Миновав кондиционированный салон парома, Куколка вышла на корму, где народу было гораздо меньше, а стало быть, ниже была возможность, что на нее станут пялить глаза. Когда паром развернулся, подняв крутую грязноватую волну, Куколка села, надела темные очки и стала смотреть на залив. Судно двигалось плавно, неторопливо, и город тоже приближался медленно, посверкивая в яростном потоке солнечного света окнами своих башен; Сидней был прекрасен, особенно хороши были его великолепные дороги и чудесные прибрежные особняки.

И все же, куда бы Куколка ни посмотрела, она не могла избавиться от мысли о том, что каждый день в этом прекрасном городе люди страдают от унижений и оскорблений, что повсюду правят ненависть и алчность, что верх всегда одерживают глупость и смерть. Еще хуже было то, что люди по своей воле предпочитают смириться с тем, что для них неприемлемо, и прожить всю жизнь во лжи, терпя все, даже если оно для них совершенно невыносимо, в надежде, что их, может быть, оставят в покое. Вот только ее-то теперь в покое не оставят никогда. Однако она понимала, что по-прежнему будет все принимать и со всем мириться. А что же еще, разумно возражала она себе самой, остается? Ведь только в таком случае все может закончиться хорошо, не правда ли? Только если она будет по-прежнему со всем соглашаться и почти все принимать, а кое-что попросту глотать, не задумываясь и продолжая улыбаться той, совсем не свойственной ей улыбкой – вот тогда все это, возможно, закончится столь же внезапно и нелогично, как и началось, и жизнь ее вернется в привычное русло.

Солнце в небесах словно взорвалось, разлетевшись на тысячу пронзительно вопящих кусочков агонизирующего света, и Куколка поспешно опустила глаза на покрытый грязной коркой металлический пол парома. Голова разболелась, в животе что-то булькало. Но, самое главное, даже здесь, на воде, она не чувствовала себя в безопасности.

Когда паром подошел к причалу в бухте Мосман-коув, Куколка сошла на берег и, стараясь поскорее уйти от палящих яростных лучей, свернула на асфальтовую дорожку, которая, огибая песчаниковые утесы, неторопливо вилась в роскошном зеленом туннеле из мангров и пальм. Рядом на ветвях эвкалиптов отдыхала целая колония попугаев. Казалось, даже птицам слишком жарко, и они в кои-то веки притихли, не разрывая, как обычно, поднебесье своими пронзительными криками. Это безнадежное смирение громкоголосых созданий и приятная прохлада, царившая на тропе, несколько успокоили Куколку.

«Уайлдер права, – убеждала она себя. – Это просто какая-то безумная ошибка. И потом, они ведь даже ее личность не установили, а возможно, и никогда не установят. У них есть только один, очень плохой, кусок видеозаписи с неясной женской фигурой, которая вполне может принадлежать любой из миллиона сиднейских женщин».

Куколка свернула с тропы и выбралась на дорогу, идущую по краю утесов, а затем оказалась на широкой улице, по обеим сторонам уставленной роскошными европейскими автомобилями, и наконец добралась до великолепного особняка на верхнем конце улицы, откуда открывался вид на залив и на город. Украшенная резьбой парадная дверь была предусмотрительно распахнута настежь, но Куколка все же постучалась и громко поздоровалась, прежде чем пройти внутрь.

Сколько бы раз она ни приходила в этот дом, он всегда производил на нее потрясающее впечатление, такой он был светлый и красивый; в каждой детали его интерьера сквозил поистине безупречный вкус. Она повесила сумочку, как делала это каждую неделю, на стойку для пальто рядом с картиной Миро, висевшей в холле, и стала ждать.

Куколка совершенно не разбиралась в живописи, но хорошо знала, что это именно Миро. Еще в самый первый свой визит сюда она спросила, кто это написал, потому что картина ей очень понравилась. Позднее она отыскала Миро в Google и была удивлена тем, что знакома с человеком, у которого достаточно денег, чтобы владеть подлинником такого автора.

На картине был изображен довольно странный маленький человечек с глазами огромного жука и квадратным туловищем, практически лишенным рук и ног и странно разлинованным, как для игры в крестики и нолики, и одновременно напоминавшим решетку в тюремной камере. А в животе у человечка Миро изобразил красное солнце и голубое небо, точно заключенные в эту темницу.

И картина Миро, и сам дом принадлежали Фрэнку Моретти. К нему-то Куколка и пришла. Он жил один, и у него, похоже, была куча денег. Во всяком случае, он легко платил за все, что ему было нужно. За садовников, поваров и уборщиков. За развлечения. И за красоту.

– Красоту я ценю превыше всего, – говорил он Куколке. Он заявлял ей нечто подобное не раз и не два, он повторял это без конца, да и вообще почти все, что говорил ей Фрэнк Моретти, она до этого уже слышала, по крайней мере, несколько раз.

Такое ощущение, что Фрэнк Моретти был уверен, что принадлежит к высшей расе существ, способных понимать Красоту и Искусство; эти существа отпуск проводили в Тоскане, а произнося французские или итальянские слова, издавали горлом какой-то странный звук, словно у них в носоглотке застряли сопли. Однажды Уайлдер, выслушав одну из многочисленных историй Куколки о Моретти, сказала, что он, судя по всему, похож на изголодавшегося человека, ищущего поесть в художественной галерее, и они обе весело расхохотались.

До того как Куколка стала приходить сюда, ей никогда не доводилось посещать такой дом, как у Фрэнка Моретти. Дело было даже не в его исключительной величине и не в том, что любая вещь здесь, на какую ни посмотри, была необычной, уникальной – и чем больше смотришь на какой-то предмет, даже если это просто стул или ковер, тем более удивительным, не похожим на все прочие стулья, ковры, виденные тобой раньше, он тебе кажется. Также очень интересным, хотя и не самым главным, здесь было то, что все эти вещи самым неожиданным образом медленно являли свою сущность, какую Куколка раньше в них и не подозревала; например, большой округлый выступ на низкой, по колено, стене оказался куском мрамора, имеющим форму вульвы, существующей настолько независимо от чего бы то ни было, что Куколка лишь через несколько месяцев разглядела наконец, что именно представляют собой эти мягко очерченные мраморные эллипсы.

Нет, самым главным тут было то, что каждый предмет мебели, каждое украшение служили единой цели, создавали более значимое целое – тот интерьер, ту уникальную среду, подобных которым Куколка никогда не видела и не знала; ни один из элементов этого интерьера не был дерзким, ни один не кричал, нагло требуя к себе внимания, и в итоге создавалось удивительное ощущение безмятежного покоя. Лишь после многочисленных визитов в этот дом Куколка наконец поняла, что подобное ощущение создают прежде всего большие деньги.

– Возможно, это потому, что я итальянец, – говорил в таких случаях Фрэнк Моретти. – Ведь именно поэтому я полон страстей. Но без красоты я просто жить не могу.

Куколке, впрочем, итальянцем он не казался. Он казался ей просто очень богатым человеком. По словам Фрэнка Моретти, его семья разбогатела на торговле вином. Возможно, думала Куколка, богатые не просто владеют деньгами, но и сами принадлежат деньгам. Ибо, когда Фрэнк Моретти о чем-то с ней говорил, то единственное, что она слышала в его голосе, – это деньги. Возможно, сам-то он считал, что высказывает мудрые идеи, демонстрируя свой тонкий вкус и понимание Прекрасного. Возможно, ему казалось, что его устами говорит сама Италия. Но в его словах были просто деньги – деньги, которые у него уже имелись; деньги, которые он хотел иметь дополнительно; деньги, которые он непременно будет иметь.

«Интересно, – думала порой Куколка, – если бы у Фрэнка Моретти была бухгалтерская книга, в которую он записывал бы свои наиболее существенные траты, то в какой столбец попала бы она? Наверное, в тот, что был бы озаглавлен «Красота» – вместе с недавними покупками средневековой мебели, этрусских мозаик, предметов искусства аборигенов и нескольких работ маслом нью-йоркских художников». Знания Куколки об искусстве начинались и кончались домом Фрэнка Моретти: Константин Бранкузи, Ровер Томас, Шон Скалли, Фред Уильямс, Люк Тёйманси, разумеется, Миро. Название картины Миро было на французском, и когда Фрэнк Моретти его произносил, оно звучало как комок слизи, вибрирующей в носоглотке.

– В переводе это значит «человек, проглотивший солнце», – пояснил Фрэнк Моретти с таким видом, словно устал объяснять столь очевидные вещи.

Но как бы Куколка ни любила картину Миро, со временем этот человек, проглотивший солнце, и Фрэнк Моретти все чаще стали казаться ей одним и тем же лицом.

Она любовно водила пальцем по шляпкам больших декоративных гвоздей, которыми была обита резная дверь деревянного шкафа, примостившегося рядом с картиной Миро, когда у нее за спиной послышалось тихое урчание мотора. Она обернулась и увидела, как из-за угла выкатилось электрическое инвалидное кресло. В кресле сидел маленький рыхлый человечек; ноги его бессильно болтались, свисая с сиденья, выстланного каракулевой шкурой. Его и без того большие глаза невероятно увеличивали очки в крупной красной оправе, а поскольку волос у него на голове практически не осталось, создавалось впечатление, что на лице у него только и есть, что эта пара огромных глаз, пребывающих в состоянии постоянного удивления.

– Привет, Кристал, – произнес Фрэнк Моретти.