1
Что за причина тому, Меценат, что какую бы долю
Нам ни послала судьба и какую б ни выбрали сами,
Редкий доволен, и всякий завидует доле другого?
«Счастлив купец!» — говорит солдат, отягченный летами,
Чувствуя, как у него все тело усталое ноет.
И отвечает купец-мореходец, бросаемый бурей:
«Воин счастливей меня! Еще бы: лишь кинется в битву,
Час не пройдет — иль скорая смерть, или радость победы!»
Хвалит удел мужика законник, опытный в праве,
10 Слыша, как в двери к нему стучится чем свет доверитель.
Ну, а мужик, для суда оставить село принужденный,
В город шагая, одних горожан за счастливцев считает!
Этих примеров не счесть: толкуя о них, утомится
Даже и Фабий-болтун! Итак, чтоб тебе не наскучить,
Слушай, к чему я веду. Представь-ка, что бог им предложит!
«Вот я! Исполню сейчас все, чего вы желали! Ты, воин,
Будешь купцом; ты, ученый делец, земледельцем! Ступайте,
Те сюда, а эти туда, поменявшись ролями!»
Нет, смотри: не хотят! А ведь счастье у них под рукою.
20 После этого как не надуть и Юпитеру губы,
Как не воскликнуть ему во гневе своем справедливом,
Что никогда с этих пор к людским не склонится он просьбам?
Впрочем, начал я речь не затем, чтоб потешиться шуткой!
Правда, порою не грех и с улыбкою истину молвить:
Так ведь и школьный учитель, привлечь желая питомцев,
Пряники детям дает, чтобы азбуке лучше учились;
Но — мы в сторону шутку; поищем чего поважнее.
Тот, кто ворочает землю упорной сохою, и этот
Лживый шинкарь, и солдат, и моряк, проплывающий смело
30 Бездны сердитых морей, — все одним утешаются в мыслях:
Тем, что за все злоключенья, какие они испытали,
Будет наградой им полный амбар и спокойная старость.
«Так, — для примера они говорят, — муравей работящий,
Даром что мал, а что сможет, ухватит и к куче прибавит:
Думает тоже о будущем он и беды бережется».
Да! Но лишь год, наступающий вновь, Водолей опечалит,
Он из норы ни на шаг, наслаждаясь разумно запасом,
Собранным прежде; а ты? А тебя ведь ни знойное лето,
Ни зима, ни огонь, ни моря, ни железо не могут
40 От барышей оторвать: лишь бы не был другой кто богаче!
Что же в том пользы тебе, что от всех украдкой ты в землю
Золота и серебра зарываешь тяжелые груды?..
«Стоит почать, — говоришь ты, — дойдешь до последнего асса».
Ну, а ежели их не почать, что за польза от кучи?
Пусть у тебя на гумне хоть сто тысяч мешков намолотят;
Твой желудок не больше вместит моего! Ведь когда бы
Ты в караване рабов тащил плетенку с хлебами,
Все же в прокорм получил бы не больше любого другого!
Что же за нужда тому, кто живет в пределах природы,
50 Сто ли вспахал десятин он иль тысячу? — «Так! да приятней
Брать из кучи большой!» — Поверь, все равно что из малой,
Лишь бы я мог и из малой взять столько, сколько мне нужно!
Что ж ты огромные житницы хвалишь свои? Чем их хуже
Хлебные наши мешки?.. А если б тебе довелася
Нужда в одном лишь кувшине воды, ты разве сказал бы:
«Лучше в большой я реке зачерпну, чем в источнике этом!»
Вот оттого людей, которые жадны не в меру,
С берегом вместе снесет и потопит Авфид бурливый!
Кто же доволен лишь тем немногим, что нужно, ни в тине
60 Мутной воды не черпнет, ни жизни в волнах не погубит!
Очень много людей твердят, опьяняясь корыстью:
«Мало нам, мало всего! Ведь нас по богатству лишь ценят!»
С этими что толковать! Пускай их мучатся вволю!
Был же в Афинах один скупец, богатый и гнусный, —
Он презирал людскую молву и сужденье сограждан.
«Пусть их освищут меня, — говорит, — но зато я в ладоши
Хлопаю дома себе, как хочу, на сундук свой любуясь!»
Так вот и Тантал сидел в воде, а вода убегала
Дальше и дальше от уст… Чему ты смеешься? Лишь имя
70 Стоит тебе изменить, — не твоя ли история это?..
Так ведь и ты над деньгами проводишь бессонные ночи,
Их осужденный беречь как святыню; любуешься ими,
Точно картиной какой! А знаешь ли деньгам ты цену?
Знаешь ли, деньги на что? Чтоб купить овощей, или хлеба,
Или бутылку вина, без чего обойтись невозможно.
Или приятно тебе, полумертвому в страхе, беречь их
Денно и нощно, боясь и воров, и пожара, и даже
Собственных в доме рабов, чтоб они, обокрав, не бежали!
Нет! Пусть лучше меня минует такое богатство!
80 Если когда лихорадки озноб ты почувствуешь в теле
Или другая болезнь к постели тебя приневолит,
Будет ли кто за тобою ходить и готовить припарки
Или врача умолять, чтобы спас от болезни и снова
Детям, родным возвратил? Ни супруга, ни сын не желают!
Ну, а соседи твои и знакомые, слуги, служанки?
Все ненавидят тебя! Ты дивишься? Чему же? Ты деньги
В мире всему предпочел, — за что же любить тебя людям?
Если ты хочешь родных, без труда твоего и заботы
Данных природой тебе, и друзей удержать за собою, —
90 Тщетны надежды твои: с таким же успехом осленка
Мог бы ты приучать к ристанью на Марсовом поле!
Полно копить! Ты довольно богат; не страшна уже бедность!
Время тебе отдохнуть от забот; что желал, ты имеешь!
Вспомни Умидия горький пример; то недлинная повесть.
Так он богат был, что деньги считал уже хлебного мерой;
Так он был скуп, что грязнее любого раба одевался,
И — до последнего дня — разоренья и смерти голодной
Все он боялся! Но вот нашлась на него Тиндарида:
Девка, которую сам отпустил он из рабства на волю,
100 В руки топор ухватив, пополам богача разрубила!
«Что ж ты советуешь мне? Чтоб я жил, как какой-нибудь Невий
Или же как Номентан?» — Ошибаешься! Что за сравненье
Крайностей, вовсе не сходных ни в чем? Запрещая быть скрягой,
Вовсе не требую я, чтоб безумный ты был расточитель!
Меж Танаиса и тестя Визельева есть середина!
Мера должна быть во всем, и всему есть такие пределы
Дальше и ближе которых не может добра быть на свете!
Я возвращаюсь к тому же, чем начал; подобно скупому,
Редкий доволен судьбой, считая счастливцем другого!
110 Если чужая коза нагуляет полней себе вымя,
То уж и тут человек от зависти сохнет и чахнет».
Все он глядит не на тех, кто бедней, а на тех, кто богаче,
Хочет сравняться с одним, с другим, а с третьим не может!
Так, когда на бегах колесницы летят из ограды,
Только вперед возницы глядят, за передними рвутся.
А до отставших, до тех, кто в хвосте, им нет уже дела.
Вот оттого-то мы редко найдем, кто сказал бы, что прожил
Счастливо жизнь, и, окончив свой путь, выходил бы из жизни.
Точно как гость благодарный, насытясь, выходит из пира.
120 Но уж довольно: пора замолчать, чтоб ты не подумал,
Будто таблички украл у подслепого я, у Криспина!
2
Флейтщицы, нищие, мимы, шуты, лекаря площадные,
Весь подобный им люд огорчен и в великом смущенье;
Умер Тигеллий-певец: он для них был и щедр и приветлив!
Так; а иной, опасаясь прослыть расточителем, даже
Бедному другу не хочет подать и ничтожную помощь,
Чтобы укрылся от холода он, утолил бы свой голод!
Спросишь: зачем он добро, нажитое отцом или дедом,
Все без остатка спускает в свою ненасытную глотку
И на заемные деньги скупает к столу разносолы?..
10 Скажет: не хочет он слыть мелочным и расчетливым скрягой!
Что ж, ответ как ответ; да не всякий с таким согласится.
Вот Фуфидий скорей прослыть испугается мотом:
Он, у кого за душой и поместий и денег немало,
Пять процентов на месяц берет с должников, и чем больше
Кто нуждою стеснен, тех более он притесняет!
Больше всего он ловит людей молодых, у которых
Строги отцы, и надевших недавно вирильную тогу.
Как не воскликнуть, услышавши это: «Великий Юпитер!»
Скажут: «Конечно, зато по доходам его и расходы!»
20 Нет! Не поверишь никак! Он сам себе недруг! Не меньше,
Чем у Теренция сына изгнавший отец был страдальцем,
Так же и он — сам терзает себя, не давая покоя.
Спросишь, к чему эту речь я веду? К тому, что безумный,
Бросив один недостаток, всегда попадает в противный!
Так у Мальтина, вися, по земле волочится туника;
Ну, а другой до пупа поднимает ее, щеголяя.
Пахнет духами Руфилл — и козлом воняет Гаргоний.
Нет середины! Одни на тех лишь зарятся женщин,
Столы которых обшиты оборкой, до пят доходящей;
30 А для других хороши лишь девки в вонючих каморках.
Встретив знакомого раз от девок идущего: «Славно!» —
Мудрый воскликнул Катон, изрекая великое слово:
«В самом деле: когда от похоти вздуются жилы,
Юношам лучше всего спускаться сюда и не трогать
Женщин замужних». — «Ну нет, такой я хвалы не хотел бы!» —
Молвит под белой лишь столой ценящий красу Купиэнний.
Вот и послушайте вы, коль успеха в делах не хотите
Бабникам, — сколько страдать приходится им повсеместно,
Как наслаждение им отравляют заботы и беды,
40 Как достается оно ценою опасностей тяжких.
С крыши тот сбросился вниз головою, другого кнутами
Насмерть засекли; а тот, убегая, разбойников шайке
В руки попал; а другой поплатился деньгами за похоть;
Третий мочою облит; был раз и такой даже случай,
Что, волокиту схватив, совершенно его оскопили
Острым ножом. «Поделом!» — говорили все, Гальба же спорил.
В низшем сословии этот товар куда безопасней!
Вольноотпущенниц я разумею, которых Саллюстий
Любит безумно, как истый блудник. Но было бы лучше,
50 Если бы он понимал, как жить с умом и по средствам,
Если бы он, подарки даря, знал должную меру,
Добрым и щедрым бы слыл, однако себе не в убыток
И не на срам. Но, увы! Одной лишь он тешится мыслью,
Любит и хвалит одно: «Ни одной не касаюсь матроны».
Так же недавно Марсей, любовник Оригины славной,
Отчую землю и дом танцовщице отдал в подарок,
Хвастая: «Я ведь зато ничьей не коснулся супруги».
Пусть, однако, он жил и с плясуньей, и с уличной девкой —
Чем не убыток для средств, а пуще — для чести? Неужто
60 Надо отдельных особ избегать, не заботясь избегнуть
Зла, приносящего вред? Утратить ли доброе имя
Иль состоянье отца промотать — одинаково дурно.
Ну, так не все ли равно: с матроной грешить иль с блудницей?
Виллий решил приблудиться в зятья диктатору Сулле, —
Но за тщеславье свое поплатился он полною мерой;
Был кулаками избит, был ранен жестоким железом,
Вытолкан был за порог, — а Фавста спала с Лонгареном.
Если бы, эту печаль его видя, к нему обратился
Дух его с речью такой: «Чего тебе? Разве когда ты
70 Пылом объят, то тебе непременно любовницу надо,
В столу одетую, дать от великого консула родом?»
Что он сказал бы? «Ну, да: девчонку из знатного дома!»
Лучше стократ нас учит природа, вот с этим воюя,
Средств изобильем сильна, если только ты хочешь разумно
Жизнь устроить, различая, чего домогаться ты должен
Или чего избегать: ведь разница есть — пострадаешь
Ты по своей ли вине иль случайно. Поэтому, чтобы
После не каяться, брось за матронами гнаться: ведь так лишь
Горе скорее испить, чем сорвать удовольствие можно.
80 Право, у женщины той, что блестит в жемчугах и смарагдах
(Как ни любуйся, Керинф!), не бывают ведь бедра нежнее,
Ноги стройней; напротив, порой у блудниц они лучше!
Кроме того, свой товар выставляют блудницы честнее,
Кажут себя без прикрас, открыто: совсем не кичатся
Тем, что красиво у них, и плохого они не скрывают.
Есть у богатых обычай коней покупать лишь прикрытых,
Чтобы осанистый круп не мешал увидеть, какие
Жидкие ноги под ним, и не дался в обман покупатель:
Зад, мол, хорош, голова невеликая, шея крутая.
90 Правы, они — так и ты не будь, на красивое глядя,
Зорче Линкея; равно не слепее известной Гипсеи
Ты на уродства взирай: «О ручки, о ножки!..» Но с задом
Тощим, носастая, с тальей короткой, с большою ступнею…
Кроме лица, ничего у матроны никак не увидишь:
Ежели это не Катия — все у нее под одеждой!
Если к запретному ты, к окруженному валом стремишься
(Это тебя ведь ярит), повстречаешь препятствий немало:
Стража, носильщики вкруг, задувальщик огня, приживалки;
Спущена стола до пят, и накинута мантия сверху —
100 Много всего мешает тебе добраться до сути!
Здесь же — все на виду: можешь видеть сквозь косские ткани
Словно нагую; не тоще ль бедро, не кривые ли ноги;
Глазом измеришь весь стан. Или ты предпочтешь, чтоб засады
Строили против тебя и плату вперед вырывали —
Раньше, чем видел товар ты? Охотник бегущего зайца
С песнею гонит в снегу, а лежачего трогать не хочет.
«Вот такова и любовь, — он поет, — она пробегает
Мимо того, что лежит под рукой, а бегущее ловит».
Этого песенкой ты надеешься, что ли, из сердца
110 Страсти волненья, печаль и заботы тяжелые вырвать?
Иль не полезней узнать, какие пределы природа
Всяческим ставит страстям? В чем легко, в чем, страдая, лишенья
Терпит она? Отличать от того, что существенно, призрак?
Разве, коль жажда тебе жжет глотку, ты лишь к золотому
Тянешься кубку? Голодный, всего, кроме ромба, павлина,
Будешь гнушаться? Когда же ты весь разгорелся и если
Есть под рукою рабыня иль отрок, на коих тотчас же
Можешь напасть, ужель предпочтешь ты от похоти лопнуть?
Я не таков: я люблю, что недорого лишь и доступно.
120 Ту, что «поздней» говорит, «маловато», «коль муж уберется», —
К евнухам шлет Филодем, для себя же он лучше желает
Ту, что по зову идет за малую плату, не медля,
Лишь бы цветуща, стройна, изящна была, не стараясь
Выше казаться, белей, чем природа ее одарила.
Если прижмется ко мне и крепко обнимет руками, —
Будет она для меня всех Илий милей и Эгерий.
Буду ласкать, не боясь, что муж из деревни вернется,
Что затрещит под ударами дверь, залают собаки,
Криком наполнится дом, любовница вскочит с постели
130 И завизжит рабыня-пособница: «Горе мне, бедной!» —
За ноги эта страшась, за приданое — та, за себя — я.
Без подпояски бежать и босыми ногами придется,
Чтоб не платиться спиной, деньгами, а то и бесчестьем.
Горе — попасть в такую беду: согласится и Фабий.
3
Общий порок у певцов, что в приятельской доброй беседе,
Сколько ни просят их петь, ни за что не поют; а не просят —
Пению нет и конца! Таков был сардинец Тигеллий.
Цезарь, который бы мог и принудить, если бы даже
Стал и просить, заклиная и дружбой отца и своею, —
Все нипочем бы! А сам распоется — с яиц и до яблок
Только и слышишь: «О Вакх!» — то высоким напевом, то низким,
Басом густым, подобным четвертой струне тетрахорда.
Не был он ровен ни в чем. Иногда он так скоро, бывало,
10 Ходит, как будто бежит от врага; иногда выступает
Важно, как будто несет священную утварь Юноны.
То вдруг двести рабов у него; то не больше десятка.
То о царях говорит и тетрархах высокие речи;
То вдруг скажет: «Довольно с меня, был бы стол, хоть треногий,
Соли простая солонка, от холода грубая тога!»
Дай ты ему миллион, как будто довольному малым, —
И в пять дней в кошельке ничего! Ночь гуляет до утра;
Целый день прохрапит! Не согласен ни в чем сам с собою!
Может быть, кто мне заметит: «А сам ты? Ужель без пороков?»
20 Нет! Есть они и во мне, но другие и, может быть, меньше.
Новия Мений бранил за глаза и вышучивал дерзко;
Кто-то сказал: «А сам ты каков? Уж нам-то известно,
Что ты за птица!» А Мений в ответ: «О! Себе я прощаю!»
Это пристрастье к себе самому и постыдно и глупо.
Ежели сам на свои недостатки глядишь ты сквозь пальцы,
То почему же в друзьях ты их любишь высматривать зорко,
Словно орел или змей эпидаврский? А что, коль на это
Сами друзья на тебя такими же взглянут глазами?
Вот человек: он строптив, не по нашему тонкому вкусу,
30 Можно смеяться над ним за его деревенскую стрижку,
За неумелые складки одежд, за башмак не по мерке;
Честен и добр он зато, и лучше нет человека,
И неизменный он друг, и под этой наружностью грубой
Гений высокий сокрыт и прекрасные качества духа!
А испытай-ка себя: не посеяла ль матерь-природа
Или дурная привычка в тебе недостатка какого?
В брошенном поле бурьян вырастает, что выжечь придется!
Страстью любви ослепленный не видит ничуть недостатков
В милой подруге; ему и ее безобразие даже
40 Нравится: так любовался Бальбин и наростом у Агны!
Если бы в дружбе мы так заблуждались, сама добродетель,
Верно, почтила б тогда заблужденье подобное наше.
В друге должны мы сносить терпеливо все недостатки,
Так же как в сыне отец снисходительно многое терпит.
Если сын кос, говорит: «У него разбегаются глазки!»
Если он мал, как уродец Сизиф, называет цыпленком.
Ежели сын кривоног, о нем говорят: «Косолапит»,
Ежели пятки толсты: «Смотри, как шагает он важно».
Так ты суди и о друге, и, ежели скупо живет он, —
50 Ты говори, что твой друг бережлив; коли хвастает глупо —
Ты утверждай, что друзьям он понравиться шутками хочет;
О грубияне развязном скажи: «Он прям и отважен»;
О сумасшедшем: «Он пылок не в меру». От этого дружба
Крепче бывает меж нас, и согласье людей съединяет!
Мы же, напротив, готовы чернить добродетель; наводим
Грязь на чистейший сосуд; того, кто скромен и честен,
Мы называем тотчас чудаком, отставшим от века;
Тот, кто не любит спешить, для нас — ленивый тупица;
Ну, а ежели кто любой западни избегает,
60 Если, живя меж людей и завистных, и злобных, и хитрых,
Злому не выдаст себя безоружной своей стороною,
Мы говорим: он лукав, а не скажем, что он осторожен.
Если кто прост в обращенье, — как я, Меценат, пред тобою
Часто бывал, — чуть приходом своим иль своим разговором
В чтенье он нас развлечет, в размышлении нам помешает, —
Тотчас готовы его обозвать назойливым дурнем.
Как легкомысленны мы в неправых таких приговорах!
Кто без пороков родится? Тот лучше других, в ком их меньше.
Но снисходительный друг, как и должно, — мои недостатки
70 С добрыми свойствами, верно, сравнит, и склонится лишь к добрым.
Если их больше и если он сам дорожит моей дружбой —
Ибо тогда ведь и я на тех же весах его взвешу.
Если ты хочешь, чтоб друг у тебя не заметил нарыва,
Не замечай у него и прыщика. Кто снисхожденья
Хочет к себе самому, тот умей снисходить и к другому!
В самом деле: уж ежели гнев и пороки иные
Мы, глупцы, не умеем из душ истребить совершенно,
Что же рассудок с своими и мерой и весом? Зачем же
Он не положит за все соразмерного злу наказанья?..
80 Если б кто распял раба, со стола относившего блюда,
Лишь за проступок пустой, что кусок обглоданной рыбы
Или простывшей подливки он, бедный, дорогой отведал, —
Ты бы сказал, что безумнее он Лабеона. А сам ты
Сколько безумнее, сколько виновнее! Друг пред тобою
В самой безделке пустой провинился, — а ты не прощаешь,
Словно злопамятным хочешь прослыть; а ты, ненавидя,
Все убегаешь его, как должник убегает Рузона,
К дню платежа не успевший собрать ни процентов, ни суммы
И обреченный, как пленник, внимать его нудным рассказам!
90 Друг мой столовое ложе мое замарал; или чашу
Древней работы свалил со стола; или с блюда цыпленка
Взял, хоть он был предо мной; так неужто за это на друга
Я осержусь? Да что ж я бы сделал, когда б обокрал он,
Тайну бы выдал мою или мне не сдержал обещанья?..
Те, для кого все проступки равны, все равно не сумеют
В жизни так рассуждать: против них и рассудок и опыт,
Против них, наконец, и мать справедливости — польза!
В те времена, когда из земли поползло все живое,
Между собою за все дрались бессловесные твари —
100 То за нору, то за горсть желудей кулаками, ногтями,
Палками бились, а там и мечами (нужда научила!),
Вплоть до того, как они для вещей имена подыскали.
Тут уклонились они от войны; города укрепили;
Против воров, любодеев, разбойников дали законы:
Ибо и прежде Елены велись из-за похоти бабьей
Стыдные войны не раз; но все, кто в скотском порыве
Рвался страсть утолить, от сильной руки погибали
Смертью бесславной — как бык погибает, убитый сильнейшим
Против таких-то бесчинств и придумали люди законы —
110 В том убедиться легко, листая всю летопись мира;
Ибо ведь чувством нельзя отличить неправду от правды,
Как отличаем приятное мы от того, что противно;
Да и рассудком нельзя доказать, что и тот, кто капусту
На огороде чужом поломал, и тот, кто похитил
Утварь из храма богов, одинаково оба виновны!
Нужно, чтоб мера была, чтоб была по проступку и кара,
Чтоб не свирепствовал бич, где и легкой хватило бы розги.
Впрочем, чтоб тросточкой ты наказал заслужившего больше,
Этого я не боюсь! Ты всегда говоришь, что различья
120 Нет меж большой и меж малой виной, меж разбоем и кражей;
Будто ты все бы одной косою скосил без разбора,
Если б тебя избрали царем. Но разве не царь ты?
Ты ведь твердишь, что мудрец — уж тем самым богач, и сапожник,
И красавец, и царь: так чего желать, все имея?..
«Нет, ты не понял меня, — говоришь ты, — Хрисипп, наш наставник,
Так говорит, что мудрец хоть не шьет ни сапог, ни сандалий,
Но сапожник и он». — Почему? — «Потому что и молча
Гермоген — все отличный певец, а Алфен — все сапожник
Ловкий, как был, хоть и бросил снаряд свой и лавочку запер!
130 Так и мудрец. Он искусен во всем; он всем обладает,
Следственно, он над всеми и царь». Хорошо! Отчего же
Ты не властен мальчишек прогнать, как они всей толпою
Бороду рвут у тебя и как ты надрываешься с крику?..
Ты и мудрец, ты и царь, а без палки смирить их не можешь!
Кончим! Пока за квадрант ты, царь, отправляешься в баню
С свитой покуда незнатной, с одним полоумным Криспином,
Я остаюся с друзьями, которые — в чем по незнанью
Я погрешу — мне охотно простят; я тоже охотно
Их недостатки сношу. И хоть я гражданин неизвестный,
140 Но убежден, что счастливей царя проживу я на свете!
4
Аристофан и Кратин, Евполид и другие поэты,
Мужи, которые древней комедии славою были,
Всякого, кто заслужил посмеянья в стихах комедийных,
Вор ли, убийца ль, супружних ли прав оскорбитель бесчестный, —
Смело, свободно всегда на позор выставляли народу.
В этом последовал им и Луцилий, во всем им подобный,
Кроме того, что в стихе изменил он и стопы и ритмы.
Весел, тонок, остер, лишь в составе стиха был он жесток:
Вот в чем его был порок. Он считал за великое дело
10 Двести стихов произнесть, на одной ноге простоявши.
Мутным потоком он тек, немало в нем было излишеств,
Лени, пустой болтовни; не любил он трудиться над слогом.
Много ль писал — умолчу! А то уж я вижу Криспина;
Он подзывает мизинцем меня: «Возьми-ка таблички,
Ежели хочешь; назначим свидетелей, время и место,
Да и посмотрим, кто больше напишет!» — О нет! Превосходно
Сделали боги, что дали мне ум и скудный и робкий!
Редко и мало ведь я говорю; но тебе не мешаю,
Если угодно тебе, подражать раздувальному меху?
20 И напрягаться, пока от огня размягчится железо.
Пусть блаженствует Фанний, свой лик и свои сочиненья
Выставив всем напоказ; но мои-то стихи неизвестны,
Их не читает никто; а публично читать я боюся,
Ибо немало на свете людей, порицанья достойных
Все они — против сатир! Возьми из толпы наудачу —
Этого скупость томит, того честолюбие мучит,
Этому нравятся женщины; этому мальчики милы;
Этого блеск серебра восхищает, а Альбия — бронза,
Этот меняет товары от стран восходящего солнца
30 Вплоть до земель, где оно закатными греет лучами:
Множа богатства, убытков страшась, он мчится сквозь бури
Мчится, как пыльный столб, закруженный ударами вихря.
Люди такие боятся стихов, ненавидят поэта:
«Сено, — кричат, — на рогах у него! Берегись! Он пощады
Даже и другу не даст, коли вздумает сыпать насмешки!
Только б ему написать, а уж там все мальчишки, старухи,
Что из пекарни да с пруда идут, затвердят его сплетни!»
Пусть! Но примите, прошу, два слова в мое оправданье!
Прежде всего: я совсем не из тех, кто заслуженно носит
40 Имя поэта: ведь стих заключить в известную меру —
Этого мало! Ты сам согласишься, что кто, нам подобно,
Пишет, как говорят, тот не может быть признан поэтом.
Этого имени честь прилична лишь гению, духу
Божеской силы, устам, великое миру гласящим.
Вот отчего и комедия многих вводила в сомненье,
И задавали вопрос, уж точно ль поэзия это?
Ибо ни силы в ней духа, ни речи высокой: отлична
Только известною мерой стиха от речей разговорных.
«Так! Но и в ней — не гремит ли отец, пламенеющий гневом,
50 Ежели сын, без ума от развратницы, брак отвергает
И от невесты с приданым бежит и при факелах, пьяный,
Засветло бродит туда и сюда?» — Но разве Помпоний,
Если бы жив был отец, не те же слыхал бы угрозы?
Стало быть, мало в размер уложить обыденные речи,
Если, размера лишась, они подошли бы любому
Гневному старцу не только на сцене, но даже и в жизни!
Если в писаньях моих и Луцилия ритм уничтожить,
И переставить слова, поменяв последнее с первым
(То ли дело — стихи: «Когда железные грани
60 И затворы войны сокрушились жестоким раздором…»!), —
В нас ведь никто не найдет и разбросанных членов поэта!
Но подождем разбирать, справедливо ль считать за поэмы
То, что пишу я теперь. Вот вопрос: справедливо ль считаешь
Ты, что опасны они для людей? Пусть Сульций и Каприй,
Оба охриплые, в жарком и сильном усердии оба,
Ходят с доносом в руках, негодяев к великому страху;
Но — кто честно живет, тому не страшны их наветы.
Ежели ты и похож на разбойника — Целия, Бирра,
Я-то не Каприй, не Сульций: чего же меня ты боишься?
70 В книжных лавках нет вовсе моих сочинений, не видно
И объявлений о них, прибитых к столбам; и над ними
Не потеет ни черни рука, ни рука Гермогена!
Я их читаю только друзьям; но и то с принужденьем,
Но и то не везде, не при всех. А многие любят
Свитки свои оглашать и на форуме людном, и в бане,
Ибо под сводом купальни звончей раздается их голос.
Суетным людям приятно оно; а прилично ли время,
Нужды им нет, безрассудным. — «Но ты, — говорят мне, — ты любишь
Всех оскорблять! От природы ты склонен к злоречью!» — Откуда
80 Это ты взял? Кто из живших со мной в том меня опорочит?
«Тот, кто на друга возводит поклеп; кто слышит о друге
Злые слова и не хочет промолвить ни слова в защиту;
Тот, кто для славы забавника выдумать рад небылицу
Или для смеха готов расславить приятеля тайну:
«Римлянин! Вот кто опасен, кто черен! Его берегися!»
Часто мы видим — три ложа столовых; на каждом четыре
Гостя; один, без разбора, на всех насмешками брызжет,
Кроме того, чья вода; а как выпьет, как только откроет
Либер сокрытое в сердце, тогда и тому достается.
90 Этот, однако же, кажется всем и любезным, и кротким,
И откровенным; а я лишь за то, что сказал, как противно
«Пахнет духами Руфилл — и козлом воняет Гаргоний»,
Я за это слыву у тебя и коварным и едким!
Если о краже Петиллия Капитолина кто скажет
Вскользь при тебе, то, по-твоему, как ты его защищаешь?
«С детства он был мне товарищ; а после мы были друзьями;
Много ему я обязан за разные дружбы услуги;
Право я рад, что он в Риме и цел-невредим; и, однако ж…
Как он умел ускользнуть от суда, признаюсь, удивляюсь!»
100 Вот где злословия черного яд; вот где ржавчины едкость!
Этот порок никогда не войдет в мои сочиненья,
В сердце ж — тем боле. Поскольку могу обещать — обещаю!
Если же вольно что сказано мною; и ежели слишком
Смело, может быть, я пошутил — не сердись и одобри,
Это уроки отца: приучал он меня с малолетства
Склонностей злых убегать, замечая примеры пороков.
Если советовал мне он умеренно жить, бережливо,
Жить, довольствуясь тем, что он сам для меня уготовил,
Он говорил: «Посмотри, как худо Альбия сыну,
110 Или как бедствует Бай! Вот пример, чтоб отцом нажитое
Детям беречь!» Отвращая меня от уличных девок,
Он мне твердил: «Ты не будь на Сцетана похож!» Убеждая
Жен не касаться чужих: «Хороша ли Требония слава? —
Мне намекал он. — Ты помнишь: застали его и поймали!
В чем причина того, что одно хорошо, а другое
Плохо, — тебе объяснят мудрецы. Для меня же довольно,
Если смогу я тебе передать обычаи дедов
И без пятна сохранить твое доброе имя, покуда
Нужен наставник тебе. А когда поокрепнут с годами
120 Тело твое и душа, тогда уж и плавай без пробки!»
Так он ребенком меня поучал; и если что делать
Он мне приказывал: «Вот образец, — говорил, — подражай же!»
И называл отборных мужей из судейского чина.
Если же что запрещал: «Ни пользы ведь в этом, ни чести!
Ты не уверен? А ты припомни такого-то славу!»
Как погребенье соседа пугает больного прожору,
Как страх смерти его принуждает беречься, так точно
Юную душу от зла удаляет бесславье другого.
Так был я сохранен от губительных людям пороков.
130 Меньшие есть и во мне; но, надеюсь, вы мне их простите!
Может быть, годы меня от тех недостатков излечат,
Может быть, искренний друг, а может быть, здравый рассудок,
Ибо, ложусь ли в постель иль гуляю под портиком, всюду
Я размышляю всегда о себе. «Вот это бы лучше, —
Думаю я, — вот так поступая, я жил бы приятней,
Да и приятнее был бы друзьям. Вот такой-то нечестно
Так поступил; неужель, неразумный, я сделаю то же?»
Так иногда сам с собой рассуждаю я молча; когда же
Время свободное есть, я все это — тотчас на бумагу!
140 Это — тоже один из моих недостатков; но если
Ты мне его не простишь, то нагрянет толпа стихотворцев,
Вступятся все за меня; а нас ведь, право, немало!
Как иудеи, тебя мы затащим в нашу ватагу!
5
После того, как оставил я стены великого Рима
С ритором Гелиодором, ученейшим мужем из греков,
В бедной гостинице вскоре Ариция нас приютила;
Дальше был — Аппиев форум, весь корабельщиков полный,
Да и плутов корчмарей. Мы в два перехода покрыли
Этот путь, но кто не ленив, те и в день проезжают.
Мы не спешили; без спешки на этой дороге приятней.
Здесь, от несвежей и мутной воды повздорив с желудком,
Я поджидал с беспокойством, чтоб спутники кончили ужин.
10 Ночь между тем расстилала уж тень, рассыпала уж звезды.
Слуги с гребцами, гребцы со слугами стали браниться:
«Эй! причаливай здесь! У тебя человек уже триста!
Хватит!» Пока разочлись, пока мула впрягали в постромки,
Час уже целый прошел. Комары и лягушки в болоте
Спать не давали. Да лодочник пьяный с погонщиком нашим
Взапуски петь принялись про своих далеких подружек.
Вскоре один захрапел; а другой зацепил за высокий
Камень свою бечеву и мула пустил попастися,
Сам же на спину лег и спокойно всхрапнул, растянувшись.
20 Уж начинало светать, когда мы хватились, что лодка
С места нейдет. Тут, выскочив, кто-то как бешеный начал
Бить по башкам, по бокам то скота, то хозяина палкой.
Еле доплыли в четвертом часу. Здесь лицо мы и руки
Чистой, Ферония, влагой твоею омыв и поевши,
Вновь протащились три мили и въехали в Анксур, который
Издали виден, красиво на белых утесах построен.
Здесь мы были должны поджидать Мецената с Кокцеем:
Оба отправлены были они с поручением важным;
Оба привыкли друзей примирять, соглашая их пользы.
30 Вот пока мазал больные глаза я коллирием черным,
Прибыл меж тем Меценат; с ним Кокцей с Капитоном Фонтеем
Мужем, лощеным под ноготь; он был Антонию другом,
Как никто не бывал. Мы охотно оставили Фунды,
Где нас, как претор, встречал Авфидий Косой. Посмеялись
Вдоволь мы все и над тогой его с широкой каймою,
И над курильницей, пуще всего, сумасшедшего скриба!
После, усталые, в городе мы отдохнули Мамурров;
Здесь нам Мурена свой дом предложил, Капитон — угощенье.
Самый приятнейший день был за этим для нас в Синуэссе,
40 Ибо тут съехались с нами Вергилий, и Плотий, и Варий
Чистые души, которым подобных земля не носила
И к которым сильнее меня никто не привязан!
Что за объятия были у нас и что за восторги!
Нет! Пока я в уме, ничего не сравняю я с другом!
Близ Кампанийского моста потом приютила нас вилла,
Поставщики же нам соль и дрова прислали, как должно.
В Капуе ношу свою сложили поранее мулы,
Начал играть Меценат, а я и Вергилий заснули:
Мяч — не для нас, не для слабых очей, не для слабых желудков.
50 А миновавши харчевни кавдийские, несколько выше
Мы поднялись, и нас принял Кокцей в прекраснейшей вилле.
Муза! Поведай теперь о том, как в битву вступили
Мессий Кикирр и Сармент; и скажи нам о роде обоих!
Мессий свой род знаменитый от осков ведет; а Сармента
До сих пор хозяйка жива; вот они подвизались!
Начал Сармент: «Ты похож, мне сдается, на единорога!»
Мы засмеялись. А Мессий в ответ: «Соглашаюсь!» — и тут же
Стал головою трясти. Тот крикнул: «О, если бы рог твой
Вырезан не был, чего б ты не сделал, когда и увечный
60 Так ты бодлив!» И подлинно, лоб у него волосатый
С левой лица стороны ужасный рубец безобразит.
Вдоволь Сармент потрунив над кампанской болезнью Кикирра,
Начал его приглашать сплясать перед нами Циклопа —
Роль, для которой ему не нужны ни котурны, ни маска.
Шуткой на шутку Кикирр отвечал; он спросил, посвятил ли
В храм свои цепи Сармент, потому что хотя он и служит
Скрибом, но право над ним госпожи не уменьшилось этим!
Дальше, зачем он сбежал, когда он так мал и тщедушен,
Что ведь довольно и фунта муки для его пропитанья!
70 Так мы продлили свой ужин и весело кончили вечер.
Прямо оттуда поехали мы в Беневент, где хозяин,
Жаря нам чахлых дроздов, чуть и сам не сгорел от усердья,
Ибо бегучий огонь разлился по старенькой кухне
И порывался уже лизать потолок языками.
Все мы, голодные гости и слуги все наши, в испуге
Бросились блюда снимать и тушить принялися. Отсюда
Видны уж горы Апулии, мне столь знакомые горы!
Сушит горячий их ветер. Никак бы на них мы не влезли,
Если бы отдых не взяли на ближней к Тривику вилле;
80 Но и то не без слез от дыма камина, в котором
Сучья сырые с зелеными листьями вместе горели.
Здесь я обманщицу-девушку ждал, глупец, до полночи;
Сон наконец сморил и меня, распаленного страстью.
Навзничь я лег и заснул; но зуд сладострастных видений
Мне запятнал в эту ночь и постельную простынь, и брюхо.
Двадцать четыре потом мы проехали мили — в повозке,
Чтобы прибыть в городок, которого даже и имя
В стих невозможно вместить; но узнают его по приметам:
Здесь и за воду с нас деньги берут; но хлеб превосходен,
90 Так что заботливый путник в запас нагружает им плечи:
Ибо в Канузии хлеб — как камень, а речка безводна,
Даром что был городок самим Диомедом основан.
Здесь мы расстались в слезах с опечаленным Барием нашим.
Вот мы приехали в Рубы, устав от пути чрезвычайно, —
Длинной дорога была и сильно размыта дождями.
День был наутро получше, зато дорога похуже
К рыбному Барию шла. А потом нас потешила вдоволь
Гнатия (город сей был раздраженными нимфами создан).
Здесь нас хотели уверить, что тут на священном пороге
100 Ладан горит без огня! Одному иудею Апелле
Впору поверить тому, а не мне: я уверен, что нету
Дела богам до людей, и если порою природа
Чудное что производит, — не с неба они посылают!
Так в Брундизий окончился путь, и конец описанью.
6
Нет, Меценат, хоть никто из этрусков, лидийских потомков
Знатностью рода с тобой потягаться вовеки не сможет,
Ибо предки твои, по отцу и по матери, были
Многие в древнее время вожди легионов великих, —
Нет! Ты орлиный свой нос задирать перед теми не любишь,
Кто неизвестен, как я, сын раба, получившего волю!
Ты говоришь, что тебе все равно, от кого кто родился,
Лишь бы родился свободным; ты знаешь, ты истинно знаешь,
Что из ничтожества стал царь Туллий владыкою Рима,
10 Да и до Туллия много мужей безвестного рода
Жили, храня добродетель, и были без знатности чтимы;
Знаешь и то, что Левин, потомок Валерия, коим
Гордый Тарквиний был свергнут с царского трона и изгнан,
Даже римским народом ценился не более асса,
Глупым народом, который, ты знаешь, всегда недостойным
Почести рад расточать, без различия рабствуя славе
И без разбора дивясь и титлам и образам предков.
Ну, а ведь мы далеки и от этих его предрассудков.
Пусть, однако, народ отдает предпочтенье Левину,
20 А не безродному Децию; пусть исключает из списков
Цензор Аппий меня за то, что рабом был отец мой
(И поделом: почему не сидится мне в собственной коже?), —
Все-таки слава влечет сияньем своей колесницы
Низкого рода людей, как и знатных. Что прибыли, Тиллий,
Что, сняв пурпур, опять ты надел и стал снова трибуном?
Только что нажил завистников ты, каких и не знал бы,
Если б остался простым гражданином, — затем, что как скоро
Ты облачишься в сапожки да в тогу с широкой каймою,
Тотчас вопросы? «Кто он? От какого отца он родился?»
30 Словно как Барр, тот, который престранной болезнию болен,
Именно, страстью красавцем прослыть, — куда ни пошел бы,
Как-то всегда он девицам умеет внушить подозренье,
Точно ли в нем хороши и лицо, и бедра, и ноги,
Зубы и волосы; так между нами и тот, кто охрану
Гражданам, Риму, державе, Италии, храмам священным
Наших богов обещал, — возбуждает заботу проведать,
Кто был отец у него и кто мать, не из низкого ль рода?..
«Как ты смеешь, сын Сира-раба, Дионисия, Дамы,
Граждан с Тарпейской скалы низвергать или Кадму для казни
40 Их предавать?» — «Но ведь Новий, товарищ мой, степенью целой
Ниже меня!» — «Это как же?» — «Что был мой отец, он такой же!»
Что же, иль думаешь ты, что сам ты Мессала иль Павел?
Этот ведь Новий зато заглушить своим голосом может
Двести телег да хоть три погребенья: вот он и в почете.
Но обращусь на себя! Сын раба, получившего волю,
Всем я противен как сын раба, получившего волю:
Нынче — за то, что тебе, Меценат, я приятен и близок;
Прежде — за то, что трибуном я был во главе легиона.
В этом есть разница! Можно завидовать праву начальства,
50 Но недоступна для зависти дружба твоя, потому что
Только достойных берешь ты в друзья, чуждаясь искательств.
Я не скажу, чтоб случайному счастию был я обязан
Тем, что мне выпала честь себя называть твоим другом.
Нет! Не случайность меня указала тебе, а Вергилий,
Муж превосходный, и Варий тебе обо мне рассказали.
В первый раз, как вошел я к тебе, я сказал два-три слова:
Робость безмолвная мне говорить пред тобою мешала.
Я не пустился в рассказ о себе, что высокого рода,
Что объезжаю свои поля на коне сатурейском;
60 Просто сказал я, кто я. Ты ответил мне тоже два слова,
Я и ушел. Ты меня через девять уж месяцев вспомнил;
Снова призвал и дружбой своей удостоил. Горжуся
Дружбою мужа, который достойных людей отличает
И не на знатность глядит, а на жизнь и на чистое сердце.
Если же я по природе моей от тяжелых пороков
Чист и дурного во мне лишь немного, подобно родимым
Пятнам на теле здоровом; и если ушел от упрека
В скупости, в подлости или же в низком, постыдном разврате
Если я чист и невинен душой и друзьям драгоценен
70 (Вот как себя я хвалю!), — я отцу моему тем обязан.
Беден он был и владел не большим и не прибыльным полем,
К Флавию в школу, однако, меня не хотел посылать он,
В школу, куда сыновья благородные центурионов,
К левой подвесив руке пеналы и счетные доски,
Шли, и в платежные дни восемью медяками звенели.
Нет, решился он мальчика в Рим отвезти, чтобы там он
Тем же учился наукам, которым сенатор и всадник
Каждый своих обучают детей. Средь толпы заприметив
Платье мое и рабов провожатых, иной бы подумал,
80 Что расход на меня мне в наследство оставили предки.
Сам мой отец всегда был при мне неподкупнейшим стражем;
Сам, при учителе, тут же сидел. Что скажу я? Во мне он
Спас непорочность души, залог добродетелей наших,
Спас от поступков дурных и от всех подозрений позорных.
Он не боялся упрека, что некогда буду я то же,
Что он и сам был: публичный глашатай иль сборщик; что буду
Малую плату за труд получать. Я и тут не роптал бы;
Ныне ж тем больше ему я хвалу воздаю благодарно.
Нет, покуда я смысл сохраню, сожалеть я не буду,
90 Что у меня такой был отец; не скажу, как другие,
Что-де не я виноват, что от предков рожден несвободных.
Нет! Ни в мыслях моих, ни в словах я не сходствую с ними!
Если б природа нам прежние годы, прожитые нами,
Вновь возвращала и новых родителей мы избирали,
Всякий бы выбрал других, честолюбия гордого в меру,
Я же никак не хотел бы родителей, коих отличье —
Ликторов связки и кресла курульные. Может быть, черни
Я бы казался безумцем; но ты бы признал мой рассудок
В том, что я не взвалил на себя непривычное бремя,
100 Ибо тогда б мне пришлось, неустанно гонясь за наживой,
Льстить одному и другому, возить одного и другого
Вместе с собою в деревню, — не ездить же мне в одиночку! —
Множество слуг и коней содержать на лугах травянистых,
Чтобы в колясках своих разъезжать. А нынче могу я
Даже и в самый Тарент отправляться на муле кургузом,
Коему спину натер чемодан мой, а всадник — лопатки, —
Не упрекнут меня в скупости, я ведь не претор, не Тиллий,
Едущий вскачь по Тибурской дороге, и пятеро следом
Юных рабов — у иного кувшин, у иного урыльник,
110 Но впрямь, мне спокойнее жить, чем тебе, знаменитый сенатор!
Да и спокойней, чем многим другим. Куда пожелаю,
Я отправляюсь один, справляюсь о ценности хлеба,
Да о цене овощей, плутовским пробираюсь я цирком;
Под вечер часто на форум — гадателей слушать; оттуда
Я домой к пирогу, к овощам. Нероскошный мой ужин
Трое рабов подают. На мраморе белом два кубка
С ковшиком винным стоят, простая солонка, и чаша,
И узкогорлый кувшин — простой, кампанийской работы.
Спать я иду, не заботясь о том, что мне надобно завтра
120 Рано вставать и — на площадь, где Марсий кривляется бедный
В знак, что он младшего Новия даже и видеть не может.
Сплю до четвертого часа; потом, погулявши, читаю
Или пишу втихомолку я то, что меня занимает;
После я маслом натрусь — не таким, как запачканный Натта,
Краденным им из ночных фонарей. Уставши от зноя,
Брошу я мяч и с Марсова поля отправлюся в баню.
Ем, но не жадно, чтоб легким весь день сохранить мой желудок.
Дома потом отдохну. Жизнь подобную только проводят
Люди, свободные вовсе от уз честолюбия тяжких.
130 Я утешаюся тем, что приятней живу, чем когда бы
Квестором был мой отец, или дедушка, или же дядя.
7
Всякий цирюльник и всякий подслепый, я думаю, знает,
Как полуримлянин Персий, с проскриптом Рупилием в ссоре
(Прозванным Царь), отплатил за его ядовитость и гнусность.
Персий богач был, имел он большие дела в Клазоменах;
С этим Рупильем Царем вступил он в жестокую тяжбу.
Был он крутой человек, ненавидимый всеми не меньше,
Чем и соперник его; надменен и горд, в оскорбленьях
Он на белых конях обгонял и Сизенну и Барра.
Я возвращаюсь к Рупилию снова. Никак невозможно
10 Было врагов примирить, затем что сутяги имеют
То же право стоять за себя, как и храбрые в битве!
Так и меж Гектором, сыном Приама, и храбрым Ахиллом
Гнев был настолько велик, что лишь смерть развела ратоборцев,
Ибо в обоих бойцах высокое мужество было!
Если ж вражда между слабых идет иль война меж неравных,
Так, как случилось между Диомедом и Главком-ликийцем,
То трусливый назад — и подарки еще предлагает!
Персий с Рупилием в битву вступили пред претором Брутом:
Азией правил богатою он. Сам Биф и сам Бакхий
20 Менее были б равны, чем они, на побоище этом.
Оба воинственным пылом кипят — залюбуешься, глядя!
Персий свой иск изложил и всеми был дружно осмеян.
Претора Брута сперва расхвалил он и спутников Брута:
Солнцем всей Азии Брута назвав, он к звездам благотворным
Свиту его приобщил; одного лишь Рупилия назвал
Псом — созвездием злым, ненавистным для всех земледельцев.
Несся он шумно, как зимний поток нерубленым лесом.
А пренестинец в ответ на его ядовитые речи
Начал браниться, да так, как бранится мужик-виноградарь,
30 Сидя верхом на суку и услышав, как праздный прохожий
Крикнет ему: «Кукушка, кукушка!» — и бросится в бегство.
Вот грек Персий, латинского уксуса вдоволь отведав,
Вдруг закричал: «Умоляю богами, о Брут благородный!
Ты ведь с царями справляться привык: для чего же ты медлишь
Этому шею свернуть? Вот твое настоящее дело!»
8
Некогда был я чурбан, смоковницы пень бесполезный;
Долго думал мужик, скамью ли тесать иль Приапа.
«Сделаю бога!» — сказал. Вот и бог я! С тех пор я пугаю
Птиц и воров. Отгоняю воров я правой рукою
И непристойным колом, покрашенным красною краской.
А тростник на моей голове птиц прожорливых гонит,
Их не пуская садиться в саду молодом на деревья.
Прежде здесь трупы рабов погребались, которые раб же
В бедном гробу привозил за гроши из тесных каморок.
10 Кладбище здесь находилось для всякого нищего люда:
Для Пантолаба-шута и для мота мотов Номентана.
С надписью столб назначал по дороге им тысячу футов,
По полю триста, чтоб кто не вступился в наследие мертвых,
Ну, а теперь Эсквилин заселен; тут воздух здоровый.
Нынче по насыпи можно гулять, где еще столь недавно
Белые кости везде попадались печальному взору.
Но ни воры, ни звери, которые роют тут норы,
Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи,
Ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков.
20 Я не могу их никак отучить, чтоб они не ходили
Вредные травы и кости сбирать, как только покажет
Лик свой прекрасный луна, по ночным небесам проплывая.
Видел я сам и Канидию в черном подобранном платье, —
Здесь босиком, растрепав волоса, с Саганою старшей
Шли, завывая, они; и от бледности та и другая
Были ужасны на вид. Сначала обе ногтями
Землю копали; потом зубами терзали на части
Черную ярку, чтоб кровь наполнила яму, чтоб тени
Вышли умерших — на страшные их отвечать заклинанья.
30 Был у них образ какой-то из шерсти, другой же из воску.
Первый, побольше, как будто грозил восковому; а этот
Робко стоял перед ним, как раб, ожидающий смерти!
Тут Гекату одна вызывать принялась; Тизифону
Кликать — другая. Вокруг, казалось, ползли и бродили
Змеи и адские псы, а луна, от стыда покрасневши,
Скрылась, чтоб дел их срамных не видать, за высокой гробницей.
Ежели в чем я солгал, пусть дерьмом меня замарают
Вороны; явятся пусть, чтоб меня обмочить и обгадить,
Юлий, как щепка сухой, Педиатия с вором Вораном!
40 Но для чего пересказывать все? Рассказать ли, как тени
Попеременно с Саганой пронзительным голосом выли,
Как зарывали они волчью бороду с зубом ехидны
В черную землю тайком, как сильный огонь восковое
Изображение жег, и как, наконец, содрогнувшись,
Я отомстил двум мегерам за все, что я видел и слышал;
Треснул я, сзади рассевшийся пень, с оглушительным звуком,
Точно как лопнул пузырь. Тут колдуньи как пустятся в город!
То-то вам было б смешно посмотреть, как рассыпались в бегстве
Зубы Канидии тут, как свалился парик у Саганы,
50 Травы и даже запястья волшебные с рук у обеих.
9
Шел я случайно Священной дорогою — в мыслях о чем-то,
Так, по привычке моей, о безделке задумавшись. Некто
Вдруг повстречался со мной, мне по имени только известный.
За руку взял он меня: «Ну, как поживаешь, любезный?»
«Так, ничего, — говорю, — и тебе желаю того же».
Он не отходит. «Не нужно ль чего?» — говорю с нетерпеньем.
Он начинает: — «Ты знаешь меня, человек я ученый…»
«Что ж, — говорю я, — тем лучше!» да сам норовлю: ускользнуть бы!
Стану слуге говорить, — а пот с меня катится градом
10 От головы до подошв. «Ах, был бы я желчным Баганом —
То-то б отбрил молодца!» — про себя я подумал. А спутник
Улицы, город хвалить принялся. Но, не слыша ни слова,
«Верно, ты хочешь, — сказал, — ускользнуть от меня: я уж вижу!
Только тебе не уйти: не пущу и пойду за тобою!
А куда ты идешь?» — «Далеко! Не трудись понапрасну!
Друга хочу навестить: ты даже его и не знаешь:
Нынче больной он лежит за Тибром, под Цезарским садом». —
«Я не ленив и не занят сейчас — прогуляюсь с тобою!»
Точно упрямый осленок, навьюченный лишнею ношей,
20 Голову я опустил; а спутник опять начинает:
«Если я знаю себя, то ты меня сделаешь другом
Большим, чем Виск или Варий. Подумай-ка: кто сочиняет
Столько стихов и так скоро, как я? Кто в пляске так ловок?
В пенье же сам Гермоген, хоть он лопни, со мной не сравнится!»
Чтобы прервать разговор, я спросил: «А мать и родные
Есть у тебя, чтоб успехом твоим от души любоваться?»
«Всех схоронил! Никого!» — «Вот прямо счастливцы! — подумал
Я про себя, — а вот я еще жив! Добивай же! Недаром
Жребий в урне встряхнув, предрекла мне старуха сабинка —
30 «Этот ребенок, — сказала она, — не умрет ни от яда,
Ни от стали врага, ни от боли в боку, ни от кашля,
Ни от подагры: болтун его сгубит, болтун изничтожит —
Пусть же, коль жизнь дорога, он всегда болтунов бережется!»
Вот уж до храма мы Весты дошли, уж близился полдень.
Спутник мой должен бы в суд пойти, а не то за неявкой
Дело бы он проиграл. «Если любишь меня, — он сказал мне, —
То помоги мне: побудь там немножко со мною!» «Куда уж!
Времени нет у меня; да я и законов не знаю!»
«Что же мне делать? — он молвил в раздумье. — Тебя ли оставить
40 Или уж тяжбу мою?» — «Конечно, меня! Что тут думать!»
«Нет, не оставлю!» — сказал и снова пошел он со мною!
С сильным бороться нельзя: я — за ним. «А как поживает
И хорош ли к тебе Меценат? Он ведь друг не со всяким!
Он здравомыслящ, умен и с Фортуною ладить умеет.
Вот кабы ты представил ему одного человека —
Славный бы в доме его у тебя появился помощник!
Разом оттер бы ты всех остальных!» — «Кому это нужно?
Вовсе не так мы живем, как, наверное, ты полагаешь:
Дом Мецената таков, что никто там другим не помехой.
50 Будь кто богаче меня иль ученее — каждому место!»
«Чудно и трудно поверить!» — «Однако же так!» — «Тем сильнее
Ты охоту во мне возбудил к Меценату быть ближе!»
«Стоит тебе захотеть! Меценат лишь сначала неласков;
Ты же с искусством твоим все преграды легко одолеешь
И победишь!» — «Хорошо! покажу я, на что я способен!
Хоть рабов у него подкуплю, а уж я не отстану!
Выгонят нынче — в другой раз приду; где-нибудь перекрестком
Встречу его и пойду провожать. Что же делать! Нам, смертным,
Жизнь ничего не дает без труда: уж такая нам доля!»
60 Так он болтал. Вдруг вижу я друга — Аристия Фуска.
Был он знаком и с моим болтуном. Пошли разговоры:
«Как? Откуда? Куда?» — Стоим; я жму ему руки,
Дергаю, знаки даю, головою киваю, глазами
Так и вращаю, чтоб спас он меня. А лукавец смеется
И не желает понять. Тут вся желчь во мне закипела!
«Ты, Аристий, хотел мне что-то сказать по секрету?»
«Помню, — сказал он, — но лучше найдем поудобнее время:
У иудеев тридцатая ныне суббота и праздник;
Что за дела в подобные дни?» — «Я чужд предрассудков!» —
70 Так говорю я; а он: «Да я-то не чужд, к сожаленью!
Я человек ведь простой, что делать! Уж лучше отложим!»
Черный же день на меня! Он ушел, и остался я снова
Нем под ножом палача. Но, по счастью, истец нам навстречу.
«Где ты, бесчестный?» — вскричал он. Потом ко мне обратился
С просьбой: свидетелем быть. Я скорей протянул уже ухо!
В суд повели молодца, вслед за ними и справа и слева
С криком народ повалил. Так избавлен я был Аполлоном!
10
[Сколько, Луцилий, в тебе недостатков, — готов доказать я,
Даже Катона в свидетели взяв, — ведь Катон, твой поклонник,
Сам принужден у тебя исправлять неудачные строки;
Тонко работает он — понятно, что вкус его лучше,
Чем у иного, в которого смолоду палкой и плеткой
Вбили готовность прийти во всеоружье науки,
Чтобы престиж поддержать писателей древних, на коих
Мы, молодые, глядим свысока. Итак, повторяю]:
Да, я, конечно, сказал, что стихи у Луцилия грубы,
Что без порядка бегут они. Кто же, бессмысленный, будет
В этом его защищать? Однако на той же странице
Я же его и хвалил: за едкую соль его шуток.
Эта заслуга — за ним, но другие признать не могу я —
Если бы так, мне пришлось бы хвалить и Лаберия-мима!
Это неплохо — суметь у читателя рот разулыбить,
Но чтобы слыть настоящим писателем, этого мало.
Краткость нужна, чтобы речь стремилась легко и свободно.
10 Чтобы в словах не путалась мысль и ушей не терзала.
Нужно, чтоб слог был то важен, то кстати шутлив, чтобы слышен
Был бы в нем голос не только оратора или поэта,
Но человека со вкусом, который щадит свои силы,
Зная, что легкою шуткой решается важное дело
Лучше подчас и верней, чем речью суровой и резкой.
Это знали отлично поэты комедии древней.
Нам бы не худо последовать им, а их не читают
Ни прекрасный, собой Гермоген, ни та обезьяна,
Чье все искусство в одном: подпевать Катуллу да Кальву!
20 «Так, но Луцилий хорош и тем, что в латинские строки
Много он греческих слов примешал». — Отсталый ты критик!
Это ведь было под силу и Пифолеонту Родосцу! —
«Что же столь дивного тут?» — «Да просто приятна для слуха
Смесь языков, как для вкуса смесь вин, смесь фалерна с хиосским».
Право? И только в стихах? А может быть, даже и в прозе —
Вот, например, когда суд разбирает Петиллия дело,
И выступают Валерий Корвин да Публикола Педий,
Ты бы хотел, чтоб они, позабыв об отцах и отчизне,
В поте лица мешали слова родные с чужими
30 И лопотали бы так, как в Канузии люд двуязычный? —
Я ведь и сам, хоть не грек, сочинял по-гречески прежде;
Но однажды средь ночи, когда сновиденья правдивы,
Вдруг мне явился Квирин и с угрозой сказал мне: «Безумец!
В Греции много поэтов; толпу их умножить собою —
То же, что в рощу дров наносить, — ничуть не умнее!»
Пусть же надутый Альпин сколько хочет терзает Мемнона
Или же грязью уродует Рейн; мои же безделки
В храме, где Тарпа судьей, никогда состязаться не будут,
Да и не будут по нескольку раз появляться на сцене.
40 Ты лишь один среди нас, Фунданий, умеешь заставить
Хитрых прелестниц острить, а Дава — дурачить Хремета;
У Поллиона цари выступают в стихах шестистопных;
Пламенный Варий ведет величавый рассказ в эпопее,
Равных не зная себе; а добрые сельские музы
Нежное, тонкое чувство Вергилию в дар ниспослали.
Я же сатиры пишу, — и удачней, чем писывал раньше
Добрый Варрон Атацин, а с ним и другие поэты,
Хоть и слабее, чем тот, кто стяжал себе вечную славу,
Риму сатиру открыв: с него я венца не срываю!
50 Ну, а Луцилий? О нем я сказал: он — мутный источник,
Больше ненужного в нем, чем того, что пригодно. Но вспомни:
Разве нет недостатков в самом великом Гомере?
Разве скромный Луцилий не делал поправок — и в ком же?
В трагике Акции! Разве над Эннием он не смеялся?
Разве, других порицая, себя он не выше их ставит?
Что же мешает и нам, читая Луцилия, тоже
Вслух разбирать: натура ль его иль натура предмета
В гладких стихах отказала ему, но он пишет, как будто
Думает только о том, чтоб шесть стоп в стихе уместились,
60 Да чтобы двести стихов натощак, да столько же после
Ужина! Что ж, говорят, ведь писал же так Кассий Этрусский:
Словно река, он стихами кипел и по смерти сожжен был
С кипой стихов: их одних на костер погребальный достало!
Я повторяю: Луцилий, конечно, изящен и тонок,
Строчки отделывал он, конечно, искусней, чем грубый
Наш поэт, изобретший стихи, неизвестные грекам,
Или толпа остальных стихотворцев поры стародавней;
Но ведь когда бы, по воле судьбы, он в наше жил время,
Много бы вычеркнул сам из своих он писаний, стараясь
70 В них совершенства достичь; и, стих за стихом сочиняя,
Долго в затылке бы скреб и ногти бы грыз он до мяса.
Если ты хочешь достойное что написать, чтоб читатель
Несколько раз прочитал, — ты стиль оборачивай чаще
И не желай удивленья толпы, а пиши для немногих.
Разве ты пишешь для тех, кто по школам азы изучает?
Нет, мне довольно того, что всадники мне рукоплещут, —
Как говорила Арбускула, низкой освистана чернью.
Пусть же Пантилий меня беспокоит, как клоп, пусть заочно
Будет царапать меня и Деметрий, пусть сумасшедший
80 Фанний поносит при всех, за столом у Тигеллия сидя!
Только бы Плотий, и Варий, и мой Меценат, и Вергилий,
Муж благородный Октавий, и Валгий и Виски — два брата —
Вместе с Аристием Фуском меня за стихи похвалили!
Дальше, оставивши лесть, я могу справедливо причислить
К ним и тебя, Поллион, и Мессалу с достойнейшим братом,
Бибула, Сервия к ним и тебя, благороднейший Фурний;
Многих других просвещенных друзей обхожу я молчаньем.
Вот чья хвала для меня дорога; мне было бы грустно,
Если б надежда на их одобренье меня обманула.
90 Ты же, Деметрий, и ты, Тигеллий, ступайте отсюда
И голосите с девицами вволю на школьных скамейках!
Мальчик! Поди, припиши к моей книжке и эту сатиру.