Разоблачения, сделанные на процессе пяти, произвели ошеломляющее действие на эмигрантскую общественность. С одной стороны, поступившие из СССР новости усиливали впечатление большого размаха боевых операций, предпринимаемых Кутеповым под эгидой великого князя. С другой — уяснялись и масштабы провала, постигшего эту деятельность. Особенно смущали покаянные речи подсудимых на процессе пяти, не вязавшиеся с героическими идеалами представителей «активизма» в эмиграции и с утверждениями, что народ, отвергая власть Интернационала, сохраняет верность царской России.

Бурные дебаты о провокации и Опперпуте, «Тресте» и книге В. В. Шульгина Три столицы, разразившиеся в начале октября в эмигрантской прессе, были вызваны как раз стремлением дезавуировать картину, складывавшуюся на основании ленинградского процесса пяти. Начата кампания была статьей В. Л. Бурцева «В сетях Г.П.У.», опубликованной в парижском еженедельнике Иллюстрированная Россия и немедленно перепечатанной или отреферированной буквально во всех эмигрантских газетах. Проводя параллели с недавним, дореволюционным прошлым, Бурцев писал о большевиках:

Но вот они сами пришли к власти, и отношение их к провокации резко изменилось.

Они усовершенствовали бывшие охранные отделения и заменили их своими ГПУ. То, что мы знаем о деятельности большевицкого ГПУ и об его провокации и провокаторах, совершенно затемняет все то, что мы знали раньше об охранных отделениях. Теперь мы видим не Азефов, Комиссаровых, Зубатовых, а Сверхазефов, Сверхкомиссаровых, Сверхзубатовых [386] .

Статья излагала историю предательства Якушева-Федорова и основания «Треста». В ней впервые оглашались сведения, доказывавшие, что сенсационная поездка Шульгина была устроена ГПУ, что воспетая им в его книге организация «контрабандистов», оказавшаяся чекистской мистификацией, была ответственна за арест и гибель Рейли и что бацилла провокации поразила верхи эмигрантского общества глубже и обширнее, чем в свое время азефовщина партию эсеров. Совершенно оглушительной была и другая новость, сообщенная Бурцевым: книга Шульгина была просмотрена чекистами в рукописи перед тем, как автор сдал ее в типографию. «Сенсационная книжка В. В. Шульгина о его тайной поездке в Россию — “Три Столицы” — ныне стала сенсационнейшей: вся она от первой буквы до последней точки проредактирована агентами ГПУ», — отмечала по этому поводу парижская газета Дни [387]«Цель и средство», Дни, 1927, 10 октября, с. 1.
. Бурцев упомянул также, что Шульгин безуспешно пытался обнародовать две свои статьи на эту тему, но что редакция газеты (которую Бурцев не назвал) наотрез отказалась их поместить.

В отличие от истории разоблачения Азефа, сенсация на сей раз досталась Бурцеву «в готовом виде», а не в результате самостоятельного, кропотливого расследования. Обнародованная им информация не была секретом для политических верхов эмиграции. Лидеры правого лагеря знали «все» с момента побега Опперпута из советской России и составления им «записок» в Финляндии. Но разглашение этих тайн было сочтено несвоевременным. Опасения А. П. Кутепова и П. Б. Струве, что оно может стать деморализующим фактором в борьбе против советской власти, усилились в связи с началом боевых вылазок в СССР в июне 1927 года. П. Н. Врангель и его окружение отказывались предать дело огласке, понимая, какой урон престижу великого князя она могла бы нанести. Осложняющим фактором была и двусмысленная атмосфера, царившая вокруг Опперпута, который был действительным и, в сущности, единственным источником разоблачительной информации о провокации ГПУ.

В тогдашней расстановке политических сил Бурцев оказывался наиболее уместным кандидатом для оглашения секретов краха «Треста». Он был одинокой политической фигурой, сохранявшей независимость по отношению к существовавшим политическим лагерям и фракциям. Во многом солидаризируясь с левыми партиями и республиканско-демократическими идеалами, он в то же время был пламенным приверженцем тактики террора (для милюковского лагеря неприемлемой), являясь в этом отношении естественным союзником Кутепова и других представителей «активизма». Незадолго до предпринятого им разоблачения «Треста» Бурцев так отозвался в одном из своих интервью на поступавшие сведения о ширившемся антисоветском терроре:

Я был и остаюсь сторонником террора. Он сыграет большое, может быть, решающее значение. Разумеется, все это советские выдумки и враки, что террор, мол, организуется из-за границы. Ничего подобного. Наоборот, мы всячески удерживаем пылкую молодежь от подобных шагов. Террор в России возник не по приказу каких-нибудь организаций. Он родился сам собою — в глубинах той ненависти, которую вызвали в народе и воспитали своим режимом большевики. В этом и весь ужас положения для них, вся тяжесть. Они знают, что никакими мерами, никакими наказаниями его не остановить. В сущности трусливые, все эти жалкие людишки, примостившиеся у жирного коммунистического пирога, испугались. Они стали дрожать за жизнь. Верхи еще пытаются успокоить, утешить. Все это, мол, идет из-за границы. Они знают, что это неправда, сами себя они не должны обманывать, но они пытаются избежать паники. Потому и самые факты покушений и террористических актов скрываются, замалчиваются. Но как ни тщательно охраняют они границы — и из задавленной большевицким сапогом России проникают к нам за границу голоса — и мы знаем правду…

И террор уже принудил большевиков идти на уступки. Они пытаются сговориться, они ищут выхода, ибо они лучше чем кто-нибудь другой в состоянии оценить и понять, что обозначает для них то, что террористическая волна возникла в стране стихийно, неорганизованно, сама по себе и что она не имеет оснований спадать — а только нарастать… [389]

Прошедший всего через несколько недель после этого в Ленинграде процесс по делу пяти монархистов явился для Бурцева неожиданным ударом, поскольку представленные на нем материалы подтверждали заявления советской пропаганды о том, что «террористическая волна» вовсе не возникла в стране стихийно, а была лишь «импортом» контрреволюции. Ознакомившись с записками Опперпута, которые ранее Кутепов предоставил Шульгину, Бурцев решил ринуться в бой и в противовес чекистской пропаганде раскрыть беспрецедентную по масштабам провокацию «сверх-Азефов».

О прямой связи между обнародованием истории «Треста» и процессом пяти было сказано в передовой газеты Сегодня:

При свете разоблачений Бурцева вскрывается вся подоплека «показательных» политических процессов, которые ставятся в последнее время в Сов. России и которые кончаются смертными приговорами над несчастными людьми, из которых многие являются жертвой в руках беспримерных негодяев. Становятся понятными и те «покаянные речи» обвиняемых, которые преподносятся сов. обывателям и зарубежным читателям как доказательство морального ничтожества антибольшевицких борцов. Какой ценой покупаются эти покаяния! Какими средствами добывается показное признание «правоты» большевиков!

Факты, приводимые Бурцевым, вскрывают только часть этой беспримерной по своей гнусности системы.

Теперь можно смело сказать, что каждый политический процесс в Сов. России состряпан агентами-чекистами, и сколько в нем от провокации, сколько от контр-революции, сказать трудно. Во всяком случае, больше от провокации [391] .

Та же связь, но по-иному была отмечена в Последних Новостях, которые воспользовались разоблачениями Бурцева для сведения счетов с деятелями и прессой правого лагеря. Резюмируя бурцевскую статью, газета изобразила самое программу террора, принятую в эмиграции «активистами», порождением чекистской провокации:

Представители этого треста, Опперпут и Якушев, специально ездили за границу, причем «говорили о необходимости террористической борьбы с большевиками, о необходимости поддерживать ее из-за границы». Вот откуда исходила сильная поддержка террористической пропаганды! Иначе говоря, в организации посылки «белых» в Россию наряду с вождистскими «руководителями» и с иностранными разведками играл роль еще третий и, вероятно, самый «руководящий» фактор: ГПУ. «Благодаря этим провокаторам ГПУ вело успешную борьбу с белыми, действующими в России. Когда было нужно, оно проваливало их работу и арестовывало кого ему было угодно». Если жертвы дела «пяти», брошенные в России, оказались одинокими, не найдя ни следа сочувствующей среды, то в других случаях «трест» готов был создавать даже и «среду». Если в одних случаях белые «активисты» перевозятся за границу для того, чтобы их убить, устроив «громкий» процесс, иллюстрирующий монархическую опасность, — то в некоторых других случаях завлеченного человека даже возвращают обратно — с целью сохранения связей и доверия. <…> По словам Бурцева, весь рассказанный Шульгиным в его книге переход границы в сопровождении «контрабандистов» с подробностями в духе Майн-Рида был организован провокаторами. Вся его поездка в Россию происходила под руководством «треста», устраивавшего «знатному гостю» специальные заседания «антисоветских революционеров», все участники которых, за исключением самого Шульгина, были чекистами. «Друзья» Шульгина даже будто бы «проредактировали» его записки и наконец добились от своего начальства разрешения на его благополучный «контрабандный» отъезд.

Эта поразительная проделка, жертвой которой стал в данном случае опытный политический деятель, — иллюстрирует ту опасность, которой подвергаются люди, пытающиеся из эмиграции «сделать революцию» в России: опасность стать игрушкой в руках врага и погибнуть бесцельной жертвой, не добившись ничего, кроме собственного разочарования [392] .

Во вспыхнувшей полемике одним из самых щекотливых моментов оказалось беглое упоминание Бурцева об отказе некоей газеты вовремя напечатать статьи Шульгина, раскрывавшие роль ГПУ в организации его подпольной поездки в СССР. Шульгин вынужден был послать в Возрождение (из которого он, как и другие близкие к П. Б. Струве лица, ушел в конце августа 1927) следующее объяснение:

Милостивый Государь Господин редактор,

В номере «Возрождения» от 8-го октября я прочел нижеследующее: «Между прочим он (В. Л. Бурцев) говорит и о том, что вся поездка в Россию В. В. Шульгина была совершена при помощи агентов ГПУ и что даже книга его была проредактирована этими людьми. В. Бурцев утверждает, что впоследствии все это стало известно В. Шульгину и что он хотел писать об этом в какой-то газете, которая не согласилась поместить его рассказ. О какой газете говорит В. Бурцев — нам неизвестно».

Не затрудняя вас в настоящую минуту рассказом о том, что мне стало известно об организации, которая дала мне возможность совершить поездку по России на предмет розысков моего сына, я хотел бы сказать два слова о той газете, которая будто бы отказалась поместить мои статьи. Эта газета «Возрождение», постоянным сотрудником которой я тогда состоял. Я написал для «Возрождения» 14 июня с. г. две статьи под заглавием «Оперпут» и «Сидней Рейли». В этих статьях я излагал то новое, что я узнал в течение мая месяца о людях, которые в моей книге «Три столицы» выведены под именем «контрабандистов». Однако так как эти сведения были сообщены мне доверительно, то я не мог напечатать эти статьи без разрешения лица, мне их сообщившего. Такого разрешения мне получить не удалось. Я думаю, что это

была ошибка, но понимаю, что могла быть и другая точка зрения. Я заботился о том, чтобы читатели «Трех столиц», получившие освещение «контрабандистов» с одной стороны, знали и оборотную сторону медали, когда она стала вырисовываться. Но могли быть интересы, казавшиеся более важными, которые требовали молчания. Во всяком случае, мои уста были запечатаны, и это было причиной, почему тогдашний редактор «Возрождения» не мог напечатать мои статьи, даже если бы он этого хотел.

Напечатанием вышеизложенного весьма меня обяжете.

Прошу вас принять уверение в совершенном моем уважении,

В. Шульгин.

9 октября 1927 г.

Болурис-сюр-Мер.

Письмо это было первой печатной реакцией Шульгина на развертывающуюся кампанию. В пятницу, 7 октября, как только стало известно о предстоявшем появлении разоблачений Бурцева, П. Б. Струве послал телеграмму находившемуся на юге Франции Шульгину, запросив обе ранее отвергнутые статьи для публикации в новой еженедельной газете Россия, которую он стал издавать с 28 августа 1927, после ухода из Возрождения. В ответ Шульгин писал ему:

<…> если Вы пустите мою статью только через неделю, то я прошу немедленно прислать мне статью Бурцева, которую здесь я достать не могу. Весьма возможно, что придется переделать статьи, что я вполне успею. Бог его знает, что Бурцев там нашкрябал. Александр Павлович <Кутепов>, не поняв то, что было ясно, а именно что секрет не удержится, поставил себя и меня в крайне невыгодное положение. Выбираться будет трудно. Пожалуйста, укажите, что статья была написана давным-давно и не появлялась не по моей вине. Воображаю, что напишет Милюков. Я временно впал в крайнюю бедность и не могу выписать Последних Новостей. Очень прошу Вас, если можете, выпишите их мне начиная с 5-го октября [394] .

Шульгин отдавал себе отчет, что каждый день промедления с объяснением случившегося создавал благоприятную обстановку для самых мрачных предположений. Берлинский Руль, например, заявлял:

Такое замалчивание, заставляющее строить самые тревожные догадки и уничтожающее, так сказать, все границы для фантазии, прямо преступно. Невозможно понять, чем можно было бы такое замалчивание объяснить, ради чего гнойник так тщательно ограждается от «посторонних» взоров, откуда берется такое странное согласие с ГПУ, которому так важно, чтобы было шито-крыто.

Не дожидаясь разъяснений автора, обозреватель Руля ныне выдвигал безапелляционно-уничижительную оценку Трех столиц, с торжеством приписывая все неприемлемые стороны шульгинского сочинения — чекистской диктовке:

Но самым печальным и самым страшным во всей этой сенсации безусловно является злобная книга Шульгина «Три столицы», излагающая его впечатления от провокаторской поездки. Рукопись книги была предварительно отослана в Москву на просмотр ОГПУ, где она и была проредактирована.

В результате этой редакторской работы в книге Шульгина отчетливо определились два лейтмотива: во-первых — в России все осталось по-старому, только немного хуже, но зато советская власть создала много хорошего, за что следует в ножки ей поклониться, а во-вторых — евреи все до одного должны удалиться из России под страхом быть истребленными. Сочетание этих двух лейтмотивов представлялось весьма знаменательным уже и тогда, когда еще не было известно об активном сотрудничестве ОГПУ. Когда же на это было указано Шульгину в печати, он рьяно отстаивал свои взгляды: недаром говорится, что горбатого могила исправит. Но теперь, после того как выяснилось, что за указанным сочетанием стоит сотрудничество провокаторов, что книга «Три столицы» составлена Шульгиным под редакцией ОГПУ, неужели он от своего авторства не отречется, неужели он не расскажет, как в действительности все происходило, как провокаторам удалось заманить его в западню, что они старались внушить ему, в какую сторону устремляли его внимание, какие цели преследовали при устраиваемых ему встречах и тайных собеседованиях? Неужели теперь Шульгин будет держаться той же тактики, что и ОГПУ, и так же молчать, как и этот советский застенок? [395]

Белградское же Новое Время, в противоположность Рулю, отрицало, что разоблачения Бурцева сколько-нибудь умаляют достоинства шульгинской книги:

Во всяком случае, если даже беспрекословно допустить провокацию от начала и до конца и самыми убежденными и верными агентами ГПУ, ценность книги В. В. Шульгина от этой провокации ничуть не уменьшается. Он видел своими глазами, слушал своими ушами и прислушивался не к одним агентам ГПУ, а ко всей подъяремной русской жизни, и оценивал все своим собственным мозгом [396] .

Перед лицом стремительно разраставшейся кампании Бурцев и Мельгунов предприняли — каждый на свой лад — попытку оказать воздействие на ее ход. В интервью газете Дни Бурцев поведал, что весь материал был им почерпнут из показаний Опперпута, данных в Финляндии. Тем самым признавалась документальная ценность неопубликованных записок Опперпута, в свое время отвергнутых рижской Сегодня и не удостоенных достаточного внимания со стороны Возрождения в пору его редактирования Струве. Мельгунов в беседе с корреспондентом той же газеты указал, что случай с Шульгиным — лишь один, и притом сравнительно незначительный, эпизод в истории «Треста». Необходимо исследовать всю совокупность обстоятельств, и первостепенное значение при этом приобретает личность и деятельность Опперпута. Мы, сказал редактор журнала Борьба за Россию, заняты сейчас расследованием этого дела и ждем точных сведений из СССР. Мельгунов при этом осудил публикацию статьи Бурцева: «В книге Шульгина есть много “странностей”, делающих правдоподобным факт участия ГПУ в его поездке. Но я заявляю, что выступление Бурцева я считаю не только преждевременным, но и легкомысленным, и с этой точки зрения я вполне оправдываю газету, отказавшуюся напечатать письмо г. Шульгина».

Это было первым индикатором разногласий, вспыхнувших вокруг статьи Бурцева в кругу его единомышленников по журналу Борьба за Россию. Вскоре вся редакция сочла необходимым отмежеваться от его выступления. В ее заявлении говорилось:

По поводу разоблачений, опубликованных В. Л. Бурцевым, о вовлечении некоторых террористических групп в сети ОГПУ, — редакция «Борьбы за Россию» считает необходимым заявить, что выступление В. Л. Бурцева было индивидуальным. Что касается самых разоблачений — то материал, опубликованный В. Л. Бурцевым, получен им от третьих лиц и является неполным и неточным, почему такое опубликование и было преждевременным. Редакция «Борьбы за Россию» надеется в ближайшем будущем опубликовать строго проверенные данные по этому вопросу [398] .

В своем примирительном по тону ответе на это заявление, помещенном через неделю, Бурцев повторял, что предпринятый им шаг был актом, «разумеется, индивидуальным», и высказывал уверенность, что взгляды журнала Борьба за Россию родственны его отношению к провокации. Но, несмотря на то что вышел Бурцев из редакции лишь спустя несколько недель (в связи с расхождениями в оценке Братства Русской Правды), ни от кого не могли укрыться острые противоречия между ним и остальными руководителями журнала, возникшие в связи со спорами о целесообразности предпринятых им разоблачений «Треста».

Яростной критике статья Бурцева «В сетях Г.П.У.» была подвергнута в передовой П. Б. Струве, помещенной в газете Россия 15 октября. Он присоединился к заявлению Мельгунова о преждевременности появления бурцевских разоблачений и о «партийном» использовании их в политических схватках эмигрантского общества, добавив даже, что эти разоблачения должны быть на руку большевикам, в особенности потому, что, по Бурцеву, получалось, что под контролем ГПУ оказалась решительно вся антисоветская деятельность эмиграции. Он также подчеркнул, что статья Бурцева ничего нового в себе не заключала по сравнению с майской «исповедью» Опперпута, причем ссылка Струве на этот скомпрометированный источник, по-видимому, была призвана заронить дополнительные сомнения относительно качества сообщенных сведений.

Лучше многих осведомленный о внутренней ситуации в «Тресте», П. Б. Струве отметил грубую ошибку Бурцева, который в своей статье утверждал, что деятели «Треста», выезжавшие за границу, выступали с проповедью террора и искали помощи из-за рубежа в осуществлении этой тактики. Струве на это возразил:

Но вот что я достоверно знаю и категорически утверждаю.

Был ли «Трэст» просто созданием ГПУ или сложным переплетом большевицкой провокации и противобольшевицкой борьбы, — организация эта нарочито и подчеркнуто отрицала непосредственно активные, т. н. террористические, действия против большевицкой власти, считая таковые действия преждевременными и вредными. Поскольку я получал сведения о «Трэсте» — а такие сведения доходили до меня разными путями из заслуживающих полного доверия источников, — известное недоумение и, должен признаться, подозрение вызывал во мне — и притом именно своей особливой нарочитостью и подчеркнутостью — этот анти-террористический характер данной организации. Поэтому если «Трэст» был прямо основан ГПУ или вообще самими большевиками — такое одностороннее объяснение его возникновения я лично считаю маловероятным упрощением гораздо более сложного сплетения мотивов и фактов, — то, очевидно, не с целью провокации террора, а с прямо противоположной целью — практического предотвращения такого.

Словом, «Трэст» практически был — организацией анти-террористической [400] .

В связи с этим Струве заявил, что процесс пяти монархистов-террористов в Ленинграде, вопреки Бурцеву, к «Тресту» никакого отношения не имел. Для такого утверждения Струве имелись и в самом деле веские основания: «латвийская» тройка с деятельностью «Треста» никак не соприкоснулась, а финляндский отряд, два члена которого фигурировали на этом процессе, сформирован был, в сущности, одновременно с ликвидацией «Треста».

Но тем самым вся система аргументации Бурцева как бы оказывалась вывернутой наизнанку. Если для него увязывание ленинградского процесса с разоблачением советской провокации было необходимым в целях обоснования тактики террора, то у Струве, напротив, защита линии Кутепова приводила к обособлению истории «Треста» и ленинградского процесса друг от друга.

П. Б. Струве не остановился на общем развенчании «антитеррористического» фланга «Треста». Он пошел дальше и объявил евразийство выражением этого фланга и, соответственно, инструментом большевистской провокации. Идеологическим схваткам с евразийскими теориями П. Б. Струве уделял значительное место и прежде, в годы издания Русской Мысли и Возрождения, но теперь политические выпады против этого течения приобрели у него особенно резкий характер.

Осторожно, избегая однозначных выводов, говорил редактор России о роли Опперпута как в разделении «Треста» на адептов и противников террора, так и в ликвидации этой организации:

Указанному характеру «Трэста» вполне соответствует и ход событий, приведших к появлению на сцене агента ОГПУ Опперпута как деятеля «Трэста», разоблачившего последний. Те, как внутри-русские, так, может быть, и зарубежные антибольшевицкие личные силы, которые как-то приходили в соприкосновение с пресловутым «Трастом», раскололи последний именно тогда, когда они ясно и резко поставили вопрос о непосредственно активной борьбе с большевиками. Сыграл ли при этом Опперпут роль провокатора по отношению к активистам, или же он явился в этот момент подлинным врагом большевиков, их предавшим, жив ли он или убит, — этого на основании имеющегося материала пока никто, кроме самого ГПУ, не может с полной достоверностью сказать.

Правда, для каких целей, неясно, но как-то Опперпут извлек вовремя из России и тем спас целый ряд лиц. Это просто — факт. Но толковать этот факт можно различно [402] .

Ближайший союзник Струве в тогдашнем спектре эмигрантской политической жизни, руководитель Борьбы за Россию Мельгунов, в статье, вышедшей в тот же день, 15 октября, вновь повторил, что вопрос о Шульгине является второстепенным, тогда как вопрос о достоверности признаний Опперпута — главным, поскольку идеологические декларации книги Три столицы, с самого начала казавшиеся надуманными, теперь выглядят просто инспирированными провокаторской интригой ГПУ. Говоря же об Опперпуте, Мельгунов поднял вопрос: как стало возможным, что этот провокатор, в 1922 году осужденный Савинковым, Эльвенгреном и Философовым, мог вступить в контакт с другими эмигрантскими группировками? Это свидетельствует, говорил автор, о крайней раздробленности эмиграции и о скверной постановке в ней дела осведомления. По поводу судьбы Опперпута Мельгунов высказывался столь же уклончиво, как и Струве:

Разоблачения Опперпута неожиданно прервались, и через некоторое время мы прочли официальное большевицкое сообщение о том, что он убит в перестрелке, как и близкая ему Захарченко, после покушения на взрыв здания ОГПУ в Москве. Каким образом после гельсингфорсских разоблачений Опперпут оказался вновь в России и участником террористического покушения? Это необходимо разъяснить, ибо в этой таинственной загадке, может быть, и лежит ключ к дальнейшему. Одно из двух: или Опперпут злостный предатель и вся история с разоблачениями ГПУ какая-то адская комбинация коммунистических охранников. Тогда, как уже высказывалось в эмигрантской печати, его убийство должно носить фиктивный характер. Конечно, при цинизме большевиков им не трудно расправиться, чтобы скрьггь следы, с тем агентом, который перестал им быть нужен (примеры из их прошлого найти нетрудно). Или это человек, решивший искупить свою вину совершением террористического акта. Опперпута заставили поехать, чтобы ликвидировать создавшиеся в России отношения: нужно было спасти людей, которых могли опутать провокационные сети ГПУ. Трудно в таких вопросах говорить о предположениях [403] .

Более отчетливо о действиях Опперпута отозвался Бурцев. У него не было никаких сомнений ни в подлинности перехода Опперпута на сторону белых весной 1927 года, ни в гибели его. В интервью с газетой Дни он сказал:

Вас интересует мое мнение об Опперпуте? По-моему, показания, данные им в Финляндии, искренни. Это бывало и раньше, когда раскаявшиеся предатели давали верные показания о своей прошлой деятельности. Если все же есть такие, которые в этом сомневаются, то что же? — лишняя осторожность не мешает и даже необходима для дела. Насчет его судьбы, я думаю, что Опперпут убит. Он был уж выжатым лимоном и мог быть для большевиков даже вредным. Впрочем, определенных данных по этому вопросу у меня нет [404] .

Высказывание это следует поставить в контекст слухов, из Англии (возможно, через П. С. Арапова) достигших варшавской газеты За Свободу!. В заметке, помещенной в номере от 21 сентября, говорилось:

ПРОВОКАТОР ОППЕРПУТ ЖИВ

По сведениям газеты «Морнинг Пост», известный Опперпут, руководивший покушениями в Белоруссии на агентов советской власти и якобы убитый вместе с Захарченко и Вознесенским, на самом деле жив и предназначается руководителями чека к дальнейшей провокаторской деятельности. 27 июля он получил из рук советской власти, по представлению ГПУ, красный орден за свою успешную провокаторскую деятельность. В настоящее время ему поручается специальная миссия на Дальнем Востоке, для каковой цели он, конечно, опять под новым именем направится в Китай. «Удачное» покушение, устроенное Опперпутом и повлекшее за собою смерть помощника начальника минского ГПУ Опанского, по словам «Морнинг Пост», было организовано центральным московским ГПУ, с которым у Опанского установились «натянутые отношения.

Слухи эти были подхвачены рижским Сегодня:

ОПЕРПУТ ЖИВ?

В свое время в «Сегодня» приводилось официальное сообщение ГПУ о том, что бывш. чекист Оперпут, занявшийся разоблачениями большевицкой провокаторской работы, направился в СССР для совершения террористического акта, где и был убит.

В парижских эмигрантских кругах циркулируют упорные слухи, что это сообщение ГПУ ложно. Как это не раз бывало, ГПУ с целью замаскировать дальнейшую работу своих агентов, умышленно сообщило об убийстве Оперпута, который будто бы жив и выполняет какую-то работу по заданиям ГПУ на Дальнем Востоке под новой, конечно, кличкой.

В высшей степени знаменательным является ответ Бурцева на вопрос того же интервьюера Дней о том, какие именно круги эмиграции оказались втянутыми в трестовскую провокацию. Согласившись с теми, кто исключал какую бы то ни было связь Врангеля с «Трестом», Бурцев указал лишь два фланга: евразийцев (получавших, по его сведениям, финансовую помощь из советских инстанций) и Высший Монархический Совет (на самом деле отошедший от контактов с МОЦР в 1924 г.). При этом Бурцев опустил имя, которое напрашивалось само собой: Кутепов. Ясно, что он (как и Струве) пытался оградить Кутепова от разворачивавшейся в прессе кампании. 12 ноября, говоря о мотивах, побудивших его выступить с разоблачениями, он писал редактору белградского Нового Времени М. А. Суворину:

ГПУ-ские тайны мы не обязаны хранить, в особенности когда мы знаем, что ГПУ знает, что мы знаем, как это хорошо говорится в одном из еврейских анекдотов. «Тайна» о «Тресте», о Шульгине и т. д. разгадана за границей в апреле месяце. Об этом ГПУ знало тогда же.

Но за границей знали всё хорошо несколько лиц, до остальных дошли только слухи. ГПУ приняло все меры, чтобы парализовать раскрытие в мае его тайны, и в связи с этим его прозрением было расстреляно несколько человек (Анненков из числа 20). Я позднее других узнал истину о «Тресте» и в то же самое время узнал, что наши знают, но не хотят об этом писать. Я получил <материалы> с условием немедленно же опубликовать в «Иллюстрированной России». Если бы я не сделал этого тогда, то материалы были бы опубликованы в самой неприятной для очень многих обстановке, а Вы видели, что я не затронул ни одного имени. Я бил только большевиков. Для Шульгина сделал блестящую обстановку, молчал о многом, несмотря на то, что я знал о посещении Якушевым великого князя, знал все о Кутепове, знал, что еще в августе пользовались проваленными путями «Треста». [408]

Несколько позднее он повторил это и публично:

Сделать разоблачение о «Тресте» я считал необходимым вот почему.

Сведения, мной опубликованные, не только знали раньше некоторые из известных деятелей, но они приняли меры, чтобы эти сведения возможно дольше не были оглашены. Их не смущало то, что эти сведения уже несколько месяцев как хорошо были известны в ГПУ и ими ГПУ пользовалось для своих целей все время, но они не были известны тем, кто имел дело с «Трестом» и его агентами и потому по-прежнему находились в сетях ГПУ.

А было ли рассказанное мной о «Тресте» «разоблачением» или только «оглашением» того, что подлежало оглашению, но не оглашалось теми, кто это знал, — это ведь безразлично. Во всяком случае, широкие круги читателей, и русских, и иностранных, только из моей статьи впервые узнали, какая сложная и страшная провокация была вокруг дела Шульгина, имевшая огромное принципиальное и политическое значение. — Этим только, конечно, и объясняется глубокое впечатление, произведенное ею [409] .

В изменившихся и поминутно менявшихся обстоятельствах Шульгин решил вместо возвращения к июньским статьям, запрошенным у него 7 октября П. Б. Струве, написать «“Послесловие” к Трем столицам», которое было автором передано не только в Россию, но и в другие газеты. В нем, выразив сожаление по поводу того, что Бурцев «преждевременно» предал гласности имя Федорова-Якушева, Шульгин подробно рассказал о всех своих беседах с руководителем «Треста», начиная с берлинской встречи (август 1923 г.). Поведав читателю, что глава «Слипинг-кар» в «Трех столицах» представляет собой максимально точное изложение мыслей Якушева, Шульгин давал общую оценку политическим взглядам своего собеседника:

Я не могу сказать, чтобы он говорил именно то, что думает правая часть эмиграции, за исключением того, что он признавал необходимость ориентироваться на великого князя Николая Николаевича. Его взгляды, что Россия не умерла и воскресает, несмотря на большевиков, что «продаваться иностранцам за всякую цену» не годится, что еврейский вопрос надо как-то решать полегче и что эмиграция претендует на роль, которая ей не по плечу, были скорее близки более к Милюкову .

Последнее замечание разрушало злорадные обвинения, которыми левый лагерь осыпал своих противников в монархическом лагере в связи с разоблачением «Треста»: ведь если левые упрекали правых в том, что жертвой провокации они стали в силу анахронистичности их политической позиции, то идейная близость руководителя «Треста» к Милюкову превращала это обвинение в нонсенс. В «Послесловии» впервые в печати детально описывался раскол в «Тресте» по пункту о «терроре». Значительное место было отведено изложению разделов записок Опперпута, посвященных биографии Якушева и аресту Рейли. Самым мучительным для Шульгина был вопрос о том, почему ему позволили целым и невредимым покинуть советскую Россию; к объяснению Опперпута, что это было сделано для того, чтобы убедить эмиграцию в подлинности «Треста», автор добавлял еще две причины: принятие им предложения «контрабандистов» написать и опубликовать книгу о своей поездке и надежду Якушева на то, что Шульгин сумеет расположить Врангеля к их организации. При этом Шульгин подтвердил и факт договоренности с «контрабандистами» об отправке в Москву на цензуру рукописи его книги.

Послав новую статью в Париж, Шульгин писал жене П. Б. Струве:

Но, право, я не знаю, буду ли я писать дольше в «России». После такого аффронта, я думаю, надо временно помолчать. В моем положении приходится не «упорствовать» (а статьи всегда отдают проповедью), а «учиться». Пусть публика поостынет и разберется. Дело не так просто, как кажется. Якушев потому и имел доступ к «нашим сердцам», что его собственное обуреваемо теми же чувствами. Я убежден, что он чекист поневоле, такая же «жертва Гепеу», но только стой разницей, что он зажат в железную клетку. Впрочем, поживем увидим, а пока думаю «подать в отставку», что, по-моему, должен был сделать и А. П. <Кутепов> немедленно по получении признаний О<пперпута>, т. е. еще в Мае сего года. То, что он силится что-то делать, ошибка. Позднее, может быть, но не сейчас. Все связанное с Трестом необходимо безжалостно ликвидировать. Все, ибо никто не знает, как далеко зашла гангрена. Канцелярию разогнать. [411]

Публикация шульгинского «Послесловия» 15 октября в газете П. Б. Струве Россия явилась неприятным сюрпризом для Кутепова. Новая версия шульгинских показаний расстроила его едва ли не еще сильнее, чем июньские статьи, и он сразу выразил свое неудовольствие по адресу и редактора газеты, и автора:

Многоуважаемый Петр Бернгардович,

в «послесловии» В. В. Шульгина много написано лишнего, поэтому я очень сожалею, что ни Вы, ни В. В. Шульгин не нашли нужным предварительно эту статью показать мне. Безусловно, «послесловие» в такой редакции нанесло еще больший вред нашему общему делу.

Прошу Вас принять уверение в моем уважении и преданности.

А. Кутепов [412] .

Можно думать, что наибольшее беспокойство в нем вызвали отчет Шульгина о расколе в «Тресте» по вопросу о терроре, его рассказ о встречах с М. В. Захарченко-Шульц в ходе поездки в советскую Россию и высказанная им догадка о попытке «контрабандистов» заманить в свою западню Врангеля. На это письмо П. Б. Струве отозвался следующим разъяснением:

В ответ на Ваше письмо от 15 октября с. г. почитаю нужным сказать следующее.

Относительно статьи В. В. Шульгина, полученной мною накануне дня выпуска номера — выпуск этот, в силу позднего получения статьи, был величайшим «тур-де-форсом», — мне было ясно и известно, что она появится во всяком случае, если не в «России», то в другом месте (написана статья как послесловие к одному иностранному переводу «Трех Столиц»). Автор Вашей цензуры не предполагал и не желал, считая, очевидно, ее невозможной и нежелательной, после разоблачений Бурцева. Таким образом, я, который был всегда и против опубликования книги Шульгина (я считаю, что я в этом оказался вполне прав), имел перед собою только такие вопросы:

1) где меньше вреда принесет опубликование: в «России» или в другом месте?

2) можно ли без вреда для дела откладывать объяснение Шульгина и обсуждение на страницах «России» т. н. «разоблачений» Бурцева?

Я должен был, не теряя буквально ни одной минуты, решить эти два вопроса, и считаю, что решил их совершенно правильно и в интересах дела. Как Вы знаете, влиять на Шульгина очень трудно — можно лишь стремиться к тому, чтобы его образ действий приносил возможно меньше вреда. Это и было достигнуто. Поэтому я считаю, что опубликование в «России» было полезно — это и сказалось на том, что враждебная сторона замолкла, ибо ей, в сущности, сказать теперь уже нечего.

В день получения и сдачи в набор статьи В. В. Шульгина я поручил К. И. Зайцеву, который знал все обстоятельства дела, срочно предупредить Вас о появлении в ближайшем же номере «Россия» объяснений Шульгина и моего «Дневника»

Прошу Вас принять уверения в моем истинном уважении и совершенной преданности [413] .

Если в октябре 1926 года Шульгин выступил с протестом против того, что рижская Сегодня самовольно напечатала отрывки из его книги, то сейчас он не только предоставил ей полный текст «Послесловия» (напечатанный в трех номерах газеты от 18–20 октября), но и дал интервью ее корреспонденту, появившееся в номере от 16 октября. Иное, чем ранее, отношение к этому безусловно чуждому для него органу печати возникло как в силу изменившейся общей ситуации, так и из-за того, что Сегодня обнаружило ббльшую информированность об Опперпуте и «Тресте», чем любая другая газета. Интервью это вновь свидетельствует о том, с каким недоверием писатель относился к утверждениям о насквозь провокаторской сущности «Треста». Он сказал:

Я не был осведомлен о намерении В. Л. Бурцева выступить с разоблачениями, точно так же, как и о содержании этих разоблачений. Как я уже сообщил представителям парижской печати, я считаю часть сведений, опубликованных Бурцевым, сообщенными преждевременно. В частности, фамилию Федорова-Якушева я не только Бурцеву, с которым я вообще не беседовал и не переписывался, но и никому другому не сообщал… Однако, получив в мае этого года некоторые сведения о «контрабандистах», описанных мною в «Трех столицах», сведения, идущие вразрез с той точкой зрения на эту организацию, которой я руководился, когда писал мою книгу, — я лично считал полезным и нужным осветить моим читателям и другую сторону медали, поскольку, конечно, она была ясна для меня самого. В середине июня мною были написаны две статьи под заглавием «Опперпут» и «Сидней Рэй-ли», которые предназначались для «Возрождения». Однако я не мог получить разрешения на печатание этих статей от лица, доверительно сообщившего мне новые сведения о «контрабандистах».

Статья Бурцева вынуждает меня сообщить ряд дополнительных обстоятельств, касающихся моей поездки. Надо сказать, что я впервые встретился с Федоровым-Якушевым еще в 1923 г. В течение моей поездки в Россию я несколько раз беседовал с ним и с Опперпутом.

Подробности этих свиданий я предполагаю рассказать в послесловии к английскому изданию моей книги, которое готовится к печати [414] .

Шульгин повторил, что в своей книге он описал только те стороны советской жизни и только те факты, которые сам наблюдал, ничего не сочиняя. На вопрос о том, не появилось ли у него во время путешествия малейшего подозрения в причастности «контрабандистов» к ГПУ, он ответил:

Если окончательно выяснится, что «Трест» был всецело создан ГПУ и служил ему верой и правдой, — то будет ясно, что я обязан благополучным окончанием моей поездки именно моему безусловному доверию «контрабандистам». Во всяком случае, я лично и сейчас думаю, что некоторые из «контрабандистов», с которыми мне пришлось иметь дело, ни в какой мере не были причастны к ГПУ; это мне представляется психологически невозможным. Но в ту пору я верил всем контрабандистам вместе, верил в организацию.

Здесь небезынтересно упомянуть об одном эпизоде. Когда осенью 1925 г. я подготовился к моей поездке, мне, несмотря на все усилия, не удалось вполне сохранить ее секрет. Я помню мою прогулку с одним из моих друзей, который познакомился с Федоровым одновременно со мной в 1923 году… Мы гуляли в живописных окрестностях Сремских Карловцев, где я тогда жил. Мой собеседник убеждал меня, что Федоров провокатор, что моя гибель для него несомненна и что меня ждет судьба Савинкова… Но мое решение ехать было непреклонно, я знал, конечно, что поездка моя не может не быть рискованной, и потому такие разговоры в такой момент меня, естественно, раздражали. И в порыве раздражения я сказал то, чего совершенно не думал:

— Если «Трест», как вы утверждаете, — отделение ГПУ, то в таком случае я за себя совершенно спокоен. Потому что если Федоров и другие — провокаторы, — то им выгоднее всего благополучно выпроводить меня обратно. Я вряд ли представляю для них особенно лакомую добычу, а они будут думать, что мое благополучное возвращение создаст в их пользу доверие, которое они могут широко использовать.

Теперь, по-видимому, оказывается, что я был прав в том, во что сам не верил. И не прав в том, во что верил. Если «Трест» не успел воспользоваться доверием, которое вызвало мое благополучное возвращение, то по обстоятельствам особого порядка, о которых я расскажу позже [415] .

Вступил в развернувшуюся дискуссию и один из участников встречи с Якушевым в Берлине в августе 1923 года Н. Н. Чебышев, без указания имени упомянутый в процитированнном интервью Шульгина. Свою статью, помещенную в Возрождении 20 октября, он начал с заявления о том, какую пользу имели сенсационные разоблачения Бурцева: они дали возможность Шульгину наконец поведать правду. «Раньше Шульгин не мог этого сделать по причинам, от него не зависевшим. Он не считал себя вправе оглашать сведения без разрешения лица, их ему доверившего. Бурцев своим выступлением избавил его от обязанности молчать». В положительной оценке Чебышевым самого факта выступления Бурцева выразилось отношение к этому Врангеля и «врангелистов». Но далее Чебышев затронул более болезненный вопрос — о том, подлинным ли был переход Опперпута на сторону эмиграции. Разобрав первую «рижскую» заметку, появившуюся в начале мая, и оба письма Опперпута, напечатанные в Сегодня, Чебышев (как и Бурцев) отверг интерпретацию этого поступка как чекистской Провокации. В этом он разошелся с Шульгиным, оставлявшим в «Послесловии» вопрос открытым: может быть, Опперпут говорил правду, но сказал не всю правду; может быть, он убит, а может быть, вернулся на службу ГПУ. Корни такого расхождения между Шульгиным и Чебышевым, очевидно, восходят к различию в их оценках «Треста»: в то время как для Чебышева с самого начала МОЦР выглядела мистификацией большевиков, Шульгин и теперь отказывался верить, что его главный партнер по «контрабандистским» беседам, Федоров-Якушев, был и в самом деле агентом ГПУ.

В заключение Чебышев заявлял, что у эмиграции нет никаких оснований падать духом и каяться. Напротив, следует только радоваться, что «в 1927 году развалился опаснейший аппарат советского шпионажа и провокации» и что «выдающийся эмигрант, благородный и доблестный Шульгин, подвергаясь неисчислимому риску, проехался по России, т. е. совершил подвиг», написав книгу, «отмеченную печатью его тонкого таланта».

Шульгинское «Послесловие» дало толчок догадкам, что действительной задачей «Треста» было заманивание и поимка чекистами Врангеля и Кутепова. Задавшись вопросом о том, почему писателю была дана возможность вернуться, заметка в газете Сегодня сообщала:

Оказывается, что главная охота шла за Врангелем и Кутеповым. ГПУ задалось целью завлечь их в СССР и там задержать, чтобы потом инсценировать совершенно исключительный по грандиозности показательный процесс.

Оказывается, что в парижских эмигрантских кругах, в которых ГПУ удалось насадить немало своих провокаторов и агентов, усиленно поддерживалась идея о необходимости поездки в Россию самих «вождей белого движения» — генералов Врангеля и Кутепова. Мысль эта имела многих сторонников, и от имени монархической организации были даже обращения по этому поводу к Николаю Николаевичу. К последнему являлись депутации от монархических организаций, в среде которых, вероятно, тоже были агенты ГПУ, и настоятельно просили великого князя командировать в Россию Врангеля и Кутепова.

Как передают, ген. Врангель отрицательно относился к этой идее, а ген. Кутепов, ослепленный «удачно» закончившейся поездкой Шульгина в СССР, собирался по его примеру отправиться туда, пользуясь при этом услугами все той же якобы монархической, а на самом деле провокаторско-чекистской организации.

И только мелкая случайность удержала ген. Кутепова от выполнения этого плана. Когда в Гельсингфорсе очутился Оперпут и начал было там разоблачать или якобы разоблачать страшную провокационную работу ГПУ, ген. Кутепов прибыл туда, имел ряд свиданий с Оперпутом, после чего сам убедился в том, какой опасности подвергся бы он в случае поездки в СССР [418] .

Таким образом, Сегодня вносило существенный корректив в опус Шульгина. Если шульгинское «Послесловие» выражало допущение, что благополучный исход путешествия писателя обусловлен был намерением ГПУ уловить Врангеля, то данная заметка пошла дальше, указав на планы завлечения в ловушку и Кутепова, а также объяснив срыв этих планов бегством и заявлениями Опперпута.

Сам Кутепов по поводу разоблачений Опперпута, Бурцева и Шульгина публично не проронил ни слова. Зато нарушил свое молчание Врангель, заявив в интервью, данном Иллюстрированнной России, что считает публикацию статьи Вл. Бурцева необходимой и своевременной. Тем самым Врангель бросил вызов России к Борьбе за Россию, осудившим Бурцева за его выступление. И хотя при этом он уклонился от каких бы то ни были личных выпадов и призвал к продолжению «работы в России», заявление его дало пищу подозрениям, что именно он, из соперничества с Кутеповым, инспирировал выступление Бурцева. В. X. Даватц, совершивший в те дни поездку в Чехословакию и встретившийся там со многими гал-липолийцами, сообщал Врангелю о резко отрицательном отношении в армейских кругах и к этому конфликту с Кутеповым, и к разоблачениям Бурцева:

Доводы против опубликования Бурцевым дела о Тресте следующие: 1. Были тотчас приняты внутренние меры для того, чтобы обезопасить работу от Треста. 2. При таком положении вещей опубликование только подрывает общий пафос борьбы у организаций, может быть, и совсем с Трестом не связанных. 3. Это является попыткой путем общественного мнения сделать то, что, может быть, надлежало сделать, но путем внутреннего влияния и воинской субординации (через В.К.Н.Н.). Должен сказать, что, насколько я мог себе уяснить, такое мнение разделяется лицами, близкими к Крамаржу. С самим Кр<амаржем> я по сему предмету не разговаривал, но все же убедился, что симпатии его к Ал. П. <Кутепову> этой историей ничуть не поколеблены [420] .

В ответ на эту критику Врангель писал:

Трехлетняя работа генерала Кутепова в области, ему Великим Князем порученная, потерпела крах. Еще в ноябре 1924 года, во время приезда моего в Париж, я уже докладывал Великому Князю о сложившемся у меня убеждении, что «Трест» — организация, поставленная ГПУ. Тогда же дважды говорил о том же генералу Кутепову. Впоследствии неоднократно докладывал Первому, предупреждал второго. Убедившись, что моим предостережениям ни Великий Князь, ни генерал Кутепов не верят, делал все, чтобы вскрыть провокацию, говорил кому мог, предупреждал как только мне становилось известно, что то или иное лицо заманивается в сети провокаторов. Могли я молчать, зная, что при невольном посредничестве самого генерала Кутепова разрушается работа внутри России, что лучшие, кто идет за нами, гибнут жертвой своей доверчивости? Когда минувшей весной обнаружились первые провалы, я горячо убеждал генерала Кутепова отойти оттого дела, которое, как показал опыт, ему не по плечу. Указывал ему на необходимость изменить самое построение работы, ее методы. Все оказалось тщетно. Процесс «пяти» это ясно обнаружил. Он ясно показал, что нити, связывающие Парижский центр с ведущими на местах работу организациями, даже непосредственно с Трестом не связанными, ГПУ известны. Разоблачения В. Л. Бурцева и В. В. Шульгина, сделанные вне всякой от меня зависимости, дали мне возможность отмежеваться от вредного дела, предостеречь тех, кто мне доверился [421] .

Газета Милюкова Последние Новости в своем обзоре откликов на бурцевские разоблачения язвительно высмеяла призыв правых «не удушать активистского духа» и попытку их доказать, что ленинградское дело пяти — с «Трестом», Опперпутом и приключениями Шульгина ни в какой связи не находится. Газета настаивала на причастности Кутепова к деятельности провокаторской сети провалившейся «монархической» организации, ссылаясь на показания обвинявшихся на процессе пяти и на судьбу М. В. Захарченко-Шульц, «единственного честного, прямого и убежденного члена» группы. Более того, самый факт запрета публикации июньских статей Шульгина, ныне получивший широкую огласку, она объясняла тем, что «серьезное дело» (как говорил Шульгин) — контакты с «трестовцами» — не прерывалось до похода диверсионных групп в Москву и Ленинград в июне, до гибели Захарченко, а может быть, и до самого суда по делу пяти в сентябре. Сочувственно ссылаясь на шуль-гинскую характеристику взглядов Якушева, как близких Милюкову, и выражая солидарность с шульгинско-якушевской позицией осуждения террора, статья с негодованием говорила об «активистском» курсе, принятом «генералами»:

<…> можно считать доказанным одно: как бы ни относилось русское население к большевикам — даже и ненавидя их, — оно все же не захочет солидаризироваться с теми, кто придет спасать его путями иностранной разведки, с претензией обучать его мужеству, которое эта народная масса фактически проявляет в гораздо большей мере, чем ее спасители. Наши активисты не понимают того, что дело не в том, нужна ли борьба и нужна ли конспирация, а в том, кто и для чего конспирирует. Стоит поставить этот вопрос, чтобы сам собой обрисовался ответ: конспирировать можно только внутри России, принадлежа к ней, а не являясь для нее чужаком. Генералы, которые продолжают посылать из своих штабов «наивных и неумелых» людей, хладнокровно учитывая, какой процент, по обычным боевым сводкам, должен оказаться пожертвованным, — эти генералы — и те, кто их защищает в печати, — просто ничего не поняли, ничему не научились и, очевидно, ничему не способны научиться. Пусть бы они хоть брали пример с Шульгина [422] .

Крахом «Треста» поспешили воспользоваться для обличения «правых» и другие деятели левого лагеря. Е. Д. Кускова заявляла в Днях, что нельзя осуществлять революцию через иностранные разведки, надо искать базы в самой стране, а народ пока к свержению режима не стремится. В письме к В. А. Маклакову от 22 октября она сообщала из Праги:

Здесь иностранцы буквально хохочут над историей Шульгина. Вместо того чтобы бламировать большевиков она их подняла: вот, дескать, какие ловкачи! «Prager Presse» не постыдилась даже напечатать: «неизвестно, знал ли сам Шульгин, с какими людьми он едет в Россию». Слышите? Как далеко заходит их презрение к эмиграции. Им страшно нравится «хитрость» большевиков: деловые люди! Не верят они поэтому и в скорый переворот в России: как-нибудь выкрутятся и из этого кризиса [424] .

В ответном письме Маклаков описал Кусковой атмосферу, сложившуюся в Париже в результате появления разоблачений «Треста»:

<…> происходит какая-то глубокая распря в среде людей одинаково близких в своих политических взглядах и даже в желании активной деятельности в России; какая-то пропасть отделяет Врангеля и великого князя> Н<иколая> Н<иколаевича>, Струве и Чебышева, Кутепова и Гучкова и т. п. Они еще соблюдают внешнюю благопристойность и не выступают с публичными обвинениями друг друга; но в отдельных отзывах и в частных разговорах не скрывают озлобленного осуждения друг друга. Один из генералов, которого я не хочу называть, потому что он стоит очень близко к этому делу, даже приходил ко мне с претензиями на то, что я не скрываю своего мнения об этой истории и этим им врежу. А ведь своего мнения публично, т. е. печатно, я нигде не высказывал, даже намеками. Конечно, растерянность, которая царит в этом лагере, напоминает ту, которая была у с. р.-ов после разоблачения Азефа; но только теперь все не только несравненно грандиознее, но и глупее, а главное, уже не знаю, под влиянием ли того, что после войны вообще привыкли к смерти и крови, или под влиянием того, что за убийства теперь взялись неофиты, которые почувствовали вдруг, что все позволено, — но весь террор и особенно не сам террор, а подстрекательства к нему из безопасного места, получил тот характер откровенности и сознания своей правоты, которого никогда прежде не бывало; беда, когда анархисты начинают говорить языком государственников, бывшие государственники и поклонники устоев языком революционеров. Трагедия убийств, в которых страдают и невинные, каким-то причудливым образом сочетается <с> церковным восторгом перед этими убийствами, с ссылками на мораль, на закон, на право и т. п.; и, конечно, как бы строго ни возмущаться тем политическим развратом, который внесла в души их провокация, то если что-нибудь ее оправдывает или, вернее, не оправдывает, а объясняет, то это вакханалия здешних новых адептов терроризма [425] .

Примечательно, что в то время как левые парижские газеты — Последние Новости и Дни — уклонялись от нападок на книгу Три столицы, сосредоточив огонь на правом лагере в целом и снисходительно приветствуя симптомы «полевения» Шульгина, среди их противников в правых кругах стали раздаваться, наоборот, голоса, отрицавшие какую бы то ни было ценность шульгинского отчета о положении в советской России. Наиболее ярким примером этого явилась критика со стороны А. А. Салтыкова, в конце 1927 года ставшего одним из основных публицистов в Возрождении. В статье, целиком посвященной разбору Трех столиц, он писал:

Какова бы ни была истинная подкладка поездки Шульгина по России, все, что он написал о ней в своей книге, чрезвычайно выгодно для большевиков.

Эти строки ни в малейшей степени не внушены сознанием торжества моего «ясновидения» над ослеплением Шульгина. Но поистине ужасно, что его ослепление, по-видимому, продолжается, несмотря на все сделанные разоблачения. В упомянутом «Послесловии» он продолжает недоумевать, как большевицкая цензура могла пропустить его книгу… А наделе — не только «пропустить», — большевицкая цензура могла бы ему эту книгу даже продиктовать… И впрямь: она ее продиктовала ему от первой до последней строки. <…>

Подлинная шульгинская правда есть правда не о России, а о большевиках. Мы действительно узнаем от него — чего хотят от нас, эмиграции, большевики. Они прежде всего хотят, чтобы мы поверили тому, что рассказал нам Шульгин: что Россия просыпается, что Россия возрождается, что Россия охвачена могучим творческим процессом — несмотря на большевиков.

Но если это действительно так, то в чем, спрашивается, тогда смысл эмиграции? Тогда она не только теряет свое острие, свою правду и силу, но утрачивает, в сущности, всякую raison d’être.

Признания Шульгина — конец эмиграции [426] .

В условиях разраставшегося скандала В. В. Шульгин счел целесообразным полностью устраниться от газетной борьбы. 29 октября он писал П. Б. Струве:

Дорогой Петр Бернгардович.

При всем желании быть Вам полезным спешу уведомить Вас, что я не пришлю Вам требуемой статьи. Я сам себе надоел, а читателям и подавно. Это не кокетство, а «продуманное ощущение».

Существует очень мудрый политический обычай в культурных странах после «провала» выходить в отставку… хотя бы на время. Этот прием я и хочу применить к себе в данном разе. Хотя печать отнеслась ко мне лично весьма прилично, а печать, вероятно, отражает «общественное мнение», но это именно и обязывает. Шварцбарда оправдали, но вряд ли было бы умно с его стороны понять этот приговор так, «что продолжай в том же роде». Для чего-то существует траур даже для тех вдов, которые своих мужей не любили. Я не хочу сказать, что я — «вдова Треста», но я предпочитаю износить сначала башмаки, в которых я опростоволосился, прежде чем возобновлять публицистическую деятельность, которая как-никак сводится к тому, что писатель говорит читателям: «слушайте меня, друзья мои, потому что я умный». Мне необходимо побыть в тени, Вам известно, что некоторые вылинявшие платья (цвет индиго, кажется), если их повесить в шкаф, через некоторое время приобретают прежний цвет. Дайте мне повисеть в шкафу.

Это к тому же с моей стороны никакая жертва — наоборот. Я ведь по природе совершенно лесной человек, и заниматься политикой для меня всегда было нечто вроде воинской повинности для духобора. «Як треба, то треба», но когда «не треба», то… я предаюсь своей «лучистой любовнице» — Природе. Закончил сию тираду величественно и поэтично, и потому можно поставить точку.

Ваш В. В.

Тем временем кутеповскому лагерю пришлось мобилизовать силы по защите «активистского» курса от обвинений и нападок, вызванных разоблачением «Треста». Мощным оружием здесь явилась анонимная статья, напечатанная в журнале Борьба за Россию под криптонимом X. В преамбуле к ней редакция уведомляла читателей:

Ниже мы печатаем «письмо в редакцию», которому придаем исключительное значение, ибо сведения по вопросу, ныне всех волнующему, дает лицо, непосредственно участвующее в активной борьбе с большевиками и связанное с деятельностью так называемого «Треста». Автор письма известен одному из членов редакции «Борьбы за Россию» — С. П. Мельгунову. Достоверность его сообщения вне всякого сомнения, и оно является описанием событий, как те были в действительности. Ред.» (с. 2).

В противовес свидетельствам, восходившим к дискредитированной фигуре Опперпута, и в противовес откровениям Шульгина, одураченного советскими чекистами, анонимный корреспондент мельгуновского журнала, знавший «Трест» изнутри, провозгласил своей задачей отделение «легендарного» от «действительного» в тайной вооруженной борьбе, развернувшейся внутри советской России. Он сообщал:

Точное время создания «Треста» мне неизвестно, так как я начал работать в нем лишь с 1924. Мне неизвестно, была ли эта организация с самого начала провокаторски создана ГПУ, или агенты его проникли впоследствии. Во всяком случае, как теперь достоверно выяснилось, уже в 1924 г. эта организация фактически находилась не только под бдительным наблюдением ГПУ, но почти что им управлялась. Я говорю «почти» потому, что утверждения, которые приходится теперь часто слышать, что «Трест» был «сплошь чекистским», — конечно, неверны. Да и надобности в этом для ГПУ не было; для него было достаточно иметь в среде «Треста» двух-трех крупных агентов и несколько мелких, принимая во внимание то, что крупные агенты ГПУ входили в самую головку организации. Своим агентам в «Тресте» ГПУ поставило, по показанию Опперпута, задачи в трех направлениях (конечно, они были до того нам неизвестны):

1) Внутри СССР впитать в себя возможно больше «контр-революционного элемента», который тем самым попадал под прямое наблюдение и становился почти безвредным, так как он мог быть ликвидирован в любую минуту. В этой «внутренней» области работы «Тресту» ставилась задача стараться находить другие «контр-революционные» организации и при возможности поглотить их, по крайней мере входить с ними в контакт. Этим тоже крайне облегчалось наблюдение ГПУ над этими организациями.

2) Вторая задача «Треста» была войти в сношение с иностранными контр-разведками в целях обнаружения их агентур и, главное, в целях «дезинформации», т. е. снабжения ее заведомо неверными данными, имеющими, однако, характер правдоподобия.

3) Наконец, третья задача «Треста» была «эмиграционная». Ему предписывалось войти в сношение с эмигрантскими «контр-революционными» организациями; дабы тем самым легче следить за ними и, в случае надобности, канализировать работу в желательное ГПУ русло.

Таким образом «Трест» вошел в контакт с одной организацией, имеющей центр в Юго-Славии, а также с другой организацией, центр которой находился в Париже. Помимо этого «Трест» вошел в контакт с некоторыми другими мелкими контр-революционными группами среди эмиграции и даже отдельными лицами (с. 2–3).

В перечислении задач, поставленных чекистским руководством перед «Трестом», автор статьи в целом вторил майским письмам Опперпута в Сегодня. Существенным при этом, однако, было замечание о контактах, установленных «Трестом» с двумя эмигрантскими центрами. Хотя они не названы, ясно, что первым из них был штаб Врангеля, а вторым — Кутепов и его группа. Тем самым вносилась важная поправка в утверждения, казавшиеся общепринятыми и бесспорными, — будто Врангель и «врангелисты» никаких сношений с «Трестом», в отличие от Кутепова, не имели. Сообщив, что сам он был послан в Россию парижской (т. е. кутеповской) организацией, автор заявил, что именно существовавшие в ней сомнения относительно «Треста» и заставили ее поручить автору статьи «и еще некоторым лицам», во-первых, проверить, не причастен ли «Трест» к ГПУ, а во-вторых, работая в контакте с «Трестом», но не выдавая ему всех полученных заданий, некоторые работы вести в секрете от кого бы то ни было из трестовиков. Поэтому, когда «Трест» был ликвидирован, «наша работа» раскрыта ГПУ не была; наоборот, сама эта работа и помогла раскрыть провокацию ГПУ (с. 3).

В связи со скандалом в прессе вокруг шульгинского путешествия и книги Три столицы автор писал:

Относительно поездки в Сов. Россию В. В. Шульгина, о которой так много говорила эмигрантская пресса, я был вполне осведомлен, хотя Шульгин был направлен к «Тресту» не из парижской организации, с которой я был связан, а из Юго-Славии (что видно даже из его книги «Три столицы»). В свете последующих событий, конечно, ясно, что о поездке В. В. Шульгина ГПУ было прекрасно осведомлено, но поспешные выводы некоторых газет о том, что Шульгин исключительно вращался среди чекистов, конечно, столь же неверны, сколько и оскорбительны для тех искренних патриотов, входивших в организацию «Треста», из которых некоторые уже кровью запечатлели верность своим идеалам. Между тем поездка В. В. Шульгина в виду некоторых подробностей еще более усилила наши подозрения, что в среде «Треста» имеются агенты ГПУ. Мы не имели пока точных данных, но некоторые лица вследствие этого, а также вследствие сведений, полученных с другой стороны, стали нам более подозрительны, и мы стали их опасаться и, не показывая виду, еще более законспирировали нашу работу от «Треста». Если поездка Шульгина и создала «рекламу», то во всяком случае не для нас и не для нашего парижского центра (с. 4) [430] .

Освещение в статье конфликта внутри «Треста» по поводу вопроса о терроре привносило новые, прежде неизвестные читателям детали:

По отношению к террористической деятельности агенты ГПУ проводили в «Тресте» политику отговаривания эмиграции от этой «нецелесообразной формы борьбы». Однако с начала 1927 года ГПУ почувствовало, что стремление приступить к террористической деятельности среди эмиграции усиливается. Тогда оно решило круто повернуть линию своей политики и приказало своим агентам (показание Опперпута) провоцировать террор, настаивая, однако, на том, чтобы он не принял «анархических форм». Для этого, по мнению агентов ГПУ, надо было стиснуть всю террористическую деятельность эмигрантских организаций к одному центру — «Тресту». Этим простым путем ГПУ получало под свой контроль всех эмигрантских террористов.

Подозрения наши относительно «Треста» усиливались, хотя, по правде сказать, мы тогда еще не воображали, насколько глубоко проникла в «Трест» агентура ГПУ. На удочку вышеупомянутой провокации мы не попались и, наоборот, начали систематически выпутывать своих друзей из сети «Треста» (с. 4).

Статья завершалась рассказом о драматических обстоятельствах бегства Опперпута и нескольких членов кутеповской организации за границу и о привлечении его к боевой деятельности кутеповской группы:

В это время один из видных представителей «Треста», который был нам известен под именем Стауница, сам открыл нам, что его настоящая фамилия Опперпут и что он является агентом и провокатором ГПУ. Опперпут сказал при этом, что причиной его поступка является следующее: ГПУ стало замечать, что в «Тресте» делается какая-то работа, о которой оно не получает осведомления от своих агентов (это была именно та секретная от заправил «Треста» работа, о которой говорилось выше). Так как агенты ГПУ стояли в самом центре «Треста», ГПУ заподозрило, что они — в частности, Опперпут — ему изменяют в пользу «контр-революционеров». От своих доброжелателей в ГПУ Опперпут получил предупреждение, что его собираются «ликвидировать». Это известие понудило Опперпута раскрыть нам карты. Он предложил нам немедленно бежать за границу вместе с ним и при его помощи. Действительно, всем нам, приехавшим из-за границы, за одним исключением, удалось бежать. Один из нас был арестован и впоследствии расстрелян. Мы были предупреждены Опперпутом вовремя: по-видимому, ГПУ решило ликвидировать «Трест» — посыпались аресты, многим, впрочем, удалось скрыться…

Во всяком случае, пресловутый «Трест» в апреле 1927 года кончил свое существование.

Мы удачно перешли границу и получили распоряжение абсолютно прекратить всякое сношение с кем бы то ни было из уцелевших членов провалившейся организации. Парижский центр счел, что среди уцелевших (как, впрочем, и среди арестованных) могут быть еще не известные нам агенты ГПУ, а с другой стороны, полное прекращение связи с нами способствовало спасению подлинных «контр-революционеров». Я могу категорически заявить, что с этого времени никаких сношений с бывшими «трестовиками», оставшимися в Сов. России, наша организация не имела. Из этого ясно, что эмигрантские «подозрения» или «разоблачения» каких-то новых провалов нашей организации в связи с «Трестом» не имеют никакого основания и являются плодом больного воображения и только полезны для самого ГПУ. Что касается Опперпута, то он раскрыл нашей организации, по его словам, все, что сам знал о деятельности ГПУ и некоторых других советских учреждений. Он назвал также имена известных ему агентов ГПУ, бывших в «Тресте». Относительно его самого могло быть два мнения: либо верить его словам о том, что теперь он действительно изменил ГПУ (навсегда ли? — другой вопрос), после того как столь долго он служил ему и предавал нас; либо, с другой стороны, можно было предположить, что в его лице мы имеем начало новой грандиозной и смелой провокации ГПУ. Я лично держусь об Опперпуте первого мнения и верю его указаниям относительно мотивов, далеко не идейных, заставивших его изменить ГПУ. Как бы то ни было, даже при этом толковании Оп-перпут, конечно, не заслуживал к себе никакого доверия. Другие считали его по-прежнему агентом ГПУ.

Из центра мы получили приказание тщательно наблюдать за Опперпутом, не посвящать его ни в какие дальнейшие планы и ко всем его словам относиться с величайшей осторожностью. Остерегаясь тех лиц, на которых Опперпут указал как на агентов ГПУ, и порвав с ними, как сказано выше, всякие сношения, мы тем не менее не сочли себя вправе только на основании показаний заведомого провокатора — Оп-перпуга — считать доказанным предательство других лиц. Приходится констатировать, что еще в мае 1927 года «разоблачения» Опперпута появились в газете «Сегодня» (Рига). Давший нам показания Опперпут заявил, что он раньше проповедовал террор по приказу ГПУ, но что он теперь искренно держится этого мнения. Ему было отвечено, что принимать участие в качестве организатора террористических актов ему не будет дозволено, но что, если он хочет, ему будет дана возможность в качестве рядового террориста перейти границу. Опперпут вызвался совершить довольно крупный террористический акт. О каких-либо других действиях и планах нашей организации он, конечно, не был поставлен в известность.

В сопровождении одного доверенного члена нашей организации Опперпут действительно перешел границу СССР и удачно совершил тот террористический акт, о котором говорил. На возвратном пути Опперпут вместе со своим соучастником был застигнут ГПУ. По полученным нами сведениям, как было условлено, оба они, отстреливаясь, побежали в разные стороны. Согласно опубликованному сообщению ГПУ, Опперпут был убит. Конечно, к этой версии надо относиться с величайшей осторожностью. Возможно, что Опперпут убит, но возможно, что он попал живым в руки ГПУ. В этом случае возможно и то, что он снова на его службе. Как бы то ни было, достоверных сведений о судьбе Опперпута у меня не имеется…

Продолжая существовать в активной борьбе против большевиков, я, к сожалению, не могу в печати подписать это письмо моим подлинным именем. Надеюсь, однако, господин Редактор, что Вы не откажете в любезности засвидетельствовать, что источник получения этого письма внушает Вам полное доверие (с. 5–6).

Все эти сведения приобретают особенную остроту, если установить имя автора статьи. Хотя оно никогда и никем названо не было, вычислить его не составляет чрезмерного труда. Это, несомненно, Георгий Николаевич Радкович-Шульц, муж М. В. Захарченко. В июне 1927, после того как его жена и Опперпут ушли в свой последний поход в Россию, он встал во главе подготовки в Финляндии следующих боевых отрядов, в том числе тех двух групп, которые пересекли границу в августе. В сентябре, после процесса пяти, советское правительство потребовало высылки Радковича из Финляндии, наряду с Ларионовым и Мономаховым, участниками покушения в здании на Мойке, и он сразу выехал в Польшу. О его настроении в те месяцы, после оглашения советского коммюнике о ликвидации группы Захарченко и Опперпута, дают яркое представление воспоминания Пепиты Бобадилья. Он, по этому свидетельству, отказывался верить в гибель жены, считая, что она ранена и томится в советской тюрьме. В сентябре он послал письмо чекисту Кияковскому, в котором притворно предлагал переход на сторону ГПУ взамен достоверных сведений о судьбе жены. В высшей степени примечательно, что в цитируемой статье X. диверсия в здании на Лубянке расценена — вопреки всем другим откликам — как удача. Что касается Опперпута (к которому, если верить Л. Никулину и некоторым другим исследователям, Радкович должен был питать ревность наличной почве), то автор статьи склонялся к тому, чтобы согласиться с Бурцевым в том, что переход «Стауница» на сторону белых был искренним, но, с другой стороны, как и Шульгин, он не исключал здесь чекистской провокации.

Статья Радковича была отреферирована в ряде газет. Самое подробное изложение ее было дано в России Струве под назидательным заголовком, явно метившим по адресу Бурцева: «Истина, а не сенсация о “Тресте” и Опперпуте». «Переломное» значение статьи было отмечено обозревателем белградской газеты Новое Время:

В самой эмиграции разоблачения Бурцева били на два фронта — убивали энергию на активную борьбу и отбивали охоту снабжать средствами эту борьбу.

На какую мельницу лил воду Бурцев, конечно, совершенно бессознательно, но это станет особенно ясно, если приведем хотя бы несколько слов из показаний того же Опперпута — «“Трест” должен был подмять под себя все зарубежные центры и навязать им тактику, разработанную ГПУ, которая гарантирует им разложение от бездействия на корню».

Только после «Показаний непосредственного участника Треста», г-на X, приведенных в «Борьбе за Россию», эмиграция стала приходить в себя. Действительно, показания были исчерпывающи. Из них видно, что ГПУ в своей игре с эмиграцией сильно промахнулось. На его провокацию парижский центр не только не поддался, но необычайно искусно ее разоблачил еще пол года тому назад [436] .

Другим шагом, предпринятым с целью противодействия анти-кутеповской кампании, явилось выдвижение фигуры М. В. Захарченко в апологетическом плане. В газете П. Б. Струве была напечатана большая статья Н. А. Цурикова, прославлявшая ее самоотверженную, героическую борьбу против большевистского режима. «Трестовский» период ее деятельности изображался не как длительное пребывание в глубоком подполье, а как цепь многократных опасных походов в советскую Россию. Но в целом «фактическая» сторона в этой статье была несколько затушевана, и главное ее содержание составлял разбор героически-патриотических мотивов, воодушевлявших все решения, поступки и действия погибшей. События прошедших лет давались как бы в ее восприятии, с ее точки зрения. Вот как, например, сообщалось о первом ее переходе (вместе с Г. Радковичем) советской границы:

Она решается ехать в Россию.

Зачем? Какова та частная специальная цель этого ее первого путешествия, которую она сама себе ставит? Она хочет знать, кто ее противник, в каком он теперь состоянии, с кем теперь должна вестись борьба за Россию. Может быть, после потери населением последней надежды на внешнее освобождение Россия-узница сдалась на волю победителя? Может быть, произошло примирение народа с властью? Может быть, народ приял новую власть, не видя выхода и не дождавшись своих? Это надо было проверить, надо самой увидать, надо почувствовать живую обстановку. Она идет на разведку.

За свой страх, без чьей-либо помощи, почти без денег, не «по проторенным дорожкам», с одним спутником, глубокой осенью М. В. переходит советскую границу [437] .

Такой установкой на создание психологического портрета героини, на подчеркивание внутренних моральных и идейных стимулов ее самоотверженной борьбы статья Цурикова резко выделялась на фоне всего того, что с весны 1927 года говорилось в печати в связи с разоблачением «Треста»:

Первое путешествие М. В. определило и всю ее дальнейшую работу. — Когда я попала первый раз в Москву, — рассказывала М. В., вернувшись из своего первого путешествия — мне казалось сперва, что на меня все смотрят. Казалось, что на мне горит печать: «белогвардеец», «врангелевец», «кутеповец», что меня сейчас же узнают и схватят. Страшно было глаза от земли поднять, все было новым. Но скоро я не только применилась и «внедрилась», но и радостно, захватывающе радостно, убедилась в том, что мы были правы в своей оценке.

Задача и внешнего, и внутреннего «психологического» внедрения была быстро преодолена. И эта быстрота определилась тем, что, в свою очередь, и дало М. В. силы выдержать свой многолетний, добровольно повторяемый подвиг. Россия новой власти не прияла, кое в чем морально деформированная, она по-прежнему несдавшаяся узница, ненавидящая своего тюремщика, ожидающая своего освобождения и помогающая всем, кто борется со злобной шайкой, держащей добычу в своих кровавых когтях (с. 2).

В этой связи рассматривался и вопрос об изменениях, происшедших во взглядах Захарченко на формы борьбы, — вопрос, затронутый в только что появившемся «Послесловии» Шульгина. В статье излагались «внутренние» причины, побудившие ее в конце концов обратиться к террору:

Прежде чем перейти к тому, чем она кончила, М. В. ищет других, «предтеррористических» методов борьбы. «Надо сперва все испробовать», пропаганду, установление связей… Личный риск этой работы в советской России был не меньший, чем при боевой работе: в том и другом случае, одинаково — расстрел! Значение этой уже проделанной работы огромно. Ни доказывать этого, ни описывать работы мы не будем. Долгая и упорная работа в этом направлении (вопреки все время неоставляемому ее убеждению в неизбежности «террора») приводит М. В. к частичному разочарованию и изменению первоначального диагноза, диагноза человека, ожидавшего увидать умирающего, и обрадовавшегося, увидав серьезно больного, показавшегося поэтому даже здоровым. Сон действительно кончился. Это так.

Население сочувствует каждому внутрироссийскому антиправительственному акту. Но еще не прошел «волевой столбняк». 10 лет ужасных истязаний сделали свое дело. И потому все же нужен террор, с другой целью, в другом качестве, — но нужен. Уничтожая отдельных злодеев, надо показывать населению, что для человека, решившегося на подвиг, нет невозможного, надо разрушить легенду о всесильности ГПУ и показать запуганному русскому народу, что подвиг сильнее их, что у подвига соперников нет (последующее показало, что удача соединима и с безнаказнностью). И она, ставши незадолго до своей смерти во главе террористической группы, — это и показала (с. 5).

Далее автор переходил к наиболее сложному вопросу в этом контексте — роли Захарченко в «Тресте», драматическим обстоятельствам его ликвидации и, наконец, ее героической гибели — вступая здесь в полемику с Шульгиным:

В. В. Шульгин в недавно опубликованном им «Послесловии к “Трем Столицам” («Россия» № 8) в очень мягких и теплых тонах рисует облик покойной М. В. Но он неверно изобразил ее роль в «Тресте» и ее отношение к Якушеву и Опперпуту. Ее участие в «Тресте» и по времени и по объему отнюдь не исчерпывало всей ее работы в России. Мало этого, среди тех лиц, искренних антибольшевиков и безукоризненно честных людей, которые не подозревали провокационности «Треста», работали в нем и возлагали на него большие надежды, М. В. принадлежала как раз к тем, кто все время держал его под подозрением.

Было ли это результатом чьего-либо задания М. В., выполняла ли она чье-либо задание в «Тресте» или это было результатом ее собственной интуиции и расхождения с соглашательской идеологией «Треста» — нам это неизвестно. Может быть, и то, и другое… Во всяком случае, никакому влиянию ни Якушева, ни Опперпута она не подвергалась. Это было ей и несвойственно, и просто этого не было. Впечатление же влияния на нее могло получаться вследствие удачно и умело носимой ею маски…

Можно предполагать другое: она была одной из тех, кто самостоятельно (или по указанию), когда сомнения по отношению к «Тресту» перевесили доверие, поставила в упор вопрос о терроре, вынудила как-то признаться Опперпута и тем самым разоблачила и уничтожила «Трест». Таковы факты и те немногие предположения, которые с несомненностью из них следуют. М. В. была не только честным и горячим энтузиастом, это был твердый и мужественный, бестрепетный боец, и трусливо-радостное признание чекиста Ягоды о том, что смерть этой маленькой и слабой женщины принесла палачам временное успокоение и дает им временную передышку, в высшей степени характерно. Наступают последние дни, «Трест» разоблачен. М. В. за границей. И вот, вопреки категорическим настояниям, она решается вновь идти в Россию.

— Я пойду туда вновь, и я покажу ГПУ, что и без «Трестов» мы можем работать. Они увидят, что для того, кто решился, кто не о себе, а о победе думает, — вся их «техника» бессильна и победа возможна.

Факты подтвердили эту простую и ясную правду: «техника» не смогла преодолеть подвига! Гром активных выступлений, прокатившийся в последующие дни по России, показал, что слова ее — не были брошены на ветер. И есть многие основания думать, что если бы М. В. не решилась, удержалась от своего самого безумно-смелого дела — покушения на взрыв самого центра осиного гнезда — ГПУ на Лубянке, то, может быть, она так же ушла бы из рук ГПУ невредимой, как ушли другие…

Есть данные думать, что последствия, которые этот взрыв мог иметь, были бы очень значительны. М. В. знала об этом и сознательно пошла почти на верную гибель, ибо такова была обстановка этого акта… (с. 5)

Сколь ни малое место отдано освещению фактической стороны, совершенно ясно, что источник сообщаемых сведений находился в кругу лиц, наиболее близких М. В. Захарченко и глубоко осведомленных о строе ее мыслей. Автор статьи Н. А. Цуриков — представитель Кутепова в Чехословакии и ближайший соратник П. Б. Струве по его конспиративной деятельности — заявил, что использованный им материал был получен из Югославии, от некоего неназванного боевого товарища Захарченко. Можно, однако, с большой долей уверенности полагать, что документ этот — как и статья за подписью X., напечатанная несколько раньше в Борьбе за Россию, — был составлен мужем погибшей, Г. Н. Радковичем. Другими словами, данная статья Цурикова образует своеобразный «диптих» со статьей X. и имеет поэтому особый исторический вес. Если в той статье имя Захарченко вообще не упоминалось, то теперь она стала главным предметом повествования. «Внутренний мир» погибшей героини впервые был показан с такой полнотой, причем сделано это было в апологетических, даже дидактических целях, для доказательства правильности избранного ею (и ее товарищами) пути. Для понимания специфики «агитационных» функций статьи существенно, что в тексте ни разу, ни прямо, ни обиняком, не было упомянуто имя А. П. Кутепова. С другой стороны, очевидно значение этой статьи как документа, не только проливающего ретроспективный свет на недавние драматические события, но и дающего ключ к истолкованию психологических мотивов, побудивших Г. Н. Радковича спустя несколько месяцев предпринять новое покушение против Лубянки.

Тем временем, однако, полемика по поводу разоблачения чекистской провокации смещалась в несколько иную сторону. В парижских русских газетах продолжен был разговор о Братстве Русской Правды в связи со сводками этой организации о партизанских действиях, якобы совершенных на советской территории. Сводки эти вызвали скепсис у многих наблюдателей. Дополнительную остроту этому вопросу придало сенсационное разоблачение «Треста». Убежденные, что все отчеты об успехах Братства — сплошной блеф, П. Б. Струве и С. П. Мельгунов этому блефу противопоставляли реальную боевую деятельность кутеповских добровольцев, со всеми их удачами и провалами. Вновь вспыхнувшие споры по поводу деятельности Братства оказались в сложном переплетении и с закулисной борьбой двух лагерей — Кутепова и Врангеля.

Защищаясь от нападок за публикацию в августе «Записок атамана Кречета», новый редактор Возрождения Ю. Семенов заявил, что он не видел никаких оснований к отказу от этого чисто литературного текста, но что военных «сводок» Братства он в газете не помещал. Заканчивалась его передовая статья известием о недавнем переходе раненого «атамана Кречета» через границу и выражением уверенности, что это событие позволит наконец рассеять весь туман, окружавший разговоры об успехах военных действий его отрядов. Прежний редактор Возрождения П. Б. Струве, вернувшись к теме конфликтов в редакции накануне его отставки в августе и возложив на Семенова ответственность за появление в газете «литературного произведения» атамана Кречета, опроверг утверждение, будто сводкам Братства Русской Правды никакого места в Возрождении дано не было. Он сослался на фельетон А. В. Амфитеатрова, значительную часть которого составляли именно такие сводки, причем одна из них, под датой 24 июля, приписала членам Братства взрыв партийного клуба на Мойке в Ленинграде. Струве сказал: «Это сообщение разоблачает весь характер сводок, ибо достоверно известно и из процесса пяти, и из других источников, что к петроградскому взрыву никакое “Братство Русской Правды” никакого отношения не имело».

Летом, при появлении в печати первых сведений о партизанской борьбе Братства, генерал Врангель в письмах к своим ближайшим сподвижникам высказал мнение, что эта конспиративная организация — такая же чекистская провокация, как и «Трест». Одни из близких к нему лиц, в частности Н. Н. Чебышев и А. И. Гучков, с этой оценкой соглашались, другие — как, например, А. А. фон Лампе — нет. Сейчас, в ходе развернувшегося в прессе обсуждения масштабов инфильтрации советской агентуры в эмигрантские организации, руководство Братства вынуждено было предпринять шаги по защите своей репутации. Прокламировавшиеся им отказ от засылки эмиссаров из-за рубежа и опора целиком на партизанские силы внутри страны позволяли видеть в Братстве прямую альтернативу кутеповской организации в развертывании антибольшевистского движения. По настоятельной просьбе герцога Г. Н. Лейхтенбергского генерал Врангель принял в начале ноября в Брюсселе основателя и руководителя Братства С. А. Соколова. А. А. фон Лампе сообщил об этом Н. Н. Чебышеву 10 ноября:

«Брат Номер 1-й» из «Братства РП» — узнав об отрицательном отношении к организации со стороны П. Н-ча, ездил к нему и двое суток говорил с ним, показывая документы и письма, которых лично я не видел. Брат вернулся в восторге оттого, что ПН переменил точку зрения; я же получил от ПН указание ознакомиться с делом и… немного все же охладить «Брата Номер 1».

Думаю все же, что такое отношение правильно — я все время настаивал на официальной незаинтересованности, доброжелательном отношении и возможной поверке всего, что касается «Братства», — видимо, так и будет! [443]

Вскоре после свидания с С. А. Соколовым Врангель встретился с Чебышевым и передал ему свой меморандум от 7 ноября, в котором характеристика руководства БРП была дана в гораздо менее категорических, чем прежде, тонах. Врангель рассказал в нем о посещении его «одним из главных руководителей БРП», узнавшим о его, Врангеля, сомнениях в связи с обвинениями в печати в том, что эта организация «дутая». Этот руководитель предложил органам печати (включая Возрождение) назначить арбитров, которые могли бы установить истину и убедиться в работе БРП. Далее в меморандуме говорилось:

Я не вхожу в оценку политической программы Братства Русской Правды, она достаточно ярко выражена в органе Братства «Русской Правде». Не могу судить в достаточной мере и о том, насколько эта программа встречает сочувствие в самой России, насколько связи Братства там развиваются. Могу лишь с уверенностью сказать, что имена лиц, явившихся создателями и настоящими руководителями этой организации, исключают совершенно возможность предположения, что Братство Русской Правды есть организация, поставленная ГПУ, подобно пресловутому Тресту. Руководители Братства, несомненно, искренно стремятся быть полезными Родине. Представители Братства в разных странах Зарубежья также в большинстве, несомненно, люди убежденные, бескорыстные. Некоторые из них мне известны по прежней работе.

Подчеркнув, что деятельность партизанских отрядов носит «местный характер», Врангель указал на неоправданность «шумихи», созданной «сводками», с недавнего времени хлынувшими на страницы печати. Он заявил:

Вместе с тем, играя на воображении горячих молодых голов, это толкает жаждущих действенности юношей на необдуманные шаги, обрекая их на жертвы неудачных «боевиков» вроде Александра Павловича Кутепова и В<ысшего> М<онархического> С<овета> и пр. Я высказал сомнения в возможности вообще в настоящее время вести успешно внутри России работу организации, начертавшей на своем знамени имя Великого Князя, доколе работу эту ведут органы, работающие под тем же знаменем, насквозь пропитанные ядом ГПУ. С этими моими доводами мой собеседник отчасти согласился, признавшись, что в последних «провалах» попались и некоторые из «братьев», принявшие участие в поставленных А. П. Кутеповым делах независимо от работы Братства. Двое из них были в числе других жертв арестованы и расстреляны. Вместе с тем мой собеседник сообщил мне, что руководители Братства Русской Правды считают, что боевая работа должна вестись исключительно местными людьми, что люди Зарубежья, незнакомые с местными условиями, могут лишь эту работу осложнить и что от участия таких лиц в работе внутри России боевая организация решительно отказывается. Он обещал мне оповестить об этом через свой печатный орган представителей Братства в Зарубежье. Со своей стороны я с его согласия уведомляю об этом начальников отделов и войсковых групп, к коим поступают запросы от чинов Армии [444] .

Таким образом, Врангель отступил от прежнего своего утверждения, будто Братство является такой же креатурой ГПУ, какой был «Трест». Новая его позиция оказалась неожиданной для ближайшего Врангелю круга. С недоумением встретил ее П. Н. Шатилов:

Получил Твое письмо о «Братстве Русской Правды». Я, конечно, не располагаю совершенно необходимым материалом для того, чтобы судить о том, насколько жизненна эта организация. Однако уже то, что Братство связалось в своей работе с Россией с агентурой Кутепова, вернее соприкоснулось с нею, заставляет относиться к нему с исключительной осторожностью, так как проникновение в эту организацию агентов ГПУ стало вполне возможным. Кроме того, та шумиха, которую они, т. е. Братство подняло, свидетельствует о несерьезном отношении к поставленным себе задачам. Записка Атамана Кречета, несомненно, не подлинное описание партизанских действий, а роман, основанный, может быть, на действиях какого-либо небольшого партизанского отряда, давно уже ликвидированного. Ты, наверное, помнишь рассказ Ильина [445] о его разговорах с Соколовым. Достаточно их вспомнить, чтобы себе представить ясную картину того, что из себя представляют возглавители Братства. Будучи вполне благонадежными людьми, они, тем не менее, решились на блефирование своей организации. В таком серьезном деле я считаю, что никакой обман недопустим, даже имеющий благую цель расширения своей деятельности на благо общему делу. Во всяком случае, основывать активную работу на этой организации было бы ошибочным [446] .

Неожиданным моментом в меморандуме было упоминание о двух членах Братства, принявших участие в предпринятых Кутеповым и закончившихся провалом акциях. С одной стороны, это замечание намекало на то, что их провал следует объяснить в корне ошибочным альянсом, в который вступили «братья». С другой, это упоминание выглядело явным противоречием по отношению к провозглашенному Братством отказу от засылки заграничных эмиссаров при опоре исключительно на «внутренние» силы. Эта фраза в меморандуме Врангеля частично перекликалась с упомянутой выше статьей Амфитеатрова, в которой декларировалась причастность «братьев» к взрыву на Мойке.

Некоторый свет на эти странные намеки был пролит в ходе продолжения полемики в прессе. В номере Возрождения от 8 ноября Амфитеатров ответил на передовую статью П. Б. Струве:

Обвинения в фактической мифологии, якобы усматриваемой в сводках БРП, П. Б. Струве строит на следующем их эпизоде:

«В сводке названной организации под 24 июля черным по белому напечатано и процитировано Возрождением:

“Командированными добровольцами из «братьев» взорвано в Петрограде партийное собрание РКП. Около 100 коммунистов погибло”. Это сообщение разоблачает весь характер сводок, ибо достоверно известно и из процесса 5-ти, и из других источников, что к Петроградскому взрыву никакое Братство Русской Правды никакого отношения не имело».

Тут приходится возразить П. Б. Струве встречным вопросом:

— А вы, П. Б., откуда знаете, что не имело?

Ссылка на процесс пяти неубедительна. О процессе этом мы имеем сведения лишь советского происхождения и благословения, а им сам же П. Б. Струве веры не дает и резко поправляет их заведомое вранье. <…> Я же могу сказать только то, на что имею право, без опасения нарушить тайну, и что я знаю наверное. Марья Владимировна [447] Захарченко-Шульц, трагически погибшая от большевицких пуль в побеге, жертвою предательства Опперпута, была «братом Русской Правды».

И знаю это я не от БРП, а от лица ему постороннего (и опять подчеркну: очень авторитетного в эмиграции), которое было ею поставлено в связь с Братством. Имела ли М. В. Захарченко-Шульц отношение к петербургско-московским взрывам — об этом, я полагаю, распространяться излишне [448] .

Таким образом, получалось, что одним из двух лиц, совмещавших, по свидетельству врангелевского меморандума, членство в БРП с участием в кутеповской организации, была «племянница» — М. В. Захарченко, «единственный честный, прямой и убежденный член» группы!

Новость эта для окружения Кутепова была, естественно, неприемлемой. Но в своем «Дневнике политика» в номере России за 12 ноября П. Б. Струве решил не ввязываться в новый спор с Амфитеатровым, сочтя достаточным появление в том же номере статьи Цурикова о Захарченко-Шульц:

А. В. Амфитеатров полемизирует со мною в «Возрождении» по поводу моего «Дневника» (218) в № 10 «России». Я не стану продолжать этого спора и скажу только, что, к сожалению, г. Амфитеатров просто плохо осведомлен и введен в заблуждение. Я могу только констатировать это и предоставить читателям самим решить, на чье осведомление им надлежит полагаться и кому в этих вопросах верить. Дальнейшие разъяснения с моей стороны в данный момент я считаю и ненужными, и вредными для дела борьбы и полемизировать на эту тему не намерен [449] .

Тем временем А. П. Кутепов переслал ему 10 ноября письмо Г. Н. Радковича-Шульц, которое и было помещено в очередном номере России. Это было первое выступление Радковича под своим именем во всей этой кампании. В письме категорически отвергалась какая бы то ни было связь покойной с Братством Русской Правды:

Мария Владиславовна Захарченко-Шульц никогда не только не состояла в «Братстве Русской Правды», но даже ни с кем из братьев этой организации (по крайней мере, официально причисляющих себя к ней) не была знакома, что мне, непосредственному участнику всей ее работы последних лет, доподлинно известно.

Тем более, конечно, ложно звучит сообщение о постановках ею кого-то в связь с неизвестной ей организацией.

В ответ Возрождение опубликовало письмо в редакцию одного из «братьев»:

М. Г. Г. Редактор.

Покорнейше прошу не отказать в любезности поместить настоящее сообщение в вашей уважаемой газете: в газете «Россия» от 19 ноября с. г. г. Радкович сообщил, что ему «доподлинно известно», что покойная Мария Владиславовна Захарченко-Шульц не была даже знакома с кем-либо из братьев организации Русской Правды. Опровергая указанное утверждение г. Радковича и чтя память моего покойного друга, сообщаю, что сотрудник Марии Владиславовны, геройски погибший вместе с нею в Смоленской губер., был Юрий Петерс-Воскресенский, ответственный брат и председатель автономного отдела организации Русской Правды.

Г-ну Радковичу не могло быть это известно по вполне понятным ему причинам.

Правдивость моего утверждения г. Радкович может выяснить в официальных бумагах близких к нему известных кругов.

С совершенным почтением

П. Васильев.

Письмо это выглядело дополнительным подтверждением указания в меморандуме Врангеля о двух членах кутеповской группы, находившихся в связи с Братством Русской Правды, причем выяснялось, что ими были два — исключая Опперпута — участника диверсии на М. Лубянке. Справедливости ради следует отметить, что заявление в сводке БРП (процитированной Амфитеатровым) об участии Братства в организации взрыва в партклубе на Мойке все еще подтверждения не получало. Но спустя несколько дней Амфитеатров огласил свидетельство, что М. В. Захарченко-Шульц уже в 1925 году имела контакты с отрядом Зеленого Дуба, в 1927 году вошедшего в Братство Русской Правды. В глазах такого ревностного адепта БРП, каким в то время стал Амфитеатров, этот факт служил достаточным основанием для того, чтобы все мыслимые заслуги Захарченко безоговорочно приписать деятельности Братства.

Как же складывалась в этой мозаике различных версий репутация третьего участника московского покушения — Опперпута? В споре вокруг преимуществ кутеповской организации или Братства Русской Правды не был забыт и он. Подстегнуло новый к нему интерес начавшееся слушанием в Ревеле 27 октября судебное разбирательство по делу бывшего эстонского посланника в Москве Адо Бирка. Обозреватели подчеркивали, что это был первый большой судебный политический процесс в истории Эстонской республики. А. Бирк был обвинен в передаче советскому правительству секретных сведений, в публикации в советской прессе враждебных Эстонии статей и в неисполнении распоряжений главы государства и министра иностранных дел. Уже из обвинительного заключения было ясно, что Бирк пал жертвой провокационной деятельности тайных служб советского государства. При этом центральное место в разоблачении их зловещей роли сыграли показания, данные Опперпутом во время пребывания в Финляндии. По инициативе М. В. Захарченко-Шульц адвокат Ф. Д. Рыук приехал в Гельсингфорс 14 мая 1927 года и услышал от Опперпута рассказ о провокациях ГПУ и «Треста» в отношении А. Бирка и эстонской миссии. Эти показания были зачитаны и рассмотрены на судебных заседаниях. В них подробно раскрывалась история «Треста» начиная с 1921 года, когда Колесников (Кияковский) вступил в сношения с представителями Высшего Монархического Совета в Эстонии Артамоновым и Щелгачевым и убедил их в существовании мощной антисоветской организации с центром в Москве. Эта организация приступила к снабжению эстонского Генерального штаба различными сведениями о Красной армии, которые изготовлялись в дезинформационном отделе ГПУ. По словам Опперпута, неосторожность Бирка привела к тому, что в руках ГПУ оказались документы, изобличающие его и в работе против СССР, и в работе против эстонского правительства. Агенты ГПУ путем шантажа вынудили Бирка согласиться стать секретным сотрудником, и информация, поставлявшаяся по этому каналу в эстонскую разведку, приобрела большую авторитетность. По распоряжению Дзержинского в начале 1924 года органы ГПУ затеяли интригу, направленную на то, чтобы вызвать конфликт Бирка с другими сотрудниками миссии и с эстонским Генштабом. В советской прессе были помещены статьи, намекавшие на чрезмерную близость посланника к Наркоминделу и тайные встречи его с Чичериным. Бирк был похищен агентами ГПУ, и его перевозили из одного места в другое, пока ему не удалось спастись бегством в норвежское представительство в Москве.

Вскрытый в Таллинне механизм провокационной деятельности советских органов привел к вынесению оправдательного приговора А. Бирку, и показания Опперпута явились едва ли не главным основанием для решения суда. В свою очередь, достоверность свидетельств Опперпута, подтвержденная ноябрьским судебным процессом, предполагала уточнение вопроса о степени искренности его перехода весной 1927 года на противоположный политический берег.

Нельзя поэтому, конечно, считать случайностью, что накануне суда над А. Бирком вновь усилилась кампания по дискредитации Опперпута. Так, в рижской газете Слово была помещена заметка о смоленской помещице Щербатовой и ее дочерях, которых Опперпут в 1920 году поставил в известность о своих контрреволюционных планах; будучи арестованной, одна из княжен наотрез отрицала свою вину, но после очной ставки с Опперпутом девушка была расстреляна. Можно полагать, что эта информация, восходившая к некоей неназванной жительнице Ревеля, была вызвана необходимостью ослабить эффект опперпутовских показаний на предстоявшем процессе.

Но гораздо более всеобъемлющий характер имели обвинения против Опперпута в статье, помещенной в октябрьском номере органа левого крыла эсеровской партии Революционная Россия и сразу, в самом начале ноября, обошедшей ряд газет . Автор письма заявлял, что вся террористическая деятельность монархистов в России вдохновлена и осуществлялась органами ЧК, доказательством чему служит история с Опперпутом. Наряду с точными фактами статья содержала едва ли не все ложные, «демонизирующие» сведения о нем, просочившиеся к тому времени в печать и в значительной своей части обнаружившие свою несостоятельность. Так, в статье утверждалось, что Опперпут («видный коммунист, подпоручик военного времени Александр Оттович Упелинс, латыш по происхождению, работавший в ГПУ, а ранее в ЧЕКА, чуть ли не с самого начала его деятельности») уже осенью 1918 года принимал участие в кровавых расправах в Петрограде и Кронштадте. В период советской власти в Латвии он был видным деятелем латвийской ЧК. Фамилию Опперпута он принял в 1920 году, когда пытался войти в доверие к Савинкову и стал одним из организаторов Народного Союза Защиты Родины и Свободы. С провалом савинковской организации в 1921 году был для маскировки арестован и Опперпут, тогда же впервые приговоренный к расстрелу. Он получил новую фамилию Савелова, чтобы проникнуть в организацию Таганцева, ликвидированную в момент, когда она готова была к действию, причем при аресте он якобы оказал сопротивление и был убит. Воскрес он в 1923 году под фамилией фон Стауница для работы в монархической организации.

Значительное место в статье заняло освещение контактов Опперпута с иностранными разведками:

В частности, он завязывает связи с польским, финским и эстонским представительствами, но избегает встреч с латышами, так как последние, ввиду его латышского происхождения и деятельности в латвийской Чека в 1919 г., могут легко его опознать. <…> Интересно попутно отметить, что Упелинс является также главным действующим лицом в до сего времени еще надлежаще не разоблаченной истории с бывшим эстонским посланником Бирком, отказавшимся по требованию своего правительства вернуться на родину, скрывшимся из посольства, а затем бежавшим из СССР в Эстонию, предпочитая позор уголовного суда дальнейшему пребыванию в царстве провокации и ГПУ. Оказывается, что Стауниц-Упелинс, выдав себя, конечно, за активного борца с советской властью, стал доверенным лицом Бирка. Пользуясь, одновременно, расположением и доверием военного представителя Эстонии полковника Курска, он стал всячески возбуждать взаимное недоверие между ними, нашептывая Курску, как и многим другим чиновникам, что Бирк сочувствует коммунизму и коммунистам, а Бирку, человеку очень нервному и впечатлительному, внушал, что он окружен врагами и что Курск даже замышляет его убить. Когда на Бирка посыпались доносы в Ревель, и он, приходя все в более и более нервное состояние, наконец, бежал, то фон Стауниц первый сообщил об этом Курску, ругая его за то, что он выпустил из рук изменника и большевизана. Между прочим, задело Бирка Упелинс получил от ГПУ 10000 р. и благодарность, так как получился изрядный международный скандал и одному из буржуазных правительств, идущих на поводу у Англии, нанесен был чувствительный удар. И еще много подобного рода трюков проделано было Упелинсом (с. 33).

От ГПУ же получил Упелинс и задание перейти к подготовке террористических актов. Осуществлению этих планов способствовало его сближение с М. В. Захарченко-Шульц. Через нее Опперпут вступает в сношения с Кутеповым. Начальником его был Трилиссер, разработавший вместе с Менжинским и Сталиным программу, по которой Стауниц должен был бежать в Финляндию, разоблачить себя как провокатора, втереться в доверие николаевских кругов и вести работу так, чтобы втянуть в нее и англичан. Чтобы создать за рубежом благоприятные условия для мнимого перебежчика, «ГПУ соглашается до его возвращения никого из имеющих быть арестованными монархистов не расстреливать» (с. 34). По прибытии в Финляндию Опперпут и Захарченко должны были получить визу в Англию и отправиться туда. Однако тут произошли непредвиденные, согласно автору статьи, происшествия. Приводим целиком соответствующий ее отрывок, посвященный финляндскому этапу операции:

Но чуть ли не в первое же утро после его отъезда в Финляндию ГПУ поторопилось произвести ликвидацию монархической организации. Совпадение его отъезда с арестами, а может быть и другие обстоятельства, возбудили сомнения, и это быстро стало известным польской агентуре. Польский штаб поторопился сообщить об этом в Финляндию и через несколько дней фон Стауниц был задержан. Тогда фон Стауниц заявил, что имеет сделать важное сообщение. По его требованию к нему вызывают английских агентов капитана Росса и командора Бойса, с которыми приехал и начальник эстонской разведки. Арестованный фон Стауниц дает им «чистосердечное» показание. Но неожиданно из Варшавы приезжают представители польского штаба, в том числе помощник начальника 2 отдела штаба майор Таликовский, опознающий фон Стауница как Оперпута, с которым ему приходилось встречаться в 1921 г., во время его работы с Савинковым. Упелинс признается, что он действительно Оперпут, но он отказывается от бесед с поляками и настаивает на вызове Кутепова, который вскоре и прибывает. Начинаются «откровенные» разоблачения Оперпутом тайн ГПУ, каковые разоблачения, по проверке, оказываются соответствующими действительности. Кутепов и иностранцы убеждаются в искренности Оперпута. Захарченко-Шульц, которая, несмотря на все, верит своему другу, укрепляет и в других веру в искренность его раскаяния, не вызванного как будто никакой внешней необходимостью, так как даже недоверчивые поляки никакими действительными уликами против него до его сознания не располагали. Умудренный всем проделанным им тяжким опытом, горящий ненавистью к тем, кто делал его до сих пор орудием ужасных преступлений, готовый искупить свою вину смертью и уверовавший в спасительность предлагаемых Кутеповым методов борьбы с коммунистической гидрой, Оперпут зовет продолжать эту борьбу, лишь организовав ее по-новому. Внутри СССР все изъедено провокацией, значит, нужно боевые отряды, незначительные по численности, посылать из-за границы, дав им наиболее совершенное боевое снаряжение. В первую очередь Оперпут предлагает самого себя. Новоявленный конспиратор и террорист генерал Кутепов, а с ним и несколько опытных специалистов из иностранных разведок идут в расставленные ГПУ сети. При содействии Кутепова боевые дружины, подготовленные к отправке в СССР, согласно предложению Упелинса-Оперпута, снабжаются под ответственность капитана Росса взрывчатыми снарядами и револьверами иностранных образцов, финскими и английскими деньгами и документами. Как будто нарочно для того, чтобы при аресте пойманные боевики не могли отрицать свою связь с иностранными контр-разведками и работу на иностранные деньги!.. Только поляки пробуют возражать, если не против посылки боевых дружин в Россию, то против включения в их состав Оперпута. По их мнению, следовало бы отправить его для более тщательной проверки в Варшаву или использовать в качестве эксперта для разведывательной и боевой работы. Но их не послушали (с. 34).

Хотя рассказ о последующих событиях — возвращении Опперпута в СССР и июльских взрывах — давался в несколько скомканном виде, он интересен не только тем, что перекликался с некоторыми из ранее появлявшихся версий, но и тем, что он привносил в них нового:

Организованы были две боевые группы, в первую из которых вошли: Оперпут, Захарченко, Петерсон. Сам капитан Росс хлопочет об их беспрепятственном пропуске через финляндскую границу. В конце мая обе группы трогаются в путь. Дальнейшее вам, наверное, уже известно из газет. Но, конечно, не все в наших газетах было напечатано. Не сообщено было, понятно, что покушение на взрыв дома ОГПУ по Малой Лубянке, подготовленное группой Оперпута, было своевременно раскрыто им же самим, что взрыв дискуссионного клуба 7 июня в Ленинграде случайно удался лишь потому, что участники его — Ларионов, Мономахов и Соловьев — не сдержали уговора — дождаться указаний Оперпута из Москвы, — что поимка в Смоленской губ. 18 июня Оперпута, Захарченко и Петерсона была инсценирована, чтобы доказать иностранцам преданность крестьян советской власти, что Захарченко-Шульц, до последнего времени по крайней мере, сидела во внутренней тюрьме на Лубянке, а Упелинс-Оперпут, по докладу Трилиссера, за ловкое выполнение порученных ему заданий, представлен к почетному знаку ГПУ, которым и награжден 27 июля с. г.

Ныне Упелинс, ввиду опасности для него дальнейшей провокационной деятельности, получил командировку на Дальний Восток в распоряжение Мукденского консула. Однако до недавнего времени он находился еще в Москве, работая в качестве эксперта ГПУ по монархическим делам (с. 34–35).

Особый интерес представлял собой конец статьи, подытоживающий деятельность Опперпута:

Но произведенная им работа не исчерпывается рассказанным; имеются основания предполагать, что и последующие провалы монархистов-боевиков, в частности недавно судившихся, тоже, косвенно, дело его рук, хотя главная ответственность за них падает на заграничных руководителей движения, которые до такой степени ничего не понимают в конспиративной работе, что даже после июньских провалов посылают группы по путям, по которым шел Оперпут. Другим следствием его работы и легкомысленной доверчивости монархистов и их иностранных друзей является то обстоятельство, что ряд лиц, оговоренных Оперпутом в Гельсингфорсе в качестве агентов ГПУ или провокаторов, были признаны таковыми до основательной проверки. А между тем относительно некоторых из оговоренных имеются серьезные сомнения, хотя они и оставлены ГПУ на свободе, как говорят, нарочно для того, чтобы подкрепить правильность показаний Оперпута. В числе таких лиц называют прокурора Дорожинского, генерала Потапова и спеца Якушева. Среди невинно оговоренных лиц имеются, по-видимому, и иностранцы, проживающие вне пределов СССР. С другой стороны, среди работников монархических организаций имеются сотрудники ГПУ вполне установленные, как напр., б. кн. Оболенская, проживающая в Ленинграде по Басковой ул., квартира которой долгое время была явочной для заграничных сообщений. Может также считаться установленным, что арест летом 1926 г. ротмистра Эльвенгрена, расстрелянного в числе «20 монархистов» в июне нынешнего года, дело рук Упелинса: именно он и заманил ротмистра в Москву, даже был вместе с ним арестован на вокзале, но затем, конечно, отпущен. При провале монархистов пострадало, конечно, и много не монархистов. Все пострадавшие — расстрелянные и их семьи — обязаны этим не только ГПУ, но в значительной степени также Кутепову и его «вождю». После всего изложенного здесь едва ли это еще нужно доказывать… (с. 35)

Первая половина статьи просто вторила разоблачительной заметке, в начале мая 1927 года помещенной в Последних Новостях и Сегодня и опровергнутой тогда Опперпутом, и июльским публикациям в Сегодня и Сегодня Вечером, призванным еще более утрировать злодейские черты его чекистского прошлого. Зато большую ценность представляет в ней интерпретация новых материалов, сообщенных в сентябре в связи со следствием по делу пяти, — в частности, объяснение успеха взрыва на Мойке тем, что группа Ларионова не дождалась приказа из Москвы. Впервые вводилась ссылка на причастность самого Сталина к решению вопроса о засылке Опперпута в Финляндию. Впервые предавалась огласке и позиция, занятая в Гельсингфорсе польской разведкой; особую вескость получает промелькнувшее здесь указание на то, что поляки не располагали никакими уликами против Опперпута до его признания — другими словами, их отношение к нему было определено «потаповской» версией случившегося.

Для истолкования значения этого «письма» следует принять во внимание вероятный момент его составления. Оно было написано по следам сентябрьского процесса пяти и отправлено в журнал не позднее первой недели октября: согласно редакционному примечанию, статья эта была доставлена в редакцию еще до появления сенсационных разоблачений Бурцева в Иллюстрированной России, то есть до 8 октября. Убедительным подтверждением точности этого указания служит то, что в освещении, столь подробном, деятельности «Треста» совершенно не упомянуты два обстоятельства, с легкой руки Бурцева ставшие главным предметом разбора в прессе: поездка Шульгина и поимка Рейли. Если бы составители документа, появившегося в Революционной России за подписью «Старый друг», в ходе работы над ним могли предположить, что компрометация «Треста» в русской зарубежной печати будет возобновлена, несмотря на уход Опперпута со сцены, и если бы они могли предвидеть, по какому пути пойдет этот разговор, они, с одной стороны, ни за что не упустили бы возможности включить в статью пассаж о поездке Шульгина, а с другой — не решились бы на «реабилитацию» Якушева и других «оклеветанных Опперпутом» руководителей «Треста» (тех самых, которые были стольдороги Шульгину или Арапову), как бы приглашавшую к возобновлению былых контактов Зарубежья с ними. А между тем именно такая «реабилитация», наряду с попыткой предотвращения возможного вреда от предстоявшего в Ревеле процесса Бирка, по-видимому, и была главной задачей публикации в Революционной России. Непредвиденное событие — «неосторожное» оглашение Бурцевым опперпутовского отчета о «Тресте» — явно расстраивало планы «Старого друга».

Трудно сказать, что именно явилось главным толчком для редакции Сегодня в обращении к отвергнутому прежде тексту — к гельсингфорсским запискам Опперпута — и обнародованию их: свидетельство ли X. (Радковича-Шульца), изображавшего поведение Опперпута в сравнительно мягких тонах, статья ли «Старого друга» в Революционной России, возвращавшая, наоборот, к демоническому портрету его, или судебное рассмотрение дела А. Бирка, придавшее показаниям Опперпута новую авторитетность. Но газета приняла это решение после сильных колебаний и как бы извиняясь то ли за то, что прежде пренебрегла этим источником, то ли за то, что сейчас вводила его в оборот. Первый фельетон ограничивался сжатым редакционным изложением подлинной рукописи. Но далее газета осмелела и стала давать пространные, связные фрагменты исповеди перебежчика. Биографические факты, сообщенные им, образовывали разительный контраст с чекистской версией разоблачений, появившейся в начале мая и закрепленной в Революционной России. Публикация в Сегодня предварялась редакционной преамбулой, раскрывавшей причины, по которым в мае газета не только сама отказалась от помещения присланной рукописи, но и предложила другим органам прессы воздержаться от публикации. Преамбула также объясняла, почему прежняя позиция теперь была пересмотрена:

В настоящее время положение изменилось. Опперпут стоит в центре той сложной эпопеи, которая связана с разоблачениями Бурцева, Шульгина и со всей историей знаменитого «Треста». Вместе с тем многие уже в печати высказали мнение, что Опперпут на этот раз не был, может быть, предателем и, может быть, действительно, как об этом сообщали официальные сов. органы, убит чекистами.

Ввиду этого его показания, зафиксированные в Гельсингфорсе, приобретают особый интерес, и мы считаем возможным использовать их, конечно, в известных рамках. Мы и теперь не находим возможным опубликовать сообщенные Опперпутом имена, а также воздерживаемся от воспроизведения обвинений против отдельных деятелей в эмиграции или в России, которые в своих записках довольно щедро расточает Опперпут.

Показания Опперпута мы приводим не целиком, а в извлечениях [462] .

В изложении «савинковской» истории гельсингфорсская рукопись Опперпута в основном соответствовала сообщенному в его брошюре 1921 года. Никаких принципиальных расхождений и противоречий в освещении фактической стороны между этими двумя источниками не было. Различие состояло лишь в пропагандистской установке, столь явственно выраженной в книжке, которую Опперпут писал в стенах тюрьмы на Лубянке. Теперь в газете приведен был отчет Опперпута о пережитом в заключении после задержания в Минске. Со сдержанностью и достоинством, без нарочитого нагромождения и сгущения ужасов или чрезмерно пылких попыток оправдать собственное малодушие Опперпут сообщал об обстоятельствах ареста, допросах, способах физического и психологического воздействия на него и на других лиц (в частности, на его брата). Повествование отличалось подчеркнутой обыденностью изображения проявлений жестокости. Вот как, например, описывались первые допросы после ареста, произведенного в Минске в конце мая 1921 года, когда Опперпут отправлялся на съезд Народного Союза Защиты Родины и Свободы в Варшаве:

Скоро меня пригласили на новый допрос. На этот раз в кабинете председателя, кроме него самого, находился и арестовавший меня чекист Опанский.

— Ваше дальнейшее отрицание своей вины совершенно бесполезно, — сказал он. — Нам все известно. И вот доказательство.

Мне протянули ленту тайного разговора по прямому проводу между Минской ЧК и Гомельской Губчека. Последняя сообщала, что арестованы в полном составе все члены Областного, Губернского, районных и уездных комитетов нашего союза.

Были приведены все фамилии.

Из списка фамилий я убедился, что арестованы не только все те, которых знал и мог назвать я, но и ряд лиц, мне совершенно неизвестных. Сомнений не оставалось: организация разгромлена полностью. На столе председателя ЧК красовался выкраденный из шкапа Б. В. Савинкова в Варшаве фотографический снимок схемы союза, на стене — та же схема в крупном масштабе.

Выждав, какой эффект произведет на меня ужасная телеграмма, председатель заявил:

— Предлагаем вам дать исчерпывающие показания, ничего не утаивая. Это не только облегчит вашу участь, но и участь всех арестованных, ибо в таком случае мы не будем вынуждены прибегнуть к допросам «с пристрастием».

Добиваясь откровенных показаний и моего согласия работать в ВЧК в качестве секретного сотрудника, председатель подчеркивал, что по делу Западной организации НСЗРиС не только не будет ни одного расстрела, но все члены союза, ниже членов уездных комитетов, не принимавшие участие в партизанских налетах, даже не будут арестованы.

Слишком хорошо зная всю ложность таких обещаний, я настаивал на непричастности своей к союзу. Председатель и Опанский мягко уговаривали сознаться. Беседа вообще велась в тонах очень миролюбивых (один из приемов ЧК и ГПУ). Узнав, что с утра я ничего не ел, мне предложили закусить, для чего из квартиры председателя была принесена яичница и хлеб.

Я ничего дурного не подозревал, да и голод был сильнее всяких подозрений, хотя я и ощутил несколько странный привкус в принесенной еде. Но не успел я с жадностью проглотить яичницу, как меня стало сильно рвать.

— Вы просто сильно изнервничались, потому вас и рвет. Хотите рюмку водки?

Я подумал, что рвота действительно могла быть только следствием пережитого потрясения и вынужденной голодовки. И только выпив рюмку принесенной водки, весьма противного вкуса, я понял, что добровольно принял одно из советских «химических средств» воздействия и что теперь начинается допрос «с пристрастием».

Меня стало рвать так, что казалось, будто внутри у меня все переворачивается. Через некоторое время пот градом катился с меня. Совершенно обессилев, я лежал на полу. Мои следователи тем временем исчезли.

Описать все перенесенное я не в состоянии. Надо самому испытать эту режующую боль и рвоту. Через час только мне принесли морфий, рвота остановилась. Я был физически настолько разбит, что меня отвели уже под руки в одну из комнат ЧК, где уложили на диван. <…>

Кое-как приходя в себя, я стал давать частичные показания. Свою роль в центральном комитете НСЗРиС я продолжал отрицать (и отрицал до конца), но о заграничных, наименее уязвимых для ЧК, делах союза дал довольно полные сведения.

Главным фактором, определяющим поведение Опперпута после ареста, оказались не столько физические пытки, сколько страх перед ними. Нисколько не стремясь дать преувеличенную картину чекистских зверств и вызвать особое сочувствие к себе у читателя, автор рисует, однако, безвыходную ситуацию, вынудившую его подчиниться давлению и взять на себя обязанности секретного сотрудника.

Вскоре я был снова отвезен в Москву и помещен во Внутреннюю тюрьму ВЧК.

Здесь меня познакомили с новыми средствами воздействия на психику и волю заключенных. Так, например, меня «по ошибке» отправили на расстрел, и «ошибка» была обнаружена только тогда, когда все остальные были на моих глазах убиты. Применялись в ВЧК и другие, не менее сильные меры: для побуждения арестованного служить секретным сотрудником ГПУ его бросали в подвал — на разлагающиеся трупы расстрелянных (это, между прочим, было проделано с финским подданным, генералом Эльвенгрен, который сейчас находится в сумасшедшем доме).

К этому времени моя воля была уже сломлена. Все меры воздействия были уже излишни.

Я решил стать секретным сотрудником ГПУ.

Что мне оставалось делать? Организация моя была разгромлена. Пыток выносить я больше не мог, как не вынес бы их каждый из тех, кто с такой неосторожной жестокостью забрасывает меня теперь камнями.

Покончить с собой? Но помимо того, что перейти в иной мир в большевицк. тюрьмах почти невозможно (в камерах более-менее видных контр-революционеров день и ночь дежурит чекист, записывая бред арестованного и проч.), — моя смерть только избавила бы ЧК от лишних хлопот. Я полагал поступить в секретные сотрудники, войти в доверие к главарям ВЧК, изучить ее тайную работу и потом уже расшифровать всю деятельность ВЧК, принеся этим крупную пользу русскому делу. Это мне и удалось выполнить в значительной степени, хотя и поздно.

Освободили меня не сразу. Только в конце апреля 1923 года [464] был вынесен приговор по моему делу, согласно коему я приговаривался к расстрелу, с заменой последнего 10-летним заключением.

1 марта я был условно освобожден с зачислением в секретные сотрудники «КРООГПУ» (Контр-разведывательного отдела ГПУ).

Условия содержания во Внутренней тюрьме я освещу впоследствии. Скажу только, что пяти месяцев содержания в одиночке в голодный 1921 год, без каких бы то ни было передач, при разнообразных физических пытках, при непередаваемой моральной подавленности, беспрестанных думах о том, как погибло дело, созданное с таким напряжением и жертвами, что меня заставляют стать предателем, — всего этого было достаточно, чтобы я вышел из одиночной камеры еле передвигающимся скелетом, от которого, как от вышедшего с того света, шарахались знакомые и незнакомые [465] .

Далее автор излагал дополнительные мотивы, заставившие его поступить на работу в ГПУ. Характеризуя безвыходность ситуации, в которой он оказался, он описывал безграничную мощь организации, осуществляющей тотальную слежку и шпионаж как внутри страны, так и за рубежом:

Каждый, кто в условиях, подобных моим, становился секретным сотрудником ГПУ, вероятно, думал:

— Поработаю немного, войду к ним в доверие, а потом пойду на них же.

Так думал и я.

Но проведение в действительность таких тайных намерений — вещь почти невозможная. Никто не представляет себе достаточно ясно, что аппарат ГПУ устроен так, что секретный сотрудник — в первые годы, во всяком случае, — не может узнать ничего серьезного, что надо пройти ряд малых и больших, очень больших испытаний, надо окончательно загрязнить себя, чтобы ему начали верить.

При первом же знакомстве с аппаратом ГПУ бросается в глаза вся его мощь. Кажется он настолько всемогущим и всезнающим, что всякая борьба против него бесполезна.

Куда ни глянь — всюду щупальца ГПУ.

Внутри страны все более-менее значительные антисоветские организации насыщены осведомителями ГПУ. Каждый, кто когда-либо был руководителем антибольшевицкого движения или таковым может стать в будущем, — или завербован в секретные сотрудники, или попал в места, где никакая контр-революционная работа немыслима.

Все антисоветские организации за рубежом — идут в поводу «голоса из России», то есть т. н. «Легенды» ГПУ, которое, сравнительно мало интересуясь программами и правых и левых зарубежных группировок, главное внимание, прямое насилие, ложь и деньги бросает на разработку соответствующей тактики эмиграции в нужном для него направлении. Во всех заграничных организациях агенты ГПУ, очень часто являющиеся главными руководителями этих организаций, всякими провокационными доводами склоняют эмиграцию прежде всего: надеяться на советскую эволюцию, отказаться от террора, верить в пресловутый «внутренний взрыв».

Все без исключения иностранные штабы одурачены ГПУ до последней возможности. Изумительные, порой просто скандальные примеры такого одурачивания я своевременно приведу.

И все же десятки секретных сотрудников ГПУ пытались работать против него. Такие попытки всегда заканчивались «стенкой». Другие «сексоты» (секретные сотрудники, по терминологии ГПУ), попадая за границу, пытались приступить к разоблачениям и срывам чекистской работы. Рука ГПУ, часто поддерживаемая лицами совершенно неожиданными, неизменно выводит «в расход» таких смельчаков.

Не приходится удивляться поэтому, что все «сексоты» в России живут под тем же гипнозом страха перед ГПУ, как и все остальное население [466] .

Рассуждая в письме к В. Л. Бурцеву о реакции в эмиграции на разоблачения «Треста» и сравнив ее с обстановкой, возникшей после азефовского скандала 1908 года, сестра Б. В. Савинкова С. В. Турчинович аттестовала атмосферу всеобщей слежки и доносительства, созданную ГПУ, в выражениях, перекликавшихся с показаниями Опперпута:

Относительно «Треста» я Вам уже писала, что я всецело разделяю Ваше мнение. Ведь это форменное повторение истории с Азефом. Тогда на Вас напали с теми же самыми обвинениями: внесение смуты, паники, разложения. Это ложь. Панике поддаются только слабые люди. А ведь нынешние активисты не есть слабые люди, да и не могут ими быть. Если в прежней партии с.-р. могли быть люди слабые, так как количество членов было очень большое, то теперь ведь только лучшие действуют активно, люди зрелые, которые проникнуты жертвенностью и знают, что если провал, то не ссылка, не каторга даже, а смерть. Такие люди не поддаются панике. Панику стараются вызвать мерзавцы Милюковы. Провал Азефа был гораздо более сильным моральным ударом, так как он был ведь одним из основателей партии и самым крупным партийным членом. Теперь же провокаторами, а отчасти и жертвами их явились люди в конспиративной работе все же новички. К тому же, разве давно не было известно, что ГПУ довело провокацию до возможного предела? Больно, что люди знали это, но как-то поверхностно к этому относились, до глубины их сознания не доходило это. Иначе не мог бы стать жертвой провокации Борис. Знаете, мне кажется, что отчасти это потому, что все эти люди очень давно из России уехали. Я помню, что когда я приехала и говорила о том, что сейчас (конец 1923 г.) в России никто никому не верит, ни брату, ни отцу, ни многолетнему другу, что это одно из самых тяжелых переживаний — невозможность быть откровенным ни с кем, так как всегда есть в самой глубине души сомнение в каждом, то мне не верили и отвечали, что я слишком подозрительна по натуре и что другие лица в России ничего подобного не испытывали. А мы, в сущности, просто друг друга не понимали. Ибо понять такие переживания можно, только испытав их. Эмигранты не испытали их, им и казалось это невероятным [467] .

Наблюдая мощь аппарата ГПУ, Опперпут приходил к выводу о бессмысленности и бесплодности контрреволюционной работы. В своих гельсингфорсских записках он указал причины, удерживавшие его столь долгое время от бегства за границу:

Мне могут задать вопрос: почему я в течение целого ряда лет не решился бежать из СССР и тем помочь вскрыть преступную работу ГПУ.

С одной стороны, я все пытался пробраться в т. н. Секретный отдел ГПУ, чрезвычайно важный, с другой — мне не на кого было положиться. Как и всякий обыватель СССР, я, в свою очередь, был окружен шпионами. Мне приходилось наблюдать неоднократно, как трагически оканчивались такие попытки, какими путями ни шли «сексоты». Помню случай, когда два секретных сотрудника, уличенные в двойной игре, уже после высылки их в далекие края, попытались при помощи жены одного из них довести до сведения польского генерального штаба о том, как его дурачит ГПУ. Разведка этого штаба кишмя кишит провокаторами. И ровно через два часа после посещения этими «сексотами» миссии — они были расстреляны.

<…> Я мог предполагать, что не успею доказать правдивость своих разоблачений до выведения меня «в расход» заграничными агентами ГПУ, которое сумеет доказать, что провокатором был именно я, и работа его по разложению вся и всех нисколько не пострадает. Кроме того, я должен был учитывать то обстоятельство, что Савинков и его друзья заклеймили меня после провала НСЗРиС именем предателя, действовавшего в сговоре с советским правительством. Очень легко могло случиться, что я, попав за границу, в результате соответствующей инспирации ГПУ и доверчивости эмигрантов, буду убит кем-либо из белых раньше, чем смогу приступить к разоблачениям [468] .

В заключение Опперпут дал объяснение причин, приведших его к побегу из СССР и к выступлению против ГПУ:

Нужны были особые обстоятельства и сильные побудительные причины, чтобы я мог решиться на открытую борьбу с ГПУ.

Одной из таких причин было близко мне знакомое дело эстонского посланника в Москве Адо Бирка и П. Еги. С последним связывало меня чувство искренней дружбы, и все же, под страхом репрессий, я должен был так долго его провоцировать. Это дело, вопиющее по своим подробностям, переполнило чашу моего терпения.

Второй и очень важной причиной было установление тесных отношений с прибывшими из-за границы для антисоветской деятельности участниками белого движения. Только эту боевую группу галлиполийцев, в конце концов бежавшую одновременно со мной (частично в Финляндию, частично в другую страну, о которой пока умолчу), «КРООГПУ» разложить не могло. Бесстрашие и неподкупность этих людей привели к тому, что схема и методы грандиозной провокации ГПУ были вскрыты и изучены.

В результате изучения советской действительности эта группа пришла к заключению, что единственно возможным, в настоящих условиях, средством борьбы с коммунистическим режимом является террор. К такому же заключению пришел и я, дополнив впечатления группы своим изучением аппарата ГПУ и нынешнего положения антисоветского движения в стране.

В период подготовки террористических актов, когда я, для пользы дела и осведомления, все еще оставался в КРООГПУ, мы были преданы и приговорены к расстрелу, о чем меня предупредил один из крупных сотрудников ГПУ.

Мы бежали из СССР и очутились в Гельсингфорсе [469] .

На этом завершался автобиографический рассказ Опперпута, выбранный Сегодня для публикации. В следующих двух номерах газеты приводился другой кусок из его записок, относившийся к делу Бирка и зачитанный на процессе в Таллинне. Стремясь со всей осторожностью соблюсти условия, на которых были получены эти материалы, редакция при этом предупреждала:

Приступая теперь к печатанию показаний Опперпута в деле Бирка, мы сохраняем лишь те фамилии, которые были оглашены на процессе Бирка в Ревеле, в открытых заседаниях суда, и стали достоянием печати. В остальных случаях мы вместо фамилий ставим инициалы.

Надо иметь в виду, что показания Опперпута совпадают не только с показаниями самого Бирка, но и с целым рядом показаний других свидетелей [470] .

Из защитных соображений редакция решила выпустить из газетного текста приведенные Опперпутом имена чекистов — хотя они и промелькнули раньше в других публикациях о «Тресте»:

Председателем «Легенды» является… известный генерал царской службы, ныне состоящий в красн. армии. Одновременно он и секретный сотрудник «Контр-разведывательного отдела ГПУ» (КРООГПУ) — под кличкой.

Славой особенно «идейного» русского патриота пользуется помощник начальника КРООГПУ, имеющий ряд кличек. Безусловно доверяют и иностранцы, и зарубежные русские многим агентам «Легенд» из бывших военных, ныне очень ловких и решительных провокаторов ГПУ. Все они имеют свои клички и для маскировки служат в разных нейтральных учреждениях. Один из них был первым секретарем советск. посольств, откуда руководил советским шпионажем. Один из видных секретных сотрудников КРООГПУ служит одновременно в советской казенной цензуре, а его сестра — известная чекистка [471] .

Завершение публикации записок Опперпута совпало по времени с вынесением оправдательного приговора А. Бирку.

Дополнительную достоверность показаниям Опперпута, опубликованным в Сегодня, придала справка, предоставленная его младшим братом Рудольфом Упелинцисом конкурирующему рижскому изданию — газете Слово. В опровержение письма «Старого друга» в Революционной России редакционная статья в Слове сообщала:

Александр Оперпут в 1916 г. по окончании Алексеевскою военного училища в Москве и пулеметных курсов в Ораниенбауме уехал прапорщиком на Кавказский фронт. В октябрьские дни 1918 г. он из армии уехал в Мстиславский уезд Могилевской губернии, где проживали его родные, и поступил там на службу в Губвсеобуч. В Мстиславе, Могилеве и Гомеле он прожил до осени 1920 г., переезжая все время со своей семьей.

Поэтому совершенно неправильны сведения, помещенные в «Рев. России», что А. Опперпут будто бы «руководил кровавыми расправами в Петербурге и Кронштадте осенью 1918 года».

В 1920 г., когда его семья уехала в Латвию, А. Опперпут остался в Гомеле, т. к. не мог получить разрешения на выезд как военнообязанный. В 1921 г. Опперпут перешел на службу в окружи. Всеобуч в Смоленске. Здесь он вошел в савинковскую организацию. Летом того же года Опперпут был арестован агентами Чека. Тогда же с ним переписка его родных прервалась, и они не имели сведений о нем около года.

В 1922 году Опперпут начал снова переписываться с рижской родней, но писал только о своих семейных и личных делах. О своей службе в Чека он ни словом не намекал. Так продолжалось до лета 1927 г., когда он бежал в Финляндию. Оттуда он написал родным обо всех своих приключениях в СССР, потом появившихся в печати.

В мае 1927 г. перед его обратным уходом в СССР, от него было получено с нарочным письмо, где он писал: «Через несколько дней ухожу обратно в Россию. Возможно, что я уже буду убит при переходе границы. Этого я бы не хотел. Дойти до места, сбалансировать свои счеты с ГПУ, бросить первый камень в усохшее болото, сделать первый удар в набатный колокол, а потом, что Бог даст».

На этом все сведения об Опперпуте прекращаются.

Брат его утверждает, что нет никаких сомнений в его гибели, и появившиеся слухи о том, что Опперпут будто бы жив и служит агентом ГПУ, распространяются, быть может, самими же чекистами, чтобы подорвать разоблачения Опперпута.

По утверждению брата, Опперпут был крайне враждебно до конца своей жизни настроен против сов. режима. Его разоблачения повели к провалу целого ряда заграничных отделов ГПУ и спасли от верной смерти ряд ответственных лиц, в том числе ген. Кутепова.

Фамилия Опперпут не является вымышленной. Это вторая настоящая фамилия убитого, которую он начал носить со времени большевицкого переворота, чтобы скрыть свое звание офицера.

Брат Опперпута просит нас особенно отметить, что он до сих пор не выступал с разъяснениями по этому делу потому, что не хотел даже касаться вопроса о политической деятельности своего брата, будучи сам в стороне от всякой политики.

И только извращенные сведения газет заставили его теперь выступить со своим заявлением, которое редакция и помещает как представляющее интерес, независимо от той или другой оценки его по существу [474] .

Таким образом, материалы, помещенные 4 и 5 ноября в обеих русских газетах, выходивших в Риге, ознаменовали собой, так сказать, полуоправдание Опперпута. На этой неопределенной ноте вообще завершалось обсуждение «опперпутовского» вопроса, да и, в сущности, всей темы «Треста» в эмигрантской печати. Русские газеты, выходившие в Париже и Берлине, к публикации в Сегодня записок Опперпута отнеслись вяло. Интерес к «провокаторской» теме заметно угасал.

Советская печать ни единым словом не отрагировала на бурю в Зарубежье, возникшую вокруг разоблачения «Треста». Тем значительнее был факт издания в Москве книжки Н. Кичкасова, содержавшей обзор попыток террористической деятельности против Советского государства, начиная с 1922 года. Брошюра эта опиралась на данные, собранные в ходе расследования диверсионных актов в Москве и Ленинграде в июне 1927 года и следствия и суда по делу пяти. Она представляла собой в основном пересказ материалов, помещенных впервые летом и осенью в центральных газетах, и можно полагать, что Н. Кичкасов не фамилия реального человека, а псевдоним одного или нескольких лиц, освещавших в Правде и Известиях судебный процесс в Ленинграде.

Одной из непосредственных целей брошюры было опровержение утверждений эмигрантской и западной прессы, что русский народ жаждет свержения власти большевиков и будто это настроение приняло форму стихийных террористических актов. Автор стремился доказать прямое участие иностранных генштабов, в первую очередь генштабов лимитрофов, в организации боевых вылазок «монархистов» внутри Советской страны:

Если и раньше мы не сомневались в той поддержке, которую оказывали белогвардейским организациям некоторые из соседних с нами государств, если и раньше была достаточно известна роль, которую играют их разведывательные аппараты в деле организации шпионажа, диверсионных и террористических актов в СССР, то в этом отношении последний «процесс пяти» дал исключительный по своей характерности материал о том, как на деле осуществляются «добрососедские» отношения, как на деле соблюдается «лояльность» по отношению к советским республикам.

Финляндия, в которой власть в течение последнего года принадлежала социал-демократам, как раз в течение этого периода стала на путь явной поддержки открытой антисоветской деятельности, причем деятельности самой подлой, самой кровавой, самой реакционной части эмиграции. Она предоставила в распоряжение ее не только свою территорию, но и материальные ресурсы (оружие, снаряжение), но и людей (проводников, инструкторов), но и весь организационный и технический аппарат своих воинских штабов, превратив, таким образом, «социал-демократическую» Финляндию в плацдарм для развертывания контрреволюционных сил против СССР. Этот урок процесса должен быть особенно учтен, и трудящиеся советских республик, конечно, не забудут его [477] .

Привлекая материалы допросов Савинкова, Эльвенгрена и Рейли, брошюра Кичкасова описывала попытки покушений на советских руководителей в 1922 году, указывала на причастность Торгово-Промышленного Союза в Париже к финансированию и организации этих действий, подчеркивала тесные связи, установленные между белоэмигрантскими группами и британской разведкой после прихода к власти консервативного правительства в 1924 году, приводила письмо Рейли к Н. Н. Бунакову (1925), выдвигавшее программу террора как единственного пути свержения власти большевиков, и констатировала превращение Финляндии с весны 1927 года в очаг антисоветской деятельности. Со ссылкой на показания Болмасова она назвала М. В. Захарченко-Шульц агентом финской разведки.

Замечательно, что при этом в брошюре была опубликована фотография с подписью: «М. В. Захарченко-Шульц — организатор террористических групп в Финляндии и участница покушения на взрыв общежития сотрудников ОГПУ в Москве. Убита 19 июня 1927 г. при перестрелке с красноармейцами в районе ст. Дретунь» (стр. 36), — изображавшая молодую улыбающуюся женщину, не имевшую ничего общего (по словам знавших ее лиц в эмиграции) с реальной представительницей Кутеповской организации в Москве. Другими словами, портрет был помещен в каких-то дезинформационных целях, тем более явных, что подлинная фотография М. В. Захарченко, предоставленная генералом А. П. Кутеповым, была к тому времени уже хорошо известна: она была напечатана при статье Н. А. Цурикова в газете П. Б. Струве Россия 12 ноября. Какова цель такого «иконографического» поединка, развернувшегося на страницах эмигрантской и советской печати? Ответ, возможно, состоит в том, что эта борьба была частью закулисной игры вокруг руководителя финляндской боевой группы Кутепова Г. Н. Радковича, в сентябре пославшего письмо в ГПУ, выражавшее веру в то, что жена его жива, и предлагавшее сотрудничество в обмен на информацию о ней. Публикация ложной фотографии могла способствовать созданию впечатления, что в перестрелке убита была другая женщина.

Но еще более затемняющим реальность было в книге Кичкасова описание майского перехода границы Захарченко и ее спутников:

Наконец, когда формирование групп закончено, постановлено было в конце мая месяца перебросить на советскую территорию первую партию. В нее входили: М. В. Захарченко-Шульц, Ларионов, Соловьев, Мономахов, Петерс, Сольский и Болмасов.

В последний момент Сольский и Болмасов от экспедиции были отставлены по чисто техническим причинам, так как проводники капитана Розенстрема указывали на рискованность переброски большой партией. Таким образом, в СССР пошли только первые шесть из перечисленных лиц. Отправились все с дачи Фролова и границу переходили при помощи проводников финляндской разведки. Начальник разведывательного отдела штаба 2-й дивизии, капитан Розенстрем, как сказано, был полностью в курсе дела. <…>

Перейдя границу, группа разделилась на две части: Ларионов, Соловьев и Мономахов направлялись в Ленинград, Захарченко-Шульц и Петерс — в Москву (с. 40).

Приведенный кусок является ключом к истолкованию загадочной особенности брошюры Кичкасова, обратившей на себя внимание современных читателей: ни в этом фрагменте, ни в книге в целом пи разу не упомянуто — вопреки предыдущим отчетам советских органов — имя Опперпута. Но процитированные строки позволяют обнаружить, как это имя было удалено из повествования. Легко догадаться, что в оригинальном тексте второго предложения должно было быть не семь имен, а восемь. Лишь тогда последняя фраза о том, что после отстранения двух «в СССР пошли только первые шесть из перечисленных лиц», являлась арифметически точной.

А фактически точной она была бы, если в списке во втором предложении стояло бы и имя Опперпута. Таким образом, Опперпут, явно фигурировавший в первоначальном варианте брошюры, был по каким-то причинам внезапно вычеркнут из окончательного текста редактором или цензурой. Они впопыхах не смогли заметить и залатать все возникшие в результате вычеркивания дыры, поскольку главное их внимание было направлено на переделку всего отчета о гибели участников диверсии на М. Лубянке (хорошо известного по июльским публикациям). Вот как теперь описывались эти события:

Вторая группа — Захарченко, Петерс — оказалась менее удачливой.

Хотя ей удалось подложить в дом № 3/6 по Малой Лубянке в Москве, населенный частично сотрудниками ОГПУ, мелинитовую бомбу весом в четыре килограмма, но последняя в ночь на 3 июня была обнаружена, и таким образом бедствие было предотвращено.

В дальнейшем оба в результате организованного преследования были убиты при следующих обстоятельствах.

16 июня в 17 часов по дороге Ельшино-Смоленск через Яновский спиртоводочный завод Переспенской волости проходил неизвестный, который на просьбу милиционера предъявить документ и предупреждение, что проход через завод запрещен, выхватил браунинг и ранил милиционера тов. Лукина. За неизвестным крестьянами, работавшими на заводе, была организована погоня, в процессе которой были тяжело ранены рабочий, тов. Николай Кривцов, и крестьянин, т. Якушенко. Дальнейшим преследованием, организованным уже ОГПУ, неизвестный был застигнут в 10 верстах от Смоленска, успевши тяжело ранить еще одного милиционера, и в перестрелке убит. При нем, кроме огнестрельного оружия — нагана и парабеллума, — были обнаружены еще английская граната, топографические карты и дневник. Убитый оказался Петерсом (он же Вознесенский), одним из двух террористов московской группы.

18 июня автомобиль штаба Белорусского Военного Округа, управляемый шофером тов. Гребенюк и его помощником Голенковым, возвращавшийся из Витебска в Смоленск, около м. Рудня был остановлен неизвестной вооруженной женщиной, предложившей шоферам повернуть машину обратно на Витебск. Последние отказались, в результате чего тов. Гребенюк был убит, а Голенков ранен. Неизвестная бросила автомобиль и скрылась в лесу. Организованным ОГПУ преследованием, при деятельной помощи крестьян, следы преступницы были обнаружены в районе ст. Дретунь, где была устроена облава. При попытке прорваться сквозь цепь красноармейцев и крестьян преследуемая ранила в ногу жену краскома Н-ского полка тов. Ровнову, которая, заметив ее, стала созывать красноармейцев.

Между подоспевшими красноармейцами и неизвестной завязалась перестрелка, в которой последняя была убита.

Убитая оказалась М. В. Захарченко-Шульц, другим членом московской группы. При ней оказались, кроме револьверов с большим количеством патронов, английские гранаты, подложные паспорта, финские деньги, царские золотые монеты, карты Карельского перешейка и западной границы СССР (с. 42–43).

Налицо разительное отступление от июльского коммюнике ОГПУ и интервью Г. Г. Ягоды. Тогда указывалось, что тройка, двигавшаяся из Москвы к польской границе, разделилась, причем Оп-перпут был обнаружен 18 июня в районе Яновского спиртного завода и убит в перестрелке на другой день там, а Захарченко-Шульц вместе с Петерсом — под Дретунью 23 июня. Теперь упорное нежелание помянуть Опперпута привело к перераспределению ролей.

Чем объяснить эти изменения? Мы видели уже, что одним из главных тезисов Кичкасова было выпячивание «импортного» характера террористических вылазок и утверждение о завербованности их исполнителей иностранными разведками. Но Опперпут нарушал стройность этой картины. Если его и можно было назвать чьим-нибудь агентом, то агентом не иностранной разведки — финскойили, тем более, польской, — а агентом («сексотом») советской контрразведки. В ходе только что пронесшейся шумной кампании в эмигрантской прессе это было удостоверено по двум, так сказать, каналам: как самим Опперпутом в его гельсингфорсских записках, так и анонимным его разоблачителем, усердно поставлявшим в разные органы печати дополнительные — достоверные или ложные — сведения из его чекистской биографии. Возникала парадоксальная ситуация: если в мае советская дезинформационная контрпропаганда дозарезу нуждалась в таком разоблачении «провокатора», то теперь, после июньского покушения, с одной стороны, и подробного обсуждения «Треста» и подвигов Опперпута вслед за бурцевской статьей в Иллюстрированной России, с другой, ей эта истина оказывалась ни к чему. Невозможно было подобрать Опперпуту амплуа, которое сочеталось бы с закулисно распространяемой «сатанинской» версией (участие в расстрелах и т. д.) чекистского изготовления или даже с простой констатацией факта обратного перехода Опперпутом границы 31 мая. О том, до какой степени Опперпут оказывался неудобным в повествовании, свидетельствуют полемические выпады в заключительной главе книги Кичкасова против попыток «буржуазной» прессы пристегнуть к делу разговоры о неких советских «сексотах»:

Когда впервые появились сообщения ОГПУ об аресте Болмасова и Сольского, о перестрелке с Захарченко-Шульц и проч., финская пресса пыталась отрицать какое-либо отношение своего генштаба к террористам и вообще монархистам.

Газета «Сегодня», издающаяся в Риге, в номере от 12 сентября приводит мнение газеты «Гуфвудст», выходящей в Гельсингфорсе, насчет того, что «сообщения ГПУ — сплошной фантастический роман, которые, очевидно, излюблены в СССР». Указания о причастности к делу финского генштаба газета считает нелепыми уже по одному тому обстоятельству, что «генштаб, подчиненный финскому социалистическому (!) правительству и проводящий его указания, не может работать ни с какими монархическими организациями».

Такого же рода огульные отрицания появились и в остальных органах финляндской прессы.

Если «процесс 26-ти» полностью доказал зависимость и подчиненную роль финляндских разведывательных органов в отношении британского «Секрет Интеллидженс Сервис» в области, так сказать, чистого шпионажа, то «процесс пяти», служа как бы продолжением предыдущего дела «26-ти», в смысле выявления того, какими путями и в каком направлении ведет борьбу с Советским Союзом английское консервативное правительство, развернул новую страницу работы этого последнего в деле использования фактически подчиненных ему аппаратов финляндского генерального штаба и монархических организаций для этой борьбы. Он показал, как могут соединяться в тесный союз империалистические акулы, «социалистические» правители и монархические головорезы, если этот союз направлен против рабочих и крестьян Советского Союза. Он показал цену всем крикам и отбрехиваниям «социалистической» прессы насчет «фантастических романов», насчет «провокации» и «выдумок» ГПУ.

Кто слышал показания подсудимых (не являющихся «сексотами» ОГПУ, как хотели бы их представить эти господа), кто был на процессе (а на нем присутствовали представители также и финляндского правительства), тот знает теперь, кто снаряжал первую партию террористов из Финляндии в СССР [480] , кто снабдил всех их оружием, где происходят монархические совещания в Териоках, кто пользуется поддержкой финских властей, кто состоит на службе в генштабе и проч. На все эти вопросы были получены ясные и недвусмысленные ответы (с. 56–57).

Таинственное исчезновение имени Олперпута из отчетов о диверсии на М. Лубянке было сразу отмечено современными читателями. По странной иронии судьбы, однако, позднейшие исследователи истории «Треста», в первую очередь Р. Врага и С. Л. Войцеховский, истолковали такое умолчание как окончательное признание чекистской, «провокаторской» подоплеки участия Опперпута в покушении 3 июля.

Решение о недопущении каких бы то ни было упоминаний имени Опперпута было принято, по-видимому, перед самым выходом брошюры Кичкасова. В середине декабря 1927 года, когда проходили торжества по случаю десятилетия органов ВЧК-ОГПУ, В. В. Ульрих выступил со статьей, посвященной борьбе чекистов с вражеской террористической активностью. В отличие от своей другой статьи, появившейся 4 октября и ранее нами процитированной, автор на сей раз, говоря о «группе Захарченко-Шульц», уклонился от упоминания Опперпута:

Приходится отметить, что благодаря бдительности ГПУ в последние годы удалось предотвратить ряд террористических актов против наших советских и партийных работников, были обнаружены нелегально прибывшие на нашу территорию такие крупные антисоветские деятели, как Борис Савинков, петлюровский атаман Тютюнник, кн. Павел Долгоруков, известный английский разведчик Рейли и др.

Усиление антисоветской кампании в начале 1927 г., разрыв англосоветского договора вызвали, как известно, возобновление террористической деятельности зарубежных контрреволюционных организаций. Убийство т. Войкова, взрыв партийного клуба в Ленинграде — яркие доказательства этого «оживления».

Благодаря энергии О ГПУ удалось своевременно предупредить ряд новых террористических выступлений.

Всем памятно, вероятно, дело пяти монархистов-террористов Болмасова, Сольского и др., прибывших из Финляндии для организации террористических покушений.

Всем памятна ликвидация группы Захарченко-Шульц, которая готовила взрыв дома на М. Лубянке.

Попытки новых террористических выступлений вполне возможны [483] .

Такое опущение имени террориста можно было бы счесть чистой случайностью, если бы не обстановка в ГПУ, сложившаяся в результате предательства Опперпута, и не тот факт, что этот провал нанес сильный удар по положению А. X. Артузова в органах контрразведки. Впервые внятно об этом было сообщено в недавно вышедшей книге:

Провальный финал операции «Трест» отразился на карьере Артузова: в ноябре 1927 года он был отстранен от обязанностей начальника КРО ОГПУ, оставшись, правда, на посту второго помощника начальника Секретно-оперативного управления ОГПУ (хотя первый помощник начальника СОУ Т. Д. Дерибас продолжал руководить работой Секретного отдела, удачно совмещая чисто канцелярскую работу с оперативной). Некоторые чины из руководства ОГПУ предлагали Менжинскому услать Артузова на работу в периферию, но тот, учитывая хорошие личные отношения, сжалился над провинившимся «отцом советской контрразведки». <…>

Произошедшее в декабре 1927 года награждение чекистов в очередной раз подчеркнуло крутой излом в карьере бывшего начальника контрразведки и его места в иерархии органов госбезопасности. Десятилетие органов ВЧК-ОГПУ громко отмечалось в стране, 18 декабря 1927 года все центральные газеты опубликовали Постановление Президиума ЦИК СССР о награждении большой группы чекистов. Высшей наградой страны — орденом Красного Знамени были удостоены практически все начальники оперативных отделов ОГПУ: Г. Г. Ягода (Особый отдел), М. А Трилиссер (ИНО), Т. Д. Дерибас (Секретный отдел), 3. Б. Кацнельсон (ГУПО и войск ОГПУ), Г. И. Благонравов (ТО), Я. X. Петерс (Восточный отдел), К. В. Паукер (Оперативный отдел). Другие начальники крупных подразделений были награждены знаками Почетного чекиста. И лишь деятельность Артузова на посту начальника КРО в течение последних пяти лет была скромно отмечена Почетной грамотой и почетным оружие «маузер» от Коллегии ОГПУ [484] .

В своей юбилейной статье В. Ульрих предсказывал новые попытки террористических актов. Прогноз его и в самом деле вскоре подтвердился. Новое покушение совершил Г. Н. Радкович, муж М. В. Захарченко-Шульц, как бы мстя за ее гибель или подхватив и завершив то, что большинство сочло неудавшейся попыткой. 6 июля 1928 года, Г. Н. Радкович вместе с Д. С. Мономаховым вошли в бюро пропусков ГПУ и бросили бомбу. Дата была выбрана не случайно. Это, во-первых, был день вынесения приговора в Шахтинском процессе, привлекшем к себе внимание всего мира. За день до того прокурор потребовал казни для 22 обвиняемых в деле, провокационная подоплека которого бросалась в глаза. А во-вторых, 6 июля было первой годовщиной обнародования официального извещения ГПУ о взрыве на М. Лубянке.

В отличие от предыдущего лета, советские газеты на сей раз были менее словоохотливыми и ограничились самым кратким хроникальным сообщением:

6 июля с. г., в 9 ч. 15 мин. вечера в бюро пропусков ОГПУ была брошена самодельная бомба двумя белогвардейцами, прибывшими неделю назад из Парижа через Болгарию и Румынию при содействии румынской контрразведки.

При взрыве бомбы был убит один красноармеец охраны НКПС т. Иванов, Михаил Владимирович, и серьезно ранен другой красноармеец — т. Волков, Артемий Васильевич, пришедшие за справкой о беспризорных.

Один из преступников, бывший воспитанник пажеского корпуса и врангелевский офицер, Георгий Николаевич Радкевич, 30 лет, убит при погоне, а другой, эмигрант-белогвардеец, его соучастник, арестован в районе селения «Фроловский Яр», недалеко от гор. Подольска, Московской губернии, причем крестьяне деятельно помогали органам ОГПУ при преследовании преступников [486] .

По сведениям иностранных корреспондентов, взрыв произвел значительно большие разрушения, чем сообщила советская пресса. Дополнительные сведения были впоследствии сообщены соратниками террористов по Кутеповской организации.

Однако и эта акция не избежала подозрений в том, что она подстроена ГПУ. В передовой статье газеты Сегодня высказано было предположение, что участники ее попались в сети большевистской провокации. Утверждалось, что взрыв, произведенный в главной цитадели большевизма, призван послужить поводом для новой волны бессудных казней. В памяти снова всплыли события 1927 года:

После тех кошмарных разоблачений, которые мы узнали из дела  Шульгина, из записок Оперпута, из процесса Бирка, разве возможно поставить какие-нибудь пределы большевицкой провокации? Теперь при всяком террористическом акте, особенно если он нужен был для чекистов в данный момент, невольно возникает предположение, что и тут имела место та поистине дьвольская система, которая раскрыта не совсем, но все же в достаточной мере. Если Шульгин, опытный старый политик, мог попасть в сети чекистской провокации, если он совершал то, что нужно было агентам ГПУ, то разве нельзя допустить, что и молодые неопытные люди, горящие жаждой мести, могли сыграть роль орудия в руках провокаторов. Кое-что говорит в пользу этого предположения. Прежде всего, очень знаменательно, что террористический акт был произведен, когда в сов. кругах выяснился, по существу, провал всего чекистского Шахтинского действия. Далее, очень симптоматично, что сообщение об этом акте было дано, однако, не сейчас после его совершения, только через несколько дней после того как в берлинских газетах появились сведения о покушении. По-видимому, и в большевицких кругах допускают здесь руку ОГПУ. Заслуживают внимания и некоторые другие подробности. Покушение было произведено в таком месте ГПУ, в бюро пропусков, где, по существу, никого из сколько-нибудь ответственных лиц и быть не могло. Радкевич хотел проникнуть к Менжинскому, но туда его не пустили. Если предположить, что о покушении чекисты были осведомлены, то это тоже характерный прием, при помощи которого провокаторы избавляются от неудобных разоблачений своих жертв. Повторяем, все это, конечно, догадки и предположения. Но они невольно возникают у всех, кто знаком с методами чекистского правления. Если весь Шах-тинский процесс был, по существу, яркой иллюстрацией метода провокации, то очень стильным эпилогом явилось бы провокационное покушение ОГПУ [489] .

Со своей стороны, намекнул на причастность ОГПУ к диверсии и таинственный корреспондент С. П. Мельгунова из советской России, подписывавший свои письма именем «Кузьма» и, по всей видимости, являвшийся агентом советской контрразведки.

В своей финальной фазе траектория жизни Радковича представила собой, таким образом, «параллель» тому, что прошел его единомышленник, соратник, соперник и антипод Опперпут. Компрометирующие слухи, как выяснилось, преследовали мужа М. В. Захарченко и раньше, задолго до покушения на Лубянке. Гельсингфорсский корреспондент Сегодня, отец покойного поэта И. Савина, лично знакомый со многими из кутеповских добровольцев в Финляндии, сообщал, что скрытного, неразговорчивого Г. Н. Радковича подозревали в двойной игре, в близости к большевикам:

Ему бросали упреки, почему, мол, хождения в Москву, при его участии, часто оканчивались неудачами.

Надо думать, что смерть Радковича-Шульц опровергает эту клевету [491] .

Террористические вылазки внутри России с тех пор сошли на нет, хотя добровольцы Кутеповской организации и позже просачивались через советскую границу . Буквально в те самые дни, когда Радкович и Мономахов были в Москве и готовились к диверсии, другой член группы, действовавший под конспиративным именем Бубнов, составил отчет о своем трехнедельном пребывании в июне в советской России, в котором недвусмысленно заявил о бесперспективности боевых акций: «Мы эту игру не в силах провести в таком масштабе, когда она станет опасной для сов. власти, и результаты не оправдают потерь», — заявлял он, как бы вторя тому, о чем предупреждал Опперпут в Гельсингфорсе в мае 1927 года .

Память об акции Радковича и Мономахова быстро поблекла. И только В. А. Ларионов счел необходимым внести Радковича в анналы антисоветского сопротивления:

Русская молодежь, повинуясь зову долга, умела беззаветно умирать на полях сражений и с улыбкой становиться к стенке поддула чекистских ружей. Кому, как не этой молодежи, должен быть понятен и близок тернистый путь Канегиссера, Коверды и Конради, путь Марии Захарченко, Радковича и Петерса, смерть Соловьева и Шарина в лесах Онеги, скорбный путь Болмасова и Сольского… [494]

Включить в этот синодик и «чужака» Опперпута он в своей брошюре не решился. Но спустя четыре года, когда Чебышев выступил с первым историческим обзором деятельности «Треста», Ларионов послал ему письмо (выдержку из которого Чебышев привел без имени адресанта) с доводами, решительно опровергающими теорию о провокаторской работе Опперпута после побега в Гельсингфорс:

Он, без сомнения, убит. Ведь он был главным действующим лицом в нашей боевой группе. Мысли и план взрыва дома сотрудников КРО принадлежала ему. Меня именно он инструктировал в походе на Петербург. Это он дал мне список советских учреждений на предмет взрыва. В этой записке под номером первым стоял: «Пленум ленинградского совета». № 2 — Центральный партклуб (Мойка), районные клубы, организации безбожников, школа национальных меньшинств и т. д. и т. д. Взрыв Пленума был бы плохой услугой ГПУ, а ведь мы были в прихожей здания оперы нардома, где собрался пленум. И только малочисленность группы (нас было трое) и слабость бомб (военного образца, а не динамит) заставили меня повернуть. Четверо чекистов проверяли бумаги у входа в зал, и столкновение с ними делало нашу дальнейшую атаку разрозненной и подверженной непредвиденным случайностям, а хотелось действовать наверняка. Поэтому на следующий день нами был взорван центральный партклуб, слабо в то время охраняемый, записанный Опперпутом за № 2. Если бы он был душой с ГПУ — почему он не предупредил о нашем покушении? Ведь мысль о том, что ГПУ допустило нашу работу, чтобы доказать необходимость своего существования, — ведь это мысль чисто эмигрантская. <…> А Опперпут знал не только о факте нашего похода, но и месте и времени, ибо мы вместе были на пограничном пункте, и они трое ушли за двенадцать часов до нас [495] .