Данная работа представляет собой первый том предпринятой серии разысканий по истории журналистики русского Зарубежья межвоенного периода. В отличие от готовящихся следующих монографий, он посвящен не какому-нибудь отдельному региону или органу русской прессы, а одному эпизоду политической жизни 1920-х годов и его преломлению на газетных страницах. Речь идет о том, как деятельность «Треста» — тайной организации, якобы функционировавшей в Советском Союзе, — и, в особенности, прекращение этой деятельности в 1927 году отразились в газетной журналистике русской диаспоры.

Соединение двух таких разнородных явлений — «Трест» и эмигрантская печать — может вызвать законное недоумение. Что общего между тем, что по самой природе своей не должно было бы подлежать разглашению, — подпольное функционирование группы монархистов-заговорщиков или тайная контрразведывательная операция секретных органов Советского государства, — и жизнью ежедневной прессы русского Зарубежья в период ее наиболее интенсивного существования?

Между тем изученный материал свидетельствует о глубокой вовлеченности основных органов русской зарубежной печати в явную и тайную политику эмигрантского общества, а также о том, что практически все основные печатные органы Зарубежья, какова бы ни была их политическая окраска, находились под тщательным и повседневным наблюдением советских тайных служб. Было бы ошибкой на этом основании полагать, что каждый из них служил слепым орудием лубянских кукловодов и никакого самостоятельного значения поэтому иметь не может. Напротив, пестрота и разнообразие идеологического самовыражения русского Зарубежья, образующие столь разительный контраст к монотонности советской партийной газетной журналистики той поры, оказывались в сложном, причудливом взаимодействии с закулисными маневрами советской агентуры. Как отметил С. Л. Войцеховский, чекисты-шпионы, не будучи, как правило, в силах плодотворно участвовать в выработке тех или иных политических и идеологических платформ, «поддакивали» с равной степенью энтузиазма каждой из них.

Наша книга не претендует на начертание истории «Треста» как таковой; главным фокусом в ней было отражение происходившего в прессе. Естественно, что по ходу рассмотрения материала отдельные факты — и попутные наблюдения, ими вызванные, — не могли не войти в наше повествование. Несмотря на появление в последнее время ряда исторических, научно-популярных и беллетристических работ, основанных на архивных документах бывшего КГБ и рисующих более разностороннюю и объективную, чем прежде, картину, в ней остается так много лакун, что до полной, всеобъемлющей публикации досье о многом приходится только гадать.

Организация «Трест» — виртуозная мистификация, объект и плод подлога и воображения, вовлекающие в драматические столкновения непримиримых врагов и оборачивающиеся страшной, кровавой реальностью. Главная тема книги — момент ликвидации «Треста», прекращения операции. Но момент этот оказался затяжным и перешел в серию попыток диверсий и террористических актов. Финальный период существования «Треста» сопровождался поистине «шекспировскими» коллизиями и ситуациями, в которых выявлялись множественные, несовместимые, «обратные» — то есть противоположные самим себе — смыслы едва ли не всех определений и утверждений.

На той, финальной, стадии существования «Треста» на первый план выступила самая, пожалуй, загадочная фигура описываемого эпизода — Эдуард (Александр) Опперпут, секретный сотрудник Контрразведывательного отдела ОГПУ. Авторы ранее опубликованных работ разошлись в ответе на вопрос, более ли она загадочна, чем одиозна, или, наоборот, является более отталкивающей, чем загадочной. Можно надеяться, что привлекаемый материал поможет сформулировать более взвешенную оценку мотивов и поступков этого персонажа. В центре нашего повествования Опперпут оказался, в первую очередь, потому, что он является одним из тех двоих авторов, кто выступил в печати о «Тресте» в период его функционирования. Другим был В. В. Шульгин, который в своей книге, представившей отчет о тайном путешествии в советскую Россию, дал апологетическую характеристику подпольной организации и ее политической программы. Книга Шульгина Три столицы вызвала огромный резонанс в эмигрантских кругах. Многое в ней, поведав о назревании новой силы внутри советской России, готовой смести большевистских вождей, побуждало эмигрантскую общественность к выработке новых планов и форм политической деятельности. Сенсацонное утверждение Опперпута, что «Трест», только что воспетый в книге Шульгина, представляет собой от начала до конца чекистскую «легенду», фикцию, мистификацию, направленную на разложение эмиграции и нейтрализацию ее антисоветской деятельности, было сделано в самый разгар обсуждения в эмигрантских кругах шульгинской проповеди.

Можно сказать, что Опперпуту решительно не повезло: его разоблачения, не будучи оспорены по существу, проникали в печать, однако, с большим трудом, урывками и были встречены за рубежом в штыки. В его бегстве на Запад и в его публичных выступлениях там эмигрантская пресса усмотрела хитроумную комбинацию ОГПУ, а известие о его внезапном возвращении в составе террористической тройки в советскую Россию и о его смерти в бою дало пищу еще более фантастическим предположениям и слухам. В советской же России имя его, равно как, впрочем, и вся история, оставались полностью табуированными вплоть до публикации в 1960-х годах документального романа Льва Никулина Мертвая зыбь; однако и после снятия этого табу его действия и цели изображались исключительно в негативном плане. Когда с истории «Треста» была приподнята завеса секретности, Опперпут, в отличие от других главных персонажей ее — Артузова, Якушева и др., — не вошел в сильно разросшийся после XX съезда КПСС сонм благородных чекистов-героев. Если для западных интерпретаторов Опперпут является воплощением коварной провокации и едва ли не кровожадным палачом, то для советских и даже постсоветских историков — циничным ренегатом-отщепенцем и беспринципным, меркантильным делягой. Ни в том, ни в другом случае не было сделано попытки проследить какую бы то ни было динамику и внутреннюю логику его решений и акций.

Одно из многих проявлений особых трудностей, с которыми мы сталкивались в работе, — произвол и путаница о ономастикой, не обязательно вытекающие из обстоятельств конспиративного характера. Наш герой имел двойное имя — Александр-Эдуард, и в русском обиходе узаконивалась то первая, то вторая его часть. В семье было и две фамилии: Опперпут и Упелинц, причем до революции он носил вторую, а после революции перешел на первую. Младший брат его Рудольф, живший в Риге, сохранив первую фамилию — Upelinc, «исправил» ее вскоре на Upelincis, по-видимому, для того, чтобы придать ей более латышское звучание, хотя употреблялись и другие формы «латышизации» ее (например, Упениньш). Сестра Анна придерживалась двойной фамилии, но также решила придать одной части латышское морфологическое обличье (Anna Opperput-Upeline). Вдобавок в писаниях современников об Опперпуте фамилия его орфографически не унифицирована: подчас в одной и той же статье она предстает то как Опперпут, то как Оперпут, то как Оперпута, не говоря уже о явных искажениях в устах современников (Опертут, Оверпут). Не намного лучше ситуация и с другими персонажами. Одно и то же лицо фигурирует в разных источниках как Болмасов, и как Больмасов, и как Балмасов; взаимозаменимы-ми оказываются Радкович и Радкевич, Шарин и Шорин, Каринский и Коринский и т. д. Унификация казалась нам оправданной только в нашем собственном повествовании. Приводя же цитаты из документов и печатных источников, мы не решались вносить какие бы то ни было изменения.

В ходе работы мне оказали безмерную, неоценимую помощь коллеги по кафедре славяноведения Стэнфордского университета и сотрудники Архива Гуверовского института; члены моей семьи: Екатерина, Рафаэль и Элла Флейшман; друзья в разных странах, одарявшие меня заботой в самые трудные минуты: Феликс и Нина Готлиб, Алексей и Евгения Мильруд, Борис Равдин и Эмма Секундо, Карл Шлегель, Вольф и Ирина Шмид, Вольф и Элла Штемпель; а также дорогие мне люди, которым я посвящаю эту книгу, — Андрей Донатович и Марья Васильевна Синявские.