– Я хочу играть людям Шопена, – продолжал рассказывать таксист, подтверждая свои слова энергичными кивками. – Я хочу играть людям любовь. Но здесь Австралия – что можно сделать? Только водить такси.

Он что-то еще говорил, но Куколка его почти не слушала; она слушала только эту музыку, которая рассказывала ей о жизни такое, чего она никогда не знала и не хотела знать; но теперь, когда она это поняла, ее мир уже оказался разрушен до основания; ничто и никогда в нем уже не смогло бы стать таким, как прежде.

– Водить такси и зарабатывать деньги, – донесся до нее голос шофера, – а на следующее утро снова водить такси и зарабатывать. Хочешь зарабатывать больше, тогда езди больше и будешь больше зарабатывать – а зачем?

Шопен все продолжал звучать, и теперь эта музыка казалась Куколке пугающей, безумной; она понимала, что мелодия будет все глубже и глубже проникать в ее душу, будет без конца рассказывать ей все то, что о ней знает, а знает она о ней все. И тогда Куколка возненавидела эту музыку, испугавшись того, как она вскрывает ей душу, как врезается в нее, как отнимает у нее, Куколки, все приготовленное ею для собственной защиты.

– Австралия, – прошептал таксист, словно сам себе отвечая.

Температура воздуха стремительно падала, и рев приближавшейся бури становился все громче. Теперь Куколка уже почти не слышала ни звуков города, ни шума транспорта; все возрастающий грохот грома перекрывал даже звуки рояля. А шофер в ответ на угрозы стихии просто прибавил громкость.

Через пару минут разразился чудовищный ливень с градом. Огромные градины размером с мячик для гольфа стучали по крыше такси, словно молотком. Машины на улицах едва ползли, включив и передний, и задний свет; зажглись уличные фонари; откуда-то донесся пронзительный скрип тормозов, скрежет металла о металл, звон разбитого стекла и вой автомобильной сирены; впрочем, барабанный бой градин по крыше заглушил и эти резкие звуки. Таксист перемотал и снова поставил ноктюрн Шопена, но теперь эта музыка произвела на Куколку уже не столь сильное впечатление, потому что и ее было практически не слышно из-за раскатов грома и грохота градин. И это, пожалуй, даже к лучшему, подумала она, потому что у нее вряд ли хватило бы душевных сил вновь слушать этот ужасный ноктюрн. Неожиданно впереди раздался оглушительный треск, и лобовое стекло такси стало белым от многочисленных трещин: его все-таки разбило градом.

– Извините, – сказал ей, а точнее, проорал, вьетнамец, потому что иначе она бы его не услышала, – но я вынужден остановиться. – И он указал на обочину.

Чуть впереди виднелся массивный рекламный щит кока-колы, весьма удачно помещенный у скрещения сразу нескольких улиц. Из-за грозовых туч грязное небо опустилось так низко, что казалось, будто этот щит, этакий символ Америки, подпирает лохматые черные тучи своей верхней планкой. Днем эта реклама выглядела довольно потрепанной и какой-то полинявшей; она была чем-то похожа на тех многочисленных наркоманов и пьяниц, которые часто в этом месте собирались. Но вечером она чем-то напоминала современный Александрийский маяк, возвышаясь в кипящем потоке красных и белых сигнальных огней и одной своей стороной указывая путь к Стенес ее наемными мальчиками, а другой – въезд на Кингз-Кросс. Куколка крикнула вьетнамцу, что последние несколько кварталов пройдет пешком.

– Нет, нет! – с искренним беспокойством запротестовал он. – Ни в коем случае! И никакой дополнительной платы я с вас не возьму!

Впрочем, Куколка скорее догадалась, что именно он ей ответил – прочла по его губам и по тому, как он одним щелчком выключил счетчик; теперь уже ни голос этого парня, ни Шопен, ни что бы то ни было еще невозможно было расслышать из-за оглушительных раскатов грома и непрерывного стука миллионов градин, словно стремившихся разнести этот город вдребезги. Куколка протянула шоферу свою последнюю сотню, все еще слегка присыпанную пудрой.

– Слишком много, – снова прочитала она по его губам; он даже замахал у нее перед носом своей изящной рукой с тонкими пальцами. – Слишком много! – И он указал на счетчик. Там было $8.20. Но Куколка молча вложила купюру ему в ладонь, ласково сжала его пальцы в кулак, ослепительно ему улыбнулась и быстро вышла из машины.

Но на мгновение все же остановилась и оглянулась на город. Гроза на время притихла, и на дальнем конце длинной Уильям-стрит Куколка внезапно увидела солнце: огромное, слепящее, оно, казалось, само опускается в пасть Сиднея между двумя высотными башнями, вздымавшимися, как черные колонны портала, ведущего в сердце города.

Грозный, кровавый свет заката заливал Уильям-стрит; ржаво-красное сияние растекалось под черно-синими грозовыми облаками, точно горячая кровь, бурлящей рекой поднимаясь вверх по бульвару. Выпавший град уже начинал таять, и поднимавшийся над ним пар в странном свете закатного солнца превращался в красноватую пелену влажного тумана, мгновенно заполнявшего легкие и вызывавшего у Куколки легкую дрожь.