Там, где кончалась Детская Лужайка и начиналось греческое кладбище, был водопроводный кран, из которого Куколка наполнила свое ведерко. Пока бежала вода, Куколка заметила двух больших греческих женщин и одного маленького мужчину, уже довольно пожилого, в допотопном льняном костюме кремового цвета; они устроились под большим зонтом перед богато украшенной и прекрасно ухоженной могилой на принесенных из директорского кабинета креслах и болтали, словно собрались на барбекю.

Одна из женщин вытащила из пластикового пакета два ролла с салатом и протянула один соседке, и обе с удовольствием принялись за еду. А мужчина, откинувшись на спинку кресла с таким видом, будто наслаждается долгожданным перерывом после выполнения трудного дела, вынул из кармана металлический портсигар, открыл его, взял сигарету, постучал обоими ее концами по портсигару, затем слегка провел сигаретой по усам и наконец сунул ее в рот и раскурил. Он курил, расслабленно откинувшись на спинку кресла, с таким видом, словно очень доволен тем, что оказался в городе мертвых в такой чудесный жаркий денек. И хотя Куколке показалось, что эти трое выглядят несколько комично, она позавидовала их умению непринужденно наслаждаться покоем даже в таком месте. В их компании и у каждого мертвого, безусловно, было свое место.

Набрав воды, Куколка снова вернулась к могиле Лайама. Тот старик с девочкой уже ушли, и она почему-то подумала, что, наверное, Детская Лужайка – совсем не то место, где смерть легко принять, ибо здесь и жизнь-то понять совсем не просто, и люди тут скорее разъединяются, а не собираются вместе. Во всяком случае, рядом с Куколкой никто не сидел в директорских креслах. Никто не ел роллы с салатом. Никто не курил. Никто не вел светских бесед с соседями. Сюда люди приходили, чтобы вспомнить что-то очень печальное, а потом уйти.

Треск разорвавшегося от жары акациевого стручка вернул Куколку к реальной действительности. Отринув грустные мысли, она вытащила из пакета жесткую щетку и бутылку с моющим средством. Но стоило ей начать отскребать грязь с медной таблички, и та, вывалившись из бетона, упала на пыльную землю. В этот момент мимо как раз проехал кладбищенский садовник на своем мини-тракторе с прицепом. В прицепе стояли ящики из яркой пластмассы, в которых подскакивали тусклые бутыли с ядами от крыс и сорняков. На тракторе стоял громкоговоритель, из которого доносилось: «Хорошо проведенное время – большая ценность! Фирма Barbeques Galores – решетки-гриль и прочие аксессуары, а также приправы!»

Куколка посмотрела на мокрую, только что отмытую табличку, лежавшую на земле, где пыль уже успела превратиться в жидкую кашицу. Сердце у нее болезненно сжалось, но она не позволила чувствам взять над ней верх, не могла позволить! Ничего, сейчас она поступит так, как поступала всегда, – все начнет сначала и постарается превратить невезение в удачу. Она подняла табличку, сунула ее в ведро и скребла до тех пор, пока табличка не засверкала, отмытая дочиста; впрочем, она прекрасно понимала, что очень скоро табличка вновь запылится и потускнеет.

Однако прикрепить табличку к бетонной стене Куколке было нечем. И тут она вспомнила, что в сумке у нее завалялось несколько пластинок жевательной резинки; она достала их, сунула в рот и жевала все то время, пока полировала табличку с помощью замечательной жидкости «Брассо» и собственного носового платка; потом она вдавила жвачку в бетон и с силой прижала к ней табличку, стараясь закрепить ее на прежнем месте как можно ровнее.

Сухой букет она сунула в пакет, а свежие, но уже начинавшие вянуть цветы пристроила под тщательно вымытой и вновь укрепленной табличкой; рядом она поставила вымытую пластмассовую лошадку.

С ближайшего дерева что-то сердито прокаркала ворона – явно ругалась.

Куколка собрала все – щетку, моющее средство, мусор – в пакет и потихоньку двинулась под палящим солнцем в сторону железнодорожной станции. Срезая путь, она наискосок пересекла старую часть кладбища с ее разбитыми надгробиями и упавшими памятниками, надписи на которых были почти съедены ветрами, дождями и солнцем. На могилах пышно разрослись ягодные кустарники и сосны; побеги акации и лантаны пробивались сквозь каменные плиты, разрушали бетонные края надгробий и расшатывали памятники: смерть ласково, но неизбежно вытеснялась жизнью, упорно притворявшейся, что смерть – это не навсегда.

Куколка шла и думала о том, что Лайам никогда не пришлет ей писем, эсэмэс или e-mail. Никогда не приведет домой девушку, которая в его объятиях станет женщиной, женой, а потом не познакомит Куколку с внуками. Лайам никогда ее, свою мать, не обнимет – не обнимет, даже когда она будет совсем старушкой, не почувствует, как устало обмякло в его сильных молодых руках ее уже никем не обнимаемое тело. Никогда не расскажет ей о себе, не споет, не заставит ее улыбнуться в ответ на его улыбку и смех. Никогда не поцелует в тонкие, постаревшие, никем не целуемые губы, в морщинистую щеку с сухой, как бумага, кожей. Никогда не даст ей возможности понять, что она любила и была любима.

Под чахлым камедным деревом с низко растущими и торчащими во все стороны ветвями Куколка заметила на земле сломанный деревянный крест. Крошечные муравьи вовсю трудились внутри расщепленного гниющего основного столба. Потом, подняв голову, она увидела вдали стадион Homebush Olympic. Когда его строили в преддверии Олимпийских игр, она была еще подростком, и ей казалось, что детали стадиона похожи на распростертые крылья ангела. Теперь же она понимала, что в мире куда больше удивительного, чем какие-то ангелы, вот только не осталось ничего, во что еще можно было бы верить. Люди вкладывали всю свою энергию, все свои блестящие способности в создание вещей, куда более необычных, чем сам человек, и в итоге именно эти вещи заставляли людей чувствовать себя ничтожествами.

И каким-то образом все это – и муравьи внутри сгнившего и сломанного креста, и жители Сиднея, не жалевшие сил на постройку олимпийского стадиона, – слилось воедино в восприятии Куколки; и те, и другие делали то, что и должны были делать, однако сделанное ими, похоже, никакой великой цели не служило – ни у муравьев, старательно пытавшихся превратить гнилую древесину в гнездо, ни у людей, вкладывающих свой труд в создание больших городов и олимпийских стадионов. «Возможно, именно поэтому люди и хотят, чтобы их пугали мною, – размышляла Куколка, – чтобы им приятней было думать, что быть подобными муравьям – это очень хорошо». И все же она чувствовала, что в этом, а может, в ее мыслях, есть что-то неправильное; а впрочем, все уже настолько смешалось, что перестало умещаться у нее в голове, и, когда во второй раз зазвонил украденный ею телефон, она инстинктивно, даже с некоторой благодарностью, ответила на звонок. И лишь поднеся телефон к уху, задумалась: а разумно ли она поступила?