Уайлдер едва успела повесить трубку после долгого разговора с Куколкой, когда в дверь постучали. Это оказался Ник Лукакис. Они не виделись и не разговаривали уже месяца три – с тех пор как закончился их роман.
Он вошел и остановился у двери, точно какой-то торговец-коммивояжер. Оба старательно отводили глаза, не зная, как посмотреть друг на друга, как встать, как держаться и что сказать. Вообще-то, им много чего хотелось друг другу сказать, но они не знали, с чего начать, как вымолвить хотя бы первое слово из великого множества слов.
Ник Лукакис оглядел гостиную, разгромленную во время полицейского рейда, после которого Уайлдер лишь отчасти удалось навести порядок.
– Твои друзья! – с какой-то особой горечью сказала Уайлдер, заметив его взгляд.
– О чем ты? Извини, я не понял, – встрепенулся Ник Лукакис.
– О том, что твои приятели вломились ко мне среди ночи и устроили здесь отвратительный обыск! Ты ведь тоже поэтому сейчас явился, верно?
Ник Лукакис снова огляделся. В доме царил кошмарный беспорядок: в кухне на полу валялись сковородки и кастрюльки, а в гостиной – картины с разбитыми стеклами и растрепанные книги. Лукакис даже растерялся и не сразу смог прийти в себя, а Уайлдер безжалостно продолжала:
– Они, наверное, хотели, чтобы ты на меня поднажал, да? Заставил бы рассказать все, что я знаю?
Ник Лукакис беспомощно на нее посмотрел, и она поняла: он ничего о полицейском рейде не знал и только пытается как-то все это осознать.
– Я всего лишь тупоголовый коп из отдела по борьбе с наркотиками, – произнес он, – и ты сильно ошибаешься, полагая, что они нам хоть что-то рассказывают, если не считать совсем уж никому не нужного дерьма.
На этом разговор, собственно, и иссяк. Уайлдер сварила кофе и, поставив поднос на стол, подвинула к Лукакису стул с мягкой подушечкой на сиденье, как бы приглашая присаживаться. Он улыбнулся. Уайлдер промолчала.
В хозяйстве Уайлдер имелось четыре деревянных стула с гнутой спинкой и жестким сиденьем, и она специально купила эти дешевые мягкие подушки, чтобы было удобней сидеть. Ник Лукакис почему-то сразу эти подушки возненавидел и заявил, что они «старомодные». Уайлдер его заявление не понравилось, но, поскольку ей, вообще-то, было все равно, есть подушки на стульях или нет, она просто собрала их и засунула в чулан. Однако после печального завершения их романа она снова их достала и привязала к сиденьям стульев. Но сейчас она была сердита: из-за ночного полицейского рейда, из-за того, какой хаос царит у нее дома, из-за Куколки, которая позволила всему этому случиться, а потому, помолчав, она с вызовом заявила:
– А мне они нравятся! – Ее все еще терзали мысли о Нике Лукакисе, о его отношении к подушкам на стульях и о ночном налете полиции. – И потом, эти стулья слишком жесткие, на них же без мягкой подстилки сидеть невозможно!
Ник Лукакис молча пил кофе. Потом сказал:
– Понимаешь, Уайлдер, в целом дом у тебя очень приятный. Стильный. Во всяком случае, он в твоем стиле. Но эти подстилки… ну, я не знаю. Они сразу как бы весь уровень снижают.
Уайлдер промолчала. Она знала, что ничто так не приводит его в бешенство, как ее нежелание поддержать разговор. Мало того, она еще и тему сменила, понимая, что этим может лишь еще больше его разозлить.
– Зачем ты так? – спросил через некоторое время Ник Лукакис.
– А как? Как бы ты на моем месте поступил, Ник? Скажи, как? Отправился бы к своей Дайане и принес мне ее смешные подушки на стулья? Как бы ты поступил?
И тем не менее держалась она вполне спокойно. После всего случившегося она как-то ухитрилась сохранить спокойствие. Она ненавидела, когда Ник вел себя нерешительно, когда он готов был сдаться ей без боя, когда не желал быть главным. Так что она еще немного подразнила Ника разговорами о жене, но чем больше она его дразнила, тем сильней ненавидела его жену и презирала его самого.
В глубине души Ник Лукакис испытывал отвращение к подобным проявлениям ее ревности, особенно когда эта ревность проявлялась в таких вот мелочных злых укусах. Однако он отлично понимал, что не имеет права выказывать сейчас ни гнев, ни раздражение. И потом, ему надо было уяснить для себя нечто куда более важное, так что всю эту ерунду он был вынужден попросту проглотить и довольно спокойным, хотя и несколько угрожающим тоном сообщил Уайлдер, какова, по его мнению, истинная история Джины Дэвис и почему ему необходимо ее найти.
Говоря об этом, он очень старался не смотреть на груди Уайлдер, всячески прогоняя из памяти воспоминания о том, как они занимались сексом, и она, лежа на нем, то приподнимала, то опускала нижнюю часть туловища, а он все смотрел на ее роскошные груди, нависавшие над ним, и все гладил ее по голове, запуская пальцы в гущу ее волос. А еще он старался не думать, как часто они смеялись вместе, с каким удовольствием он слушал ее бесконечные истории…
– Где она, Уайлдер? – спросил он.
– Твоя жена? Дайана? Твоя женушка-жена? Ну, это тебе лучше знать!
В ответ он резким движением схватил ее за оба запястья и больно их стиснул.
– Чтоб тебя!.. – вырвалось у него. – Где Джина? Куда она, на хрен, подевалась, твоя траханая Джина?
Уайлдер, гордо вскинув голову, смотрела на него и молчала. Он встал, вытряхнул ее из-за стола и, по-прежнему крепко держа ее за руки, с силой притянул к себе, так что обе ее кисти оказались чуть ли не прижаты к его лицу.
– Отпусти, – сказала Уайлдер. – Ты делаешь мне больно.
– Я могу помочь ей, Уайлдер.
– Я ничего не могу тебе сказать, – произнесла она и тут же пожалела об этом, потому что теперь он окончательно понял, что ей известно, где Куколка.
– Тебе придется, Уайлдер.
Она попыталась вырваться, но он держал крепко. Хотела крикнуть во весь голос, но вместо этого вдруг улыбнулась, потому что теперь он вел себя именно так, как ей нравилось, и делал с ней именно то, что ей хотелось.
– А как же твоя женушка-жена? – спросила она, улыбаясь еще шире. – Твоя женушечка-женулька?
«У меня совершенно нет сил, – думал Ник Лукакис, – и я абсолютно не представляю, как мне быть дальше». Он отпустил запястья Уайлдер, опасаясь, что совершит что-нибудь еще более глупое, затем собрал на поднос кофейные чашки и отнес на кухню, прячась за этими простыми домашними действиями, чтобы немного успокоиться.
А Уайлдер стояла и смотрела ему в спину. У него была мощная, чуть сутуловатая спина регбиста. Глядя, как он тщательно моет чашки, вытирает их, убирает в буфет – в общем, совершает странно-упорядоченные действия среди царящего в доме хаоса, – она вдруг вспомнила вкус его поцелуев, одновременно и сладкий, и чуть солоноватый.
А он, стоя над раковиной, все уговаривал себя: может, так даже лучше? Ну, хорошо, узнает он, где Джина, и что? Он ведь все равно не сможет ей помочь – эта история приобрела слишком большие масштабы; и потом, ему так или иначе придется все рассказать и тем, другим, поскольку им наверняка будет известно, что он приходил к Уайлдер. А после того, как он им все расскажет, судьба Джины окажется полностью в их руках, и он, Ник Лукакис, сам ничего решить не сможет.
Лукакис вернулся к столу и произнес:
– Знаешь, я, пожалуй, лучше пойду. Ты извини, что так получилось. – Он каким-то невнятным жестом повел вокруг себя рукой. И голос его теперь звучал иначе, словно это он был виноват в том, что в квартире царит такой беспорядок. Он подошел к Уайлдер, намереваясь поцеловать ее на прощание быстрым поцелуем.
Но руки их сами потянулись друг к другу, и они обнялись, и он смог почувствовать знакомое тепло ее грудей, а она – его мускулистую спину. Нет, они не рухнули на пол, охваченные необоримой страстью, среди перевернутой мебели, растерзанных книг и журналов и сброшенных со стен картин с разбитыми стеклами. Они просто стояли и неловко обнимали друг друга, будто от малейшего неосторожного движения их хрупкие, фарфоровые тела могли разлететься вдребезги и уничтожить даже то малое, что у них еще оставалось.
«Спать в объятиях Уайлдер, – думал Ник Лукакис. – И больше мне ничего и не нужно». Спать с ней! Уснуть, обнимая ее, вдыхая ее запах, чувствуя, что и она его обнимает, что наконец-то и в его душе воцарился покой. Мир, покой – какими чудесными вдруг показались ему эти слова! Как страстно ему хотелось отдохнуть. Но сейчас это было совершенно невозможно, и он молчал, не зная, что сказать.
Несмотря на пробудившуюся страсть, Уайлдер снова напомнила себе, что давно все решила и больше никогда с ним спать не будет. «Нет, – думала она, – все кончено, что-то навсегда ушло из моей души». И тут же поняла: но только если он не заговорит. А если он сейчас что-нибудь скажет, то все, возможно, будет иначе. Тогда исчезнет одна из двух противоборствующих мыслей, которые сейчас не дают ей покоя, и станет ясно: то ли она его больше не хочет, то ли хочет сильней, чем когда-либо прежде. И в конце концов Уайлдер рассказала ему о Куколке все, заставив себя поверить, что необходимость этого рассказа была предопределена судьбой; она старалась не думать о том, что сделала это лишь для того, чтобы и он смог ей что-нибудь сказать. Хоть что-нибудь. Все равно что. Что угодно.
А Ник Лукакис, продолжая обнимать ее, страстно мечтал, чтобы в душе его наконец воцарился покой, но по-прежнему не знал, что сказать Уайлдер, и думал: лучше б она вообще ничего не рассказывала. Гладя ее по волосам, он старался не вспоминать о своих сыновьях. О Дайане. Но так и не знал, как ему поступить. Как было бы хорошо, если бы их с Уайлдер объединяло что-то еще, а не только это. И все-таки он продолжал обнимать ее, уже слыша на улицах шум утреннего сиднейского трафика, и ему казалось, что сейчас он не выдержит и закричит во весь голос. Но он молчал, так и не зная, что сказать ей в ответ, и очень жалел, что она вообще все это ему поведала.