В тот вечер Мак-Карти покинул домишко Джуди Конлон на окраине Киллалы навеселе. Именно навеселе, лишнего он не выпил. В плоской, туго закупоренной бутылке зеленого стекла — пальца на два виски, в круглой неказистой голове — образ, уже неделю не дававший покоя: в холодном лунном свете блестит, отливая сталью, не то клинок, не то коса, может, просто лопата или даже плоский камень. Поэмы на одном образе не сложишь, а готовую поэму неплохо бы приукрасить серо-стальным холодным блеском. Вот они, муки творчества.

Он прошел полпути до Килкуммина. Справа — застывшая сонная гладь бухты, слева — невысокая каменная стена. Достал из заднего кармана долгополого сюртука бутылку. В ясных летних сумерках виски за темно-зеленым стеклом — словно луна в морской пучине. Опустошив бутылку, Мак-Карти размахнулся и швырнул ее — высоко и далеко. Словно лунный луч порхнул по воде, море заискрилось, обнимая круглогрудую красавицу луну. Нет, нет, для его образа уместнее спокойная недвижная гладь. Видно, вечно быть ему в рабстве у своих же образов.

Вот и таверна Метью Куигли, точно приземистый длинный сарай при дороге, за ней каменистый берег. Мак-Карти кулаком постучал, выждал. Открыл сам хозяин, коренастый, кривоногий, с большой круглой, как луна, лысой головой.

— Что-то припоздал, — бросил он.

— Да, припоздал, поважнее дела были.

— Ну еще бы! — усмехнулся Куигли. — У Джуди Конлон в Угодьях Киллалы.

— Да, я у нее живу, — ответил Мак-Карти.

Куигли посторонился, и гость, пригнувшись, чтобы не задеть притолоку, вошел. Сложен он был нескладно: высокого роста, худой, неуклюжий, покатые плечи, длинные, чуть не до колен, руки. Пахарь и ликом и телом. На голове копна жестких рыжих волос, словно костер на холме. Большой тонкогубый рот.

Трое мужчин, сидевших у потухшего камина, оглянулись на пришельца. Один из них, Мэлэки Дуган, здоровяк с литыми плечами и бычьей шеей, проронил:

— Ждать заставляешь.

— Похоже, — согласился Мак-Карти. — Часов у меня нет.

И покривил душой. Были у него часы, золотые, луковицей. Давным-давно подарил их ему незнакомый господин из Северного Керри после конкурса поэтов. Красивые часы, с гравировкой: на крышке цветы, ветви с листьями. Только проку сейчас от них мало, раздавил как-то ночью. Смялась крышка, потрескался белый циферблат, словно разбитая луна, рассыпались колесики и пружинки.

— Выпей чуток, — предложил Куигли, и наполнил стакан.

— Чего-чего, а выпить он не откажется, — подмигнул Фелим О’Кэррол, — не из таких. Верно, Оуэн?

— Это еще мягко сказано, — ответил Мак-Карти и присел у камина.

О’Кэррол, вдовец, крестьянин работящий, землю арендует у самого лорда, по прозвищу Всемогущий. На ферме ему подсобляет племянник — безобидный недоумок — да полдюжины батраков. Четвертый — Донал Хенесси; земли у него и того меньше, зато двое сыновей да красавица жена, рослая, длинноногая, крутобедрая. Природа будто с умыслом создала ее, но умысел этот Хенесси так и не разгадал. Родила ему жена сыновей — и на том спасибо.

Ни Хенесси, ни О’Кэррол, ни Куигли не опасны. Другое дело — Дуган. Он сидел, положив руки на массивные колени, и смотрел на гостя. Глаза светло-голубые, круглые, как луна, взгляд цепкий.

— Битый час сидим, тебя ждем, — заговорил он, — сидим, в камин поплевываем, а учителя все нет.

— Ну, Донал и Фелим за бутылочкой время скоротали, виски у Метью Куигли хорошее, а тебе, трезвеннику, ждать, невтерпеж. — И Мак-Карти поднял стакан за здоровье хозяина.

— Тебя не шутки шутить сюда позвали, — бросил Дуган.

— Нам твоя помощь нужна, — примирительно сказал Хенесси, — помоги, это в твоих силах.

Неразбавленное виски обожгло горло, и по телу Мак-Карти разлилось тепло. Закатный лучик проник сквозь незастекленное окно и заиграл на стакане, в нем томилось пламя.

— Нужно написать письмо, только и всего, — пояснил Дуган. — По-английски. Письмо помещику. Ты знаешь о чем, а из нас никто не сумеет.

— Смеетесь вы, что ли! — ухмыльнулся Мак-Карти. — «Безжалостный тиран, трепещи! Довольно попирал ты нашу свободу. Довольно держал нас в ярме!»

— Нам не до смеха, — сказал Хенесси.

Но Мак-Карти продолжал:

— «Страшное возмездие ожидает тебя! Трепещи, тиран!»

— Звучит красиво. У тебя, Оуэн, внушительно, как у самого управляющего, получается. Только скажи нам теперь все это попроще.

Но Мак-Карти не ответил ему, он обратился к Дугану. Тот и впрямь походил на быка: крупная голова крепко сидит на мощной шее, взгляд исподлобья.

— Так что же писать? Угрожать управляющему Всемогущего? — Мак-Карти покачал головой. — Это лишь подольет масла в огонь, и он будет лютовать пуще прежнего.

Тавернщик, Метью Куигли, в грязном фартуке обнес всех виски, налил Хенесси, О’Кэрролу, Мак-Карти, потом себе. Перед Дуганом стакана не было.

— Нет, на этот раз без угроз. И писать не управляющему, а капитану Куперу, что у нас в Килкуммине живет. Сперва сделаем, что задумали, а потом ему письмецо. Он на новое пастбище животину всякую нагнал, вот мы ей жилы-то и порежем.

…Кровь, жалобное мычанье в ночи…

— Сами пишите, — бросил Мак-Карти.

— Тебе, Оуэн, легко говорить, — укорил его О’Кэррол, — земли у тебя нет, душа не болит. У учителя только книги, а их никто не отберет.

— Вы отбираете, — резко ответил Мак-Карти. — Я-то вам по-книжному напишу, неужели на суде не догадаются, кто сочинил письмо на столь изысканном английском? — Ему уже виделся суд, вот сам он стоит перед мировыми, а те по очереди читают его письмо. — Нацарапайте-ка сами что-нибудь. Темные люди извещают о темном деле. Намалюйте гроб, как в старину Избранники делали. Купер смекнет, что к чему, на это знания ирландского языка не нужно.

— И никакое это не темное дело, — вставил Куигли, — просто мы, рабы, хотим пробудить в хозяевах совесть.

— Нет, затея ваша преступна и грешна, так вам и судьи скажут, и священник Хасси. — Виски разожгло холодную кровь. Мак-Карти вновь отпил из стакана.

— А, что поп в таких делах смыслит? — отмахнулся О’Кэррол.

— Верно, не смыслит, — согласился Мак-Карти, — земли у него тоже нет. Но коли вам опостылела ваша рабская доля, подумайте о тех, кого сами поработили! Кому в округе хуже живется, чем вашим батракам?! Нанимаете, а держите впроголодь, хороший хозяин постыдился бы свиней так кормить.

— Эка, куда загнул! — проворчал Хенесси. — Вон Фелим, сам бедняк бедняком, а для своих работников ничего не жалеет. Хотя с него самого управляющий три шкуры дерет. Или мне, может, легче? Будто сам не знаешь!

Мак-Карти допил виски.

— Ну, тебе-то батраков на стороне не искать. Свои есть.

— Ты это про сыновей, что ли? — недоуменно спросил Хенесси.

— Если тебе угодно их так называть. Хотя на отца они не очень-то смахивают. — Вспомнилась их крутобедрая мать на пороге лачуги.

— Все одно — письмо писать тебе, — произнес Дуган, и все посмотрели на него. По их взглядам Мак-Карти понял: они пойдут за этим мужланом-головорезом, которому только бы сеять распри. Три года назад на ярмарке он с дубинкой в руках повел жителей Тайроли на селян из Эрриса, причем на испещренном морщинами лице его не запечатлелось ни злобы, ни озорства. Исполненный ужаса и отвращения, Мак-Карти следил за побоищем с чердака таверны.

— И чтоб письмо получилось гладким да длинным! Предупреди, что мы будем мстить всякий раз, когда крестьянские поля станут отдавать под пастбища, неважно кто: сами хозяева или те, кто у них землю арендует. И больше предупреждений пусть не ждут. Вот о чем мы хотим сказать.

— Вот о чем вы хотите сказать, — эхом отозвался Мак-Карти, протянул Куигли стакан, и тот налил виски. — Так вот о чем хотят сказать четверо из таверны.

— Не четверо, Оуэн, а куда больше, — серьезно поправил Хенесси. — Можешь не сомневаться!

Не надивишься на этого Хенесси! Как об стену горох, даже издевки не понимает!

— А подпишешь так, — продолжал Дуган. — Избранники Киллалы.

— Так два года назад мы уж на Избранников Клерморриса насмотрелись. Привезли парочку в Каслбар и вздернули перед зданием суда, да еще дегтем облили.

В окно заглянула луна, красивая, недоступная.

— А сколько их всего было? — спросил Хенесси. — Нас ведь люди поддержат.

— Поддержат, еще как! — подтвердил Дуган, и впервые за вечер улыбнулся.

— Только не мои земляки, — покачал головой Мак-Карти, — сам-то я родом из Керри. — Прозрачные воды, блестящие на солнце скалы, пение птиц.

— А пока ты здесь, в Тайроли, и крепко помни об этом, — сказал Дуган. — Тебе же на пользу. И дело это не четверых из таверны, а всех и каждого.

— Вряд ли. У вас с Купером свои счеты. Он согнал с земли семью О’Молли и занял ее под пастбище. А вам не терпится, назвав себя позвучнее — Избранники Киллалы, — прослыть народными мстителями.

— А чем плохо название? — спросил О’Кэррол.

Да разве в этом дело! Избранники Макрума. Настоящие мужчины из Браффа, Честные люди Трейли. Уже лет тридцать они восстают то здесь, то там, а конец один: виселица. Но этот год для Избранников выдался на редкость боевым: всякий путник или торговец приносил в графство Мейо рассказы о битвах по всей Ирландии, от Ольстера на севере до Уэксфорда на юге. И восставали уже не Избранники, а Объединенные ирландцы, они были куда опаснее. Были. А сейчас и их нет. Два месяца назад английские войска разбили их наголову.

— Очень хорошее название, — поддержал Дуган, — каждый помещик в Ирландии знает его. И помнит, что с нами шутки плохи. Порежем скот, выжжем поля, а дальше и того хуже. Одним словом, как везде, так и у нас, в Мейо. В топях Белмуллета отыщутся тела и управляющих, и мировых. Глаза выколоты, а спины изодраны в кровь кустами да колючками. Волокли, не церемонились.

Говорил Дуган, не повышая голоса, лишь губы плотоядно увлажнились. Не терпится, не терпится ему придушить корявыми ручищами какого-нибудь чиновника или вырвать с корнем шипастый куст да измочалить его о господскую спину.

— А что поделаешь, Оуэн? — пожал плечами О’Кэррол. — Если хозяева всю землю под пастбища определят, нам крышка. И так уже кое-где люд по миру пошел. Должны же мы как-то бороться, а что, как не письмо от Избранников, написать?

Мак-Карти повернулся к Куигли.

— У тебя только таверна, земли нет. Тебе-то что до всего этого?

— Верно, мы, тавернщики, как и вы, учителя, люди безземельные. — Он взял у Мак-Карти стакан и снова наполнил его светлым, почти бесцветным, виски. — Да только сосед за соседа всегда постоять должен. Тебя не убудет, а есть земля у тебя или нет, неважно.

Мак-Карти задумчиво повертел стакан в руке. Смеркалось. Последние закатные блики потускнели, так тускнеет к зиме оперенье зяблика, и мало-помалу растворились в надвигающейся мгле.

— Необдуманный это шаг, — обратился он к Дугану. — В Ольстере и Уэксфорде побольше народу выступило, так и то их подавили. На прошлой неделе один странник рассказывал, по всему Уэксфорду виселицы, от края и до края, спаленных домов не счесть. А сколько людей постреляли да порубили! Английских солдат в стране сейчас больше, чем при Бойнском сражении, и в Туаме, и в Голуэе их тысячи.

— Слышал я этого странника, — сказал О’Кэррол, — он кое-что еще рассказывал. Например, что Гэльская армия в Уэксфорде целый месяц не ведала поражений.

— Утешение слабое. Кончили-то они все на виселице, — возразил Мак-Карти.

— Да и солдат английских в Тайроли куда меньше, — вставил Дуган. — Только капитан Купер и его вояки-йомены из торговцев-протестантов да чиновников. Мало ли что в Уэксфорде случилось, нам это не указ.

— Но ведь там восстали тысячи, — старался урезонить его Мак-Карти, — все графство Уэксфорд, весь Карлоу, Уиклоу, почти весь Килкенни. И мечтали вырваться за пределы своего графства, поднять всю Ирландию. Но куда ни кинь — на дорогах английские заставы. И восставшие поняли, что обречены. Забрались на холм, и английская артиллерия их преспокойно расстреляла.

Да, такое и не представишь: дороги Уэксфорда запружены людьми, на горизонте — словно кромка дремучего леса, черным-черно от пик. Разъезжают священники на повозках. Оголтелые смутьяны науськивают простой люд на йоменов и солдат-ополченцев. В начале боя выпускали на врага скот, чтобы затоптать или обратить в бегство. Снова звучали в ушах слова путника: «Повсюду, по дорогам, по берегам рек были повстанческие лагеря. Люди лавиной двигались от города к городу. Под их натиском пали и Камолин, и Уэксфорд. А Эннискорти спалили дотла».

Лишь два месяца минуло с тех пор, а все уже кончено.

— Дураки эти уэксфордцы, — проворчал Дуган. — Мне бы только с капитаном Купером расквитаться. Ну и еще с Гибсоном.

— Это у него ты землю арендуешь? — спросил Мак-Карти. — С ним-то уж не забудешь счеты свести.

— С Гибсоном стоит, — поддержал Хенесси. — А потом и до управляющего Всемогущего доберемся. У меня этот Крейтон в печенках сидит. Во всем Тайроли такого злодея не сыскать.

— Он и сам человек подневольный, — заметил Мак-Карти. — Как ему Всемогущий из Лондона в письме укажет, так он и поступает.

— Теперь и от меня письмецо получит, — пробурчал Дуган, — точнее, от Избранников Киллалы.

— И пошло, и поехало, — не сдавался Мак-Карти, — одно письмо, второе, третье… Работы, вижу, у меня будет хоть отбавляй.

— Не бойся, не пропадешь, — успокоил его Хенесси, — да и все мы не пропадем. В Тайроли Избранников с полтысячи наберется.

— Ну, одним нашим графством я не ограничусь, — заявил Дуган, — и в Эррисе меня поддержат, и на другом берегу Мой — в графстве Слайго.

— Так что не такие уж мы простаки, — усмехнулся Куигли, — потолковали кое с кем и здесь и там. У нас даже клятва есть.

— Вот в этом-то я не сомневался! — съязвил Мак-Карти. — Клятва у Избранников — первое дело. Как языком не потрепать!

Год 1779-й, Мак-Карти восемнадцать лет. В сарае в его родном Керри недалеко от Трейли склонились над свечой люди. На лицах и страх и удаль. Как бы хотелось ему выжечь из памяти эти страницы прошлого, его ночи с Избранниками, свидетельницей которых была лишь луна. Размалеванные сажей лица, белые балахоны поверх толстых домотканых одежд, из-под них видны обвисшие чулки. Ползком крадутся по полю к пасущемуся скоту — и ночь разрывают рев, крики, мычанье.

— Не такие уж мы простаки, — повторил Дуган, — знаем, как такие дела делаются.

— Еще б не знать, — хмыкнул Мак-Карти и осушил стакан. — Вы знатоки великие. Не зря же я из Керри сюда притащился, чтобы с вами, знатоками, встретиться.

— Господам и от овса с кукурузой прибыль немалая, — вздохнул Хенесси, — да только пастбища выгоднее. Так мало-помалу все наши поля коровам да овцам достанутся, согнал же Купер семью О’Молли с их фермы.

Нет выбора у помещиков, нет выбора у простого люда, не будет выбора и у мировых судей: они переловят и перевешают бунтарей. Как в Евклидовой геометрии: в одной точке сошлось несколько прямых. Точно так же было лет двадцать назад в Керри и Западном Корке. Мак-Карти помнил упоенных победой Избранников на церковных подворьях, помнил он их и на эшафоте с петлей на шее. Подумалось: а как же я, есть ли у меня выбор?

— Мы тебя сюда не для споров позвали, — прервал его размышления Дуган.

Вот и ответ.

— Споры мне и самому надоели, — сдался Мак-Карти, взял со стола кувшин со скверным виски и налил полный до краев стакан. На посошок.

— Лукавишь, — не поверил Дуган, — дай тебе волю, сидел бы и спорил, пока все виски не выдул. Ты ж раб бутылки, всякий подтвердит.

— Все мы рабы, — бросил Мак-Карти. Сейчас виски шло лучше, не обжигая, а холодя горло. — Напишу я вам письмо, левой рукой напишу. Но впредь дел ваших касаться не буду, и не просите. И клятвы принимать не стану. Из-за вас на улицах Киллалы и Килкуммина прольется кровь, да только не господская.

— Достанется и им, будь спокоен, — уверил Куигли, — кровь за кровь. Отведают они наших острых ножей.

Мак-Карти с неприязнью покосился на круглое тупое лицо, луной высвеченное в сумраке. И вдруг отшвырнул стакан с виски, забрызгав рукав.

— Слушай его больше, — обратился он к Дугану, — слушай-слушай. Он и крови-то, поди, не видывал, разве что когда коров и свиней забивал. Но за бутылкой виски храбрец, каких поискать, и тебя напоит да распалит, только на эшафот за тобой не пойдет.

— Можно подумать, ты крови насмотрелся, — недобро ухмыльнулся Дуган.

— Когда в Макруме повесили Падди Линча и еще пятерых, я там учительствовал. Видел, как он болтается на виселице, запомнил его лицо. Как ни говори, а кое-что я повидал.

— Да, после такого прыти поубавится, — посмотрев на Дугана и заискивающе улыбнувшись, чтобы смягчить свои слова, сказал О’Кэррол.

Дуган покосился на него.

— Если действовать с умом и без паники, обойдемся в Тайроли без виселиц.

— Все равно вздернут, не в Тайроли, так в Каслбаре, — не унимался Мак-Карти. — Скрутят руки за спиной, посадят на телегу и повезут. Допросят и жизни лишат. Будь у вас сотня людей, десятеро доносчиками окажутся, на полтысячи полсотни продажных шкур наберется.

— Чего уши развесил? — подтолкнул Дуган О’Кэррола, в голосе его слышались презрение и ярость. — Он-то сам гол как сокол, все его добро — полмешка книг да местечко в постели под боком у Джуди Конлон. Ты вот уши развесил, слушаешь, а через два года в Тайроли ни одной фермы не останется, будут лишь пастбища да скотные дворы. Ну и Джуди Конлон в придачу.

— Говори-говори, Дуган, да не заговаривайся. — Мак-Карти даже привстал из-за стола. Впрочем, какой толк? Не ему с Дуганом тягаться. У того ручищи как два копченых окорока, привычные к колючкам шиповника и остролиста — не раз прохаживался по господским спинам шипастой дубинкой. — Господи, порой даже радуешься, что земли нет, — закончил Мак-Карти, обращаясь уже ко всем, — хлопот меньше.

— Что верно, то верно, — отозвался Метью Куигли, — куда меньше. Если, конечно, соседей держаться.

— Оуэн соседей не забудет, — заступился Хенесси, — если учитель своих односельчан чураться будет — пропадет.

— Точно, — подтвердил Дуган, — совсем пропадет.

Мак-Карти собрался уходить.

— Спасибо, Метью, за угощение. Кому передать письмо, когда будет готово?

— Хочешь — мне, хочешь — кому другому, — предложил Куигли, — завтра вечером я могу прийти за ним в Угодья Киллалы.

— Нет, только не туда. В школу тоже не стоит. Давай в таверну Тоби.

— И куда ты так торопишься, Оуэн? Спел бы нам, — попросил Хенесси.

— Жаль, нет сейчас с нами Падди Линча. Он бы вам еще и сплясал, подрыгал бы ногами, на виселице у него здорово получалось. Сам научился, а других не успел.

Кроме Куигли, никто не засмеялся.

— Ну и шутник же ты, Оуэн, особенно когда выпьешь.

— Значит, почти всегда, — усмехнулся Мак-Карти.

— Желаю добраться домой целым и невредимым, — напутствовал его Хенесси.

Напоследок Мак-Карти оглядел каждого, хотя в полумраке лиц уже не рассмотреть. Сколько зла могут сотворить четверо людей в придорожной таверне вблизи Килкуммина? Точнее, трое людей и бешеный бык с толикой разума и круглыми, как луна, глазами.

А небесная проказница смотрела на него, будто дразнила. Сегодня полнолуние, и виден каждый камень, каждый кустик на берегу спящей бухты. Ночь выдалась прохладной. Далеко на запад торчал свиным пятачком полуостров — мыс Даунпатрик. Дальше простирался край дикий и пустынный — Эррис. К югу, вплоть до острова Акилл, тянулась горная гряда Невин. На востоке — Бычий кряж, за ним — графство Слайго; земли там получше, хотя с Керри не сравнить — вот уж где рай для землепашца; или с большим, суетливым городом, вроде Корка. Но соседи из графства Голуэй считали Мейо самым бедным, богом забытым местом. Им ли, бедолагам, судить!

Мак-Карти шел берегом по узкой извилистой тропке. Недалеко впереди меж невысоких холмов, словно в чаше, его селение Киллала. А на вершине Крутого холма указующим перстом уткнулась в темное ночное небо невидимая сейчас круглая башня. Знает ли кто, сколько она простояла? Одни говорят — со времен германцев, другие — со времен, когда обосновался в Ирландии народ Гэльский. Может, и так, на земле этой лишь руины помнят о веках минувших: здесь стояла гэльская крепость, там — норманнский замок. Но даже и круглобоким башням не упомнить седой старины, ведь еще до них выросли дольмены и огромные, словно для великанов, усыпальницы-курганы.

Он вошел в Киллалу с запада, миновал рыбачьи хижины, где на стенах сушились сети, и вступил в лабиринт узких кривых улочек. У открытой двери в таверну Тоби замедлил шаг, луна услужливо осветила вывеску: оскал волкодава. Даже вывески столь веселых заведений таили злобу и вражду: волкодав ощетинился и ощерился. Бедный Мак-Карти, разнесчастный изгнанник, как Овидий! На улицу из таверны донеслись приглушенные голоса. Может, очередной путник рассказывает что-то новое о подавленном Уэксфордском восстании. Тысячи людей на дорогах. Кровь льется рекой, город за городом падает под натиском мятежников. Они безжалостно расправляются с ополченцами и йоменами, зеленые поля усеяны телами в красных мундирах. Певцы восстания, его Гомеры и Вергилии — странники и бродячие торговцы — несли рассказы до самых глухих таверн.

Мак-Карти уже совсем было решился войти, но передумал и зашагал дальше, миновал католическую церковь — вотчину преподобного Хасси. Ее отстроили заново, и она словно стеснялась своего наряда среди скромных лавок купцов-протестантов. Бассет, Бичер, Ривз, Станнер — все они знавали и лучшие времена, когда Киллала процветала. Теперь же торговля сосредоточилась в Баллине, на юго-западном краю залива, где проходила дорога на Каслбар. Да, не повезло Ривзу и Станнеру. Напротив крытого рынка — протестантская церковь и дом священника Брума. В старые добрые времена была в Киллале даже резиденция епископа. Особняк Брума — большой, серого камня, с красивыми стрельчатыми окнами — величали Дворцом, за ним городок кончался, лишь на самой окраине ютилась кучка лачуг, и среди них просторное приземистое строение — школа, где с конца осени и до весны вел уроки Мак-Карти. Он учил грамматике, морскому делу, Евклидовой геометрии, читал Овидия и Вергилия, учил вести приход и расход, рассказывал о метафизике. Но научить удавалось немногих, разве кто из ребятишек посмекалистее метил в священники. Остальные довольствовались счетом, катехизисом, да зачатками английского. Однако им нравилась звучная латынь, они с удовольствием слушали отрывки из Овидия, еще Мак-Карти потчевал их рассказами о своих двухлетних странствиях по Манстеру. Да, горькую пилюлю знаний приходилось подслащивать и былью, и небылицами.

За следующим косогором среди убогих серого камня и беленных домов, крытых соломой, — так называемых Угодий Киллалы — и его обиталище.

Он распахнул дверь. У стены низкая деревянная кровать, соломенный тюфяк. Джуди Конлон уже спала. Он взял со стола глиняную плошку с сальными свечами, зажег одну. Подошел к постели. Встал на колени, легонько погладил спящую по щеке. Джуди повернулась во сне, провела маленькой ладошкой по копне черных волос. Он поставил свечу на стол у противоположной стены. Там лежали его книги, всего дюжины две: «Энеида», «История Ирландии» Китинга, «Эклоги» и «Георгики», несколько томов Шекспира, «Потерянный рай». Рядом в коробке хранились переписанные им поэмы О’Рахилли и О’Салливана.

В двух других коробках — его собственные творения. Он открыл большую: рукописи завершенных поэм и тех, что предстоит переделать; перевод на ирландский двух томов «Метаморфоз», листы чистой бумаги. В другой он хранил маленькую бронзовую чернильницу, острый нож, перья — серые гусиные для стихов, черные вороновы — для нужд повседневных. Он положил перед собой лист бумаги, очинил перья, выбрал черное, обмакнул в чернила.

Уже рассвело, а он все сидел за столом. Подошла Джуди. Он водил по странице серым гусиным пером, что-то вычеркивал, дописывал, снова вычеркивал. Рассеянно погладил Джуди по ноге, задержавшись на бедре. Малышка, всю ее одной рукой можно обхватить.

— Где ты был ночью?

— Тебя это волновать не должно.

— Как сказать.

— А как ни скажи, все одно — не должно. У Метью Куигли в таверне сидел.

— У нас в Киллале три таверны, мало тебе, ишь, в какую даль понесло.

— Там, знаешь ли, на вывеске волкодав страшенный, посмотришь — сразу в глотке пересохнет. Захотелось просто пройти по килкумминскому побережью, полюбоваться его тихой красотой.

Джуди потрепала его по рыжей косматой голове.

— Какой же ты, Оуэн, ужасный выдумщик!

— Выдумка — путь поэта к истине.

— Ты всякий свой грех поэзией прикрываешь. И сейчас стихи пишешь?

— Может, со временем и напишется. Пока не знаю.

— Никак по-ирландски. Я теперь умею от английского отличать.

— Все стихи мои на ирландском. Этот, коли удастся, будет не похож на остальные. — Он отложил лист и взял новый. — Всю ночь писал, спина затекла. Такая луна светила, полная, круглая. Жаль, ты не видела.

— А ты думал обо мне, когда смотрел на нее?

— А то как же!

— Выдумщик!

Она нарезала хлеб, намазала маслом, протянула ломоть Оуэну. Не так уж плохо, однако, живется, подумал он. Каждый день хлеб с маслом, а много ль нужно для работы с его призванием; не сравнить с теми беднягами, кто пробавляется картошкой да соленой рыбой. А подле него к тому же и милая женщина-невеличка, и накормит и приласкает. Пока он скитался по Манстеру, выпадали времена и получше, зато и похуже случались. Он доел хлеб, аккуратно вытер руки о штаны — не дай бог засалит чистый лист бумаги.

— Скажи, Джуди, а до меня в ваших краях крестьян сгоняли с земли? Ну, как капитан Купер — семью О’Молли?

— Испокон веков сгоняли. Мужнина брата, к примеру. Ютится теперь на косогоре.

— А у кого он землю арендовал?

— У самого Всемогущего. Тот знай себе командует из Лондона. Вот мистер Фостер — тогда он управляющим был — и выгнал с фермы Хью со всей семьей. Может, не угодил тот чем, вот управляющий и взъелся.

— Хью, наверное, вовек Всемогущему не простит.

— Простит не простит, что толку-то? Хью больше гадает, в чем провинился.

Ох, уж эта рабская покорность. Точно коровы в стаде. Куда погонят, туда и пойдут. Да и к коровам хозяева бережнее относятся: их можно с выгодой продать. И проводит человечье стадо жизнь свою в полях, в одну годину страшась ливней, в другую — засухи. А прогонят с поля — смиренно идут бродяжничать или уходят подальше в горы. Да, нелегкая задача у Дугана — поднять народ. На юге в Уэксфорде и на севере в Антриме всего два месяца назад такие же бедняки захватывали города, побеждали обученные войска. А здесь тишь.

С тяжелым сердцем и неспокойной совестью придвинул он исписанный за ночь лист. Одним росчерком серого, гусиного, или черного, воронова пера он может наслать увечья целым стадам или воспеть невинный лик луны.

Он положил перед собой чистый лист бумаги и взялся за черное перо.