1

К Августу

Множество, Цезарь, трудов тяжелых выносишь один ты:

Рима державу оружьем хранишь, добронравием красишь,

Лечишь законами ты: я принес бы народному благу

Вред, если б время твое я занял беседою долгой.

Ромул, и Либер-отец, и Кастор с братом Поллуксом,

Те, что в храмах к богам за то причислены были,

Что заселяли страну, о людях пеклись, укрощали

Тяжкие войны, поля межевали и строили грады, —

Сильно пеняли, что им, на заслуги в ответ, не явили

10 Должного благоволенья. Геракл, уничтоживший гидру

И победивший урочным трудом ужасных чудовищ,

Также постиг, что одной только смертью смиряется зависть.

Жжется сияньем своим талант, затмивший другие,

Те, что слабей; а почет придет, когда он угаснет.

Только тебя одного спешим мы почтить и при жизни,

Ставим тебе алтари, чтобы клясться тобою, как богом,

Веря — ничто не взойдет тебе равное и не всходило.

Мудрый, однако, в одном и правый народ твой, что отдал

Он предпочтенье тебе пред вождями и Рима и греков,

20 Прочее мерит не так же разумно, не тою же мерой:

Все — исключая лишь то, что явно рассталось с землею

Или свой отжило век, — докучно ему и противно.

Предан он так старине, что против преступников доски

Те, что нам десять мужей освятили, царей договоры

С общиной Габиев или сабинян суровых, и книги

Наших высших жрецов, и пророков старинные свитки

Все на Альбанской горе изрекли, утверждает он Музы.

Если ж, имея в виду, что у греков чем старше поэмы

Тем совершенней они, начнем мы и римских поэтов

30 Вешать на тех же весах, — то не о чем нам препираться!

Косточек нет у маслин, и нет скорлупы у ореха!

Видно, во всем мы достигли вершин: умащенных ахейцев

Выше мы в живописанье, в борьбе, в песнопенье под лиру?!

Если, как вина, стихи время делает лучше хотел бы

Знать я, который же год сочинению цену поднимет?

Если писатель всего только сто лет назад тому умер

Должен быть он отнесен к совершенным и древним иль только

К новым, нестоящим? Пусть точный срок устранит пререканья!

«Древний, добротный лишь тот, кому сто уже лет после смерти».

40 Что же? А тот, кто погиб лишь месяцем позже иль годом —

Должен он будет к каким отнесен быть? К поэтам ли старым,

К тем ли, на коих плюет и нынешний век и грядущий?

«С честию будет причтен к поэтам старинным и тот, кто

Месяцем только одним или целым хоть годом моложе».

Пользуясь тем (из хвоста я как будто у лошади волос

Рву понемногу), один отниму и еще отнимать я

Стану, пока не падет, одураченный гибелью кучи,

Тот, кто глядит в календарь, и достоинство мерит годами,

И почитает лишь то, что Смерть освятила навеки.

50 Энний, что мудр и могуч был, Гомером вторым величался

(Критики так говорят), — заботился, видимо, мало,

Чем Пифагоровы сны и виденья его завершатся:

Невий у всех и в руках и в умах, как будто новинка, —

Разве не так? До того все поэмы, что древни, священны!

Спор заведут лишь о том, кто кого превосходит, получит

Славу «ученого» старца Пакувий, «высокого» — Акций;

Тога Афрания впору была, говорят, и Менандру,

Плавт по примеру спешит сицилийца всегда Эпихарма,

Важностью всех побеждает Цецилий, искусством Теренций,

60 Учит их всех наизусть и их, в тесном театре набившись,

Смотрит влиятельный Рим, и их чтит, причисляя к поэтам.

Чтит от времен Андроника до наших времен неизменно!

Правильно смотрит толпа иногда, но порой погрешает.

Если поэтам она удивляется древним, их хвалит,

Выше и равным не чтит никого, то она в заблужденье;

Если ж она признает, что иное у них устарело,

Многое грубым готова назвать и многое вялым, —

С этим и я соглашусь, и сам правосудный Юпитер.

Я не преследую, знай, истребить не считаю я нужным

70 Ливия песни, что, помню, драчливый Орбилий когда-то,

Мальчику, мне диктовал. Но как безупречными могут,

Чудными, даже почти совершенством считать их, — дивлюсь я.

Если же в них промелькнет случайно красивое слово,

Если один иль другой отыщется стих благозвучный, —

Всю он поэму ведет, повышает ей цену бесправно.

Я негодую, когда не за то порицают, что грубо

Сложены иль некрасивы стихи, а за то, что недавно.

Требуют чести, награды для древних, а не снисхожденья.

Но усомнись лишь я вслух, что вправе комедии Атты

80 Сцену в шафране, в цветах попирать, все отцы закричали б —

Стыд, мол, утратил я, раз порицать покушаюсь я пьесы

Те, что и важный Эзоп, и Росций искусный играли;

Иль потому, что лишь то, что нравится, верным считают,

Или позор видят в том, чтоб суждениям младших поддаться,

Старцам признать, что пора позабыть, чему в детстве учились.

Кто же и Салиев песнь восхваляет, стремясь показать всем,

Будто он знает один то, что нам непонятно обоим, —

Тот рукоплещет, совсем не талант одобряя усопших:

Нет, это нас он лишь бьет, ненавидя все наше, завистник!

90 Если б и грекам была новизна, как и нам вот, противна,

Что же было бы древним теперь? И что же могли бы

Все поголовно читать и трепать, сообща потребляя?

Кончивши войны, тотчас начала пустякам предаваться

Греция; впала в разврат, лишь послала ей счастье Фортуна!

Страсть к состязаньям коней иль атлетов зажглась в ней; то стали

Милы ваятели ей из мрамора, кости иль меди;

То устремляла и взоры и мысли к прекрасным картинам,

То приходила в восторг от флейтистов, актеров трагедий;

Словно глупышка девчурка под няни надзором играет:

100 Жадно что схватит сейчас, то, пресытившись, вскоре отбросит.

Все это ей принесли добрый мир и попутные ветры!

В Риме когда-то велось, как должно, вставать спозаранку,

Дверь отпирать и клиентам давать разъясненья законов,

Деньги отвешивать в долг, обеспечась ручательством верным,

Старших выслушивать, младшим о том говорить, как достаток

Вырасти может и как избыть бездоходные страсти

Пусть ненавистно иль мило, о что ж неизменным ты счел бы?

Вот изменил уж народ неустойчивый мысли и пышет

Страстью одной очинять: и отцы с строгим видом и дети

110 Кудри венчая плющом, произносят стихи за обедом.

Сам я, хотя и твержу: «Стихов, никаких не пишу я» —

Хуже парфян уж лгуном оказался: до солнца восхода

Встану лишь, требую тотчас перо, и бумагу, и ларчик

Тот, кто не сведущ, корабль боится вести, и больному

Дать абротон не дерзнет, кто тому не учен; врачеванье —

Дело врачей; ремеслом ремесленик только и занят.

Мы же, учен, неучен, безразлично, кропаем поэмы.

Но в увлеченье таком и в безумии легком какие

Есть добродетели, ты посмотри: поэты не жадны,

120 ибо только стихи они любят и к ним лишь пристрастны —

Будят лишь смех в нем убытки, и бегство рабов, и пожары;

Он не замыслит надуть компаньона, ограбить сиротку;

Может он хлебом простым и стручьями только питаться;

Пусть до войны неохоч и негож, но полезен он граду,

Если согласен ты с ним, что большому и малое в помощь.

Нежных ребяческих уст лепетанье поэт исправляет,

Слух благовременно им от речей отвращает бесстыдных;

После же дух воспитает им дружеским он наставленьем,

Душу исправит, избавив от зависти, гнева, упрямства;

130 Доблести славит дела и благими примерами учит

Годы грядущие он; и больных утешает и бедных.

Чистые мальчики где с непорочными девами взяли б

Слов для молитвы, когда б не послала им Муза поэта?

Молит о помощи хор и чует присутствие вышних,

Просит дождей он, богов ублажая мольбой, что усвоил,

Гонит опасности прочь, отвращает угрозы болезней,

Мирного он жития и плодов изобилья испросит:

Песня смягчает богов и вышних равно и подземных.

Встарь земледельцы народ и крепкий, и малым счастливый —

140 Хлеб лишь с полей уберут, облегчение в праздник давали

Телу и духу, труды выносившим в надежде на отдых:

С теми, кто труд разделял, и с детьми, и с супругою верной

В дар молоко приносили Сильвану, Земле поросенка,

Гению ина, цветы за заботу о жизни короткой.

В праздники эти вошел фесценнин шаловливых обычай:

Бранью крестьяне в стихах осыпали друг друга чредою.

С радостью вольность была принята, каждый год возвращаясь

Милой забавой, пока уже дикая шутка не стала

В ярость открыто впадать и с угрозой в почтенные семьи

150 Без наказанья врываться. Терзались, кто зубом кровавым

Был уязвлен уж; и кто не задет, за общее благо

Были тревоги полны; но издан закон наконец был:

Карой грозя, запрещал он кого-либо высмеять в злобной

Песне, — и все уже тон изменили, испуганы казнью,

Добрые стали слова говорить и приятные только.

Греция, взятая в плен, победителей диких пленила,

В Лаций суровый внеся искусства; и так пресловутый

Стих сатурнийскии исчез, неуклюжий, — противную вязкость

Смыло изящество; все же остались на долгие годы,

160 Да и по нынешний день деревни следы остаются.

Римлянин острый свой ум обратил к сочинениям греков

Поздно; и лишь после войн с Карфагеном искать он спокойно

Начал, что пользы приносят Софокл и Феспис с Эсхилом;

Даже попробовал дать перевод он их сочинений,

Даже остался доволен собой: возвышенный, пылкий,

Чует трагический дух, и счастлив и смел он довольно,

Но неразумно боится отделки, считая постыдной.

Кажется, — если предмет обыденный, то требует пота

Меньше всего; между тем в комедии трудностей больше,

170 Ибо прощают ей меньше гораздо. Заметь ты, насколько

Плавт представляет характер влюбленного юноши плохо,

Также и скряги-отца, и коварного сводника роли;

Как он Доссену подобных выводит обжор-паразитов,

Как он по сцене бежит, башмак завязать позабывши:

Ибо он жаждет деньгу лишь в сундук опустить, не заботясь

После того, устоит на ногах иль провалится Пьеса.

Тех, кто на сцену взнесен колесницею ветреной Славы,

Зритель холодный мертвит, а горячий опять вдохновляет.

Так легковесно, ничтожно все то, что тщеславного мужа

180 Может свалить и поднять… Прощай, театральное дело;

Если, награды лишен, я тощаю, с наградой — тучнею.

Часто и смелый поэт, устрашенный, бежит от театра:

Зрители там сильнее числом, а честью слабее —

Неучи все, дураки, полезть готовые в драку,

Ежели с всадником спор; посреди они пьесы вдруг просят,

Дай им медведя, бойца: вот этих народец так любит!

Впрочем, у всадников тоже от уха к блуждающим взорам

Переселились уж все наслажденья в забавах пустячных.

Тут на четыре часа открывают завесу, иль больше:

190 Конницы мчатся полки, пехоты отряды несутся,

Тащат несчастных царей, назад закрутивши им руки —

Вот корабли, колесницы спешат, коляски, телеги

Тащат слоновую кость, волокут коринфские вазы

Если б был жив Демокрит, посмеялся б, наверно, тому он

Как это помесь пантеры с верблюдом, животным ей чуждым

Или хоть белый слон, привлекают вниманье народа —

С большим бы он любопытством смотрел на народ, чем на игры,

Ибо ему он давал бы для зрелища больше гораздо.

«Драм сочинители, он бы, наверно, подумал, осленку

200 Басенку бают, глухому». И впрямь, никому не под силу

Голосом шум одолеть, что народ наш поднимет в театре.

«Воет, казал бы он, лес то Гарганский иль Тусское море» —

Смотрят все с гамом таким на борцов, на искусство богатых

Тканей из стран иноземных; как только окутанный ими

Станет на сцену актер, сейчас же бушуют ладони.

«Что-нибудь он уж сказал?» «Да ни слова». «Так нравится что ж им?»

«Шерсть, что окрашена в пурпур тарентский с оттенком фиалок!»

Ты не подумай, однако, что, если другие удачно

Сделают то, чего сам не могу, я хвалить буду скупо:

210 Знай — как того, что ходить по веревке натянутой может, —

Чту я поэта, когда мне вымыслом грудь он стесняет,

Будит волненье, покоит иль ложными страхами полнит,

Словно волшебник несет то в Фивы меня, то в Афины.

Впрочем, подумать прошу и о тех, кто читателю лучше

Ввериться склонны, чем несть униженья от зрителей гордых,

Если желаешь ты храм Аполлона достойно наполнить

Книгами и заодно уж пришпорить и бодрость поэтов,

Так, чтоб охотнее в рощи они Геликона стремились.

Правда, поэты, мы сами творим много зла себе часто:

220 Свой виноградник рублю, если только тебе подношу я

Книгу, когда ты устал или занят; когда мы в обиде,

Если один хотя стих из друзей кто дерзнул не одобрить,

Иль, хоть не просят, места, что читали уж, вновь повторяем;

Сетуем мы, что труды наши, наши поэмы встречают

Мало вниманья, хотя мы их ткали из нитей тончайших;

Льстимся надеждой — придет, мол, пора, когда только узнаешь

Ты, что стихи мы плетем, — без прошения нашего даже,

Сам призовешь, от нужды обеспечишь, принудишь писать нас.

Это ведь важно: узнать, какие служители нужны

230 Доблести той, что мы зрели и в войнах, и в мирное время,

Ибо не должно ее доверять недостойным поэтам.

Правда, царю угодив Александру, Херил пресловутый,

Скверный поэт, за стихи плохие, без всякой отделки,

Много в награду монет получил золотых македонских.

Все же, подобно тому как, коснувшись чернил, оставляют

Руки пятно иль заметку, поэты стихами дрянными

Подвиг блестящий чернят. Но царь тот же самый, который

Так расточительно щедро платил за смешную поэму,

Издал указ, что писать портреты царя Александра

240 Лишь одному Апеллесу, ваять же фигуры из меди

Только Лисиппу давал разрешенье. Но, если б призвал ты

Тонкого столь знатока искусств, постигаемых глазом,

Высказать мненье о книгах, об этих творениях Музы,

Ты бы поклялся, что он из туманной Беотии родом.

Но не позорят тебя сужденья твои о поэтах,

Как и дары, что они с одобрения всех получили,

Оба любимых тобой поэта: Вергилий и Варий;

Ибо не ярче лицо в изваянии медном, чем мысли,

Чувства все славных мужей отраженья находят в созданьях

250 Вещих поэтов. И сам не желал бы я лучше беседы

Низменным Слогом писать, чем песни слагать о великих

Подвигах, разные земли и реки, на горных высотах

Замки и варваров царства в стихах петь и войны, которым

Властью твоею конец на круге земном уж положен,

Януса Храм запертой — божества-охранителя мира,

Страх перед Римом, парфянам внушенный твоим управленьем, —

Если бы силы мои равнялись желанью; но малых

Песен величье твое не терпит; и мне не позволит

Совесть взяться за труд, Что исполнить откажутся силы.

260 Наше усердье лишь в тягость тому, кого глупо полюбит,

Если в стихах иль в другом искусстве себя проявляет:

Ибо заучит скорей и запомнит охотнее каждый

То, что насмешку, чем то, что хвалу, прославленье содержит.

Я вот ничуть не гонюсь за услугой, что мне только в тягость —

Вылит из воска, с лицом искаженным, нигде выставляться

Я не хочу, при стихах красуясь, коряво сплетенных

Чтоб не пришлось мне краснеть за подарок бездарный и после

Вместе с поэтом моим в закрытом ларце распростершись

Быть отнесенным в квартал, продающий духи и куренья,

270 Перец и все, чему служат негодные книги оберткой.

2

К Флору

Флор, неизменнейший друг Нерона, что доблестью славен.

Если б, желая продать тебе кто-нибудь отрока, родом

Или из Тибура, или из Габий, сказал тебе так бы:

«Видишь, вот этот блестящий красавец, до пят от макушки,

Станет и будет твоим за восемь тысяч сестерций;

Он — доморосток, привык услужать по кивку господина.

Греческой грамоты малость впитал и на всякое дело

Годен: что хочешь лепи себе из него, как из глины.

Даже недурно поет: неискусно, но пьющим — приятно.

10 Много посулов ведь веру к купцу подрывают, который

Хвалит товар чересчур, лишь сбыть его с рук замышляя.

Крайности нет у меня — на свои я живу, хоть и беден.

Так ни один торгаш не поступит с тобой, и другому

Дешево так не отдам. Только раз он забыл приказанье

И, как бывает, плетей испугавшись, под лестницу скрылся»,

Деньги отдай, коль тебя не смущает рассказ о побеге:

Думаю, плату возьмет, не боясь он, что пеню заплатит, —

Зная порок, покупал ты раба и условья ты слышал.

Что же преследуешь ты продавца неправою тяжбой?

20 Так вот и я пред отъездом твоим говорил, что ленив я,

Что не гожусь для таких я услуг, как писание писем,

Чтобы не строго меня ты бранил, если писем не будет,

Польза какая была в том, коль ты нападаешь на право?

Право стоит за меня! Но сетуешь ты и на то, что

Все я, обманщик, тебе не шлю ожидаемых песен.

Как-то Лукуллов солдат сбережения все, что ценою

Многих лишений скопил, потерял до единого асса

Ночью усталый храпя. Тут волком свирепым, озлобясь

Сам на себя, на врага, зубами голодными грозный

30 Он, говорят, гарнизон целый выбил из крепости царской

Полной огромных богатств и весьма укрепленной. Деяньем

Этим прославясь, украшен почетными знаками был он

Кроме того, получил он еще двадцать тысяч сестерций

Вскоре затем, пожелав захватить какую-то крепость,

Претор солдата того ж уговаривать стал, обратившись

С речью такой, что могла бы и трусу прибавить отваги:

«Друг мой, иди, куда доблесть зовет, отправляйся в час добрый —

Будет награда тебе великая. Что же стоишь ты?»

Выслушав, тот отвечает хитро, хоть и был неотесан:

40 «Тот, куда хочешь пойдет, говорит, кто кушак потерял свой».

В Риме воспитан я был, и мне довелось научиться,

Сколько наделал вреда ахейцам Ахилл, рассердившись.

Дали развития мне еще больше благие Афины, —

Так что способен я стал отличать от кривого прямое,

Истину-правду искать среди рощ Академа-героя.

Но оторвали от мест меня милых годины лихие:

К брани хотя и негодный, гражданской войною и смутой

Был вовлечен я в борьбу непосильную с Августа дланью.

Вскоре от службы военной свободу мне дали Филиппы:

50 Крылья подрезаны, дух приуныл; ни отцовского дома

Нет, ни земли, — вот тогда, побуждаемый бедностью дерзкой,

Начал стихи я писать. Но когда я имею достаток

Полный, какие могли б исцелить меня зелия, если б

Лучшим не счел я дремать, чем стихов продолжать сочиненье?

Годы бегут, и у нас одно за другим похищают:

Отняли шутки, румянец, пирушки, любви шаловливость;

Вырвать теперь и стихи уж хотят: так что же мне делать?

Люди одно ведь и то же не все уважают и любят:

Одами тешишься ты, другого же радуют ямбы,

60 Речи Биона иных, с его едкою, черною солью.

Трое гостей у меня — все расходятся, вижу, во вкусах,

Разные нёба у них, и разного требует каждый.

Что же мне дать? Что не дать? Просит тот, чего ты не желаешь;

То, что ты ищешь, обоим другим противно и горько.

Кроме того, неужели, по-твоему, можно поэмы

В Риме писать среди стольких тревог и таких затруднений?

Тот поручиться зовет, тот выслушать стихотворенье,

Бросив дела все; больной тот лежит на холме Квиринальском,

Тот на краю Авентина; — а нужно проведать обоих!

70 Видишь, какие концы? И здоровому впору! «Однако

Улицы чистые там, и нет помех размышленью».

Тут поставщик, горячась, и погонщиков гонит и мулов,

То поднимает, крутясь, тут ворот бревно или камень;

Вьется средь грузных телег похоронное шествие мрачно;

Мчится там бешеный пес, там свинья вся в грязи пробегает, —

Вот и шагай и слагай про себя сладкозвучные песни.

Любит поэтов весь хор сени рощ, городов избегает;

Вакха любимцы они, и в тени любят сном наслаждаться;

Ты же стремишься, чтоб я среди шума дневного, ночного,

80 Песни слагая, ходил за поэтами узкой тропою.

Я, что избрал себе встарь Афины спокойные, ум свой

Целых семь лет отдавал лишь наукам, состарился, думы

В книги вперив, — я хожу молчаливее статуи часто,

Смех возбуждаю в народе: ужели же здесь средь потоков

Дел и невзгод городских для себя я признал бы удобным

Песни в стихах сочинять, согласуя со звуками лиры?

Были в Риме два брата, юрист и ритор, и оба

Только хвалы лишь одни в стихах возносили друг другу,

Первый второму был Гракх, второй был первому Муций;

90 Разве не так же с ума сладкогласные сходят поэты?

Песни слагаю вот я, а он элегии: диво!

То-то творенья всех Муз девяти! Посмотри, полюбуйся,

Как мы спесиво идем, и с каким мы напыщенным видом

Взор устремляем на храм просторный для римских поэтов!

Вскоре затем, коль досуг, последи и в сторонке послушай,

С чем мы пришли и за что венок себе каждый сплетает.

Вплоть до вечерних огней, как два гладиатора, бьемся.

Точно ударом платя за удар и врага изнуряя.

Он восклицает, что я — Алкей; ну, что мне ответить?

100 Я отвечаю, что он — Каллимах; а ежели мало,

Станет Мимнермом тотчас, величаясь желанным прозваньем.

Много терплю, чтоб смягчить ревнивое племя поэтов,

Если пишу я стихи и ловлю одобренье народа;

Кончив же труд и опять рассудок себе возвративши,

Смело могу я заткнуть для чтецов открытые уши

Смех вызывают всегда стихоплеты плохие, однако

Тешатся сами собой и себя за поэтов считают

Пусть ты молчишь — они все, что напишут, блаженные хвалят.

Тот, кто желает создать по законам искусства поэму,

110 Должен быть честен и строг, как цензор со списками граждан —

Все без различья слова, в коих блеска почти не осталось,

Те, что утратили вес, недостойными признаны чести,

Смело он выгонит вон, хоть уходят они неохотно.

И хоть поныне вращаются где-нибудь в капище Весты

Те, что скрывались во тьме, он снова откроет народу,

Выберет много таких выразительных слов и речений,

Коими прежде владели Катоны, Цетеги, а ныне

Плесень уродует их, покрывая забвения прахом;

Новые примет слова, что создал родитель-обычай.

120 Будет он мощен и чист, реке прозрачной подобно,

Сыпать сокровища слов, языком богатить будет Лаций;

Пышные он пообрежет, бугристые здравым уходом

Сделает глаже, а те, что утратили силу, отбросит;

Будет он с виду играть, хоть и мучится так же, как всякий

Скачущий, будто Сатир или пляшущий пляску Циклопа.

Я предпочел бы казаться безумным поэтом, негодным,

Лишь бы плохое мое меня тешило, пусть и обманом,

Чем разуметь и ворчать. Таков был один аргивянин:

Все-то казалось ему, что он слушает трагиков дивных, —

130 Сидя в театре пустом, аплодировал он им в восторге;

Прочие жизни дела исполнял он, как прочие люди,

Добрым соседом он был и хозяином гостеприимным,

Ласков с женою; умел снисходительным быть и к рабам он:

В яростный гнев не впадал, коль печать повредят у бутыли;

Он и обрыв обходил, и не падал в открытый колодец.

Стал он усильем родных и заботою их поправляться;

Выгнав из желчи болезнь наконец чемерицею чистой,

Только пришел лишь в себя: «Не спасли вы меня, а убили,

Други, — сказал он, клянусь! Ибо вы наслажденье исторгли,

140 Отняли силой обман, что приятнейшим был для сознанья.

Нужно мне жизнь подчинить, значит, мудрости; бросить забавы,

Детям на долю отдать подходящие им лишь утехи…

Слов не искать для того, чтоб приладить их к струнам латинским,

Но изучать только строй и гармонию правильной жизни.

Вот почему сам себе я твержу, про себя рассуждая:

Если б не мог утолить ты обильною влагою жажду,

Ты обратился б к врачам; а о том, что, чем больше скопил ты

Тем ты и жаждешь сильней, никому не дерзаешь признаться?

Если бы рана твоя от назначенных трав или корня

150 Легче не стала, ведь ты избегал бы лечиться как корнем,

Так и травой, от которых нет пользы, — ты слышал: «Кому лишь

Боги богатство дадут, от уродливой глупости тот уж

Будет свободен». И ты, хоть ума не прибавил нисколько,

Ставши богаче, ужель будешь верить советчикам этим?

Если ж богатства могли б тебя сделать разумным, убавить

Алчность и трусость твою, тогда вот было бы стыдно,

Если б жаднее тебя кто-нибудь на земле оказался.

Если же собственность — то, что купил ты по форме, за деньги,

То ведь дает тебе то же (юристов спроси!) потребленье.

160 Поле, что кормит тебя, ведь твое; ибо Орбий-крестьянин,

Нивы свои бороня, чтобы хлеб тебе вскоре доставить,

Чует, что ты господин. Получаешь за деньги ты гроздья,

Яйца, цыплят и хмельного кувшин: и поэтому, значит,

Мало-помалу его покупаешь ты поле, что было

Некогда куплено им за триста тысяч и боле.

Все ведь равно: ты давно оплатил, чем живешь, или недавно.

Тот, кто купил себе землю близ Вей иль Ариции, зелень

Ест покупную в обед, сам не зная того; покупными

Греет дровами котел себе он перед ночью холодной;

170 Все же зовет он своим все поле до самого края;

Где на меже разнимает соседей посаженный тополь,

Словно собственным может быть то, что в любое мгновенье

Вследствие просьбы, покупки, насилья иль смерти, хозяев

Может менять и другим права уступать на владенье.

Если ж судьбой никому не дано обладанье навеки,

Вслед, как волна за волною, владельцы идут друг за другом, —

Польза какая в амбарах, в земле или в том, что прибавлен

К выгону выгон, когда и большое и малое косит

Орк безразлично; его ведь и золотом ты не умолишь!

180 Мрамор, слоновая кость, серебро и тирренские куклы,

Камни, картины и ткань, пурпурной покрытая краской, —

Этого нет у иных, а иной и иметь не стремится.

Но отчего же один из братьев всем пальмовым рощам

Предпочитает душистый бальзам, забавы и праздность,

Брат же другой неустанно, с восхода в трудах до заката,

Землю, заросшую лесом, взрыхляет огнем и железом —

Знает то гений, звезду направляющий нашу с рожденья —

Бог он природы людской, умирающий одновременно

С каждым из нас; он видом изменчив: то светлый, то мрачный

190 Все, что мне нужно, себе из запаса я малого буду

Брать и совсем не боюсь, что будет думать наследник,

Если не больше найдет, чем думал. При этом, однако,

Знать я желал бы, насколько веселый и скромный от мота

Разнится, или насколько несходен скупой с бережливым.

Разница есть — ты, как мот, расточаешь свое иль затраты

Сделать не прочь и стяжать без труда еще больше; вернее,

Словно как мальчик во дни Пятидневки Минервы, бывало,

Временем радостным ты, но коротким спешишь насладиться.

Лишь бы была далека от меня неопрятная бедность:

200 В малом ли мчусь корабле иль в большом — я ведь мчусь тот же самый.

Мы не летим с парусами, надутыми ветром попутным,

Все же зато не влачим мы свой век и при ветрах противных.

Силой, талантом, красой, добродетелью, честью, достатком

Мы среди первых последние, первые мы средь последних.

Что ж, ты не жаден! — прекрасно. Но разве другие пороки

Вместе уж с этим бежали? В груди твоей больше тщеславья

Нет уж пустого? И нет перед смертию страха, нет злобы?

Сны, наваждения магов, явленья природы, волшебниц,

Призрак ночной, чудеса фессалийцев ты смехом встречаешь?

210 Чтишь ли рождения день благородно? Прощаешь ли другу?

Мягче ль становишься ты и добрей, когда близится старость?

Легче ль тебе, коль одну лишь из многих заноз извлекаешь?

Если ты правильно жить не умеешь, дай место разумным.

Вдоволь уж ты поиграл, и вдоволь поел ты и выпил:

Время тебе уходить, чтоб не в меру хмельного, поднявши

На смех, тебя молодежь не травила, ей шалость приличней.