокая, — подумал мессер Моне, — ты обернулась мукой для того, кому должна была стать спасением!..» И он проследовал дальше, не став наказывать зарвавшегося нахала, ибо вокруг было слишком много народу. Пришлось напустить на себя безразличный вид. Но воскресли воспоминания, которые всегда были готовы слететься со всех сторон. Он никак не мог забыть два события: возвращение флорентийских войск с битвы при Кампальдино и смерть любимой жены, которая покинула его, чтобы стать звездочкой на небесах.

Он был неравнодушен к ней с самого начала, желал заполучить ее любой ценой. Едва он увидел ее, сразу сказал отцу: «Я хочу эту женщину, сделай так, чтобы она стала моей». И отец тут же удовлетворил его просьбу. Мессер Моне всегда относился к жене с огромным уважением и делал все возможное, чтобы в их отношениях царила гармония: он очень надеялся на рождение сына, наследника, а Аристотель учил, что тот, кто хочет иметь сына, должен поддерживать в доме гармонию, любить и уважать жену, делать так, чтобы женщина не тяготела к одной из сторон своей натуры, но сочетала в себе все свои стремления в равной мере.

В первые годы их брака Моне часто ездил с отцом во Францию: ему нужно было набраться опыта в делах и при дворе. Когда он возвращался домой, то находил жену грустной, с вечно недовольным выражением лица, она скучала, и он не понимал отчего. Они купались в золоте, его принимали со всеми почестями при дворах европейских королей, она же жила в богатом доме, окруженная прислугой. Однако она продолжала уклоняться от неуклюжих знаков внимания с его стороны, от всех попыток поговорить, а когда он хотел уединиться с ней в спальне, подыскивала любые предлоги, чтобы избавиться от него, оправдываясь то постом, то плохим самочувствием, — одним словом, она постоянно избегала его. А он не мог взять ее силой, поскольку считалось, что если брать женщину силой, а не по любви, то родятся только девочки. Сначала он не придавал этому особого значения, не понимал, почему она его отвергает. По крайней мере, до тех пор, пока не пришел год той самой битвы. Флорентийцы, под командованием Корсо Донати, тогда победили… Это был счастливейший год для республики, но не для него. Когда конница под предводительством самого Донати шла по улице Святой Репараты, он и Биче находились на балконе для знатных горожан. В процессии участвовал и Данте, на лице у него была повязка, шлем он держал в руке, волосы развевались по ветру. Он стал оглядываться, в толпе он искал ее! Она же, трепещущая от волнения, тоже искала его отчаянным взглядом среди множества всадников и вздохнула с облегчением, когда поняла, что он жив. Потом Беатриче посмотрела на мужа, который молча наблюдал за ней; лицо его омрачилось, кто знает, о чем он думал. Она отвела взгляд и больше уже не смотрела в толпу. С этого момента мессер Моне и возненавидел Данте. Его отношение к жене тоже изменилось к худшему.

Ужасная боль пронзила низ живота. Он оторвался от свиты и помчался галопом в сторону виллы, что есть силы пришпоривая коня. Он миновал старый мост, промчался по дорожке сада и спешился только у входной двери. Затем он прошел через главный зал и вдруг, споткнувшись, упал прямо на огромный ковер, что был постлан перед парадной лестницей. Сердце его бешено забилось. Он поднялся и, войдя в комнату для гостей, присел за стол. На столе лежала записка от Эстер. Она писала, что уходит навсегда, потому что хочет начать новую жизнь. Дети ее уже выросли, и здесь ей больше нечего делать. Чтобы отвлечься от боли, он попытался представить ее обнаженной. Но вместо этого накатывали совсем другие воспоминания, и они были не так приятны. Его возлюбленная жена не могла или не хотела спасти его, как спасла Данте…

Он подозвал Гуччо, самого верного из слуг, и попросил проводить его наверх, в спальню. Гуччо помог ему улечься в постель, положил под нос губку, пропитанную настойкой на основе опиума, белены и мандрагоры, а затем по собственной инициативе отправился за священником. Синьор Моне был близок к обмороку, но затем представил собственные похороны и приободрился: за его гробом идет весь город, все серьезны, лица выражают уважение, подобающее такому событию… Но потом он увидел и другие лица, смеющиеся, торжествующие. Да, он разорил многих людей, но его вины здесь нет: всегда кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает. Он только исполнил свой долг: удвоил капитал, доставшийся ему от отца, — его собственные дела шли даже лучше, чем у того, хотя бывали и трудные времена, когда он вынужден был действовать смелее и отбросить предрассудки…

Господин Моне пожелал умереть в одиночестве. Он приказал Гуччо не ходить в соседнее здание, где проживала его вторая жена. В свое время она не захотела поселиться там, где повсюду витал призрак соперницы, и он стал прибежищем для его любовниц. В спальне все еще стояла та самая кровать, на которой драгоценная Биче умерла при родах… У нее родилась девочка, по-другому и быть не могло, — все его хлопоты оказались напрасны. Она знать ничего не хотела, упрямилась как ослица, а все из-за этого Алигьери…

В тот вечер Моне встал на колени и принялся молиться. Время настало. После серьезных физических упражнений и диеты из хорошего хлеба и отличного вина, жаркого из дичи и телятины, после долгого воздержания, чтобы семя стало горячим и сильным, — одним словом, после выполнения всех рекомендаций лучших врачей настало время зачать наследника… Наконец-то все было готово. С помощью лекаря мессер Моне высчитал день, когда из матки прекращаются все выделения и женщина готова к зачатию. Но Биче вновь увиливала. Тогда он сильно разозлился, ведь дальше оттягивать было уже нельзя, и ударил ее по лицу. Но тут же извинился: она не должна противиться ему, коль скоро он хочет наследника. Она лежала не шевелясь, в глазах стояли слезы. Он обнял ее, поцеловал, и она перестала сопротивляться, покорно легла на правый бок, чтобы семя попало в нужную сторону. Он соблюдал все предписания Гиппократа и Галена, потому что слепо верил в науку. Он не сомневался, что если бы его жена не затаила обиду за навязанную близость, то родился бы мальчик. Но все пошло не так, как он планировал, и родилась Франческа. «Проклятые женщины, когда они ведут против тебя войну, они словно дьяволы в юбках».

Он много раз думал о том, что сердце его жены находится в плену греховной страсти. А вот он всегда был добрым христианином, раздавал милостыню и много чего еще. Конечно, дела всегда были на первом месте, а уж потом подаяние. Он не раз вспоминал об этом странном разговоре с Джованни, внебрачным сыном Алигьери. «Деньги — это кровь, которая питает организм, — сказал он тогда, — а кровь должна циркулировать». Ему понравилось это сравнение. Ведь это он был сердцем гигантского организма, это он накачивал кровью тело человечества. А то, что большинство людей в Италии, да и в Европе, нищие — так он здесь ни при чем. Разве это его вина, что политика строится на взятках и нет ничего проще, чем подкупить власть имущего, которому до роги лишь собственные интересы. Это касалось и самого Данте, с его тявканьем во время городских советов. Но ему, говоря по правде, ни разу не предлагали взятку… Почему-то все были уверены, что этот человек из той породы странных глупцов, которые способны отказаться от денег. Так что достаточно было платить проверенным людям, поэтому Данте всегда оставался в меньшинстве. В итоге господин Моне и черные гвельфы взяли ситуацию под контроль, они действовали решительно и согласованно, и к ним присоединился Корсо Донати. Их лозунгом было: меньше слов — больше дел. В конце концов, самые важные решения всегда принимаются теми, кто не показывается на сцене: зачем играть в демократию? Всякое правительство в основе своей — это Олигархия…

Действие успокоительного кончалось, боли возобновились. А воспоминания все не отступали. Казалось, этот ужасный день остался навсегда запечатленным в этих стенах: Моне все еще слышались предсмертные крики жены, это ужасное отчаянное «не-е-ет!», которое вырвалось у нее, когда она поняла, что происходит. Он хотел навсегда стереть эту минуту из памяти, забыться, умереть во сне, но мысли не оставляли его, и это было еще страшнее, чем надвижение собственной смерти.

Хирург и повивальная бабка показались в дверях: вот и они. Биче лежит в своей постели, она страдает от непрерывной боли, пора начинать. Повитуха осматривает матку: «Таз узкий, матке тесно…» — «Да, роды будут тяжелые, — бормочет врач, — надо смочить ее маслом из белых лилий и отваром пажитника». Он смазывает ей живот, потом натирает поясницу. Биче лежит на кровати на горе подушек, голова откинута, колени согнуты, спина неестественно выгнулась назад, повитуха стоит на коленях. Проходят часы мучительных схваток, а маленький лев все не желает появляться на свет. Ночь бесконечных страданий. Хирург и Моне отошли в угол комнаты, чтобы Биче ни о чем не догадалась. «Ребенок погибнет, — заключает врач. Он говорит очень тихо. — Я ничем не могу ей помочь».

«Мой львенок умрет некрещеным, он навсегда останется в лимбе…»

— Разве вот только…

— Только — что?

— Разве только попробовать древний метод, который упоминает Плиний в «Естественной истории»…

— Сечение?

— Кесарево сечение, можно попробовать. Спасем ребенка, но мать может погибнуть.

И что ему было делать? Потерять душу, чтобы спасти тело? Отправить своего наследника в лимб, чтобы он пропадал там вместе с язычниками и неверными? Мессер Моне всегда был добрым христианином, а теперь его мальчик никогда не увидит радостей рая? А может быть, сыграла роль его ненависть к Данте, которую ему так долго приходилось скрывать… Иной раз зло застает тебя врасплох, оно вырывается из тебя прежде, чем успеешь спохватиться, и ты яростно ищешь доводы, чтобы его оправдать.

— Продолжайте, — сказал он врачу, — спасите эту невинную душу…

И вот врач начинает готовиться к операции, все в том же углу, чтобы не напугать женщину. Он раскладывает инструменты: острую бритву с круглой головкой, похожую на те, что используют цирюльники, иглу, вощеную нить, тончайшую ткань. Затем он идет колдовать над отваром, пока повитуха подкладывает под роженицу пеленки. Врач берет ее за руку, пробует пульс: ровный. Он, ее собственный муж, встает в изголовье кровати и крепко держит ее за руки, повитуха фиксирует бедра. Губка с усыпляющим опиумом наготове. Врач щупает живот, чтобы понять, где нужное место, он выбирает слева, прикидывает, как лучше сделать, разрез должен быть примерно в четыре пальца, между боком и пупком, он делает неглубокий надрез.

— Не-е-е-ет! — раздается душераздирающий крик.

Биче все поняла, хотя ее голова откинута назад. Моне прижимает губку к ее лицу. Хирург вонзает лезвие, надрезает матку и вытаскивает ребенка, он весь в крови. Повитуха смачивает марлю в отваре и пытается остановить сильное кровотечение. Даже сам господин Моне смертельно напуган при виде такого количества крови.

«Это скорее дурная кровь, чем хорошая, — говорит ему ученый доктор. — Когда у женщин месячные, они могут потерять целое ведро крови, так что не стоит так пугаться». Когда ребенка вытащили, матка роженицы сжалась, и теперь из разреза торчали кишки. Повитуха принялась заталкивать их назад, а врач уже зашивал брюшную полость.

«Мне часто приходилось видеть раненых после сражения или жестокой драки, — произнес он тоном человека, который многое повидал. — Иной раз я видел огромные раны, это тебе не прорезь с ладонь, иногда приходилось подставлять таз, чтобы собрать кишки. Как только выживали эти несчастные?»

Тем временем Моне обмыл ребенка и оцепенел от ужаса: девочка! Он совершенно ничего не почувствовал, вот что странно. Он лишь мысленно поклялся отомстить, ибо не сомневался, кто здесь всему виной. Наука есть наука: все из-за этого поэта, который напустил в сердце жены любовную заразу. Теперь он поплатится за все!

Он совершенно не представлял, что делать с ребенком, девочка казалась ему живым доказательством порочной страсти его жены. Так уж сложилось в жизни мессера Моне: он никогда не убивал собственными руками, но всякий раз, когда он испытывал ненависть к кому-то, этот человек так или иначе погибал… И лишь одна вещь, которую он страстно ненавидел, избегла его мести: чертова книга! Ей суждено было пережить его!

Вскоре Гуччо вернулся, и вместе с ним священник в черно-белом одеянии, доминиканец, охотничий пес Христа… Но близок Пес, пред кем издохнет Волк. Священник что-то поднес к его губам, Моне закашлялся: ему не хватало воздуха… Что это было? Он увидел, что доминиканец готовит причастие, и протянул руку, чтобы оттолкнуть его, но вместо этого вдруг изо всех сил ухватил монаха за горло. В тот же миг Моне почувствовал страшную боль, какой он еще никогда не испытывал. Он схватил священника другой рукой, притянул к себе, словно хотел утащить его за собой, в подземный мир, или, наоборот, удержаться на земле, ухватившись за живого человека. Священник потерял равновесие и упал на кровать. Так, в объятиях доминиканца, скончался мессер Моне. Лучшего конца он вряд ли мог пожелать. Для тех, кто может прочесть между строк, в этой сцене должно быть нечто символичное: господин Моне всегда был хорошим христианином — он не пропускал мессу, раздавал милостыню. Он покровительствовал Церкви и умер в ее объятиях. Его похоронили в церкви ордена, расписанной самим Джотто. Именно здесь, где со стен смотрят фрески, рассказывающие о жизни святого и неимущего, обрели вечный покой самые богатые банкиры города.

Прими Господь его душу!

 

IX

Равенна, 13 сентября 1350 г.

Антония медленно открыла дверь. Ее нога не переступала этот порог уже несколько месяцев: каждый раз, когда она возвращалась, ей казалось, что пыль — это единственный свидетель того, что время имеет какую-то власть и в этих стенах. После ее смерти дом отца и прочее имущество отойдут монастырю. Она увидела оливковое дерево, — казалось, оно немного постарело. О нем никто не заботился, и все же ему удалось выстоять под напором времени. Ствол стал почти вдвое толще, за эти годы и сам вид дерева изменился: оно стало солиднее, ветви распрямились, словно для него настала пора зрелости, теперь оно уже не выглядело, словно актер, извивающийся на сцене, повествуя о чужой боли. Хотя каждая олива говорит об этом, протягивая к нам свои ветви: «Милая, если старость твоя проходит спокойно, если она не отягощена множеством недугов, считай, тебе повезло…»

Пережить великую чуму, оставаясь в собственном доме, — это было поистине чудом. Антония ухаживала за больными и умирающими, которых покинули все, даже собственные родные. Все боялись заразиться. Одни умирали спокойно, у нее на руках, другие боялись смерти: в их взглядах читался ужас; третьи сопротивлялись до последнего вздоха… А вот она, которая не отходила от больных ни на шаг, кто знает, каким чудом, выжила… Она постоянно молилась — только это она и делала, — молилась за тех, у кого не хватало времени, за тех, кто не умеет молиться…

Она наклонилась, чтобы поднять пакет, — кто-то просунул его в дверную щель, пока дом был заперт. Письмо было от Джованни, отправлено из Абруцци. За два года он ни разу ей не написал, поэтому ее сердце радостно забилось. Антония принялась разворачивать свиток, как вдруг замешкалась, страх закрался ей в душу. В тех краях чума не пощадила многих, говорят, от нее погиб каждый второй. Выдержит ли она еще одно печальное известие? Дурные новости то и дело приходили из Флоренции — там чума унесла жизнь ее любимого брата Якопо, черная смерть грубо оборвала его дни, полные надежд и волнений. Он жил с одной женщиной, у них родилось двое сыновей, потом вдруг решил жениться на другой, она родила ему дочь, но, получив приданое, он так и не женился на ней. Теперь, когда с него спросу уже не было, ей постоянно приходили письма от адвоката матери и братьев невесты Якопо, которые возбудили дело против его наследников. Но Пьетро должен был все уладить. «Бедный Якопо, мой возлюбленный брат! Он всегда был таким: надо бы сказать об этом судьям, он так и продолжал искать своего ангела, свою Джемму-Беатриче, ему всегда чего-то не хватало…»

К счастью, жизнь Пьетро сложилась благополучно. Он обосновался в Вероне и стал городским судьей и помощником подесты, женился на Якопе, у них родилось шестеро детей — пять дочерей и сын, Данте-второй. Раньше они часто навещали Антонию, но в последнее время, из-за эпидемии чумы, предпочитали не выезжать из города. Все свободное время Пьетро посвящал комментарию к Комедии. Он писал его, затем переписывал. Он говорил, что очень важно сделать это как можно скорее. Если раньше множество хулителей так и норовили бросить камень в творение Данте, то с приходом чумы все дружно полюбили Комедию; недаром говорят, что от ненависти до любви один шаг. Все, кто прежде старался очернить поэта, теперь кричали со всех сторон, что он великий пророк. Теперь говорили, что чума — это то самое наказание, которое предсказал поэт: это кара за жадность, которая слишком долго разъедала сердца, наказание проклятой Волчице. Пьетро тщетно пытался доказать, что Комедия — это всего лишь произведение литературы, не больше чем аллегория, но он был единственным крестоносцем в этом походе.

Антония вошла в кабинет отца: повсюду лежала пыль. Она принялась протирать мебель и вещи. Вскоре должен был прибыть с официальным визитом из Флоренции некий писатель: главы Орсанмикеле решили отметить годовщину смерти поэта и преподнести ей и монастырю десять золотых флоринов. Теперь, когда бедствия так и посыпались на Италию, флорентийцы тоже решили сыграть в благородство и присоединились к тем, кто хотел захоронить у себя тело поэта. Но им придется поумерить свой праведный гнев: когда Данте был жив, они отказали ему в праве вернуться в родной город.

Антония вытирала пыль: нужно было навести порядок перед приходом гостя. Этот писатель являлся большим поклонником отцовских трудов, он мечтал увидеть дом, где жил Данте, и даже хотел написать биографию поэта. Он уже опросил в Равенне всех, кто был хоть как-то знаком с великим человеком. Пьетро Джардини подробнейшим образом рассказал ему о видении Якопо и о чудесном обретении последних песен. Неясно было, поверил тот или нет, но история ему очень понравилась.

Антония принялась протирать книги, а затем и сундук с изображением орла. Она думала о Джованни и его сыне. С тех пор как они виделись в последний раз, прошло почти десять лет. Они приезжали в Равенну в 1341 году, Дантино тогда уже исполнилось двадцать девять, он был хорош собой, несколько лет тому назад он женился на дочери Бруно, Софии. Они прибыли, чтобы проводить в последний путь Джемму. В последние годы своей жизни она смогла расквитаться с Флоренцией за все былые унижения. Ее чествовали каждую годовщину смерти Данте. Джованни с сыном зашли в монастырь утешить Антонию, поддержать, разделить ее горе: племянник по-прежнему ее обожал. А вот Джентукку она не видела гораздо дольше, последний раз они встречались в 1329 году. Тогда они приезжали все вместе: Джованни, Джентукка и дети. Это было, когда книги старшего Данте пылали на всех кострах Болоньи: кардинал Бертран де Пуже, папский легат и любимый племянник, приказал сжечь все сочинения Данте, а заодно и его останки, потому что поэт слыл еретиком и даже колдуном. К счастью, этому воспротивился Остазио да Полента, правитель Равенны, он лично прибыл в Болонью, но даже не подумал везти туда прах Данте, желая тем самым показать, что не допустит осквернения памяти своего ученого друга.

Наконец Антония решилась: она сломала печать и вскрыла конверт. Тревога сменилась радостью.

Милая Антония, как ты поживаешь? Мы очень надеемся, что все у тебя хорошо. Мы немного обеспокоены, так как от тебя давно не было вестей! На Европу обрушилась настоящая кара Господня. Мы даже не уверены, что это письмо дойдет до тебя. Хочется верить, что ты его получишь и сможешь ответить в ближайшее время. Слава богу, у нас все в порядке. Мы возвращались из Эфиры, когда узнали о чуме. Два года назад мы отправились в Додону вместе с семьей Бруно. Но нам ничего не удалось обнаружить. Там мы познакомились со старым моряком по имени Спирос, который рассказал нам, что Бернар приезжал в эти места лет тридцать тому назад. Спирос сам был его проводником и прошел с ним по реке Ахеронт до того места, где в него впадает Коцит, а затем проводил назад. Когда Бернар вернулся к лодке, он привез с собой огромный каменный ящик и утверждал, что в нем покоится ковчег Завета. Он хотел отвезти его куда-то, поскольку боялся, что реликвия может затеряться, пока Господь снова не возжелает открыть ее, и утверждал, что это произойдет, когда все люди наконец научатся жить в мире. Спирос рассказал, что Бернар был похож на сумасшедшего, он постоянно твердил о конце времен, о вечности настоящего, о том, что каждая минута жизни отражается в каждом миге и в то же время существует вечно. Потом моряк высадил Бернара на Корфу и видел, как тот встретился с Даниелем, но когда корабль отплыл, на борту Даниель был один. От Бернара и его ларца не осталось ни следа…

Джованни,

Потом мы отправились на Корфу с сыном Спироса, а оттуда отплыли в Апулию. Наконец мы прибыли в Абруццо, там остановились в городе Ландзано, у родственников Бруно. Тут мы укрылись в небольшой хижине на священной горе Майя, сюда не доходят ядовитые испарения, вызывающие чуму. Мы с Бруно рвались обратно в Болонью, но до нас дошли слухи, что ворота города закрыли, кроме того, если верить слухам, то нашу лечебницу конфисковали и оборудовали под госпиталь для больных, так что вряд ли мы могли бы продолжить свою работу. Поэтому мы решили остаться. Здесь чума кажется чем-то таким далеким.

Данте,

Сегодня мы стали готовиться к возвращению домой. Думаю, что вскоре после того, как ты получишь это письмо, мы уже будем в Болонье. Если можешь, ответь нам на наш прежний адрес. Мы постараемся вернуть клинику или превратить ее в общедоступное заведение, управление мы передадим Данте и Софии — настал черед нового поколения, наше время подходит к концу. Они по-прежнему очень любят друг друга. Дорогая сестра, моя soror sororcula, [70] я часто вспоминаю дни нашего знакомства; иногда я думаю о том, что только ты и я знаем, как была найдена рукопись нашего отца, только мы с тобой понимаем, что тамплиеры пытались совершить ужасное преступление, лишь мы помним о Бернаре, и меня все еще мучает вопрос: так кем же все-таки был наш отец? Поэтом? Пророком? Или же он был одним из последних рыцарей, чье оружие — бумага и чернила? А может быть, и тем, и другим, и третьим… Этого мы уже не узнаем. Чужая душа — потемки. Большая часть того, что происходит в этой жизни, от нас ускользает, наши суждения несовершенны, мы знаем лишь самую малость об истине. Это и порождает все зло вокруг нас, потому что, не зная ничего, люди ведут себя так, словно им известно абсолютно все, они ставят себя наравне с Богом, и очень напрасно. Добро и истина — это плоды совместного труда, труда бесконечного, длящегося, непрерывного… Это кропотливая работа, которой человек и общество в целом должны уделять как можно больше времени и энергии. Лишь в одном я точно уверен: другого человека, как наш отец, уже никогда не будет.

Джентукка,

После того как мы разберемся с делами, я снова тебе напишу. Я надеюсь, что мы скоро увидимся, мне так тебя не хватало все эти годы. Дантино до сих пор помнит, как ты рассказывала ему об эпициклах, Бруно переводит очередной арабский трактат, Джильята ему помогает. В этом трактате речь идет о психических расстройствах; возможно, благодаря этому сочинению мы сможем понять что-то новое о тех людях, с которыми свела нас судьба, пока мы занимались расследованием смерти отца. Наша дочь передает тебе сердечный привет, она все время вспоминает тебя; Джентукка часто повторяет нам о том, как просто и смело ты открыла дверь прокаженной… Она очень боится за тебя и часто повторяет: «Если она ведет себя точно так же и теперь, может статься, что мы ее скоро лишимся…»

София,

«Ни в коем случае», — отвечаю я, ведь я очень надеюсь на скорую встречу.

Джильята,

Я очень доволен тем, как мы прожили жизнь, теперь, когда у нас появилось время, мы часто сидим у камина и рассказываем друг другу о том, что нам пришлось пережить. Шрам под носом напоминает мне о том, что может произойти, если я слишком расслаблюсь.

Антония,

Мы все мысленно с тобой, скоро увидимся, если на то будет воля Господа.

Орландо и их дети…

Всего тебе самого доброго,

«Нет, они меня не лишились», — подумала она со слезами на глазах. Порой та помощь, которую она могла оказать больным, виделась ей совершенно бесполезной. Среди этой боли и отчаяния она иногда просила, чтобы Господь забрал и ее. И все же Он этого не сделал. Она протерла письменный стол, протерла отцовский меч… Ее обступили воспоминания…

В тот день годовщину смерти Данте отмечали впервые, в городе царил праздник. Гвидо Новелло, один из бывших друзей поэта, уехал в Болонью, чтобы занять должность капитана народа, а в Равенне остался его брат, архиепископ Ринальдо. Однако через неделю Остазио да Полента зарезал архиепископа и захватил власть над городом. Через три года он захватил и Червию, правителями которой назначил своего дядю Баннино и племянника Гвидо. Гвидо он вскоре убил прямо у городских стен, а на дядю устроил настоящую охоту. Он гнался за ним прямо по улицам города. Когда Баннино добежал до могилы Данте, он взмолился: «Умоляю, не убивай меня, во имя Данте!» Но его убили тут же на месте. Следы его крови до сих пор можно разглядеть на могиле поэта.

Затем из Мюнхена прибыл представитель династии Виттельсбахов, император Людовик IV, он провозгласил антипапу. Из-за этого старая вражда между гвельфами и гибеллинами, и так никогда не утихавшая, разгорелась еще жарче. Авиньонский папа отнюдь не одобрял того, что в Риме появился еще один наместник Христа. Его племянник, Бертран де Пуже, жестоко осудил «Монархию» Данте, где выдвигалась идея о разделении властей на светскую и духовную. Но Данте был убежден, что Господь сам утвердил земную власть и что в законе и справедливости присутствует Божественное начало. Людовик же собрал вокруг себя интеллектуалов и ученых, преследуемых папой Иоанном, среди них были лучшие умы своего времени, такие как Уильям Оккам и Марсилий Падуанский. Последний, провозглашая светский характер государственной власти, пошел гораздо дальше, чем Данте. Антония прочла его книгу «Защитник мира», хоть та и была запрещена: не нужно относиться к чужим сочинениям предвзято, осуждать их до того, как узнаешь, о чем они, слова не так уж страшны… Эта книга была куда резче, чем отцовская «Монархия». В ней говорилось, что власть вершить закон принадлежит народу, всем и каждому из граждан, которые передают ее правителю или группе достойных людей, представляющих общую волю. Это была совершенно новая мысль — идея о том, что власть рождается снизу, а не сверху, как было принято считать. И хотя подобные высказывания слышались иногда с разных сторон, племянник папы ополчился именно на Данте, хотя его «Монархия» была связана с традиционной идеей права, основанного на христианских заповедях. Хорошо еще, что новый правитель Равенны, хоть в остальном он и не был святым, не уступил притязаниям духовенства и защитил Данте, иначе над поэтом устроили бы посмертный суд.

Через десять лет все неожиданно изменилось. Экономический кризис достиг самого дна, флорентийские банки обанкротились, компания мессера Моне завершила свое существование самым жалким образом. Банкиры и суконщики сгорали со стыда… Все проклинали Волчицу и говорили о пришествии Пса, о каре небесной и о том, что Данте — великий провидец. Эпидемия чумы создала вокруг поэта сказочный ореол.

Антония села за стол, держа в руках письмо Джованни. Она вытерла слезы.

«Нет, отец ничего не предвидел, — подумала она. — Просто он родился и прожил жизнь в эпоху расцвета, — по крайней мере, тогда так казалось». В городах жить было проще, и уровень жизни постепенно повышался, несмотря на постоянные войны; это был период процветания и благосостояния. Он часто рассказывал ей, как хорошо жилось во Флоренции, когда люди смогли воспользоваться первыми плодами богатства, но еще не забыли простоты прежнего образа жизни, они много работали, преисполненные надежд и оптимизма. Потом все резко изменилось: люди стали мелочны и жестоки. Данте очень остро ощущал эти перемены, все это ему совсем не нравилось. Он не видел ничего хорошего в том, что люди стали так жадно стремиться к власти, к успеху, что деньги стали единственным мерилом человека. В духовной сфере творилось то же самое: монашеские ордена стремительно деградировали, институт папства стал достоянием знатных семей, которые подкупали кардиналов перед выборами нового папы. Отец говорил ей, что это не может продолжаться вечно, он предвидел ужасные бедствия и описал их в поэме. Но никто не воспринял его всерьез. Власть имущие продолжали в том же духе, а кто разорился во время кризиса, должен был бороться за жизнь — размышлять было некогда. Кризис то надвигался, то отступал, Италия была словно бурное море: то и дело надвигался шторм. На короткое время удавалось все восстановить, найти какие-то новые способы наживы, флорентийцы спасались перепродажей золота, венецианцы — серебра. Пока все не обвалилось окончательно.

Вот как все было. Теперь все твердили о том, что Данте это предвидел. Те, кто раньше преследовал его, кто мечтал сжечь его на костре, вмиг обратились и стали заядлыми почитателями Данте. Теперь они посылали ей деньги, пытаясь приобщиться к его памяти. И даже прислали этого писателя, ценителя поэмы, который называл ее не иначе как Божественная комедия, — просто Комедия казалось ему неподобающим названием для столь великого творения. Он даже говорил, что в том, что он посвятил себя литературе, есть огромная заслуга Данте (хотя злые языки твердили, что это скорее не заслуга, а вина поэта). Его звали Джованни Боккаччо, он только что написал «Декамерон» — книгу из сотни новелл. Антония получила его сочинение, он сам прислал ей новеллы, предусмотрительно удалив те, содержание которых никак не подходило для ее духовного звания. Антония прочла: книга рассказывала о жизни простых людей, как писал сам автор, это «дела не Божии, но человеческие». По большей части новеллы рассказывали о жизни купцов, об их мелких хитростях, махинациях, неудачах; автор был благосклонен к их грехам, проявляя снисходительность к тому, в чем Данте увидел бы признаки упадка общества. Боккаччо же подавал это как мелкие прегрешения, простительные ухищрения, происходящие от нехватки ума, сводил все к игре слов и случая. Его герои отлично смотрелись бы в дантовском аду, как тот мошенник, что обманул священника во время исповеди, в результате чего прослыл святым, — для него нашлось бы место среди обманщиков, так же как и для того монаха, что продавал фальшивые реликвии, нанизывая слова, словно бусины четок. Но Боккаччо писал их так, что читатель невольно испытывал симпатию к героям, восхищаясь их изворотливостью и смекалкой. Например, молодой торговец лошадьми, разбогатевший на осквернении могилы архиепископа, составил бы неплохую компанию осквернителям могил, но рассказчик отнюдь не возмущался его поведением, скорее, он словно благословлял мошенника на это дело, радуясь вместе с ним, что дела у того пошли в гору. То же касалось и женщин, которые изменяли мужьям: большинство мужей казались вполне достойными своих рогов. Антония не хотела выносить какое-либо суждение об этой книге, однако она понимала, что в ней нашли точное отражение те перемены, совершившиеся за последние годы на итальянском полуострове. Если бы кто-то прочел «Декамерон» сразу же после поэмы ее отца, такому читателю могло бы показаться, что между написанием этих произведений прошло по меньшей мере лет сто — такая глубокая пропасть разделяла эти миры.

Она думала о том, что жизнь, которую изобразил Боккаччо, не знает морали, что люди преклоняются перед удачными словами и успешными делами куда больше, чем перед законами нравственности и общим благом, что это мир, где цель оправдывает любые средства. Но если отбросить это, нужно было признаться, что книга сделана хорошо: емкая проза, написанная на флорентийском наречии, по стилю напоминала Тита Ливия. Это говорило о том, что Боккаччо умел точно изобразить мир. «В конце концов, это всего лишь литература», — подумала Антония.

Времена изменились, и теперь казалось, что история пошла по плохому пути. На руинах единой Европы стали формироваться новые нации. Участились войны. Никто уже и не думал о том, чтобы попытаться разглядеть в нашем мире присутствие Бога. Об этом они разговаривали с Джованни, когда виделись в последний раз, — во Франции тогда начались приготовления к очередной войне, рознь между гвельфами и гибеллинами в Италии не утихала, папа по-прежнему сидел в Авиньоне: торопить историю не имело смысла. Реке, чтобы пробить русло, требуются тысячи лет; иногда она описывает такие изгибы, словно вот-вот повернет вспять, но все равно рано или поздно она доберется до моря. То же самое касалось и ее отца: хотя черные гвельфы добились его изгнания, стихи Комедии будут жить вечно.

В дверь постучали — явился Боккаччо. Она бросилась открывать; войдя, он поцеловал ей руку. Антония провела его в комнату отца, он все осмотрел, затем они стали обсуждать завтрашнюю церемонию. Во время празднества он передаст монастырю положенную сумму. Она мысленно попрощалась с оливой, положила в карман письмо Джованни и вместе с писателем вышла из дому. Она начала рассказывать, что отец в Комедии… и тут Боккаччо грубо прервал ее и с укоризной заметил: «Почему вы говорите просто Комедия, ведь вам, конечно, известно, что это Божественное произведение…»

Старый аптекарь в лавке на углу, тот самый, что читал Аристотеля и Боэция, забивая голову разными сочинениями, словно то были шкафы в его лавке, увидел, как мимо прошли полный и элегантный синьор средних лет и пожилая монахиня. Он сразу узнал ее: то была дочь поэта, он написал очень много одиннадцатисложников и ни разу не сбился с ритма. Зачем только нужна вся эта писанина, пусть даже и зарифмованная… То ли дело он — сколько заработал на этой чуме, розмариновый состав шел просто на ура! Он выдавал его за надежное средство по борьбе с болезнью: пузырек следовало держать поближе к ноздрям, чтобы выходящие пары могли противодействовать проникновению зараженного воздуха, обезвреживая его до того, как человек вдохнет заразу. Никто из клиентов не жаловался: те, что остались живы, радовались, что средство помогло, а те, что умерли, уже не могли возмущаться. Аптекарь явно ощущал собственное превосходство над этой парой.

«В конце концов, что такое эта литература? Не больше чем слова», — подумал он, когда до него донеслись отдельные фразы монахини, которая говорила что-то о Комедии Данте, в то время как ее спутник не переставал твердить «Божественная», хоть аптекарь и не понял, о чем это он.