1

Выходные в компании Сьюзи и Бо пролетели быстро. Я вернулся к работе; в ответ на мои вопросы сидевший за директорским столом Хайдль более обычного демонстрировал уклончивость и показное раздражение. У кого повернулся бы язык его осуждать? Мне и самому надоели вопросы, равно как и фальшивый образ, который я должен был создавать по его настоянию: умеренный технократ, образцовый семьянин, а в силу стечения обстоятельств еще и лидер, настолько скромный, что небывалый успех АОЧС будто был достигнут без его участия. Теперь Хайдль через каждые несколько минут выдвигал целый букет новых требований: улучшить завтраки, назначить ему внеочередную авансовую выплату, повысить или понизить температуру воздуха, распахнуть опломбированные окна или держать закрытой дверь соседнего кабинета.

Но отъемы – колоритное местное словцо, обозначающее неприкрытые грабежи, которые вследствие наглости граничат с добродетелями, – в его мемуарах отъемы претендовали на особый статус, вплотную приближаясь к так называемой честности. Раскрывался Хайдль крайне редко, причем далеко не полностью, и вел рассказ, как мастеровой, описывающий свое ремесло – простое и бесхитростное, даже обыденное. Но в понедельник утром, именно в такой момент, когда, по моим ощущениям, должно было последовать какое-нибудь откровение, когда я почти проникся надеждой на завершение книги, Хайдль вдруг поднялся из-за стола и, надев пиджак, преспокойно объявил, что уходит на совещание с адвокатами и вернется уже к вечеру.

Заглянувшая в наш кабинет Пия Карневейл, увидев, что я, совершенно убитый, сижу в одиночестве, решила хоть немного меня приободрить и позвала пообедать с ней. Мы отправились в заведение, которое мне показалось экзотическим и даже чуждым: богемный ресторан в центре города. Там все оказалось для меня в диковинку – нас приветливо встретил сам хозяин, официантка держалась запросто. Пия продемонстрировала знакомство с разнообразными деликатесами, о которых я даже не слышал. Ни словом, ни жестом Пия не намекнула, что я здесь чужой: неотесанный провинциал в рваных кроссовках. Наоборот, она обращалась со мной как с равным. Сама Пия, по обыкновению, выглядела сногсшибательно, но как именно она была одета, я, конечно, не припоминаю. Помню только ее колючее очарование и ту непринужденность, которая рождается из уверенности в себе и комфортного ощущения себя в мире – нехватку того и другого я чувствовал очень остро.

Для начала Пия с непроницаемым лицом рассказала несколько пикантных историй о знаменитостях, причем с неизменным сальным хохотком в финале. Про писателя-мультимиллионера из Скандинавии, создателя остросюжетных романов, который в семьдесят восемь лет женился на двадцатисемилетней и регулярно требовал секса, выполнив свою дневную норму в пятьсот слов, но во время австралийского турне угодил в реанимацию, когда однажды утром так вдохновился, что выдал шестнадцать тысяч слов за раз; про некоего лауреата Букеровской премии, который после каждого мероприятия заказывал себе сразу двух жриц любви; про именитую американскую поэтессу, которая позвонила своему пресс-секретарю, занимавшему соседний номер, и настаивала, чтобы пресс-секретарь позвонил в службу доставки еды в номера и заказал для нее яйцо в мешочек; про литераторов, которые перед ответственным телеинтервью убивали себя алкоголем и наркотиками, и про другие случаи неуемного распутства, про демонов безумия, как скрытого от посторонних глаз, так и явного.

А по завершении очередной истории Пия слегка запрокидывала голову и пару раз моргала, изображая не то нервный тик, не то щелчок затвора объектива фотокамеры тех лет, словно фиксируя твою реакцию; так она, похоже, показывала, что полностью тебя раскусила, но не собирается судить.

Ее байки перемежались отступлениями. Насчет матери, умиравшей от деменции. Насчет честолюбивых помыслов. На темы мечтаний о работе с великими писателями и реалий работы над всяким мусором, который бойко продается. О страхе старости и старческого слабоумия. О том, как она сделала себе имя, создавая бестселлеры из горячечного бреда знаменитостей. О том, каких трудов ей стоило ежегодно переписывать опусы Джеза Демпстера, придумывая диалоги вместо убогих реплик. В какой-то момент она задала вопрос о моей личной жизни, чтобы, насколько я понял, тут же заговорить о своей. Пия была не замужем, но, видимо, пользовалась большим успехом и призналась в порочной страсти к внебрачным отношениям.

Как по-твоему, спросила она, можно ли влюбиться во влюбленность?

Под маской ее самоуверенности и непринужденности мне открылась какая-то застенчивость, нервозность, боязнь. Подробности жизни Пии Карневейл сходились в странной точке, оказавшейся точкой нашего обеда.

Киф… Киф… скажи: Зигфрид хоть когда-нибудь звонил тебе домой?

Я ответил, что у него даже нет номера моего телефона, а в справочник я не включен.

Меня тоже нет, сказала Пия. Но мой номер он как-то узнал. Мне пора бить тревогу?

Однако, как и все любители риторических вопросов, она не ждала ответа, и я не стал его навязывать. Пия с самого начала курировала мемуары Хайдля, успев поработать со всеми предыдущими редакторами и «неграми», которые были полностью и в очень короткие сроки деморализованы Хайдлем. Когда я в офисе Джина Пейли впервые увидел Хайдля вместе с Пией, эти двое показались мне старинными приятелями. Но потом стало ясно, что дело обстоит совсем иначе. Пия макнула кусочек сахара в свой эспрессо.

Зигфрид названивает мне домой. Заявляет, что хочет обсудить книгу, но по существу ничего не говорит.

Черная жидкость впитывалась в сахарный кубик.

А ты как поступил бы? – спросила Пия.

Я и сам этого не знал. От смущения даже не упомянул, что меня предостерег Рэй и что с Хайдлем я держу язык за зубами, хотя это не в моем характере. Я поинтересовался, что все-таки говорил Хайдль, тут же добавив, что это, скорее всего, не имеет значения.

Пия держала перед глазами пропитавшийся кофе кубик сахара.

Действительно, произнесла она, какая разница?

Некоторое время Пия смотрела в сторону, но вскоре нависла над столиком, глядя на меня исподлобья и окутывая запахом своих духов.

Вся штука в том… он слишком много знает, Киф. Даже странно.

Я попросил объяснить.

Он знает то, чего знать не должен, сказала Пия. Была у меня кошка. Очень старая. И у нее, так сказать, началось недержание. Писала где придется. Бедняжка. Я, конечно, выходила из себя, но что оставалось делать? С месяц назад я поделилась этим с Зигфридом. И на другой день моя кошка пропала.

Мокрый кусочек сахара начал таять. Она бросила его в чашку.

Иногда с кошками такое случается, разве нет?

Ответа у меня не было.

Наверное, промямлил я, они уходят.

Они убегают, продолжала Пия. Это так. Вот только на следующий же вечер мне позвонил Хайдль и…

Сам позвонил?

…и поинтересовался, легче ли мне стало без кошки.

Пия водила по столешнице кофейной ложечкой, словно что-то искала.

Дело в том, что ни одна живая душа об этом не знала. А следующим вечером он позвонил мне сразу после ухода подруги. Ну как, спрашивает с этим своим проклятым акцентом: ну что, мол, хорошо провели время с гостьей? Хорошо ли прошел вечер? Меня так и подмывало сказать: хорошо, если бы не твой звонок.

Я что-то ответил, но Пия не слушала. Ее глаза блуждали по сторонам. Наконец, опустив кофейную ложечку, она посмотрела на меня и оттолкнула чашку.

Что ты об этом думаешь? – И быстро добавила: Я лично вообще об этом думать не хочу.

Я спросил, поставила ли она в известность Джина Пейли.

У меня язык не повернулся, Киф. Хайдль – это прибыли нашей фирмы. Сейчас вся надежда на его книгу.

Я попытался ей внушить, что это само по себе еще ничего не доказывает – мало ли откуда Хайдль мог узнать об исчезновении кошки.

И впрямь бросает в дрожь, согласился я. Но это ведь не значит, что он живодер.

Конечно, нет, ответила Пия. Я ничего такого и не говорю.

Пауза затягивалась. В конце концов я признался, что в отношении Хайдля и сам теряюсь. Рассудив, что Пие можно доверять, я рассказал, что взялся за эту работу, на первый взгляд, несложную, только ради денег, чтобы обеспечить возможность завершить начатый роман. Однако на тот момент у меня не только срывалось создание настоящего романа, но и теневое авторство мемуаров третьеразрядной знаменитости оказалось под угрозой.

Пия Карневейл засмеялась и заверила, что у меня все срастется и что подобные сомнения – обычное дело. Ты, главное, с ним не ссорься, посоветовала она, делай, как он говорит. А затем вернулась к разговору о своей кошке – странно все же, куда она могла деться?

И мне не хватило духу признать, что уверенность моя пошатнулась.

Я сказал, что кошка наверняка вернется, что ничего с ней не случилось. У меня с языка слетали пустые слова, и Пия, запрокинув голову, пару раз моргнула.

2

После обеденного перерыва я воспользовался отсутствием Хайдля, чтобы на основе разрозненных заметок, полуоформленных обрывков прозы и объективных данных набросать заказанный Джином Пейли синопсис. Но как я ни пытался докопаться до сути личности Хайдля, у меня ничего не получалось. Во мне зрели опасения, что ему просто-напросто нечего предъявить. Как у жертвы деменции, как на бодряческом калифорнийском плакате, каждый наступивший день был днем заново начавшейся жизни Зигги Хайдля, а дня вчерашнего вообще не существовало.

И вот что характерно: Зигги Хайдль вновь не сдержал слово и прибыл почти сразу после моего возвращения.

Джин Пейли, начал я, требует составить этот синопсис…

Знаю я его идиотские требования! – рявкнул Хайдль, подходя к окну. Оглядел улицу, покачал головой. Ты хуже моих адвокатов, не оборачиваясь, заявил он, будто обвинял весь белый свет.

Некоторое время он смотрел в никуда.

Мои адвокаты долдонили, что мы сможем вытребовать отсрочку по меньшей мере на полгода, негромко продолжил он. В худшем – в худшем! – случае – на три месяца. А теперь судья нам и недели не дает.

Это как? – не понял я.

Это как? – повторил Хайдль.

Но он отвлекся. Впечатление было такое, будто он взирает на происходящее откуда-то издалека, уже покинув этот кабинет и больше не собираясь возвращаться, поскольку принял какое-то окончательное, судьбоносное решение.

Да вот так, проговорил он. Отсрочки не будет. А значит, мне надо готовиться к судебному заседанию, до которого остается две недели.

Разве не три?

Нет, не три. И не двадцать четыре. А ровно две. Может, чуть меньше. Так что всю неделю перед судом мне придется плотно работать с адвокатами. Ты уж извини, закончил он и взялся за телефонную трубку, чтобы позвонить не куда-нибудь, а в журнал «Вог». По завершении телефонного разговора он объявил, что назначил деловую встречу в ресторане, и ушел.

Как только за ним закрылась дверь, я позвонил секретарше Джина Пейли и продиктовал срочное сообщение для ее босса: Хайдль ошибся со сроками, и на завершение книги остается всего две недели.

Немногим более часа я поработал в одиночестве, потом вышел в ближайшую кофейню и на обратном пути засек Хайдля: тот стоял в переулке, где велись ремонтные работы. Прислонившись к ожидавшим укладки бетонным трубам, он погрузился в задумчивость и меня не заметил. Позднее, когда он вернулся в издательство, я спросил, как прошел деловой обед.

Все было бы чудесно, если бы не телевизионщики! От них отбоя нет! Пришлось растолковать, что права на экранизацию моей книги будут выставлены на аукцион.

Я позволил себе сказать, что у него вся спина серая от цементной пыли. Он завел руку за спину, а потом рассмеялся при виде пыльной ладони.

Веришь, нет? Перед нашим приходом в ресторане шлифовали цементные полы, и меня усадили в непротертое кресло.

Меня охватила внезапная злость: и на него – за эту ложь, за ту легкость, с какой давалось ему любое вранье, и на самого себя – за мою глупость, заставившую ввязаться в эту авантюру – создание несоздаваемой книги.

А больше всего на свете мне хотелось послать Зигги Хайдля куда подальше.

От Рэя мне стало известно, что контейнеры пустовали, вырвалось у меня.

Грузовые контейнеры? – уточнил Хайдль.

Они самые.

Хайдль грустно покачал головой, словно перед ним стоял непроходимый дурак.

Естественно, пустовали, подтвердил он.

3

В АОЧС грузовые контейнеры носили официальное название «Комплекты оборудования для межведомственных действий по устранению аварийных ситуаций», в обиходе – «КОМДУАСы». Широко разрекламированные прессой, они составляли ядро функциональных возможностей АОЧС. В толстой папке с газетными вырезками имелись материалы о техническом оснащении, разработанном для экстренной ликвидации самых разных катастроф. «КОМДУАСы» неизменно назывались не стальными ящиками, а системой – их можно было заказать, сколько необходимо: хоть один, хоть два, хоть десять, чтобы использовать вместе или по отдельности в случае чрезвычайных ситуаций, будь то обвал шахты или крушение авиалайнера. Размещение оборудования в стальных контейнерах обеспечивало легкость его переброски в любой регион страны наземным, морским, а в случае безотлагательных операций – и воздушным транспортом. Доставка грузовыми самолетами «Геркулес», имевшимися в распоряжении АОЧС, к местам природных катастроф – наводнений, лесных пожаров, цунами – обеспечивала развертывание оборудования и его подготовку к эксплуатации в течение тридцати минут после приземления. По крайней мере, так трубила пресса. Для эксплуатации спасательного обрудования был подготовлен целый отряд парашютистов в соответствии с нашумевшим лозунгом АОЧС: После катастрофы мы с вами быстрее всех.

От признания Хайдля я впал в ступор.

Если контейнеры стояли пустыми, значит, они были попросту бесполезны? – спросил я наконец.

Именно так.

Выходит, АОЧС не могла на них зарабатывать, правильно я понимаю?

Естественно, кивнул Хайдль. Мы не располагали никакими ресурсами для проведения даже половины работ, которые, как все думали, мы выполняли.

Но вы утверждали, что выполняете их, напомнил я.

Хайдль рассмеялся:

Даже сотая часть таких работ обошлась бы нам в миллионы долларов.

Я заметил, что миллионы у них как раз были. Для других целей.

Но вы-то утверждали, что как раз для этих.

Говорю же тебе: от нас многого ожидали. Людям хотелось верить в наши возможности.

Мне было непонятно, как он вытянул из банков такую уйму денег, если мы со Сьюзи не сумели получить даже жалкий ипотечный кредит и пошли на поклон к скользкому типу – адвокату, который потребовал два процента сверх установленной таксы.

Жалкий ипотечный кредит получить нелегко, изрек Хайдль. А кредит в тридцать миллионов долларов – проще простого. Когда у меня кончаются наличные, я иду в банк и говорю, что собираюсь расширяться.

Я не мог поверить, что он провернул такую аферу с пустыми ящиками. Хайдль уже представлялся мне колдуном, чародеем.

Простите, забормотал я, но мне все равно неясно, каким образом это сработало.

На доверии, сказал Хадль.

Я не забыл, как шарил между пыльными сиденьями фургона в надежде найти застрявшую там мелочь, как таскался пешком через весь город, экономя бензин, как унижался в склизкой от жадности адвокатской конторе. И теперь, слушая Хайдля и вспоминая, куда меня самого привели честность и доверие, я не мог взять в толк, о чем он говорит.

Это ничего не объясняет, возразил я, когда перед моим мысленным взором всплыла унылая обувная коробка с разделителями отчаяния и надежды, откуда помощница адвоката вытащила нашу учетную карточку, а потом взялась скрупулезно пересчитывать выложенные мной на стойку купюры и мелочь, чтобы я ни на один цент не обжулил ее босса.

Не сомневайся, Киф: доверием объясняется очень многое, сказал Хайдль. Доверие – смазка для шарниров мира. Причем ненависть не исключает доверия. Так уж повелось. И, как ни удивительно, это работает. Банкиры уверовали в реальность АОЧС, в реальность «КОМДУАСов», и в конце концов они стали реальностью. Ты же веришь автомеханику, который говорит, что привел в порядок твой автомобиль; ты веришь в надежность банка; ты веришь, что сильные мира сего знают свое дело. А вдруг тебе откроется, что ни черта они не знают? А их действо – просто фарс, еще похлеще моих пустых контейнеров? Что, если они и есть… – Тут Хайдль, посмотрев на потолок и в стороны, расхохотался так, что щека задергалась, и он заговорщическим тоном договорил:…настоящие мошенники?

С этими словами он откинулся на спинку кресла. Спектакль закончился, и ручейки аргументов утекли в море бессмыслицы. Невероятно, как он сумел плавно перейти от собственных преступлений к мысли о том, что истинные преступники – это обманутые им люди. Теперь я уже ни в чем не уверен; как сказано у Тэббе, любая уверенность готова сколь угодно долго ждать своего опровержения.

Печатаю этот текст и время от времени сверяюсь со своими заметками. Для книги они не пригодились. Уже в ту пору я понимал, что подобным откровениям в мемуарах не место. Наверное, в них таилось слишком много правды – мир принимает ее только в ограниченных количествах, а мемуары, если они на что-то претендуют, не принимают вовсе. Мне же требовалось только откровение, а это совсем другое дело, и сводилось оно к пустым контейнерам. Этого было достаточно.

4

Я вернулся к механике обмана, повторив свой вопрос: как удалось такое провернуть?

Говорю же тебе, ответил Хайдль. Допустим, я недоплатил банку «А» проценты на семь миллионов, а банку «Б» – на три миллиона. Тогда я прошу у банка «А» кредит, скажем, на двадцать миллионов. И получаю двадцать миллионов.

Но при этом еще глубже увязаете в долгах?

Слушай меня внимательно, Киф! Далее я выписываю инвойсы: фирме «Бритиш петролеум» – за ликвидацию возгорания на нефтевышке в Мексиканском заливе. Министерству обороны – за обучение личного состава Специальной авиационной службы по проведению глубоководных спасательных операций. И, допустим, Квинслендскому управлению национальных парков – за тушение лесных пожаров. И так далее, пока общая сумма не достигнет двадцати миллионов.

Неужели все платят по счетам?

Да с какой стати они будут платить? Счета до них не доходят. Потому что…

Потому что?..

Потому что эти работы нами не выполнялись.

То есть вы не тушили пожары?

Ну парочку небольших, чтобы только попасть в газеты.

И не спасали затерявшихся в океане мореплавателей?

Ну почему же, одного яхтсмена спасли. Одного! И получили широчайший отклик в СМИ.

Хайдль со вздохом очертил пальцем круг на своем письменном столе.

Я просто по капле вставляю последний заем в наш основной счет с некоего скрытого счета, как будто это оплата по тем инвойсам.

То есть не как долги, а как поступления?

Он ткнул пальцем в мою сторону.

Наконец-то стал соображать. И когда этот двадцатимиллионный доход становится нашим, у нас появляется возможность оплатить проценты, а то и часть основного долга. Мы были добросовестны.

Я справился, не было ли у банков нареканий.

Нет-нет. Они дают, но они и получают. Банки для того и существуют. Юридически мы позиционировали себя как благотворительную организацию. Чтобы смягчить требования аудита. Наша финансовая отчетность была в ажуре, если проявить доверие. Банки были готовы верить, а для доверия имелся необъятный простор. Они, как Господь Бог, любят, чтобы им молились. Я, знаешь ли, прислуживал у них в алтаре. Не гнушался преклонять колени, когда представлял им чудо заколдованного круга: выписать инвойс, сохранить копию, уничтожить оригинал, получить прибыль, направить прибыль на выплату десятимиллионных процентов, плюс четыре миллиона, списанные со счетов по ценным бумагам. Итого у АОЧС остается шесть миллионов на текущие потребности: начисление заработной платы, накладные расходы, обучение персонала. Формирование еще пары-другой контейнеров. Кстати, с нашей подготовкой, гордо заявил он, не могла сравниться никакая другая.

В этом и заключался ваш план?

План? – рассмеялся Хайдль. – Никакого плана не было.

Но это же не могло продолжаться долго, сказал я.

Ну почему же? На наш век хватает.

Ваш план заключался в том, чтобы наращивать долги ради выплаты долгов?

Именно так.

Но это же все равно что расплачиваться за кредит собственной кредиткой.

Если не считать того, что я, исчерпав возможности последней кредитки, тут же получал от банка новую.

Это чистой воды алчность.

А разве бывает по-другому?

Но ведь в итоге ваш долг превысит возможности займа, разве нет?

Именно так.

Я попытался вернуть его к деталям аферы.

В конце концов финансовые учреждения начали терпеть банкротство из-за ваших долгов, напомнил я. Банк «Квестнок» обанкротился. «Танталус» находится под внешним управлением.

С нашей стороны была игра. С их стороны – небрежность. У нас имелся один-единственный контейнер.

Но при этом их были сотни.

А «КОМДУАС» – один. Наш главный козырь.

5

Да, такое было время, сказал Рэй на рассвете, после расставания с Розочкой и Фиалочкой, когда мы стояли под дождем и ловили такси перед разинутой пастью мистера Муна. Хайдль сообщал мне, когда у него заканчивалась наличка и подходило время снова задействовать банкиров. К нам устремлялись проверяющие, и мы устраивали для них грандиозное шоу: полет над Джилонгом. Их сажали на вертолетоносец и демонстрировали нашу субмарину – эту долбаную субмарину, которая служила исключительно для развлечения банкиров.

Подводных лодок у вас имелось три, заметил я, держа над головой пластиковый пакет из универмага: дождь не утихал.

Да у нас, мать честная, был целый военно-морской флот. Прикольно же. Мне нравилось. Хайдлю нравилось. Он закупал все больше и больше всякого железа – катеров, кораблей, самолетов, вертушек… Так вот: он мог предъявить пару-тройку писем с предложениями солидных новых контрактов с правительственными учреждениями и крупными компаниями – нефтяными, горнодобывающими – выбирай на вкус… В Мельбурне у него был свой человек, поднаторевший в таких делах… Джорди… фамилию забыл… Должность его называлась «консультант по корпоративным связям», как сейчас помню… но по факту в его обязанности входило подделывать документы. В общем, из порта они возвращались в нашу штаб-квартиру в Бендиго, там перед ними маршировала пара сотен десантников, а я вместе с другими специально обученными ребятами прыгал с парашютом из самолета, пристегнув к себе ремнями служебную собаку – нам еще и не такие трюки были по плечу.

А потом наступал любимый момент Хайдля. Визитеров запускали в один-единственный «КОМДУАС», под завязку нашпигованный обалденным поисково-спасательным оборудованием. Самым современным, высокотехнологичным. На многие миллионы долларов. Начинка этого контейнера постоянно обновлялась и улучшалась. У проверяющих глаза на лоб лезли. И как только проверяющие выходили из «КОМДУАСа», рядом приземлялась вертушка. «Костюмчики» просто писали кипятком от восторга. А Зигги объяснял, что данный вертолет принадлежал Иди Амину и был свидетелем целого ряда покушений. В доказательство он тыкал пальцем в пулевые отверстия, которые по его указке прострелил я. «Костюмчики» забирались в вертолет и теснились там, как сельди в бочке.

Тут мы наконец поймали такси, я обернулся и увидел сквозь пелену дождя жутковатые, мертвые глаза мистера Муна, терпеливого сторожа погибающей ночи.