1

Всю ночь они без отдыха ехали верхом. Первые часы пути оказались самыми трудными. Наугад двигались они по изрезанной расщелинами скалистой местности по направлению на Кобург. До этого Николай не мог даже представить себе, каково ехать ночью верхом по незнакомой местности. Кроме того, ему стало предельно ясно, как тяжело будет незаметно добраться до Лейпцига. В любом случае им придется избегать появления в укрепленных городах. Ни у Николая, ни у девушки не было паспорта, и городская стража арестует их, если они не смогут доказать, что у них есть законные причины въехать в город. Проснувшись, ди Тасси сделает все, чтобы захватить беглецов. Если они будут передвигаться медленнее, чем его помощники, то скоро в каждом городе их будет ожидать приказ о розыске и аресте. Но скакать быстрее курьеров ди Тасси они просто физически не способны, так как не могут в отличие от людей советника каждые четыре или шесть часов менять лошадей, не говоря о том, что им надо отдыхать и самим. Верховые почтовые курьеры движутся необычайно быстро и преодолевают расстояние от Брюсселя до Вены всего за пять дней. Сколько же времени потребуется таким курьерам для того, чтобы доехать от Бамберга до Лейпцига? Даже если Николай и Магдалена будут проводить в седле день и ночь, то только из-за нехватки лошадей им потребуется втрое большее время. Нет, единственный шанс скрыться — это двигаться окольными путями, избегая открытых людных мест и постоялых дворов.

Советник юстиции не мог знать, куда именно они отправятся, и в этом было их единственное преимущество. Но надолго ли сохранят они это преимущество? Кроме того, ди Тасси может и сам направиться в Лейпциг, чтобы продолжить начатое им расследование, зашедшее в тупик в Санпарейле. Николай решил, что им надо как можно скорее укрыться в убежище, где они могли бы спокойно изучить похищенные у ди Тасси документы. Сейчас в этом заключалась единственная надежда на спасение. Если он изучит сведения, которыми располагал советник, то сможет рассчитать его следующие шаги. Для этого надо как можно скорее выяснить, кем же в действительности был ди Тасси. У Николая уже была идея, как все устроить, но для этого нужно было хотя бы полдня спокойного уединения. А сейчас надо было использовать оставшиеся ночные часы для того, чтобы использовать фору и как можно дальше оторваться от неминуемой погони.

Светать начало, когда они находились между Кобургом и Хильдбургхаузеном. В местечке под названием Редах они договорились с одним стекольщиком, что проведут у него день и ночь и подкормят лошадей. Магдалена тотчас улеглась на скамью возле печки и уснула. Николай некоторое время говорил с хозяином, для которого эти щедрые гости стали неожиданным даром небес. Вздувшиеся за последние годы до чудовищных размеров цены на хлеб почти совсем погубили его ремесло. За исключением немногих богачей в округе мало кто мог позволить себе такую роскошь, как оконное стекло. Но богачи редко бьют и вставляют стекла. Вообще в хозяйстве и экономике возник какой-то заколдованный круг. Если урожай был хорош, то предложение становилось столь высоким, что цены валились в бездонную пропасть, и разорялись крестьяне. Если же урожай был плох, то цены взлетали в заоблачную высь, что разоряло горожан. Вывоз зерна за пределы княжеств был строжайше запрещен, и не было никакой возможности восстановить равновесие. Карликовые государства как подвешенные качались между удушающим изобилием и истощающей нехваткой.

— Одно бревно не может маневрировать, — с безнадежным смирением говорил стекольщик. — Не могут маневрировать на воде и тысячи бревен. Это может только корабль. Но эта проклятая немецкая империя никогда не станет кораблем, пока в ней будут великое множество, тысячи капитанов. Тысяча капитанов на тысяче бревен… и ни одного корабля.

Эта картина долго не выходила из головы Николая. Как прав этот человек! Благословенна Франция, благословенна Англия. Но в каком же безнадежном и мучительном состоянии пребывает эта страна! Даже в таком незначительном округе, как этот, насчитывалось не меньше дюжины духовных и светских княжеств, подведомственных прелатам округов и аббатств, в три раза больше графств и дворянских поместий и еще больше вольных имперских городов. Кроме того, царила пестрая смесь способов правления и религиозных течений, угнетение сильными слабых, постоянное вмешательство императорского двора, который сверх этого владел в этих местах совершенно независимыми земельными угодьями, и эти угодья могли расширяться на основании бесчисленных старинных привилегий.

Николай уединился в углу и раскрыл одну из двух сумок, в которых хранил документы ди Тасси. Всего было двадцать три депеши. Бегло просмотрев их, он вскоре понял, что большинство из них составляли перехваченные письма, как те, которые совсем недавно показывал ему ди Тасси в замке Альдорф. Должно быть, это были перехваченные письма тех самых иллюминатов. Он распечатал одно из них, не заботясь о сохранности печати, так как ему не надо было играть роль тайного шпиона. Если в письме не окажется интересных для него сведений, то он просто выбросит его. Он пробежал глазами по строчкам, и содержание повергло его в состояние нарастающей беспомощности.

К сему прилагается ответ Филона на вопрос относительно каменщиков, помимо иных, о которых он написал мне и которые я просил его вернуть. Я совершенно согласен с ним и теперь ожидаю от Цельсия, Катона, Сципиона и Мария заключения по поводу следующих вопросов.

Каким образом эта часть тайного капитула проникла в Афины, как вышло, что весь тайный капитул не подчиняется нашему ®, но, пренебрегая долгом, только от того единственного ожидает дальнейших степеней?

Что будет, если в тайном капитуле зачитают подобный приказ нашего ®?Какого рода должно быть его содержание? Какие привлекательные побудительные мотивы должен он содержать?

Что придется делать, если члены капитула не согласятся с таким разделением и подчинением? В итоге как можно воспользоваться в Берлине этим расколом так, чтобы не только О Св. Теодора, но и весь тайный капитул подчинился воле ©?

Я ожидаю на то, ежели сие возможно, их мнения и предварительного суждения; и мне было бы весьма любезно, если бы они назвали Цельсия направителем всей нашей провинции вольных каменщиков. К сему, однако, как это происходит и в других провинциях, я думаю, что необходимость привести в единение и порядок дела в провинции © требует их передачи в ведение Катона. Марию и Сципиону я укажу особое направление, коим они равным образом будут распоряжаться независимо от остальных.

Между прочим, Филон пишет мне следующее: «В Касселе встретил я лучшего человека, присутствие коего не может принести нам большей удачи: это мастер кафедры, образованной из Йоркской D. С ним вся П, без всякого сомнения, окажется в наших руках. Он изгонит оттуда все их жалкие и ничтожные степени».

Следующее письмо оказалось не менее своеобразным. Состояние их провинции внушает подлинную жалость, начал он читать. Благодарение небесам, что они и сами это видят. Затем следовали указания, как искоренить зло, в особенности из-за того, что все, кто под правлением афинских ареопагитов, остается в жалком состоянии и без пастырского присмотра. Николай только через некоторое время понял, в чем, собственно говоря, заключается загадочность этих писем. Эта мысль уже приходила ему в голову, когда ди Тасси показывал ему уведомительные таблицы. Своеобразие этих писаний заключалось в том, что от них явственно отдавало банальным духом бюрократической канцелярии. Это подтвердили и другие письма, которые он вскрыл вслед за первым. Речь в письмах шла прежде всего о рангах, столкновениях интересов и компетентности. Заговорщической в этих письмах ему представлялась лишь форма, но не содержание. В самой таинственности заключалось нечто очень спесивое и чванливое. Напыщенные имена могли вызвать лишь смех. Афины? Сципион? Ареопаг? Тот, кто писал эти письма — кто бы он ни был, — рядился в мистические одежды, прикрывая ими невероятную банальность: Примите в расчет мои слова: Брут, Аттила, Луллий, Перикл и еще один-два человека действительно хороши — давайте спасем их от общей гибельной участи. Конфуций не слишком пригоден к делу: он высокомерный и жестокий болтун. Сципион самый любезный для меня из ареопагитов, если бы он был лишь немного более деятельным. Может быть, это еще придет.

Николай сложил письма в стопку и задумался. Он не мог представить себе, что люди, писавшие такие письма, способны содрать кожу с лица своего ближнего. Между теми и этими — огромная пропасть. Тот человек, который на их глазах разнес себе голову пистолетным выстрелом, был, несомненно, слеплен из другого теста, нежели глупец, построивший нелепую машину, на которую они наткнулись в Санпарейле. Возможно, между этими двумя группами была какая-то связь, но они не были идентичны.

Внезапно все эти размышления отступили на задний план — взгляд Николая упал на письмо ди Тасси, которое он писал накануне вечером.

Благородный господин,

Джанкарло ди Taccu.

глубокочтимый тайный секретарь,

то, о чем я сообщу Вам в этом письме, повергнет Вас в безграничное удивление, но одновременно избавит от тяжелой заботы. Я получил достоверные сведения о том, что использование похищенных у Альдорфа денег было совершенно иным, нежели мы предполагали в самом начале расследования. Знай я об этом раньше, мне удалось бы избегнуть неприятной ситуации, в какую я попал здесь, в Ансбах-Байрейте, но мои действия во владениях маркграфа были вынужденными, обусловливались доказательствами и диктовались обстоятельствами такого рода, что я был обязан провести обыск в упомянутых владениях, так что мои действия не заслуживают каких бы то пи было упреков.

Сначала об одном очень важном факте: доказано, что большая часть похищенной суммы была переведена в Амстердам, на счет торгового дома Теодора ван Смета. Во время нашего последнего свидания Вы, в разговоре по другому, правда, поводу, сами упомянули этот торговый дом. Мы не имеем никаких сведений о том, кто является конечным получателем денег.

Меня немного тревожит, что в этом запутанном деле мне приходится преследовать людей, которые, собственно говоря, выполняют нашу работу. От капитана ансбахских егерей я узнал, что В. и Б. были переведены на новые должности, их влияние усилилось, и значительное увеличение суммы, таким образом, не вызывает никакого удивления. Вне всякого обсуждения ясно, что соответствующее влияние, как обрисовал мне его капитан, ссылаясь на события в Санпарейле, выдержано вполне в духе императора и ясно говорит о том, что все средства хороши для того, чтобы ослабить этого непомерно раздувшегося колосса.

Как бы то ни было, но позволю себе заметить, что я не убежден в том, что дело Альдорфа можно считать исчерпанным тем, что потребовались деньги для Б. и В., которые — деньги — непременно нужны для того, чтобы благополучно завершить все дело. Намного сильнее впечатление, что инструктированные им люди преследовали совершенно иные цели, природа коих вообще — и я охотно это признаю — остается для меня скрытой.

Я намерен продолжить преследование бежавшего Циннлехнера и его подручных и между тем ожидаю Ваших инструкций, в особенности в отношении двух субъектов, которые стали свидетелями нашего расследования. Что касается молодого врача, то могу Вас уверить, что в отношении подноготной всех дел он бродит в полной темноте и неведении. Он обладает необычайно развитым даром наблюдения и развитым умом, но не имеет ни малейшего понятия о политике, не обладает политическими познаниями и интуицией, и посему я считаю его совершенно не опасным. Поэтому я предлагаю отпустить его и на всякий случай оставить под наблюдением на некоторое время. Что же касается свидетельницы, которую мы нашли на месте убийства Зеллинга, то она представляется мне в высшей степени подозрительной. Она была поймана при попытке похитить секретные документы, и я опасаюсь, что она отлично осведомлена о подоплеке плана Альдорфа. Для меня остается загадкой, почему она пошла на столь огромный риск и стала нашей свидетельницей. Но меня нисколько не удивит, если ее суть окажется совершенно иной, нежели та, в которой она изо всех сил пытается нас убедить. Здешние условия, к сожалению, не позволяют провести полноценное дознание, но я незамедлительно приступлю к нему, как только мы окажемся в условленном месте, а это произойдет завтра вечером.

Я с той же почтой пересылаю Вам выдержку из донесения нашего агента в Амстердаме. Из этого донесения со всей ясностью следует, для чего были предназначены упомянутые выше денежные средства. Это сообщение подтверждается, кроме того, нашими берлинскими агентами, которые уже на протяжении нескольких месяцев сообщают о стесненном финансовом положении известной особы, и в этом можно усмотреть еще одну возможность умного и не бросающегося в глаза влияния. То, что все обернулось столь неожиданным образом, подтверждает правоту наших основных подозрений и размышлений и, однако, указывает также и на то, что следует заблаговременно договориться с участниками и заинтересованными лицами, и при этом подчас очень желательны быстрые и скорые действия.

При сем выказываю, со всей душевной прямотой, что я счастлив, что могу с честью подписаться, с готовностью умереть.

Когда Николай дочитал письмо до конца, у него задрожали руки. Ди Тасси был агентом! Агентом императора! Австрийским шпионом! Он откинулся на спинку стула и беспомощно уставился на лист бумаги. Это был его смертный приговор. Что он наделал? И ведь он всего лишь хотел спасти Магдалену!

Он постарался сохранить спокойствие, но все его мысли пришли в лихорадочное и беспорядочное движение. Чтобы успокоиться, он выглянул в окно. Светило солнце. Было уже около десяти часов утра. Чем дольше он думал, тем более угрожающими представлялись ему последствия воровства: он сорвал покров тайны с императорского агента.

От одной этой мысли его начало трясти как в лихорадке. Колени стали ватными. Ди Тасси уже давно проснулся. Если солнце взошло здесь, то оно взошло и в Хольфельде. Можно предположить, что люди ди Тасси охотятся за ними уже несколько часов. Их следы на дороге в Кобург облегчили преследование. Потом следы терялись, но возможных направления бегства было тоже не бесконечное множество, и ди Тасси мог легко организовать группы преследования.

Николай, словно разбитый параличом, сидел за столом, беспомощно глядя на письмо, лежавшее перед ним на столе: …вполне в духе императора, так как хороши все средства, чтобы ослабить этого непомерно раздутого колосса. Речь здесь может идти только о Пруссии. За всем этим делом стоит заговор против короля Фридриха? Денежные потоки, текущие через Голландию? Берлинские агенты… влияние Б. и В.? Оскорбительная характеристика, данная в письме его собственной персоне, тревожила его меньше всего. Если бы все так и осталось! Если бы он остался робким, ничего не понимающим трусом! Какой демон вселился в него и внушил ему украсть эти письма? Он что, не мог просто бежать вместе с Магдаленой и не трогать эти письма? Быть может, тогда ди Тасси просто поставил бы на этом деле крест. Но теперь слишком поздно. Нельзя ничего вернуть. Он будет охотиться за ним и за Магдаленой до конца своих дней, и только потому, что он, Николай, прочел эти письма. Потому что он знал: советник юстиции ди Тасси из Ветцлара — шпион императора и что в Берлине живут некие господа по имени Б. и В., которые готовят заговор против короля Фридриха, и этих господ финансируют за счет банкротства графа Альдорфа. На лбу Николая выступил холодный пот. Он погиб. Как ему выпутаться из этой ситуации? Куда бежать? Он склонился над столом и обхватил лицо руками. Но чувство страха не отступило и не стало меньше. С каждой минутой мир становился все мрачнее и страшнее, окрашиваясь в мертвенные цвета. Он потерял способность думать. Он не мог думать даже о том, чтобы двигаться. Его парализовали потрясение и панический страх. Перед глазами все плыло и тонуло в тумане. Что он наделал? Как могла одна-единственная ошибка загнать его в такой безнадежный тупик, из которого не было и не могло быть выхода?

Он вздрогнул, когда ее рука коснулась его плеча.

— Что с тобой? — спросила она.

Он резко поднял голову и уставился на девушку.

— Ты плачешь? Что с тобой?

Он не находил нужных слов. В глазах его действительно стояли слезы. Может быть, от этого все вокруг так расплывалось? Нет. Это была логика мира, вдруг явившая его разуму всю свою страшную суть. Он всего лишь хотел помочь Магдалене. И что теперь?

— Мы… мы погибли, — запинаясь, пробормотал он и провел рукой по лицу. — Он затравит нас насмерть.

Она бросила взгляд на кипу писем на столе.

— Это написано здесь?

Он кивнул.

Она взяла лист в руку и принялась читать. Сон освежил ее, на щеках заиграл здоровый румянец, но даже вид ее личика не мог сейчас его утешить. Она отбросила с лица прядь волос, упавшую на лоб во время сна, и села рядом с ним, по-прежнему не отрывая глаз от документа. Закончив чтение, она снова положила письмо на стол и сказала:

— Какой же он глупый человек.

Николай в ужасе посмотрел на нее.

— Тебе не ясно, что все это значит? — сердито спросил он. — Ди Тасси работает на императора. Все это расследование есть не что иное, как часть заговора против прусского короля. И мы оба об этом знаем. Ты понимаешь, что это значит?

Она сочувственно посмотрела на него.

— Короли приходят и уходят, — ответила она. — На свете есть более важные вещи. Твой ди Тасси просто глупец.

— Глупец? — Николай с трудом сдерживал гнев. — Этот глупец вздернет тебя на первом же суку, как только ты попадешь к нему в руки.

— Он не найдет нас.

— Откуда ты это так хорошо знаешь?

— Он не найдет нас, поверь мне.

Николай резко поднялся и зло посмотрел на девушку сверху вниз. Она вообще не понимает, какая опасность угрожает ей.

— Поверить? Я должен тебе поверить?

Он наклонился к ней. Она испуганно отступила назад.

— Что я вообще о тебе знаю? Как я могу доверять человеку, которого я не знаю? Что ты искала в замке Альдорф? Почему ты оказалась в лесу, где убили Зеллинга?

Голос Магдалены был тверд, когда она ответила:

— Я ищу яд. Я должна его найти.

Николаю захотелось схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть. Он не мог больше этого слышать. Яд. Яд и тайное общество. Какая бессмыслица. Было же очевидно, о чем в действительности идет речь. О политике. Об интригах. Австрия замышляет заговор против Пруссии. Ди Тасси состоит на службе у императора, который готовит свой тайный удар по своему смертельному врагу Фридриху. Война за баварское наследство подходит к концу. Пруссия нанесла Австрии унизительное поражение. И теперь в Вене, без всякого сомнения, готовят контрудар. И он об этом знает! Возможно, готовится новая война. А эта наивная девушка твердит о яде. Он сдержал гнев, перевел дух, глубоко вздохнул и сказал:

— Магдалена, возможно, яд действительно существует. Возможно, существуют даже злые духи. Но то, что написано в этом документе, намного опаснее для нас, чем и то,и другое.

Она изумленно покачала головой.

— Вот видишь, и ты тоже ничего не понимаешь. Ты сам болен, потому что не чувствуешь настоящей опасности. Но ты помог мне, поэтому я не оставлю тебя. Скажи, куда бы ты хотел уехать. Я точно доставлю тебя туда. Я обещаю тебе это. После этого мне надо будет исполнить мой долг.

Николаю показалось, что он ослышался.

Она хочет защитить его? Они что, оба сошли с ума? Кроме того, он снова почувствовал, насколько она сильнее его. Все в ней было загадкой для него — но от этого она становилась еще желаннее.

— Ты мне поможешь? — вырвалось у него.

Потом его сознанием снова овладело ощущение полной безвыходности их положения. У них нет времени на пустые препирательства. С каждой потерянной минутой они подвергались все большей опасности. Он должен сосредоточиться и решить, что им делать в следующий момент. Но прежде всего он должен узнать, что именно произошло в Лейпциге. Их может спасти только точное знание предыстории всех этих событий. Только если он сможет понять, в какой точке сходится действие всех сил, сможет он ослабить их удар.

— Магдалена, — заговорил он устало, — ты должна сказать мне, что происходило в течение последнего года. Прошу тебя, сделай это. Что случилось с твоим братом? За что он убил Максимилиана? Даже если, как ты утверждаешь, я этого не пойму, ты все равно должна рассказать мне обо всем. Я должен это знать.

Она скептически посмотрела на него. Но ничего не сказала, только отошла от него на несколько шагов. «Она мне не доверяет», — подумалось Николаю. Он резко отвернулся, схватил вторую сумку с документами и одним движением опорожнил сумку, высыпав все ее содержимое на стол. То были другие письма того же сорта, что и просмотренные им до этого, — перехваченная корреспонденция пресловутых заговорщиков. Николай начал одно задругам брать их в руки, рассматривал печати, не давая себе труда вскрыть ни одно из них. Вряд ли ему поможет содержание этих писем. Но вдруг он наткнулся на два письма, печати на которых резко отличались от печатей на остальных депешах. Печати были уже сломаны, и достать письма не составляло никакого труда. Он развернул лист бумаги и пробежал глазами сообщение. Это был список населенных пунктов. Он взял в руки другое письмо. Здесь тоже нечего было читать, кроме перечисления деревень и городов, названий которых он даже не знал.

Магдалена стояла неподалеку и внимательно наблюдала за Николаем. Вдруг она указала рукой на какой-то лежавший на столе предмет. Это оказался свернутый в несколько раз лист пергамента. Карта, подумал он. Карта ди Тасси. Он взял карту со стола и развернул ее. Он сразу же обнаружил на карте названия перечисленных в письмах мест. Соответствующие населенные пункты были отмечены маленькими крестиками. Но в глаза ему бросилось еще кое-что. Картина выглядела так, словно из Нюрнберга распространялись во всех направлениях три облака, построенные из маленьких крестиков. Николай, ничего не понимая, уставился в карту.

Если бы не знание особенностей дела, Николай мог бы подумать, что на этой карте отображено распространение какой-то эпидемии. Это было непостижимо. Неужели было столько нападений на кареты? На карте были отмечены более сорока точек.

Он снова взял в руки рапорт ди Тасси. Где-то есть это очень своеобразное предложение. Вот, он нашел это место. Меня немного тревожит, что в этом запутанном деле мы вынуждены преследовать людей, которые, собственно говоря, выполняют нашу работу. Что он хотел сказать этой фразой? Поджигатели карет выполняли его работу? Чью работу? Какую-то работу императора? Но какой интерес был у императора поджигать кареты?

Он снова взглянул на Магдалену. Она снова улыбалась надменной всезнающей улыбкой, которая вселила в него такую неуверенность всего несколько дней назад.

Она указала рукой на карту.

— Вот видишь, — сказала она, — яд начинает действовать.

 

2

Мой дорогой Иоганн,

я пишу тебе, сидя на почтовой станции в Редахе, куда я прибыл, чтобы закончить одно дело, и откуда я завтра утром отправлюсь дальше, в Лейпциг. Какая это радость, хоть на краткое время уехать из Нюрнберга, где я чувствую себя физически отрезанным от мира. Как тебе известно, я с большим трудом нашел там место помощника городского врача и должен почитать за счастье, что могу исполнять эту весьма скромную должность.

Судьбе было угодно, чтобы некая высокопоставленная и влиятельная особа, вероятно, известная тебе, нашла удовольствие в моих способностях и по собственной воле пригласила меня к себе на службу. Я бесконечно далек от того, чтобы подвергать хотя бы малейшему сомнению честность и порядочность его предложения. Но поскольку мне было в высшей степени затруднительно получить даже ту скромную должность, каковую я сейчас исполняю, постольку известную осторожность возбуждает во мне вероятность поставить мое нынешнее пропитание на карту ради неведомого будущего. Именно поэтому я хочу попросить тебя коротко рассказать мне об особе моего возможного будущего благодетеля, поскольку он тебе хорошо знаком.

Вкратце суть моего дела состоит в следующем: не очень давно в Нюрнберге появился советник юстиции ди Тасси из Высшего имперского суда в Ветцларе. Советник прибыл в город для того, чтобы расследовать случай мошеннического разорения. Так как в это же время надо было дать заключение о смерти одного человека, меня как врача привлекли к делу, и в последующем я узнал многое о медицинских и разных других сторонах этого расследования. Все дело оказалось более запутанным, чем казалось сначала, и поэтому потребовало более глубокого расследования, в каковое, как я уже сказал, я должен был внести свой вклад и из-за этого задержаться и полностью оставить свою должность в Нюрнберге.

Поэтому, дорогой Иоганн, хочу я, прежде чем отважиться на такой шаг, попросить у тебя совета, стоит ли мне поступать на службу к вышеупомянутому советнику юстиции ди Тасси. Я уверен, что в любом случае весьма почетно стать представителем незапятнанного Высшего имперского суда, превратившись, таким образом, из простого помощника врача в тайного медицинского советника. Все же твоя оценка, поскольку ты знаешь мир власти, титулованной знати и всех связанных с этим отношений много лучше, чем я, была бы для меня весьма и весьма желательна и обязала бы меня в будущем испытывать по отношению к тебе глубочайшую благодарность.

Я пересылаю тебе это письмо с частным курьером. Он уже получил вознаграждение за передачу мне твоего ответа, и я настоятельно прошу тебя не доверять ответного письма имперской почте, но исключительно этому оплаченному мною посыльному. Мне было бы в высшей степени неприятно, если бы по какому-либо недосмотру эти сведения попали бы в руки третьих лиц. Кроме того, я настоятельно прошу тебя отправить ответ в Лейпциг, в«Hotel deSaxe»,чтобы я получил твои замечания до возвращения в Нюрнберг и мог бы обдумать свое решение.

Заранее благодарен за помощь и остаюсь преданным другом

твой Николай.

 

3

Они выехали тем же вечером. Николай испробовал все, что было в его силах, но не смог убедить Магдалену сказать ему больше того, что она точно сможет отвезти его в Лейпциг. По какой дороге? Она очень хорошо это знала. Где они смогут скрываться и ночевать? У ее друзей. Кто эти друзья? Люди, достойные доверия.

Под конец он перестал задавать вопросы. Впрочем, у него не было другого выбора. Карта ди Тасси и споры с Магдаленой показали ему не только, насколько густа сеть осведомителей и шпионов, но и то, что без отличного знания местности и связей девушки он не имел никакой надежды скрыться от ищеек ди Тасси. Они будут ехать ночами. Когда он спрашивал ее, где они будут прятаться днем, она показывала ему белые пятна на карте ди Тасси и говорила: «Здесь».

Остаток вечера они отдыхали, потом плотно поужинали и объявили изумленному стекольщику о своем отъезде. Когда они покидали селение, на землю уже опустилась темнота. По крайней мере еще одну ночь они будут опережать своих преследователей.

Он подчинился девушке, так как уже через две мили убедился в том, что Магдалена действительно очень хорошо знает местность. Когда они съезжали с главной дороги и Николай думал, что сейчас они окажутся в густом лесу или непроходимом кустарнике и им придется вернуться, всегда находился проход на открытое поле или обнаруживалась узкая тропинка, которая шла вдалеке от большой дороги в одном с ней направлении. Каждые два часа они делали остановку и некоторое время отдыхали и подкреплялись едой. Огня они не разводили и разговаривали мало.

Одинокая усадьба, до которой они добрались к утру, располагалась в конце небольшой долины. Насколько мог судить Николай, вокруг не было ни одного населенного пункта. Сама усадьба состояла из главного дома и нескольких пристроек. В доме было тихо, никто не проявлял признаков жизни, когда они спешились у дверей. Ставни на окнах были заперты. Из каминной трубы не шел дым. Магдалена, очевидно, была хорошо знакома с этим местом. Она подошла к двери дома и попыталась ее открыть. Но это ей не удалось. Через несколько мгновений она вернулась, взяла лошадь под уздцы и указала рукой на одну из пристроек. Там им повезло больше. Они вошли внутрь строения. Было ясно, что совсем недавно здесь находились несколько лошадей.

— Они уехали в Заальфельд, — сказала Магдалена. — Мы должны дождаться их возвращения.

Николай ничего не ответил и занялся лошадью. Закончив с этим, он взвалил на плечо свой мешок и последовал за Магдаленой, направившейся в другую пристройку. Войдя в маленькое строение, они набросали на пол солому и расстелили на ней попоны. Николай закрыл дощатую дверь и пересек помещение, весьма напоминавшее хлев. Здесь, правда, находились только сено и солома, заготовленные на зиму. В этом отношении им просто повезло. Едва ли здесь была уместна удобная кровать. Он положил на землю мешок, развязал плащ и принялся снимать сапоги. Магдалена легла на солому, как была, в плаще, завернулась в него и молча смотрела на Николая. Он отвел взгляд, испытывая неприятное чувство. Никогда не приходилось ему попадать в такие положения. Сумеречный утренний свет и уединенность этого места погрузили его душу в глубокую меланхолию. Глаза горели от усталости. Но одновременно мысли его работали необычайно четко. Сердце сильно билось, хотя для этого не было никаких видимых оснований. Здесь они находились в полной безопасности. Лошади надежно спрятаны, а усадьба расположена уединенно и вдалеке от населенных мест. Правда, у них было мало еды, и им придется поголодать, пока не вернутся хозяева, но зато они смогут, ничего не опасаясь, спокойно выспаться. Здесь ди Тасси никогда не найдет их.

Он, однако, сильно нервничал, улегшись на небольшом, но заметном расстоянии от Магдалены, накрывшись плащом и сбив под головой ком из соломы. Когда он устроился и бросил на нее взгляд, то заметил, что она все это время внимательно наблюдала за ним. Он отвернулся и принялся смотреть на одно из двух окон, за которыми виднелось начавшее светлеть утреннее небо. В который уже раз он задавал себе проклятый вопрос: что с ним происходит?

— Я внучка Евы фон Буттлар, — вдруг заговорила она, — основательницы общества Евы. Ты когда-нибудь слышал о нем?

Николай покачал головой и медленно повернулся к девушке. Теперь она решила рассказать ему свою историю. Здесь, в этом сарае.

— Ева была придворной дамой в Эйзенахе, — продолжала она. — Тогда Эйзенах не принадлежал Веймару. Это была часть Саксонии с резиденцией правительства. В возрасте четырнадцати лет она вышла замуж за наставника пажей курфюрста саксонского Жана де Везиа, родом из Франции.

Она немного приподнялась, подперла левой рукой голову, а правой принялась играть соломинкой, которую вытащила из своей подстилки.

— Несколько лет она вела обычную для своего положения жизнь, каковая, как тебе, наверное, известно, совершенно лишена смысла и больше похожа на скотское существование. Она пробудилась на восемнадцатом году жизни и покинула двор, оделась, как крестьянка, начала общаться с простыми и презираемыми людьми, чем заслужила сначала насмешки, потом гнев, а в конце концов и презрение двора.

Поползли злобные слухи о том, что она стала шлюхой. Да, да, шлюхой.

Она выплюнула это слово по буквам.

— В действительности она в течение нескольких лет избегала близости мужа и не подарила ему дитя, так как она уже тогда отвергла брак как безбожное состояние.

Николаю показалось, что он ослышался, и он перебил Магдалену:

— Брак — это безбожное состояние?

Она кивнула:

— Да, конечно. Признание этого факта есть часть просветления Евы: противоестественность брачных уз и всех других связанных с ними церковных заповедей. Не допускающая свободного выбора заповедь размножения. Запрещение развода. Она на собственном опыте испытала недостойное человека унизительное существование, и прежде всего, конечно, женщины. Вдохновение открыло ей выход: mysteriumpatris, тайна отца, другими словами: скрытое церковью от начала времен второе спасение.

— Второе спасение? — беспомощно повторил Николай.

— Я знаю, что ты не можешь этого понять.

— Я пытаюсь, — торопливо произнес он. — Но что это такое — второе спасение?

— Зачем Иисус явился к нам? — ответила она вопросом на вопрос.

Николай так же беспомощно пожал плечами.

— Чтобы освободить нас от наших грехов, — сказал он немного погодя.

— Нет, бог любит нас и поэтому прислал нам своего сына. Как знак своей любви. Иисус был только словом. Словом, которое стало плотью. В этом и заключается тайна. Дух во плоти, а плоть исполнена божественного духа. И плоть может в любой миг снова стать духом. Божественное начертано на живом теле. Не в мертвых буквах писания, но в его живом, священном смысле. Нас одурманили благовониями, курениями, писанием и причастием. Но Ева распознала этот обман. Она избегала католической и лютеранской службы, высмеивала писание, причастие и все церковные авторитеты. Ни один человек, творение Бога, не нуждается в церкви, говорила она. Бог пребывает в ней, каждое человеческое тело — это храм, из которого сияет божественный свет. Она сама располагала священническим саном. Ее собственное тело стало средством ее откровения. Ей нечего было сказать облаченным в черные сутаны людям, чьи сердца так тверды, холодны и мрачны, как камни церковных склепов, в которых они, зарывшись, прячутся от истины.

Она помолчала. Глаза ее сверкали. Дыхание убыстрилось. Было похоже, что ею вдруг овладело какое-то странное возбуждение, окрасившее румянцем ее щеки. Николай смущенно опустил голову и стал смотреть на ее красивые руки. Удивительные мысли Магдалены внушали ему нарастающую неуверенность. Плоть может стать духом? Второе спасение? Что она хотела этим сказать? Не напоминает ли все это о бродящих по всем землям фанатиках, которые появляются на рыночных площадях, валятся наземь в экстазе и мелют вздор о спасении?

— Вскоре ей пришлось покинуть Эйзенах. К тому времени она уже успела собрать вокруг себя маленькую группу верующих. Но чем больше последователей находило ее учение, тем злобнее становилось преследование, которому она подвергалась. И прежде всего в этом преуспели пиетисты, чье учение она освободила от никчемной мишуры и вернулась к его истинной сердцевине. Пиетисты начали против нее самую гнусную пропаганду. Против нее ополчилась вся Тюрингия, в Готе, Эрфурте и Эйзенахе на нее невероятно клеветали, и она была вынуждена бежать, бежать все дальше и дальше, останавливаясь во владениях князей, желавших просветления. Повсюду преследовали ее дурные наговоры, предубеждения и ненависть. Но в каждом новом месте увеличивалось число ее последователей. Кто встречался с ней, становился ее учеником. Они появлялись всюду, в Узингене, Лаасфе, графстве Зайн-Витгенштейн, в стекольных мастерских и крестьянских домах. Она обладала властью второго спасения. Из нее лучился свет mysteriutnpatris. Тот, кто приобщался к ее телу, освобождался от оков своего телесного воплощения. Она знала истинную тайну одушевления плоти, второго спасения тела, которое завершает спасение духа.

Николаю стало не по себе. О чем говорит Магдалена? Что означало приобщение к телу Евы Буттлар?

— Это общество уже не существует. Ненависть преследователей оказалась беспощадной и неумолимой. Его членов гнали по всей империи. Многие сумели уйти от преследователей, скрылись за границу — в Россию, Швецию и даже в Пенсильванию, в английские колонии. Моя бабушка дожила до исчезновения общины и в конце бежала в Швейцарию, где скрывалась под чужим именем вместе с немногими уцелевшими в глухой деревушке в Рапперсвилле. Из страха перед разоблачением они жили в полном уединении, тайно устраивали собрания, о которых знали очень немногие. Иногда они собирались ночами, предаваясь своим учениям, чтобы сохранить и передать дальше таинство второго спасения. Там была зачата моя мать, а также мой брат и я.

— Зачата? — изумленно переспросил Николай. — От кого зачата?

— От духа Евы в теле отца, — ответила Магдалена.

— Какого отца?

— Не того отца, какого дает нам дьявольская церковь, церковь Люцифера, а от благовещения ставшего плотью бога-отца. Я зачата в любви от многих отцов, зачата от чистой любви, а не от вожделения.

Николай потерял дар речи. Что она такое говорит? Он не ослышался? Но Магдалена уже говорила дальше.

— Кто хочет обрести чистую любовь, должен преодолеть вожделение. Церковь извратила эту простую истину и построила на этой извращенной истине свое могущественное царство. Только через вожделение пролегает путь к любви, а не против него. Только чистое влечение нашего естественного чувства есть единственная возможность познать святыню.

Она на мгновение умолкла. Врач был околдован ее странными речами. Она лишь выразила словами то, что излучало каждое движение ее тела, весь ее облик. Эта женщина обладала чувственной властью над ним, властью, от которой он не мог уйти. Он хотел встать, подойти к ней, прижать ее к ложу всей своей тяжестью и овладеть ее телом. Но он не мог этого сделать. Это она полностью владела им. Ее голос звучал в его голове. Он же потерял способность даже пошевелиться.

Она смотрела на него со смешанным выражением нежности и жалости. Вдруг она поднялась, подошла к Николаю и остановилась перед ним. Он смотрел на нее, не в силах ничего сказать или сделать. Ее окрашенные в черный цвет волосы рассыпались по плечам. Груди поднимались и опускались в такт с глубоким дыханием. Нижняя часть ее тела слегка выставлена вперед. Потом она резким движением расстегнула пуговицы, и рубашка соскользнула с ее плеч. Во рту у Николая пересохло. Пульс участился. Неподвижно и беспомощно смотрел он на обнаженные груди Магдалены, которые выступающими округлостями смотрели прямо на него. Он видел ее острые соски и гусиную кожу, которая образовалась вокруг них. Легким круговым движением бедер она сбросила с себя остатки одежды на пол. Вся роскошная красота ее юного тела была теперь на расстоянии вытянутой руки от него. Взгляд его скользнул по ней, жадно впитывая все детали: мягкую округлость ее девичьих грудей, светлые волосы на холмике Венеры, нежные бедра, которые немного разошлись в стороны и… что она делает? Она стянула с него попону, подошла ближе и уселась на него верхом. Потом она взяла его руки и положила их на свои груди.

— Ибо так все происходит и с душой человеческой, — сказала она. — Едва лишь ее коснется Бог, как Он тотчас дает ей возможность вернуться к самой себе, вернуться в себя и соединиться с Ним. Тогда душа чувствует, что она сотворена не для мирских удовольствий и мелочей, но что она обладает средством и целью и что она должна сделать усилие, чтобы снова направить себя к ней.

Он не мог больше сдерживаться. Он резко приподнялся, обхватил ее торс и начал жадно искать ее губы. Она ответила на поцелуй, но это продолжалось лишь краткий миг. Потом она нежно повалила его на спину, принудив его просто смотреть на нее в бездействии, и снова заговорила:

— Вот так происходит с этими душами. Немногие движутся с мягкостью до завершения, но они сами никогда не достигают моря спасения, они попадают в извилистый мощный поток, который уносит их с собой. Там снова нет у них покоя, бешено рвутся они вперед, но в этом мало пользы для них. Они наталкиваются на скалы и истощают себя.

У Николая не было больше терпения слушать ее странные слова. Он изо всех сил желал биться о скалы и истощать себя. Он снова прижался губами к ее рту, принялся нетерпеливо гладить ее тело и ласкать ее грудь, обнял ее талию, приподнял ее и вместе с ней перекатился на бок. Теперь они лежали рядом на боку, глядя друг на друга. В волосах ее были соломинки, тело покрыто тонкой пылью, которая поднялась из смятой их движениями соломы. Она продолжала говорить, а он ласкал все ее тело. Она не сопротивлялась, но старалась нежно удерживать его. Но он не мог больше сдерживаться. Он сорвал с себя рубашку, стащив ее через голову, неловкими движениями освободил себя от штанов и попытался соединиться с ней. Но она внезапно неистово воспротивилась, прикрыла тайное место рукой и поднялась. Он ничего не мог понять.

— Что ты делаешь? — задыхаясь, спросил он. Она серьезно взглянула на него.

— Это твое вожделение, твоя похоть. Как же ты далек от него.

— От него? От кого? — Он был одновременно исполнен нетерпения и недоумения.

Она немного отодвинулась от него.

— Посмотри на меня, — сказала она тихо и снова улыбнулась. — Совсем спокойно. Я принадлежу тебе. Все хорошо.

Она провела пальцем по его бровям, по губам, прошлась пальцем по его языку. Другая рука скользнула между его бедер, она нащупала его член и обхватила его ладонью. Николай слегка застонал.

— Но мы принадлежим Ему, — продолжала говорить Магдалена. — Я всего лишь орудие твоего освобождения. Ты должен искать Его, а не меня.

Но Николай уже давно знал, чего он ищет. Он снова обхватил ее талию, почти теряя сознание от желания. Прикосновение ее обнаженного тела одурманило его, наполнило пьянящим вожделением, которое поразило его как удар грома. Она еще сильнее прижалась к нему, обняла его за шею и слегка открыла рот.

— …les fleuves de Dieu sont remplis… — зашептала она, — ибо божественный источник жизни не иссякает, и сколь многие хотят попробовать его сладость и поэтому жаждут… la douceur divine dans l'amour de nos corps… в любви наших тел…

Николаю показалось, что под ним колышется земля. Он уже не понимал, спит он или бодрствует. В наслаждении телесных движений в него входило совершенно неведомое ему доселе ощущение. У него было такое чувство, что он уплывает из самого себя, превращаясь в водоворот из света и тепла. Он не хотел туда, но уже не владел собой. Магдалена притянула его к себе, к своему жаркому, истекающему потом телу, и прижалась к нему. В его лоне появилось непередаваемое, невероятное чувство, которое, поднявшись по животу, пронзило все его тело. Он взглянул на себя, скосив глаза вниз. Она обеими руками обхватила член. Пальцы ее были переплетены, словно она молилась. Но она действительно молилась. Французские и немецкие слова, слетавшие с ее губ, были ничем иным, как молитвой. Она улеглась под Николая, вытянув шею и слегка двигая головой из стороны в сторону. Потом она снова обхватила член пальцами, обняла Николая бедрами, отпустила член и приняла его в себя.

 

4

Внезапно проснувшись, он сел и недоуменно огляделся. Постепенно до него дошло, где он находится. Он лежал, укрытый своим плащом, на мягком соломенном ложе. Магдалена исчезла. Он прислушался. Снаружи доносились какие-то голоса. Должно быть, приехали ее друзья. Он постарался восстановить в памяти последний момент до того, как он заснул. Ее волосы, тепло ее кожи, ее чудесная близость. Ее странные речи. Как долго он спал?

Он отбросил в сторону плащ и быстро оделся. Через окно под коньком крыши он разглядел, что небо было ясным и синим. Должно быть, уже наступил полдень. Закрылась какая-то дверь, и голоса снаружи стали глуше. Когда Николай, все еще слегка сонный, вышел из пристройки, двор был уже пуст. Окно главной усадьбы было закрыто, но над крышей к синему небу поднимался белесый дым. Николай помедлил. Надо ли следовать за ней и стучаться в дверь? Но она открылась сама. Из дома вышла Магдалена, быстро закрыла за собой дверь и подошла к нему.

— Они вернулись, — сообщила она. — Я рассказала им, что нам нужна их защита до наступления темноты, а потом мы уйдем. Здесь еда. Я приду к тебе сегодня вечером.

— Сегодня вечером? Но что ты будешь так долго делать?

— Мне надо переговорить с одним из них. Мы очень давно не виделись. Ты не можешь показаться им на глаза, потому что ты — не один из нас. Прошу тебя, пойми это и жди меня здесь.

С этими словами она покинула его и вернулась в дом. Николай развязал льняной мешок, который она дала ему. Там была половина хлеба, яблоко и кусок сала. Расстроенный, он вернулся в сарай.

Вид перерытой соломы рассеял все его сомнения. Все, что произошло сегодня утром, отнюдь не приснилось ему. Пока он ел, прошедшие события снова ясно вспомнились ему. Секта фанатиков, подумал Николай. Магдалена принадлежит секте фанатиков. Прежде всего ему сейчас надо иметь ясную голову. Так с ним до сих пор не разговаривала ни одна женщина. И он все еще не понимал, что, собственно, происходило. Зачем она это сделала? Почему именно сейчас? Она решила использовать его, оглушить его своими прелестями и сделать его послушным орудием в своих руках. Иначе невозможно было все это объяснить. Но зачем?

Он должен узнать, что здесь разыгрывается. Магдалена весной была в Альдорфе. В этом больше не могло быть никаких для него сомнений. Так же как советник юстиции, она искала разгадку тайны Альдорфа. А когда Альдорф умер, она пустилась по следу Зеллинга и Циннлехнера. Вот почему она оказалась в том перелеске. Она преследовала обоих и сама едва не стала жертвой засады. Ей надо было попасть в число тех, у кого были средства для продолжения расследования, и именно поэтому она добровольно явилась к ди Тасси, чтобы взять на себя роль свидетельницы.

Он встал и принялся ходить по сараю взад и вперед. Ожидание заставляло его нервничать. Но одновременно оно же давало ему возможность еще раз хорошенько все обдумать. Он должен ехать в Лейпциг. Все началось именно там. Магдалене нельзя доверять. Что-то в ней было не так. Он должен найти какого-нибудь человека, который знал ее брата и мог рассказать ему, что произошло в действительности. Надо узнать и об отношениях при берлинском дворе. Правда, в этом деле была одна зацепка. Б. и В.? Это были весьма ценные намеки. К этому сходилось все, что он успел узнать об Альдорфе и иллюминатах. Но, кроме того, был еще яд. Самая загадочная часть всего этого дела. Гнилостный распад легкого. Ностальгическая болезнь.

Он вытащил карту ди Тасси, разложил ее и как зачарованный уставился на похожий на облако рисунок из мелких точек, нанесенных на пергамент. То, что здесь было отображено, не было случайными событиями. Кто-то совершал эти нападения, чтобы подать сигнал, дать знак. Но как прочесть этот знак, как его разгадать? Был ли это тайный шифр, который и сам ди Тасси со всем своим штабом шпионов и знатоков тайнописи был не в силах разгадать? И что означал этот шифр? Обозначал ли он какую-то цель? Сообщал ли он об успехе? Ставил ли вопросы? Кто и с кем здесь общался? И о чем?

Николай ломал себе голову. Но так и не приблизился к решению загадки. Одним разумом в этом деле не сдвинешься с места. Здесь действовали люди, охваченные безумными идеями и представлениями. Он должен понять, что это за безумие. Может быть, в данном случае речь идет о таком же заболевании, как у той девицы, которую он лечил железными пластинами? Ее болезнь была надуманной и воображаемой. Но ее тело производило вполне реальные симптомы. Может быть, и в этом случае все обстоит точно так же? Не реагировали ли эти заговорщики на то, что только им самим представлялось действительным и реальным? И не порождала ли эта реакция на нечто воображаемое нечто вполне действительное? Не такое ли безумие отражала эта карта? Не была ли она реальным воплощением чьего-то воображения, чьей-то фантазии? Но какой именно и в чем заключалась эта фантазия?

Он должен охватить и осмыслить факты. В течение нескольких недель некая банда разбойников захватывает кареты. По всей вероятности, Альдорф незадолго до смерти задал образец этих нападений. Но зачем? Для кого? Николай склонился над картой. От замка Альдорф облака точек протянулись в разных направлениях. Одно было направлено на восток, другое на запад, третье на север. На юге, как явствовало из рисунка, нападений не было. Или ди Тасси нанес на карту не все случаи? Николай выбрал те донесения, в которых агенты сообщали о самых последних нападениях, и сравнил рисунок на карте с указанными в донесениях почтовыми маршрутами. Действительно, он нашел сообщения о новых нападениях, происшедших в нескольких местах к югу от Нюрнберга. Но он увидел не только это. Существовал еще один почтовый маршрут, который он вообще не смог найти на карте. Он пометил точками перегоны на южном направлении. Потом взял в руку несколько длинных тонких соломинок и так расположил их на карте горизонтально и вертикально, что на полотне карты образовалась сеть квадратов. Потом он принялся внимательно рассматривать каждый квадрат в поисках неизвестного ему почтового перегона. В пятом квадрате он его обнаружил. Почтовый перегон Юкермюнде — Пазевальк лежал далеко на севере, возле Штеттина. Николай удивленно пометил это место, убрал соломинки и снова стал рассматривать получившийся рисунок. Эта банда действовала на пространстве до самого Балтийского моря? Нет, это было маловероятно. Может быть, тамошние нападения совершили обыкновенные разбойники с большой дороги? Но в его душу тотчас же закрались сомнения. Нет, если об этом случае сообщили, то только потому, что и в этом месте был поджог кареты. И это было совершенно необычно. Ни один нормальный грабитель в здравом уме этого не сделает. И это может означать только одно — нападения поразили всю Германию. И что же за рисунок получился в результате? Николай свел все воедино. Естественно! У ди Тасси, очевидно, не было времени нанести на карту новые точки. Если бы он успел нанести на карту самые южные и самые северные точки, то и он сразу бы все понял, рисунок тотчас бы бросился ему в глаза. Без этого последнего штриха складывалось впечатление, что все точки лежат на одной оси, соединяющей Франкфурт и Вену. Но теперь появилась еще одна, куда более длинная ось, которая протянулась на север. Крест! Казалось, что постепенно на карте вырисовался крест. Стоящий основанием вверх крест, составленный из пылающих точек.

Николай отодвинулся назад и уставился на пергамент, лежавший перед ним на полу. В картине было что-то поистине зловещее. Каждая из точек соответствовала объятой пламенем почтовой карете. Все вместе эти точки начали образовывать гигантский крест, пересечение которого находилось в Альдорфе, а крылья протянулись по всей Германской империи. Но фантастическим в этой картине было нечто совсем иное. Кто, кроме обладателя этой карты, мог видеть этот крест? Мог ли человек, который в отличие от ди Тасси не обладал разветвленной шпионской сетью; чтобы с ее помощью собрать воедино сведения обо всех этих маленьких поджогах, вообще распознать этот рисунок? Нет, это можно было сделать, только взглянув на все происходящее с большого расстояния. Это мог быть только взгляд с неба!

Николай снова вспомнил о странной машине из Санпарейля. Комната без окон в библиотеке Альдорфа, через шахту в потолке которой даже днем было видно звездное небо. Нет, в этом не может быть никаких сомнений. Можно говорить только об одном адресате этого гигантского знака креста, и адресатом этим мог быть только Бог! Кто-то направил послание небесам. Это было полнейшее безумие. Но другого объяснения не было и не могло быть.

Он снова уложил соломинки на полотно карты и присмотрелся к городам, расположенным на линиях этого креста. Направленная с юга на север ось проходила через Ульм, Нюрнберг, Лейпциг и Берлин, упираясь в Балтийское море. Западно-восточная ось проходила через города Франкфурт, Ханау, Вюрцбург, Нюрнберг и Регенсбург, а дальше вдоль Дуная пролегала до Вены. Это было чудовищно. Сигнальный огонь для неба, питаемый горящими письменами.

У Николая от напряжения заболели глаза. Постепенно в комнатке стало темно. Он тщательно упаковал все документы и направился к двери. Над местностью поднималась легкая дымка. Николаю показалось, что на улице стало теплее, но скорее его просто разгорячило сделанное им открытие. Он пересек площадку, взглянул на дом, но он был попрежнему заперт. В стойле все было в полном порядке. Он насчитал там еще шесть лошадей вдобавок к их двум, что говорило о том, сколько приверженцев собралось здесь на уединенное собрание. Он уложил мешок в седельную сумку, раздумывая, часто ли бывает здесь Магдалена. Не в Швейцарии ли ее дом? Но эти фанатики хорошо известны тем, что странствуют по всему миру. На больших дорогах этих проповедников и молитвенных братьев куда больше, чем честных ремесленников.

Он снова вышел на воздух и прислушался. Но все было тихо. За стенами этого дома собрались по меньшей мере семь человек, но оттуда не доносилось ни одного слова. Что происходит в этом доме? Когда Магдалена наконец выйдет оттуда? Самое позднее через час станет совсем темно. Если они выедут рано и будут ехать всю ночь, то завтра утром будут уже в Лейпциге.

Он обошел вокруг дома. Ни одного незанавешенного окна. Он подошел к одному из окон и попытался заглянуть в щель, но ничего не смог разглядеть. Так, медленно двигаясь, он осмотрел все окна. Но наружу не проникал ни один луч света. Должно быть, за ставнями окна были занавешены. Может быть, собрание проходит в верхнем этаже? Или в погребе?

Внезапно он что-то услышал. Он приложил ухо к деревянной стене. Звук был сильно приглушен, но вполне слышим. Это было пение. Спустя несколько мгновений Николаю показалось, что земля разверзлась у него под ногами. Он узнал мелодию. Это была та самая песня, которую пел иллюминат перед своим самоубийством! Николай в ужасе отпрянул от стены. Вот так! Она тоже принадлежала к этим людям! Он обернулся, скользнул взглядом по лесному безмолвию, окружавшему его, и болезненно ощутил безнадежность своего положения. Один он ни за что не найдет дорогу отсюда. Опасность заблудиться или попасть в руки ищеек ди Тасси была слишком велика. Ничего не оставалось делать, только ждать.

Он вернулся в пристройку, закрыл за собой дверь, в полной темноте сел на ком соломы и стал вслушиваться в тишину.

 

5

Разбудил его топот копыт. Он, не шевелясь, смотрел, как медленно открывается дверь.

— Николай?

Это был ее голос. Он поднялся. Холодный воздух обдал его с ног до головы.

— Николай, ты не спишь?

— Нет, — ответил он.

— Тогда давай отправимся дальше.

Когда он подошел к двери, Магдалена была уже во дворе. Несколько мужчин стояли там, держа коней под уздцы, и шепотом разговаривали с ней. Стоило ему приблизиться, как мужчины один за другим, торопливо обняв Магдалену, отходили к дому, прежде чем Николай успел подойти к ним вплотную. Врач не знал, радоваться ли ему или раздражаться. Он что, чумной? Почему эти люди изо всех сил стараются от него спрятаться? Он даже не смог понять, были это женщины или мужчины. Под наброшенными на плечи куртками они выглядели совершенно одинаково.

Он проверил, хорошо ли оседлан его конь, и не нашел никаких изъянов. Магдалена уже сидела верхом и ждала, когда он тоже сядет в седло. Потом они двинулись в путь, не обменявшись ни единым словом.

Так же как и в предыдущую ночь, он полностью доверился ей в выборе пути. Для него было непостижимо, откуда она знает все эти тайные тропы, но они успешно объехали кружными путями Заальфельд, Нейштадт и Геру. Что же касается расстояния до Лейпцига, то здесь Николай, как выяснилось, сильно заблуждался. Около пяти часов утра они были в окрестностях Альтенбурга, измотанные и усталые. Так же как накануне утром, Магдалена повернула к одному из дворов, расположенных на значительном удалении от города. Она поговорила с обитателями, которые были такими же неприветливыми и отчужденными, как и вчерашние их хозяева.

Магдалену позвали в дом, Николая же отправили в сухую и теплую ригу.

Там Николай и проспал до полудня. Так же как вчера, она принесла ему еду. Он спросил, долго ли ехать отсюда до Лейпцига, и она ответила, что до Лейпцига они доберутся в следующую ночь.

— Магдалена, — сказал он потом, — то, что произошло вчера… — Он смущенно замолчал и, испытывая стыд, опустил взгляд.

— Да, — ответила она, — это произошло, и что с того?

— У… у меня мало опыта в таких делах, и я не знаю, как мне вести себя с тобой.

Она внимательно посмотрела на него. Взгляд ее был открыт и безмятежен, словно для нее происшедшее было естественным и ничем не примечательным событием. Всю ночь Николаю не давала покоя эта мысль, он изо всех сил старался прояснить свои чувства, но так и не пришел ни к какому выводу. Девушка же ничего не говорила, а просто молча смотрела на него. Николай взял ее за руку, но она отдернула руку.

— Мы встретились в нем, — произнесла она. — Но он не знает тебя. Ты не искал его, и он ничего о тебе не знает.

— Кто такой этот он?

— Бог.

Он слегка скривился и попытался сохранить спокойствие. Что за игру она ведет с ним? Но ничто не выдавало в ее поведении каких-либо задних мыслей. Для нее все это было вполне серьезно.

— Магдалена, — сделал он вторую попытку, — зачем в таком случае ты это сделала?

— Как хочешь ты выступить против них, если не знаешь, во имя чего?

— Против кого хочу я выступить?

— Против палачей Альдорфа.

— Я действительно этого хочу?

Она уверенно кивнула.

— А теперь я знаю, во имя чего?

Она снова кивнула.

— Да, — сказала она. — Да ты и сам это почувствовал. Ты оглушен. Тело твое страдает. Оно хочет стать духом, но ты не знаешь путь. Вчера я показала тебе путь. Ты будешь помнить его. Пройдут годы, и это вылечит тебя.

— Вылечит? Но от чего?

— От ложного чувства вины и от похоти.

Николай не понял ни одного слова из того, что она сказала. Магдалена безумна. Это не вызывало никаких сомнений, как он ни пытался, он не мог думать о ней по-иному.

— Разве ты не прикасался ко мне, когда я спала? — спросила она вдруг.

Он смотрел на нее, словно громом пораженный.

— Разве ты не целовал меня, когда думал, что я все еще в беспамятстве?

Он с трудом сглотнул, не зная, что ответить на это. Краска стыда залила его лицо. Он хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Она с вызовом смотрела на него. Этот ужас длился недолго, но Николаю показалось, что прошла целая вечность. Наконец она нарушила молчание.

— Вчера я целовала тебя в твоем беспамятстве. Тело твое прекрасно, оно понравилось мне. Мое же тело нравится тебе, это я знаю. Но что есть источник нашего наслаждения? В чем его цель? Об этом ты не имеешь ни малейшего понятия. И ты ничего не можешь с этим поделать. Немногие знают это, ибо это знание скрывают от нас те, кто захватил над нами власть. Но это будет длиться недолго. Общество Евы неудержимо растет. И его не сможет остановить даже яд Альдорфа.

Николай молча сидел, сложив руки на коленях, и тупо молчал.

— Ешь, тебе надо подкрепить свои силы.

Он собрался с духом, поднес кусок хлеба ко рту и начал медленно жевать. Эта прекрасная девушка — безумна. Все, кто так или иначе имел дело с этим случаем, сошли с ума. Ди Тасси, Альдорф, эти поджигатели карет. Другого объяснения не существует. Ему было почти физически плохо, когда он смотрел на нее. Он был одержим ею. Он должен это признать хотя бы теперь. В одном она права: он никогда не сможет забыть эту встречу. Но вылечиться, нет, лечить его она не будет. Скорее она сделает его окончательно больным. В самом деле он физически страдал от одной только мысли, что испытал ни с чем не сравнимое чувственное наслаждение с существом, дух которого совершенно помрачен.

— Я хочу поговорить с кем-нибудь, кто знал твоего брата, — произнес он наконец.

Она кивнула.

— Почему он вообще поехал в Лейпциг? — спросил он немного погодя.

— Он хотел изучать право.

— Почему он не остался в вашей общине?

— Он не верил в Еву.

— Но почему?

Она пожала плечами.

— Мы вообще очень долго не знали, что он в Лейпциге. Говорили, что он стал активным членом группы, проповедовавшей республиканские идеи. Он состоял в обществе читателей, был членом одной из студенческих корпораций, которые постоянно дрались друг с другом. Одному небу известно, как часто сидел он в карцере, искупая свои проступки.

Он слушал ее, то и дело порываясь перебить, ибо теперь, когда она сидела напротив него, в нем пробудились совершенно иные мысли. Но он не знал, как их выразить. Нет, это она должна что-то сказать. Что-то, что касалось его, то, что касалось их обоих. Так как он молчал, она продолжала говорить.

— В одной из таких схваток он смертельно ранил Максимилиана Альдорфа. На глазах многочисленных свидетелей, в кулачной драке, он так ударил противника, что тот вскоре умер. Филипп был моим братом. Я должна была ему помочь. Я поехала в Лейпциг, носила ему в тюрьму еду, поддерживала его во время судебного разбирательства и была с ним до самого конца. Дело его было безнадежным. Он был приговорен к смерти и повешен год назад, восемнадцатого декабря.

Она замолчала. Некоторое время оба они не произносили ни слова. Снаружи тоже все было тихо. Было слышно лишь завывание ветра над крышей.

— Филипп совершенно изменился, — снова заговорила она. — Я, конечно, спрашивала его, за что он так сильно ударил Максимилиана Альдорфа. И брат ответил мне, что Максимилиан был главой римских сатанистов.

Она покачала головой и добавила:

— Так он никогда раньше не выражался. Над сатаной он всегда смеялся. Он считал для себя ненавистным и смехотворным все, что было связано с религиозными делами. Он читал Вольтера и Дидро и искал утешения у светоносных. Но теперь его словно подменили. Филипп едва не сходил с ума от страха. Он заклинал меня не спускать глаз с семьи Альдорфа. Это семейство замышляло что-то ужасное. При этом сначала Максимилиан и Филипп даже были друзьями. Они много спорили, но одновременно и учились друг у друга. Никогда между ними дело не доходило до рукоприкладства, хотя студенческие корпорации, к которым они принадлежали, постоянно враждовали.

В это Николай поверил. Студенческие корпорации уже в его время были настоящей чумой. Почти каждый день наблюдал он в Вюрцбурге ритуальные поединки чести, когда один из оскорбленных корпорантов подходил к дому обидчика, стучал тростью о камни мостовой и кричал: «Pereat, каналья, свинья, глубоко pereat,pereat!». Потом выходил вызываемый, и начинался поединок. Под конец являлся педель, и драчунов уводили в карцер.

— Максимилиан, должно быть, был необыкновенным юношей, — сказала Магдалена. — Все говорили о нем с большим уважением, даже с каким-то благоговением. Думаю, что Филипп завидовал не только его богатству, не меньше моего брата поражала его разносторонняя образованность. Весной 1779 года Максимилиан отправился в полугодовое путешествие. Вернулся он совершенно больным. Кроме того, он до неузнаваемости изменился. Он стал отчужденным и высокомерным и совершенно неожиданно стал говорить во время дискуссий оскорбительным и резким тоном, чего раньше за ним никто не замечал. Филипп был уязвлен, воспринимая такое поведение как вызов. Что произошло с Максимилианом? Но молодой граф оставался совершенно неприступным. С чем бы ни обращался к нему Филипп, тот в ответ лишь осыпал его язвительными насмешками.

Шум за стеной заставил ее прислушаться. Это был какой-то шелест. Но потом они оба поняли, что это ветер шумит сухими листьями.

— Сын Альдорфа погрузился в глубокую меланхолию. Взгляд его стал пустым, любознательность и жажда познания куда-то исчезли. Он страдал от болей в сердце и ломоты в груди. Он стал бледным, похудел, почти перестал есть. Он избегал теперь всего, для чего у Филиппа и без того никогда не было денег, — концертов, балов, ассамблей и прогулок. Но при этом он никогда не упускал случая высмеять Филиппа и светоносцев. Оба объединения враждовали, как только могли. Они ругались на улицах, выражали неприязнь друг другу в университете. Филипп слыл безбожным просветителем, Максимилиан считался креатурой иезуитов. Но эта разница была лишь поверхностью более серьезной вражды. Мой брат считал, что во время путешествия Максимилиан столкнулся с чем-то ужасным.

Она помолчала, чтобы придать этому событию надлежащую значительность.

— Филипп заговорил даже о mysteriumpatris, о втором искуплении, которое должно явиться в мир. Кто-то изо всех сил противился этому приходу. К таким людям принадлежал и Максимилиан. Альдорф был центром. Все должно было исходить из Альдорфа. Именно там измышляли средство для того, чтобы задержать второе искупление.

— И именно поэтому ты отправилась в Альдорф? Чтобы шпионить за графом?

Она кивнула.

— Я хотела исполнить обещание, которое дала Филиппу, чтобы успокоить его в минуты мучения и страха смерти. Я не верила, что его подозрения оправдаются. Но когда я пришла в Альдорф, то убедилась, что брат был прав. Семья Альдорфа уже корчилась в агонии.

— В агонии?

— От них был сокрыт второй свет. Они ищут только света природы, разума, но не света милости. Сестра Максимилиана к тому времени уже умерла. Ее мать умерла у меня на глазах. Сам Альдорф пребывал в дьявольских муках. Я сжалилась над ним, столь ужасными показались мне его страдания.

— Что ты сделала?

— Я понимаю, что это была ошибка. Я хотела подарить ему утешение, подвигнуть его к истинному обращению. Он умолял меня сделать это, просил остаться в замке, так же как молила меня об этом его супруга, молила быть при ней. Но римский сатана — страшный противник. Он очень глубоко засел в них, управлял их помраченным извращенным разумом и причинял страдания их отравленной плоти. Никто не мог им помочь. Они погибли, но делали все, чтобы содействовать власти и господству сатаны. Мне пришлось снова покинуть замок, иначе он бы погубил меня.

— Но библиотека? Ты была в библиотеке?

— Нет. Никто не имел права туда входить. Никто, кроме самого Альдорфа и Зеллинга.

— Зеллинга?

— Я видела, как Зеллинг входил туда.

Николай ничего не понимал. Этого просто не могло быть. Зеллинг держал его за дверями, так как якобы никто не имел права войти в библиотеку.

— А Циннлехнер? Он тоже имел доступ туда?

— Нет, но он изо всех сил пытался узнать, что там происходило. Альдорф непрерывно принимал гостей, с которыми запирался в библиотеке и о чем-то советовался. Никто не смел мешать графу в это время. Но я знаю, что даже в такие моменты Зеллинг входил в библиотеку и выходил из нее. Именно поэтому Циннлехнер сразу после смерти графа начал преследовать камергера и устроил ему засаду в лесу.

Николай насторожился. В таком поведении не было никакой логики.

— По-твоему выходит, что Зеллинг и Альдорф работали вместе. Но Зеллинг был убит в лесу Циннлехнером. И Циннлехнер был не один. У него были помощники, а именно те, кому платил Альдорф за то, что они поджигали почтовые кареты. Это не может быть правдой.

— Я не знаю, каким образом все это было взаимосвязано, — возразила она, — но я знаю, что Максимилиан и граф Альдорф следовали какому-то ужасному плану. Во имя только этой цели, и никакой иной, граф месяцами совещался в своей библиотеке с какими-то людьми. А теперь они рыщут вокруг и выполняют то, что задумал Альдорф. И я должна узнать, что именно он задумал.

Ее решимость была явственно написана на ее лице. Николай не знал, что ему следует сказать. Второй свет? Но то были лишь бредовые представления этой сумасшедшей пиетистки. Письмо ди Тасси представило ему в высшей степени подходящее объяснение всех этих странных событий. Политический заговор против прусского короля Фридриха, на который сквозь пальцы смотрели, а быть может, и поддерживали агенты императора, тот, сидя в Вене, направлял их действия во всей империи, стремясь поразить Берлин. Все дело надо рассматривать именно в таком ключе и пытаться разумно выстроить в логическую последовательность все оставшиеся события. Надо освободиться от этого несусветного бреда. Кто-то манипулирует всеми этими происшествиями, выставляя напоказ призраки и волшебство, чтобы набросить непроницаемую туманную завесу на этот совершено реальный, мощный политический заговор. Его рассудок не должен дать себя обмануть.

— Но как ты хочешь найти этих людей? — спросил он.

— Я найду их, — ответила она.

Он немного подумал. Потом сказал:

— Так, значит, никак нельзя узнать, что делал Максимилиан весь последний год своей жизни? Его путешествие, его болезнь. Где-то здесь находится ключ к разгадке.

Магдалена встала.

— В Лейпциге есть один человек, который знает все о Максимилиане и Филиппе. Но со мной он не говорит об этом.

— Кто это?

— Его зовут Фальк, — ответила она, скорчив при этом гримасу отвращения. — Светоносный.

— Кто этот Фальк?

— Друг моего брата. Я могу объяснить тебе, как его найти. Но я не ручаюсь, захочет ли он говорить с тобой. Может быть, только за деньги. Он продажен, как и все светоносные.

Николай изумленно посмотрел на нее.

— Фальк презирает меня, — продолжила девушка. — Он полагает, что с Филиппом только потому случилось это несчастье, что его разум помрачился от близости с общиной Евы.

В глазах ее появилось холодное выражение.

— Но он знает очень многое.

С этими словами она направилась к двери.

Николай откусил кусочек сала и принялся задумчиво жевать, растерянно наблюдая, как она идет по амбару. Шаги ее стали едва слышны. Потом она исчезла.

Значит, светоносный?

 

6

До Линденау они доехали вместе. Магдалена выбрала западную дорогу, пролегавшую через Кнаутхайн, Кнаутклеберг, Виндорф, Цшостер и Плагвитц. Николай думал, что в город надо въехать через Ранштадтские ворота, хотя Магдалена считала, что въезд будет совершенно безопасным любым путем. В связи с новогодней ярмаркой движение через ворота было таким интенсивным, что усиленного контроля бояться не приходилось. Николаю просто придется заплатить пошлину за въезд и представиться посетителем ярмарки.

Однако Николай нервничал. Ди Тасси обязательно должен был послать своих ищеек в Лейпциг. Увидев в Линденау первые экипажи купцов, он переменил план. Лошадь может его выдать. В город надо идти пешком. Магдалена отведет его лошадь в Рюкмарксдорф.

Она объяснила ему еще раз, как найти пресловутого Фалька, и дала карточку со странной надписью.

Он не поверил своим глазам.

— Но… это же не?..

Больше он не смог проронить ни слова.

— Это одна из их тайнописей, — сказала Магдалена. Николай продолжал озадаченно смотреть на надпись. Ведь он уже один раз видел ее на печатях перехваченных писем.

— Чьих тайнописей? — воскликнул он.

— Светоносных. Это Ноев код, — сказала она и быстро нарисовала несколько квадратов.

— Вот так это выглядит.

— Ага, — произнес Николай.

— Ты сможешь расшифровать эту надпись?

Он мгновение смотрел на надпись, потом понял логику шифра. Точки обозначали, к какой из трех групп относились знаки. Положение каждого знака определялось изображением одного из девяти квадратов.

— Amicus, — прочитал он после короткого поиска.

— Многие светоносные пользуются этим кодом. Фальк его поймет. Это тайна низшего уровня.

— Откуда ты его знаешь?

— Фалька?

— Нет, этот код.

— От моего брата.

— Он был иллюминат? Она покачала головой.

— Нет, Филипп был несущим свет.

— Разве это не одно и то же?

— И да, и нет. Они очень похожи, но это не одно и то же. Их объединяет то, что они не желают ничего знать о настоящих тайнах, и поэтому им приходится придумывать искусственные секреты. Фальк все об этом знает, спроси у него.

Николай спрятал карточку. Потом они молча принялись есть свой утренний суп. Николай внимательно приглядывался к купцам, которые рассаживались за соседние столы, громко переговариваясь между собой. Такого пестрого скопления людей ему давно не приходилось видеть. Он слышал самые различные диалекты. За соседним столом вообще говорили по-английски. В воздухе отчетливо чувствовалось общее возбуждение. Что же творится в самом городе, если ярмарка вызывает такое волнение даже в предместье?

Однако когда он наконец остался один и пешком отправился к городским воротам Лейпцига, то мысли его были обращены отнюдь не к встрече, которая его ожидала, напротив, ум его постоянно обращался к последним мгновениям их расставания с Магдаленой. Она должна будет ждать его в Рюкмарксдорфе. Не намечается ли и там сходка этих пиетистов, где она найдет очередное убежище? Он был просто не в состоянии не думать о ней. И чем ближе подходил он к городу, тем разительнее ощущал он контраст между наивной естественностью Магдалены и чванливым поведением здешних людей.

Когда он без всяких происшествий миновал городские ворота Лейпцига, его в первую очередь удивил бледный, даже желтоватый цвет кожи местных жителей, особенно женщин. Даже молоденькие девочки носили здесь шнурованные корсажи. Взрослые женщины были затянуты в свои корсеты также туго, как обвязанные веревками тюки с товарами, ожидавшие в телегах разгрузки перед подвалами торговых складов. Полная женская грудь была здесь большой редкостью, кормилиц же на улицах, напротив, было не сосчитать. Спертый воздух узких улиц отнюдь не способствовал хорошему цвету лиц.

Для жителей была характерна жалобная, покорная манера общения. В коротких обрывках разговоров, невольным слушателем которых стал Николай, он часто слышал такие выражения, как «мое сердечко», «мой добрый сударик» и тому подобные. Выглядели они так же фальшиво, как улыбки при выдаче расписки в получении денег.

Трехэтажные дома были выкрашены в зеленый и красный цвета и крыты шифером. Первые этажи почти без исключения были заняты хранилищами и купеческими складами, в которых громоздились груды товаров. Вид снующих там и туг помощников торговцев, а также покупателей и продавцов, между тем мало занимал Николая. Вскоре ноги его начали гореть от усталости. Острые камни, которыми были вымощены улицы, превращали ходьбу в пытку. Кроме того, камни сидели так непрочно, что скопившаяся под ними дождевая вода при каждом шаге брызгала на чулки, оставляя на них грязные бурые пятна. Хлынувший ливень сделал дальнейшее продвижение еще более затруднительным, и Николай поспешил укрыться в одной из многочисленных кофеен.

Сначала он изучил таблицу денежных курсов, которая очень практично была вывешена у самого входа и извещала о курсе саксонской монеты. Луидор стоил здесь пять талеров, серебряная монета в шесть ливров соответствовала одному талеру тринадцати грошам, три ливра — восемнадцати грошам шести пфеннигам. Вот они, преимущества ярмарочного города, подумалось Николаю. Здесь каждый ребенок знал бесчисленные монеты разных земель и их курсы, будь то марки, шиллинги, разменная мелочь, добрые гроши, штюберы, рейхсталеры, местные денежки, епископские штерты, петерменхены и шварены.

Кофе оказался превосходным, совсем не похожим на то пойло, которое подавали в кофейнях Нюрнберга. То ли таможня в Саксонии была снисходительнее, то ли контрабандисты более организованными. Но, вероятнее всего, это было следствие небывалого потока товаров и торговцев, который случался здесь во время трех ежегодных ярмарок.

Подкрепившись бодрящим напитком, он предпринял новую попытку разыскать дом, где он надеялся найти Фалька. Он пересек рынок и вступил в университетский квартал. Вид студентов, которые то и дело попадались на глаза, навеял легкую грусть. Не прошло ведь еще и трех лет с тех времен, когда и он сам вот так же дерзко и бесшабашно шатался по улицам, полный надежд и великих грез. Он присмотрелся к надписям на дверях: «Здесь сдаются комнаты для студентов». Вероятно, это были такие же убогие халупы, которые сдавали студентам и в Вюрцбурге, особенно тем, у кого было мало денег: продуваемые всеми ветрами, не отапливаемые каморки, выходящие окнами на дворы или расположенные в нижних этажах, где был спертый, застоявшийся воздух. К этому, разумеется, стоило добавить то, что к ярмарке все эти комнаты освобождались, чтобы сдать их за много большую цену посетителям ярмарки. Утешало то, что не придется долго искать жилье.

Разыскав, однако, описанный Магдаленой дом, Николай не нашел там никакого Фалька. Дом этот стоял в квартале паулинцев, бедном придатке роскошного квартала паулинских дворов, задворки которых выходили на нездоровые, жалкие проулки Паулинума. Привратница сказала ему, что милостивый господин по случаю ярмарки временно переехал отсюда и в настоящее время проживает в переулке Золотого Петуха. Она описала дорогу, не забывая при этом постоянно называть Николая сердечком и пригоженьким.

Казалось, в этом городе просто не существовало дверных звонков. Очевидно, люди здесь кричали, свистели или еще каким-либо образом подавали знаки жильцам. Николай решил постучать. На стук открыл мужчина. Да, во дворе живет какой-то переселившийся сюда студент. Николай пересек сени дома и вышел на тесный двор. Земля раскисла от сырости, через двор была перекинута доска, служившая мостиком к стоящим на заднем дворе постройкам. Николай остановился перед дверью, указанной открывшим ему человеком, и постучал. Сначала он ничего не услышал. Но потом до его слуха донеслись шаркающие шаги, и через мгновение дверь отворилась.

Молодой человек, стоявший перед ним, по-видимому, не отличался крепким здоровьем. На нем была типично студенческая одежда — тесно облегающие черные штаны, такой же тесный черный сюртук и поношенный плащ, наброшенный на плечи. Выглядел молодой человек весьма потрепанным. Светлые волосы, не прикрытые париком, свисали на лицо и плечи жидкими прядями. Кожа носила желтоватый оттенок, губы посинели от холода. Высокий лоб и острый подбородок придавали ему сходство с педантичным школьным учителем. Но самым замечательным в его лице были глаза, в которых, несмотря на видимую бедность, сверкал огонь, о котором нельзя было с уверенностью сказать, есть ли это проявление острого ума, подавленной страстности или просто нездоровой лихорадки. Молодой человек окинул пришельца взглядом, пронзительность которого Николай отнес на счет лихорадки. Врач решил говорить с Фальком просто и без обиняков.

— Добрый день. Мое имя — Николай Рёшлауб. Я врач.

— Кто просил вас оказать мне такую честь? — Вопрос прозвучал резко, как пистолетный выстрел.

— Один наш общий друг. Филипп Ланер.

Николай сунул руку в карман и извлек оттуда маленькую картонную карточку с иероглифическими письменами, которую и протянул молодому человеку.

Фальк коротко взглянул на карточку, лицо его осталось совершенно неподвижным. Потом он снова пристально посмотрел на Николая.

— Филипп умер.

— Это правда.

— Откуда у вас это?

— От Магдалены Ланер.

Упоминание этого имени неожиданно вызвало сильную реакцию.

— Эта неряха опять шатается в здешних краях?

— Господин Фальк, мне надо, нет, я просто должен поговорить с вами. Я вижу, что вы страдаете от лихорадки. Если позволите, я приготовлю вам лечебный чай, который принесет вам известное облегчение.

Человек был явно ошеломлен таким предложением. Ему потребовалась почти секунда, чтобы подготовиться к ответному удару, после чего он сказал:

— У меня нет никакой лихорадки. Что вам угодно?

— Я хочу кое-что узнать о Максимилиане Альдорфе.

— Альдорф тоже мертв. Кого могут интересовать все эти покойники?

— Я знаю, что он мертв. Но то, что он задумал, оказалось очень живучим.

Фальк недоверчиво посмотрел на него.

— Что вы вообще об этом знаете?

— Не слишком много. Именно поэтому я и ищу вас.

Он плотнее запахнул на груди плащ.

— Почему я должен вам об этом рассказывать?

— Со времени смерти Филиппа произошли некоторые события, о которых я хочу вам рассказать. Это займет не много времени.

Фальк наморщил лоб.

— Пожалуйста, выслушайте меня, — умоляюще добавил Николай.

Фальк помедлил еще мгновение. Потом отступил в сторону.

— Входите.

— Благодарю.

Фальк, оставшись стоять, пропустил Николая мимо себя. Врач миновал сени и, сделав несколько шагов, открыл дверь и оказался в комнате. Он не ожидал увидеть такую нищету. Комната, можно сказать, была абсолютно пуста. В углу валялся соломенный тюфяк. Стены были совершено голыми, в некоторых местах отсыревшая штукатурка вздувалась безобразными пузырями. Обстановка была весьма скудной. На сундуке лежала курительная трубка в жестяной коробке, рядом кожаный мешочек. В углу у окна стоял таз на кованой железной подставке, на которой висело грязное полотенце. Кувшина с водой, полагавшегося к этому, не было видно. Вместо кувшина рядом с дверью стояло железное ведро. Печи не было.

Фальк уселся на тюфяк, Николай присел на корточки. Он рассказал свою историю настолько быстро, насколько смог, не отклоняясь на ненужные детали, однако весьма полно, насколько это было возможно. Он рассказал о том, как его вызвали к Альдорфу и что там произошло; как началось расследование и в результате каких событий он сам оказался теперь в Лейпциге. Что же касается Магдалены, то здесь он проявил известную осторожность и ничего не сказал о том, что произошло между ними.

Фальк ни разу не перебил Николая. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным. Даже рассказ Николая об убийстве Зеллинга и самоубийстве иллюмината не вызвал никакой реакции слушателя, кроме легкого покачивания головой. Только когда Николай начал рассказывать о шпионской сети ди Тасси и о перехваченных письмах, он заметил, что, невзирая на показное равнодушие, молодой человек стал слушать с сосредоточенным вниманием. Когда Николай закончил свой рассказ, в комнате стало почти совсем темно.

— У вас есть при себе письмо этого советника юстиции? — спросил Фальк.

Николай кивнул.

Фальк потянулся вперед, вытащил из ящика коробку с курительными принадлежностями, достал оттуда свечу и запалил ее.

— Я могу на него взглянуть?

Николай сунул руку под плащ и извлек оттуда пачку писем. Найдя нужное, он развернул его и протянул своему визави.

Фальк принялся читать. Один раз он покачал головой, и было заметно, что он сдержал восклицание. Николай ждал.

Закончив чтение, Фальк сложил письмо и аккуратно положил его на сундук.

— Это очень опасная бумага, — сказал Фальк.

— Это доказательство.

— Да, и прежде всего это доказательство того, что вы находитесь в весьма затруднительном положении.

— Я знаю, — сказал Николай. — Поэтому я и оказался здесь.

Фальк взял трубку и принялся ее набивать.

— Не слишком лестно то, что пишет о вас советник юстиции. Он прав?

— Я бы очень хотел, чтобы это было так, ибо в таком случае я бы не оказался здесь.

Фальк высоко вскинул брови. Кто был, собственно, этот человек? — спросил себя Николай. Друг Ланера? Один из этих светоносных? Но вслух Николай спросил другое:

— Вы знаете, кто скрывается под инициалами Б. и В.?

— Думаю, что да.

— И кто же это?

— Думаю, что эти имена мало что скажут вам.

— Вы знаете, за что Филипп Ланер убил молодого Альдорфа?

— Это был несчастный случай. Филипп был пьян.

— Но существует некая связь между этим несчастным случаем и событиями, о которых я вам рассказал, не так ли?

Фальк взял письмо и снова пробежал его глазами.

— Все выглядит именно так, — сказал он наконец, не делая ни малейшей попытки объяснить суть сказанного. Он потянулся вперед, приблизил трубку к свече и закурил. — Значит, ко мне вас прислала его сестра?

— Она дала мне ваш адрес, да, это так. Но она меня сюда не посылала. Я спросил ее, кто может рассказать мне о Максимилиане Альдорфе. Тогда она назвала вас. Но поговорить с вами — это была целиком моя идея.

Николай начал нервничать. Почему этот человек не может просто взять и рассказать ему об Альдорфе, Ланере и о событиях в Берлине? Он не хотел говорить о Магдалене. Но Фалька, очевидно, интересовала именно она.

— Она тоже в Лейпциге?

— Нет. Она осталась в пригороде.

Фальк ненадолго замолчал. Потом снова заговорил:

— Берегитесь ее. Эти люди хуже дикарей. Вам что-нибудь известно о ее происхождении?

Пришлось добираться до истины окольным путем.

— Да, она рассказала мне о себе.

Фальк пробурчал нечто нечленораздельное.

— Филипп бежал от них. Именно поэтому он и оказался в Лейпциге. Он рассказывал мне, как буттларовская шайка холостила женщин, а если какая-нибудь из них беременела, то ребенка бросали на верную смерть. Это самая ужасная сектантская шайка из всех, какие только можно вообразить. У него не было никаких сношений с ними до тех пор, пока не произошло это несчастье с Альдорфом. Тогда здесь появилась его сестра. Я не понимаю, зачем он вообще подпустил ее к себе.

— Но как дело дошло до такого несчастья? — осторожно спросил Николай.

— Макс спровоцировал Филиппа.

— Они познакомились только здесь?

— Да, они вместе слушали курс метафизики у Зейдлица.

— И?..

— Поначалу они даже дружили, хотя, вообще говоря, они мало подходили в друзья друг другу. Однажды Филипп привел Максимилиана на Пожарный вал. Это место, где собираются бедные и нищие студенты. Там обретаются печатники, ученики парикмахеров и тому подобная братия. Место это расположено перед Петровскими воротами. Там есть кегельбан, пиво и бабенки легкого поведения самого низкого сорта. Макс хотел взглянуть на это сборище. В благодарность Макс привел Филиппа в Ранштедт, на Шлоссграбенский бал. Для этого он даже одолжил ему аристократический наряд. Но, если быть честным, их объединяло только одно — принадлежность к ложе вольных каменщиков.

Николай немилосердно мерз. Холод нетопленой комнаты проник под одежду, и врач боялся, что еще немного — и озноб проберет его до самых костей. Но Фальк наконец заговорил, так что приходилось терпеть.

— Здесь, в университете, существует великое множество тайных союзов. Самыми известным являются союзы Черных, Амицистов и Константистов. Но существует еще много других проявлений игры в тайны и тайные общества. Чем сильнее преследуют подобные общества, тем больше становится число их последователей и приверженцев. Для того чтобы защититься, у всех есть специальные знаки и особые, тайные языки. Большинство из них в той или иной глупой манере копируют манеры и устройство лож вольных каменщиков. Они собираются на тайные сходки, приглашают магнетизеров и сомнамбул, вместе ищут камень мудрости и исследуют тайны мироздания. Здесь, в Лейпциге, это превратилось в настоящую эпидемию, но и в других местах, сказал бы я, дело обстоит не лучше. Филипп, как и Максимилиан, был очень подвержен этой болезни.

— Вы знаете, как называлось тайное общество, к которому принадлежал Максимилиан?

— Это было отделение берлинской ложи, называемой «К трем земным шарам». Макс ввел туда и Филиппа. Когда я думаю об этом, то мне кажется, что с этого-то все и началось. Однажды вечером Филипп вернулся с одной из этих встреч. Он был совершенно бледен и невероятно взволнован. Я спросил его, что случилось, но он мне ничего не сказал. Только через пару дней он понемногу разговорился. Эта ложа, как он утверждал, якобы почти целиком состояла из иезуитов. Это был иезуитский орден.

— Но иезуитский орден запрещен уже несколько лет, — возразил Николай.

— Именно поэтому многие из них попрятались по масонским ложам. Филипп утверждал, что в «Трех земных шарах» его пытались завербовать как шпиона.

— Шпионом в пользу кого и против кого?

— Прежде всего он должен был шпионить в стенах университета. Он был бы обязан представлять протоколы разговоров, подслушивать, о чем говорят профессора и студенты, какие мысли они выражают. Очевидно, иезуиты приняли его за своего из-за дружбы с Альдорфом. Вот так действовало это тайное общество. Они искали кандидатов, через которых позже могли бы получить влияние на дворы и правосудие. Члены ордена иезуитов проникли в ложи вольных каменщиков для того, чтобы таким способом обойти запрет ордена. Но цели их остались теми же, что и раньше. Они хотят поставить государство под свой контроль. После сорока лет насмешек над Богом и просветительства надо же наконец снова построить царство божие на земле. Максимилиан подружился с Филиппом только затем, чтобы привлечь его на свою сторону. Как только Филипп понял, в каком обществе оказался, он тотчас отдалился от Максимилиана. Максимилиан с тех пор не обмолвился с ним ни единым словом. Филипп организовал собственный тайный союз, чтобы сорвать план иезуитов.

Фальк затянулся, и выражение его лица красноречиво свидетельствовало о том, с каким презрением и пренебрежением относился он к этим фантастическим замыслам.

— Какой план? — спросил Николай.

— Это очень курьезно. Никто не знает действительной сути этого плана. В этих тайных союзах тайны наслаиваются друг на друга, как луковая шелуха. Но стоит человеку проникнуть за эти завесы, как он обнаруживает, что там внутри ничего нет. Но Филипп был твердо убежден в том, что такой план существовал в действительности. Опасный заговор. Мы с ним часто спорили на эту тему. В мире достаточно совершенно явных зол, против которых стоит вести борьбу, вы не находите? Голод, французы, налоги, война. Но Филипп предпочитал сражаться с призраками. Его главной идеей было проникновение в ложу «К трем земным шарам». Он был просто одержим страстью разгадать, что именно замышляли эти люди. Но из всего того, что рассказывали ему друзья и соратники, выходило, что эти люди не планировали и не замышляли ровным счетом ничего. Они встречались для того, чтобы устраивать какие-то путаные призрачные дела и электрические духовные эксперименты. Скоро и Максимилиан бросил все это дело, когда понял, насколько смехотворны и примитивны все эти люди.

— Или он сделал это для того, чтобы привести в исполнение более действенные планы и намерения, — возразил Николай.

Фальк сделал паузу и, казалось, задумался. Николай ждал.

— Вы рассуждаете, в сущности, так же, как Филипп. Возможно, он был прав. Этого я не знаю. Я знаю только, что летом 1779 года Максимилиан надолго исчез из Лейпцига. Филипп был убежден, что он что-то готовит, но, естественно, у него не было средств последовать за сыном графа. Но все-таки кое-что он смог выяснить. Максимилиан уехал в Берлин. Товарищ по курсу Зейдлица видел его в салоне Маркуса Герца.

Николай наморщил лоб. Это имя ничего ему не говорило.

— Кто это?

Фальк опустил уголки рта.

— Один еврей из окружения Мендельсона и других берлинских просветителей. Филипп был убежден, что Максимилиан отправился туда шпионить, ибо как еще можно было объяснить, что иезуитский скорпион стал завсегдатаем салона Герца? Герц все же принадлежал к друзьям разума. Филипп даже хотел привлечь его в свой союз, чтобы вести борьбу против деспотизма князей, религиозных доктрин и суеверий, с помощью которых массу держат в глупости и безгласности. Как вообще мог Герц допустить в свой салон такого человека, как Альдорф?

Справедливый вопрос, подумал Николай, но ответа не дождался.

— В конце лета Максимилиан покинул Берлин и отправился в Кенигсберг. В ноябре он вернулся в Лейпциг. Его было трудно, почти невозможно узнать. Он исхудал и побледнел, ни с кем не общался, избегал общества, и даже ходили слухи, что в Кенигсберге он заразился французской болезнью. Филипп же как никогда был убежден, что молодой граф все-таки что-то вынашивает, и постоянно следил за Альдорфом. Ланер преследовал его, где только мог, следил, с кем он встречался, когда выходил, с какими врачами консультировался, и все подобное в том же роде.

— Он что, действительно был болен?

— Да. Он выглядел уставшим и каким-то поблекшим. Он почти ничего не ел и очень редко выходил из дома, но писал очень много писем. Часто он выходил на прогулки. Во время одной из таких прогулок Филипп встретился с ним. Я не знаю, о чем они говорили, но Филипп вернулся домой очень взволнованным и возбужденным. Мы столовались тогда в Паулинуме. Потрясенный Филипп рассказал мне, что Альдорф был недалек от исполнения своего замысла. Говорил он и о какой-то ужасной опасности. Действующие лица объединились и одобрили один опасный план. Должно быть, было найдено абсолютно верное средство.

— Средство? Но средство для чего? — спросил Николай.

— Этого я не знаю. Видимо, средство уничтожения врагов Максимилиана, так мне кажется.

— Так, значит, у него были враги?

Фальк глубоко вздохнул и закашлялся. Когда приступ кашля прошел, он снова заговорил.

— Ну, один был наверняка. Это Филипп. Он словно обезумел. В его голове все стало мешаться и путаться. Он говорил, как и все эти вольные каменщики, только о степенях, тайнах и всем подобном. Но была и одна странная вещь: очевидно, Максимилиан все знал о новом тайном союзе Филиппа — о Немецком союзе. Он не только все о нем знал, он высмеивал Филиппа, причем он утверждал, что все это глупости и идиотизм по сравнению с тем, что он обнаружил и нашел. Филипп — бесподобный глупец, который не имеет ни малейшего понятия о том, что в действительности происходит в мире. О том ведает только он, Максимилиан. Но черта с два он расскажет об этом Филиппу. Напротив. Он сохранит эту тайну в своем ордене, так как мир еще не созрел, чтобы услышать откровение, ну и все подобное в том же роде. Я пытался воззвать к разуму Филиппа, привести его в чувство. Вот еще одна тайна, думал я. Чтобы добраться до этой тайны, придется преодолеть девяносто крутых ступенек, прежде чем будет откинут последний полог, — и все это только затем, чтобы обнаружить там зеркало, в котором человек увидит собственную тупоумную образину.

Трубка его давно погасла, и он снова наклонился к свече, чтобы раскурить трубку. Николай воспользовался паузой, чтобы задать вопрос.

— Это средство, о котором говорил Максимилиан… вы не знаете, о чем шла речь?

— Нет.

— Вы не припомните симптомы болезни Максимилиана?

— Нет, я видел его всего пару раз, и то с большого расстояния. Все, что я о нем знаю, я слышал от Филиппа, но тот говорил совершенно несуразные вещи. Я же не знал, что все кончится так плохо, иначе я бы больше вникал в это дело.

— И что произошло потом?

— В декабре здесь каждый год происходит студенческий праздник. При этом всегда случаются какие-нибудь мелкие выходки. Ордена и корпорации ведут себя вызывающе, дерутся и ходят по городу. При этом они обычно выбивают пару стекол, и на этом все заканчивается. Максимилиан присутствовал на празднике, и Филипп, должно быть, оскорбил его. Но, во-первых, Филипп, как и почти все другие участники праздника, был совершенно пьян, и, во-вторых, по этой причине не мог принять вызов на поединок. Максимилиан не обратил внимания на его выходку и оставил ее без внимания. Кроме того, на таких праздниках бывает столько оскорблений, что если принять все вызовы, то не хватит целой жизни, чтобы драться на дуэлях. Но Максимилиан бросил в ответ тоже что-то язвительное. Из-за этого Филипп потерял рассудок. Он бросился на него и двумя страшными ударами кулака сбил Максимилиана с ног. Никто не успел вмешаться. Молодой граф лежал без памяти на земле. Лицо его сразу залила кровь. Но Филипп не удовлетворился этим, он оседлал упавшего Максимилиана и продолжал бить его кулаками в лицо. Наконец его все-таки оттащили. Тогда он стал кричать, как безумный: у него есть тайна, которую надо во что бы то ни стало из него выбить! У него ecibmysteriumpatris! Это было ужасно и отвратительно. Я держал его за руку и видел, что кожа на костяшках содрана до крови, с такой силой он наносил удары. Потом явился педель с другими людьми, и они увели Филиппа.

Фальк снова замолчал. Николай встал и сделал несколько шагов по комнатке. Он едва чувствовал свои ноги, так они замерзли. Фальк съежился на своем тюфяке и не отрываясь смотрел на пламя свечи.

— Такого здесь до сих пор никогда не случалось. Университет, который, собственно говоря, обладал юрисдикцией разбирать такие преступления, нашел случай столь серьезным, что отказался разбирать его. Так это дело попало в Лейпцигский уголовный суд, и судьба Филиппа была предрешена. Три недели спустя он умер на виселице.

— Разве он не защищался? Разве он не объяснил суду, зачем он это сделал?

Фальк пожал плечами.

— Вы верите в привидения?

— Нет.

— Видите ли, и я не верю тоже. Но Филипп в них верил. Он везде видел заговоры. Он считал Максимилиана главой некоего тайного братства, которое скрывало страшную тайну, угрожавшую миру. По его мнению, это братство было настолько сильным, что контролировало все и вся. Естественно, и Лейпцигский уголовный суд. Было совершеннейшей бессмыслицей защищаться в таком суде. Филипп принес себя в жертву. Он воспринимал себя как мученика, пострадавшего в борьбе против тьмы. Как светоносный.

— Светоносный?

— Да, так он сам себя называл. Он рассматривал себя как просветителя, как светоносца. Мир — это борьба света и тьмы. В любом случае Люцифер был для него настоящим героем мировой истории. Он похитил с неба свет и дал людям разум. За это он был изгнан в ад. Потому что Бог и церковь не желают, чтобы человек был свободен. Они хотят низвести его на ступень низшего животного. Приблизительно так он смотрел на вещи.

— Это взгляды иллюминатов?

— Нет. Иллюминаты — это эстеты, у которых вообще нет никакой религии. У них здесь мало сторонников. Насколько я слышал, они не склонны к колдовству и заклинаниям. Они сторонники просвещенного государства и поэтому стараются проникать на государственные должности. Здесь, на севере, в этом нет необходимости, ибо более безбожное правительство, чем в Пруссии, трудно себе вообразить. Но на юге у них много последователей.

Николай задумался. Постепенно начала вырисовываться какая-то, пусть пока внешняя, связь. Не вытекает ли все это дело из того, что здесь враждуют между собой два или, быть может, больше тайных союза?

— А Максимилиан? Вы что-нибудь знаете о его ордене?

— Максимилиан был розенкрейцер.

— Розенкрейцер?

— Розенкрейцерам ненавистно все, что хотя бы отдаленно напоминает разум и просвещение. Систему организации они, как и иллюминаты, позаимствовали у вольных каменщиков. Они заманивают к себе сторонников надеждами на тайное, в их случае, естественно, божественное — или выдаваемое за таковое — откровение. Розенкрейцеры убеждены, что принадлежат к ордену избранных, одаренных смертных, коим откроется тайна мироздания. Здесь они очень активны.

Он указал рукой на письмо ди Тасси и добавил:

— В этом, пожалуй, заключается ошибка вашего советника юстиции. Он исходил из ложной посылки, думая, что Альдорф — иллюминат. Но теперь он заметил свою ошибку. Деньги графа Альдорфа, очевидно, нашли применение в Берлине, где они пошли на нужды розенкрейцеров.

— На основании чего вы пришли к такому выводу? — удивленно спросил Николай.

— Инициалы Б. и В….

— Так вы знаете, кто скрывается за ними?

Фальк кивнул.

— И кто же?

— Я очень голоден, а вы?

 

7

Гостиница, по счастью, находилась неподалеку. Только что наступил вечер, и народа было немного. Они поднялись по винтовой лестнице и вошли в амбар, который при малых затратах, но зато с большой выдумкой был перестроен в обеденный зал. Столы были на цепях подвешены к потолочным балкам. Стульями служили деревянные ящики. Над головой посетителей нависала кровельная черепица. Фальк целенаправленно устремился в самый конец зала. Воздух помещения был наполнен восхитительным ароматом жареной баранины. Теперь и Николай ощутил голод. Как давно он ел горячую пищу? Им принесли заказанную пузатую бутылку красного вина и поставили ее на середину стола. Хлеб был просто великолепен, и Николай съел три куска, не в силах дождаться, когда принесут мясо.

Вино развязало язык собеседнику Николая. Прошло не так много времени, и Николай узнал, что его новый знакомый родом из Пфальца, а в Лейпциге должен был выучиться на пастора. Отец сделал все, чтобы передать сыну свой приход, но Фальку это было уже не по вкусу. Его заветной мечтой было писать пьесы для театра, но сейчас состояние театра таково, что дело это представлялось ему совершенно безнадежным.

— Почему же безнадежным?

— Вы в последнее время бывали в немецких театрах? — спросил Фальк.

Николай ответил, что нет.

— Так вот ни один директор театра не возьмет вашу пьесу, если вы не напишете в ней об убийце-поджигателе, меланхолическом самоубийце или сумасшедшем чудаке. Правила в Германии таковы, что главный герой должен по ходу пьесы убить двенадцать — пятнадцать других персонажей, а потом, в конце череды этих похвальных деяний, вонзить кинжал себе в грудь.

— Люди ищут именно такого разговора на равных, а не поучений, — развеселившись, ответил на это Николай.

— Вам легко говорить. Даже актеры уже жалуются, что им приходится постоянно учиться умирать на разный манер, когда люди, что-то выкрикивая и дергаясь в конвульсиях, должны по полчаса лежать при последнем издыхании. Они валяются на сцене вчетвером или впятером, вцепившись друг в друга в смертных судорогах, и околевают, продолжая свои бесконечные декламации. Партер аплодирует каждому новому содроганию их членов. Вкус публики просто ужасен.

— И чем это можно объяснить?

— Этого я не знаю. Может быть, прежде всего тем, что в театр повалила толпа черни. Известно, что чернь обожает глазеть на казни и трупы.

Принесли мясо. Николай принялся за еду, а Фальк продолжал изливать наболевшее.

— Посмотрите только на авторов этих, почитаемых за гениальные, так называемых пьес, — с отвращением продолжал он. — Эти представители так называемой бури и натиска носятся с миром, о котором они пишут с такой яростью, но с которым они никогда в жизни не имели ничего общего. Ими движет пустая ненависть. И это называют литературной революцией. Но, собственно, это всего лишь пустые разглагольствования и уродование языка. Со сцены в мир выплевывают слова бессвязные, как прорицания оракулов.

Николай имел мало опыта общения с театром, если не сказать, что вовсе не имел такового. Но постепенно он начал получать удовольствие от общения с этим бедным студентом, который яростно и высокомерно высмеивал юных гениев, от которых, если присмотреться, он сам мало чем отличался.

— Словом, так же как в тайных обществах? — дополнил он высказывание Фалька, единственно с тем, чтобы вернуть разговор к нужной ему теме.

— О такой связи я пока не думал, — признался Фальк. — Откуда только это пришло — тяга к оракулам, тайным орденам и братствам? Почти каждый студент здесь вступил в ложу каменщиков.

Николай пожал плечами.

— Люди нуждаются в таинственности, — предположил он.

— Но таинственности в мире хватает и без этого, — возразил Фальк. — Почему столь многие обладают столь малым, а столь немногие обладают столь многим? Это очень большая тайна, которая заслуживает того, чтобы размышлять о ней.

— Может быть, вам стоит написать об этом пьесу?

— Я уже сделал это, но ее никто не хочет ставить и играть.

— Филипп разделял ваш образ мыслей?

— Филипп был сбитым с толку мечтателем. Он изучал метафизику и читал просвещенных философов. Но в политике он вообще ничего не понимал. По самой своей сути он почти ничем не отличался от Макса Альдорфа. Он думал, что мысль может изменить мир.

— А как думаете вы?

— Мысли — это ничто. В счет идут только дела.

— Но мысли предшествуют делам и поступкам, — возразил Николай.

— Возможно, это и так, хотя на свете было предостаточно философов, которые сумели доказать обратное. Мне это безразлично. Но несомненно одно: мысль может воплотиться только в поступке. До этого мысль ничто. Менее весомое, чем даже воздух.

— А те люди, которые поджигали кареты и переводили деньги господам Б. и В., какие мысли хотели воплотить они?

— Попробуйте хотя бы один раз пошевелить мозгами, — ответил Фальк и вызывающе посмотрел на Николая. — После всего того, что вы мне рассказали, я думаю, что вы и сами легко можете сделать правильные выводы.

Николай печально покачал головой.

— Нет, я не могу этого сделать.

— Но это же очевидно. Вспомните письмо вашего советника юстиции. О чем он там пишет?

Николай задумался. Ему не особенно нравилось исполнять роль ученика, которому преподают показательный урок. Кроме того, странные замечания Фалька породили в нем какие-то смутные идеи, которые столпились где-то на задворках сознания, но были настолько неясны, что он не мог сформулировать их. Но было сказано нечто очень важное. Когда мысли становятся реальностью? Об этом стоило подумать на досуге. Но сейчас он должен во что бы то ни стало узнать, что понял Фальк из письма ди Тасси.

— Наверное, я мог бы сделать верные умозаключения, — сказал он, — но если вы их уже знаете, то почему бы вам просто не поделиться ими со мной?

Фальк, очевидно, и сам понимал, что игра получается не слишком забавная. Выражение его лица внезапно изменилось. Он стал очень серьезен, отодвинул тарелку в сторону и сказал:

— Лиценциат Рёшлауб, то, что я вам сейчас скажу, должно остаться между нами. Я ни в коем случае не желаю быть втянутым в это дело. Эти мелочные торговцы тайнами — сумасшедшие безумцы все без исключения, но, как вы сами установили, они тем не менее очень опасны. Что бы вы ни предприняли в будущем, вы не станете впутывать меня в эту игру, вы понимаете меня?

Николай ответил не сразу. Потом он медленно кивнул.

— Сколько у вас денег? — задал Фальк следующий вопрос.

— Для чего?

— Дело в том, что у меня их нет вообще, и я очень в них нуждаюсь. За свои сведения я хочу сто талеров.

— Сто? Это невозможно.

— Ну что ж, сколько вы готовы заплатить за это?

— Но я же не знаю, насколько ценными окажутся для меня ваши сведения.

— Этого я не могу вам гарантировать. Ну хорошо, пятьдесят.

— Так много… так много денег у меня нет, — солгал Николай и озабоченно подумал о восьмидесяти талерах, полученных им от ди Тасси. — Я влип в это дело и почти так же стеснен в средствах, как и вы. Меня преследуют, а я даже не знаю толком, за что. И вы хотите этим воспользоваться. Но хорошо. Я вижу, что вы находитесь в больших финансовых затруднениях. За ваши труды я дам вам десять талеров. Больше я не могу для вас выкроить.

Фальк мрачно посмотрел на него. Потом его напряженное лицо расплылось в широкой улыбке. Этот человек становился ему все более неприятным.

— Ну хорошо, товар надо продавать, пока на него есть покупатель, не так ли?

Николай промолчал. Можно ли вообще верить этому человеку? Он оглядел трактир, но никто не обращал на них ни малейшего внимания. Нет. Этот студент всего лишь обнищал и почуял, что можно быстро получить деньги.

— Как вы думаете, почему после случая в Санпарейле ди Тасси прекратил розыск? — спросил Фальк.

— Этого я не знаю.

— Это очень просто, — ответил за него сам Фальк. — В Санпарейле он убедился, что все это не имеет ни малейшего отношения к иллюминатам. Он шел по ложному следу.

Николай озадаченно помолчал.

— Откуда вы это знаете?

— Иллюминаты не собирают небесную пыль, они пишут гуманистические трактаты о морали и государственной этике. Среди них сплошь чиновники и аристократы, такие люди, как этот барон фон Книге и другие просвещенные прекраснодушные мечтатели. Ну и конечно, там же вы найдете целую свору студентов, их горячих поклонников. Эти люди никогда не будут работать на императора, и еще меньше шансов, что они будут участвовать в заговоре против короля Фридриха. Напротив. Говорят даже, что Фридрих и сам иллюминат.

— Но тогда эта другая группа — эти розенкрейцеры?

—Да, вот это теплее. Это полная противоположность иллюминатам. Они рекрутируют сторонников в ультракатолических, реакционных кругах. Эта машина, которую вы мне описали, типична для них. Они рассматривают метеоритную пыль primamateria, первородное вещество.

— И что с ней делают? — покорно спросил Николай. Он уже раскаивался в том, что заключил эту сделку. К чему это могло привести?

— Из нее производят универсальную настойку, бальзам, который служит для того, чтобы помазывать королей.

— В Санпарейле собирали метеоритную пыль для того, чтобы помазать на царство какого-то короля?

— Да, это очевидно. Но при этом напрашивается вопрос — какого короля?

— Очевидно, не короля Фридриха, — предположил Николай.

— Нет, конечно, нет. Но тогда какого?

Николай беспомощно пожал плечами.

— Что написано в письме ди Тасси? — продолжал Фальк. — Годятся все средства для того, чтобы ослабить прусского колосса. Значит, если речь не идет о короле Фридрихе, то остается только один претендент. Или нет?

Николай оцепенел.

— Вы имеете в виду… наследника престола?

Фальк кивнул.

— Да, Фридриха Вильгельма II.

Николай лишился дара речи. Фальк в полной мере насладился этим недоумением, прежде чем объяснить это невероятно зловещее утверждение.

— Этот наследник престола — лучшее, что может подойти Австрии, — сказал Фальк. — И король Фридрих Прусский прекрасно это знает. Принц Фридрих Вильгельм никогда не сможет сыграть роль короля. Не стоит говорить о том, что вообще очень трудно найти кого бы то ни было, кто смог бы стать достойным наследником Фридриха. Кто может править, как Фридрих Великий? Надо быть сверхчеловеком, чтобы не дать Пруссии распасться и одновременно защитить ее от Австрии, Франции и России. Наследник престола никак не подходит для этого. Он не может толком справиться даже с гаремом своих наложниц.

Фальк налил себе вина и сделал добрый глоток. Николай не говорил ни слова. Он все еще не мог понять, каким образом все это связано с графом Альдорфом. Это непонимание было столь явно написано на его лице, что Фальк снова приступил к объяснениям.

— Пруссия — это вечная заноза для Австрии, — начал он. — Более глубокого противостояния, чем то, какое существует между Пруссией и Австрией, вообще невозможно придумать. Все, что происходит в Германской империи, в конце концов происходит между Берлином и Веной. Прогресс или реакция.

Николай стал возражать.

— С тех пор, как в Австрии у власти находится Иосиф II, некоторый прогресс наметился и в Австрии.

— Ах вот даже как? — насмешливо произнес Фальк.

— Я хочу сказать, что он закрыл семьсот монастырей, отменил пытки и крепостное право и даже позволил селиться в Австрии некатоликам.

Фальк презрительно фыркнул.

— Да вы посмотрите, как это делается в Вене. Древняя окостеневшая католическая вера душит и давит всякое свободомыслие и любое живое движение. Порабощение народа. Реакция и бесправие, куда ни посмотри. Да даже если Австрия и проведет пару реформочек, то она все равно никогда не сможет достичь того, что смог сделать Фридрих в Пруссии! Это луч свободы. Именно Пруссия борется с рабством, за столетия вросшим в почву между Эльбой и Приголей, и когда-нибудь искоренит его до конца. Именно она даст жестокий бой проклятому юнкерству и сословным привилегиям. Если народу Германской империи суждено когда-нибудь стать свободным, то это освобождение начнется с того, что Пруссия преодолеет свой внутренний раскол.

Он отпил еще вина. Николаю оставалось только надеяться, что Фальк не станет слишком агрессивным. Но напротив, Фальк наклонился вперед и заговорил, даже немного понизив голос:

— Если кто-нибудь когда-нибудь будет писать историю этого десятилетия, то он наверняка напишет следующее: Австрия или Пруссия — раздробленная, бездуховная, беззащитная Германия, ведомая мракобесами и кабинетными габсбургскими политиками, или здоровая, возвышающаяся, богатая духом Германия под руководством современного государства просвещенных образованных граждан. Пока этого, может быть, не видно, но здесь развертывается культурная борьба. Если Пруссия падет, то немецкая империя будет ввергнута в средневековье, станет отсталым, бессильным и парализованным образованием из полутора тысяч карликовых государств, прикрытых, словно саваном, монашеской сутаной. А теперь посмотрите, кому предстоит управлять Пруссией. Фридриху Вильгельму II. Человеку, не обладающему ни талантом, ни способностями, имеющему общеизвестную склонность к увеселениям, не приличествующим королевскому двору. У него слабый сентиментальный характер. Каждый, кто знает его, говорит это. Он любезный простофиля. Король знает это. Кроме того, он и сам немного этому содействовал. Принц постоянно окружает себя мерзавцами, он не дорос до права быть королем. Но не это самое худшее. Вы знаете, что хуже всего?

Николай отрицательно покачал головой.

— Его пристрастие к мистике. Он уже давно подпал под ее влияние. И если деньги попали в распоряжение тех, о ком написано в письме, то можно считать, что принц полностью и всецело окажется в их руках.

— В чьих?

— Велльнера и Бишоффвердера. Это те самые имена, которые в письме ди Тасси скрываются за инициалами В. и Б. Они договорились с Альдорфом, что он предоставит им средства, которые были нужны им, чтобы прибрать принца к рукам. Вероятно, были другие дарители денег, внесшие свой вклад в это дело. Образ жизни наследника прусского престола пожирает бешеные суммы. Король едва ли дает ему большой апанаж. Это слабое место, которое очень легко использовать. Но главная слабость заключается не в денежном кошельке наследника престола, а в его душе, которую обуяла тяга к мистическому. Тот, кто обладает деньгами и может тешить наследника мистицизмом, будет через пару лет править Пруссией и сможет повернуть ее в любом удобном для себя направлении.

Николай изо всех сил пытался поспевать за рассуждениями Фалька и увязывать их с впечатлением, которое сложилось у него о графе Альдорфе.

— Откуда у вас такие сведения о душевном состоянии Фридриха Вильгельма? — спросил он.

— Поезжайте в Берлин, — ответил Фальк, — поговорите там с людьми. Духовное воскрешение Фридриха Вильгельма в лагере возле Шатцлара стало на два года темой всех салонных сплетен. Люди смеются над тем, что бонвиван и кутила вдруг в одночасье превратился в блаженного и святого. Дело было так: он сидел перед своей палаткой, когда чья-то рука коснулась его плеча. Знак милости свыше. Потом он услышал тихо произнесенное слово «Иисус» и воспринял его как знак своего приобщения к кругу избранных. Обернуться он не смог, так как это противоречит законам мистики. Если бы он это сделал, то увидел бы не Иисуса, а обыкновенного герцога Фридриха Августа Брауншвейгского, который тоже называет себя розенкрейцером. Отсюда родилась шутка «Иисус Брауншвейгский». С тех пор разум наследника еще больше помрачился. Фридрих Вильгельм стал серьезным, погрузился в себя, стал грустным и унылым. При нем всегда находится Велльнер, который и организует все явления привидений и призраков.

— И король не пытается этому противостоять?

— Пытается. Естественно, пытается. Он укрепляет аппарат. Еще не перевелись люди, подобные Зедлицу и другим таким же чиновникам, готовые словом и делом бороться с мракобесами даже тогда, когда Фридриха больше не будет в живых. Но в противоположность королям придворных и чиновников можно заменять. Кто завладеет головой короля, тот и будет управлять государством.

Теперь Николай налил себе вина и сделал большой глоток.

— И вы полагаете, что Австрия участвует в этом деле?

— Разумеется. За событиями в Пруссии очень внимательно наблюдают. Как вы думаете, зачем ди Тасси появился в Альдорфе? У кого монополия на имперскую почту? У Габсбургов! Нигде не знают о состоянии дел в империи лучше, чем в Вене. Вы же своими глазами видели, как организована шпионская сеть ди Тасси. И если, как в случае Альдорфа, исчезла огромная сумма денег, то в Вене очень хотели бы знать, в каких карманах эта сумма осела. У друга или у врага. Именно поэтому туда послали ди Тасси. Он ошибся, полагая, что за нападениями и поджогами карет стояли иллюминаты. Именно поэтому он и начал выслеживать и преследовать поджигателей. Однако в Санпарейле ему стало ясно, что он ошибся. Он нашел машину розенкрейцеров. Кроме того, по ходу дела выяснилось, какой банк осуществил передачу денег, и стало понятно, что деньги предназначаются наследнику прусского престола. Прочтите письмо. Там все написано. Вы попали в неприятное положение только из-за того, что произошла ошибка в австрийской шпионской системе.

Николай не сразу нашелся, что сказать. Выводы Фалька вызвали в нем недоумение. Все было очень логично. Но он не мог понять одной вещи. Если Альдорф был участником этого заговора, то почему он целенаправленно старался сохранить свое участие в тайне от таких людей, как ди Тасси? Граф Альдорф половину жизни провел при венском дворе. Его там хорошо знали. Может быть, именно там завязались его сношения с представителями розенкрейцеров. Но этим можно было объяснить только часть всех происшедших событий. Политика великих держав? Действительно, это был истинный аспект. Но какая польза была берлинским заговорщикам в том, что из сгоревших карет сложился крест над Германской империей? Почему окруженный иллюминат, розенкрейцер или кто он там еще мог быть, застрелился у них на глазах? Почему убили Зеллинга и изрубили его мертвое тело? И куда скрылся Циннлехнер?

— Вы назвали два имени. Кто эти люди?

— Велльнер — советник в земельных владениях принца Генриха, брата короля. Этот человек всегда на виду, он появляется как среди вольных каменщиков, так и среди просветителей. Я думаю, что он — самый опасный. Он знает все группы, но сам в конечном счете не принадлежит ни к одной. Он использует их все. Но самым лучшим его инструментом является Бишоффвердер. В отличие от Велльнера, который является скользким как угорь лицемером и притворщиком, Бишоффвердер сам верит в тот мистический вздор, который он нашептывает принцу. Этот человек представляет собой замечательное зрелище, он настоящий маг. Принц полностью подпал под влияние этого человека. Кроме всего прочего, Бишоффвердер унаследовал аппарат Шрепфера, с помощью которого он морочит принцу голову всякими духовными явлениями.

— Кто такой Шрепфер и что это за аппарат?

— Шесть лет назад здесь, в окрестностях Лейпцига, произошел один скандал. Хозяин лейпцигской кофейни Шрепфер застрелился в Розентале на глазах у товарища по ложе. Этот человек был большим должником. Но потом заговорили, что он в действительности пытался проявить себя как дух. К узкому кругу людей, которые наблюдали этот прискорбный случай, принадлежал и Бишоффвердер. Он и один тайный военный советник из Хопфгартена провели вечер, предшествовавший событию, вместе с Шрепфером, и, как они позже говорили, он сказал им, что готовится утром явить чудо. Делу не был дан законный ход, но Бишоффвердер унаследовал вогнутые зеркала Шрепфера, с помощью которых он производил свои прежние духовные магические обряды и заклинания.

Застрелиться на глазах своего друга? Николай содрогнулся. Значит, событие, которое произошло возле Швабаха, не было чем-то из ряда вон выходящим?

— Незадолго до ареста Филипп получил от своего друга, члена ложи, письмо из Берлина, и в этом письме описывались тамошние события. Осенью 1779 года орден розенкрейцеров нашел доступ в очень высокие сферы, так же как и в круги самых влиятельных течений масонских братств. В Берлине возник особый кружок розенкрейцеров, возглавляемый Велльнером. В этот кружок вступил и Бишоффвердер.

— Именно в это время Максимилиан Альдорф был в Берлине? — спросил Николай.

— Да. Приблизительно. Максимилиан Альдорф был там немного раньше. Но в то время, когда произошло слияние тайных обществ с розенкрейцерами, он уже уехал в Кенигсберг.

— И что он там делал?

— Этого я не знаю.

— О чем еще сообщали из Берлина?

— Самое интересное сообщение касалось цели ордена: уничтожение просвещения, для чего прежде всего необходимо было привлечь в члены ордена Ормеза Великого.

— Ормеза Великого?

Фальк взял стакан, но не стал пить, а принялся рассеянно вертеть его в руках.

— Да, будущего короля Пруссии. Когда король Пруссии умрет, то, таким образом, они получат возможность подчинить себе Пруссию. Если Фридрих Вильгельм станет королем, то больше ничто не сможет помешать ордену.

Потом он снова замолчал. Николай смущенно потупил глаза.

— Ну так как, — произнес Фальк и насмешливо поднял бокал, — стоят ли эти сведения ваших десяти талеров?

Но Николай не ответил. Лицо его стало мертвенно-бледным. У входа в зал появились два человека. Один из них заговорил с хозяином, но другой окинул помещение внимательным взглядом.

Это был Камецкий!

 

8

Будь у Николая менее внимательный собеседник, он ни за что не вышел бы живым из этого трактира. Но Фальк тотчас понял, что могло означать вдруг ставшее пепельно-серым лицо Николая.

— Не двигайтесь, — сказал он тихо. — Смотрите вниз.

Николай сделал то, что ему было сказано. От страха он в мгновение ока покрылся каплями холодного пота. Сердце бешено заколотилось. В любой момент Камецкий мог его увидеть.

— Сколько их? — спросил Фальк.

— Двое, — в страхе прошептал Николай.

— Черепица уложена очень неплотно, — негромким голосом торопливо произнес Фальк. — Неожиданность даст вам несколько секунд преимущества. Этого будет достаточно. Не прыгайте сразу, добегите до конца крыши, там мягко. И не забудьте о моих десяти талерах.

С этими словами он вдруг вскочил, испустил дикий вопль, схватил Николая за ворот и изо всех сил толкнул его в скат крыши. Николай спиной ощутил сильнейший удар, а потом лицо его обдал холодный зимний воздух. Он упал и с грохотом приземлился на выступ крыши. Сверху на него посыпалась выбитая из ската крыши черепица, но он быстро перекатился на бок, стряхнул с себя осколки и стремглав бросился бежать вдоль конька. Он слышал, как внутри бесновался и орал Фальк:

— Проклятый негодяй, когда я тебя поймаю, ты мне сполна заплатишь за это оскорбление!

Потом возникла свалка. Что-то с грохотом упало на пол. Послышался звон разбитого стекла, и последнее, что донеслось до слуха Николая, был голос Камецкого:

— Хагельганц, быстро выйдите и посмотрите, кто это был!

Николай спрыгнул. Он приземлился на грядку, оглянулся, поднялся на ноги и бросился в узкий проулок. Он не имел ни малейшего понятия, где находится, но то же самое можно было сказать и о его преследователях. Они точно так же, как и он, заблудятся здесь, и поэтому, чем глубже он заберется в закоулки студенческого квартала, тем меньше шансов у них найти его. Он на мгновение остановился и прислушался. Хагельганц был всего шагах в двадцати от него. Николай опустился на колени. Здесь была дверь погреба, но она оказалась закрыта. Он поднял глаза вверх, но и там не было выхода. Значит, надо бежать дальше. Благодарение Богу, стояла непроглядная тьма. Он снова остановился. Теперь все было тихо. Он насколько мог перевел дух и успокоил дыхание. Потом снова послышались шаги. Николай затаил дыхание. Не было видно ни зги, но шаги было слышно хорошо, и они могли его выдать. Николай присел на корточки и спрятался в тени большой дождевой бочки, стоявшей возле стены. Он сделал и еще кое-что, то, что совсем недавно посчитал бы для себя решительно невозможным. Он пошарил рукой по земле и нащупал большой острый камень. Что с ним стало? Ведь у него никогда даже в мыслях не было кого-то убить! Но теперь в нем что-то совершенно переменилось. Да. Он убьет Хагельганца, если тот его обнаружит. У него просто нет иного выхода. Что с ним будет, если они его найдут? Тогда он пропал. Они устроят над ним короткий процесс. Он молил Бога, чтобы до этого не дошло и чтобы ему не пришлось этого испытать. Но сейчас он не мог поступить иначе. Он будет защищаться.

Сердце его вдруг забилось ровно и спокойно. Дыхание тоже выровнялось. Он услышал, как кто-то осторожно продвигается вдоль проулка. Темнота была непроницаемой. Очевидно, они не были подготовлены к погоне и не взяли с собой фонарей. Теперь он даже слышал дыхание этого человека. Но он ничего не видел. Или почти ничего. Перед ним вырисовывалась темная тень, до которой было не больше пяти шагов. Тень остановилась. Или он тоже почувствовал чье-то присутствие? Николай крепко схватил камень и приготовился к прыжку. Он ударит сразу, без всякого предупреждения. Это был его единственный шанс. Внезапность. Однако он продолжал лежать без движения. Тень еще немного приблизилась. Но человек смотрел в другую сторону. Он не мог видеть Николая и не догадывался, что жертва находится на расстоянии вытянутой руки. Потом издали раздался громкий голос:

— Хагельганц?

— Я здесь, — крикнула тень.

— Идите сюда, — крикнул голос. — Ложная тревога. Это были пьяные студенты.

Тень ничего не ответила. Николай почти физически почувствовал, как ее пронзительный взгляд ощупывает темноту. Но человек не смог его увидеть. Он сплюнул, и плевок попал на ботинок Николая. Потом послышались удаляющиеся шаги.

Николай просидел в своем укрытии еще минуту. Потом его начало трясти. Зубы стучали так громко, что он был вынужден несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы подавить тошноту. Было чистым безумием возвращаться в Лейпциг. Наоборот, надо как можно скорее покинуть город. Но как сделать это сейчас, ночью? Он рассудил, что будет более рискованным — подождать до утра, а потом, смешавшись с толпой ярмарочных гуляк, исчезнуть из Лейпцига, или использовать темноту ночи. Он выбрал второе решение. Сделав большой крюк, он вернулся к Паулинуму и направился к квартире Фалька. В доме было тихо. Вокруг тоже не было заметно ничего особенного. Он постучал в привратницкую, прошел во двор и через окно заглянул в пустую комнату Фалька. Беднягу наверняка до сих пор допрашивают. Николай остро почувствовал свою вину. Этот человек спас ему жизнь. Как сможет он его отблагодарить?

Он вытащил кошелек и пересчитал монеты. На сколько хватит ему этой суммы, чтобы жить? Сколько времени он может прятаться от ди Тасси?

Он отсчитал вместо обещанных десяти двадцать талеров и после короткого раздумья положил деньги в жестяную табакерку, которая до сих пор стояла на сундуке. Он с удовольствием оставил бы и записку, но как Николай ни искал, он не смог найти ни бумаги, ни письменных принадлежностей. Разве Фальк не писал пьес? Или он бросил это занятие? Некоторое время Николай стоял в нерешительности, но потом ему в голову пришла еще одна мысль. Ведь он должен еще пойти в «Отель де Сакс». Как он мог об этом забыть? Можно ли рискнуть, или это очень опасно?

Он вышел на улицу и у какого-то прохожего спросил дорогу. Отель находился на Клостергассе, как раз недалеко от Ранштедтских ворот. Но когда он издалека увидел высокое, ярко освещенное здание, двери, через которые входили и выходили богато одетые люди, мужество покинуло его. Все там было слишком светло и изящно. Он сразу бросится в глаза своими запачканными чулками, к которым прилипли комья засохшей грязи. Но, по счастью, обычаи здесь были такими же, как в Нюрнберге. На каждом углу торчали мальчишки, готовые за пару грошей поработать посыльными. Он выбрал первого попавшегося и дал ему денег. Не прошло и трех минут, как парень вернулся и действительно принес ему письмо, которое он выкупил в конторе гостиницы. Николай был так рад письму, что дал мальчишке еще два гроша. Потом он спрятал письмо в карман и направился к Ранштедтским воротам, тщательно выбирая самые темные закоулки.

Несмотря на запутанные сведения, ему по крайней мере стало ясно одно: ди Тасси действительно ошибся. Он погнался за фальшивой добычей. Но это была не единственная его ошибка. Граф Альдорф перевел деньги на политический заговор, но одновременно он преследовал и какую-то иную цель. Инстинкт не обманывал Николая. Это другое намерение было тесно связано с Максимилианом, но начало ему было положено не в Лейпциге, а очень далеко отсюда. Это был неприметный, почти невидимый и неразличимый след, но он ухватится за эту нить и отправится в Кенигсберг.

 

9

Мой дорогой Николай.

Для меня было несказанной радостью получить от тебя весточку. Что же касается Нюрнберга, то, клянусь бессмертной душой, он, позволю себе сказать, действительно плох. Но не думай, однако, что Ветцлар лучше. Каждый шаг в здешних проулках — рискованное предприятие, того и гляди сломаешь себе шею, а зимой чужаку лучше не ступать на его улицы без ходулей. Либо подвергаешься опасности сломать себе ребра на лестницах, коих здесь великое множество, ибо город стоит на холмах, либо — со всего размаху шлепнуться в кучу отбросов, которые громоздятся здесь перед каждым домом, наваленные едва ли не в рост человека. Также немалую опасность представляют собой ветхие дымовые трубы, которые при падении способны насмерть убить прохожего. Но больше всего удивляет скупость местных чиновников. Судья, получающий жалованье шестнадцать тысяч талеров в год, предпочитает таскаться по неимоверной грязи пешком, нежели потратить гроши на поездку в совет в карете, запряженной четверкой лошадей. Увеселений здесь практически нет, и один театральный антрепренер, приехавший сюда прошлым летом, ибо, видимо, не сумел найти лучшего места, был, однако, вынужден через три недели покинуть город, так как вся его компания разорилась из-за долгого и бесцельного проживания здесь.

Теперь, однако, перехожу к твоей просьбе сообщить, стоит ли тебе вручать свою судьбу одному из здешних советников юстиции. Но для начала я обязан разъяснить тебе, что такое советник юстиции, ибо, мой дорогой друг, титулы здесь суть не что иное, как листья, висящие зимой на деревьях, — они часто прикрывают собой увядание и истощение, так пудра прикрывает истинную кожу французских дам.

Причина здешнего обилия титулов такова: согласно закону, принятому самими адвокатами и прокурорами, их слуги и горничные не имеют права обращаться к ним «милостивый государь». Они, однако, стремятся к этому всей душой и мучаются жалкой болезнью, кою я назвал бы титулярной лихорадкой. Если тебе когда-либо встретится человек, по глазам которого видно, что он не асессор, по жалкому виду — что он не канцелярист, а по рукам — что он не сапожник, то тебе должно полагать, что перед тобою, по самой малой мерке, тайный советник, надворный советник, финансовый советник, канцелярский советник, советник юстиции, военный советник, палатный советник, счетный советник и черт знает, какой еще советник. Подобные титулы обычно покупают у крупных и мелких чиновников имперского сословия, которые за пару крейцеров чаевых фабрикуют эти патенты дюжинами.

Другой класс здешних лиц являют собой канцеляристы. Поистине мне потребовалось бы перо Хогарта и волшебное остроумие Лихтенберга для того, чтобы представить тебе эти карикатурные создания. Вообще, если ты желаешь почитать обо всей этой жалкой мерзости, то возьми ее описание, сделанное мастерской рукой непревзойденного Гете в его «Страданиях Вертера», где представлена сущая правда, и всякий, кто знаком с местными отношениями, получает от этой книги небывалое удовольствие. Но это скорее достойно слез, а не смеха. Все, действительно все без исключения здесь жалко и низко, и все это единственно и только зависит от упрямства рейхсканцлера, который предоставил все места католикам, хотя курфюрст желал бы видеть на них и протестантов. Но об этом в Германии не стоит даже помышлять.

Надо ли мне описывать презираемый здесь класс практикантов и соллицитантов, к коему несчастному стаду должен я приписать и себя самого? Ах, дорогой мой Николай, что я могу написать тебе об извлечениях из бумаг, среди которых влачу я свои безрадостные дни, а ты еще хочешь что-то узнать о своем советнике юстиции, который, между прочим, насколько я смог выяснить, никому здесь не известен. Но это, само по себе, еще ничего не значит, ибо в политическом плане здесь существуют две партии, а именно: прусская и австрийская, и поэтому здесь кишмя кишат чиновники из обеих частей империи, и некоторые из этих чиновников проводят здесь всего по нескольку месяцев только ради того, чтобы познакомиться со здешней рутиной. Часто они получают один из титулов, о которых я упоминал, либо потому, что они просто больше никуда не годятся, либо потому, что их дела не надо выносить на здешний рынок, то есть другими словами: эти последние стараются не слишком сильно бросаться в глаза, ибо их занятия носят сугубо деликатный характер. Надеюсь, твой советник юстиции не принадлежит к этой последней категории, в таком случае я посоветовал бы тебе быть с ним очень осторожным.

Ну, дорогой мой Николай, чтобы ты не думал, что здесь все так уж плохо и ужасно, я не могу закончить, чтобы не заметить, что девушки здесь красивы, как розы, и резвы, как газели. Почти у каждого практиканта есть возлюбленная, которая с утра до ночи назначает своему воздыхателю свидания под своими окнами, принимает письма, ходит с ним на прогулки, посещает разнообразного рода игры и танцы, заставляет воспевать себя в стихах, совершенно свободна и иногда позволяет себя похищать. Но все это, к великому сожалению, всего лишь обычай, и вскоре девушка изменяет. При расставании принято проливать слезы и писать трогательные письма, но это лишь обычай расставания. Девушки тотчас заключают следующий любовный союз с другим практикантом, с которым вскоре таким же манером тоже расстаются. Это продолжается из года в год, до тех пор, пока не отцветает красота и не увядают прелести.Tempus fugit.

Так что в итоге ты убедишься в том, что твой жребий коротать жизнь в Нюрнберге в сравнении с моим выглядит не столь уж жалким. Ветцлар мог бы стать единственным в Германии местом сосредоточения высокого немецкого вкуса, если бы железные предрассудки не диктовали иное. Здесь собираются самые образованные люди со всех концов нашей великой страны, у которых есть немалые возможности и знания. Но жалкая бумажная пыль, которая в самом расцвете задушила стольких гениев, душит и здесь лучшие вкусы. Многие из этих господ не занимаются литературой для своего учения, бросив ее ради заработка, так как вынуждены думать об иных вещах.

Подумай еще раз, стоит ли тебе поступать на службу к одному из здешних чиновников. Мне было бы отрадно, конечно, иметь тебя поблизости, но мой эгоизм недостаточно велик для того, чтобы желать тебе такого несчастья.

Итак, будь счастлив. С сердечным приветом,

твой Иоганн.

 

10

В тот же день Николай продал лошадей и забронировал на почте два места до Кенигсберга. На следующий день рано утром они отправились в дальний путь. Сколько времени продлится путешествие, было известно только хмурому небу. Было еще сухо, когда они проезжали Нидерлаузиц. Но в любой момент мог начаться дождь или снег, который задержит их бог знает где на день, а то и на два.

Первая остановка после Лейпцига — в Эйленбурге — запомнилась им дружелюбной начальницей почтового отделения, побаловавшей их отличным вкусным хлебом. Поменяли лошадей, и они выехали в Торгау, где провели ночь. Гостиница располагалась на рыночной площади, но выглядела заброшенной и печальной. В четыре часа утра они поехали дальше. По пути они проехали Герцберг, Гогенбуко, Люкау, Люббеп и, наконец, Либерозе — последний саксонский город, и в Беескове, пограничном прусском городе, одетого в желтое почтальона сменил на козлах почтальон, одетый в синий мундир. Николаю пришлось ответить таможенникам на несколько не слишком приятных вопросов, да и Магдалену основательно досмотрели. Кофр и сумку Николая опечатали, а на следующем перегоне, в Мюльрозе, даже опломбировали, взяв с него обещание не открывать сумки до самого Кенигсберга. Николай невольно вспомнил стекольщика и его жалобы на удушающий протекционизм германских земель. Здесь, в Пруссии, он был особенно ужасен. Снова и снова попадались им на глаза служившие в прусской государственной монополии ненавидимые всеми французские чиновники, охотившиеся за любым иностранным товаром, чтобы прусские деньги не уплывали во враждебные страны, окружавшие Пруссию. Но даже самые драконовские меры не могли поставить надежный заслон на пути контрабандного табака и кофе. Именно поэтому на границе опечатывали даже багаж проезжавших частных лиц, простых путешественников.

Николай радовался каждой новой миле, которая отдаляла его от Лейпцига. Бесконечное расстояние, которое им еще предстояло преодолеть, внушало некоторую надежду, что в этой части страны они смогут избежать дальнейшего преследования. Или сеть ди Тасси была раскинута и в Восточной Пруссии?

Состояние дорог было ужасающим. Только однажды им попался короткий отрезок вымощенного шоссе. Николай не раз спрашивал себя, по какому праву с них берут по два гроша за каждую милю. Часто никакой дороги не было вообще. Они могли почитать за счастье, что карета перевернулась только один раз и при этом обошлось без жертв и ранений. Им пришлось ждать почти полдня помощи из деревни, чтобы поднять карету на колеса. Впрочем, происшествий хватало и без этого. На третий день пути им пришлось простоять полночи в лесу, потому что почтальон заблудился и ждал рассвета, чтобы сориентироваться.

Через четыре дня такого путешествия они были совершенно измотаны. Удары и толчки громыхавшей и дребезжавшей на каждом ухабе кареты со временем стали столь невыносимыми, что они часто предпочитали идти пешком рядом с повозкой. Нередко случалось так, что они шли быстрее, а потом им приходилось дожидаться, когда колымага догонит их. Чем дальше на восток они продвигались, тем хуже становились почтовые станции и постоялые дворы. Иногда Николаю казалось, что он задохнется в испарениях тел дюжины спавших в тесной гостиничной комнате путешественников, и он, завернувшись в плащ, по нескольку часов бродил перед постоялым двором, дожидаясь утра и размышляя о том, что невыносимее — усталость и холод улицы или смрад постоялого двора. На следующий день, обезумев от бессонной ночи, он садился на скамью кузова, который без рессор часами подпрыгивал и шатался из стороны в сторону до тех пор, пока не ломалась ось, прекращая дальнейшее продвижение, и приходилось тратить нервы в ожидании, пока ее поменяют под проливным дождем. Николай дошел до того, что желал, чтобы на их карету напали поджигатели и освободили их от этого проклятия прусско-бранденбургской почты. Но места, по которым они ехали, были пустынны и заброшены. Лишь редкие одинокие путники встречались им среди этой безрадостной местности. Не было здесь даже медведей и волков, видимо, они вымерли от тоски и одиночества.

Однако бесконечные часы путешествия дали ему возможность спокойно обдумать все события, с которыми пришлось ему столкнуться. Разговор с Фальком позволил ему ответить почти на все вопросы, связанные с отношением ди Тасси ко всему этому делу. Чем дольше он обдумывал детали, тем сильнее становилось его убеждение в том, что граф Альдорф вел не только двойную, но даже тройную игру. Совершенно справедливо было то, что Австрия искала способ ослабить Пруссию. На втором уровне было ожесточенное противостояние иллюминатов и розенкрейцеров, являвшее собой такое же непримиримое столкновение на идеологической почве. Но почему именно таким жестоким способом был убит Зелл инг? Какое отношение имели к этому поджигатели карет? И при чем здесь абсцесс легкого?

Альдорф и его сын Максимилиан хотели слыть ненавистниками Пруссии и розенкрейцерами, но их замыслы внутри их собственной группы являли собой хорошо укрытую от посторонних глаз тайну. Представлялось, что в этих тайных замыслах речь шла о чем-то более значительном, нежели наследование трона в Пруссии или междоусобная борьба за ведущую роль среди тайных союзов и обществ. Люди были готовы умирать за эту тайну. И у всех этих людей был абсцесс или гнилостный распад в легких. Но дальше его размышления упирались в стену непонимания. Вызывал ли эту болезнь яд? Или это все же была естественная болезнь?

Николай не мог перестать думать о внезапной перемене, происшедшей с Максимилианом. Он столкнулся с чем-то зловещим, возможно, с открытым насилием, из-за которого он в течение, быть может, одного дня превратился в больного человека. И не только он. Все люди из тех, кто впоследствии столкнулся с тайной, стали страдать теми же симптомами: затруднением дыхания, угнетенным состоянием души, бесплодным, мучительным стремлением, равным по силе ностальгии, но питавшимся другим источником. Вероятно, болезнь эта была прилипчивой. Миазм. Зараза. Субстанция, причинявшая болезнь. Или все же это был яд?

Магдалена выслушала рассказ Николая о его встрече с Фальком без комментариев. Единственное, чему она явно удивилась, был тот живописный способ, каким Фальк выручил Николая, когда в трактир вошли Камецкий и Хагельганц. Но она приписала это ненависти, которую испытывал Фальк ко всему, что хотя бы отдаленно напоминало об Австрии.

— Он сделал это не ради тебя, а из самых низменных побуждений, это он виноват в несчастье, случившемся с Филиппом.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда, именно Фальк впутал Филиппа в это дело.

— Насколько я слышал, все обстояло как раз наоборот, — возразил Николай. — Фальк утверждает, что Филипп был одержим тайными обществами.

Она отрицательно покачала головой.

— Фальк — опаснейший атеист. Он поворачивает все дела так, чтобы они выглядели в выгодном для него свете.

Этот упрек, как показалось Николаю, несколько странно звучал в ее устах.

— Но твой брат тоже был атеист.

— Филипп заблуждался. Это обстоятельство и использовал Фальк. Сам он был достаточно хитер, чтобы всегда оставаться на заднем плане. Его постоянно окружало множество молодых людей, которым он внушал опасные идеи.

— Какие именно идеи?

— Материализм и республиканские идеи. Господство денег и бюргеров.

Николай холодно посмотрел на нее.

— И что в этом плохого? Неужели ты думаешь, что лучше господство монахов и князей?

— Нет, они предали свой священный долг. Но я не понимаю, что мы выиграем, если их место займут бюргеры.

— Но кто еще может занять их место?

— Никто. Князья должны вспомнить, кто они и от кого произошли. Мы должны напомнить им об этом. Они преступили законы святости. Почти все они плохи. Но если они падут, то некому будет сдержать лавину.

Николай беспомощно посмотрел на нее. Как она все же наивна!

— Ты говоришь о святости князей?

— Я говорю о святости их долга.

— Я не верю, что ты говоришь серьезно, — жестко произнес он. — Да ты только посмотри на этих мелких тиранов милостью Божьей, которые угнетают нас и высасывают из нас соки. Настанет день, когда народ восстанет и сметет их прочь.

— Да, это, конечно, произойдет. И народ окажется в сто раз хуже самого наихудшего из всех князей, — ответила она и добавила: — Люди начнут пожирать друг друга как дикие звери, если их сделают свободными раньше, чем добрыми.

— Никогда, — запротестовал Николай. — Народ никогда не допустит такого деспотизма и такой несправедливости, от которых он сам страдал столько столетий. Граждане не забудут, каково жить, когда с тобой обращаются как со скотиной.

— Ты никогда не был на невольничьих рынках во Франции, — резко возразила она, — где грузят на корабли этих несчастных созданий из Африки для заморских колоний Франции? Там бы ты увидел истинное лицо буржуа, жуткую физиономию бессовестного купца. В Париже он жалуется на отсутствие гражданских прав лично для себя, но уже в ЛаРошели он не желает ничего о них знать. Нет, напротив, он попирает ногами эти права, поскольку это может принести ему прибыль. Посмотри, что творится в английских колониях. Господин Джефферсон пишет декларацию прав человека, но при этом сам держит рабов. Бюргеры поднимаются против князей не потому что хотят сделать из них людей, нет, они хотят сделать из бюргеров князей. Но бюргеру ничто не свято. Он знает только торговлю и доход. И ты увидишь, как только ему позволят это сделать, буржуа повергнет мир в такое отвратительное рабство, какое не снилось даже самому подлому из князей. Ибо бюргеров так же много, как саранчи египетской. И не забудь: у этих людей нет совести. Они не видят святого. Они совершенно слепы к нему. Они ненавидят святость, ибо ее нельзя обменять на деньги. Посмотри, посмотри же туда, где они уже захватили первые ступени власти. И кто пользуется плодами этой якобы борьбы за свободу? Кто оплачивает цену их свободы? Их превращенные в скотов рабы. Их бесправные жены. Угнетенные жители их колоний.

Николай хотел было возразить, но обезоруживающий выпад Магдалены не оставил ему никакой возможности для возражения.

— Фальк очень хорошо почувствовал, что Филипп в глубине души обладал тем, о чем люди, подобные Фальку, не имеют ни малейшего представления. С другой стороны, Филипп разглядел это в Максимилиане. Святое. И даже оставив общество Евы, мой брат доподлинно чувствовал, что решение не может лежать там, где искали его Фальк и иже с ним. Он чувствовал, что его тянет к Максимилиану. Но он был введен в заблуждение Фальком, лихтбрингерами и их идеями. Он больше не видел ту единственную дверь, войдя в которую, только и можно отыскать ответ.

— И где же находится эта дверь? — насмешливо спросил Николай.

— В святости. В покорности и молчании. В милости. В Боге.

— В молчании. Перед войной и голодом? — спросил он зло. — Покорность и смирение перед деспотизмом и несправедливостью?

— Это и есть тот словесный туман, каким они заманивают вас.

—Кто?

— Фальк и люди его склада. Лихтбрингеры. Они полагают, что человек может понять истину, голосуя за нее. Но и бюргеры будут вести войны — войны намного более жестокие, чем это можем представить ты и я. Бюргер принесет голод и тиранию в самый удаленный и заброшенный уголок мира, если не будет хотя бы крошечного основания этого не делать.

— Естественно, такие основания есть.

— Вот как? И какие же это основания?

— Такт и уважение, — уверенно ответил Николай.

— Это очень слабые основания, — возразила Магдалена. — Почему я вообще должна кого-то уважать, если не верю, что он хотя бы отчасти причастен к святому? Я сильнее. Я могу его убить. Это принесет мне победу и выигрыш. Так почему бы мне это не сделать?

— Потому что ты не хочешь, чтобы и тебя убили. Ты отрекаешься от своей свободы убивать во имя того, чтобы не быть убитой самой.

— Я поступаю так из страха, — сказала Магдалена.

— Нет. Ты поступаешь так из разума.

— Это одно и то же. В любом случае я поступаю так не из сознательного понимания, и не из доверия, и не из почтения к святому.

— Этого я не понимаю, — резко произнес Николай.

— Конечно, нет, — так же резко сказала она. — Весь разум происходит из страха. Страха перед смертью. До того, как человек попадает в лапы лихтбрингеров, он ничего не знает о смерти. После этого его охватывает страх, ужасный страх. Бог милосерден и из милосердия дал человеку чувство, с помощью коего он смог найти способ научиться переносить свой страх. Он дал человеку возможность познать святое, чем утешил его и научил преодолевать боязнь. Но лихтбрингер не знал покоя. Он соблазнил человека тем, что сможет избавить его от страха и сделать властелином мира. Он лживо уверил человека и в том, что тот сможет преодолеть даже первопричину страха — разум. При этом только наш страх есть знак того, что мы не покинуты. И истинное наименование этого страха есть благоговение. Но лихтбрингеры ненавидят благоговение, ибо оно мешает их махинациям. Они хотят все обменять и менять одно на другое. Но святое нельзя купить, продать или обменять. Оно имеет непреходящую, бесконечную ценность. Но эта ценность не подлежит обмену. Оно имеет ценность, но не имеет продажной цены.

Николай смиренно отвел глаза. Она, должно быть, до сих пор живет странными понятиями и убеждениями своей секты. Мир велик. Он, со своей стороны, не имеет ничего общего со всеми этими делами. Он врач. Отведенные ему немногие годы жизни он хотел потратить на то, чтобы исследовать связи природы. Он хотел знать, от какой болезни умерли Максимилиан Альдорф и члены его семьи и как скрыться от преследования ди Тасси. И это все. Ему были противны в равной степени все религии и прежде всего чума католического монашества. Какие могли быть основания откармливать за общественный счет праздных и опостылевших миру людей? Что они делают, за исключением того, что в своих бесформенных сутанах странствуют по миру, заполняют церкви своим бессмысленным бормотанием и рассеянно отсчитывают на четках количество своих молитв Богу?

Но все же одновременно он чувствовал, что был не вполне справедлив к Магдалене. Все это было ненавистно и ей.

Как она назвала церковь? Каменный дом пожирателей идолов. Празднество Ганса-Колбасника. Жрецы Ваала и слуги чрева. Он наблюдал за ней и пытался понять ее странные взгляды, привести их для себя в какую-то разумную систему. Она часами сидела напротив него в карете, но он не мог избавиться от впечатления, что в действительности она пребывает где-то далеко, в другом месте. Она сидела с закрытыми глазами, но не спала. Взгляд ее почти всегда был обращен в себя. Что-то в ней неудержимо притягивало его. Он силился ее понять, но не знал как. Его обескураживало то, что они были так близки, но она продолжала относиться к нему с недоверием, осторожностью и, пожалуй, даже отчужденно. Означало ли это, что они не были мужчиной и женщиной, созданными друг для друга? Он чувствовал себя уязвленным от такого отчуждения, от ее сопротивления. И при этом он вообще не понимал, в чем причина такого отчуждения и сопротивления, отталкивания. Она его не любит? Имела ли она право сначала так его очаровать, а потом снова оттолкнуть?

 

11

Между тем превратностей путешествия отнюдь не стало меньше. На пятый день почтальон целых два раза сбивался с пути, так что пассажиры были вынуждены нанять в одной деревне проводника с фонарем. Когда вечером они наконец снова двинулись в путь, уже стемнело и еше вдобавок сгустился туман. Они ехали едва ли час, когда проводник сам заблудился. Проблуждав по лесу взад и вперед, они к пяти часам утра выбрались к следующей почтовой станции. После завтрака было решено воспользоваться ясным светом дня и тотчас трогаться в дорогу, однако за первым же холмом, на совершенно ужасающем участке дороги, у кареты сломалась ось. Почтальон ругался и клял все на свете, пока усталые, измотанные пассажиры, едва не по щиколотку в грязи, брели к только что оставленной ими почтовой станций, где им пришлось ждать, когда нашли запасную ось и заменили ее. Все это заняло еще добрых полдня.

Во время ожидания Николай разговорился с одним купцом из Кенигсберга, который ехал в Берлин и из-за непогоды уже второй день сидел на постоялом дворе. Причем большую часть этого времени он провел в отхожем месте. Николай посоветовал ему заказать у хозяина ячменный слизистый суп и, кроме того, порекомендовал пить только чай, чтобы успокоить кишечник.

Купец поблагодарил его и живо обрисовал Николаю цель его путешествия. Опустошительный пожар 1764 года причинил городу громадный ущерб, от которого он до сих пор по-настоящему не оправился. Прежде всего надо будет посетить Кнейпгоф. Из трех городов, от слияния которых возник Кенигсберг, Кнейпгоф самый красивый, стоит он на живописном острове, образованном водами Приголи, которая его обтекает со всех сторон. Альтштадт и Лебенихт менее интересны. Главная улица в Кнейпгофе — Ланггассе, а в Альтштадте ему следует посетить Шлоссберг и Французскую улицу. Потом купец спросил Николая, к какому роду путешественников тот относится, так как если не считать таких же, как он, купцов, то совершенно очевидно, что к уже известным трем видам прибавился в последнее время и четвертый, к коему Николай скорее всего и принадлежит, не правда ли?

— Вот как? — изумленно спросил Николай. — И что же это за вид?

— Я много лет путешествую по этой дороге, — начал отвечать купец, — и снова и снова встречаю уставших от цивилизации одиночек, которых тянет в Альпы, людей, интересующихся экономическим прогрессом и едущих поэтому в Англию, или политических безумцев, направляющихся во Францию. Но теперь многие едут в Кенигсберг, поэтому-то я и спрашиваю вас, зачем едете туда вы.

— Это семейные дела, — ответил Николай, чтобы избежать дальнейших расспросов и объяснений.

— Ах да, это, конечно, основательная причина. А я уже испытал искушение назвать вам новую категорию путешественников.

— И что же это за категория? — снова спросил Николай.

— Я даже не знаю, как их назвать. Может быть, паломниками, хотя они не кажутся религиозными. Прежде всего это студенты, как правило, довольно оборванные, хотя встречаются и сыновья знатных фамилий. Они стекаются сюда со всех сторон и проводят несколько месяцев в городе, чтобы послушать курс одного профессора, который на протяжении вот уже нескольких лет не написал ни одной книги. Да, кстати, ему уже пятьдесят семь лет, и он уже свершил дело своей жизни, иначе он не смог бы столь сильно притягивать к себе юные души.

— И как зовут этого человека?

— Вероятно, его имя вам неизвестно. Или, быть может, вы интересуетесь метафизикой?

— Нет, не интересуюсь.

— Его зовут Иммануил Кант.

Николай пожал плечами.

— Нет, я никогда не слышал о нем. Но почему весь мир тянется к нему?

— Ну, естественно, не весь мир. К нему едут совершенно особые люди.

— Вы знакомы с этим господином?

— Несколько лет назад я имел честь присутствовать на обеде у графа Кайзерлинга. Там был и господин профессор Кант. Он отличается даром живого общения и обладает изящными манерами поведения. Глядя на него, трудно предположить, что в нем скрывается глубокий исследовательский дух, который ему приписывают. Говорят, что в Кенигсберге у него множество последователей, и он — главная причина того, что там собираются в таком множестве метафизики со всего света. Так как он возбудил во мне немалую симпатию, то при первой же возможности я даже посетил одну из его лекций. Он читал курс, который встретил горячий прием и имел конечной целью преподать слушателям верное понимание о людях и их поступках. Поскольку я жалкий дилетант, то, естественно, не все понял. Но свои лекции он оживляет историями и анекдотами всех земель и народов, что очень нравится слушателям. Это очень всем нравится, и тем большее огорчение вызывает у них то, что он не хочет больше ничего писать. Он постоянно обещает выпустить в скором времени небольшой том, но этим все и ограничивается.

— И вы говорите, что студенты съезжаются сюда отовсюду?

Купец ответил энергичным утверждением.

— Могу вам сказать, что я езжу по этой дороге уже одиннадцать лет и мог бы составить целую библиотеку из тех разговоров, которые ведутся в каретах об этом профессоре Канте. Удивительнейшие, впрочем, разговоры, так как нет никакого единодушия в оценке того, что, собственно, представляет собой учение господина Канта. Это учение имеет особенное свойство волновать души, хотя в конечном итоге оно, естественно, апеллирует к разуму. Правда, мне кажется, что ему самому не вполне пока ясны его рассуждения, иначе он бы уже давно записал их.

— И кто же его студенты? — спросил Николай.

— В большинстве своем это полуголодные пасторские сыновья с воспаленными от постоянного чтения глазами, которые пускаются сюда в дальний путь из Лейпцига или Берлина. Но немало видел я также богатых и благородных господ, коих влечет в эту глухую часть мира любопытство. Вы случайно не принадлежите к этой категории?

— Нет, совершенно нет, — ответил Николай, изо всех сил стараясь скрыть свое возбуждение. — Благородные господа, говорите вы? Они едут в Кенигсберг учиться?

— О да, многие принцы из всех частей мира делают здесь остановку и посещают курс профессора Канта. Но преимущественно это молодые люди из бюргерского сословия, почему я ошибочно и причислил вас к этой категории. Надеюсь, вы простите мне это заблуждение.

Дальше начался разговор, полный банальных любезностей, однако мыслями своими Николай был уже далеко. Он сразу подумал о Максимилиане. В Лейпциге он слушал курс метафизики Зейдлица. Не потому ли отправился он в Кенигсберг? Для того, чтобы прослушать курс этого Канта? В любом случае это очень интересный намек. Однако чем больше Николай размышлял об этом предмете, тем тягостнее становилось у него на душе. Не было ли это путешествие полной бессмыслицей? У них нет никаких верных догадок относительно того, что мог делать в Кенигсберге Максимилиан. Стоило Николаю закрыть глаза и представить себе все те места, которые были связаны с замком Альдорф, как перед его мысленным взором тотчас возникала карта Германии, покрытая множеством пылающих точек, образовывавших крест, в точке пересечения которого располагался Альдорф. Но при чем здесь Кенигсберг? Он лежал на краю света, и единственным связующим звеном был Максимилиан, его пребывание здесь и начало его болезни.

Или это самый важный пункт? Именно этот, хотя он и выпал из общего рисунка?

Болезнь. Распад легкого. Не явилась ли эта болезнь из Кенигсберга? Не Максимилиан ли принес ее в Альдорф? Но этого не могло быть. Почему больше никто не заболел этой болезнью? До сих пор было только три жертвы, но и они умерли не от нее. Нет, они либо покончили с собой, либо были убиты. Или были еще жертвы, о которых никто ничего не знал? Не существовал ли в действительности яд, о котором упоминал в своем письме Максимилиан? Отравление, с которым никто не может справиться, отравление, вызываемое каким-то невидимым веществом, которое можно незаметно перевозить и в любой момент можно надежно спрятать. Действие его рассчитано так дьявольски точно, что проходит несколько месяцев до того, как оно начинает проявлять свои смертоносные свойства. И именно это особо подчеркнул в своем письме Максимилиан. Это замедленное действие было самым худшим, ибо человек, ничего не зная о своем отравлении, мог, не догадываясь об этом, разносить яд дальше. Но что это может быть за вещество? И каким образом оно через Максимилиана пришло из Кенигсберга в Альдорф?

Внезапно его осенила одна мысль. Письма Максимилиана! Это и был тот носитель, через который в Альдорф мог попасть яд. Могло ли так быть? Не было ли это главной тайной? Эта идея пришла ему в голову так внезапно, что он на мгновение забыл обо всем на свете. Последствия этого внезапного интуитивного озарения вызвали в его голове настоящий фейерверк. Нечто, что каждый может изготовить, незаметно перевезти и никто не может задержать. Не имеют ли под этим в виду мысль? Идею? Николая поразило словно громом. Ядовитая идея? Мысль, не знающая преград в своем стремительном распространении?

Он нервно провел рукой по лицу. Нет, это была совершеннейшая фантастика. Просто рассказ этого купца возбудил в его голове видения и образы едущих со всего света в Кенигсберг студентов. Это видение каким-то образом совместилось с картой ди Тасси, и поэтому он пришел к таким абсурдным выводам. Как назвал этот человек студентов? Полуголодные пасторские сыновья с воспаленными от непрестанного чтения глазами. То, что беспрерывное чтение может вызвать болезнь, известно давно. Но мысль, идея? Может ли идея внушить ностальгию и тем самым стать причиной абсцесса легкого? Нет, это совершенно ложная идея. Но мысль эта больше не оставляла Николая. Она запечатлелась в его душе, как… сладкий яд. Откуда он появился? Этого Николай не знал. И если мысль кажется ему безумной, то почему она его не оставляет? Может быть, с идеями дела обстоят точно так же, как со зверьками миазмами? Откуда они являются? Этого никто не знает. Но они появляются, за один день они распространяются всюду и заставляют целые империи рушиться… или созидаться. Могут ли идеи вторгаться в организм и изменять его свойства? Не были ли абсцесс и распад осадком, конденсатом идеи — идеи, которая захватила тело или душу? Не в этом ли заключается тайна Альдорфа? Не из-за этого ли начались нападения на почтовые кареты?

Чудесные видения преследовали Николая весь остаток пути. Он почти не разговаривал, глядя на безрадостный ландшафт. Магдалена тоже хранила молчание, и их взгляды лишь изредка встречались. Снаружи все казалось безжизненным и насквозь промерзшим. Земля была темно-бурой, небо — серым. Ускользающий горизонт стоял словно кулиса, уходящая в никуда, за скудный пейзаж, где на переднем плане временами возникали купы деревьев, сухие сучья которых чернели на ее фоне.

Все было однообразным и монотонным.

И вдруг все внезапно переменилось.

 

12

Они остановились в одной гостинице в Альтштадте. Николаю казалось, что он чувствует все свои кости, до того разбитым он себя ощущал. Он поклялся себе, что никогда больше не пустится в такое путешествие. Почему они не отправились на корабле? Во время одного падения кареты Магдалена вывернула себе шею и только теперь понемногу обрела снова возможность двигать головой. Так провели они первый день в своей комнате, впервые за десять дней им не приходилось болтаться из стороны в сторону или задыхаться в переполненной зале дешевого кабака, дыша невыносимой вонью.

Их первая прогулка по городу оказалась недолгой. Холод был настолько силен, что не прошло и часа, как они буквально бегством спаслись в гостинице и принялись отогреваться горячим чаем. У Николая возникло ощущение, что он попал в далекое прошлое. Как здесь одевались люди! На улице ему повстречались двое адвокатов. Они были одеты в черные сюртуки и маленькие плащи, с трудом сходившиеся на спине. Нижняя часть плаща была засунута в карман сюртука, такая мода прошла уже лет пятьдесят назад. С шляпами дело обстояло немногим лучше. Что же касается языка, то он вообще производил впечатление иностранного и не мог быть менее понятным. Хозяева гостиницы говорили между собой на диалекте, из которого он не понимал ни единого слова. Кроме того, повсюду стоял запах жженого солода, словно в этой части города им пользовались не только пивовары, но и простые горожане по собственной надобности варили солодовое пиво.

Но не только внешний мир казался ему чуждым. Что-то изменилось и в нем самом. Снова и снова доставал он карту ди Тасси и внимательно рассматривал ее. Он заново перечитал похищенные письма, сравнил приведенные в них названия населенных пунктов с отмеченными на карте, долго рассматривал рисунок вблизи и издали, менял ракурсы и становился все более молчаливым. Магдалена долго с удивлением смотрела на него и наконец спросила, что он делает, но Николай не ответил. Когда стемнело, они пошли в кофейню и поужинали.

— Что мы будем делать дальше? — спросила она его.

— Завтра я хочу посетить университет, послушать один курс, — ответил Николай.

— Какой курс?

— Хочу послушать лекцию господина профессора Канта.

— Кто это такой?

— Это один прославленный человек. Думаю, что Максимилиан приезжал сюда из-за него.

Она бросила на него изумленный взгляд.

— Ах вот как, но откуда ты о нем узнал?

— Пару дней назад я разговаривал с одним купцом, который часто ездит по дороге между Берлином и Кенигсбергом. Он сказал, что уже несколько лет, как по этой дороге устремился поток паломников-студентов всех состояний и сословий, которые хотят прослушать здесь курс метафизики. Быть может, именно поэтому сюда приезжал и Максимилиан. Он же изучал метафизику, помнишь? Об этом рассказал Фальк. Максимилиан слушал курс Зейдлица.

Магдалена черпала ложкой суп и печально смотрела перед собой.

— Что с тобой? — спросил он.

— Не знаю, — угрюмо ответила она. — Кажется, на меня так действует это место. Оно просто ужасно. Холодно и серо.

Я уже вообще не понимаю, зачем я сюда приехала. Мне не надо было слушать Филиппа. Я делаю в точности то же, что сделал бы он сам. Я потеряла себя.

Он внимательно посмотрел на ее красивые длинные волосы. У корней стал виден их естественный светлый цвет. Это погрузило его в воспоминания, и он подумал о том. что вообще она сделала, чтобы следовать по пятам за ди Тасси. Но что там произошло в действительности? Каждый раз она излагала другую версию событий. Она все время лгала ему. Пение в том доме в Заальфельде доказывало, что и она принадлежала к тем людям. Она всегда что-то от него утаивала. Видела ли она то преступление в лесу?

— Почему ты мне все время лжешь? — спросил он вдруг. Она не ответила.

— Почему ты наконец не скажешь мне правду? Ты же знаешь, кто убил Зеллинга? Ты наблюдала это.

Она медленно покачала головой.

— Я видела, как Зеллинг ехал верхом от замка. Вскоре за ним последовал Циннлехнер. У меня не было коня, поэтому я пошла за ними пешком. На снегу следы были видны очень отчетливо. Когда я вышла на поляну…

Она замолчала, но потом продолжила:

— …там были три человека. Но они меня не заметили. Зеллинг уже неподвижно лежал на земле, а на нем сидел обнаженный человек. Я никогда не забуду эту картину. Он был с ног до головы залит кровью. Лицо, волосы, руки — все было покрыто кровью.

— И это был Циннлехнер?

— Да, оба его спутника стояли возле лошадей, а Зеллинг лежал на земле. Он был, конечно, уже мертв. Циннлехнер сидел на нем и… вырезал его лицо. Когда Циннлехнер поднялся, он что-то держал в руке. Тогда я подумала, что это какая-то окровавленная тряпка. Я бы никогда не подумала, что человек способен на такое. Потом он пересек поляну, подошел к тому дереву и воткнул в него нож, а после этого стал отмываться снегом.

— И что было потом? — спросил Николай.

— Мне стало страшно. Я буквально вжалась в землю и молила Бога, чтобы они не обнаружили меня. Я не отваживалась поднять глаза. Однажды я все-таки посмотрела на них и снова увидела Циннлехнера. Он был уже одет и шнуровал свои гамаши. Потом он что-то приказал одному из своих сообщников, тот подошел к мертвецу и… отрубил ему руки.

— Но… но зачем?

— Этого я не знаю. Он взял руки… и спрятал их.

— И ты все это видела?

— Да.

— А потом они уехали?

— Да.

— А ты? Что стала делать ты?

— Я вышла на поляну и захотела посмотреть, что там лежит. Но когда я приблизилась к телу на пару шагов, то не смогла двинуться дальше. Вид мертвеца был так ужасен… и ведь я была знакома с Зеллингом. Я увидела культи отрубленных рук, огромную рану на том месте, где было лицо. Я словно оцепенела и не помню, сколько времени я так простояла. Потом я подошла к дереву, но когда увидела, что к нему приколото, то мне захотелось только одного — бежать. Но я не смогла. Я спряталась в лесу, не способная что-либо делать. В какой-то момент я услышала топот копыт. Я увидела, что через лес едут двое людей ди Тасси. Мой брат был прав, подумала я. Максимилиан и его отец привели в движение какое-то страшный замысел. У меня была только одна возможность не потерять след.

— Ди Тасси?

— Да, советник юстиции преследовал их, и таким образом я могла тоже приблизиться к ним.

— И именно поэтому ты разыграла перед нами тот спектакль?

Она кивнула.

— Но почему ты не рассказала ди Тасси, как все это произошло?

Она не ответила.

— Почему, Магдалена, почему?

— Потому что я не доверяю ему. И поскольку у него нет разума, он не смог бы понять правду.

— А мне? Мне ты доверяешь?

Она промолчала, устремив неподвижный взор в тарелку.

— Ты думаешь, что я тоже этого не пойму?

Она устало подняла голову и посмотрела на него. Но ничего не ответила.

— Магдалена, — заговорил он наконец, — здесь, в этом городе, произошло нечто, что привело в движение все эти вещи, и я должен их открыть. Мне нужна твоя помощь. Ты должна наконец сказать мне, что ты обо всем этом знаешь. Ты должна поверить мне.

Она поиграла ложкой, но не стала есть. Он схватил ее за руку.

— Ты же рассказала мне не все?.. Есть еще что-то, о чем я не знаю?..

Она ничего не ответила и отвела взгляд. Несколько мгновений оба молчали. Но Николай продолжал держать ее за руку, которую она не отнимала.

— Мы оба… — зашептал он, — …я хочу сказать… нежность между нами… зачем ты?.. — спросил он потом. — Зачем?

— Потому что… — Она уставилась в пол. — Потому что ты спас мне жизнь. Ты защитил меня от ди Тасси. Но ты упорствуешь… ты так далек… ты не понимаешь… мы не можем быть вместе. Николай, этого не будет.

— Почему не будет? — мягко запротестовал он.

Она отняла руку и убрала волосы со лба. Потом смущенно улыбнулась.

— Ничего не будет, даже если бы я этого хотела.

— Но, значит, ты хочешь? Ну хотя бы немного?

Теперь она покраснела. Совсем немного, но Николай почувствовал, что за всеми ее убеждениями скрывается совершенно другая Магдалена, очаровательная молодая женщина, которой он по крайней мере хотя бы немного, но нравится

— Пойдем, — сказала она. — Здесь так ужасно.

Они пошли по улицам, оба погруженные в свои мысли. Николай обнял ее за плечи, и хотя она не ответила на жест, он все же чувствовал, что его близость приятна ей.

Было холоднее, чем вчера. Все, кто попадался им навстречу, были закутаны с головы до ног и, низко опустив голову, прятались от пронизывающего ледяного ветра. Было всего восемь часов, когда они пришли в гостиницу, но и там уже все спали. Они поднялись по скрипучей лестнице в свою комнату и заперли за собой дверь. Магдалена так замерзла, что осталась сидеть в шубе и шапке, пока Николай зажигал и ставил на стол огарок свечи, чтобы при свете найти кровати. Но когда он обернулся и в теплом свете свечи увидел ее лицо под вязаной шерстяной шапочкой, то понял, что не сможет иначе. Он подошел к Магдалене и поцеловал ее. Сначала она не отреагировала, потом медленно покачала головой. Он снова поцеловал и крепко обнял ее.

— Николай… — прошептала она.

Он не ответил. Вместо этого он провел рукой под ее кофтой и обхватил ее стройное тело, которое затрепетало в его объятии. Она подняла голову. Он смотрел на нее сверху вниз. Потом их губы слились в долгом поцелуе.

— Ничего не будет… — снова прошептала она.

Потом она ничего не говорила — ни тогда, когда его правая рука ласкала ее спину, ни тогда, когда его левая рука расстегнула последние пуговицы шубки и сбросила ее с плеч на пол. Он расстегнул ее вязаную кофточку, потом стянул с ее плеч рубашку, опустился на колени и погрузил лицо между ее грудями. Наконец он почувствовал, как ее рука гладит его по волосам, и сказал себе, что был бы готов сто раз вытерпеть дорогу до Кенигсберга, если бы каждый раз в ее конце его ждали объятия этой женщины. Он вдыхал аромат ее тела и ласкал его. Он никогда больше не отпустит ее, никогда. Тем временем она тоже опустилась на колени и нашла своими губами его губы. Одновременно она начала снимать с него панталоны и ласкала его такими же прикосновениями, как тогда, в пристройке. Она снова начала произносить молитву. Но была ли это действительно молитва? Нет, для него это сейчас была настоящая поэзия. Она снова говорила о духовных потоках, которые текут через их тела, говорила о разделенных душах, которые ищут свой путь в безбрежном море и там сливаются друг с другом.

Когда они позже лежали рядом под одеялом, он спросил ее, откуда эти слова. Она ответила, что это медитация мадам де Гийон, французского мистика, которая переняла свое учение у убитого римскими сатанистами Мигеля Молиноса и принесла его во Францию.

— И о чем это учение?

— Оно учит, что истинная молитва должна быть безмолвной.

— И за это его преследовали?

— Он проповедовал, что Бог не вне нас, а в нас.

— И это все?

— Да, его преследовали, в 1685 году арестовали, а два года спустя осудили. В наказание его замуровали в монастырской келье живым. Он умер в 1696 году.

У Николая расширились глаза.

— Десять лет прожить замурованным в монастырской келье? Должно быть, он действительно совершил что-то плохое.

— Да. Он настаивал на безмолвной молитве. Такая молитва ненавистна церкви. Человек не должен лично общаться с Богом, но только через латинскую болтовню Гансов-Колбасников и поглощение идолов.

— Но почему он так упорствовал с молчаливой молитвой?

— Для того, чтобы слышать Бога, требуется тройное молчание.

— И что это значит? — спросил он.

Она приложила палец к его губам и сказала:

— Первое молчание — это молчание слова. Оно делает тебя скромным.

Николай поцеловал кончик ее пальца.

— А второе?

Она тихо рассмеялась. Легонько провела пальцем по его щеке, по шее, по груди, все ниже и ниже, до самого лона.

— Второе молчание, — шепотом произнесла она, — это молчание вожделения.

Он закрыл глаза, наслаждаясь ее прикосновением. Но она тотчас убрала свою руку и строго произнесла:

— Тебе еще предстоит очень далекий путь.

Он открыл глаза и ласково провел рукой по ее волосам.

— А третье? В чем заключается третье молчание?

— Это самое сокровенное и самое важное из всех молчаний. Оно касается места, где все начинается и все заканчивается. Молчание слова совершенно. Молчание вожделения совершеннее. Но третье молчание самое совершенное, ибо только оно может все исцелить.

— И, — спросил Николай, — в чем же заключается это молчание?

Она снова скользнула рукой по его телу и на мгновение задержала ее на его сердце. Он вопрошающе посмотрел на нее и хотел что-то сказать, но она в ответ покачала головой. Она провела ладонью по его плечам, по щеке, по бровям, по ушам, и наконец ее ладонь остановилась на его темени.

— Это молчание мысли, — сказала она.

Николай, ничего не понимая, поглядел на Магдалену.

— Потому что это самое опасное, что есть в нас.

— Но и самое чудесное, — возразил он.

— Да. Но чтобы познать истинную природу мысли, ты должен сначала пройти сквозь нее. Ты должен увидеть ее в свете благодати, но не в свете разума.

— Как это?

— Это учение Молиноса. Ты должен научиться видеть ее сущность, ее оборотную сторону, если хочешь. Именно ту ее часть, которую видит только Бог, ее молчащую, немую сторону. Как иначе сможешь ты решить что-то относительно мысли?

Николай задумался.

— Тем, что высказываю ее. Тем, что делюсь ею с другими людьми, выпускаю ее в мир?

Глаза ее застыли от ужаса. Она отдернула руку от его головы и села.

— В мир? — ошеломленно вскричала она. — Но знаешь ли ты, что может она в нем натворить?

Николай вскинул руки в умиротворяющем жесте.

— Нет, этого я не могу знать наперед, — сказал он. — Но человек не может проверить мысли и идеи через них самих. Надо воплотить их в действительность, тогда только можно судить о них, каковы они. Их нельзя контролировать. Они просто приходят нам на ум. Они вдруг появляются, и все.

Она энергично затрясла головой.

— Все идеи от Бога, — сказала она.

— Даже плохие?

— Мысли не могут быть ни хорошими, ни плохими. Хорошими или плохими могут быть решения.

Николай наморщил лоб.

— Что за решения?

— Решения о том, какой род мира мы хотим иметь.

— Но есть еще верные и неверные мысли?

— Нет, есть только мысли. Различные мысли порождают различные миры, в которых и существуют истины, порожденные мыслями. Есть одна абсолютная истина, но она существует в Боге. Для человека она недоступна.

— Значит, совершенно безразлично, какие мысли я для себя избираю?

— Нет, потому что они порождают разные миры. Некоторые из них близки Богу, но некоторые очень далеки от него.

— Но как я могу отличить первое от второго?

— Молитвой. Молчанием. Ты должен пройти сквозь мысль. Другого пути нет. Вот почему так важно тщательно выдержать в молчании все мысли, прежде чем выпустить их в мир.

— И как долго надо молчать?

— Это зависит от мысли. Один год. Десять лет. Триста лет. О некоторых мыслях надо молчать вечно. Они никогда не должны появиться в мире.

— Магдалена, — возразил Николай. — Должен ли я десять лет молчать об идее, с помощью которой я, возможно, смог бы исцелять какую-нибудь болезнь?

— Ты вообще не можешь исцелять болезни. Это может только Бог.

— Хорошо, согласен. Но, возможно, я смог бы помочь в этом Богу. Может быть, это именно Бог послал мне мысль о том, что растение, на которое я не обращал внимания, может вылечить какую-нибудь болезнь. Должен ли я ждать десять лет, прежде чем выпустить на волю эту идею?

— Нет, это вообще не мысль, это открытие. Ты все перепутал. Кто говорит о времени? Время ничего не значит. В счет идет только молчаливая сторона твоей мысли. Только после того, как ты достиг уверенности в том, что ты увидел оборотную сторону мысли, можешь ты заговорить. До этого — нет.

— Но если я услышу суждения других людей о моей мысли, то смогу скорее удостовериться в том, является она верной или нет, не так ли?

— Зачем?

— Чтобы совместно проверить правильность мысли и доказать ее.

— Доказать? Никто не может проверить и испытать мысль. Можно только молитвой приблизиться к ее природе и принять решение на ее счет. Все возможно. Все мыслимо. Бог бесконечен. Если он пожелает, то может ниспослать нам мысли, которые позволят нам летать по воздуху и дышать под водой. Он может заманить нас в мир, где нет королей или где крестьяне повелевают королями. Он может подарить нам идеи, с помощью которых мы будем жить сто пятьдесят лет, не страдая ни от голода, ни от холода. Но вопрос всегда остается одним и тем же. Что бы это был за мир? И каких миров не стало бы благодаря этому? Приблизимся мы к Богу или нет? Все остальное не важно.

Николай на мгновение замолк. Все в нем восстало против ее слов. Она была не права. Он знал, что она не права. Но в этот момент в нем проснулась совершенно иная мысль. Одна сказанная ею фраза распахнула дверь в его сознании.

Есть некоторые мысли, которые не смеют являться в мир!

 

13

Лекция начнется в семь часов. Николай уже многое успел узнать о знаменитом профессоре. Он вставал очень рано и имел обыкновение читать лекцию на рассвете, с семи до девяти часов утра. Николай без труда отыскал нужную аудиторию. Между тем начали собираться и другие слушатели. Увидев их, Николай против воли сразу вспомнил описание, услышанное от кенигсбергского купца. Здесь действительно можно было увидеть несколько оборванных студентов. Впрочем, в основном среди публики преобладали благородные господа и зрелые мужчины из мещанского сословия.

У дверей аудитории стоял педель, который контролировал, является ли слушатель штатным студентом, оплатившим курс заранее, или это освобожденный от уплаты стипендиат, или такой посетитель, как Николай, который должен был оплатить свое присутствие на лекции звонкой монетой.

Аудитория представляла собой скромное, лишенное пышного убранства помещение. Внутри сидели в ожидании не более тридцати человек. Некоторые разговаривали между собой, правда, в несколько принужденной манере, словно даже ожидание пока не явившегося ученого требовало уважительной тишины. Николай сел в предпоследнем ряду. Отчасти потому, что не хотел показаться слишком назойливым, так как был на этой лекции всего лишь сторонним наблюдателем, праздным зрителем. С другой стороны, сидя в задних рядах, он мог лучше наблюдать слушателей. Вскоре он заметил одного студента в первом ряду. Молодой человек был довольно красив и одет по последней моде непризнанных гениев. Рубашка была расстегнута, обнажая совершенно скандальным образом шею и грудь. Светлые волосы дерзкими прядями свисали на лоб и затылок. Николай спросил себя, как отреагирует господин профессор на столь вольный вид начинающего гения. Но юный, мечтательный фанатик, кажется, не собирался устраивать скандала и принадлежал к постоянным слушателям.

Николаю пришлось прервать свои наблюдения публики, так как внезапно по залу прошло какое-то движение и ропот, некоторые слушатели, замешкавшиеся в дверях, поспешили занять места, и среди этих торопливо бежавших людей Николай вначале увидел мелькнувший среди них образцово напудренный парик, а потом и голову его обладателя. С седьмым ударом часов профессор Кант занял свое место за низкой кафедрой, скользнул живыми голубыми глазами по рядам публики, неодобрительно поморщился, заметив в первом ряду юного гения, и начал лекцию.

Николай мало что понимал, так как лектор говорил довольно тихо и в первый момент его вообще было почти не слышно. Голос профессора заглушало ерзанье, кашель, скрип переставляемых по полу сумок и звуки разрываемой бумаги. Но за это время Николай успел со своего места хорошо рассмотреть философа.

Тело и сложение этого человека вряд ли позволят ему дожить до глубокой старости. Сложение было слабым и не свидетельствовало о большой выносливости. Николаю показалось, что природа, создавая этого человека, больше всего позаботилась о духовной его части, обратив мало внимания на все остальное. Ростом он был не более пяти футов. В отношении к остальному телу голова казалась слишком крупной. Грудь была плоской и даже, пожалуй, несколько впалой, правое плечо было развернуто назад. На скелете было так мало плоти, что одежду можно было поддерживать на нем лишь искусственными средствами. Во всяком случае, можно было без труда просунуть два пальца между каймой панталон и желтыми чулками. Но лицо было весьма приятным. Цвет его отличался свежестью. На щеках даже играл здоровый румянец. Но самое сильное впечатление производили его светлые голубые глаза, которые то испытующе, то с дружелюбной улыбкой задерживались на лицах сидевших в зале слушателей, а потом снова скользили по аудитории. Постепенно Николаю удалось как-то прислушаться, чтобы следить за лекцией. Разумеется, он ожидал, что ему подадут глубокомысленные и многословные заумные рассуждения о потусторонних вещах, но он ошибся и получил нечто несравненно лучшее. Речь в лекции шла вовсе не о метафизике, а об учебно-воспитательном заведении, основанном несколько лет назад в Дессау неким господином Базедовом. Положенные в основание этой системы совершенно новые педагогические начала послужили поводом для господина Канта поговорить об основополагающих законах воспитания и морали.

Очевидно, вчера, в конце предыдущей лекции, один из слушателей задал вопрос о том, как можно привести постыдные соблазны вожделения, коим, в первую очередь, подвергаются молодые люди, в гармонию с моралью и нравственностью при помощи разума, примененного к воспитанию. Профессор обдумал этот вопрос и высказал по этому поводу свои мысли, которые произвели на Николая немалое впечатление.

Вначале ученый повторил вопрос, так как на вопрос, сказал он, только тогда можно правильно ответить, если он правильно поставлен. При этом вожделение является смутным понятием. Скорее надо ставить вопрос о моральной сделке и сформулировать его следующим образом: как может разумно, а значит, пристойным образом, производиться взаимное использование половых орудий человека. Ответу на этот вопрос, как сказал он, следует предпослать ход мыслей, которые с необходимостью могут привести к должному умозаключению. Затем он постулировал следующее положение: для того, чтобы пристойно, а следовательно, разумно применять половые органы, речь может идти — во-первых — только о брачном договоре, а во-вторых — и следует особо это подчеркнуть, — этот договор, не являясь произвольным, напротив, устанавливается законом человечества как необходимый.

У Николая не создалось впечатления, что это утверждение нуждается в каких-то новых доказательствах, поскольку точно такого же взгляда придерживалась и церковь. Но ему было любопытно, какое заключение выведет из этого ученый. В зале воцарилась напряженная тишина, когда профессор начал излагать свои рассуждения.

— Естественное использование, — так начал Кант, — каковое производит представитель одного пола с половыми органами другого человека — представителя пола противоположного, — есть потребление, которому отдается часть этого другого. В этом акте человек превращает себя в вещь.

В этом месте профессор, к сожалению, не сделал паузы, отчего Николай имел возможность лишь обескураженно поморгать глазами.

— Это, — продолжал между тем профессор, — противоречит всеобщему праву человечества на собственную личность. Поэтому такое возможно лишь при соблюдении одного-единственного условия. А именно: если данная личность приобретается другой личностью как неодушевленный предмет, то первая, в противовес, приобретает вторую личность в такое же пользование. Таким способом она получает назад себя самое и восстанавливает себя как человеческую личность.

После того, как Николай преодолел первое потрясение, поняв, что стал вещью в руках Магдалены, он испытал некоторое облегчение, услышав второй вывод. Итак, люди позволяют превращать себя в совершеннейших рабов, но те, кому они отдаются в рабство, равным образом поступают так же с самими собой. Но у него не было времени на долгие размышления, так как ученый продолжал развивать свою мысль.

— Но такое использование одного члена человека равнозначно использованию всей личности, ибо человек представляет собой абсолютное, неделимое единство. Отсюда мы заключаем, что передача и взятие половых органов в употребление другого не только единственно допустимо, но и единственно возможно только в условиях брака.

Теперь профессор сделал короткую паузу и дружелюбно оглядел аудиторию. Некоторые слушатели старательно записывали. Некоторые стыдливо смотрели в пол, так как им тема — рассуждения на темы морали — казалась слишком скользкой и непристойной. Другие, казалось, были заняты тем, что обдумывали остроумный анализ. Николай не привык к подобным лекциям и утешал себя тем, что, возможно, сумел понять самое важное. Можно покоряться только покоренному, и такое утверждение он вполне мог понять и осмыслить.

На этом профессор закончил свои рассуждения, заключив: — То, что это личное право является также вещным, зиждется на том, что если один из супругов покидает другого или отдает себя во владение иного лица, то этот другой супруг в любое время и непременно, как если бы речь шла о вещи, вправе потребовать возвращения своей собственности в свое владение.

Эти слова произвели большое впечатление на Николая. Как можно из ничего, изящным способом, с помощью простых логических мыслительных шагов разумно обосновать запрет церкви на супружескую измену. При всем том Николай не мог преодолеть неприятного чувства от того, что для этого пришлось сделать из человека неодушевленный предмет.

После этой увертюры началась собственно лекция. Профессор говорил совершенно свободно, без всякого украшательства и риторических ухищрений, которые уводили бы слушателя от ясного непосредственного понимания. Живыми красками профессор описал филантропическое заведение в Дессау как соразмерное природе и всем гражданским целям образовательное учреждение, каковое каждому другу человечества должно представляться желанным новшеством. Лекция была занимательной и наглядной, приправленной умными наблюдениями и анекдотами, с помощью которых новая школа, так сказать, запечатлелась в представлении слушателей. Ровно без четверти девять, ответив на несколько вопросов, заданных слушателями, и дружелюбно поблагодарив аудиторию за внимание, господин профессор Кант покинул лекционный зал.

Слушатели начали подниматься со своих мест. Николай остался сидеть. Взгляд его снова упал на юного гения, который продолжал что-то прилежно писать, хотя лекция уже давно кончилась. Но в этот момент произошло нечто из ряда вон выходящее. Внимание Николая вдруг привлек слушатель, который сидел позади молодого студента. Этот человек, как и другие слушатели, встал, когда господин профессор вышел из аудитории. Но вместо того, чтобы оглядеться в поисках выхода, он остался стоять и, казалось, старался украдкой подсмотреть, что пишет юный гений в своей тетради. Разумеется, он делал это не случайно, но хотя и сам Николай был в равной степени заинтригован поведением молодого человека, все его внимание было теперь приковано только и исключительно к этому новому наблюдателю.

Через несколько мгновений человек обернулся. Тело Николая отреагировало намного быстрее, чем разум. Сердце его сжалось и на какой-то момент замерло и остановилось. Потом его обдало жаром. Этот жар появился в затылке и словно расплавленный воск полился вдоль спины. В его голове не успел сформироваться вопрос, но тело уже собралось в кулак. Он смотрел в пол, которого в данный момент не чувствовал под ногами. Углом глаза он наблюдал за человеком, который прошел мимо него на расстоянии не больше трех шагов. Дух! Призрак! Но он был слишком реален, чтобы проходить сквозь стены. Человек прошел мимо Николая к дверям лекционного зала.

Рёшлауб с трудом сохранял внешнее самообладание. Гений продолжал что-то писать. Но это больше не интересовало Николая. Постепенно разум вернулся к нему, но встать Николай был пока не в состоянии. Он видел это лицо очень малое время, не больше бесконечно краткого мига. Разум сопротивлялся, не желая узнавать его, но потные ладони не оставляли места сомнению. Может быть, он просто сошел с ума? Сделав несколько шагов, Николай оказался у двери. Это было что-то нереальное. Но он видел их ясно и отчетливо — они стояли в сторонке и о чем-то говорили. Их было трое. Двое мужчин, которых Николай не знал и которых не было на лекции. И призрак, восставший из мертвых. Камергер Зеллинг!

 

14

Он не спускал с них глаз. Он, естественно, не мог слышать, о чем они говорили. Но могли ли быть хоть малейшие сомнения в том, что они должны были искать в Кенигсберге? Пока он на почтительном расстоянии шел за ними по улицам, все вдруг выстроилось в четкую логическую последовательность. Перед его мысленным взором, стремительно мелькая, сменяли друг друга жуткие картины. Вот почему убийца был голым! Вот к чему было вырезанное лицо и отрубленные руки!

Не Циннлехнер Зеллинга, а наоборот, Зеллинг убил Циннлехнера. Николай очень хорошо помнил ту ночь, когда они вместе с Циннлехнером обследовали тело умершего графа. Аптекарь, должно быть, знал, что против Альдорфа плетут заговор. Но он не знал оснований этого заговора. Именно поэтому он горел таким желанием выяснить причину смерти Альдорфа. Да, не Циннлехнер ли навел его на мысль еще раз обследовать труп?

И после смерти Альдорфа именно Зеллинг оставался последней опорой тайных интриг и махинаций. Об этом же говорил и Калькбреннер, который не был посвящен в тайну. Обо всем знал только один Зеллинг. Именно поэтому Циннлехнер так пристально следил за камергером. Зеллинг заметил, что аптекарь следит за ним, и устроил ему западню. При этом ему удалось достичь еще одной цели: он навсегда отвел от себя всякие подозрения.

Должно быть, все было так: Циннлехнер последовал за Зеллингом в лес. Вероятно, аптекарь подозревал, что Зеллинг прячет в лесу деньги. Но на поляне ждали убийцы. План был дьявольски прост. Зеллинг убьет Циннлехнера и представит дело так, словно это он сам — жертва. Саму сцену убийства Магдалена не видела, для этого она пришла слишком поздно. Но теперь Николаю сразу стало ясно, почему Зеллинг был голый. Он должен был поменяться одеждой с Циннлехнером до того, как произошло само убийство. Кровь Циннлехнера должна была пролиться на одежду Зеллинга. Какое жуткое зрелище! Был ли Циннлехнер еще жив, когда его раздели и облачили в одежду Зеллинга? Или, быть может, его сначала оглушили, переодели и только потом перерезали горло? Должно быть, именно так и случилось. Сам Зеллинг остался голым, чтобы кровь из раны на горле несчастного не обрызгала одежду, которая должна была послужить маской камергеру. Но, начав свое страшное дело голым, он голым его и закончил. Это и видела Магдалена: залитого кровью голого Зеллинга, который вырезал лицо Циннлехнера, чтобы замести всякие следы этой отвратительной подмены и маскарада. Лицо. Глаза. А потом он отрубил и руки, чтобы иметь твердую уверенность в том, что никто и никогда не разгадает ловкий обман! Для того же послужил и нож с выгравированной на нем надписью. Нет, это дьявольское злодеяние было слишком хорошо выполнено, чтобы не быть частью продуманного до последних мелочей плана. Зеллинг заманил Циннлехнера в ловушку, чтобы таким способом направить расследование по ложному пути, а самому исчезнуть для всего света.

Но что задумали эти убийцы теперь? Дойдя до рыночной площади, они остановились. Три совершенно неприметных лица среди таких же людей, пришедших сюда по своим делам. Но в действительности это банда жестоких убийц, которые не остановятся ни перед каким зверством, чтобы подчинить мир своим бредовым планам и намерениям. Он должен их остановить. Что бы они ни задумали, надо было не дать им это исполнить. Но как? И как он вообще сможет следить за ними? Ибо в этот момент они разделились. Двое незнакомцев направились в сторону Кнейпгофа, а Зеллинг остался стоять, казалось, о чем-то раздумывая. Николаю с трудом верилось, что это был тот самый человек, который совсем недавно принимал его в замке Альдорф. Его спокойные, рассудительные манеры. Его сдержанное, приятное во всех отношениях поведение. Как безобидна была личина, под которой скрывалось жестокое чудовище.

Он все рассчитал до мельчайших деталей, несомненно, вместе с Альдорфом. И им действительно удалось всех обмануть: беднягу Калькбреннера, который служил орудием добывания денег, Циннлехнера, Магдалену, ди Тасси и его самого. Поджоги карет были сигналом, но одновременно они служили отвлекающим маневром. Пока их подручные занимались разбоем на западе, здесь, на востоке, в этом богом забытом крае, готовился настоящий удар. Но что это должен быть за удар? Что именно казалось Альдорфу, Зеллингу и иже с ними таким опасным, что они готовы были привести в исполнение план насильственных действий? При всем своем желании Николай не мог представить себе, что именно могло породить такую жестокую реакцию? Знала ли это Магдалена?

Мысль о ней вдруг наполнила его яростью. Она должна это знать! Довольно! Он должен преградить путь этим убийцам. И горе ей, если она наконец не скажет ему всей правды.

Между тем Зеллинг пересек площадь и углубился в ту часть города, в которой Николай еще не бывал. Но камергер, видимо, хорошо знал дорогу. Через несколько минут Зеллинг остановился перед внушительным домом, взглянул на карманные часы, которые извлек из-под полы сюртука, и… в мгновение ока исчез. Николай остолбенел от неожиданности. Он сделал еще пару шагов вперед, но Зеллинга нигде не было. Николай перешел на противоположную сторону улицы. Ага, вот и разгадка. Кофейня. Николай подошел ближе. Но так Зеллинг может его заметить. Он снова перешел улицу и принялся рассматривать дом, который незадолго перед этим разглядывал и Зеллинг. Это было большое здание, а не просто городской дом, типичный для этой улицы. На первом этаже располагалась книжная лавка. На вывеске значилось имя владельца: Иоганн Якоб Кантер. Николай расспросил одного из пешеходов, и тот рассказал ему, что раньше в этом доме была ратуша. Николай задумался. Надо ли зайти в книжную лавку? Нет. Сначала надо выяснить, что делает здесь Зеллинг.

Он приблизился к кофейне. У входа были три больших окна, выходивших на улицу. Но с того места, где стоял Николай, было не видно, сел ли Зеллинг возле одного из окон. Это было бы слишком опасно. Камергер мог его увидеть, а этого ни в коем случае нельзя было допустить. Поэтому Николай снова пересек улицу и, воспользовавшись тем, что из лавки в этот момент выходили несколько студентов, смешавшись с ними, незаметно вошел в магазин. Он медленно прошел по торговому залу, бросил быстрый взгляд на противоположную сторону улицы и сразу же увидел его.

Зеллинг занял стол за последним окном и внимательно разглядывал книжную лавку. Временами он прихлебывал из чашки, не отрывая глаз от магазина. Николай не стал задерживать на Зеллинге взгляд, так как чувствовал, что стеллажи с книгами не слишком хорошее укрытие. Однако, отважившись еще раз посмотреть на Зеллинга, Николай понял, что тот смотрит на не лавку, а на второй этаж здания.

Николай обернулся и окинул взглядом торговое помещение. За свою короткую жизнь он успел повидать немало книжных магазинов, но в этой лавке, кажется, пытались доказать, что книги продаются гораздо лучше, если их складывать, как кирпичи. Как можно было не заблудиться в этом скопище бумажных кип, разрозненных листов и переплетенных книг, которые едва умещались в бочках, представляло для Николая большую загадку. Но служащие господина Кантера, очевидно, хорошо ориентировались в этом лабиринте, да и местные покупатели не испытывали трудностей, так как свободно передвигались в этом кажущемся хаосе, с любопытством рассматривая названия изданий на корешках. И как дешевы были здесь книги! Господин Кантер был, должно быть, или очень хорошим, или, наоборот, очень плохим торговцем, так как таких низких цен, которые были написаны на картонках, висевших над столами с книгами, Николай не видывал никогда в жизни. Неудивительно, что здесь все время толпились студенты, чтобы насладиться недорогими книжными деликатесами.

Стены были до самого потолка уставлены полками, на которых громоздились бесчисленные кипы бумаги. Разделявшие их красные картонки торчали наружу, как дерзко высунутые языки. Только в одном месте стена была свободна, здесь висели портреты нескольких человек. Одного из них Николай тотчас узнал. На портрете был изображен в полный рост профессор Кант, державший в правой руке раскрытую книгу. Правда, при этом он смотрел прямо в глаза зрителю. Во взгляде Канта легко прочитывалось нетерпение, он явно тяготился необходимостью позировать художнику и сгорал от желания снова вернуться к чтению. Черты лица были схвачены очень верно, художнику удалось уловить то, что Николай почувствовал сегодня утром на лекции: кроткую непреклонность выражения, которое придавало правильному лицу что-то холодное и недоступное.

Но каково же было изумление Николая, когда он увидел персонаж портрета, который вдруг во плоти появился в лавке. Правда, он вошел в магазин не с улицы, как другие покупатели, а без плаща и трости вышел из двери, расположенной за конторкой, перекинулся парой слов с продавцами и снова исчез. Николай с любопытством посмотрел ему вслед, видя, как профессор начал подниматься по узкой лестнице, ведущей на второй этаж. Этот человек живет здесь? Над книжной лавкой? Правда, если хорошенько подумать, то это самое подходящее место жительства для не слишком богатого профессора, которому стоит лишь спуститься на один этаж, чтобы окунуться в поток новейших изданий, естественно, очень его интересовавших.

У входной двери снова образовалась небольшая сутолока, и Николай воспользовался этой возможность, чтобы покинуть лавку. Стало окончательно ясно, что Зеллинг и его подручные явились сюда из-за этого профессора. Николай понимал, что должен что-то предпринять.

 

15

Магдалена побледнела как мел, когда Николай рассказал ей, кого он видел на лекции. Она сидела на кровати и молча слушала его взволнованное повествование. Он хорошо представлял себе, о чем она сейчас думает. Только теперь она поняла, что на самом деле разыгралось в лесу до того, как она вошла в него.

— А двое его спутников, — произнесла она бесцветным тоном, когда он закончил свой рассказ, — как они выглядят?

Но Николай смотрел на нее с нескрываемой яростью. Она раздраженно поморщилась.

— Что с тобой? — спросила она.

Он резко встал. Магдалена изумленно взглянула на него. В необычайном волнении он несколько раз прошелся по комнате. Постепенно он взял себя в руки и сел рядом с ней на кровать.

— Ты должна мне кое-что объяснить, — сказал он со значением в голосе. — В Заальфельде, в том доме, где ты встречалась со своими друзьями, я слышал ваше пение. Это тоже песни той мадам де Гийон?

Магдалена оцепенела. Но потом молча кивнула.

— А ваша община? Это только одна группа или их много?

— Почему ты об этом спрашиваешь? — недоверчиво ощетинилась она.

— Магдалена!

В его голосе появились угрожающие ноты.

— Человек, который застрелился в лесу на наших глазах, перед смертью пропел одну строфу из той же песни.

Он ждал. Но Магдалена продолжала хранить молчание.

— Он был одним из вас, не так ли? — прибавил он. Его голос стал резче.

Она мрачно смотрела перед собой. Не дождавшись ответа, он грубо схватил ее за руку.

— За все это время ты так и не сказала мне правду, не так ли? Ты принадлежишь к этой секте, и поэтому ты здесь.

Она продолжала молчать.

— Это и есть твое понимание правды? — зло спросил он. — Убивать людей, чтобы мешать им выражать свои мысли?

— Они не входят в наше общество! — протестующе воскликнула она.

В комнате наступила тишина. Он уставился на Магдалену неподвижным взглядом. Она отшатнулась от него и прижалась к стене, словно ища защиты.

— Кто они?

Она отвернулась к стене, но Николай схватил ее за руку и силой повернул лицом к себе.

— Магдалена, кто они такие? Это группа, которая отделилась от вас, да? Им мало того, что они не высказывают свои мысли, так они желают предписать то же самое всем остальным людям. И если те вздумают сопротивляться, то их принудят к молчанию силой. Это так? Ты не видишь здесь ужасного противоречия?

Она посмотрела на него. Дыхание ее убыстрилось, в глазах появился нехороший блеск. Но она по-прежнему ничего не говорила.

— Именно поэтому ты была в Альдорфе, так? — продолжал он. — Ты точно знаешь, что там произошло. И в твою задачу входило не что иное, как заманить ди Тасси на ложный путь. Вы хотите помешать этому господину Канту высказывать его мысли. Это не так?

Но Магдалена продолжала упрямо молчать. Она просто смотрела на него оцепенелым взглядом.

— Говори! — приказал он. — Скажи мне правду. Вы верите, что можете погрузить мир в мистический сон разума, из которого истина покажется сама словно по воле случая? Но сон разума порождает не истину, он порождает чудовищ.

— Но и бодрствующий разум порождает чудовищ, — гневно вскричала она. — Разум и есть чудовище.

Какое-то мгновение Николай не знал, что на это сказать. Он посмотрел в окно. Все было серым и тусклым, нигде ни огонька. Конец света не мог бы выглядеть более мрачно.

— Мы пытались их остановить, — внезапно заговорила Магдалена тихим голосом. — Мы не хотели, чтобы все зашло так далеко. Но что мы должны были делать? Количество новых идей нарастает как потоп, грозя захлестнуть нас. Они распространяются всюду, добираются до самых отдаленных уголков мира, и никто не в силах помешать этому. Нас же так мало. Когда-то нас были тысячи и тысячи тысяч, чтобы охранять тишину, ибо только в тишине слышит человек глас Божий. Но сейчас нет больше тишины, только шум и гром. Он оглушает нас. Он заставляет нас заблуждаться.

— Так заблуждаться, что вы ополчились на людей, чтобы убивать их?

Она сумрачно смотрела перед собой. Николай чувствовал, что она стала неуверенной.

— Кенигсбергские письма Максимилиана произвели среди нас потрясение. Никто толком не понимал, что они означают.

— Но откуда ты вообще об этом узнала?

— Через Зеллинга. Он был посланником Альдорфа на Виттгенштейгском конвенте. Конвенты проходили один раз в год.

— Что за конвенты?

— Конвенты всех масонских лож. Там собирались все. Мы не принадлежим к масонам, но некоторые из нас принимают участие в конвентах вольных каменщиков. Зеллинг сообщил о письмах Максимилиана и о его болезни. Он искал соратников, которые должны были поддержать Альдорфа в его великих планах отвести от мира огромную опасность. Все это полностью противоречило нашим традициям и обычаям, но Зеллинг сумел в таких страшных красках описать эту опасность, что некоторые из нас присоединились к нему.

— Стало быть, Зеллинг нанял этих людей?

— Да, Зеллинг все делал для Альдорфа.

— А Циннлехнер?

— Циннлехнер не принадлежал к нам. Также как и Калькбреннер. Но Циннлехнер следил за Зеллингом и последовал за ним в лес. Он пришел туда из-за денег.

— Но что именно планировали в Альдорфе? Магдалена начала рассказывать.

— От Фалька ты уже слышал, что Альдорф и его сын были розенкрейцерами. Розенкрейцеры вносили смуту во все другие общины. Они внедрились в орден иллюминатов, вошли в азиатские братства, да и вообще нет таких обществ, куда бы они не проникли. Некоторые из их идеалов близки нашим, поэтому мы никогда не объединялись против них. Они утверждали, что хотят изучить у нас тайну тройного молчания. И mysteriumpatris. Но в действительности у них была совершенно иная цель. Они хотели управлять нами и постепенно превратить в розенкрейцеров, ибо были убеждены, что наступает время великого противостояния с антихристом, и должно собрать воинство для такого противостояния, чтобы остановить его. Мы разделяли их озабоченность, но не их средства. Мы молчальники, силентисты. Мы замалчиваем мир. Мы храним молчание и святость. Мы не убиваем мысль, мы просто останавливаем и замалчиваем ее. Но когда мы узнали о письмах Максимилиана и его болезни, многих из нас объял великий страх. Максимилиан соприкоснулся с какими-то мыслями, которые пожрали его. Так говорил об этом Зеллинг. Антихрист, казалось, нашел способ уничтожать души людей. Не существовало никакого средства против этой мысли. Вообще никакого. Это означало конец христианского мира.

Николай перебил ее:

— Но если Максимилиан обладал мыслью, то это значит, что она уже витала в мире?

— Нет. Истинная мысль возвещает о своем приходе задолго до того, как она является в мир. И лишь немногие обретают способность видеть эту мысль раньше других людей. В Берлине, в салоне Маркуса Герца, Максимилиан слышал разговоры на эту тему. Но те, кто говорил об этом, вообще не понимали, о чем они вели речь. Они были как дети, играющие со смертоносным оружием. Они высказывали пустые мысли, то, что мы называем мнениями. Пустые мысли высасывают соки из действительности, делают ее бедной, старой и серой. Но мнения не уничтожают ее без остатка. Есть множество мыслей, которые иссушают действительность. Они заставляют мир омрачаться, но суть его остается неприкосновенной, так же как обедневший человек тем не менее остается человеком. Истинная мысль, напротив, создает новую действительность. Есть только то, что было До, и то, что будет После. Нет никакого Между. И прежде всего нет пути назад. Именно поэтому столь опасны истинные мысли. Они созидают либо близость к Богу, либо бесконечное удаление от него. И они одним ударом уничтожают действительность, каковая некогда была их родным домом.

— Как мельчайшие зверьки миазмы, — сказал Николай.

— Да, — ответила она. — Как твои миазмы, о которых ты думаешь, что сможешь укротить и обуздать их. Но ты никогда не сможешь обуздать истинную мысль. Она меняет самую твою суть. Навсегда. Она может преобразить и даже убить тебя, и ты даже не заметишь этого. Именно поэтому очень важно идти по пути Молиноса. Прежде всего ты не смеешь отпускать на волю мысль до тех пор, пока не пройдешь ее насквозь. Но Максимилиан не знал об этом. Этому он не научился. Он обладал даром распознавать опасные мысли, но не умел обращаться с ними. И вот тут он сделал страшную ошибку. Он попытался противостоять этой мысли. Он постарался преодолеть ее силой разума. С равным успехом можно было пытаться залить огонь маслом. В этом заключается самая большая ошибка вольных каменщиков и розенкрейцеров. Они молятся разуму. Они стали жертвой такого же заблуждения, как и лихтбрингеры. Они полагают и верят, что разум разумен. Максимилиан заболел. И не только он. Заболел и старый граф. И также наши друзья, которых Зеллинг совратил делать одно дело с Альдорфом. Все они заболели.

Она замолчала. Николай смотрел на нее сверху вниз. Откуда, из какого мира явилась сюда эта девушка? Она снова заговорила, на этот раз еще решительнее и напористее. Слова быстро полились из ее уст.

— Сила болезни ужаснула нас. Когда мы услышали, как плохо им стало, мы предложили свою помощь. Я много раз приезжала в Альдорф. Но всякий раз меня выпроваживали оттуда. Я пыталась донести до него суть учения о тройном молчании, показать ему свет милости, указать ему единственный путь укротить мысль. Но он был уже полностью сломлен болезнью. Альдорф утверждал, что никто не смеет прикасаться к этой мысли. Только те, в ком она уже есть, будут нести заботу, которую он уничтожит. Эта мысль настолько ужасна, что никто, никто не смеет знать даже о ее существовании. Они сами должны будут ее остановить и пожертвовать собой ради того, чтобы эта мысль не явилась в мир.

— Именно из-за этого дело дошло до столкновения между Филиппом и Максимилианом в Лейпциге?

Она кивнула.

— Мы все хотели помочь. Никто не верил в то, что может существовать мысль, с которой мы не смогли бы справиться с помощью молчания и молитвы. Но Альдорф начал угрожать нам. Тот, кто попытается приблизиться к ним или попытается остановить их, будет предан смерти. Они поклялись защищать свою тайну ценой своей жизни. Они собирались каждый месяц и обдумывали какой-то план, как устранить проблему. Так это началось.

— Но… сколько же их было? — спросил Николай. — Сколько помощников мог получить в свое распоряжение Альдорф? Один из них застрелился у нас на глазах. Сколько же их еще осталось?

— Зеллинг тогда сумел совратить троих из нас. Но сколько рекрутов у него было помимо того, я не знаю.

— И что он задумал?

— Это мне неизвестно. Я знаю только один способ устранять из мира опасные мысли: молчание и молитву. Но Альдорф начал поджигать кареты. И, очевидно, он хочет чего-то большего…

Она умолкла. Но Николай и сам знал, как закончить повисшую в воздухе фразу.

— Он хочет уничтожить творца мысли.

Магдалена посмотрела на него долгим взглядом.

— Ни убийство, ни война, ни целая армия не смогут остановить или задержать мысль, если пришло ее время явиться в мир. Только душа каждого из нас способна на это. Только молитва, только молчание. Только вера.

Николай вдруг мысленно перенесся в то далекое декабрьское утро, когда он вошел на кладбище замка Альдорф. Он снова увидел обоих ангелов, охранявших вход в сад, обоих херувимов: «Храни меня небо от того, чтобы мое сердце поверило в то, что видят мои глаза». Только теперь понял он, что означали эти слова. Но… сам Альдорф, очевидно, понимал их по-иному.

— Но что это может быть за мысль? — спросил он затем. Магдалена посмотрела на него, но ничего не ответила.

— Мы должны их остановить, — сказал он. Магдалена продолжала хранить молчание.

 

16

Из опасения, что Зеллинг увидит и узнает его, Николай не рискнул посетить еще одну лекцию профессора Канта. Вместо этого они с Магдаленой ждали в некотором отдалении от здания. Около девяти часов площадь заполнилась выходившими из зала слушателями. Магдалена непроизвольно наклонилась, увидев выходящих из подъезда Зеллинга и двух его подручных. Николай молча посмотрел на нее, и она коротко кивнула.

— Высокого зовут Винтер, а того, который пониже, — Ихтерсхаузен.

Потом все было так же, как и накануне. Троица пошла к Рыночной площади, там они о чем-то поговорили, а потом Зеллинг направился к книжной лавке у Деревянных ворот, а двое его спутников пошли в другую сторону.

На этот раз они пошли за этими двумя. Винтер и Ихтерсхаузен пересекли Кнейпгоф, потом Альтштадт и двинулись к Замковым прудам. Не доходя до них, они свернули налево.

— Ты не догадываешься, куда они идут? — спросил Николай.

Магдалена отрицательно покачала головой.

— Ты что, не помнишь эту дорогу? Это тот же путь, который мы проделали два дня назад, только в обратном направлении. Это дорога к почтовой станции.

Через несколько минут они действительно оказались на маленькой площади, на которую приехали два дня назад. Винтер и Ихтерсхаузен скрылись в здании станции. Николай и Магдалена в нерешительности принялись ждать. Но ни тот, ни другой не показывались.

— Они не должны тебя видеть, — сказал Николай. — Я пойду один и посмотрю, что они делают. Ты будешь меня ждать?

— Нет, я вернусь в гостиницу.

— В гостиницу? Зачем?

— Мне надо кое-что обдумать.

Николай не нашелся, что на это возразить. Она повернулась и зашагала прочь. Он же несколько секунд последил за ней, а потом подошел к станции и вошел внутрь. Оба человека удобно устроились у стойки кабачка. Перед ними стояли две кружки пива. Долговязый Винтер читал газету. Ихтерсхаузен оглядывал помещение, взгляд его равнодушно скользнул по фигуре Николая, когда тот проходил мимо.

Врач сел на скамью в зале ожидания, взял в руки один из разложенных здесь планов маршрутов и сделал вид, что начал его внимательно изучать. Что эти двое здесь делают? Хотят ли они уехать? Вообще на это было не похоже. Николай искоса посмотрел на Ихтерсхаузена. Сначала ему показалось, что этот человек глазеет на проходящих только скуки ради, но постепенно до Николая дошло, что он встал на этом месте отнюдь не случайно. Ихтерсхаузен не спускал глаз с кассового окна. Через некоторое время мужчины поменялись ролями. Ихтерсхаузен стал читать газету, а Винтер сменил его на вахте. Николай незаметно сменил место в зале ожидания и сел так, чтобы его не было видно с того места, где находились спутники Зеллинга, и тоже стал наблюдать за окошком. Это было помещение, где взвешивали багаж пассажиров. Служащий задавал вопросы, иногда открывал сумки и рылся в них. Потом снова закрывал и ставил таможенную печать. Другой служащий был занят тем, что брал письма и пакеты, сортировал их по месту назначения и складывал в заранее приготовленные обернутые клеенкой деревянные ящики. Николай снова сменил место, чтобы опять видеть обоих мужчин у стойки. Ихтерсхаузен все еще читал газету. Винтер незаметно следил за тем, как служащий почты сортирует письма и пакеты.

Николаю было вполне достаточно увиденного здесь. Он положил план на стол и вышел из кабачка. Идя по улицам, он испытывал тихое торжество. Он разгадал загадку. Он сумел понять уловки этих безумных фанатиков. Зеллинг должен был заниматься профессором, а Винтер и Ихтерсхаузен интересовались тем, что профессор Кант собирался в ближайшее время отправить по почте. Быть может, рукопись новой книги? Эти двое будут преследовать карету, в которой отправят рукопись. Николай мог отлично представить себе судьбу этой кареты. Но Зеллинг? Что должен делать Зеллинг?

Хотел ли он убить профессора? Но почему он до сих пор этого не сделал? Почему они вообще ждут, когда господин профессор Кант закончит свою рукопись, а не убили его сразу? Он бросил взгляд на обледеневший Замковый парк и задумался. Неужели эти люди действительно верят, что им удастся помешать явлению идей этого профессора в мир? Но это же полнейший абсурд! Разве не читает он много лет лекции? Не едут ли сюда студенты со всего света, чтобы почерпнуть знания у этого ученого? Да даже Максимилиан слышал в том берлинском салоне об идеях господина Канта. Все деньги и все тайные общества мира не смогут остановить одну идею. Или все же?..

Николай сел на скамью и принялся задумчиво рассматривать замерзший Замковый пруд. Солнечные лучи, отражаясь от блестящей ровной поверхности, слепили глаза. Правильно ли он все понял? Не видит ли и он призраков? Не опутали ли уже и его странные представления этой секты ввиду событий последних недель? Внезапно его мысли неотступно закружились вокруг одного вопроса: смогут ли идеи жить собственной жизнью? Быть может, они странствуют по свету, как мельчайшие возбудители болезни, долгое время безвредные и невидимые, чтобы потом вдруг высвободить в какой-то голове ужасную силу, произвести в ней представление, которое неумолимо может изменить все? И не является ли человек беспомощной игрушкой перед лицом этой идеи, как оказывается он беспомощным перед мельчайшими зверьками миазмами? Или человек продолжает носить их в себе до тех пор, пока при определенных условиях они не являются всеобщему взору?

Альдорф, Зеллинг и в известной степени Магдалена думали именно так. Магдалена считала, что новые мысли надо замалчивать так долго, сколько требуется для того, чтобы познать их истинную природу. А Альдорф и Зеллинг? Не хотели ли они остановить само зарождение мысли, для чего надо убить ее творца и созидателя? Но что это вообще за мысль? Николай поднялся и стал прохаживаться перед скамьей. Все его существо протестовало против самомнения ничтожной кучки религиозных фанатиков, которые позволили себе решать за все остальное человечество, какие мысли и идеи могут являться в мир, а какие — нет. Не есть ли это зарождение тирании и деспотизма, когда самозваная каста жрецов и наследственные короли или курфюрсты будут между собой решать, что человеку подобает, а что нет? Разве мысли и идеи не суть движущие силы развития человека, создания лучшего и справедливого мира? Кто имеет право провозглашать себя цензором? И вообще на каком основании? Магдалена со своим высокомерным молчанием? Альдорф и Зеллинг со своими смертоносными посягательствами? Нет, подумал он. Каждая мысль, каждая идея должны иметь право и возможность явиться в мир. И уже мир будет решать, могут ли они остаться в нем, а не кучка молчальников или поджигателей карет. Все вообще не так, как говорит Магдалена. Не страх порождает разум, а наоборот. Разум производит страх только в тех, кто не осмеливается и не желает довериться разуму. Надо сделать выбор в пользу разума. И в пользу чего же еще? В пользу оракулов и призраков? Это было перепутье, на котором он сейчас стоял. И что касается его самого, то он знал, как решит этот вопрос.

Но ему нужен план. Надо ли предупредить господина Канта? Но профессор поднимет его на смех. Какие конкретные доказательства он сможет предъявить? Скажет, что смертоносная секта убийц хочет его уничтожить? Надо ли донести на Зеллинга в полицию? Заявить, что он — убийца Циннлехнера? Но Циннлехнера самого разыскивают как убийцу. Как он объяснит все эти совпадения, а тем более докажет их? И не подвергнется ли он сам опасности попасть в сети политических интриг и в руки ди Тасси, Вельнера или Бишоффвердера? Этого не должно произойти ни в коем случае. Кроме того, у него очень мало времени. Эти безумцы могут нанести удар в любой момент.

Должен найтись способ сделать их безвредными. Они страдают опасными для жизни представлениями. Это представление сделало Максимилиана смертельно больным и привело к смерти графа Альдорфа. Оно привело к тому, что убили и ужасно изуродовали Циннлехнера, а тот розенкрейцер выстрелом снес себе половину черепа, чтобы сохранить тайну. И теперь оно угрожает жизни ни в чем не повинного профессора. Не разум опасен, а эти безумные представления и их носители. А как могущественны могут быть представления, Николай знал. Он должен что-то придумать, чтобы остановить этих людей. И медлить уже нельзя!

 

17

Магдалена, готовая к отъезду, сидела на краю кровати. Она уже надела плащ, сумка стояла у ее ног на полу, а чудесные волосы убраны под вязаную шапочку.

Николай закрыл дверь и растерянно взглянул на девушку. Внимательно приглядевшись, он понял, что тщательнейшим образом собраны и его вещи — врачебный саквояж стоял рядом с дорожной сумкой.

— Что ты задумала? — в замешательстве спросил он. Она поднялась, подошла к нему, поцеловала в щеку и сказала:

— Я все обдумала, Николай. Давай уедем.

Ему показалось, что он ослышался.

— Уедем? Магдалена, там, на улице, убийцы ждут своего часа! Они хотят убить этого профессора, а ты собираешься уезжать?

Она отрицательно покачала головой.

— Они ничего ему не сделают. Они остановят только его идею. И это произойдет в любом случае.

Николай утратил дар речи. Он не знал, плакать ему или смеяться. Не оставалось никаких сомнений в том, что она так же безумна, как и все эти люди. Эта красивейшая девушка, к которой его притягивало столь неотвратимо, была сумасшедшей, совершенно сумасшедшей.

— Почему ты так уверена, что они ничего ему не сделают? Зачем тогда Зеллинг следит за ним? Почему они заняли наблюдательный пункт на почте?

— Чтобы предотвратить несчастье, — спокойно ответила она. — Ты не можешь ничего этого понять, потому что в тебе нет веры. Ты увидишь, что во всем этом есть смысл, только тогда, когда решишься уверовать. Прошу тебя, Николай, давай уедем, и пусть произойдет то, что должно произойти.

Она встала и направилась к двери. Одним прыжком он оказался рядом с ней и рванул ее назад.

— Ну, довольно теперь, — грубо закричал он. — С меня достаточно, наконец, этого театра. Ты отдаешь себе отчет в том, чего ты от меня требуешь? Эти сумасшедшие хотят убить человека только потому, что им не нравится, что он думает. Ты находишь это правильным?

— Они не причинят ему зла. Если бы это было их целью, они бы давно это сделали.

Против этого нечего было возразить, и это привело Николая в еще большее бешенство.

— А в чем заключается их цель? Откуда ты можешь знать, что у них на уме?

— Теперь я это знаю. Они помешают тому, чему можно помешать. Мы можем успокоиться и покинуть этот город.

Успокоиться? Покинуть город? От негодования у Николая перехватило дыхание.

— А Циннлехнер? Зеллинг убил Циннлехнера. Ты забыла об этом?

У нее на глазах выступили слезы. Она прижала палец к губам и покачала головой.

— Николай, это ужасно — то, что сделал Зеллинг. Но еще страшнее будет то, что случится, если ты не дашь ему сделать то, что должно быть сделано. Зеллинг поплатится за свое преступление. Со временем станет ясно, не было ли другой возможности защитить тайну от преследований Циннлехнера. Но одна ошибка не делает ложным главное дело. И если этот господин Кант является творцом того, о чем говорил в своих письмах Максимилиан, то мы должны допустить, чтобы произошло то, что задумали Альдорф, Зеллинг и другие. Эта ужасная идея ни за что на свете не должна явиться миру. Умоляю тебя, едем со мной. Доверься мне.

Николаю стоило большого труда сдержаться и не встряхнуть как следует эту девицу.

— Что же это за идея, черт побери? — прорычал он. Она отпрянула и уставила на него оцепеневший взор. Потом она беспомощно покачала головой.

— Ты не поймешь этого. Хотя понимание и вера есть у тебя внутри, и ты чувствуешь это, как и всякий другой человек, но сопротивляешься этой вере изо всех сил.

— Что это за идея? — снова повторил он.

В голосе его явственно прозвучала угроза. Но Магдалена, видимо, собрала в кулак всю свою волю и не позволила себя запугать. Она поставила на пол свою сумку, подошла к Николаю, погладила его по лицу и поцеловала.

— Прошу тебя, Николай, поедем со мной. В этой мысли нет никакой тайны. Это конец всех тайн. Поедем со мной.

Он бросил на нее исполненный ненависти взгляд.

— Ты отвратительна, — прошипел он, не разжимая губ. — Это с самого начала было твоим заданием, не так ли? Ты должна была запутать меня в сети твоего мира, сплетенного их тайн и колдовских призраков, околдовать меня своим прекрасным телом. Ты хуже ди Тасси и всей своры его шпионов. Он злоупотребил моей головой, но ты…

Голос изменил ему. Только теперь он почувствовал, насколько уязвлен.

Он ощутил огромную пропасть, разделившую их, но не хотел верить, что она так подло обманула его, что в их отношениях не было ничего, кроме холодного расчета, обмана и притворства. Но о чем он собрался с собой спорить? Эта девушка безумна. И это безумие — пытаться говорить с ней разумным языком.

— Нет, Николай, моей задачей было нечто иное — и это совпадает с задачей любого другого человека, — хранить тайну, без которой мир не сможет выжить.

Николай подошел к окну и дважды глубоко вздохнул. Но Магдалена как ни в чем не бывало продолжала говорить:

— Для тебя это просто пустые слова. Значит, ты тоже болен, Николай, но сам не знаешь и не осознаешь этого.

Несколько минут они оба молчали. Потом она снова обрела дар речи:

— Я не знала, что они планировали. Я не обманула тебя. Я не все рассказала тебе, потому что знала, что ты мне не поверишь и не поймешь меня. Мы приложили массу усилий, потому что боялись, что они проявят неосторожность. Но потом случилось это убийство. Я тоже была обманута, хотя видела убийство своими глазами. Я считала, что Зеллинг мертв, и хотела во что бы то ни стало разыскать Циннлехнера, и именно из-за этого я присоединилась к вам. Я не имела ни малейшего подозрения, что Зеллинг жив. Я хотела узнать, не разгадал ли Циннлехнер тайну и не собирается ли он ее выдать. И это все. Только поэтому я последовала за ди Тасси, а потом за тобой. Я не солгала тебе, Николай. Я не обманула тебя. Но могу ли я доверять тебе? Я хотела этого, но смог бы ты меня понять? Я подарила тебе свое тело, чтобы и ты приобщился к тайне, которая стоит того, чтобы ее искать, и которая творит миры, а не уничтожает их. Но ты должен сам решить, что ты хочешь искать.

— Я хочу знать, от чего умер Максимилиан Альдорф, — сказал Николай.

Магдалена пожала плечами:

— Он умер от одной мысли. От идеи, которая столь ужасна, что мы не в состоянии ее пережить.

Николай презрительно фыркнул.

— Что за бессмыслица! Человек не может умереть от мысли.

Магдалена не дала сбить себя с толку.

— В конце концов, это единственное, от чего мы в действительности умираем, — сказала она.

Николай презрительно посмотрел на нее.

— Ты сможешь сказать это человеку, которого пожирает чума?

Магдалена снова подняла с пола дорожную сумку.

— А ты? — спросила она. — Что скажешь ему ты?

Наступила пауза.

— Ты ничего не знаешь о смерти, потому что ничего не знаешь о жизни. Ты ищешь не жизни, а выживания.

Выражение лица Николая стало еще мрачнее. Но он не знал, что ответить на это обвинение. Она смотрела на него так, словно ждала ответа. Но он не знал, что сказать.

— Эта идея слишком могущественна, — сказала она наконец. — Она сомнет все. Она опрокинет небеса и приведет нас к безумию. Это все, что я могу сказать тебе об этом. Если она внедрится в тебя, то изменит твое тело и твою душу. Ты умрешь от этого. От этого погибнет мир, и в то же время он никогда не узнает, от чего он погибает, так как исчезает действительность, в которой еще было возможно понимание этой болезни. С миром исчезнет и болезнь. Ей дадут какое-то иное имя, соответствующее новому миру, который восстанет. Как я уже тебе сказала, существует только До и После. Не будет Между и не будет пути назад. Будет так, словно тебе подменят глаза. Куда бы ты ни смотрел, ты больше не сможешь разглядеть святое. Оно исчезнет. Куда бы ты ни смотрел, ты всюду увидишь только зеркальное отражение самого себя. Это идея абсолютной власти и абсолютного одиночества, самое большое отдаление от Бога, глубочайшее, дьявольское заблуждение. Николай, еще раз прошу тебя, едем со мной. Это единственная для нас обоих возможность остаться в прежнем мире. Больше я не смею тебе сказать об этом. Ты не смеешь испытывать и подвергать сомнению истинность этой идеи. Самое малое, ты должен признать абсолютную границу, иначе рухнет все. Иначе не останется ничего, за что можно держаться. Эти границы хотят уничтожить, но этого нельзя допустить. Граница должна остаться, иначе мы падем в Ничто, в зеркальный мир, в котором наш дух исчезнет в бесчисленном количестве отражений.

Николай не отрываясь смотрел на нее. Никогда лицо ее не казалось ему столь прекрасным, голос — таким соблазнительным, а тело — таким желанным. Но одновременно у него создалось впечатление, что граница, разделившая их миры, давно стала окончательной и непреодолимой. Она говорила с ним словно из другого времени, из другой действительности. Каждая ее фраза вызывала желание возражать и противоречить.

— Какие безмерные претензии! — возмущенно сказал он. — Разве ты не видишь, куда они ведут? Я должен допустить, что надо остановить некую мощную идею без того, чтобы проверить ее? Небольшая группа немногих должна решать, что для человечества правильно, а что ложно?

— Группа немногих! — зло крикнула она. — Немногим нельзя решать такие вещи? Но одному можно? Один-единственный господин Кант смеет высказывать мысль, которая может уничтожить мир?

Николай зло фыркнул.

— Ты видел только внешнее действие, — возразила она на это, теперь с отчаянием в голосе. — Максимилиан. Альдорф. Ты видел это собственными глазами. Ты должен почувствовать это на себе — сначала выпить яд, а потом думать о нем? Так не пойдет, Николай. Если яд принят, то становится слишком поздно думать об этом. Ты должен принять решение до того, как яд принят. Ты не сможешь его проверить и испытать. Этот яд — не сможешь. Это иллюзия, он слишком силен, слишком абсолютен. Ты должен сказать «нет». Только в этот единственный раз. Каждое поколение людей становится перед этой дилеммой. По видимости она всегда другая, но суть ее всегда одна и та же. Каждое поколение должно принимать решение, это должен делать каждый человек. Истинную мысль нельзя испытать. Она внедряется в тебя, изменяет тебя без остатка и категорически. Против этого нет никакого средства. Только внутреннее сопротивление. Воздержание в молитве. Против этого средства свет разума бессилен. Здесь требуется свет благодати. И время. Это продлится столетия — до тех пор, пока мы сможем молчанием вытеснить эту мысль из мира, до того, как сможем ее укротить и обуздать.

— Что? — спросил вдруг Николай с озадаченным и изумленным видом. — Как мне понять тебя, что это значит? Думаю, что ты и сама не знаешь, в чем состоит эта мысль.

Она смиренно наклонила голову. Потом произнесла усталым тусклым голосом:

— Но как иначе смогла бы я умалчивать ее? Я знаю, что она есть. Я чувствую, что она хочет явиться в мир. Через меня, через тебя. Не только через этого Иммануила Канта. Мы все можем ее породить. Каждый может произнести ее вслух. Мы все подвержены этой опасности. Кто в большей, кто в меньшей степени. Поэтому так легко лихтбрингерам. Но мы не смеем сдаваться, мы не смеем прекращать хранить молчание.

Для него это стало просто невыносимо.

— Откуда ты все это знаешь, если ты не знаешь, в чем состоит сама мысль? Ты можешь мне объяснить, на чем основано твое решение? Вы усеиваете мир трупами и ужасаете его террором во имя дела, сути которого вы не знаете. Вы бьете во все стороны, движимые страхом и невежеством. Вы слепы, испытывая страх перед переменами, новыми мыслями, которые кажутся вам чуждыми и зловещими. В этом вся правда. Но я не допущу этого. Никогда!

Она опустила голову и принялась рассматривать свои руки. Николай ждал, но Магдалена больше ничего не говорила. Он испытывал странное чувство — он одержал победу, которая нанесла ему поражение. Но сейчас был не самый подходящий момент разбираться в тонкостях этого ощущения.

Магдалена медленно отвернулась и вышла из комнаты. Он видел, как за ней закрылась дверь, услышал ее шаги на лестнице. Он был не в силах что-либо сделать. Наконец ее шаги стихли. Его объяла нестерпимая тишина. Он подошел к окну и выглянул на улицу. Но Магдалены уже не было видно. Он не видел ничего, кроме неясной картины грязной улочки, зажатой между покосившимися, тесно поставленными домами, черневшими под тяжелым серым небом.

 

18

До конца жизни все последовавшие за отъездом Магдалены дни он помнил с большими пропусками. Некоторые моменты вспоминались ему с почти сверхъестественной ясностью, другие были словно прикрыты туманной дымкой. Он определенно знал, что с тех пор терпеливо стоял целыми днями у книжной лавки Кантера, следил за Зеллингом и одновременно не спускал глаз с окна, за которым иногда видел голову человека, мысли которого не должен был познать мир. Он видел, как утром двадцать первого января 1781 года в лавку вошел курьер, поднялся в квартиру ученого и взял у него пакет. Он видел, как Зеллинг последовал за курьером на почтовую станцию и там вместе с двумя своими помощниками выяснил, с какой каретой пакет покинет Кенигсберг.

После этого воспоминания Николая приняли вид цепочки неясных смутных картин. Прежде всего он не помнил никаких звуков. В его памяти все происходило под покровом полной тишины, совершенно бесшумно. Он купил билет до Берлина, потому что туда должна была отправиться интересующая его карета. До того как сесть в нее, Николай позаботился о том, чтобы купить пистолет. Первые часы пути он непрестанно выглядывал в окно, чтобы посмотреть, не приближаются ли откуда-нибудь подозрительные всадники. Наконец он сказал почтальону и своим спутникам, что подслушал на почтовой станции в Кенигсберге разговор трех злоумышленников, которые планировали нападение на эту карету, и посоветовал всем пассажирам зарядить пистолеты и держать их наготове.

После этого все сначала тянулось очень медленно, а потом произошло весьма быстро. На горизонте возникло какое-то движение. Трое закутанных в плащи всадников появились в отдалении и галопом начали приближаться к карете. Почтальон нервно постучал в стенку кареты, и путники подняли свои пистолеты.

Отпор из кареты застал нападавших злодеев врасплох. Не успев сделать ни одного ответного выстрела, они попали под залп предполагавшихся жертв. Но самого этого момента Николай не помнил. Этот кусок оказался как бы вырезанным из его памяти. Всадники на горизонте. Трупы на земле. В промежутке пусто, ничто.

Он помнил только запах сгоревшего пороха и предсмертные судороги Зеллинга, в которых тот корчился в течение нескончаемой минуты, прежде чем навсегда затихнуть. Остальные двое были, видимо, убиты на месте. Как бы то ни было, ни один из них даже не пошевелился. Николай стоял в стороне, пока его разозленные спутники обыскивали трех убитых разбойников. Они нашли в их седельных сумках оружие, заряды, порох и горючую жидкость. Не были, правда, найдены документы, удостоверяющие личность разбойников. Были захвачены их лошади. Путешественники погрузили на них трупы и доставили на следующую почтовую станцию, где их и оставили до прибытия полиции.

Некоторые местные газеты напечатали заметки об этом происшествии, воспользовавшись случаем, чтобы призвать путешественников к большей бдительности. Было еще раз подчеркнуто, что сообщество путешествующих способно оказывать достойное сопротивление этой чуме разбоев на дорогах, чем может внести вклад в установление спокойствия и порядка на почтовых маршрутах империи.

Николай с безучастным видом принимал слова благодарности своих попутчиков. Его снова и снова уверяли в том, что он спас всем им жизнь. Он был бы очень рад остаться на ближайшей станции в полном одиночестве и в конце концов решил под предлогом нездоровья дождаться следующей кареты. Его еще раз поблагодарили, пожелали скорейшего выздоровления и долгой жизни, потом кучер щелкнул кнутом, звякнула уздечка, и пропел рожок почтальона.

Николай следил за удалявшейся каретой, глядя, как она громыхает по обледенелой земле Восточной Пруссии. Над головой нависало тяжелое небо, как и горизонт, затянутое свинцовыми тучами. Несколько ворон, перескакивая из борозды в борозду, что-то клевали в поле.

Последний раз звякнула сбруя.

Потом все стихло…