И начался ад. И было жарко. И было тяжело. И было невыносимо. И ночь стала днем. И каждый день сделался прелюдией к ночи. И пошло бы это все к такой-то матери!!

Начались съемки.

«Удавить? Гм, неплохо. Да-да, этот вариант совсем неплох. У него посинеет лицо, вылезут глаза, вывалится язык. А что будет, интересно, с его носом? Отвалится? Да-а-а, действительно отличный вариант. Однако не эстетичный.

Отравить? Но чем? В ядах я не разбираюсь совершенно. По химии в школе еле-еле троечку в аттестат наскребла. Но если бы разбиралась… О-о, тогда его смерть была бы красивой и очень-очень-очень мучительной. Я бы пропитала ядом его трусы… Хотя каким образом я бы добралась до его трусов? Нет, я бы отравленным ножом разрезала яблоко. Тьфу! Не люблю яблоки! Тогда персик. Классический вариант. И заставила бы его слопать отравленную половинку, а потом смотрела, как он корчится и задыхается, рвет на себе одежду..»

— Радмила! Я вас сейчас придушу! Вы опять склонили голову чересчур низко. Вы ушли из тени. Я не вижу ваших глаз, вместо них — сплошной нос.

Радмила вздрогнула. Ипатов-младший, не умирающий, не корчащийся в муках, а раздраженный и взлохмаченный, кромсал ее взглядом.

— Будьте любезны, сесть так, как положено, — мерзким морозным голосом произнес маньяк и угрожающе щелкнул затвором фотоаппарата.

«Его надо сжечь заживо. Как инкуба». — Радмила покорно сделала так, как требовал Ипатов-демон — тени снова легли загадочным флером на ее лицо, свет выхватил глаза и скулы. Но в тот момент, когда раздался щелчок фотоаппарата, она высунула язык.

Это была ее месть. То немногое, что она могла себе позволить в данных обстоятельствах. И теперь ликовала.

Ипатов молча отложил фотоаппарат. Подошел к стулу, на котором она торжествовала, и сдернул с него как куклу. Радмила вскрикнула. И это был единственный звук, который успел сорваться с ее губ, — потом их накрыл огонь.

Ипатов ее целовал. Нет, не целовал. Он ее уничтожал. Она перестала видеть, слышать, дышать и обонять. Осталось лишь ощущение живого каленого железа, которое выжигало плоть. Губы — обугленные головешки. И запах паленого.

Она пыталась спастись, бороться, но в Ипатове оказалось слишком много силы и злости: он просто притиснул ее к стене, за руки распял на строгих серо-голубых обоях, украшенных крохотными звездочками, и продолжал целовать-уничтожать.

Мир замкнулся. Мигнул и погас, как перегоревшая лампочка. Тьма стала горячей и абсолютной. И даже когда каленое железо перестало терзать, клочья мрака продолжали вращаться перед глазами.

…Она стояла у стены. Ипатов выпустил ее давным-давно, и возился в противоположном углу с лампой. У Радмилы вырвался странный булькающий звук, когда ее блуждающие глаза наткнулись на его темную фигуру.

На этот звук Феликс обернулся. Он был мрачен и холоден. Глаза скользнули по ее лицу, на котором блестели слезы. Он опять отвернулся и проговорил буднично-ледяным тоном:

— Садитесь обратно на стул. Продолжим работать…

Работать? После такого? Радмила поняла, что сейчас заорет в голос.

— Черта с два я буду работать! — взвыла она и затопала ногами. — Маньяк и насильник! Душегуб!..

— …и зарубите себе на носу, что так отныне будет караться любое нарушение трудовой дисциплины, — перебив, невозмутимо закончил Ипатов.

— Нарушение трудовой дисциплины?!!

— Кто тут говорит о трудовой дисциплине? — Елейный голос Ипатова-старшего вторгся в раскаленную, потрескивающую разрядами атмосферу студии.

Виталий Викторович возник на сцене в самый неподходящий или, наоборот, самый подходящий момент.

Радмила стремительно обернулась, и Ипатов-старший тихо присвистнул, когда глаза остановились на ее губах.

— Феликс, — ласково проговорил он голосом, в котором звенел лед. — Сынишка, ты разве не знаешь, что нарушения трудовой дисциплины караются штрафом, выговором или лишением премии? А не… — Директор выразительно кивнул на вспухшие губы Радмилы.

Та изнутри тоже вспухла, а снаружи пошла красными пятнами, которые зацвели сквозь пудру и тональный крем.

— Драгоценная моя, пойдемте-ка. Вам следует передохнуть. — Виталий Викторович очутился подле нее и заглянул в глаза. — А то этот злодей вас совсем замордовал. Я просто уверен, что вы не ели очень давно.

— Не ела, — со злобной радостью подтвердила Радмила.

Ипатов-старший смотрел на нее так, что она дрогнула и завибрировала. Впала в транс. Выпала из грешной реальности.

Грешная реальность сощурилась агатовыми глазами Ипатова-младшего.

Когда за Радмилой и обнимавшим ее за талию Виталием Викторовичем закрылась дверь, Феликс взял со стола расческу и швырнул в стену. Пластмассовая вещь разлетелась вдребезги.

* * *

Она впервые очутилась один на один с Ипатовым-старшим. И ей было не по себе, несмотря на то, что кафе, куда он ее привез, оказалось переполненным, — они заняли свободный столик, в затемненном углу, как будто находящемся в ином мироздании.

Радмила, одетая и накрашенная для съемок, чувствовала себя голой. От Ипатова-старшего исходили волны-цунами опасного мужского магнетизма. Они окатывали ее с головы до ног. Воля слабела и таяла, когда агатовые глаза Виталия Викторовича касались ее.

— Вас легко соблазнить, — констатировал Ипатов-старший, отправляя в рот крохотную тартинку.

Радмила поперхнулась, и горячая пурпурная краска начала расползаться по лицу, плавно стекая на шею и грудь. Кожа истончилась и запылала.

— Вы этого хотите? — Виталий Викторович сощурился.

— Н-не-ет, — заикаясь и запинаясь пробормотала она, проклиная себя за то, что пошла с гендиректором. Уже сто раз об этом пожалела.

— Лжете. — Ипатов-старший взял ее за руку и сил, чтобы выдернуть ее, у Радмилы не нашлось.

Палец мягко скользнул по ее запястью — в венах вспенилась кровь. Воля исчезла полностью. Радмила не хотела Виталия Викторовича, но противостоять не могла. И он это знал. Все знал, видел и понимал.

— Видите. — Он сладострастно улыбнулся. — Вы чересчур нежны и чувствительны, несмотря на то, что ваша внешность далека от внешности романтической барышни.

— А можно я лучше лазанью доем? А то остынет. — Радмила заставила себя освободиться от сладкого плена теплых пальцев Ипатова-старшего.

Виталий Викторович издал коварный смешок и откинулся на стуле. Радмила глотала крупные куски лазаньи, практически не пережевывая, и ругала себя отборными ругательствами, от которых у приличной библиотекарши должен был бы случиться сердечный приступ. Хотя она уже не приличная библиотекарша. Но чтобы еще раз пошла куда-нибудь с Ипатовым-старшим…

И с Ипатовым-младшим… Однако… Если подумать, с младшим все-таки бы пошла.

Куда угодно.

Несмотря на недавнее распятие у стены.

При воспоминании об этом Радмила чуть не стекла со стула. Губы снова наполнились кровью. Она виновато посмотрела на Виталия Викторовича, который как будто догадался.

— Феликс — профессионал, каких мало, — серьезно проговорил он. — Вы должны его простить. Точнее, понять. Такие люди, как он, могут срываться. Это заложено в их природе. Они созидатели и разрушители одновременно. И им нельзя мешать. Он вам нравится?

Радмила подпрыгнула. Ипатов-старший умел допрашивать совершенно по-иезуитски — задавая нужный вопрос внезапно и вовремя, не давая и секунды на раздумье.

— Да, то есть нет, — забормотала она, опуская глаза. — Не знаю.

Черт возьми! Она и в самом деле не знала. Она ненавидела Феликса Ипатова — точно. Но вот нравился ли он ей при этом, оставалось неясным. В нем было что-то такое, от чего ее бедные извилины скручивались в жгутики.

Разум безмолвствовал, когда дело (или… тело?) касалось Ипатова-младшего.

— Бедняжечка, — расхохотался Виталий Викторович, явно наслаждаясь замешательством.

Он вообще как будто питался ее смущением, растерянностью, злостью и испугом. Недаром же не заказал себе никакого десерта. Что может быть слаще жаркой стыдливости старой девы! Виталий Викторович был, без сомнения, весьма просвещенным гурманом.

«Я совсем запуталась», — грустно призналась себе Радмила и опустила вилку.

Металл звякнул о деревянную столешницу. Бзын-нь! Этот звук точно характеризовал ее саму. Бзын-нь… И никто более. Она без пропуска протиснулась в чужую вселенную.

Чуждую.

В ее вселенной, холодной, пустой, тускло-серой, не должно быть мужчин. Тем более таких мужчин, как Ипатовы, старший и младший. В ее вселенной не должно быть поцелуев, кафе и ресторанов, гонок за звездами. В ее вселенной могут быть только тишина и абсолютный вакуум.

«Что я делаю в этой, чуждой мне вселенной?»

— Э-э, драгоценная, да вам никак взгрустнулось. — Виталий Викторович мгновенно уловил навалившуюся на нее черную хандру. — Что ж, я знаю отличный способ прогнать меланхолию.

— Какой? — Радмила изобразила заинтересованность.

— Я вам его покажу, но только не здесь. — Виталий Викторович заговорщицки подмигнул.

— Показывайте.

Лицо Ипатова-старшего сделалось совершенно пиратским.

Они вышли из кафе. Уже стремительно вечерело, воздух становился прохладным, а солнце мягче: оно не жарило — гладило. Виталий Викторович поманил Радмилу пальцем в тенистый уголок, образованный листвой клена и соседней кряжистой липой. Уголок оказался укромным, и чужие взгляды туда не проникали.

— Мой способ прогнать хандру весьма прост. Можно сказать, примитивен, но очень результативен. — Ипатов-старший чрезвычайно подозрительно улыбался и суетился вокруг нее. — Вы, Радмилочка, встаньте вот здесь, чтобы солнышко на вас не светило. И наклоните головку вправо. Да-да, именно так. Теперь прикройте ваши чудные глазки. А я встану вот здесь и сделаю вот так…

Ее, приоткрывшийся от удивления рот, и вся она сама оказалась в его власти. Боже мой, как же он ее целовал! Сладко, стремительно, сильно, под его поцелуями губы раскрывались сами и становились мягкими, бархатистыми. Эти поцелуи не обжигали — они освежали.

Пальцы Ипатова-старшего сначала забрались в ее собранные на затылке волосы, разрушили прическу, далее проворно заскользили по спине, изучая каждый изгиб, пробуждая каждую клеточку. Затем одна рука, совершив замысловатый вираж, очутилась на ее груди, скрытой ненадежным тонким шелком. Секунду просто лежала, согревая, а после ожила, проникла под ткань, принимаясь медленно ласкать мягкую плоть.

Радмила пребывала в мистическом трансе, умирала-воскресала и очнулась лишь от стона. Своего собственного. Высокой тональности. Реальность никак не хотела складываться в привычную картинку, вспыхивала перед глазами и куда-то текла-текла-текла…

— Вот так-то, — откуда-то донесся удовлетворенный голос Виталия Викторовича. — Теперь, Радмилочка, надо сделать глазками — хлоп-хлоп, ротиком — вдох-выдох, и все встанет на свои места. Сеанс закончен.

Радмила судорожно втянула в себя воздух. Ее шатало, и только благодаря рукам Ипатова она не повалилась на разогретый асфальт.

— Вы… вы, — она хотела высказать миллион слов, но все они оказались неподходящими. — Вы…

— Я всего лишь терапевт. Со стажем и большой практикой. — Виталий Викторович ласково, но настойчиво повлек ее к машине. — Ваш диагноз — абсолютная невинность. И я сделал именно то, что требовалось в вашем случае.

— В моем случае?! — просипела Радмила, изо всех сил пытаясь прийти в себя, очнуться от дурмана, сделавшего ее полной дурой.

Блаженной… дурой.

— Ваш случай, Радмилочка, требовал срочного нехирургического вмешательства. Губ, языка и рук.

Радмила вспыхнула смоляным факелом. Ее аж затрясло. Она дернулась, но Ипатов-старший жестко удержал ее возле себя, распахнул дверь «Мерседеса» и толкнул на сиденье.

— Спокойно, девочка. Мы уже едем домой. К тебе.

— Но…

— Неправильный ответ. Правильный ответ — «Да».

— Нет.

— Неправильный ответ. Бессмысленный.

— Я открою дверцу и выскочу на ходу.

— Зачем?

— Просто так.

— Ну-ну.

* * *

«Мерседес» Виталия Викторовича с визгом затормозил у подъезда. Радмила, скукожившись, сидела на сиденье и истязала подол платья. В голове у нее в полном одиночестве вальсировала по кругу противная мысль-приговор — «абсолютная невинность». Двадцать шесть годиков, и абсолютная невинность.

Абсолютная.

Невинность.

Хуже быть не может. И никто не вылечит. Ее надо отправить в хоспис для старых дев.

— Так-так, — промурлыкал Ипатов, глядя в лобовое стекло. Его пальцы весело забарабанили по рулю. — Что и следовало ожидать. Точнее, кого и следовало ожидать.

Радмила подняла глаза. На лавочке, закинув ногу на ногу и заложив руки за голову, сидел Ипатов-младший. Его черные остановившиеся глаза даже на расстоянии пугали.

Она втиснулась повлажневшей спиной в кожаное сиденье.

— Может, мы еще покатаемся? — робко и с бесстыдной надеждой спросила у Ипатова-старшего, который зверски улыбался сыну через стекло. — Вечер-то чудесный.

— Да, вечер чудесный, но вы устали, Радмилочка, вам надо отдыхать, — возразил Виталий Викторович голосом, полным теплой отеческой заботы. Только вот в глазах Ипатова-старшего сидел черт из преисподней и коварно щурился. — Идите, лапочка, домой и ложитесь сразу в постельку.

С учетом расположившегося на скамейке младшенького Ипатова, фраза «ложитесь в постельку» в сладких устах Ипатова-старшего приобретала непристойную двусмысленность. Радмила опять пошла алыми пятнами.

— Я не хочу спать, — пробормотала она, косясь на неподвижного Ипатова-младшего.

— Вот если бы вы, Радмилочка, знали, чего я хочу…

Нет, это уже слишком!

— До свиданья, Виталий Викторович. — Радмила мгновенно сорвалась с места и вылетела из машины, едва не прищемив подол поспешно захлопнувшейся дверцей.

— Спокойной ночи, Радмилочка. — Ипатов-младший послал ей воздушный поцелуй, отсалютовал сыну и медленно поехал.

Радмила мгновение постояла на дороге, глядя вслед машине, затем глубоко вздохнула и направилась к подъезду. Ипатов-младший стоял, преграждая ей путь.

Она остановилась, не зная, как его обойти.

— Вы хотите передо мной извиниться? — спросила, вскидывая голову. И голова сразу стала кружиться, когда глаза заглянули в агатовую бездну.

— Не хочу.

— Следовало догадаться. — Она кивнула и сделала попытку обогнуть Феликса, но тот опять помешал. — Что вам тогда надо?

— Мне надо, чтобы вы стали называть меня на «ты».

— На «ты»?

— Да.

— И для этого пришли сюда?

— Именно.

Радмила демонстративно фыркнула. Испуг прошел. Потрясение сменилось азартом. Ее вдруг стала забавлять ситуация. Она улыбнулась и тряхнула встрепанными Ипатовым-старшим волосами.

— О'кей, будем на «ты». С завтрашнего дня.

— С сегодняшнего.

— Сегодняшний почти закончился.

— Не совсем.

Ее рука вдруг очутилась в его, и Радмила с удивлением обнаружила, что покорно шагает за Феликсом в темный подъезд. Она открыла рот, чтобы разразиться возражениями и протестами, но сил почему-то не оказалось.

— Ключ, — проговорил Феликс, когда они остановились около двери, обитой истершимся бледно-коричневым дерматином. Радмиле стало стыдно за свою дверь. Именно такие должны закрывать вход в королевство старых дев.

На них пахнуло духотой и лилиями, которые тихо вяли в вазе в единственной комнате квартиры. Радмила с ужасом вспомнила, что в ванной у нее висит армия выстиранных накануне трусов и лифчиков, и со сдавленным воплем «я на секунду», рванула в ванную, пока Ипатов развязывал шнурки на ботинках, стоимостью в полугодовое жалованье библиотекарши.

— Да пусть себе сохнут, — крикнул вдогонку Ипатов-младший, обо всем догадавшийся. — Что я, женских трусов не видел, что ли.

«Таких ты точно не видел», — пробормотала Радмила, запихивая сорванные с веревок трусы в стиральную машину.

Когда она, запыхавшаяся, появилась в комнате, Феликс с интересом рассматривал коллекцию глиняных собачек, выставленных на полке серванта. Радмила собирала их с детства, и сейчас количество экземпляров перевалило за две сотни. Она очень гордилась собранием, но мало кому показывала его.

— Ну? — Она скрестила руки на груди, потому что не знала, куда их деть, — они так и норовили теребить или прядки волос, или уже смятый подол.

— Впечатляет, — улыбнулся обернувшийся Феликс, кивнув на собачек. — А я лет пять как коллекционирую восковые свечи. На сегодняшний день их накопилось семьсот сорок три штуки.

Он казался таким близким и таким… родным. Наверное, виноваты в возникших запретных ощущениях крохотные габариты ее жилища — кукольного домика, где до всего — рукой подать.

— Обалдеть. — Она облизнула пересохшие губы. — И где же они стоят?

— Везде. Даже в туалете.

— Ты их зажигаешь?

— Нет.

— Жаль. Свечи надо жечь, чтобы они сгорали полностью.

Она замолчала и села на софу. Феликс продолжал стоять и смотреть на нее. Было тихо. Тишина расширялась и уплотнялась. Надо бы Ипатову чай предложить, проявить гостеприимство. Но она не привыкла принимать гостей. Да и к чаю у нее были только зачерствевшие сырные палочки.

— Хочешь увидеть звезды? — внезапно ухмыльнулся Ипатов, разрушая тишину, и сделал шаг к софе.

— Которые на небе? — Радмила с недоумением посмотрела на потемневший потолок.

— Которые на бутылке. — Феликс как фокусник извлек из внутреннего кармана плоскую бутылку.

— Фи, их там мало.

— Пять звездочек — это разве мало? — возмутился Феликс.

Радмила рассмеялась. От того, что он говорил. От того, что он стоял рядом. От того, что она такая довольная. А то, что случилось в студии… Ну случилось и случилось.

— Боже мой, но почему именно коньяк? — смеясь, воскликнула она. — Я его не люблю.

— Потому что водка — не романтично, шампанское — банально, а вино — слишком долго.

— Долго? — уцепилась за странное слово Радмила.

— Долго добирается до мозгов, — объяснил Феликс, продолжая извлекать из необъятных карманов пиджака конфеты и шоколадки.

— А-а, так ты меня хочешь напоить? — еще больше развеселилась Радмила.

— Именно. Быстро и качественно. Поэтому коньяк — в самый раз.

— А зачем ты хочешь меня напоить?

— Хороший вопрос. Риторический…

…Ночь стучалась в окно бархатными кошачьими лапками. Радмила равнодушно смотрела на то, что халатик неприлично задрался выше коленок — коленок, которые не следовало бы демонстрировать такому ценителю прекрасного, как Феликс. Но сейчас ей было все равно, тем более что сам Феликс сидел лишь в одних штанах: свой пиджак, а заодно и рубашку он давно скинул, сказав, что в квартире жарко.

А ведь и в самом деле было жарко. Радмила буквально плавилась, задыхалась, ей не хватало воздуха, особенно когда она смотрела на грудь Феликса, покрытую темными волосками. Они так красиво сбегали вниз…

А его руки! Подкачанные, смуглые, мускулистые, сильные и ловкие.

У-у-у.

«Он меня на год младше, — вздыхала она, с мукой отводя в тысячный раз глаза от Феликса. — У него в активе — с десяток красоток-фотомоделей. Он знает толк в красоте, он ее понимает. Он ее любит. Он ей наслаждается. А я? Дура! Дура! Дура!»

О чем они говорили? Да обо всем на свете. Они смеялись, кормили друг друга конфетами и запивали коньяком, глотая его как воду. Было слишком хорошо, чтобы это продолжалось долго.

Бутылка незаметно опустела. У Радмилы в голове давно все сместилось. Восторг бродил по телу. Радмила полулежала на софе, понимая, что встать с нее будет проблематично. Впрочем, зачем вставать, если Феликс сидит рядом? Его колено касается ее оголенного бедра.

Радмила посмотрела на его нос. Сегодня он ее несказанно привлекал. Впрочем, и раньше этот знатный носище будил в ней неведомые чувства, а сейчас особенно.

— О чем ты думаешь? — улыбнулся Феликс, чуть наклонившись над ней. Его повлажневшее лицо блестело в свете люстры. Агатовые глаза дьявольски заманчиво мерцали.

— Я думаю о том, что хотела бы сделать, — медленно проговорила она, зачарованно рассматривая его нос.

— Тогда сделай это. — Феликс наклонился еще ниже.

— Да, я сделаю.

Она подняла руку и дернула его за нос. У Феликса вырвался невразумительный звук.

— Давно хотелось, — блаженно выдохнула Радмила и, закрыв глаза, отключилась.