— Радмила, с добрым утром! Я вас не разбудил?

Ага, объявилась, наконец, причина всех бед! Молчавшая целых пять дней. У которой мерцающие агатовые глаза и длинный нос. Причина бесцеремонно разбудила ее в воскресное утро. Раннее-раннее. Единственный день, в который библиотекарша спокойно могла спать до обеда.

Будь она неладна, эта длинноносая причина!

— Нет, по воскресеньям я обычно страдаю бессонницей, — бухнула Радмила разъяренно.

— Я тоже страдаю… бессонницей. — Голос Феликса был полон веселых теплых ноток, которые ударяли в голову лучше шампанского. — Давайте пострадаем вместе.

— Ни за что! — Она вздрогнула. — Предпочитаю страдать исключительно в одиночестве.

— Тогда давайте вместе порадуемся. Есть повод.

— Да неужели?

— Ага. «ОптикЛайф», как я и предполагал, с энтузиазмом и бурным восторгом одобрила ваши дивные глазки и готова подписать контракт. С нами. И с вами, разумеется.

— Ой.

— Это не «ой». Это «ой-ой». Контракт на «ой-ой-ой» какую сумму.

— М-м-м…

— Через сорок минут я буду ждать у подъезда.

— Но…

Радмила с недоумением посмотрела на трубку, из которой уже доносились короткие гудки. Противостоять Феликсу Ипатову невозможно. Этот человек специализируется на разрушении чужого спокойствия.

Она положила трубку, и телефон тут же снова зазвенел. Да что же это такое?!

— Радмилочка, с добрым утром! Я вас не разбудил?

Ипатов-старший! И с уже знакомой фразой. Они сговорились там, что ли? Папа с сыном?

— Нет!

Откуда у Виталия Викторовича ее номер? Это настораживало. Такие, как Ипатов-старший, не должны знать телефонов простых библиотекарш. Ни в коем случае!

— Вот и прекрасно, — Виталий Викторович нежно журчал, как весенний ручеек. — Я звоню с радостной вестью, «ОптикЛайф» одобрила вашу кандидатуру, и хочет сегодня же подписать контракт.

— Отлично, — процедила Радмила. — Агентству повезло.

— Нам повезло с вами, Радмилочка. — Ипатов-старший умел очень грамотно соблазнять. Профессиональный телефонный Казанова. Его голос будил фантазии даже у скромных библиотекарш. От этого голоса их руки становились влажными и пытались выронить трубку. — Вы не против, если я заеду за вами, допустим, минут через сорок?

Так Ипатову-старшему известен и ее адрес, оказывается! Из каких источников? Кто выдал секретные данные? Ипатов-младший на предателя не похож. Тем более что адрес он вроде бы знать не должен. Но ведь знал…

— Я — против!! — поспешно рявкнула Радмила.

Но в трубке уже слышались гудки…

Мир сошел с ума! Все встало с ног на голову. А стоять в такой позе весьма неудобно! И тем более смотреть по сторонам и спокойно заниматься делами.

Ну ладно же, Ипатовы, старший и младший, — разрушители покоя. Поквитаемся мы еще с вами, паразитами! И тьфу! на «ой-ой-ой» какой контракт!

Радмила сняла трубку и принялась с радостным ожесточением набирать номер телефона:

— Алло, такси? Хочу заказать машину к подъезду через сорок минут…

…Две дорогие машины, два «Мерседеса», черный и вишневый, лихо затормозили у затененного деревьями подъезда практически одновременно. Вместе хлопнули дверцы…

Ипатов-старший и Ипатов-младший уставились друг на друга с недобрым изумлением.

— Папа?

— Сын?

— Ты же должен быть сейчас в «ОптикЛайф».

— А ты в офисе.

— Папа?

— Сын?

Любопытно, о чем они там разговаривают? Осторожно отодвинув шторку, Радмила со злорадным интересом наблюдала за двумя Ипатовыми: у старшего руки скрещены на груди, у младшего — засунуты в карманы. Жаль, физиономии толком не разглядеть. Наверное, это зрелище потрясающее.

Носы у них должны дрожать и гневно шевелиться.

М-да, действительно очень жаль, что ничего не видно.

Ага, вот и такси!

Когда Радмила выпорхнула из подъезда, Виталий Викторович как раз заканчивал перечислять список прегрешений своей кровиночки. Главным же и самым страшным являлось то, что кровиночка вечно путает карты и лезет в дела генерального директора, между тем как должен бы сидеть в своей мастерской и носа оттуда не казать. Только лишь по специальному гендиректорскому распоряжению!

И контракты подписывает тоже гендир, а потому присутствие кровиночки у подъезда Тумановой — явное нарушение трудовой дисциплины.

На ехидный вопрос о том, откуда генеральному директору известен адрес Тумановой, он ответил коротко, емко и не совсем литературно.

В запале собирался добавить еще пару-тройку «не совсем литературных слов», однако вынужден был прикусить язык, так как заметил у покосившихся дверей подъезда будущее «лицо» «ОптикЛайф», смотрящее на них прищуренными дивными очами, в которых отчетливо сверкало холодное ведьминское лукавство.

— О-о, Радмилочка! — Виталий Викторович моментально преисполнился жарким восторгом, умудрившись им не захлебнуться на вдохе.

Феликс также повернул голову (медленно-медленно) в сторону Радмилы. «Какой он… б-р-р!» — нужного слова у нее не нашлось, и мысль иссякла.

Сегодня «лицо» «ОптикЛайф» казалось бледным, строгим, неярким. Обычным. Таким, как всегда. Мимо него легко было пройти и не заметить.

Но если бы аквамариновые глаза неяркого лица вспыхнули, как они умели, коснулись взглядом, обожгли и проникли в душу — это лицо никто и никогда бы уже не забыл.

Оно бы приходило во снах, заставляло постоянно искать в толпе.

— Здравствуйте, — ласково проговорила Радмила ненавистным Ипатовым, неторопливо спускаясь со ступенек.

Подскочивший Ипатов-старший галантно поцеловал руку, младший же не сдвинулся с места, продолжая изучать ее взглядом, чересчур профессиональным. До обидного.

— У нас тут вышло небольшое недоразумение, Радмилочка. — Виталий Викторович метнул молнию в сторону кровиночки.

— Вижу. — Она попыталась изобразить милую растерянность, но, видимо, неудачно, ибо губ Феликса коснулась знакомая ироничная улыбка.

Радмила вспыхнула и разозлилась. И опять на обоих Ипатовых сразу.

— Я, полагаю, что вы, Радмила, должны проехать в наш офис вместе со мной, где я подробно объясню каждый пункт в договоре, он такой дли-ин-н-ы-ый, — с придыханием пел возле нее старший. — Так что Феликс пока нам не нужен…

Теперь у Ипатова-младшего сдвинулись брови. Он снова сунул руки в карманы.

— У меня нос, — обронила невзначай Радмила, стараясь, чтобы коварный директор не завладел ее рукой, к чему настойчиво стремился.

— Нос? — Виталий Викторович озадаченно взглянул на нее.

— Он вам не нравился. Он у меня — не идеальный. И вы ему не доверяли.

— Ах, нос! — Он непринужденно рассмеялся. — Когда это было! Ваш носик с тех пор претерпел метаморфозы.

— И какие же?

— Чу-дес-ные!!!

— Вы теперь ему доверяете?

— Целиком и полностью.

Виталий Викторович вновь принялся охотиться за рукой. Радмила поняла, что может проиграть, а Ипатов-младший ей не поможет. Судя по выражению его лица, он весьма забавлялся, наблюдая за этой охотой. Она решительно тряхнула головой:

— Надо ехать!

Ипатовы с ней согласились. Тогда она торжествующе кивнула в сторону заждавшегося такси:

— Я поеду вот на этом. А вы — как хотите.

— Но…

Радмила стремительно мелькнула мимо и плюхнулась в такси. Последнее, что она услышала перед тем, как хлопнуть дверцей, была жгуче-саркастическая реплика Ипатова-сына:

— Если хочешь, папа, я могу поехать в твоей машине в качестве приятной компании…

Такси рывком тронулось с места. Ипатовы остались позади.

— Вы когда-нибудь ездили с эскортом из «Мерседесов»? — поинтересовалась довольная Радмила у шофера, когда тот вырулил на оживленный проспект.

— Никогда! — ответил седоусый водитель и опасливо покосился в зеркальце заднего вида.

— Не бойтесь, они не будут вас таранить, — успокоила Радмила, хотя не была до конца в этом уверена.

С Ипатовыми ни в чем нельзя быть уверенной до конца.

* * *

Она ведь вот этим росчерком пера не подпись свою под контрактом начертала, а жизнь свою прежнюю, спокойную и безмятежную, одним взмахом перечеркнула. Что она делает?! Что наделала?! Во что ввязалась?

Черно-красный кабинет то увеличивался в размерах, то уменьшался, качался и вибрировал. У нее внутри тоже все вибрировало и изменялось в размерах. Менять свою жизнь росчерком пера — это не для слабонервных.

То есть не для нее.

Она совершила чужой подвиг.

И теперь ее ожидают изнурительные съемки, бесконечные часы перед зеркалом, нескончаемые эксперименты над лицом вообще и над глазами в частности. Но это все — полбеды.

Главное — другое.

Ее ожидает Ипатов-младший. Великий и ужасный. Маньяк-фотограф, который вряд ли оставит ее в живых.

Ее ожидает Ипатов-старший. Коварный и импозантный. Пират-директор, видимо, объявил на нее сезон охоты.

Экземпляр контракта, который она держала в руках, вдруг задрожал. Надо бы его порвать. И сбежать. Подняться и пролететь вниз по лестнице все тринадцать этажей. Выскочить на улицу и бежать прочь без оглядки в дальние дали, где нет ни Ипатовых, ни «ОптикЛайфов», ни контрактов.

Голова у Радмилы закружилась. И вместе с ней закружился благообразный лик официального представителя «ОптикЛайф» — господина Чижикова, который гипнотизировал ее своими блеклыми рыбьими глазами. Этому господину явно требовался червяк, и пожирнее.

— Я, полагаю, столь важное событие не грех отметить. — Виталий Викторович прищелкнул языком и заговорщицки подмигнул. — У меня в запасе есть отличное шампанское. Недавно привез из Франции.

«Шампанское мне пить нельзя. Я от него становлюсь дурной», — хотела было возразить Радмила, но вовремя опомнилась — нежелательно вооружать злокозненных Ипатовых стратегически важной информацией.

А если возразить нечего — придется соглашаться. И через мгновение уже держала в руках бокал с шипящим пенящимся шампанским, размышляя, как отнесется ближайший фикус к порции спиртного.

Но шампанское очутилось у нее внутри. Радмила не поняла даже как. Вот только что шипело в бокале, а потом ра-а-аз! — и уже приятно щекочет внутренности.

Она моргнула, прислушиваясь к себе. Взорвавшаяся восторгом душа алчно требовала еще одного бокала. И после него мир заискрил перед очами. Радмила распахнула их как можно шире, рассматривая преобразившийся свет заново.

А Ипатов-старший в принципе очень даже неплохой мужчина, особенно когда держит за руку и заглядывает в глаза, едва не прижимаясь к ней своим длинным носом.

И господин Чижиков совсем не плох. Вернее, плох, да не совсем. Интересно, у него есть чешуя? Мелкая или крупная? А жабры как он скрывает?

А вот Ипатов-младший как был гадким, так и остался. Не смеялся, не шутил, не говорил комплиментов ее аквамариновым глазам. Только улыбался противненько, да и то, когда подносил к губам бокал с шампанским, пряча эту гадостную улыбочку, которую хотелось стереть с его смуглого лица наждаком. Боже мой, неужели этот самый человек ей показывал звезды?

Через некоторое время ей настоятельно потребовался разговор по душам. Радмила уселась в кресло, высоко закинула ногу на ногу и приготовилась говорить. Обо всем. И обо всех.

Однако в этот момент Ипатов-младший решительно поднялся и, больно ухватив за локоть, поволок к выходу. Виталий Викторович рванул было следом, умоляя остаться (причем не Феликса, а увлекаемую им Радмилу), ему вторил раскрасневшийся господин Чижиков, но Феликс не обратил внимания на попытки их задержать. Втолкнул в лифт и помахал ручкой подбежавшему папочке. Папочка погрозил кулаком. Дверцы захлопнулись.

Радмиле стало ужасно обидно. Она ведь подвиг совершила, а ее всего лишили, даже таких маленьких невинных радостей, как три или четыре (?) бокала шампанского. Какой Ипатов-младший все же мерзавец!

Она всхлипнула. Душа ее, незаслуженно обиженная и пораненная, теперь отчаянно требовала утешения и жалости. Радмила протиснула свою руку в ладонь к Ипатову и жалобно попросила:

— Феликс, поцелуйте меня, пожалуйста.

Ипатов изломил бровь и с пристрастием посмотрел на ее склоненную макушку. Радмила преисполнилась сладостным ожиданием. И…

И ничего.

Лифт миновал уже восьмой этаж, а Ипатов молчал и не двигался. Целовать он ее, видимо, не собирался. Четвертый этаж… Радмила набрала в грудь побольше воздуха, чтобы разрыдаться, но тут Феликс спросил:

— Вас кто-нибудь когда-нибудь уже целовал?

— Нет. — Она выдохнула набранный воздух, опечаленно покачала головой, и тусклый свет лифта окрасил ее глаза в темное золото. — Увы. Никто и никогда.

— Так я и думал, — кивнул Феликс. — Поэтому я не буду вас сейчас целовать.

— Не будете? — Она с грустью посмотрела на него матовыми глазами. — Да, не будете, и я даже знаю почему. Вы не хотите меня поцеловать потому, что не настолько ослеплены моими глазами, чтобы не замечать носа уткой, миллиона жирных веснушек и двадцати шести лет в морщинках. Я ведь вас на целый год старше! И я не модель, с которыми вы привыкли иметь дело. Я — би-бли-о-те-кар-ша. Я — жаба, которая никогда не станет Василисой Прекрасной.

— Я не буду вас целовать сейчас. — Феликс на секунду сжал ее руку в горячей сухой ладони. — Подожду, когда протрезвеете.

— А потом? — аквамариновые глаза вдруг вспыхнули, и Ипатов чуть не зажмурился. — Потом поцелуете?

— Непременно.

Радмила блаженно вздохнула и неожиданно привалилась всем телом к Ипатову-младшему. Лучшей опоры в данный миг ей было не найти.

* * *

— Скажите, но только честно, я много вчера наговорила глупостей? — Радмила отказывалась сесть в машину заехавшего за ней Феликса, требуя правды, которая наверняка окажется отвратительной.

Шампанское — это зло.

Феликс оперся на распахнутую дверцу и многозначительно сверкнул агатами. Пакостная улыбочка была тут как тут. Радмила сжала кулаки.

— Наговорили мало, наделали — достаточно, — Ипатов щедро сыпнул солью на открытую рану.

Радмила сморщилась. Она опустила ресницы и поинтересовалась:

— Контракт со мной уже расторгнут?

— А вы этого очень хотите? — усмехнулся Феликс.

Агатовые глаза вскользь отметили знакомый беспорядок ее прически: множество прядок выбились из заплетенной на скорую руку французской косы, свободно реяли вокруг бледного лица и норовили попасть в глаза. Губы, лишенные помады, казались суховатыми, покрытые трещинками. Ни малейшего намека на пудру — золотистая россыпь веснушек явственно выступала на носу и щеках. Ресницы чуть тронуты тушью, которая за день успела отпечататься под глазами.

А глаза… Глаза звали в зачарованный мир.

Хочет ли она расторжения контракта? Радмила не знала. Сегодня не знала.

Не будет контракта — будет привычное спокойствие. Будет привычное спокойствие — не будет Ипатовых, старшего и младшего. А они так прочно засели в ее душе, что любая попытка вырвать их обернется большой кровью и сильной болью.

Она решила не отвечать на вопрос и перешла в наступление:

— А с какой стати вы вообще сегодня за мной приехали, если съемки начнутся только завтра? Сроки контракта я помню преотлично.

Феликс неопределенно кивнул и посмотрел на небо. Радмила тоже: на нем висели взбитые облака, подкрашенные синими чернилами.

— Я вам вчера кое-что пообещал и приехал выполнить обещание, — негромко произнес Феликс, не отрывая глаз от неба.

— Пообещали? — Радмила сдвинула брови к переносице.

— Да.

— И что же?

Ипатов перевел глаза на нее. Лицо при этом у него потемнело и сделалось загадочным-загадочным. Даже нос. Радмила с подозрением уставилась на этот загадочный нос. По спине вниз по позвоночнику тонкой змейкой вилось предчувствие, от которого немело все тело.

Ипатов, разумеется, не признался. Он только молча кивнул на машину — дескать, садитесь, милейшая. Милейшая не милейшая, но Радмила села. Предчувствие уже холодило ступни.

Феликс привез ее в ресторан на набережной — маленький зеркальный дворец с восхитительным видом на атласную водную гладь.

Радмила никогда не ужинала в ресторанах. Она вообще не заходила в них и не пила там кофе, не лакомилась матлотами и гусиными паштетами, не пригубляла дорогого вина, не тянула задумчиво через трубочку коктейли с фантастическими названиями. Рестораны она обходила стороной, потому что в них нужно сидеть с кем-нибудь. Эти заведения не для одиночек. Для них существуют крохотные домашние кухни, где в раковинах громоздится немытая посуда, где скрипучие табуретки и у каждой чашки — какой-нибудь дефект.

Она вперилась в вазочку с розовыми бахромчатыми салфетками, хотя должна бы смотреть в раскрытое меню. Но в том меню понаписали такого, что ей в глотку не полезет. Вообще, наверное, ничего не полезет, когда напротив сидит Ипатов-младший, от одного вида которого у нее кровь густеет.

— Я не хочу есть, — объявила она, наконец, а желудок протестующе буркнул: он ненавидел ложь.

— А я — очень даже хочу, — невозмутимо отозвался Феликс и сделал заказ на двоих.

Обещание выполнить обещанное щекотало нервы. Радмила плохо помнила, что Феликс конкретно ей посулил, но ясно, что не златые горы и не кругосветное путешествие. Неизвестность рождала дрожь.

Радмила ждала. В процессе ожидания принесенный кокиль из креветок удачно перекочевал в желудок, туда же отправился греческий салат и чай с пирожным. Для всего нашлось место, все удачно улеглось.

На Ипатова она старалась не смотреть, между тем он весьма интересно рассказывал про искусство фотографии, умудряясь при этом есть с завидным аппетитом.

— Скажите, а чем фотомодели отличаются от обычных девушек? — вдруг спросила Радмила, удивляясь самой себе и тому, что происходило у нее внутри (не в желудке, конечно же).

— Ну, это вы мне должны поведать, — пожал плечами Феликс, звякнув вилкой.

— Почему я?

— Потому что вы теперь — фотомодель.

— Да ладно. — Радмила фыркнула. — Я — форменный кошмар в прекрасном мире фотомоделей.

— Вам, Радмила, неизвестен этот мир, — серьезно качнул головой Феликс. — Те кошмары, которые существуют в модельной вселенной, страшнее, чем вы себе представляете. И вы не кошмар, а всего лишь глазастое исключение из правил фальшивого прекрасного.

Радмила раскрыла рот. Она и вообразить не могла, что Ипатов-младший может выражаться столь… столь… столь…

Но прозвучал ли в речи комплимент или же это была окрашенная в теплый тон издевка, она не поняла. Но слова тронули каждый ее нерв.

— Вы только посмотрите на меня, — вздрогнула ресницами.

— Смотрю…

Мир вдруг стал маленьким, как старинная табакерка. Стены вплотную приблизились к столику, макушки упирались в опустившийся потолок. В табакерочном мире было очень тихо, и ничто не нарушало гармонию благословенной тишины.

Между ними — всего лишь столик, но и он, похоже, уменьшился, потому что смотрящие на нее агаты казались чересчур близкими.

Потом она сошла с ума.

Стремительно.

Она безумными невидящими глазами смотрела, как Ипатов расплачивается по счету, поднимается, подхватывает ее под руку и уводит из ресторана. Он ничего не говорил — она ничего не видела. Следовала за своим длинноносым поводырем покорно и безропотно.

Вечерняя набережная полнилась праздной гуляющей публикой, но эта публика тем не менее находилась в другом измерении. Существовала параллельно, и никоим образом не пересекалась с двумя людьми, которые замерли у гранитного парапета.

Мир стал Феликсом Ипатовым, или, наоборот, Феликс Ипатов сделался целым миром. Но кроме этого человека с агатовыми глазами, которые прожигали насквозь, сейчас для Радмилы никого не существовало.

Она положила руки ему на плечи, погружаясь в матовую агатовую бездну. Феликс прижался к ней, обхватывая руками, наклонил голову, его щека коснулась ее щеки, и наметившаяся за день щетина чувствительно коснулась разгоряченной скулы. Где-то у уха шевельнулись теплые улыбающиеся губы:

— Я обещал вас поцеловать. Чтобы вы этот поцелуй почувствовали и запомнили. Чтобы он не стал ошибкой, о которой жалеют, протрезвев.

И он ее поцеловал.

Тело расплавилось, потекло вниз, как жидкое стекло, освободив душу. Она — ангел. У нее за спиной теперь есть крылья, белые-белые, и она неслась на них во вселенную, полную хрустальных радуг.

Неужели такое бывает? Случается с обычными людьми? Неужели люди могут взмывать к небесам? Неужели они могут лишаться тела, и чувствовать все так обостренно? Могут кружиться в сладкой неге, как новорожденные бабочки? Неужели они могут дышать светом?

…Радуги разлетелись вдребезги, крылья оборвались, и она упала вниз с головокружительной высоты. Очнулась, задыхаясь. В уши сразу ворвался шум набережной; припухлых губ насмешливо коснулся прохладный ветерок.

Ипатов по-прежнему держал ее за талию, ее руки лежали у него на плечах. Но поцелуй кончился. После него остался странный привкус — горько-сладкий.

— Я вас теперь ненавижу, — пробормотала Радмила потрясенно.

Ипатов чуть отстранился и разжал руки. Ой, как холодно сразу стало!

— Почему? — спросил он, и глаза его сузились.

Она отвернулась и скользнула взглядом по водной глади, которая в лучах заката походила на лиловое молоко.

— Потому что вы только что заставили узнать меня то, что таким, как я, знать вовсе не полагается.

— И что же таким, как вы, не полагается знать?

Она вздохнула, моргнув ресницами, на которых заблестела влага.

— Что на свете существует счастье…