Зигзаги судьбы Опперпута отражают драматические коллизии эпохи, демонстрируя мрачную иронию обращений любых определений и характеристик в свою полярную противоположность. Герой и предатель, провокатор и изобличитель провокации, член высшего руководства полуфиктивной организации («теневого правительства») и виновник ее громкого провала, жертва чекистов и изощренный исполнитель их хитроумных сценариев — все эти амплуа оказываются с равным основанием применимы к этому загадочному участнику тайной борьбы вовлеченных в смертельную схватку лагерей. Головокружительные метаморфозы сильнее всего выявились в сфере, сыгравшей, можно сказать, мистически-роковую роль в его жизни. Обвиненный в 1921 году в намерении прибегнуть к ядам в вооруженном выступлении против советской власти, Опперпут в своей брошюре, написанной в тюрьме, объявил себя убежденным противником террора, проводя здесь водораздел между собой и Савинковым. Но в 1926 году Стауницу приходится — по поручению ГПУ — взять на себя роль пламенного адепта террористической деятельности в легендированной организации, в которой развернулась борьба между мнимостью и активизмом. Не проходит и года, как условно принятая на себя роль оказывается для Опперпута жизненной реальностью, высшей проверкой адекватности его гражданских и политических позиций при полном осознании им самим обреченности и бесплодности задуманного подвига. Наряду с М. В. Захарченко Опперпут становится ключевой фигурой в момент перехода кутеповской организации от стагнации, длившейся несколько лет, к боевой тактике террора. Не его вина, что новая стадия оказалась эфемерной, а форма борьбы — неэффективной. Но бесспорно свойственное ему бесстрашие было выдано за малодушие, а его отчаянная решимость и самоотречение представлены как предательство и коварный подлог.

Вообще вся доступная нам история жизни Опперпута после революции кажется цепью неудач. Но именно поэтому было бы неоправданным видеть в нем «флюгер», лишенный сколь-нибудь определенных политических убеждений и принципов. Внутренней психологической причиной его провалов была черта, им самим определенная как склонность к авантюризму. Беспредельное, гипертрофированное прожектерство проявилось в судьбоносные, роковые моменты — весной 1921 года, когда он вынашивал идею наступления повстанческих сил на Москву, и летом 1927 года, когда взялся осуществить свой собственный план взрыва чекистского здания, — но явно были движущей силой и в повседневной жизни. Можно думать, что даже в тюремной камере подлинными мотивами его поступков были не только инстинкт самосохранения и забота о благополучном исходе в чреватой гибелью ситуации, но и безмерное честолюбие и азарт игрока.

Не «шкурные» интересы и соображения, но стремление «опередить» ход событий диктовали ему, человеку беспредельной отваги, принятие того или иного решения.

Бегство в апреле 1927 года не привело к действительному освобождению Опперпута от навязанной ему роли. Он опять оказался связанным — хоть и новым — амплуа, к которому, в сущности, оказался не готов. Инициатива была перехвачена противоположной, враждебной стороной, в неравном поединке выбор того или иного вида оружия принадлежал ей. Самый выход Опперпута «наружу», с публичными заявлениями в печати, был спровоцирован шагами его лубянских врагов, при том что сам он предпочел бы закулисную активность публичным декларациям. В течение всего полуторамесячного пребывания в Гельсингфорсе ему приходилось занимать последовательно оборонительную позицию, оправдываясь — перед лицом дезинформационной атаки, развернутой ГПУ, — за свои прошлые действительные или мнимые грехи и доказывая честность, чистоту и искренность своих помыслов. Содержание разоблачений, сделанных им в прессе, скорее предупреждало о потенциальном вреде, который он мог бы причинить, чем наносило действительный урон противнику. С другой стороны, весь комплекс признаний, которым Опперпут пытался ответить на воздвигнутую против него клевету, оказался бесполезным, будучи подвергнут замалчиванию в результате сложного взаимодействия разнонаправленных векторов политической борьбы.

Что было бы, однако, если ГПУ сбавило бы давление на беглеца и отказалось от травли его в прессе? Предотвратило ли бы это переход Кутепова к террористической программе действий, удержало ли бы Захарченко-Шульц и Опперпута от похода в Россию? Бесспорно, нет. Но тогда становится ясным, сколь призрачной была граница между свободой и несвободой выбора действий у Опперпута в той экстремальной ситуации. Роль апологета террора, первоначально возложенная на него чекистским руководством, не могла не отозваться эхом взрывов на Лубянке и Мойке. Здесь снова подтверждается наблюдение Шульгина, что «провокация заводит самих провокаторов гораздо дальше, чем они этого хотят».

Замечательно и то, что сколь бы неуклюжей — или, наоборот, изобретательной — ни была направленная против Опперпута клевета, в поле ее резонанса «на равных» сходились противоположные полюса — советский и антисоветский (эмигрантский). Непримиримые противники обнаруживали равную степень заинтересованности в ней и равную степень недоверия к ее опровержению.

Какую роль сыграла в этой истории зарубежная русская пресса? Вынести однозначное заключение здесь невозможно: она прошла через широкий спектр интерпретаций, версий и оценок, от глухого замалчивания до самых фантастических искажений истины. При этом, однако, выдвигаемым версиям свойственен был налет гипотетичности, и они обрастали разного рода противоречащими ей «шумами». Существенным «искажающим» фактором — вне зависимости от достоверности или недостоверности сообщаемого — была информация, исходившая из официальных советских источников. Возможности многоканальности были искусно использованы советской пропагандой: по закулисным путям она широко прибегала в своих дезинформационных начинаниях к помощи самых различных общественных флангов в русском Зарубежье. Само по себе разнообразие подключаемых изданий создавало видимость убедительности и авторитетности поставляемых сведений. Но оттого было бы бессмысленным ставить вопрос так, как если бы одна сторона обладала всей суммой правды, монополией на правду, а другая собирала в себе всю мыслимую ложь. Невозможно сказать: ГПУ говорило правду, как невозможно сказать: ГПУ говорило неправду. Истина состоит в том, что ГПУ говорило и правду, и неправду, смешивая их в разных дозах в зависимости от тех или иных целей. Нои в восприятии получаемой информации противоположной стороной слишком значительное место занимала игра политических интересов, чтобы было возможным отделить правду от неправды.

Ни одна другая русская зарубежная газета не отвела столько места и не предложила такого разнообразного, множественного освещения истории с «Трестом», как Сегодня. Находясь в стороне от собственно эмигрантских споров и конфликтов, она, однако, оказалась в эпицентре информационой тайной войны вокруг ликвидации «Треста» и вокруг главного действующего лица этой истории. На страницах рижской газеты сошлись поступавшие с разных сторон версии происходившего. Но эта многоголосность освещения не только чередовалась с моментами осознанного блокирования информации, но и обернулась усилиями по предотвращению обнародования ее в других местах. Сегодня, таким образом, выступило инициатором и дебатов о «Тресте», и их приостановки.

Просачивание сведений о «Тресте» на страницы русской зарубежной прессы в 1927 году стало возможным исключительно благодаря бегству Опперпута и предпринятым им разоблачениям. Оп-перпут — и живой, и мертвый — явился главным катализатором разоблачения «легенды» ГПУ. Но сразу стало очевидным, что оно было обусловлено и регулировалось не одним этим фактором. Процесс оглашения информации о «Тресте» принял «флуктуирующий» характер и состоял из трех «вершин», трех главных этапов. Первый из них совпадаете пребыванием Опперпута в Финляндии и обозначен появлением известия о его бегстве, дезинформационным изображением его биографии в прессе и его опровержениями в Сегодня, за которыми последовало составление записок, предназначавшихся для печати, но не сумевших в нее пробиться. Как и лживые измышления об опперпутовском прошлом, эта невозможность публикации оказалсь результатом взаимодействия ряда причин, одной из которых был начавшийся боевой поход с его непредсказуемыми последствиями, в котором главная роль легла на плечи автора записок. Даже участие Опперпута в диверсии и гибель всех ее участников шлагбаума перед обнародованием опперпутовских показаний не подняли. Потребовались дополнительные стимулы, порожденные столкновением враждующих политических сил, и должен был грянуть политический кризис, выразившийся в поднятии вопросов о целесообразности различных форм вооруженной антисоветской борьбы и о роковой роли провокации в ней, — чтобы история «Треста» проникла на страницы печати, а с нею снова прозвучал голос Опперпута.