Сара надела наушники и включила на айподе опцию «случайный трек». Она нуждалась в передышке и решила пробежаться по Граду. Теперь она мчалась по улочкам, лавируя между туристами и пытаясь сбросить накопившееся напряжение. В дворцовых покоях, отведенных Саре для экспозиции, царила духота из-за отсутствия окон. Это помещение находилось как раз рядом с оружейной и было отделено от зала керамики сумрачным коридором. Странно, размышляла Сара на бегу, почему ей постоянно дают комнаты без окон? Боятся, что она тоже выпрыгнет? Или что ее вытолкнут?

Ее сопровождал Мориц, волкодав Макса, питавший к ней дружеские чувства еще с того первого вечера.

Минуло уже две недели, но Сара до сих пор мысленно называла первый ужин во дворце «тот сволочной вечер». Несомненно, секс в туалете был просто бомба, однако никто пока не попытался заявить свое авторство, если можно так выразиться. Вдобавок на нее навалились новые неприятности! Сара и понятия не имела, кто мог счесть забавной идею подложить ей в кровать распятие одиннадцатого века. Что за шутки? Или намек? Предостережение? Попытка вывести ее из равновесия? И почему выбрали именно ее? Это вызывало замешательство, если не страх.

На взгляд Сары, очередным доказательством того, что Щербатский не совершал самоубийства, служил его письменный стол. Что бы ни говорил Майлз, работа над музыкальной коллекцией вовсе не пребывала в стадии завершения, а представляла собой полный хаос. А Щербатский, которого знала Сара, никогда бы не оставил что-либо наполовину недоделанным и необъясненным. Сара нашла пространные заметки касательно «Луиджи» (Щербатский называл Бетховена уменьшительным именем, которое предпочитал сам композитор), которые почти не поддавались расшифровке. К примеру, рядом с пометкой «4 апреля 1811 г., письмо Луиджи к князю Л.» были начертаны какие-то каракули. То ли «Вена», то ли «Венеция». Сара раздраженно вчитывалась в текст, но ничего не понимала. Еще записи пестрели указаниями на источники, которые следовало искать в библиотеке в Нелагозевесе, загородном имении Лобковицев на реке Влтаве. Сара чувствовала себя подавленной.

Ей хотелось побегать подольше, но айпод вдруг заиграл бетховенское фортепианное Трио до минор, опус один, как будто ЛВБ сам высвистывал ее продолжить работу.

Трио до минор… Ранний Бетховен, в котором можно услышать высоты классицизма, намеки на Гайдна, различимые проблески будущей Пятой симфонии, а также характерное для Луиджи упрямое («не говорите мне, как это должно быть!») введение непривычной четырехчастной формы вместо традиционной трехчастной. У Бетховена даже то, что только кажется простым и очевидным, всегда выливается в нечто сложное и витиеватое.

Взять хоть дату его рождения. ЛВБ родился в Бонне в тысяча семьсот семидесятом году, но по какой-то причине всю жизнь отрицал эту дату. Когда ему подсовывали под нос выписку из метрики, он упрямо настаивал, что родился двумя годами позднее. Его отцом был Иоганн ван Бетховен, но Луиджи не предпринимал никаких усилий, чтобы опровергнуть слухи, согласно которым он являлся непризнанным сыном Фридриха Великого. Вероятно, причиной была ненависть, питаемая им к отцу – пьянице и посредственному музыканту. Папа Бетховен хотел сделать из сына вундеркинда, второго маленького Моцарта, и безжалостно усаживал мальчика за клавесин и скрипку, что должно было навсегда отвратить ЛВБ от занятий, но, к счастью, ничего подобного не произошло. В одиннадцатилетнем возрасте ЛВБ стал придворным музыкантом в Бонне, а в двенадцать вовсю строчил вариации, сонаты и песни.

А затем он прекратил сочинительство на пять лет. Вот чему нет никаких объяснений, впрочем, на протяжении этого времени умерла его мать, и подросток Людвиг содержал свою семью. Затем, в тысяча семьсот девяностом году, произошел новый взрыв творческой активности. Такие перерывы в работе, за которыми следовали периоды бешеной производительности, впоследствии стали отличительной чертой композитора. В тысяча семьсот девяностом втором году забулдыга-отец скончался, и молодой Людвиг кинулся в Вену, где сразу заслужил славу виртуозного пианиста, хотя кое-кто находил его игру чересчур резкой и беспокойной. Почти все сходились на том, что его манеры отвратительны. Боннское происхождение недвусмысленно ставило Бетховена «по другую сторону Рейна» относительно венских снобов.

Сара, будучи родом из Южного Бостона, хорошо его понимала.

Невзирая на неотесанность и независимый характер, музыканта постоянно обхаживали высокопоставленные особы. Князю Йозефу Францу Максимилиану Лобковицу, когда они встретились, исполнилось двадцать, Людвигу – двадцать два. Однако князь Лобковиц был далеко не единственным покровителем ЛВБ. Кстати, об их взаимоотношениях было известно даже меньше, чем о связях Бетховена с другими вельможами. Что и делало их переписку, обнаруженную и переданную в руки наследников князя, столь волнующей для исследователей. А порой и озадачивающей.

…Сара заставила себя покинуть прекрасный, залитый солнцем Пражский Град и вернулась в свою монашескую келью, прогнав Морица, которого не пускали в рабочие помещения. Ее сегодняшняя задача состояла в том, чтобы тщательно просмотреть сделанные Луиджи оркестровки Четвертой симфонии, определить, все ли страницы на месте, а также подтвердить, что это не подделка и состояние оригинала удовлетворительно. Бетховен своей рукой тщательно выписал партии всех инструментов – от флейты до литавр. При помощи микроскопа Сара внимательно исследовала бумагу и чернила, изучала форму букв и музыкальных знаков. Как и у большинства людей, почерк Бетховена менялся в зависимости от настроения, но в целом был узнаваем.

В зависимости от настроения! Сара испытывала потрясение при мысли о том, что сейчас сидит во дворце и прикасается (в перчатках, но все же…) к партитурам Бетховена. В тысяча восемьсот шестом году, когда он писал Четвертую, Бетховен был еще черноволосым юношей, а не тем безумцем с копной седых волос, в которого он превратится позже… Рассматривая в микроскоп бороздки, прочерченные на желтоватом пергаменте кончиком бетховенского пера, когда ЛВБ выписывал партию альта, Сара ощутила, как по ее позвоночнику пробежал холодок. Она на миг замерла, прислушиваясь, чтобы убедиться, что никто не идет, затем стянула левую перчатку и осторожно приложила подушечку указательного пальца к энергично начертанной четвертной ноте. С легким испугом Сара почувствовала легкий укол, но решила, что виноват полиэстеровый материал перчаток, жара и статическое электричество. Так бы объяснил все ее отец… Она снова натянула перчатку.

Сара вздохнула и распрямила плечи. Если трудишься в поте лица, то часы летят незаметно… Она опять склонилась над столом, и ее взгляд упал на клейкий стикер. Профессор Щербатский, наверное, прилепил для себя напоминание, а листок в удушающей летней жаре отклеился и спорхнул вниз, приземлившись на партию фагота. Сара прочла записку: «Луиджи – князь Л. 12/31/06 Нелагозевес». Внизу чернели две звездочки.

Щербатский никогда не выставлял баллов своим ученикам, но если студент сдавал исключительно хорошую работу, та возвращалась со звездочкой. Саре несказанно повезло – она стала единственной, удостоившейся чести быть помеченной сразу двумя.

Сара перелистала ксерокопии переписки Бетховена с князем Лобковицем, которые сделала специально для того, чтобы сверяться с ними время от времени. «Седьмой», как его называли во дворце, бережно хранил всю свою корреспонденцию. Иногда он вообще не вскрывал письма, поэтому некоторые из них были впервые прочитаны спустя годы после его смерти – но князь никогда ничего не выбрасывал. Так поступали и его наследники, и даже нацисты не тронули его корреспонденцию.

Сара обнаружила записку Луиджи, датированную пятнадцатым декабря тысяча восемьсот шестого года. Луиджи выражал князю свое искренне сожаление, что не сможет присутствовать на рождественском балу. Она нашла другую, от шестнадцатого января, где князь благодарил Луиджи за подарок – ацтекский амулет в виде флакона. Странно… В канун Нового года никаких писем нет. Интересно, как Щербатский вообще узнал о существовании письма от тридцать первого декабря, если от него не осталось мало-мальски пристойной копии? Да и ацтекский амулет показался Саре подозрительным. Луиджи нечасто проявлял щедрость, обычно он бывал довольно прижимист.

Решив провести расследование, Сара вышла, добросовестно закрыв за собой дверь на ключ (князь Макс особо настаивал на этом) и направилась в кабинет Майлза. Она собиралась расспросить Майлза об амулете, который Луиджи подарил своему покровителю. Если им удастся его найти, это сможет стать отличным дополнением к экспозиции.

– А, Уицлипочтли! – отозвался Майлз и кивнул. – Мне говорили, что именно так зовут фигурку, которая на нем изображена. Пока мы его не видели, зато у нас есть сделанная нацистами фотография.

Майлз порылся в папке и выудил зернистый черно-белый снимок маленького керамического флакончика с изображением бога, похожего на птицу.

– Вот так загадка! Непонятно, почему Бетховен сделал князю такой подарок! – продолжал Майлз. – Кроме амулета, у Седьмого, кажется, не было ни единого артефакта из Южной Америки, который бы свидетельствовал о каком-либо интересе к этой области.

Сара пристально рассматривала фотографию, после чего громко рассмеялась.

– Когда я училась в университете, нам читали факультативный курс по империи ацтеков, – объяснила она. – Никогда бы не подумала, что мне придется освежить знания. Как думаете, чем прославился Уицлипочтли?

Майлз улыбнулся и скрестил на груди руки.

– Ацтеки верили, что он питается кровью и сердцами людей, поэтому они ежедневно устраивали в его честь человеческие жертвоприношения.

– А что здесь забавного?

– Полагаю, что Бетховен видел здесь некую иронию. Он в шутку писал об этом покровителю, – что, дескать, князь Лобковиц постоянно ждет от него фунт мяса. Бетховен говорил, что должен вырвать свое сердце и излить его на бумагу, дабы князь был доволен.

– Гипотеза и не более того, – заявил Майлз.

– Да, – отозвалась Сара. – Но я уверена, что я права.

– Если амулет отыщется, мы выставим его вместе с письмом, – предложил Майлз. – Если вы действительно думаете, что он заинтригует публику.

Сара ощутила мощный прилив удовлетворения и чувство гордости от того, что смогла расшифровать бетховенскую шутку. Большинство людей не понимало специфического чувства юмора Луиджи.

Майлз повернулся к компьютеру.

– Вас искала Элеонора. Она собиралась завтра в Нелагозевес и справлялась, не хотите ли вы составить ей компанию.

– Конечно! В заметках Щербатского – куча упоминаний о вещах, которые нужно там поискать. Поеду, покопаюсь – глядишь, что-нибудь и удастся обнаружить.

Майлз пристально взглянул на нее.

– Но первым делом несите находку ко мне.

– Разумеется.

Сара порадовалась возможности отправиться в Нелагозевес с Элеонорой. Почти все оригиналы писем хранились в тамошней библиотеке и формально были доступны для научных работников. Подвох заключался в том, что ключ имелся только у Макса, а с того вечера, когда произошло недоразумение с распятием, он стал еще более угрюмым, замкнутым и подозрительным. По словам Сюзи, однажды она зашла к Максу в кабинет, чтобы задать ему безобиднейший вопрос о потерянных охотничьих трофеях, а он отказался ее впустить и едва ли не обвинил в шпионаже. Он не общался ни с кем, кроме своего пса Морица.

– Он сбрендил, – утверждала Сюзи. – Между прочим, Габсбурги в кровном родстве между собой. Только погляди на него – он же точная копия любого из своих родственничков за последние пятьсот лет. Кровосмешение никому не пойдет на пользу.

Макс принимал пищу отдельно от них, и Сара лишь раз повстречалась с ним в коридоре. Он прошел мимо, опустив голову.

Теперь Сара направлялась к его кабинету, стараясь погромче топать по полированному мозаичному полу. В уме она повторяла заготовленную речь о том, что ей нужен ключ, и собиралась с духом.

Однако в кабинете не оказалось никого, кроме Яны и Морица, сопевшего под столом. При виде Сары пес громко застучал хвостом.

– Вам нужен князь Макс? – вежливо спросила Яна.

Сара кивнула.

– Нам нужен ключ от библиотеки, – сказала она.

– Князь сейчас в Нелагозевесе, – ответила Яна. – Но там не работает телефон, а его мобильный отключен. Я даже не представляю…

– А завтра он еще будет в Нелагозевесе? – спросила Сара. – Я имею в виду, ничего, если мы просто туда заявимся?

Яна поколебалась.

– Мы не станем ему мешать, – заверила Сара. – Но нам действительно необходимо поработать с архивами. Клянусь, он даже не догадается, что мы там.

– Вообще-то я получила от князя сообщение, – заметила Яна. – Он просил привезти ему ударную установку. Петр собирался завтра ехать в Нелагозевес на фургоне. Вы с Элеонорой могли бы поехать вместо него и заодно отвезти барабаны.

Ударная установка, подумала Сара. Вполне логично для такого затворника.

– Может, вы захватите и письмо? – прибавила Яна, протягивая Саре конверт. – Оно пришло вчера.

Сара взглянула на конверт. Бумага была превосходного качества, с отпечатанным обратным адресом: отель «Гритти Палас», Венеция.

Подумать только.

– С удовольствием, – ответила Сара.

Поразительно, что каждый считает, будто это большая честь – делать что-либо для аристократов. Как будто у них и без того недостаточно привилегий!

Повернувшись к двери, Сара ощутила близкое присутствие Бернарда Пламмера, эксперта по рококо. После того как ее обоняние восстановилось, Сара выяснила, что он склонен злоупотреблять духами «Шанель № 5». Под могучей грудной клеткой билось сердце утонченной французской матроны. Берни часто приходил к общему столу с вышиванием.

– Сара! А кое-кто из нас собирается сходить поужинать на Староместскую площадь, – произнес Берни, выскакивая из-за угла. – Сегодня готовит Годфри, а лично я не выношу потроха.

Сара согласно кивнула.

– Кроме того, мы хотим обсудить планы предстоящего бала-маскарада, – продолжал Берни, сворачивая вместе с ней в портретный зал.

Дафна, в своем безупречном лабораторном халате, давала указания двум рабочим, которые несли стеклянную витрину.

– Бала-маскарада? – переспросила Сара.

– Именно! Мы решили, что переоденемся ими. – Берни показал на фамильные портреты, взиравшие с четырех стен. – Я уже застолбил права на Марию Манрике де Лара, и я набрел на невероятный магазин, где можно достать горностаевую мантию. Фальшивый горностай! Обожаю такие наряды!

Сара и Берни задержались, чтобы взглянуть на стеклянную витрину. Внутри находилась маленькая светловолосая, голубоглазая восковая куколка с розовыми щечками, одетая в прихотливое ярко-красное платьице. Оно было украшено золотой вышивкой, и к нему прилагался белый кружевной воротничок и такие же манжеты. На шее куколки висел крест.

– Чья-то игрушка? – осведомился Бернард, вытаскивая очки, чтобы как следует рассмотреть вышивку.

– Это Пражский Младенец, – презрительно фыркнула Дафна.

– Il Bambino di Praga? – Сара едва удержалась, чтобы не расхохотаться.

– Естественно, копия, – добавила Дафна, уничтожающе взглянув на нее. – Оригинал находится в храме Девы Марии Победоносной.

– Гм, – промычала Сара. – А что во дворце делает копия?

Дафна вздохнула.

– Мать Поликсены Лобковиц, Мария Манрике де Лара, оставила дочери статуэтку Святого Младенца, которую привезла из Испании в тысяча пятьсот пятьдесят пятом году. Когда муж Поликсены, Зденек, умер, Поликсена подарила ее ордену кармелитов. Копия была сделана, если не ошибаюсь, в тысяча девятьсот тридцатых годах. Ее отыскали в сундуке со старой обувью.

– Потрясающе! – выдохнул Бернард. – Можно, я буду нести ее на маскараде?

– Ну и нечестивец! – произнесла Дафна. – Пражский младенец – это не игрушка. И, насколько я помню, доктор Вульфман не давал согласия на костюмированную вечеринку.

– Она обязательно должна состояться! – взмолился Бернард. – Я уже приготовил костюмы для Элеоноры и для себя. Дафна, позвольте мне соорудить что-нибудь и для вас! Как вам образ Поликсены?

Саре показалось, что она уловила скрытый блеск возбуждения в глазах Дафны. Даже напыщенные голландские ученые дамы не всегда способны противостоять искушению поиграть в переодевание.