Для Фрэнка Моретти не было ничего загадочного в том, почему он согласился на незначительную роль субподрядчика в контрабанде людей. Это отнюдь не было его «гуманитарным хобби», как он втайне шутил наедине с собой и порой даже пытался хотя бы отчасти в это поверить.

Нет, он занимался этим потому, что данный бизнес был весьма прибыльным, а его роль – достаточно легкой и приносившей стабильно высокий доход. Ему достаточно было сделать несколько телефонных звонков, дать кое-кому финансовый «пинок», нанять «проводника», то есть перевозчика, и человека – в данном случае этим занимался Тарик-аль-Хаким, – который выпустил бы людей из контейнера, вывел их из порта и передал в нужные руки.

За исключением тех женщин, за которых Моретти платил сам, он редко находил человеческие существа красивыми, но был приятно удивлен, когда оказалось, что торговля этими существами на редкость выгодна. Сегодня, например, прибыл еще один контейнер, на этот раз прямиком из Шанхая, с грузом албанской консервированной томатной пасты и двенадцати человек. Почему албанскую томатную пасту в Австралию поставляют из Шанхая, Моретти мог только гадать; впрочем, ему это объяснили старинными торговыми связями.

«Ничего удивительного, – думал Фрэнк Моретти, – что я так паршиво себя чувствую. Какой кошмарный вечер!» Сперва заявилась эта стриптизерша, требуя бог знает чего, а потом, когда приглашенные на обед гости уже с благодарностями разошлись по домам, а сам он собирался в сотый раз набрать номер Тарика-аль-Хакима, в дверь вдруг кто-то позвонил.

Моретти окатила волна страха и вины, когда он, открыв дверь, увидел перед собой полицейского и тот сразу начал задавать множество вопросов о стриптизерше. «А в чем, собственно, состоит мое преступление? – вдруг подумал Моретти, как бы споря с самим собой. – Разве мои действия чем-то отличаются от того, что многие соседи совершают ради денег? И от того, что, в сущности, всем нам велят делать каждый день?»

Затем он вспомнил, как улыбался Ли Мун над своим стаканом виски Johnnie Walker Blue Label в тот день, когда они впервые познакомились, и как он объяснил ему, что на самом деле все эти соглашения о свободной торговле лгут, что многое до сих пор так и не разрешено, а торговля некоторыми товарами не одобряется вполне официально, но и без слов понятно, что сделки на торговлю ими все равно заключаются. Ли Мун обладал весьма приятной наружностью и всегда лучился приятнейшей улыбкой; он очень напоминал Фрэнку Моретти далай-ламу, одетого в дорогой темный костюм.

– Да, да! – радостно говорил Ли Мун, и улыбка его становилась все шире, придавая его округлому лицу выражение радостного изумления. – Органы исчезнувших туристов, невинность детей, приехавших посмотреть аниме «Маи Чаи» с музыкой Эннио Морриконе… Да, да, Фрэнк! А знаете, вчера мне предложили для продажи здесь, в Австралии, коллаген, извлеченный из кожи казненных китайских преступников. Да, да! Это же просто удивительно!

Это и впрямь было удивительно, и Ли Мун засмеялся. Ему все это казалось таким забавным! Фрэнк Моретти тоже засмеялся, а Ли Мун продолжал:

– Вы знаете, Фрэнк, самое главное – это отнюдь не правила и ограничения: делайте так, а так делать нельзя. О нет! – Он выразительно поднял палец и даже чуть наклонился вперед. – Самое главное – это дух свободной торговли, дух великой глобализации. Да, да. Дух нашей эпохи: покупай-продавай, Фрэнк; да, да, все на свете существует для того, чтобы покупать и продавать. Даже мы! Да, да.

Фрэнк Моретти засмеялся. Засмеялся и Ли Мун.

– За нас! – сказал Ли Мун, поднимая стакан с виски.

– За нас! – сказал Фрэнк Моретти, тоже поднял стакан, и у него возникло мимолетное ощущение, что этот тост странным образом связал его не только с Ли Муном, но и с чем-то огромным, жестоким, нависшим над ними обоими, точно холодная тень этого мира. И он невольно содрогнулся, понимая, впрочем, что это нехорошее чувство скоро пройдет, что у него будет еще больше денег и тогда он забудет это тревожащее душу ощущение. Он одним глотком допил виски и с улыбкой пожал Ли Муну руку.

«Если оглянуться назад, – думал Фрэнк Моретти, – то ведь все, сказанное тогда Ли Муном, оказалось правдой. Правда, что мы существуем, чтобы нас покупали и продавали. Правда, что естественные законы нашей жизни, наша судьба, наша биология имеют значение только в рамках нашей способности удачно заключить сделку. Правда, что наш мир – это базар». И Моретти чувствовал, что сам он давно уже подо всем этим подписался и долгие годы прожил в полном соответствии с этим.

И все же, поскольку в данный момент он был весьма обеспокоен сложившейся ситуацией, Моретти вдруг обнаружил, что вовсю лжет, когда внезапно заявившийся к нему коп стал спрашивать его о стриптизерше Кристал, – лжет не для того, разумеется, чтобы защитить себя, а чтобы защитить ее, эту сумасшедшую девицу. И, стараясь ее спасти, он выдал полицейскому совсем уж странную ложь: сказал, что ее здесь не было уже целый месяц.

Но полицейский с греческой фамилией оказался достаточно умным и по-прежнему держался весьма дружелюбно, так что Моретти вместо того, чтобы выставить его за дверь и позвонить адвокату, счел более благоразумным продемонстрировать свое желание помочь следствию. Впрочем, он в любом случае всегда именно так обращался с любыми представителями государственной власти; это была, так сказать, его фирменная, «сиднейская» манера – улыбаться, выказывать желание помочь, проявлять гостеприимство и дружелюбие.

И когда он предложил полицейскому-греку выпить, тот, несмотря на поздний час, согласился, и они выпили немного, потом еще немного, а потом солодовый виски вызвал естественное желание угоститься утонченной граппой, а это, в свою очередь, привело к тому, что Моретти – а он всегда испытывал некоторую гордость, слыша комплименты в свой адрес из уст тех, кто искренне восхищался его познаниями в искусстве, – не смог противиться страстному желанию коллекционера и устроил полицейскому небольшую экскурсию по дому, показывая наиболее интересные и экзотические экземпляры из своей коллекции сокровищ. Вскоре они, естественно, оказались возле резного шкафа в холле, и Моретти попросил нового знакомого достать ключ и открыть дверцу шкафа, желая показать лучшие образцы того, что там хранилось. Для начала он предложил Лукакису выдвинуть тот ящичек, где хранилась «беретта», и уже начал рассказывать ее историю, но этот верзила, глядя на него с каким-то странным выражением лица, вдруг растерянно сказал:

– Но здесь никакого пистолета нет.

Моретти, хоть и был потрясен этим известием, довольно быстро оправился от удара, понимая, что очевидное изумление – это дополнительное доказательство его собственной невиновности, и сразу согласился с предположением грека о том, что наверняка это дело рук кого-то из допущенных в дом. Впрочем, сюда вчера и сегодня приходили многие: поставщики провизии, официантка, прислуживавшая за обедом, сиделка – этих вообще несколько, и они по очереди приходят каждый день, чтобы привести его в порядок. Мне даже трудно припомнить все их имена, сказал Моретти, но, когда коп спросил его прямо, он сразу заявил, что стриптизерша взять пистолет никак не могла, потому что уже очень давно сюда не приходила. Это была на редкость глупая ложь, и все же Моретти на ней настаивал.

– И потом, – прибавил он, – откуда ей было знать, что хранится в этом шкафу и уж тем более где спрятан ключ от него.

Он согласился с полицейским, когда тот заметил, что это просто невероятная загадка, прекрасно понимая, что грек не поверил ни единому его слову. И все же девушку он почему-то не выдал. Это было совершенно необъяснимо.

– Никому не дано знать, какие у того или иного человека могут быть тайные мотивы, – предпринял последнюю попытку грек, уже стоя в дверях. – Вы абсолютно уверены, что пистолет украла не она?

Когда же полицейский наконец ушел, Моретти признался себе: если бы его арестовали, да еще и применили к нему допрос с пристрастием, он бы, пожалуй, сознался не только в том, что Кристал здесь была, но и во всех своих, весьма сомнительных делишках – в подделке рисунков аборигенов и устава компании, в изготовлении фальшивых «предметов древности», в контрабанде наркотиков и людей и даже в том, как именно ему удавалось все эти дела проворачивать; однако объяснять, почему он это делал, он никогда бы не стал; даже сама мысль о подобных объяснениях была ему до крайности неприятна.

Разве мог он, например, признаться этому копу, что давно уже разгадал в этой стриптизерше те же страстные желания, что бушевали и в его душе? Ведь именно они сделали его хозяином этого великолепного особняка и всех собранных сокровищ; но они же и заставили его постоянно жить во лжи. Ибо и он, разумеется, был совсем не тем человеком, каким представлялся этой девушке: к семье богатых итальянских виноторговцев он не имел никакого отношения и родился не в восточных пригородах Сиднея и не на северном побережье; он был точно таким же «уэсти», как и она; «уэсти», стремившимся во что бы то ни стало сделать карьеру; «уэсти», сумевшим заново создать себя после страшной автомобильной аварии и начать новую жизнь с новым именем, которое сам выбрал, и с отчаянным желанием во что бы то ни стало подняться наверх. Он всегда ненавидел WoG, эту идиотскую игру в Героев, и ему показалось, что будет справедливо назвать именем одного из этих «вогов» то изуродованное бессильное тело, внутри которого ему отныне предстояло существовать.

Наверное, ему все же следовало рассказать копу все, что он знает о Кристал, и признаться, что, скорее всего, именно она и взяла пистолет. Но как бы он смог объяснить, что она – это, в сущности, он сам до той аварии, что именно поэтому он и не смог ее предать? Однажды он согласился с Ли Муном, когда тот заявил, что все на свете существует для покупки и продажи. А что, если это все же не так? Что тогда?

Он поставил CD с ноктюрнами Шопена в исполнении Дину Липатти, пытаясь успокоиться и снова напомнить себе о красоте и искусстве. Как только заиграла музыка, он развернул свое кресло и уже собирался подъехать поближе к боковому столику, на котором стоял телефон, чтобы позвонить – но вдруг испытал весьма странное ощущение: все предметы вдруг словно стали неожиданно тяжелыми, а каждое движение превратилось для него чуть ли не в подвиг.

Ему казалось, будто что-то невидимое ползет, расползается по его телу и одновременно что-то еще вытекает из его тела, оставляя после себя пустоту. И что-то странно покалывало у него в руке, перемещаясь то вверх, то вниз по всей ее длине. И пальцы отчего-то вдруг онемели, когда он попытался нажать на кнопку пульта управления креслом. Что-то с невероятной силой билось у него в грудной клетке, сокрушая ребра. Что-то так сдавило легкие, что стало трудно дышать. Кто это душит его? Кто стиснул ему шею железными пальцами? Кто заталкивает его язык назад, в глотку?

– Нет! Нет! Нет! – вдруг громко выкрикнул он. Ему было безумно, безумно страшно. Его охватила паника, но он понимал, что непременно должен что-то предпринять. Хоть что-нибудь. Однако он так и не сумел сдвинуться с места и лишь сильней и сильней раскачивался всем телом. В итоге он настолько наклонился вперед, что потерял равновесие и, не сумев вернуться в прежнее положение, вывалился из кресла.

Собственно, вывалился он не на пол, а на другое кресло, старинное, эпохи Ренессанса, украшенное инкрустацией из слоновой кости и покрытое тонкой резьбой подобно многим другим предметам мебели, которыми он так гордился. Но на самом деле это была не резьба, а бесчисленное множество дырочек, оставленных жучками-древоточцами и как бы замаскированных невероятным количеством пыли, собравшейся за долгие годы, словно ждавшей освобождения из этого миража, созданного искусством насекомых-резчиков. И вот, когда на ветхое кресло рухнуло маленькое, но довольно тяжелое тело его хозяина, одна изъеденная древоточцем ножка подломилась. Моретти соскользнул на пол, сильно ударившись виском об угол нижней полки книжного шкафа. Сознание его померкло, и, как впоследствии определил коронер, именно удар виском навсегда лишил его возможности вернуться в этот мир.

Теперь в доме была слышна только музыка; можно было, казалось, даже определить, с какой силой обитые фетром молоточки ударяют внутри рояля по туго натянутым струнам. И дивные звуки ноктюрна Шопена все продолжали звучать над мертвым телом Фрэнка Моретти.