Поезд с пронзительным воплем вылетел из тьмы туннеля навстречу убийственно яркому свету дня; теперь за окном мелькали жестяные крыши мастерских, железнодорожные ограды и оштукатуренные стены многоквартирных домов; затем поезд нырнул под эстакаду и проехал мимо станции пригородной железной дороги, где на перроне стояли рядышком три мусульманки в темных одеждах, а чуть поодаль от них трудились рабочие в оранжевых жилетах. И надо всем, что видела за окном Куколка, нависла чудовищная жара, колыхавшаяся физически ощутимыми, зримыми волнами, точно радиация. Она сунула в рот две последние таблетки успокоительного.

Ее внимание привлекла какая-то африканка, сидевшая в дальнем конце вагона с усталой дочкой на руках; волосы девочки были заплетены в очаровательные косички с красными и желтыми бантиками. Монотонное постукивание колес убаюкало малышку, и она уснула, а поезд все мчался по наземному участку пути мимо товарных поездов с овощами и торговых центров, своим убогим видом скорее напоминавших тюрьмы; за окнами проносились ржавые железные крыши, бетонные стены, сверху донизу украшенные граффити; возникали и исчезали, сменяя друг друга, рекламные щиты с изображенным на них огромным ярким лицом, которое своей геометрической угловатостью и намертво прилипшей к губам искусственной улыбкой, казалось, говорило: меня создали не с помощью скальпеля, а вырезали на строгальном станке. Рядом с этим странным лицом было написано название радиостанции, ее частота и слоган «ДЖО КОЗАК – ЭТО СИДНЕЙ!».

А вдали, на обширном, кажущемся бесконечным пространстве, в жаркой пелене раскинулись западные пригороды, стремительно приближавшиеся и уже вполне различимые – Бэнкстаун, Ривсби, Панания, Маккуари Филдз, Кэмпбелтаун.

Девочка с косичками заплакала, и мать, крепче прижав ее к себе и обмахивая газетой, стала что-то шептать ей на ушко. «Держи ее крепче, – думала Куколка, заметив и в этой газете на первой полосе собственную фотографию. – Держи и никогда от себя не отпускай».

Куколке отнюдь не было свойственно возвращаться назад, даже в мыслях; всю жизнь она яростно стремилась только вперед. Семья, дом, воспоминания – все это для нее было лишь мусором, до краев заполнившим корзину. Но она знала – по тем сериалам, которые любила смотреть по телевизору, – что подобные вещи иной раз и впрямь могут иметь значение; впрочем, для себя она открыла и ту истину, что значение они имели в основном только в сериалах. У нее не было дома, не было семьи, и пути назад тоже не было. И в детстве у нее было мало интересного и хорошего, так что и детство теперь для нее почти ничего не значило. А вот запас успокоительного и снотворного ей бы очень хотелось иметь, чтобы не испытывать тревоги, не быть такой скованной и напряженной, как туго натянутая струна, по той лишь простой причине, что поезд, в котором она сидит, мчит ее назад, в знакомые пригороды.

Девочка с косичками снова уснула, и ее чернокожая мать, поглаживая дочь по голове, смотрела в окно. И в ее рассеянно-отсутствующем взгляде Куколка читала и чуть глуповатое самодовольство, и абсолютно неоспоримую нежность и любовь.

И эта любовь африканской матери к своему ребенку была точно такой же, как та, которую Куколка столько лет в себе подавляла и которая теперь, несмотря на все ее усилия, вдруг вскипела в душе, точно огромная волна гнева. Ей вдруг захотелось вскочить, схватить эту спящую девочку и вышвырнуть ее из вагона – пусть разобьется насмерть о железнодорожное ограждение, вдоль которого мчится поезд! В данный момент она эту африканку просто ненавидела, ненавидела ее черную кожу, ненавидела ее непонимание того, что одной лишь любви недостаточно. Она знала: единственное, что заставит африканку это осознать, – если у нее каким-нибудь жестоким, ужасным образом навсегда отнимут ее ребенка.

Внезапно Куколка обнаружила, что поезд остановился, и, испугавшись, что пропустила нужную остановку, вскочила, в панике бросилась к дверям и сошла с поезда в самый последний момент, когда двери уже начали закрываться. Впрочем, панический страх охватил ее еще и потому, что ей вдруг показалось, что пробудившаяся любовь возьмет над ней верх, и она пришла в ужас, когда эта любовь породила в ней мимолетное желание кого-нибудь убить. И лишь когда поезд стал удаляться, до нее дошло, что она сошла на одну остановку раньше, чем было нужно.

Когда Куколка, покинув густую тень, отбрасываемую зданием станции, вышла на залитое солнцем шоссе, жара обрушилась на нее лавиной горячей, быстро сохнущей патоки. Каждое движение давалось ей с трудом, так что шла она медленно. Впрочем, движение на шоссе было весьма активным, да и на главной улице пригорода тоже, но прохожих было мало – никому не хотелось вылезать под палящее солнце; все, кто не был вынужден работать снаружи, старались обрести убежище поближе к кондиционеру или вентилятору, держа в руках кружку холодного пива или бокал охлажденного вина. Кое-кто тупо пялился в телевизор, а потом даже вспомнить не мог, что смотрел – то ли спортивную передачу, то ли реалити-шоу, то ли документальный фильм о Гитлере, – а кое-кто пытал счастья в Интернете, выискивая порно. Некоторые развлекались тем, что били жену, или кричали на мужа, или колотили ребенка. Впрочем, большинство вообще ничего не делало. Уснуть в такую жару было трудно, но еще трудней, почти невозможно, было заставить себя двигаться. Зато все очень легко выходили из себя по любому пустячному поводу, но, к счастью, без особых последствий, ибо куда важней было ничем себя не беспокоить и ни о чем не заботиться.

Возле прачечной, соединенной с видеопрокатом и принадлежащей шриланкийцу, Куколка заметила нечто необычное для этого пригорода – настоящее такси. Благодарная судьбе за то, что теперь ей не придется полчаса мучиться, тащась пешком по густой липкой жаре, она помахала таксисту.