З июня 1927 года московская тройка — Опперпут, Захарченко-Шульц и Петерс — совершила попытку взорвать здание по ул. Малая Лубянка 3/6, в котором размещалось общежитие сотрудников ОГПУ. Так как взрыв был в последнюю минуту предотвращен, о покушении поначалу, в течение нескольких дней, никаких сообщений не было. Между тем в разных местах произошли одновременно события, которые, вкупе с неудавшимся покушением, создавали апокалиптическое впечатление волны террора, захлестнувшей советскую страну и ее представителей.

7 июня девятнадцатилетний Борис Коверда застрелил советского полпреда в Варшаве П. Л. Войкова, одного из виновников расправы над царской семьей в 1918 году. Со времени убийства Воровского в 1923 это было самым значительным нападением на советских дипломатов за рубежом.

В тот же день, 7 июня, в Ленинграде вторая тройка членов кутеповского отряда во главе с Виктором Ларионовым, перешедшая границу вместе с Опперпутом и Захарченко-Шульц, бросила гранату в помещении партийного клуба в центре Ленинграда, на набережной Мойки. Объект этот фигурировал вторым номером в ленинградском списке, составленном Опперпутом. В отличие от диверсии на Лубянке, на сей раз боевики оказались более удачливыми. Предполагалось, что ленинградская тройка должна действовать по получении информации о взрыве в Москве, но так как ни по радио, ни в газетах ничего об этом покушении не появлялось, ждать они не стали. 6 июня в здании клуба было слишком мало людей, и террористы решили перенести диверсию на следующий день, когда, согласно объявлению в Красной Газете, намечено было заседание философской секции под председательством лектора Ленинградского университета Ширвиндта. В заседании участвовали 35 человек. Первая граната, которую метнул Мономахов, не взорвалась; от взрыва второй, брошенной Соловьевым, было ранено 26 человек, из них 14 получили тяжелые ранения. Покушавшимся удалось с места происшествия бежать. Вечером они сошлись вместе в Левашево, были на границе обстреляны пограничной охраной, но вернулись домой целыми и невредимыми.

И еще одно покушение произошло в тот же день, 7 июня: под Минском устроена была железнодорожная катастрофа, в которой погиб заместитель полномочного представителя ОГПУ по Белорусскому военному округу И. К. Опанский (весной 1921 года ведший следствие по делу Западной организации НСЗРС и допрос Опперпута).

Беспрецедентная концентрация диверсионных акций, произошедших одна за другой, заставила даже тот лагерь эмигрантской общественности, который осуждал тактику антибольшевистского террора, заговорить с волнением о последних событиях. Газета П. Н. Милюкова, отрицая как причастность к ним иностранных государств, так и какую бы то ни было заслугу правых монархистов-эмигрантов, усмотрела в этих акциях симптом крутых перемен в советской России и выражение растущего стихийного протеста широких слоев народа, вставшего на путь решительной борьбы с узурпаторами власти в России:

Логический и неизбежный вывод из сопоставления всех новейших проявлений внутрирусского активизма — может быть только один. Очевидно, не какая-нибудь одна партия или котерия, а вся масса населения прониклась, наконец, этим активистским настроением. Немного рано было бы констатировать наступление в России нового террористического периода. Но если бы такой период действительно начался, это знаменовало бы факт несравненно более грозный для большевиков, чем английские деньги и роялистские заговоры. Это показало бы, что русский народ устал ждать, что он достаточно сорганизовался к настоящему времени и владеет достаточными техническими средствами, чтобы вступить в немедленную и окончательную борьбу за ликвидацию советской власти. Одна возможность такого предположения достаточно объясняет ту высшую степень растерянности, которую проявляют перед вездесущей опасностью диктаторы над пролетариатом, осажденные внутри собственной страны [306] .

То, что происходит в России, — выражение недовольства масс, — заявляла газета. Борются не одни монархисты, а вся демократическая Россия.

Звеньями одной цепи объявила происшедшие события и советская печать. Но истолковала она их как симптомы наступления английского империализма на молодое пролетарское государство. 8 июня массовые демонстрации прошли на улицах Москвы и Ленинграда. 9 июня московская Правда вышла под таким аншлагом на первой полосе:

Вслед за англо-советским разрывом — убийство тов. Войкова. Вслед за варшавским убийством — вспышки белогвардейского террора под Минском и в Ленинграде.

Товарищи! Будьте начеку! Плотней ряды вокруг В КП (б)!

С ним перекликалась передовая в том же номере:

Видна единая воля, видна одна направляющая рука. И мы ничуть не удивимся, если она окажется в тайных кабинетах лондонского «Форрейн Оффиса», если в карманах белошпионов позвякивает золото английских банкиров. Под трескучую и лживую болтовню о «советских шпионах» [308] организован против Страны Советов доподлинный и гнусный английский шпионаж с убийствами, поджогами и взрывами [309] .

В «Правительственном сообщении», датированном 8 июня, акты террора последних дней были поставлены в более широкий контекст и впервые в советской печати было упомянуто о поимке на советской территории британского агента С. Г. Рейли:

Еще летом 1925 года при нелегальном переходе финляндской границы СССР был пограничной охраной ранен и арестован некий «купец» с советским паспортом на имя Штейнберга. Будучи допрошен, он показал, что на самом деле он вовсе не Штейнберг, а известный английский разведчик, капитан королевской авиации Сидней Георг Рэйли, один из главных организаторов заговора Локарта, трибуналом от 3 декабря 1918 года объявленный вне закона. Рэйли показал далее, что он приехал в СССР со специальной целью организации террористических покушений, поджогов, восстаний и т. д. Более того, Рэйли показал, что он, проездом из Америки, был у канцлера казначейства и одного из ответственнейших министров британского короля, Черчилля, который лично давал ему инструкции по организации террористических покушений и других диверсионных актов. Его письменные показания имеются в распоряжении правительства. Материалом, взятым при дальнейших арестах, показания Рэйли были целиком подтверждены [310] .

Туманные формулировки этого абзаца были на Западе восприняты как косвенное подтверждение того, что Рейли все еще жив и находится в советском заключении. Вот почему жена его Пепита Бобадилья отнеслась к версии об обстоятельствах его поимки и расстреле, ранее выдвинутой Опперпутом, как к провокационной советской дезинформации. Версия эта была изложена Опперпутом в неизданной части его записок в апреле — мае 1927 года, но Бобади-лье стала известна из письма к ней М. В. Захарченко-Шульц.

В «Правительственном сообщении» перечислялся ряд других попыток покушений: на руководителей партии Чубаря, Петровского и Бухарина, на видного чекиста Мессинга, замыслы убийств Рыкова и Сталина. В этой связи было сделано и первое в печати упоминание о неудавшемся взрыве на М. Лубянке:

В ночь на 3-е июня ОГПУ был предотвращен взрыв дома поблизости ОГПУ на площади имени тов. Дзержинского. Здесь была обнаружена мелинитовая бомба в 4 клгр. весом; мелинит оказался французского происхождения, оболочка бомбы — английского происхождения. Таким образом, не подлежит никакому сомнению, что составные части бомбы ввезены из-за границы. О том же говорят и вещи, оставленные покушавшимися [312] .

Далее было сделано указание на убийство Войкова, взрыв в Ленинграде и покушение на Опанского, вследствие чего правительство «вменяло в обязанность Объединенному Государственно-Политическому Управлению принять решительные меры к охране страны от иностранных шпионов, поджигателей и убийц вместе с их монархическими и белогвардейскими союзниками».

Как бы в ответ на это распоряжение в тот же день было издано постановление коллегии ОГПУ о расстреле 20 контрреволюционеров, находившихся в заключении. Перечисленные люди не составляли никакой единой группы или организации; список открывался именами князя П. Д. Долгорукова и Г. Е. Эльвенгрена, а к «Тресту» в нем некоторое касательство имел разве что генерал И. М. Сусалин. «Правительственному сообщению» и распоряжению коллегии ГПУ была посвящена передовая Правды. В ней говорилось:

Вот кто послухи английской охранки, и вот, что они замышляли: Это — «купец Штейнберг», он же «сэр» Сидней Рэйли, шпион-разведчик, соучастник негодяя Локкарта, подосланный пиратами Форрейн-Оффиса.

Это — дворяне-офицеры колчаковской армии, снюхавшиеся с работником английской миссии Уайтом и подготовлявшие по ее поручению взрыв Кремля и пролетарско-крестьянских собраний в Большом театре.

Это — субъекты, подкладывающие мелинитовые бомбы заграничного образца под здания ОГПУ.

Это — негодяй и буржуазный выродок г. Гуревич, подготовлявший убийство вождей пролетариата.

Это — помещичье-дворянские сынки, отродье полковника Трубы, пролезшие в ленинский комсомол для облегчения подлой работы.

Это — деникинские вольноперы типа Бирюкова.

Это — гг. Усилды, эстонские и финские шпионы, поджигатели огнескладов, разрушители пролетарских фабрик и заводов [314] .

Общественное мнение на Западе, включая и русскую эмигрантскую прессу, было возмущено возобновлением бессудных массовых казней и произвольным, случайным списком обреченных на казнь, приведенным в постановлении ОГПУ. «Замечательны даты этого постановления. Приговор был вынесен на заседании коллегии ОГПУ 9 июня. Постановление об его опубликовании тоже было вынесено 9 июня. Приговор был приведен в исполнение того же 9 июня. Опубликован он был в газетах на следующий день, 10 июня», — отмечали парижские Последние Новости. Особое внимание обращали на себя в этом списке имена Долгорукова и Эльвенгрена. Сколько раз — начиная с зимы — ни предвещали эмигрантские газеты расстрел Долгорукова и сколько раз ни опровергали они слухи о якобы уже состоявшейся расправе над ним , появление его в списке казненных ГПУ явилось полной неожиданностью. Успокоительные прогнозы, поступавшие из Советского Союза, оказались ложными, тогда как наихудшие предчувствия оправдались.

Но об Эльвенгрене, в отличие от Долгорукова, до 9 июня никаких предварительных официальных сообщений не было, и лишь упоминание в письме Опперпута в Сегодня от 20 мая о том, что Эльвенгрен арестован, подвергся пыткам в советской тюрьме и сошел с ума, было первым указанием на его задержание в Советском Союзе. Извещение о его казни сопровождалось вновь просочившимися в печать сведениями о пытках, которым он и другие казненные подвергались перед расстрелом, — сведениями, подтверждавшими ранее появившуюся справку Опперпута. В советской печати, с другой стороны, была помещена статья, целиком основанная на добытых следствием признаниях Эльвенгрена и предназначенная доказать законность совершенной расправы. Одновременно были оглашены выдержки из показаний на следствии и С. Рейли. По поводу этих материалов главный редактор рижского Сегодня отметил странный характер советского правосудия: «ЧК сначала убивает, а потом выступает с публичныеми обвинениями. Под давлением мирового возмущения сейчас публикуют сведения, призванные задним числом оправдать казни».

В разворачивающейся по обе стороны границы политической кампании В. В. Шульгин ощутил необходимость выступить с разъяснениями о своей книге Три столицы и о поездке в советскую Россию, описанной в ней. В конце мая А. П. Кутепов предоставил в его распоряжение рукопись записок Опперпута. После ознакомления с нею у Шульгина больше не оставалось ни малейших сомнений в том, что московские чекисты его перехитрили и контролировали каждый его шаг в течение всего путешествия. Под перекрестным воздействием этого чтения и появившегося на страницах советской прессы первого сообщения о поимке Сиднея Рейли он написал две статьи, послав их для публикации в газету Возрождение. Первая была посвящена размышлениям об Опперпуте:

Сначала на его разоблачения мало обратилось внимания: предыдущие перебежчики «посадили» последующих. Думалось: Оперпут «бадьянит» [322] .

Но через некоторое время Оперпут вырос в нечто серьезное, а для меня, лично, — даже не знаю, как это выразить — в нечто «мурашеч-ное». Дело в том, что мне теперь стало ясно: Оперпут был в среде «контрабандистов». В моей книжке «Три столицы» он не выведен, оставлен в тени, но тем не менее это тот человек, с которым я однажды «дружественно» обедал в обществе других, будучи в России. И этот человек, по его теперешним заявлениям, служил тогда в Г.П.У.!

Если это правда, то Гепеу, значит, знало о том, что я странствую по России. Оперпут утверждает теперь, что знало все. Почему же меня не схватили? Оперпут утверждает, что план был таков: если Шульгин благополучно вернется в эмиграцию, то самые скептики поверят, что те, кому он доверился, действительно вполне надежные люди. Тогда можно будет залучить в Россию кого-нибудь, кто для Гепеу поважнее. А кроме того (это я уже добавляю от себя) хотели, видно, через меня «заинтересовать» генерала Врангеля. Действительно, вернувшись в эмиграцию, я был в совершенном восторге от моих «контрабандистов» и одновременно был крайне огорчен тем, что П. Н. Врангель моими чувствами не воспламенился и контрабандистами «заинтересоваться» не захотел.

Таким образом, выходит, что я попал в чудовищный просак, из которого если вышел живым, то только благодаря тому, что совершенно не ощущал «запаха предательства». Коли бы я «засомневался» на минуту, то меня не выпустили. «Святая простота» спасла меня. Сознание не весьма приятное для моего самолюбия, но не в этом дело. Дело сейчас в том, чтобы понять: остальные «контрабандисты» — что же они, жертвы или предатели?

По словам Оперпута, они такие же, как он сам. Его же история, опять же, по его же словам, — такова.

Далее Шульгин излагает рассказ Опперпута об аресте 1921 года и о пережитой им «пытке страхом», которая заставила его принять предложение об участии в «Легенде» (т. е. «Тресте»):

По словам Оперпута, некоторые из вовлеченных в легенду людей откровенно заявляли Гепеу, что их взгляды совершенно не коммунистические, а, наоборот, националистические, что в социализм они не верят, что социализм рухнет, но Гепеу этим совершенно не стеснялось — наоборот, это его даже устраивало. Действительно, только люди по существу, по натуре своей, близкие к тем, кого они должны были предавать, могли свободно проникать в родственные по духу круги. При помощи этих «сохранивших свою психологию» людей Гепеу держало, так сказать, «на цепочке» активную часть эмиграции, зная о ее планах и имея во всякую минуту возможность таковые остановить, если бы они развернулись в нечто угрожающее. Опасным же для себя Гепеу почитает, главным образом, террор.

В последнее время, то есть во второй половине 1926 года, Оперпут получил от Гепеу приказание «заняться» террористическими актами. <…> По его словам, он почувствовал, что его не сегодня-завтра apecтуют. Арест же при таких обстоятельствах он рассматривал как смерть. Он решил бежать из России, что и выполнил 10 апреля сего года. Убежав, он, по его словам, решил стать целиком на Белую сторону и разоблачить все, что ему известно о деятельности Гепеу.

* * *

Таковы вкратце заявления Оперпута. Насколько можно ему верить?

Позволительно сделать несколько предположений:

1) Оперпут все просто врет: никогда он в Гепеу не был. Предположение это маловероятно, ибо какой смысл человеку бесцельно возводить на себя такое обвинение.

2) Оперпут не только был в Гепеу, но и пребывает в его лоне и сейчас. Предположение — тоже малодопустимое. Ибо если бы Оперпут сейчас действовал по указаниям Гепеу, то какой смысл был бы ему разоблачать «легенду», которая, по-видимому, очень хорошо исполняла свое назначение — обманывать эмиграцию.

3) Оперпут был и есть в Гепеу, но «Легенды», о которой он рассказывает, никогда никакой не было. Была, наоборот, честная организация «контрабандистов», такая, как я ее описал в своей книжке. Предположение возможное, но не меняет сути дела. Как бы ни были персонально честны и безупречны те или иные контрабандисты, но и вся организация не могла быть тем, чем она мне представилась, раз в ней сидел Оперпут. А что он в ней принимал деятельное участие, в этом не может быть сомнения, ибо его я видел в среде «контрабандистов» в качестве одного из руководителей. Если даже предположить, что из среды «контрабандистов» в Гепеу служил один только Оперпут, то этого было достаточно, чтобы Гепеу сей организацией руководило сообразно своим планам. Конечно, Геписты — только люди, хотя и ловкие, и «легенда» могла бы при известных обстоятельствах их сбросить, как сбрасывает коварный конь зазевавшегося всадника, но это вопрос другого порядка. Во всяком случае, пока что этого не случилось.

4) Оперпут был и продолжает быть в Гепеу. «Контрабандисты», наоборот, были и есть честные, настоящие. Но, скажем, в Апреле сего года Гепеу приказало Оперпуту: симулировать побег за границу, там объявить, что он служил в Гепеу с 1921 года, равно как и другие «контрабандисты», и таким образом скомпрометировать последних в глазах эмиграции, атакже скомпрометировать тех, кто с ними, контрабандистами, имел дело. Скомпрометировать хотя бы с точки зрения «проницательности», если не больше.

План коварный, что и говорить. Но все же поверить в это предположение трудно, ибо, «разоблачая» контрабандистов, Гепеу собственными руками закрывает те капканы, в которые оно имело возможность ловить нашего брата. Только очень серьезные причины могли его к такому рискованному шагу побудить.

* * *

Разобрав, насколько хватает моего слабого «разумения», все возможности, я прихожу к заключению: Оперпут давно служит Гепеу; по приказанию Гепеу он находился в числе руководителей «контрабандистов»; следовательно, «контрабандисты» в какой-то степени были орудием Гепеу; Гепеу знало о моем путешествии; Гепеу выпустило меня обратно в Россию по каким-то коварным, но пока недостаточно ясным соображениям.

Я считал своим моральным долгом печатно изложить вышеприведенное потому, что читатели моей книги «Три Столицы» в отношении «контрабандистов», в какой-то мере, введены мною же в заблуждение. А в какой именно мере, мне самому неясно: при создавшейся обстановке, кто из нас является жертвой, кто героем, а кто предателем, я по совести еще судить не могу [323] .

Эта статья представляет большой интерес как отражение промежуточной стадии «опперпутовской» легенды — стадии, когда поход Опперпута назад в советскую Россию еще не был предан огласке. Писатель мог полагать, что автор цитируемых им записок продолжает находиться в Гельсингфорсе. Перебрав возможные интерпретации поступка Опперпута, Шульгин не решился публично высказать мнение о том, продолжает ли он, оказавшись на Западе, свою чекистскую работу. Но Шульгину срочно пришлось признать то, что ему совершенно признавать не хотелось, а именно, что организация «контрабандистов» действовала под контролем ГПУ.

Обнаружив, в какой мистической связи предпринятое им путешествие оказалось с судьбой Сиднея Рейли, Шульгин во второй статье изложил опперпутовскую версию задержания и казни британского разведчика, еще нигде не обнародованную:

Когда осенью 1925 года я готовился перейти русскую границу, для чего вошел в связь и «дружество» с теми, кого я впоследствии обозначал именем «контрабандистов», последние предупредили меня, что хотя они почти ручаются за безопасность перехода, но… но бывают несчастия. Так, недавно произошла трагическая история с одним англичанином, которого переводили те же «контрабандисты». Они наткнулись на пограничную стражу, которая залпами из засады убила англичанина и сопровождавших его лиц в числе пяти человек. <…> В России мне подтвердили гибель англичанина и его спутников, но пояснили, что их убила не пограничная стража, а специальный отряд Гепеу, прибывший на Финляндскую границу из Петербурга. Произошло, мол, какое-то частичное предательство, Гепеу узнало о готовящемся переходе англичанина, устроило засаду и убило всех на месте.

Тогда же, находясь в России, Шульгин узнал имя погибшего англичанина: Сидней Ройли.

На этих днях я прочел, что в официальном сообщении от 9-го июня по поводу убийства Войкова советское правительство рассказало историю Ройли в следующих словах:

«Летом 1925 года какой-то коммерсант с советским паспортом на имя Штейнберга был арестован и ранен пограничной стражей в момент, когда он пытался перейти Финляндскую границу. На допросе арестованный сознался, что он агент английской контр-разведки, капитан королевской авиации. Он был одним из главных организаторов заговора Локхарта и был объявлен вне закона 3 декабря 1918 года. Ройли заявил, что он прибыл в СССР с специальной целью организовывать террористические акты, поджоги, бунты. Все инструкции он получил лично от Черчилля. Его письменное показание находится в руках правительства. Документы, обнаруженные во время последующих арестов, полностью подтверждают показания Ройли».

Так рассказывает дело советское правительство.

Этой официальной версии Шульгин противопоставил показания Опперпута:

Оперпут утверждает, что антисоветская организация, услугами которой воспользовался несчастный Ройли, та самая организация, которая и меня перевела через границу, словом, те, кого я в своей книжке называю «контрабандистами», на самом деле была «легендой», то есть симулированной организацией. <…> Но этому «контрабандисту», по словам Оперпута, было со стороны Гепеу формально обещано, что самого Ройли не тронут и что он будет целым и невредимым переправлен обратно через русскую границу. Судя по тому, что со мною поступили именно так, то есть по каким-то расчетам меня не схватили и дали мне уйти, такое обещание не представляется невероятным: очевидно, у Гепеу могли быть те же приблизительно расчеты, то есть что благополучно вернувшийся Ройли внушит англичанам полное доверие к импровизировавшей его организации.

Рейли, по словам Оперпута, благополучно перешел границу и прожил какое-то время на даче под Москвой. После ареста он был сломлен, а впоследствии расстрелян. После его задержания инсценировка перестрелки была устроена на границе для того только, чтобы не нести ответственности перед Англией: якобы убит при попытке тайно перейти границу. Похоже на то, пишет Шульгин, что в этой истории Оперпут говорит правду:

Советское правительство ныне утверждает, что Рейли был «ранен». Было бы гораздо проще утверждать, что он был убит, как это распространялось среди «контрабандистов» полтора года тому назад, когда я переходил границу. Но ведь теперь — другое время. Теперь после разрыва с Англией надо доказывать, что последняя всегда вела тайную антисоветскую работу в России. Теперь очень удобно вспомнить Рейли и выставить его агентом «самого Черчилля». Ведь «в руках» советского правительства находятся «письменные показания» Рейли. Но «убитый» Рейли не мог дать ни письменных, ни устных показаний, а потому советскому правительству ныне необходимо, чтобы Рейли перешел границу «живым». Но на всякий случай оно его «ранит» при переходе: раненый человек, дав все необходимые показания «насчет Черчилля» (какими приемами добываются «письменные показания», видно из рассказа того же Оперпута), может в случае надобности и «умереть от ран». Если он это сделает, не придется сознаваться перед всем миром, что Рейли застрелил на Воробьевых Горах «лучший стрелок Гепеу» товарищ Ибрагим [325] .

Ясно, почему Шульгин не ограничился первой статьей и счел необходимым присовокупить к ней историю Рейли. Дело не только в том, что она частично «реабилитировала» писателя или, вернее, выдвигала объяснение тому, почему он сам не был задержан чекистами. Вторая статья служила своеобразным «контрапунктом» первой в том отношении, что изображала «трестовцев» в более независимом от ГПУ виде, чем можно было бы предположить на основании статьи об Опперпуте.

На фоне позднейших публикаций, включая публикации фрагментов записок самого Опперпута, эти статьи Шульгина содержат не так уж много нового. Значение их в другом: в плане развертывающейся динамики различных интерпретаций мотивов и действий Опперпута. Разбирая его показания, Шульгин приходит к выводу о том, что Опперпут говорит правду. Во второй статье правда эта прямо противопоставлена лживым утверждениям официального советского сообщения, только что оглашенного в Москве. Шульгинские статьи могли бы привести к публичному разговору о «Тресте», обещанному Опперпутом, но так, по существу, к тому моменту и не начавшемуся.

Написав обе свои статьи 14 июня, Шульгин отправил их из Ниццы Кутепову и в редакцию Возрождения, где за неделю до того в изложении появились два фрагмента опперпутовских показаний. По сравнению с теми публикациями, шульгинские фельетоны были гораздо более сенсационными, острыми и яркими. Автор мог полагать, что они должны были быть на руку Кутепову, поскольку он в числе очень немногих с самого начала отнесся к Касаткину-Стауницу с доверием, и экспертиза «врангелиста» Шульгина в этом смысле была бы ему на руку. Копию автор послал и Н. Н. Чебышеву, с которым вместе присутствовал на встрече с Якушевым в Берлине в августе 1923 и который весной 1925 года предостерегал его от поездки в советскую Россию. Чебышев сейчас состоял сотрудником редакции Возрождение, будучи в ней наиболее близким к Врангелю человеком, и Шульгину важна была его поддержка. Отправляя Чебышеву свои статьи, он писал:

Простите, что пишу на машинке. При сем посылаю Вам копию двух статей, кои мною вчера отосланы А. П. <Кутепову.> Без его согласия я никоим образом их не могу поместить по той причине, что изложенное в них есть перифраз письменных показаний Оперпута, а сии последние показаны мне доверительно. Этот барьер я переступить не могу, как Вы сами понимаете, и по той же причине, если статьи не появятся, очень прошу Вас посылаемыми копиями пользоваться тоже только доверительно. Буду надеяться, что А. П. поймет положение и согласится. Положение же еще более стало «горячим» после ссылки советского правительства на Рейли. Вряд ли следует умалчивать то, что мы знаем по этому делу. Если А. П. согласится, то останется Петр Бернгардович. Но я не думаю, чтобы он стал сопротивляться. Какое основание? Подымется, конечно, улюлюкание со стороны Последних Новостей и тутти кванти. Но оно будет направлено против меня персонально, ибо о других лицах ничего не говорится. Я же готов выдержать бурю насмешек и издевательств. Мое благополучное возвращение при этих условиях представляет такой же акт милости Божией, что как-то это должно быть компенсировано, что делать, везет-то только Иванушкам-Дурачкам, это надо понимать, прочувствовать и нести со смирением. Что же касается Возрождения, то оно держалось осторожно и хотя твердило о «внутренних силах», но мало какие такие внутренние силы бывают, почему же их отожествлять с «контрабандистами». Впрочем, о сих последних последнее слово вообще еще не сказано [326] .

Концовка приведенной цитаты указывает на то, что разоблачения Опперпута, сколь бы ни были они точны, автор еще не считал достаточным основанием для полного перечеркивания работы «трестовцев». Более того, апокалиптическая картина, складывавшаяся из поступавших из России сведений, создавала ощущение справедливости предсказаний о близости переворота, запечатленных в разговорах «контрабандистов» с автором на страницах Трех столиц.

Между тем до дебатов по поводу шульгинских фельетонов дело в редакции не дошло, так как публикацию их Кутепов не позволил. Автору казалось, что этот запрет был наложен из-за конфуза с разоблачением организации, с которой на протяжении долгих лет велись тайные, ныне оказавшиеся компрометирующими сношения. На самом же деле отказ вызывался более сложными причинами: писатель и не догадывался, что Опперпут за две недели до того отправился в СССР, встав во главе террористической экспедиции. При этом Кутепову, уже, несомненно, проинформированному о благополучном возвращении в Финляндию группы Ларионова, не было известно, что случилось с московской тройкой, о которой на Запад не поступало ни слова вплоть до самого начала июля.

Но противником публикации оказался не один Кутепов. Возрождение после 7 июня приостановило начатую было публикацию изложения записок Опперпута и прекратило все упоминания о нем. Свое решение прервать всякие разговоры вокруг Опперпута и «Треста» Струве объяснил в «личном и доверительном письме» к Кутепову от 23 июня:

Я очень жалею, что не могу быть сегодня у Вас. Об очень многом следует переговорить. Меня удручают множащиеся глупейшие интриги, для которых люди пользуются малейшими поводами. Я совершенно против каких-либо объяснений в печати эпизода с «контрабандистами», даже если стать на самую пессимистическую точку зрения. Всякие публичные объяснения будут только плодить смуту в умах и питать интриги. И в других вопросах на каждом шагу наталкиваешься на эту зловредную страсть к интригам, часто исключительно карьерного и даже корыстного свойства. Тем не менее я уверен, что почва для реальной работы, без крика, рекламы и интриг за последнее время только расширилась, и возможности ее увеличились. Нужна только энергия и строжайший отбор людей.

Очень прошу Вас в ближайшие дни устроить наше свидание, всего лучше завтра утром [328] .

«Интриги», о которых пишет Струве, состояли в расхождениях в оценке ущерба, нанесенного разоблачением «Треста». Они были осложнены резким обострением соперничества Кутепова и Врангеля. Обнаружение факта провокации в «Тресте» поколебало влияние Кутепова на вел. кн. Николая Николаевича. Однако совещание 2 июня завершилось без вынесения какого бы то ни было решения относительно целесообразности или нецелесообразности продолжения боевых действий в советской России кутеповскими отрядами. После этого совещания Кутепов встретился с глазу на глаз с Врангелем и просил его поддержки в трудную минуту. Ближайший друг Врангеля в Париже генерал П. Н. Шатилов сообщал ему о своих дальнейших переговорах:

Другой вопрос — это твое поручение в отношении Кутепова. Ты просил поддержать его теперь, когда он сам идет к нам с повинной. С ним я говорил 2 раза, но очень коротко. Только завтра мы сговорились встретиться у него, чтобы поговорить вволю.

Однако и за два коротких разговора я ясно увидел, что ни о какой повинной не может быть и речи. Мне кажется, что и теперь он занимает в отношении тебя боевую позицию. Он говорит о какой-то борьбе, которую мы с тобой ведем против него, и о том, что ничто и никто не может его заставить сойти с того пути работы, на котором он теперь стоит. Все события в России (взрыв в Петрограде, убийство на дрезине и адск<ую> машину в Московском Г.П.У.) он приписывает себе. Он мне сообщил, что он командировал специально для этого определенных лиц, что адск<ая> маш<ина> подложена Захарченко, что убийство на дрезине совершено Касаткиным, которому он поручил совершить этот террор<истический> акт, чтобы подтвердить свою к нам искренность. Заговорил он опять о том, что, собственно говоря, провала не было, что он не доверял Тресту и что у него всегда были и др<угие> пути работы. Лишь немного он смутился тем, что я ему сказал, что вижу, что он продолжает стоять на опаснейшем пути работы с провокаторами.

Завтра поговорю с ним детально. Думаю, что наш разговор лишь подтвердит мое заключение, что в оценке настроения Ал. Пав. ты ошибся [329] .

Спустя два дня он послал уточненную оценку положения:

Дорогой Петруша, я несколько обеспокоен тем, что письмо мое от 14/VI я послал не с оказией, а по почте. Если бы оно пропало, то это могло бы повредить Ал<ександру> Павловичу. Напиши мне, пожалуйста, о получении указанного выше письма.

Вчера я был у Кутепова. Говорил с ним долго. В общем я вынес впечатление, что мы с тобой были оба не правы в определении его настроения.

Конечно, не может быть и речи о какой-либо повинной, с которой, как тебе казалось, он к тебе пришел. Нет также и сознания полноты провала его работы. Но того боевого в отношении тебя тона, какой у него был при бывших у меня с ним до того коротких встречах, уже я не встретил. Объясняю это тем, что бывший в то время у него подъем от удачи в России уже остыл, причем он уже не уверен, что история с дрезиной дело рук О. Ст. Кас. <Опперпута-Стауница-Касаткина.> Следовательно, себе на кредит он может вписать лишь историю в Петербурге. В отношении этого акта он уже имеет донесение.

Итак, он решил работу продолжать, причем я не верю, что он будет со мной достаточно откровенен. Впрочем, на его месте я бы сам не делился бы ни с кем. Его излишняя болтливость ему сильно повредила, т<ем> более что откровенен он бывал именно с теми, с кем нужно было бы быть скрытным.

Расстались мы по-хорошему, но я все же мало верю в то, что он сумеет побороть в себе то чувство ревности, которое испытывал всегда в отношении тебя [330] .

Врангель отвечал ему:

В искренность А. П. Кутепова я также не верю. Кто раз предал, всегда готов предать и второй. Мне казалось в то же время, что его приход ко мне, добрые слова, просьба поддержать его морально показывали, что он ищет сближения. Независимо от характера его побуждений, я в интересах общего дела не видел оснований его отталкивать. Если этих побуждений у него нет и нет оснований ожидать от него изменения его поведения, то остается лишь по-прежнему, игнорируя его происки, пресекать лишь попытки его вносить смуту в умы чинов его бывшего корпуса.

Много сложнее вопрос с работой его в порученной ему Великим Князем области. Как показал опыт, работа эта гибельна для пользы общего дела, гибельна для тех, кто там в России творит то же дело, что и мы, гибельна и для тех лучших, которые идут за нами и падают жертвой. Могу ли я, зная все это, молчать, допуская их гибель, молчанием моим как бы одобряя действия А. П.? Говорить с Великим Князем, как показал опыт, бесполезно. Остается, б.м., одно — потребовать от А. П. или представить неопровержимые доказательства его утверждений, что работа его не потерпела краха, или потребовать от него от этой работы отойти, предупредив, что в противном случае я вынужден буду предостеречь тех, кто идет за мной, о гибели, которая им грозит. Но удар по А. П. был бы ударом по В. К. Мы стоим перед заколдованным кругом… [331]

По этому обмену письмами видно, до какой степени вопрос о «провокаторстве» и чекистском шпионаже являлся определяющим в том, что П. Б. Струве называл «интригами». В этой ситуации не было сюрпризом то обстоятельство, что официальное советское объявление о раскрытии неудавшегося покушения на М. Лубянке и о гибели всех преступников в перестрелке противники Кутепова в эмигрантских верхах восприняли с недоверием, как еще одно проявление «грязной игры» чекистов, как продолжавшуюся советскую провокацию, составную часть общего дьявольского плана.

Извещение ТАСС было обнародовано рано утром 5 июля:

В ночь со 2 на 3 июня с. г. имела место (как это известно из правительственного сообщения от 10 июня с. г.) предупрежденная сотрудниками ОГПУ попытка взорвать жилой дом № 3/6 по М. Лубянке. В результате розысков ОГПУ установило, что злоумышленниками, совершившими попытку взрыва, являются трое террористов: Захарченко-Шульц, Оперпут и Вознесенский, нелегально перешедшие границу в СССР из Финляндии 31 мая с. г.

Во главе этой группы была известная монархистка, близкая родственница и правая рука английского агента генерала Кутепова, М. В. Захарченко, она же Шульц. Последние месяцы она, вместе с б. савинковцем Оперпутом, руководила из Финляндии террористическо-шпионской работой.

После неудачи покушения на взрыв террористы направились в Смоленскую губернию, где в 10 верстах от Смоленска Оперпут был застигнут крестьянской облавой, организованной ОГПУ 19 июня с. г. При задержании Оперпут оказал вооруженное сопротивление и был убит в перестрелке. Захарченко-Шульц с ее спутником Вознесенским 23 июня наткнулись на красноармейскую засаду в районе Дретуни, высланную белорусским особым отделом ОГПУ, в перестрелке с которой оба они были убиты. Оперпут был опознан как лично, так и по принадлежащим ему вещам своею женой, брошенной им в России, и следователями, допрашивавшими его ранее по делу савинковской организации. Захарченко-Шульц была опознана целым рядом сидящих в ОГПУ Кутеповских агентов, прибывших из-за границы. Найденный среди других материалов дневник Оперпута с описанием подготовления взрыва и всего маршрута террористов от границы полностью подтвердил имевшиеся данные ОГПУ по этому делу.

Нельзя не отметить самоотверженного участия крестьян и других местных жителей, активно помогавших поимке шпионов-террористов. В перестрелке с террористами тяжело ранены: рабочий Яновского спиртного завода Николай Кравцов, крестьянин дер. Белоручье тов. Якушенко и милиционер Лукин Алексей, а также легко ранена жена краскома N-ского полка Ровнова.

Кроме того, террористами убит шофер машины штаба Белорусского военного округа Сергей Гребенюк и тяжело ранен его помощник Борис Голенков — оба за отказ везти террористов.

Председатель ОГПУ В. Менжинский.

4 июля 1927 г.

Москва [332] .

Дополнительные детали были сообщены в появившемся на другой день интервью с заместителем Менжинского Г. Г. Ягодой:

В беседе с сотрудниками московских газет зам. пред. Объединенного Государственного Политического Управления тов. Г. Г. Ягода сообщил чрезвычайно интересные подробности последней «операции» белогвардейцев на советской территории, своевременно пресеченной в корне и стоившей террористам жизни.

— В какой мере серьезным следует считать покушение на взрыв дома по М. Лубянке?

— Взрыв подготовлялся довольно умело. Организаторы взрыва сделали все, от них зависящее, чтобы придать взрыву максимальную разрушительную силу. Ими был установлен чрезвычайно мощный мелинитовый заряд. От него на некотором расстоянии были расставлены в большом количестве зажигательные бомбы. Наконец, пол в доме по М. Лубянке был обильно полит керосином. Если вся эта система пришла бы в действие, можно почти не сомневаться в том, что здание дома по Лубянке № 3/6 было бы разрушено. Взрыв был предотвращен в самый последний момент сотрудниками ОГПУ.

— Вероятно, заготовка таких снарядов требовала большого времени?

— Снаряды и вообще вся террористическая аппаратура погибших белогвардейцев были заготовлены не в СССР, а привезены из-за границы. Это нами установлено совершенно точно. И конструкция снарядов, и состав наполнявших их взрывчатых веществ определенно иностранного происхождения. В частности, научная экспертиза в лице известных специалистов-химиков установила с полной категоричностью английское происхождение мелинита.

По вполне понятным причинам, я не стану указывать всех тех нитей, которые привели нас от Лубянской площади в Москве к белорусским лесам, где мы настигли скрывавшихся преступников. Могу лишь указать, что некоторые вещи, найденные в доме, где подготовлялся взрыв, а также встречные сведения, полученные нами из Финляндии, раскрыли перед нами самую личность организаторов очередного белогвардейского покушения. Это оказались наши «старые знакомые». Известная террористка Захарченко-Шульц, в течение ряда лет боровшаяся всеми способами с Советской властью. Являясь племянницей известного белого генерала Кутепова, прославившегося даже в эмиграции своей исключительной бесчеловечной жестокостью в отношении подчиненных ему белых солдат и казаков, заслужившего в эмиграции прозвище «Кутеп-паши», она вместе со своим дядей и шефом являлась доверенным лицом и постоянным агентом английской разведки. Можно сказать, что в лице Кутепова и Шульц зарубежные монархисты имели своих едва ли не наиболее ярых «активистов». В последнее время соответственные английские «сферы», изверившись в наличии каких-либо корней у монархистов в СССР, усомнившись даже в их связи с Россией, предложили своим агентам предъявить реальные доказательства того, что монархисты могут не только разговаривать и проклинать большевиков, но и действовать. Последние неудавшиеся террористические акты и следует, очевидно, считать тем доказательством, которое Кутепов и «кутеповцы» пытались предъявить англичанам. Другой участник покушения, Опперпут, тоже не новое лицо на белогвардейско-шпионском горизонте. Опперпут, не раз перекочевывавший из одной антисоветской группировки в другую, был и организатором савинковских военных групп в Белоруссии (БССР), и доверенным лицом у правомонархистов-николаевцев. Проживая последние месяцы в Финляндии, он помещал свои заметки в гельсингфорсских газетах «Уси Суоми», «Хувустадтбладт» и др. газетах, ведших наиболее яростную агитацию против СССР. Третий участник покушения на Лубянке, именовавшийся по подложному паспорту Вознесенским, являлся своего рода «выдвиженцем» из среды белых офицеров, посланных генералом Кутеповым в Финляндию для участия в террористической работе.

Перед самой экспедицией тройки в Россию ген. Кутепов приехал «проинспектировать» ее из Парижа в Финляндию. Здесь в Гельсингфорсе состоялись последние совещания всей группы, причем в теплой компании принял большое участие специально прибывший из Ревеля капитан Росс — сотрудник британской миссии в Ревеле, специально ведающий разведкой в СССР. Как видите, операции на Лубянке придавалось большое значение — она была крупной ставкой. И эта ставка оказалась битой.

После провала покушения террористы немедленно двинулись из Москвы к западной границе, в район Смоленской губернии. Вызывалось это тем, что у группы не оставалось никакой базы, никакого пристанища в Москве. В Смоленском же районе Опперпут рассчитывал использовать свои старые связи, знакомства среди бывших савинковцев. Кроме того, здесь ему и Шульц была хорошо знакома самая местность. Но намерениям шпионов-террористов не суждено было осуществиться.

Крестьянское население пограничных районов, широко оповещенное местными органами ОГПУ о личностях беглецов, показало поучительный пример понимания задач советской власти и истинного отношения к ее врагам. Необходимо иметь в виду, что именно Смоленская и Витебская губернии в свое время кишмя кишели бандитскими шайками, из которых и вербовались кадры савинковских банд. И именно теперь в этих губерниях крестьяне самым активным образом помогли нашим органам обнаружить террористов.

Белогвардейцы пошли в двух разных направлениях. В селах они выдавали себя за членов каких-то комиссий и даже за агентов уголовного розыска. Опперпут, бежавший отдельно, едва не был задержан уже 18 VI на Яновском спирто-водочном заводе, где он показался подозрительным. При бегстве он отстреливался, ранил милиционера — тов. Лукина, рабочего — тов. Кравцова, и крестьянина — тов. Якушенко. Ему удалось бежать.

Руководивший розыском в этом районе зам. нач. особого отдела Белорусского округа тов. Зирнис созвал к себе на помощь крестьян деревень — Алтуховка, Черниково и Брюлевка, Смоленской губернии. Тщательное и методически произведенное оцепление дало возможность обнаружить Опперпута, скрывшегося в густом кустарнике. Он отстреливался из двух «маузеров» и был убит в перестрелке.

Остальные террористы двинулись в направлении на Витебск.

Пробираясь по направлению к границе, Захарченко-Шульц и «Вознесенский» встретили по пути автомобиль, направлявшийся из Витебска в Смоленск. Беглецы остановили машину и, угрожая револьверами, приказали шоферам ехать в указанном ими направлении. Шофер тов. Гребенюк отказался вести машину и был сейчас же застрелен. Пом. шофера тов. Голенков, ими тут же раненный, нашел в себе силы и испортил машину. Тогда Захарченко-Шульц и ее спутник бросили автомобиль и опять скрылись в лес. Снова удалось обнаружить их следы в районе станции Дретунь. Опять-таки при активном содействии крестьян удалось организовать облаву. Пытаясь пробираться через оцепление, шпионы-террористы вышли лесом на хлебопекарню N. полка. Здесь их увидела жена краскома того же полка тов. Ровнова. Опознавши в них по приметам преследуемых шпионов, она стала призывать криком кр-скую заставу. Захарченко-Шульц выстрелом ранила ее в ногу. Но рейс английских агентов был закончен. В перестрелке с нашим кавал. разъездом оба белогвардейца покончили счеты с жизнью. «Вознесенский» был убит на месте. Шульц умерла от ран через несколько часов.

Найденные при убитых террористах вещи подвели итог всему. При них, кроме оружия и запаса патрон, оказались английские гранаты системы «Лемана» (на подводе, которую террористы бросили во время преследования за Дорогобужем, найдены тоже в большом количестве взрывчатые вещества, тождественные с обнаруженными на М. Лубянке), подложные паспорта, в которых мы с первого же взгляда узнали продукцию финской разведки, финские деньги и, наконец, царские золотые деньги, на которые видимо, весьма рассчитывали беглецы, но которые отказались принимать советские крестьяне.

У убитого Опперпута был обнаружен дневник с его собственноручным описанием подготовки покушения на М. Лубянке и ряд друг, записей, ценных для дальнейшего расследования ОГПУ.

Во врангелевском лагере реакция на версию, обнародованную в официальном советском коммюнике, была молниеносной. Уже 5 июля Шатилов писал Врангелю:

Ты, вероятно, читал об убийстве Захарченко, Стауница и Ланго-вого. Сведение это лишь подтверждает предположения о том, что большевики решили еще раз использовать этих же лиц, но под другими же именами. Кроме того выясняется, что Захарченко была также в составе шайки предателей.

Есть лица, которые верят заметке, но мне что-то кажется обратное [334] .

Корреспондент с готовностью с ним согласился:

Для меня также несомненно, что заметка, помещенная в Советской прессе, касательно убийства Захарченко, Опперпута и Вознесенского, имеет определенной целью законспирирование этих лиц [335] .

Характерно, что обвинение в провокации предъявлено здесь не только одному Опперпуту, этому патентованному, в глазах наблюдателей-современников, «советскому сверх-Азефу», но распространяется на всех трех участников операции. И если можно не удивляться тому, что оно приложено и к М. В. Захарченко, учитывая всегдашнее отрицательное отношение врангелевского круга к ней, то замечательна ошибка Шатилова, отождествившего незнакомую ему кличку Вознесенский с Ланговым — с фигурой, известной ему через Арапова, а с другой стороны, упомянутой и в разоблачениях Опперпута в гельсингфорсских газетах и в Сегодня. Врангель, со свойственной ему осторожностью и взвешенностью суждений, не принял шатиловскую расшифровку этого имени, но нисколько не поколебался солидаризироваться с его общей трактовкой события: все три московских эмиссара Кутепова — чекисты-провокаторы; попытка взрыва — чистая выдумка, розыгрыш, блеф; «убийство» участников покушения — мистификация.

Более сфокусированной оказалась позиция рижской газеты Сегодня. Сообщение о причастности Опперпута к неудачной диверсии заставило ее вернуться к наиболее «демоническому» варианту портрета «сверх-Азефа». Вечером 5 июля она передала новость о судьбе организаторов взрыва со следующей справкой:

КТО ТАКОЙ ОПЕРПУТ?

Оперпут — это в действительности Александр Оттович Уппениньш, латыш из окрестностей Режицы, бывший агент Чека и ГПУ, работавший под различными кличками — Оперпут, Селянинов, Штауниц и др.

В 1921 г. Оперпут появился в Варшаве и вошел в организацию Савинкова. По делам этой организации он несколько раз переходил в СССР, где, как выяснилось впоследствии, сообщил чекистам все данные о деятельности организации. По доносам Оперпута расстреляно было очень много лиц, не только в Москве и Петербурге, но и во многих городах. В своей провокаторской работе Оперпут не остановился перед тем, чтобы предать в руки красных палачей свою невесту и двух ее сестер. Все трое были расстреляны.

В 1922 г. Оперпут выпустил брошюру, в которой с самой циничной откровенностью сам рассказывал о своей провокационной работе.

После этого в течение долгого времени работа Оперпута на пользу Чека и ГПУ шла в полной тишине, а затем весной этого года он появился в Гельсингфорсе и оттуда стал забрасывать многие зарубежные крупные газеты своими предложениями дать разоблачительный материал о деятельности Чека.

В своих письмах в ред. «Сегодня» Оперпут рассказывает, что ГПУ предлагало ему единовременно 125.000 рублей золотом и ежемесячную пенсию в 1000 рублей под условием, чтобы он не приступал к своим разоблачениям.

Наутро, снова процитировав заявление, подписанное Менжинским, Сегодня сопроводила его следующим комментарием:

Приведенное выше заявление председателя ОГПУ содержит в себе сведения, заставляющие относиться к ним с большой осторожностью.

ОГПУ сообщает, что в числе лиц, перешедших в СССР, находились: Захарченко-Шульц, Оперпут и Вознесенский. Глава этой группы М. В. Захарченко-Шульц вместе с «савинковцем» Оперпутом будто бы руководили террористической работой против большевиков из Финляндии, организовали неудавшийся взрыв здания ОГПУ, а затем будто бы направились в Смоленскую губернию, где и были застигнуты крестьянской облавой и в перестрелке убиты. Трупы их опознаны, а среди бумаг, найденных при убитых, будто бы находился дневник Оперпута с описанием подготовки взрыва и всего маршрута террористов в России. Таково содержание советского официального сообщения.

Странно, — говорилось далее в статье, — что террористы несли на себе изобличающие себя документы, да еще такие, как дневник. Странно и то, что все убиты, и не осталось ни одного живого свидетеля. И это — на фоне всеобщего возмущения недавними бессудными казнями!

Нельзя не признать странным, что именно теперь, когда советская власть более чем когда-либо нуждается в документах, свидетельствующих о новом «заговоре», — вновь всплыло на поверхность имя провокатора Оперпута…

Не есть ли это инсценировка, за которой последуют новые расстрелы и казни невинных, на этот раз на основании сомнительных, а может быть, и специально сфабрикованных «документальных» данных?

Участие во всем этом деле Оперпуты [338] — советского Азефа, дает нам все основания предполагать это. Последние сообщения о его деятельности дают полное основание считать, что до последнего времени Оперпута продолжал выполнять задания ГПУ. Уже после появления в «Сегодня» его «разоблачений», на крайнюю фантастичность которых мы своевременно указали, к нам поступили сведения, неопровержимо доказавшие предательскую роль Оперпута в выдаче целого ряда организаций в России. Мало того, как раз те эмигрантские круги, по поручению которых, как говорит заявление ОГПУ, будто бы действовал Оперпут, — самым категорическим образом отмежевались от него. Следовательно, Оперпут не мог действовать по поручению «Кутеповской» или иной эмигрантской группы.

Остается предположение, что и в данном случае имеет место очередная провокация и для сокрытия следов Оперпута был «убит». Но мы знаем случаи, когда, напр., с находящимся ныне в Риге провокатором Альбертом Пирро, Киевская Чека официально объявила об его расстреле, чтобы дать ему возможность на время исчезнуть и в нужный момент приняться за новую предательскую работу. Возможно поэтому, что и в данном случае убийство Оперпута фактически не имело места и этот ценный для ГПУ сотрудник оставлен в сохранности.

Мы уже указывали в свое время на предательскую роль Оперпуты в деле «Народного союза защиты Родины и Свободы». После его предательства было расстреляно свыше 100 человек. По-видимому, предательскую роль он сыграл и в деле расстрелянного полк. Эльвенгре-на. Установлен и факт выдачи им организации евразийцев. Число его жертв слишком велико, чтобы не считать его одним из самых крупных агентов-провокаторов ГПУ. И вот такого сотрудника «крестьянская облава» убивает. Возможно, что чекистам понадобилось, чтобы Оперпута на время исчез. Вот и решили «убить» его, а на основании «дневника» получить возможность объявить новую полосу красного «террора». Даже способ инсценировки «поимки» остался старым. В свое время, когда впервые поступило в зарубежную прессу сообщение об аресте Оперпуты в 1921 г. — до провала Савинковской организации, — большевики тоже сообщали, что при аресте Оперпута оказал сопротивление. Тогда он не был еще изобличен — необходимо было заставить «думать», что он «случайно» попал в засаду и «принужден» был выдать. И что ж — оказавшего сопротивление члена Всероссийского народного союза защиты Родины и Свободы Оперпута-Спекторского-Селянинова выпустили на свободу, а рядовых, завербованных им членов Союза расстреляли.

В деле евразийцев — Оперпуту — одному из «активнейших» организаторов благополучно удается бежать в Финляндию, а всех рядовых членов, имевших несчастье довериться провокатору, расстреливают. В данном случае: Оперпуту «убивают» 19-го июня, находят «дневник» и «маршрут» — все это делают «крестьяне», а 23-го, вероятно, на основании маршрута и дневника, уже красноармейские части и агенты ГПУ настигают Захарченко-Шульц и Вознесенского. Во всех случаях Оперпуту «задерживают» первым, а затем уже, на основании его показаний и найденных при нем документов, остальных. Как будто выработан уже определенный трафарет действий, по которому и поступает ГПУ. Соблюден ли этот трафарет и на этот раз и не придется ли вновь услышать о разоблачениях Оперпута — покажет будущее [339] .

В известном смысле эта статья перекликается с самой первой заметкой об Опперпуте в Сегодня, появившейся 9 мая. Здесь такая же неразборчивость в использовании аргументов, голословность утверждений, а то и прямое искажение фактов. В частности, нет оснований полагать, что к моменту появления статьи «как раз те эмигрантские круги, по поручению которых, как говорит заявление ОГПУ, будто бы действовал Оперпут, — самым категорическим образом отмежевались от него. Следовательно, Оперпут не мог действовать по поручению “Кутеповской” или иной эмигрантской группы». Это заявление Сегодня как бы предвосхищало реакцию кутеповского окружения и услужливо приглашало его к такому опровержению. В свою очередь, коль скоро ни одна действующая в эмиграции группа не стояла за Опперпутом, то, по логике газеты, здесь имела место чистая провокация чекистов. Излишне напоминать, что отрицание подлинности покушения на М. Лубянке отвечало позиции, занятой газетой с самого начала, с первой майской заметки об Опперпуте, в составлении которой, как мы видели, большую роль сыграли сфабрикованные ГПУ материалы. Замечательно, как сходятся друг с другом задача тотального опровержения всех до одного пунктов официального советского заявления и информационный подлог, изготовленный в недрах ГПУ.

При написании статьи в Сегодня о покушении на Лубянке неназванный ее автор воспользовался данными, по-видимому, присланными в газету ранее, но до тех пор не оглашенными. Таковой именно является новость о провале евразийской организации внутри России. Слух был чистейшей выдумкой, поскольку такой организации внутри России вообще не существовало (в отличие от МОЦР, она с самого начала была наспех слеплена из чекистов как ответвление «легенды»); неудивительно, что никаких других подтверждений такого «разгрома» больше ниоткуда не поступало. Возможно, однако, что этот слух о «провале» находится в каком-то отношении с ошибкой Шатилова, отождествившего Вознесенского с «евразийцем» Ланговым.

Несколько двусмысленно, при общем саркастическом тоне статьи Сегодня, звучит ее концовка. Понять ее можно таким образом, что из бесчисленных грехов Опперпута наиболее тяжким были его «разоблачения». Но остается неясным, идет ли речь о разоблачениях 1921 года, подрывавших репутацию савинковской организации, о разоблачениях мая 1927 года, разрушавших «легенду» о «Тресте», или же о тех и других вместе, как если бы вред, причиненный Опперпутом в обоих случаях, был один и тот же. Как бы то ни было, не приходится сомневаться в том, что при составлении этой статьи были опять широко использованы консультации А. К. Рудина.

Тем временем продолжалась эскалация сенсационных разоблачений. Новые злодейские черты Опперпута были освещены в заметке, напечатанной в Сегодня Вечером на следующий день: выяснилось, что он бесчинствовал и в Риге в дни большевистского владычества в 1919 году, будучи «комиссаром особых поручений при политическом отделе, т. е. рижской чека». Заметка, для вящей убедительности сопровождавшаяся фотографией Опперпута, описывала пьяные оргии и расстрелы в самых красочных деталях. Сообщалось, например, как, «увидев при уборке трупов на пальце расстрелянного барона У. золотое кольцо с бриллиантом, Оперпута старался снять это кольцо, но когда его усилия оказались напрасными, он кинжалом отрезал палец вместе с кольцом».

Уже на утро газета должна была отказаться от этих гиперболических обвинений, заодно сняв и ряд своих ранее высказанных подозрений:

Во вчерашнем номере «Сегодня» появилось сообщение о том, что во время пребывания большевиков в Риге в 1919 г. в состав руководителей рижского ЧК, прославившегося кошмарными зверствами и массовыми расстрелами, входил также и Упениньш-Оперпута, который на днях, по сведениям советской печати, был убит после неудавшегося покушения на взрыв здания ОГПУ.

В сообщении «Сегодня Вечером» указывалось, что Оперпута в бытность свою в Риге принимал самое деятельное участие в расстрелах и оставил Ригу лишь в тот момент, когда 22 мая 1919 г. ландсвер и войсковая группа Балодиса очистили город от большевицкого владычества. Сведения эти получены были из источника, заслуживающего доверия.

После выхода «Сегодня Вечером» в свет, в редакцию поступили сведения совершенно противоположного характера. Лица, хорошо знающие Оперпута, категорически утверждают, что, будучи латышом, он с 1914 г. не бывал в Риге. Роль Оперпута в рижской ЧК и приписанная ему деятельность в ней, по словам хорошо знающих его лиц, совершенно не соответствуют характеру Оперпута, который, будучи даже агентом ЧК, проявлял себя не в роли палача и насильника, а в роли тонкого и ловкого провокатора, всегда маскировавшего свою близость к ЧК. Тем самым исключается всякая возможность, чтобы Оперпута лично принимал участие в каких бы то ни было оргиях и зверствах чекистов.

Абсолютно исключающие друг друга сведения о деятельности Оперпута в Риге, исходившие каждый раз от лиц, ссылавшихся наличное знакомство с Оперпутой, побудили редакцию «Сегодня» проверить их у компетентных лиц.

В результате удалось выяснить, что сведения о деятельности Оперпута в качестве агента рижской ЧК основаны, по-видимому, на несомненном заблуждении. Оперпута в Риге не выступал в качестве агента ЧК, и вся его работа после большевицкого переворота протекала все время вне Латвии, главным образом в Польше и Финляндии, а также, разумеется, в крупных центрах СССР, где при участии Оперпута центральными органами ГПУ создавались монархические организации, при помощи которых в сети чекистов попадали невинные жертвы.

Вместе с тем удалось выяснить правдоподобность сообщения председателя ОГПУ — Менжинского — о том, что Оперпута совместно с двумя другими лицами (родственницей ген. Кутепова Захарченко-Шульц и офицером Вознесенским) перешли из Финляндии в СССР для совершения антибольшевицких террористических актов, в частности, взрыва помещения ОГПУ в Москве на Лубянке.

Задача взорвать все колоссальное здание ГПУ не представлялась осуществимой, и поэтому, как передают, упомянутые лица задались целью взорвать лишь ту часть помещения ГПУ, в которой находятся кабинеты главного руководителя московского застенка председателя ОГПУ Менжинского и его правой руки чекиста Ягоды.

Утверждения официального сообщения ОГПУ о том, что все три участника покушения на взрыв (Оперпута, Захарченко-Шульц и Вознесенский) были убиты, представляется вполне вероятным. Ложно лишь, как передают, утверждение ГПУ, будто, отправляясь в СССР на совершение террористических актов, Оперпута захватил с собой свои дневники, с подробным описанием подготовки взрыва и всего маршрута террористов от границы. По сведениям из осведомленного источника, Оперпута действительно обладал исключительно богатым материалом о деятельности ГПУ как в СССР, так и за границей и, кроме того, в бытность свою в Финляндии, успел составить подробные записи и дневники о своей работе в ЧК и ГПУ.

С этими сенсационными материалами Оперпута удалось ознакомиться в Гельсингфорсе довольно значительному кругу лиц и, как сообщают, наиболее ценные материалы и дневники находятся в сохранности в надежном месте, во всяком случае, вне пределов большевиц-кой досягаемости. И даже теперь, после смерти Оперпута, материалы его не будут потеряны для истории и, вероятно, в скором времени станут предметом широкой гласности. И тогда лишь роль Оперпута предстанет в истинном свете [341] .

Таким образом, в результате консультации с «компетентными инстанциями», редакция Сегодня быстро пришла к дезавуированию обвинений, высказанных сразу после ознакомления с официальным извещением ОГПУ 5 июля. В этом свете наивной выглядит позднейшая ссылка С. Л. Войцеховского на первоначальную реакцию рижской газеты как на самое авторитетное подтверждение правоты его теории о том, что гибель Опперпута в июне 1927 была просто чекистским вымыслом.

Скептическое отношение к официальной версии, столь распространенное в эмигрантской литературе, заставляет в первую очередь задаться вопросом о причинах установления определенной очередности намеченных террористических акций, как она была согласована перед походом кутеповского отряда. И тут ясно, почему взрыву на Лубянке было отдано первенство перед покушением в Ленинграде. Выбор того или иного учреждения должен был быть сделан тройкой Ларионова на месте исходя из наличествующих условий, тогда как диверсия против одного из зданий ГПУ на Лубянке могла априори иметь большую огласку и больший эффект. Из всей группы в шесть человек, перешедших границу 31 мая, Опперпут располагал наиболее основательным знанием этого объекта операции. По расчетам Опперпута, как замечает Т. Гладков, «чудовищной силы взрыв вот-вот должен был до основания разрушить все здание и похоронить под обломками спящих жильцов». Но в реальности все обернулось иначе: «Первая взорвавшаяся шашка разбудила нескольких сотрудников, спавших в ближайшей комнате. Они выбежали в коридор, все мгновенно поняли и, рискуя жизнью, оборвали тлеющие шнуры и обезвредили адскую машину. Опперпут перехитрил сам себя: ни к чему было окружать заряд мелинитовыми шашками, вместо того чтобы помешать обезвреживанию, они помогли его обнаружить».

Можно понять также, почему находившимся в Ленинграде членам группы было рекомендовано дождаться официального оповещения о взрыве на Лубянке или связанного с операцией сигнала. Это должно было не связать руки членам ленинградской тройки, а наоборот, придать их действиям большую эффективность. Отметить это следует потому, что в позднейших писаниях об Опперпуте (заметка в Революционной России в октябре 1927 г., Р. Врага, С. Войцеховский) высказано было убеждение, что такая отсрочка, вкупе с симуляцией диверсии на Лубянке, представляли собой попытку сорвать акцию или обезвредить группу Ларионова. Успех операции, уверяют авторы этих работ, вытекал именно из того факта, что Ларионов пренебрег первоначальной рекомендацией Опперпута или первоначально согласованным решением.

Истолкование провала диверсии на Лубянке как непреложного свидетельства «двойной игры» или фальшивых намерений исполнителя необоснованно. От неудач не застрахован никто. В конце концов, и одна из гранат, брошенных тройкой Ларионова, не взорвалась. И все же с тем, что неудача Опперпута была неслучайной, согласиться можно: бдительность чекистов помогла предотвратить взрыв большой разрушительной силы. Охрана помещения могла быть усилена по сравнению с уровнем, к которому Опперпут привык до своего бегства в Финляндию, и это как раз и могло оказаться для него неожиданностью. Более того — она не могла не быть усилена к тому времени. Вряд ли, конечно, чекисты заподозрили бы, что Оп-перпуту придет в голову самому вернуться в советскую Россию. Но они наверняка получили сигналы о намерении кутеповской дружины в ближайшее время совершить террористические акты в Советском Союзе и, разумеется, о том, что среди намечаемых объектов были здания ГПУ. Разведывательные данные об этих планах должны были поступить не по одному каналу. Недаром Г. Г. Ягода упомянул в своей беседе «встречные сведения, полученные нами из Финляндии», которые раскрыли «личность организаторов очередного белогвардейского покушения».

Для входа в здание Опперпут мог воспользоваться каким-нибудь из прежних служебных пропусков, и, конечно, документ, им предъявленный, и информация, таким образом оказавшаяся в руках охраны, были столь внятной уликой, что ничего не было неестественного ни в том, что покушавшиеся бросились вон из Москвы, ни в том, что направились они в сторону белорусско-польской границы, на территорию, столь хорошо знакомую, как отметил Ягода, и Опперпуту, и Захарченко, ни, наконец, в том, что они, повинуясь требованиям конспирации, разделились. Было бы неоправданным видеть в последнем обстоятельстве доказательство разрыва Опперпута и Захарченко, якобы мгновенно «прозревшей» относительно истинной, «предательской» роли своего партнера. Ведь в конце концов и члены ларионовской группы убегали после взрыва порознь и встретились в назначенном месте лишь перед пересечением границы. Захарченко же с Вознесенским шли вместе парой потому, что район, в который они направились, юному Вознесенскому вовсе не был известен.

К позднейшему показанию невозвращенца-чекиста Г. С. Атабекова восходит формулировка, нередко толкуемая как авторитетное подтверждение «двойной игры» Опперпута в качестве организатора диверсии. Порвав со своим советским прошлым в 1930 году, он сообщил в мемуарах о разговоре, услышанном якобы в 1927 году, о том, что в тройке боевиков, совершивших попытку диверсии, был чекист («наш агент»). Историки «Треста» отнеслись к этому свидетельству как к вескому доказательству того, что неудавшийся взрыв был провокацией ГПУ. Но, во-первых, сам Атабеков признал, что в апреле 1927 — июне 1928 года его в Москве не было: он провел это время безвыездно в Персии в качестве резидента ОГПУ. А во-вторых, ничего криминального сама по себе эта фраза, каково бы ни было ее происхождение и дата произнесения, не заключает: ведь Опперпут и в самом деле был «наш агент» в том смысле, что в 1922–1927 годах он служил секретным сотрудником КРО ОГПУ. Это вовсе не значит, что и взрыв предпринимался им в качестве «нашего агента», по заданию чекистов.

Есть и другие соображения, заставляющие видеть в заявлении ГПУ адекватное отражение уровня сведений, которыми располагали власти в тот момент. К началу июля следствие оставалось в полном неведении относительно третьего участника боевой группы — «Вознесенского», хотя и было уверено, что это подпольная кличка, а не настоящее имя. Еще более симптоматичным был тот факт, что оно ничего не знало и о скрывшихся участниках победоносного покушения на Мойке, и о какой бы то ни было координации и связи между выступлениями обеих «троек» боевиков. Ленинградский взрыв был полностью проигнорирован в официальных июльских отчетах о раскрытии преступления на Лубянке. Будь Опперпут жив и будь он действительно коварным агентом ГПУ, данные о ларио-новской группе гораздо раньше были бы преданы огласке, чем это произошло на самом деле. Установить их ГПУ сумело только после поимки 22 августа 1927 года и получения показаний Болмасова и Сольского, опиравшихся на рассказы благополучно вернувшихся из похода Ларионова, Мономахова и Соловьева.

Как мы помним, в июне, откликаясь на волну террористических антисоветских актов, парижские Последние Новости истолковали ее как проявление стихийного народного протеста, ширящегося в советской России. Ныне, в своей передовой статье от 7 июля, они (как первоначально и Сегодня) поставили под сомнение самый факт покушения 2–3 июня и заподозрили в этом махинацию ГПУ:

Подлинно ли имела место попытка взрыва, о которой говорилось в советском сообщении от 9 июня? Мы в свое время подчеркивали, что сов. правительство оказало себе плохую услугу осведомлением мирового общественного мнения о террористических актах, совершаемых в СССР. Но раз большевики сочли нужным создать в Европе впечатление, что происки «монархистов и белогвардейцев» создают опасность советскому режиму, не исключена, конечно, возможность того, что для усиления этого впечатления они присочинили некоторые покушения — в том числе и то, о котором идет речь. А сочинить виновных ведь нетруднее, чем сочинить самое покушение. Но если допустить, что покушение было настоящим, — действительно ли названные в официальном сообщении лица были его организаторами? А если и были, не странно ли, что они — в том числе женщина — убиты в перестрелке где-то около Смоленска, да еще в разное время?

Примечательно при этом, что парижская газета полностью проигнорировала Опперпута, хотя в свое время именно она начала кампанию против «советского сверх-Азефа», опубликовав поступившую из Риги заметку о его провокаторской карьере и бегстве из СССР на Запад.

Советское сообщение, уверяет автор статьи, — очень странное. На первый взгляд, главный акцент в нем — на обличении иностранного вмешательства, на кознях английской разведки, на разоблачении английского империализма. На самом же деле, как считают Последние Новости, вся эта история — провокация с целью оправдать развязывание бессудного террора, возобновить старую советскую практику расправы с заложниками. О кровопролитной диверсии на Мойке газета промолчала, ибо упоминание о ней ослабило бы тезис о полной беспочвенности советских аргументов в защиту расстрелов. Согласно статье, сейчас в стране совершается переход к новой форме бессудных расправ — к инсценировкам «попытки бежать», к имитациям «перестрелки».

Передовая московских Известий в значительной степени служила ответом на появившиеся на Западе статьи. Установка на «заговоры» внутри СССР — говорилось в ней — обречена на провал, так как для такой борьбы антисоветских сил в стране нет почвы. Террористическая вылазка 3 июня — целиком импортного происхождения:

Это явным образом не заговор, корни которого лежат в СССР. Это — выполнение непосредственного задания английской разведки и связанных с нею заграничных монархистов. Это — не корни, а всего лишь щупальцы, которые извне протягиваются в Советский Союз. И в связи с этим — мелинит (лиддит) английского происхождения, английские же гранаты, финские деньги и т. д. Какой же это «заговор», если перед нами просто одна из командировок, в которую английская разведка отправила и снарядила своих агентов?

Никакой поддержки внутри страны эти агенты не имели:

Так случилось, что у группы Опперпута не оказалось в Москве не только базы, но и слабых опорных пунктов. Ей осталось только одно: скорее бежать и спасаться к своей испытанной и единственной базе — к загранице, к тем разведчикам, которые прислали ее в Советский Союз. И во время этого бегства участникам группы довелось узнать, на какую самоотверженность способен массовый крестьянин, чтобы в корне раздавить все попытки возрождения бело-бандитизма.

Поскольку террористические акты являлись частью агрессивных планов иностранного капитала, расстрелы, к которым прибегло ОГПУ, безусловно оправданны:

Если бы террористические акты зарождались в самом Советском Союзе, если бы наши внутренние отношения вели к превращению террора в массовый террор, расстрелы были бы так же бессильны приостановить его, как все попытки буржуазных правительств жестокими репрессиями задавить революционное рабочее и крестьянское движение в своих собственных странах, в Индии, в Китае, в Египте.

Но двадцать расстрелянных — это не представители и выразители массового движения в нашей стране. Это — щупальцы, протянутые к нашей стране английской разведкой и заграничной белогвардейщиной и вооруженные английским мелинитом и английскими гранатами [349] .

В этой статье Известий ликвидированная тройка диверсантов называется то группой Опперпута, то группой Захарченко-Шульц. Кто действительно возглавил ее, так и остается неясным. Но по мере угасания надежд на то, что М. В. Захарченко удалось спастись, близкие к Кутепову круги столкнулись с необходимостью выделить эту героическую фигуру из ее окружения. 13 июля Возрождение поместило под рубрикой «Борцы в России» некролог, подтвердив тем самым известие о ее гибели, оспариваемое кругами «врангелистов»:

Несколько лет тому назад она ушла от нас в Россию. Что она делала там, как вела борьбу — мы не знаем. Может быть, когда-нибудь эта героическая страница для нас откроется. Знаем только, что один из главных чекистов, Ягода, заявил, что погибли очень крупные террористы.

Эта маленькая худенькая женщина один на один вела борьбу с большевиками и много лет чека не могла ее захватить. Не захватили и теперь.

Много дали бы чекисты за живую Захарченко, а не за ее труп [350] .

Остается гадать, вызвана ли была публикация самостоятельной ценностью некролога, или же посмертная канонизация героини была частью борьбы Кутепова против своих оппонентов, приписавших всей московской тройке роль исполнителя провокаторских заданий ГПУ.

Тем временем существенные изменения внес в свою трактовку событий П. Н. Шатилов. В письме его к Врангелю от 10 июля атрибут предателя был сохранен лишь за Опперпутом, тогда как за его спутниками на сей раз факт гибели признавался:

Я долго думал и внимательно следил за сообщениями большевиков о ликвидации Оперпута и компании. Последние дни я начинаю больше склоняться в сторону предположения, что Захарченко и Вознесенский действительно убиты по предательству Оперпута. Надо выяснить, кто именно Вознесенский. Это, оказывается, не Ланговой. М. б. это один из офицеров, поехавший вместе с Оперпутом [351] .

Среди источников, из коих Шатилов почерпнул сведения, заставившие его скорректировать трактовку событий, был П. С. Арапов. Об этом мы можем заключить по письму Арапова к Врангелю, посланному в тот же день, 10 июля:

Дорогой Дядя Петр,

поздравляю тебя с днем твоих именин. Собирался заехать в Брюссель, чтобы тебя повидать, но, к несчастью, в ближайшее время не смогу это сделать. Виделся несколько раз с Павл. Ник. <Шатиловым> и сообщал ему некоторые мои соображения по поводу дальнейшего развертывания событий. Последнее известие о смерти К<асаткина> мне кажется мало правдоподобным: вернее, что А. П. <Кутепов> еще раз влип и был обманут, а К<асаткин> просто вернулся к своей прежней деятельности, забросивши старые следы.

Что бы то ни было, я по-прежнему считаю, что опасно «терять связь с противником». Напечатание подробных разоблачений, о кот<орых> мне предположительно говорил Пав. Ник., — никаких положительных результатов не обещает, а зато окончательно лишит возможности связаться и выяснить ряд еще темных пунктов. Я говорил Пав. Ник., что это было бы большой ошибкой.

Уезжаю сегодня в Англию.

Можно догадаться, публикацию каких материалов Арапов счел несвоевременной и нежелательной. Это, несомненно, «опперпутовские» статьи Шульгина, слух о которых распространился в обществе. С появлением советского извещения об обстоятельствах диверсии на М. Лубянке и гибели ее участников усилились попытки снять запрет, наложенный на эти статьи Кутеповым и Струве. Это ясно из письма Шульгина к Н. Н. Чебышеву от 17 июля:

А. И. <Гучков> мне написал, что хорошо было бы, если бы я послал статьи, находящиеся у Вас в копии, — Петру Николаевичу <Врангелю>. Собственно говоря, я был уверен, что Вы их пошлете для ознакомления. Просьба пользоваться доверительно к Петру Николаевичу не могла относиться. Если Вам не трудно, пожалуйста, пошлите, мне сейчас так трудно со всякими «копиями»: Марийка [353] переведена «на кухню» ради экономии, и стукаю я все сам, и очень плохо и медленно нестерпимо.

Другая Мария <Захарченко-Шульц> трагически покончила свою бурную жизнь. Этого нужно было ждать: надо было лично видеть, как верила она в это дело и как была предана персонально некоторым людям. Для нее это было слишком горькое разочарование, после которого не стоило жить. Она пошла на безумье, лишь бы опять как-то воскресить веру. Цельный тип и будет когда<-нибудь> героиней киноромана с героическим концом. Боюсь, что она, бедняжка, приняла истинно мученический венец. Что кроется под этим «умерла от ран»? Она несколько раз мне говорила: «мы-то (с мужем) все равно погибнем» [354] .

В закулисной борьбе политических сил рекомендации по обнародованию шульгинских статей исходили из тех правых кругов, которые были недовольны деятельностью Кутепова и требовали отстранения его от работы в России. Их позицию выразил А. И. Гучков, писавший П. Н. Врангелю 30 июля:

После последних событий в России, после провала «треста», ввиду нервозности власти и запуганности населения приходится, конечно, приостановить всякую активную работу в России. Это, однако, не обозначает, что следует отказаться от поисков. Таковые поиски производятся, кой-какие возможности открываются и завязываются новые связи. <…>

Жаль Захарченко! да и погибла она зря, для реабилитации подмоченной заговорщической репутации К<утепо>ва. По человечеству ее жалко, но я рад, что хоть она доказала свою лойяльность. Правда, по-видимому, во всей банде она одна оказалась праведницей. Но какой же слепой! Как объяснить, что она ничего вокруг себя не видела? [355]

А. А. фон Лампе, встретившийся с Врангелем в те летние дни, занес в дневник запись разговора, резюмирующую последние события:

Много подробностей говорил мне ПН <Врангель> о провале всей «разведки» Кутепова в России.

Дело в том, что пресловутый Федоров-Якушев, который когда-то для свидания с Климовичем был у меня в Берлине в присутствии Шульгина и Чебышева, которых я пригласил к неудовольствию Климовича, который валял дурака и делал вид, что он случайно встречался с Федоровым, тогда как я знал, что последнего прислал из Ревеля Щелгачев специально для встречи с Климовичем, — оказался самым настоящим провокатором и агентом ГПУ. В него уперлась вся разведка Кутепова, который вел ее с Федоровым и «Волковым», которые оба приезжали в Париж. Дело доходило до того, что Федоров был у ВКНН [356] , но обоих «гостей» в Париж Кутепов открыто провожал на вокзал. «Волков» — это генерал Потапов, б. военный агент в Черногории… тоже провокатор.

Вся обстановка вызвала протест Климовича и самого ПНВ Врангелях <…> Но все принималось на конкуренцию генералов, и Шуаньи и Кутепов продолжали свою плодотворную работу, причем к Кутепову приезжала некая Зверева <М. В. Захарченко-Шульц>, которая была любовницей его агента в России Касаткина-Стауница-Оперпута и т. д.

Последний, стоявший в России во главе дела Кутепова, оказался тоже агентом ГПУ. Потом он рассорился со своими господами, бежал в Финляндию, там не получил условленных денег от большевиков и начал разоблачать все дело в рижской газете «Сегодня» — перед отъездом он все же предупредил агентов Кутепова, и большинство из них бежало из России не через те пути, через которые пришли, и тем спаслись. От двух офицеров, вероятно уже теперь убитых в ЧК, ПН <Врангель> получил просьбу передать ВКНН, что они все сделали для него и России и готовятся умереть, но предупреждают, что они были преданы двумя также посланными с ними же Кутеповым. Эти сведения ВКНН, получив от ПН, записал в блокнот и перевел разговор.

Таким образом выяснилось из обстановки и показаний Оперпута, что часть ГПУ осведомляется о деятельности эмиграции и существовала на средства… казны ВКНН. Поездка Шульгина, организованная тоже Федоровым, — сплошной фарс, поставленный самими агентами ГПУ, державшими его все время под угрозой и не пускавшими его туда, куда следовало (там опасно, поедет Антон Антонович), словом, провал невероятно глубокий, и все дело Кутепова (Шульгин говорил о том, что у того еще остались связи в России, Гучков же подтверждает, что нет) рухнуло, как рухнули все деньги, которые на это были добыты! В том числе и очень крупная сумма от Крамаржа, добытая П. Б. Струве…

Сам Кутепов делает вид, что ничего особенного не произошло и что это неизбежно связанное с его работой недоразумение.

ПН, видимо, стремится добиться, чтобы Кутепов свою «работу» прекратил!

А Шуаньи… безмолвствует!

Чебышев говорит, что АПК старается показать, что он заставил Оперпута вернуться в Россию, где тот и погиб (последнее спорно), а с ним погибли, может, им преданные два офицера и Захарченко… АПК делается разведчиком именно того дурного тона, который мне так не нравится… он начинает хвастать всем. Оперпута надо было привлекать в Европу, чтобы заставить его открыть то, что нам неизвестно, а не возвращать его в Россию на гибель… или на раскаяние перед большевиками.

По словам ННЧ <Чебышева>, АПК старается даже и убийство Воровского, которое совершилось тогда, когда он совсем был далек от дела разведки, приписать себе. Быть может, это потому, что Конради и Полунин офицеры его корпуса? [357]

Расползавшиеся слухи о резко отрицательной оценке Врангеля деятельности Кутепова заставили генерала А. С. Лукомского, бывшего в тот момент одним из самых близких к великому князю лиц, попытаться оказать воздействие на лагерь недовольных. Он писал Врангелю 2 августа:

Когда я Вам писал письмо от 25/УН, я был далек от мысли, что Вы полностью разделяете циркулирующие слухи о «провале» работы, ведущейся Александром Павловичем.

Для меня также является новостью (т. е. я узнаю об этом только из Вашего письма), что Вы предупредили В. Кн. о том, что А П. попал в лапы провокаторов, и о том, что Вы не раз предостерегали и самого А. П.

То, что мне известно, — сводится к следующему:

1) Еще три года тому назад, при обсуждении некоторых вопросов в Берлине относительно связи с Россией (участвовали Н. Н. Чебышев, ген. Климович, ген. ф. Лампе, В. В. Шульгин [358] ), якобы только один Н. Н. Чебышев указывал на возможность провокации и предупреждал, что опасно доверяться Г-ну, приехавшему из России.

Остальные участники совещания выявили полное доверие.

Вам об этом докладывалось (так я понял со слов Н. Н. Чебышева).

2) К поездке В. В. Шульгина в Россию А. П. никакого отношения не имел, и только уже в бытность В. В. Шульгина в России ему было оказано содействие одной из групп, работавших в связи с А. П.

3) Поездка В. В. Шульгина действительно произошла под наблюдением чекистов, и одна из линий связи была открыта и предана.

Но из этого далеко еще до вывода, что провалились все.

Ведь идет война, были и будут неудачи, были и будут потери…

В действительности, слава Богу, о полном «провале» говорить не приходится.

Положение А. П. трудное. Теперь его травят со всех сторон, а он пока не может всего сказать…

Если же узнают, что и Вы признаете «провал», — это будет для дела серьезный удар [359] .

Примечательна тенденция в этом письме свести всю «трестовскую» историю к обстоятельствам путешествия Шульгина, как если бы оно, а не разведывательно-террористические аспекты, образовывало центральное содержание «легенды». Это в свою очередь показывает, какое значение придавалось закулисно циркулировавшим шульгинским статьям и попыткам их обнародования. Не совсем ясно, действительно ли Лукомский сам так воспринимал происходившее, как оно изображено в письме, или он такую трактовку пытался навязать из тактических расчетов своему корреспонденту и его окружению. Во всяком случае, последнее ему не удалось. Сообщая П. Н. Шатилову о своем окончательном решении с Кутеповым в сотрудничество не вступать, Врангель с недоумением упомянул об обращении Лукомского:

Так же, как и ты, я предвижу неизбежность нового провала А. П. Я не сомневаюсь, что ГПУ его не выпустит из своих лап. Надо быть совершенно наивным, чтобы допускать мысль, что ему удастся «оторваться». Мне непонятна позиция Лукомского. Вот уже более года как я прервал с ним всякую переписку. За последние 2–3 недели он вдруг стал писать мне чуть ли не два раза в неделю по всякому вздору. Несколько дней тому назад он разразился жалобами на то, что ходят слухи о каком-то «провале», что поводом к этому явилась поездка Шульгина, попавшего в руки чекистов, и т. п. Не желая поддерживать с ним на этот счет переписку, я ответил кратко, что «провал» для меня не неожиданность, что я в свое время предостерегал и В. К. и самого А. П. и что «конечно, это грустно». И только. Вчера получил вновь длинное письмо, в коем он между прочим пишет: <…> [360]

На это Шатилов отвечал:

Как и ты, я не могу себе ясно объяснить причину, вызвавшую желание Лукомского вступить с тобой вновь в переписку.

Мне кажется, он хочет осторожно остановить твое внимание на нежелательность осуждения работы Кутепова.

Ведь он (Лук.) является отчасти ответственным за то, что работа эта оставлена в руках А. П. Я тебе уже писал, что после провала было созвано совещание, при участии Лук., решившее работу в России продолжать под руководством Кутепова. С другой стороны, мне кажется, окружение хочет отчасти свалить вину на тебя указанием, что все дело произошло из-за поездки Шульгина, ехавшего по твоему поручению… Эти мысли я уже чувствовал и в более широких кругах, немного знающих о провале. Впрочем, м.б., я и ошибаюсь. Во всяком случае, о провале уже все забыли, а больше говорят теперь об удачах А. П. в Петербурге. Предлагают даже показать в натур<альную> величину офицера, бросившего бомбу в комм<унистический> клуб [361] .

Щекотливость ситуации, в которой очутились Шульгин (как автор, с одной стороны, «Трех столиц», а с другой — двух ненапечатанных статей о своем путешествии) и Возрождение, отражает статья К. И. Зайцева, заместителя П. Б. Струве по редакции, представляющая собой рецензию на две новинки — только что вышедший французский перевод шульгинской книги и выпущенную тем же берлинским издательством «Медный Всадник», где вышли Три столицы в оригинале, книгу Николая Громова Перед рассветом. Путевые очерки современной сов. России. Статья Зайцева ставит своей целью остановить множащиеся темные слухи о причастности ГПУ к поездке Шульгина и предотвратить разгул злорадно-враждебных истолкований его сочинения. Поэтому изображается оно как произведение не документальное, а по преимуществу беллетристическое:

Очерки Громова и очерки Шульгина прекрасно друг друга дополняют, как это правильно отмечено С. А. Кречетовым в предисловии к книге Громова. Трудно было выискать два описания того же объекта, более различные, по стилю, по содержанию, а главное, по всей, так сказать, установке сознания авторов!

Книга Шульгина — прежде всего художественное произведение, яркое, живое, образное. Как все, что пишет этот высокоталантливый писатель, и последняя его книга проникнута тем своеобразным и покоряющим шармом, который делает чтение даже серьезных размышлений и длинных описаний легким и увлекательным удовольствием. Книга Шульгина читается как роман. Эта банальная фраза в данном случае совершенно точна и не заключает в себе льстивого преувеличения.

Особая прелесть шульгинского описания заключается, конечно, в том, что оно исходит от лица, извне, контрабандным путем, проникшего в советскую Россию и смотревшего на нее, так сказать, нашими глазами.

За полгода до того, в январе, П. Б. Струве акцентировал двойной характер книги: это не только литературное, но и политическое явление, причем второй аспект представал как едва ли не основной. Сейчас К. И. Зайцев оказался перед необходимостью затушевывать политическое звучание шульгинских высказываний в Трех столицах. Шульгин, по его характеристике, визионер:

Мечтательством явилась и та «теория» советской действительности, которой пропитана вся его блестящая книга. Шульгин ехал в Россию глубоким пессимистом. В своих тогдашних мечтаниях он построил теорию умирания России в обезьяньих лапах коммунизма — умирания безнадежного и беспросветного, поскольку гнет коммунизма не будет свергнут извне в порядке вооруженной интервенции. Проникнув в Россию, Шульгин был поражен и, можно сказать, потрясен тем опровержением, которое дало его поверхностное, сквозь перископ, обозрение советской действительности, и он, в своих мечтаниях, сейчас же создал новую «теорию» — мечту, которую и сумел с обычной выразительностью и убедительностью развить в своей книге. Россия жива, под футляром советского гнета она зреет и наливается соками для того, чтобы, в какой-то провиденциальный момент, совлечь с себя гнусную личинку и личину большевизма. Этот процесс идет, и ему только не нужно мешать. Нужно ждать того вожделенного момента, когда на путях эволюции произойдет революция.

Противопоставляя «мечтательство» Шульгина и трезвый отчет в книге Громова, рецензент дает понять, что истина — на стороне второго. Громов — беглец из советской России; он на себе испытал, что значит советская власть. Эта жизнь — не совсем то, во что она преобразилась под пером Шульгина. Ни о каком процессе созревания под советским игом, процессе, способном своими собственными силами свалить советскую власть, — у Громова не может быть и речи. Конфликт у него состоит в ожесточенной борьбе сил жизни, воплощаемых Россией, — и сил смерти, воплощаемых советской властью.

Для сравнения приведем пространный отзыв В. А. Маклакова, посланный им в ответ на давнюю просьбу Б. А. Бахметева о разъяснении некоторых пассажей в Трех столицах. Разговор о шульгинской книге переходит здесь в разговор о «Тресте» и судьбе Опперпута (которого автор письма ошибочно именует Оверпутом):

Начну с Шульгина; тут я действительно виноват перед Вами и в свое время не ответил на Ваши вопросы, а затем о них позабыл. Более всего потому, что «дело Шульгина» никогда не было стационарно, все время изменялось в своем освещении.

Помню, что я тогда же показал Шульгину Ваш отзыв о нем и Ваш запрос; отзыв был, конечно, ему приятен, но на самый запрос он уже ответил с некоторым пожиманием плеч, что, конечно, дескать, Вы правы и он видит в той организации, которая его возила, зародыш будущего фашизма, полезного для России, но…

Дело в том, что Шульгин, как очень эмоциональный человек и при этом очень искренний, сам переживал эволюцию своих собственных наблюдений; переехал он границу в совершенно восторженном настроении; затем это настроение стало понемногу падать; я его увидал много раньше появления книги, и тогда уже он признавался мне, что вводит поправки в свои выводы. Все это довольно понятно; ехал он в Россию, полный воспоминаний 20-го года, когда было видно только одно продолжающееся разложение, и материальное и моральное, когда можно было думать, что Россия погибает; к своему изумлению, он столкнулся с обратным и новым процессом, морального и материального восстановления. Все это приятно поражало; и то, что закипало оживление в экономической жизни, и то, что никто не поддерживал большевистских идеалов и мечтаний, и то, что в разговорах на улицах их перестали бояться, и last but not least то, что в России уже могла существовать и действовать «контрабандистская» организация. Шульгин воочию наблюдал развитие «быта», по Вашему выражению, и думал, что он находится накануне того дня, когда этот быт сковырнет власть. Это чувство было в нем настолько живо, как он мне признавался, что когда он переехал границу, то почти каждый день ждал в газетах известия о перевороте. Известие не приходило; он поневоле признавался себе, что процесс все-таки более затяжной, чем ему казалось» и начинал резонерствовать, объясняя по-своему и сущность процесса, и его будущность, и причины, его замедляющие.

Когда я его видел, то он уже несколько сомневался в полной точности своих впечатлений, которые служили для него только поводом осмысливать ту перемену, которая происходила в России; Вы совершенно правы, отмечая, что его разговоры, приведенные в книге, есть только способ излагать свои собственные мысли; это не есть полная ложь и выдумка; это только комбинация; он соединял в одно разговоры с разными лицами и в разное время, придавал им логическую стройность и литературную ясность и вводил в русло собственных представлений. Все, что он вкладывает в уста своих слушателей, все было сказано, только по разным поводам и в разное время, и его собеседники явились как бы сводным политическим портретом того нового типа деятелей в России, в которых он видел Россию будущего, и главных деятелей предстоящего переворота. В его книге очень нетрудно отличить тех персонажей, которые являются реальными людьми, дающими материал для наблюдений, и тех собеседников, с которыми он рассуждает и устанавливает понимание своих наблюдений. Первое — сама жизнь, а второе — общая теория и политика. К моменту появления книги непосредственные впечатления все более и более забывались и отходили на задний план; под влиянием расспросов и допросов, с которыми на Шульгина накинулись все эмигранты, требуя от него не картин, а выводов, при этом непременно выводов в том направлении, в котором им хочется, наименее интересная часть книги, т. е. рассуждения, поневоле вылезали на первое место; если бы он еще замедлил с печатанием своей книги, то она бы вышла еще слабее, так как рассуждения совершенно заслонили бы впечатления, а вернее, и вовсе не вышла бы. Вы сейчас увидите, почему.

Последний удар шульгинскому оптимизму, с которым он приехал из России, нанесло обстоятельство, которого Вы, может бьггь, не знаете: а именно роль этой самой организации, на которую он возлагал надежды. Вначале он действительно видел в ней громадную силу, что-то вроде большевиков навыворот, т. е. попросту говоря — фашистов; как Вы видите, в самой книге положительной общей программы у них и не было или это была скорее моральная, чем политическая программа; Шульгин это признавал, но считал, что в этом не только их сила, но что это было особенно необходимо в том моральном развале, который овладел Россией. С его точки зрения, такие вопросы, как о роли Николая Николаевича, для него играли третьестепенную роль; возвращаясь к Вашему конкретному вопросу, мне он говорил, что кое-что знают и про Врангеля, и про Ник<олая> Ник<олаевича>; но упоминания о них он слыхал только в той организации, с которой <со>прикасался, а не в массах, которые наблюдал; правда, члены организации уверяли, по крайней мере некоторые из них, что обаяние этих людей довольно сильно в деревнях; но это было уверение, им не проверенное и к которому он относился довольно скептически. Дальше тоски по порядку и по хозяину сам он ничего не видел, но признает, что этим хозяином, конечно, мог быть и не монарх, особенно «царского корня», по выражению Струве. Словом, вопрос о монархии, о династии — один из тех вопросов, которые пафоса не возбуждают и на которых страны не подымешь; пафос могла зажечь только мечта об упорядочении всей коллективной жизни и о личной безопасности в широком смысле этого слова, т. е. о правовой и имущественной. Но все это к слову; возвращаюсь к тому, что мечты Шульгина о быстром перевороте, и о способах этого переворота, и о связи того, что совершается в России, с эмиграцией все шли в русле этой контрабандистской организации. Шульгин поддерживал с нею и некоторую связь. Говорят, хотя проверить этого не могу, что некоторые из его друзей приезжали сюда, были приняты и Н<иколаем> Н<иколаевичем> и большими генералами, уверяли здесь, что для переворота все если не готово, то подготовляется, и звали больших генералов съездить в Россию и посмотреть, а может быть, и возглавить переворот. Говорят опять-таки, что им здесь дали деньги, но что никто не поехал; а лично Врангель будто бы отнесся ко всей этой затее с большим недоверием. Все это происходило помимо меня, но за несколько дней до своего отъезда на юг Шульгин пришел ко мне проститься и, совершенно расстроенный, поведал мне то, о чем раньше не говорил, а именно, что много из его собеседников по контрабандистской организации, и из самых крупных, оказались, и с несомненностью, агентами ГПУ.

Конечно, многое и по сю пору остается таинственным; не все члены организации гепеисты, и, наконец, и гепеисты не одного сорта; есть среди них лица, игравшие двоякую роль, как когда-то Дегаев или даже Азев. Доказательство, что главный собеседник Шульгина — Оверпут — сделался гепеистом тогда, когда ему предложили на выбор быть расстрелянным как контрреволюционер или служить новой власти; этот самый Оверпут не только публично покаялся в своей роли, но, по-видимому, постарался искупить ее организацией какого-то заговора против самого ГПУ и в этом деле погиб, был убит в перестрелке с настоящими гепеистами, о чем и опубликовано советскими газетами; впрочем, и тут скептики говорят, что это неправда, что Оверпут вернулся на службу к Советам, а известие о его смерти сообщено только для за-метения следов. Шульгин недоумевал в разговоре со мной, почему же его выпустили? Самое вероятное объяснение, обидное для его самолюбия, что его не считали опасным, а напротив, хотели им воспользоваться, отчасти для даровой рекламы, а отчасти для привлечения в советскую Россию лиц более опасных. Последнее тем вероятнее, что благодаря шульгинской рекомендации этой организации платили деньги (чуть ли не из казны великого князя), и если большие генералы активной контрреволюции не поехали в советскую Россию, то посылали маленьких, которые, конечно, помогали гепеистам быть в курсе того, что против них затевается, и иметь всегда, а ля Фуше, несколько готовых заговоров в кармане. Обо всех этих разоблачениях много говорят, но мало пишут; заинтересованные лица молчат или даже все это отрицают. Недавно ко мне приходил один из главных деятелей этого рода политики, чтобы сообщить мне, что я введен в заблуждение, что все эти слухи раздуты, что они отлично в курсе, кто является гепеистом, и что это они проводят за нос ГПУ, а не обратно. Другие люди, более или менее посвященные, говорят совершенно другое; где тут полная правда, узнать невозможно; у меня давнишнее и органическое недоверие к заговорщической деятельности, потому я и всегда предполагаю самое худшее. Но Вы понимаете, как все эти разоблачения, хотя бы в них и были преувеличения, уменьшили какой бы то ни было авторитет той организации, с которой имел дело Шульгин, и уверенность в том, что именно этим путем придут к избавлению от большевизма; я думаю, что, если бы все это стало известно раньше, шульгинская книга была бы иная, а может быть, и вовсе не вышла бы. Вот почему, между прочим, мне было и трудно в процессе этих разоблачений и сюрпризов более или менее обстоятельно отвечать на Ваши вопросы.

К самому Врангелю продолжали поступать сообщения из «внутренней России» о происходившем вокруг «Треста». П. С. Арапов, после краткой своей поездки в Германию, рапортовал:

Дела с Феодоровым и Ко развиваются в очень интересную сторону — сейчас ничего еще точного сказать не могу, но надеюсь, что в ближайшие дни прояснится масса интересного. Я узнал, между прочим, хотя ручаться за правду этого и не могу, что Оперпут за свои гастроли за границей получил высокую награду от ГПУ (!) и что он сейчас (конечно, не думает быть убитым) послан на Дальний Восток в Китай для новой работы. Слышал также, что Г-жа Захарченко не убита, но сидит до сих пор во Внутренней тюрьме ГПУ [366] .

Это указание Арапова впервые, насколько нам известно, оглашало версию, впоследствии просочившуюся в эмигрантскую печать и выявившую свое явно чекистское происхождение. Замечательно, что «подпольно-дезинформационная» история не высосана, так сказать, из пальца, а фабрикуется с учетом вкусов потребителя, создается с прицелом на исходную реакцию данного сектора эмигрантской общественности, как бы ему в угоду. Но первоначальное озарение, снизошедшее на Шатилова и Врангеля, что Захарченко (вопреки официальному извещению от 5 июля) жива, поскольку она такой же агент-провокатор, как Опперпут, модифицируется: она — томится во Внутренней тюрьме, Опперпут же получает высокую награду и новое назначение. Смысл этой метаморфозы уясняется, если мы примем во внимание «странное» письмо, посланное спустя две недели Г. Зверевым (Г. Н. Шульц-Радковичем) к В. С. Кияковскому (Стецкевичу) — видному чекисту-контрразведчику, первоначальному архитектору «Треста», — с обещанием изменить кутеповскому делу и вступить в сотрудничество с ГПУ в обмен за передачу записки в камеру жене. Расшифровку этого письма к Кияковскому, отправленного за подписью Карпов-Пролетарий, и записку к М. В. Захарченко-Шульц, сохранившиеся в Гуверовском архиве, опубликовал Б. Прянишников в своей книге. После провала московской тройки именно Г. Зверев (Радкович-Шульц) встал во главе кутеповского боевого отряда в Финляндии, и появление «трестовского» слуха о том, что М. В. Захарченко осталась жива, могло облегчить заманивание его внутрь страны.

Значительно осложнила общую картину новая угроза авторитету Кутепова, внезапно обозначившаяся с совершенно непредвиденной стороны. В конце июля громко заявило о своей партизанской деятельности, развернувшейся на обширной территории советской России, Братство Русской Правды  — группа, считавшаяся безнадежно маргинальной и ограничивавшаяся до тех пор изданием низкопробного подпольного агитационного листка, заполнявшегося анонимными заметками и пещерными политическими лозунгами. Сводки о ее бесчисленных боевых действиях и информационные заметки о ней хлынули на страницы эмигрантских газет. Если советская пропаганда утверждала, что нет никакой почвы внутри страны для заговоров и восстаний, то из отчетов Братства вырисовывалась диаметрально противоположная картина: невиданный размах массовой вооруженной борьбы против коммунистов, особенно на западной и южной окраинах СССР и на Дальнем Востоке. На фоне таких победных реляций боевые успехи Кутепова выглядели крайне тускло. Особенным ударом для него должен был быть самый факт публикации агитационных материалов Братства в Возрождении, в газете, которая до тех пор была главным для него оплотом. Публикация была предпринята в обход и вопреки распоряжениям главного редактора П. Б. Струве и послужила одним из поводов к его отставке, вскоре объявленной. Выход Братства Русской Правды на публичную арену представлял собой попытку воспользоваться смятением, охватившим эмигрантскую общественность в результате «провалов» Кутепова, и заполнить показавшееся вакантным место в борьбе с большевизмом. П. Н. Врангель сразу резко отрицательно отозвался о военных сводках и других рекламных трюках организации, расценив ее как чекистскую мистификацию:

Касательно «Братства русской правды» все более прихожу к выводу, что тут — провокация. Я имею в виду не издательство С. Кречетова, а одноименную «боевую организацию», сводки коей появляются в «Нов<ом> вр<емени>», а описание боевой работы на страницах «Возрождения» в виде записок какого-то атамана Кречета. Все это, думается, такая же ловушка для доверчивых дураков, как в свое время пресловутая «монархическая организация» Федорова. Это необходимо выяснить, дабы пресечь нашу молодежь [373] .

Несмотря на настоятельные требования прекратить работу в России, адресованные различными руководителями эмигрантской политики к Кутепову, он поддаться этому давлению отказался. Вера его в то, что после сделанных Опперпутом разоблачений и исчезновения Опперпута он освободился от опеки ГПУ, побудила его отправить в середине августа в СССР еще две группы из состава той же финляндской дружины. Одним из участников был Сергей Соловьев, член ларионовской тройки, который 7 июня метнул смертоносную гранату в партийном клубе на Мойке. На сей раз граница, по-видимому, оказалась намного более строго охраняемой, и одна группа (С. В. Соловьев и А. А. Шорин, или Шарин) была выслежена и убита в перестрелке, а вторая (А. Б. Балмасов (Болмасов) и А. А. Сольский) захвачена и вместе с тройкой, арестованной на границе с Латвией в июле (Н. П. Строевой, В. А. Самойлов и А. Э. Адеркас), предстала перед военным судом. Таким образом, предчувствия, томившие Шатилова и Врангеля, что новый провал Кутепова неизбежен и близок, — быстро подтвердились. Уже 1 сентября было опубликовано сообщение ГПУ о монархических группах, перешедших по заданию Кутепова границу из Финляндии и Латвии, и названы имена задержанных, причем впервые было сообщено о получении данных об организаторах взрыва на Мойке и выдвинуты обвинения против финского Генштаба, оказывавшего содействие террористам.11 сентября берлинский Руль поместил заметку, уточнявшую проникшие в печать сведения:

Сообщаю Вам некоторые данные о лицах, арестованных в России Г.П.У.

1. Соловьев, Сергей Владимирович — сын полковника, недавно скончавшегося, внук настоятеля Гельсингфорсского прихода прот. Соловьева, давно умершего. Его сестра, Людмила, была замужем за Вашим сотрудником Иваном Савиным (Саволяйненом). Кстати, ее несчастья у всех на устах в Гельсингфорсе — меньше чем за один год она потеряла всех своих близких — бабушку, отца, мать, мужа (в июле) и теперь единственного брата.

Покойному было всего 19 лет. В России он никогда не жил. Учился в Гельсингфорсской Александровской гимназии, но курса не окончил. Офицером или вообще военнослужащим, конечно, никогда не был.

В предыдущее свое посещение Петербурга бомбу на Мойке бросил будто бы в сообществе с Шориным.

2. Сольский — не внук гр. Сольского, как сообщает ОГПУ, но его внучатый племянник. Окончил два года назад русскую гимназию в Перкиярви. В Гельсингфорсе служил шофером.

3. Больмасов, а не Бальмасов в Гельсингфорсе хорошо известен. Принимал деятельное участие в русских общественных (не политических) организациях.

4. Шорин в Гельсингфорсе совершенно неизвестен. <…>

Помещая телеграмму Тасса, газета «Hufvudstadsbladel» замечает, что она — сплошной фантастический роман, которые, очевидно, излюблены в СССР. Указание о причастности к делу финского ген. штаба газета считает нелепым уже по тому одному, что Ген. штаб, подчиненный финскому социалистическому правительству и проводящий его указания, не может работать ни с какими монархическими организациями. Уследить же за переходом границы совершенно невозможно, что знает и правительство СССР. <…>

Кстати, если это еще интересно, могу сообщить, что настоящая фамилия Воскресенского, убитого вместе с Оперпутом и Захарченко-Шульц, — Петерс. Он учился в Перкиярви. Его отец и брат — коммунисты. Он ушел от них к белым [375] .

Выездная сессия Верховного суда, под председательством В. В. Ульриха, открылась в Ленинграде 20 сентября. На ней впервые были оглашены сведения о деятельности кутеповской боевой организации, которые включали удавшийся взрыв на Мойке и не-удавшийся на М. Лубянке. Подробно сообщалось также о наездах М. В. Захарченко-Шульц и Кутепова в Финляндию и инструкциях, данных ими членам террористической группы, а также упоминалась руководящая роль Опперпута в подготовке взрывов. Процесс являл собой амальгаму, так как арестованные боевики, входившие в две разные — «латвийскую» и «финляндскую» — группы, на суде встретились впервые и между обоими отрядами никогда никакой координации не было.

Какова была задача этого процесса? Бессудная казнь двадцати в июне, наряду с неопределенными слухами о судьбе Рейли, вызвали на Западе тревогу и толки о возвращении к практике террора времен Гражданской войны. В отчете о беседе Н. В. Крыленко с иностранными корреспондентами 26 июля эти слухи были дезавуированы:

Никакого террора в настоящее время нет. Не было также издано никакого закона, который бы его вводил и который бы давал новые права ОГПУ, судам и прокуратуре, отличные от существующих и расширяющие полномочия этих учреждений.

В деле с расстрелом 20-ти, этих злейших врагов советской власти, среди которых были такие имена, как Долгоруков и Эльвенгрен, ОГПУ использовало право, предоставленное ему по закону в 1922 г. ЦИК СССР. Оно принуждено было использовать это право жестокой борьбы с контрреволюцией в зависимости от внешней и внутренней обстановки, существовавшей к моменту совершения этого акта. Я еще раз повторяю, что никакого нарушения существующих законов, а также утвержденного еще в 1922 г. положения об ОГПУ не было совершено и поэтому нет никаких оснований утверждать, что мы вводим новые формы борьбы с контрреволюцией «в целях устрашения наших внешних и внутренних врагов».

Нельзя также связывать это дело, как вы это говорите, с убийством Войкова, Опанского и т. д. ОГПУ пользовалось своим правом в исключительных случаях и раньше; например, было расстреляно по постановлению ОГПУ несколько уголовных преступников в связи с известным «делом чубаровцев».

На вопрос о том, какая разница существует между положением об ОГПУ в настоящее время и положением о ЧК до 1922 г., тов. Крыленко отметил, что в первые годы существования советской власти, в момент обостренной борьбы с контрреволюцией, ЧК было предоставлено право самостоятельно устанавливать меру наказания, вплоть до расстрела, по определенным категориям преступлений: контрреволюции, шпионажу, спекуляции и по некоторой части должностных преступлений.

В настоящее время ОГПУ только расследует подобные преступления, а затем передает их в судебные инстанции. Содержание арестованных в тюрьмах ОГПУ ограничено определенным сроком [376] .

Несколько громких судебных процессов — по делу изготовителя фальшивых документов Дружиловского (июль), по делу 26 британских шпионов (сентябрь) и по делу пяти монархистов-террористов — должны были удостоверить возвращение к нормальной судебной процессуальной практике и опровергнуть утверждения эмигрантской прессы о внесудебных расправах.

Дело пяти впервые раскрывало закулисную жизнь кутеповской боевой организации, сформированной в феврале 1927 года. Особое впечатление на эмигрантские газеты произвел факт полного раскаяния подсудимых, в особенности А. Б. Болмасова, самого старшего и опытного (советскую границу он переходил 9 раз) в финляндской группе. На процессе он рассказал о глубоком разочаровании в своих политических идеалах, когда обнаружил, что в СССР, вопреки утверждениям зарубежных русских газет, нет никаких монархических групп и ни малейшего интереса к монархической идеологии. Для создания впечатления процессуальной безупречности работы следствия в зале были оглашены документы, характеризующие террористические планы Сиднея Рейли. В последний день суда ленинградское представительство ГПУ сообщило об уничтожении на советской территории 21 сентября еще одной кутеповской группы, среди членов которой Сольский опознал того, кто переводил его через границу.

На основании вновь обнаружившихся фактов советская печать выдвинула обвинения против финляндских властей в потворстве и пособничестве террористическим акциям белоэмигрантов, ссылаясь в первую очередь на «группу Опперпута». Московские Известия писали в передовой:

Последние месяцы ознаменовались рядом явлений в отношениях Финляндии к Советскому Союзу, которые нарушают добрососедские отношения между обеими странами.

Еще в июне этого года в связи с покушением на взрыв дома в Москве выяснилось, что руководившая им группа террористов-монархистов во главе с Оперпутом вела всю предварительную подготовку на территории Финляндии; что Оперпут совместно с специально прибывшим в Финляндию известным генералом Кутеповым создал на финляндской территории террористическую организацию, имеющую задачей подготовку и совершение покушений на ответственных представителей советской власти, на правительственные и партийные учреждения в СССР, редакции газет и прочее. Мало того, оказалось, что не только деятельность Оперпута в Финляндии протекала свободно, без помехи со стороны соответствующих властей, которые не могли не знать, что из себя представляет савинковец Оперпут или кто такой генерал Кутепов, — но и самая переброска Оперпута к границам СССР была произведена не без ведома, чтобы не сказать больше, военных кругов Финляндии.

И если до этого времени Финляндия не была известна как страна, потакающая активной деятельности русских монархистов, направленной против СССР, то факт формирования на ее территории группы Оперпута говорил уже о том, что положение изменилось. Очевидно, Финляндии не давали покоя лавры Польши, которая до последнего времени была известна как гнездо махровой белогвардейщины и которая только недавно приняла ряд мер для обуздания деятельности русских монархистов на своей территории. В напряженной обстановке, созданной разрывом англо-советских отношений, Финляндия не могла придумать ничего более умного, как предоставить убежище русским монархистам и создать благоприятные условия для свободной антисоветской работы ярых врагов независимости Финляндии, продающих себя мировой и в первую очередь английской буржуазии для борьбы против ненавистной им советской страны.

Кроме перечисления всех случаев переброски из Финляндии террористических групп, в статье сообщалась и полученная информация о готовящемся новом переходе В. А. Ларионова через границу и его намерении совершить новые диверсии в СССР.

В ответ на демарш советского правительства финляндские власти приняли решение о высылке из пределов страны трех русских эмигрантов, уличенных в террористической деятельности, — Г. Радковича-Шульца, В. Ларионова и Д. Мономахова. В связи с этим решением В. В. Ульрих, председательствовавший на выездной сессии Верховного суда по делу пяти террористов, опубликовал статью, содержавшую обзор террористической активности русских монархических групп на территории Финляндии в течение 1927 года. В ней говорилось:

На днях было опубликовано сообщение финляндского мин. ин. дел о высылке трех монархистов-террористов Шульц-Радковича, Ларионова и Мономахова, причем первый выехал в Польшу, а остальные «ждут» визы. Конечно, лучше поздно, чем никогда, но столь слабая, по нашему мнению, репрессия заставляет нас напомнить некоторые обстоятельства из истории недавнего прошлого.

Недавно закончившийся в Ленинграде процесс монархистов-террористов дает нам богатый материал для иллюстрации по меньшей мере странного поведения некоторых финских чиновников и офицеров в связи с пребыванием на территории Финляндии шпионских и террористических организаций, действующих против СССР. Судебным следствием было безусловно установлено, что, начиная с весны 1927 года, на территории Финляндии — в районе Гельсингфорса и Териок — происходило формирование террористической организации, причем на совещание этой организации совершенно легально прибыл из Парижа известный белогвардейский генерал Кутепов. Генерал Кутепов выступал на совещании в Териоках с призывом приступить к террористической деятельности против советских и партийных работников.

Некоторое время спустя приезжал в Финляндию английский офицер — капитан Росс, ведающий английской разведкой в СССР из стран Прибалтики. Капитан Росс инструктировал руководителей террористической организации. В конце мая на территорию СССР было переброшено 6 человек, вооруженных бомбами и револьверами, причем все они останавливались перед переходом границы в Териоках на даче Фролова, которая служит явочной квартирой для всех агентов капитана Розенстрема, начальника разведки штаба 2-й финской дивизии. На этой же квартире происходило совещание с участием генерала Кутепова.

Первая группа, в составе Захарченко-Шульц, Опперпута и Петерса, отправилась в Москву и пыталась взорвать дом №93—6 на Мал. Лубянке, в районе, занятом учреждениями О ГПУ. Вследствие постигшей неудачи террористы пытались перебраться через польскую границу, но, будучи обнаружены, оказали вооруженное сопротивление и были убиты, причем с нашей стороны был убит один и ранено 5 человек. Вторая группа в составе Ларионова, Мономахова и Соловьева 7 июня бросила бомбу в Дискуссионный клуб в Ленинграде, причем 26 человек было ранено, из них 14 тяжело.

В средине августа из того же центра было переправлено из Гельсингфорса в СССР 4 террориста. Двое из них, Шорин и Соловьев, были обнаружены 26 августа и после перестрелки убиты, причем из нашей погранохраны было ранено 2 красноармейца, а также убит один крестьянин. Что же касается остальных двух террористов, то они еще 22 августа были арестованы близ Петрозаводска и оказались Болмосовым и Сольским. Каждый из 4-х террористов был вооружен двумя револьверами и снабжен бомбами большой разрушительной силы.

Наконец, 21 сентября этого года во время процесса по делу террористов финляндскую границу перешло трое вооруженных неизвестных, которые оказали вооруженное сопротивление при попытке их арестовать. Двое из неизвестных были убиты, а третьему удалось скрыться в пределах Финляндии. При убитых была обнаружена монархическая литература и револьверы «маузер» с большим количеством патронов. В одном из убитых подсудимый Сольский опознал проводника, переправлявшего его из Финляндии. Если же мы вспомним, что, согласно показаний подсудимых, Болмосова и других, вышеупомянутый капитан Розенстрем не только неоднократно посылал Болмосова со шпионскими заданиями в Ленинград, снабжая его деньгами и фальшивыми документами, но способствовал первой группе террористов при переправе через границу, а также предоставлял свою явочную квартиру для нескольких групп террористов, то перед нами встает вопрос: действовал ли капитан Розенстрем самостоятельно или с согласия своих непосредственных начальников? Вопрос этот ввиду его важности требует к себе самого серьезного отношения со стороны финляндского правительства.

Но этого мало. По делу 26 англо-финских шпионов было установлено, что сотрудник финляндского консульства в Ленинграде Линстед неоднократно оказывал содействие заведомым шпионам, принимая от них шпионские сводки как в запечатанном, так и в распечатанном виде, и даже уплачивал за них деньги, что имело место, в частности, с Е. Куницыной. По тому же процессу было доказано, что шпионская организация Антона Хлопушина большую часть своих шпионских сведений передавала П. П. Соколову, проживающему в Териоках. Тот же Соколов неоднократно в период времени с 1922 по 1927 год переправлял через границу заведомых шпионов, снабжая их оружием, фальшивыми документами и деньгами. Антон Хлопушин, который совершил не менее 15 переходов через границу, до сих пор проживает на территории Финляндии. Далее, нам известно, что в Гельсингфорсе живет Н. Н. Бунаков, представитель монархической организации, возглавляемой Н. Н. Романовым, он же — агент английской разведки.

Все перечисленные выше факты дают нам полное основание ожидать, что финляндское правительство не ограничится высылкой из пределов Финляндии трех названных выше монархистов-террористов, а произведет серьезное расследование о степени причастности к шпионской и террористической деятельности, направленной против СССР, капитана финляндской армии Розенстрема, бывшего сотрудника консульства Линстед и других.

За Шульц-Радковичем, Ларионовым и Мономаховым должны быть обезврежены их соучастники и руководители: Н. Н. Бунаков, П. П. Соколов и оставшиеся в пределах Финляндии члены террористической организации — Швецов, М. Н. Коренев, В. Бостамов [383] и другие.

Нельзя допустить, чтобы в нескольких десятках верст от Ленинграда, на территории страны, с которой мы поддерживаем дружеские отношения, существовала организация, которая систематически посылает в Советский Союз шпионов и террористов [384] .