1

В лохматую обивку сидений мельбурнского такси въелся запах мельбурнского такси: вонь горелой пластмассы и застарелой мельбурнской блевотины. Открыв засаленный городской атлас Мельбурна, я показал водителю, каким маршрутом проехать через город Мельбурн в порт города Мельбурн. Таков уж был этот город. Наверное, таков он и сейчас.

Вы кто будете по профессии, я не расслышал? – переспросил таксист.

Писатель, – ответил я без особой убежденности.

Уж не Джез ли Демпстер, часом?

Я опустил стекло окошка, глубоко вдохнул свежих выхлопных газов и стал думать, как смогу общаться с Хайдлем в этот последний день нашей совместной работы. У меня оставалось девять часов, чтобы преодолеть непреодолимое.

Поразительно, что дело дошло хотя бы до этой черты. Когда я после рождения близнецов уже был близок к тому, чтобы позвонить Джину Пейли и поставить крест на этой истории, не кто иной, как Сьюзи убедила меня не сжигать мосты, сказав, что делать этого никак нельзя, поскольку нам нужны деньги. Как расплачиваться за дрова? За детскую кроватку? За детские стульчики?

Ей и самой все это не нравилось. Накануне ее выписали вместе с близнецами. Изможденная сверх всякой меры, она нуждалась в моей помощи, а я часами просиживал в своем, с позволения сказать, кабинете. Но, говоря ее словами, разве у нас был выбор? Мы слишком увязли. И оба понимали, что речь идет уже не о моих литературных или каких-либо иных амбициях, не о моем тщеславии, не об искусстве, а только о презренном металле – о наличности, которой нам не хватало на ипотечные выплаты и просто на выживание.

После появления на свет близнецов, когда Сьюзи еще находилась в роддоме, а Бо – у ее родителей, я сразу засел за вторую редактуру, приготовив отдельную рукопись с пометками цветом в тех местах, которые вызывали у меня тревогу. Составил список предельно конкретных вопросов, чтобы задать их Хайдлю и устранить хотя бы самые вопиющие противоречия, – на этом настаивала Пия Карневейл. Я даже распечатал график, чтобы положить его перед Хайдлем. В графике предусматривался конкретный отрезок времени для работы над каждым спорным эпизодом с целью завершения рукописи за оставшиеся считаные часы. Затея была смехотворная. Надежды как-то по-другому заставить Хайдля сосредоточиться на работе уже не оставалось.

Помимо этой нешуточной задачи, передо мной стояла и другая, не менее проблематичная. Учитывая полное равнодушие Хайдля к завершению мемуаров, Джин Пейли велел мне взять у него расписку (над формулировками акта приема-передачи потрудились юристы «Транспас») в том, что моя рукопись является подлинной и точной записью реальных событий.

Как только такси остановилось перед зданием «Транспас», у главного входа я увидел Рэя – на его обычном посту, возле бетонной кадки для цветов. День выдался сумрачный, собиралась, но еще не близилась гроза, и Рэй, казалось, застыл в таком же бесконечном ожидании. Он был настолько поглощен мыслями или воспоминаниями, что не замечал моего появления, пока я не окликнул его по имени.

Медленно подняв голову, он все еще не отводил взгляда от земли, словно высматривая, не падают ли на нее редкие капли дождя, готовые тут же испариться.

Зигги для нас потерян, сообщил Рэй.

Что такое?

Да черт его знает. Вчера вечером на него было покушение.

Кому это понадобилось?

Вот и он ломает голову. Думает, что… – Рэй покачал головой. Да откуда мне знать, что он думает? У него на шее следы удушения, я сам видел. Тут Рэй наконец посмотрел на меня. А кто знает? Ты? Я? Зигги?

Но ты же с ним встречался, заметил я.

Я? – спросил Рэй, искренне удивленный, что разговор принимает такой оборот.

Ты с ним переговорил. Ты узнал от него про эту заваруху, о которой сейчас рассказываешь мне… и что же он себе думает? Давай поднимемся в кабинет.

Он говорит, что я должен был находиться рядом с ним. Что я его подставил.

Брось, Рэй.

Но он сам отпустил меня на весь вечер. Сказал, что я ему не понадоблюсь.

Идем же.

Не могу, дружище.

Пошли.

Он приказал мне ждать здесь.

Чего ждать?

Быть начеку.

Йопта…

Вдруг опять появятся те, кто пытался его убить. Вернутся, чтобы закончить дело. Не знаю.

Так ведь они могут войти оттуда. Я указал на дальний вход. Или вот оттуда, с парковки.

Это ты ему расскажи! – взвился Рэй. – Вдолби ему в башку, мать твою! Отсюда мне его не защитить! Я должен рядом находиться.

Пойду наверх, сказал я и оставил Рэя нести бессмысленную, нелепую службу, которая почему-то завладела всем его вниманием, коль скоро он даже не заметил моего появления. При входе в «Транспас» я взглянул на его отражение: Рэй и сам уже выглядел не как телохранитель, обязанный принять на себя пулю, а как убийца, готовый нанести смертельный удар.

2

В директорском кабинете Хайдль опять не сидел за директорским столом, а расхаживал от стены к стене.

Зигфрид! – окликнул я.

Он поднял на меня взгляд, покачал головой и даже не остановился. Но в этот день я твердо решил сохранять спокойствие и не вестись на его уловки. Не поддаваться на провокации. Не злиться, не отвлекаться, не идти у него на поводу. Не терять терпения, не утрачивать интереса, а просто придерживаться намеченного графика. Тем или иным образом к концу дня следовало придать тексту если не точность, то хотя бы связность и – что самое главное – получить подпись Хайдля на акте приема-передачи работы.

Сев за стол, я разложил рукопись и вопросы. Хайдль и бровью не повел.

Зигги, сказал я, поймав себя на том, что впервые перешел на развязный тон, но при этом не мог понять, возник он от презрения, от установившейся близости или от чего-то совершенно иного.

Черт бы тебя подрал, молча твердил я. Черт бы тебя подрал.

Никого там не видишь? – Хайдль ткнул пальцем в окно. В машине?..

Он изменился: пришел в возбуждение, побагровел, едва ли не взвился.

Зигги, сегодня у нас масса дел…

При подъезде? Или за полквартала? За квартал?

Он обвел рукой расстояние от Европы до Мекки, от Хьюстона до Лэнгли и до Лаоса, от Северного полюса до Южного, от прошлого до будущего, охватив все, что вертелось в промежутках.

Вот там, сказал он. Видел?

Мне был ненавистен абрис его рта, редкие зубы, запах лосьона и леденцовый рисунок рубашки. Хотелось спросить: ты – счетовод средней руки, который кудахчет над полугодовым отчетом, или знаменитый аферист, сохранивший гордость преступника? Вместо этого я, совсем как Джин Пейли, растопырил пальцы и похлопал по стопке листов, надеясь, видимо, выказать начальственную похвалу за добросовестную работу.

Осталось всего ничего: снять последние вопросы, сказал я с застывшей улыбкой, обычно сопутствующей демонстрации чего-то вроде решимости. И книга будет закончена.

Да, ты у нас дальше своего носа ничего не видишь, откликнулся Хайдль. Верно, Киф? Что ты можешь знать? Вот же эта штука… прямо тут.

И как я должен был трактовать эту штуку? В том-то, по всей вероятности, и состояла основная загвоздка. Я не имел понятия, что такое эта штука. И Рэй тоже. А Хайдль, в свою очередь, вкладывал в это выражение слишком многое, но все это не имело никакого значения. Мне оставалось только вернуться к иллюзии, которой я посвятил свою жизнь.

Книга, Зигги.

Мой призыв не возымел действия. Книга, насколько я понял, вообще ничего не значила. Хайдль опять подошел к окну, выходящему на проезжую часть, и прижался спиной к грубой бетонной полуколонне между двумя окнами. Едва не свернув шею, он осмотрел улицу, будто там мог скрываться снайпер. Мне это напомнило абсурдную мелодраму; я разъярился еще больше.

Книга? – повторил Хайдль. – Ты что, всерьез считаешь, что я хочу о ней говорить?

Я ответил, что да.

О книге? – полувопросительно, полуизумленно прошипел Хайдль, будто речь шла о каком-то трюке, или проклятье, или неизбежном повороте судьбы, а скорее, о смертельно опасном капкане, воплотившем в себе и то, и другое, и третье.

Хайдль покачал головой. Сегодня, понял я, словно разгадав примитивную, как всегда, загадку, мы будем изображать эмоцию отчаяния.

Да, подтвердил я, совершенно верно: о книге.

Причем о его книге, ведь нас обоих привела в издательство именно его книга.

А как, с твоей точки зрения, произошло вот это? – спросил Хайдль, поворачиваясь ко мне и указывая пальцем на воротник рубашки. Просвети меня!

Рывком опустив ворот, он обнажил устрашающие кровоподтеки, сине-черным рубцом опоясывавшие половину его шеи.

3

Я отвел взгляд и наобум ударил по нескольким клавишам, не в силах более разглядывать эти синяки – непристойные, необъяснимые.

Нет, ты смотри! – прошипел он.

Я сказал, что работа не ждет.

Хайдль подался вперед, весь его вид выражал гнев, а тон стал заговорщическим.

Подкину тебе одну идею, сказал он.

Любая идея, согласился я, будет нам полезна. И привнесет хоть какую-то новизну.

Банкиры! – театрально прошептал он.

Чтобы проверить, насколько внимательно он слушает, я спросил, не наезжают ли на него за неоплаченный чек.

Банкиры! – заорал он. Сраные банкиры, Киф, решили меня прикончить!

Да, он не слушал. Собственно, мне это было на руку. Я подошел и протянул ему список вопросов, а также график, объяснив его назначение.

Двое пытались задушить меня удавкой, продолжал Хайдль.

Я сказал, что не могу их винить, но Хайдль меня не услышал.

Он оторвался от простенка, подошел вплотную ко мне и завопил, размахивая отпечатанной рукописью и графиком, словно изобличающими документами.

Киф… вчера меня пытались убить! Я возвращался из ресторана в гостиницу, меня скрутили двое и уволокли в какой-то проулок. Один принялся меня душить, а потом… я задал самоочевидный вопрос: за что? Вот и ты спрашиваешь, за что. Вероятно, за то же самое, за что убили Фрэнка Нугана.

Я словно проваливался в какую-то дыру.

Кого? – переспросил я.

Фрэнка Нугана. Он слишком много знал. Я выставил их дураками перед всем миром. Я слишком много знаю. Им не понравилось, что их выставили дураками. Семьсот лимонов! Если я расскажу тебе все, что мне известно о них самих, о методах их работы, если назову имена – если я все это выболтаю, они точно не оставят меня в живых. А я предпочту наложить на себя руки: так будет легче.

Я все проваливался в дыру, и ухватиться было не за что, но Хайдль, как всегда, добился, чего хотел, – моего падения на самое дно.

Наложить на себя руки или сказать правду? – уточнил я.

И то и другое. Потому-то за мной и пришли. Видимо, они считают, что я обо всем написал черным по белому, а значит, мне не жить.

Вы хотите сказать, что банкиры наняли киллеров, чтобы вас убить?

Господи! – воскликнул Хайдль. Меня пытались задушить, Киф. Герой из меня никакой, но я понял, что это конец, сумел одного сбить с ног, освободиться от проволоки, наброшенной мне на шею, и пустился бежать из последних сил.

Кровоподтеки у него на шее были самыми настоящими, но как знать, откуда они взялись? Если ему набросили проволочную удавку, почему странгуляционная борозда оказалась такой широкой? Или это такое неудавшееся уличное ограбление? Злостное хулиганство? Эти вопросы я не озвучил.

Зачем банкирам идти на риск, связанный с убийством, если у них есть возможность на долгие годы упрятать вас за решетку? – спросил я. Процесс они безусловно выиграют, а большего им и не нужно.

А что, если в зале суда я выложу всю правду?

Умоляю, Зигги, давайте поработаем, не выдержал я. Не то я сам пойду на убийство первой степени. Вы же мне ничего не рассказываете: ни правду, ни даже закамуфлированную ложь. Моя книга написана наперекор вам, и сейчас я прошу только одного. Помогите мне исправить очевидные погрешности в том потоке вранья, который я состряпал от вашего имени.

Слушая себя, я не улавливал смысла этих речей. Погрешности в потоке вранья? Моя книга? Я считаю его мемуары своей книгой?

Что ты имеешь в виду? Какие потоки вранья? – осведомился Хайдль изменившимся тоном.

Находиться рядом с ним было все равно что есть мороженое, которое по ходу дела превращается в дезодорант для подмышек, который по ходу дела превращается в ехидну.

Вранья? – переспросил он.

Вранье – это все, чем я располагаю…

Вранье? – перебил Хайдль, словно не веря своим ушам. Я в одиночку схватился с двумя, которых подослали меня убить, и дело еще не закончилось. А ты называешь меня вруном? После всего этого я врун? Врун! – повторял он раз за разом все громче и пронзительнее. Это мои мемуары, Киф!

Просто скажите мне, о чем вы можете говорить, а о чем нет. Остальное я возьму на себя.

Хайдль пробормотал что-то насчет звонка Филу Монассису, его адвокату, и снял трубку, но, нажав три-четыре кнопки, вернул ее на место и подошел к окну. У него вырвалось приглушенное ругательство.

В тех местах книги, где есть очевидные расхождения с известными фактами, продолжал я, можем ли мы представить дело так, будто это своего рода гипотеза? И если нет, то намекнуть, что это не моя ошибка?

Хайдль покосился на меня, а затем стал смотреть в окно на черно-синие тучи и унылые бетонные бункеры порта.

Если захотите что-нибудь добавить, только скажите. И опять Хайдль посмотрел на меня непонимающе, словно раздумывая, какую маску надеть теперь, а лицо его вспыхнуло гневом.

Добавить? – зашипел он. Вы с Джином Пейли отказываетесь меня слушать; это вы с ним наворотили кучу вранья. А теперь хотите, чтобы под ней стояло мое имя? Черт меня дернул связаться с такой подлой компанией.

И выдал козырь:

Нужно было пригласить настоящего писателя.

Его охватило безумие, продолжать стало немыслимо. Он лишил меня последних сил, разозлил, оскорбил, постоянно втаптывая в грязь, как очередного легковерного идиота, готового купиться на любой его бред.

Вы лжец, бросил я. Но мне уже все равно. Просто сегодня нам необходимо сверить эти страницы, вот и все.

То есть ты, сочинитель, смеешь говорить, что я – лжец?

Никто не собирается вас убивать, Зигги, кроме меня, сказал я. И уж точно не банкиры. Они просто упекут вас за решетку, причем надолго. Это и будет их местью.

Они хотят меня убить.

Они хотят прикончить вас медленно. Для такого поручения нанимают адвокатов, а не киллеров. Теперь мы можем приступить к работе?

Налицо след «Нуган-Хенд».

Зигги, мы можем приступить к работе?

Его убили.

Кого?

Фрэнка Нугана. Они убили Фрэнка Нугана.

4

В семь часов вечера у меня самолет, сказал я. Такси вызвано на половину шестого, и к этому времени мы должны снять все вопросы по рукописи, которую я после этого за неделю доведу до ума в Тасмании. У нас осталось менее пяти часов.

Хайдль стоял ко мне спиной.

Вам необязательно перечитывать ее от корки до корки, добавил я.

Паника теннисным мячом застряла у меня в горле. Перевалило за полдень, а я так и не уточнил ни единого факта и ни на шаг не приблизился к получению подписи Хайдля.

Пусть делают что хотят, обратился Хайдль к стакану и потер синяки на шее. Пусть разрежут меня на куски и по почте отправят их Долли. Они уже здесь, Киф.

Кто?

Возможно, я – козел отпущения. Понимаешь меня?

Что вы хотите этим сказать? – насторожился я.

Людей убивают и за меньшее, Киф, изрек он, поворачиваясь ко мне лицом. Вот что я хочу этим сказать.

Что же?.. Кто, Зигги? ЦРУ? Или ребята из забегаловок фастфуда? Вероятно. Вероятно, банки в сговоре с ЦРУ. Но быть может, и нет. Они не знают, что я здесь. Беседую. Творю.

Хорошо бы нам…

У них общая цель. Вижу, Киф, ты меня услышал, а это самое главное.

Что самое главное?

Кто убил Фрэнка Нугана. Вот что я пытаюсь сказать.

Утверждение, что я исчерпал свои возможности, будет самой точной характеристикой моего состояния. Я исчерпал их во всех отношениях и даже не представлял, какой лестью или уловкой подтолкнуть Хайдля к завершению книги. Четыре недели я денно и нощно, за исключением полутора суток, проведенных со Сьюзи в родильном отделении, корпел над книгой. Мне требовалось хоть немного перевести дух, изобразить согласие, а тем временем придумать, как вернуть его к работе над книгой. Я рискнул покивать.

Вижу, до тебя наконец-то доходит, Киф, сказал Хайдль.

Но я никогда не слышал этого имени: Фрэнк Нуган.

Вот именно, Киф. А про банк «Нуган-Хенд» слышал?

Я сказал «да» – так было проще, чем сказать «нет», но помимо комментариев Хайдля и немногочисленных вырезок, хранившихся в папке, я ничего не слышал и не читал об этом банке: вскользь упоминался какой-то скандал, теории заговора ЦРУ с целью смещения более умеренными методами, нежели те, что использовались при устранении Альенде в Чили или Мэнли на Ямайке, левого правительства Уитлэма в 1975-м. Я тогда был слишком зелен, чтобы всерьез интересоваться такими проблемами.

Это был один из торговых банков Австралии, сказал Хайдль. Основал его в начале семидесятых юрист-алкоголик Фрэнк Нуган и отставной «зеленый берет», американец Майк Хенд. Только банк не был австралийским, знаешь ли. И вот в чем прикол…

Он, можно сказать, уже в этом, вставил я.

Под его вывеской орудовало ЦРУ.

Хотел уточнить: в каком году вы…

Он кишел цэрэушниками, перебил Хайдль. Такого количества агентов под прикрытием и бывших генералов хватило бы для захвата небольшой страны. Главным юрисконсультом этого незаметного австралийского банка стал Билл Колби, некогда возглавлявший ЦРУ. Не странно ли, а? Да и другие были ему под стать. Пост президента банка занимал Бадди Йейтс, адмирал американских ВМС. Нетривиально? А еще Дейл Холмгрен. Я его знал еще по Лаосу, славный парень, ведал там воздушными перевозками ЦРУ.

Ну и что? – не выдержал я. Пол Пот тоже был не ахти какой фигурой, но если мою машину изымут за долги, я ведь не стану подозревать «красных кхмеров»? Так вот, записанное с ваших слов на странице сорок семь явно противоречит тому, что зафиксировано на странице…

В Индонезии – отмывание прибылей от торговли героином, продолжал Хайдль, обращая на меня не больше внимания, чем дождь – на солнце или море – на песок. И куда они шли? Прямиком на счет ЦРУ в Тегеране для финансирования спецопераций.

Я поднял машинописную страницу, как изобличающий Хайдля документ, требующий немедленного ответа.

Вот смотрите, сказал я. Когда банк «Тантал» утвердил для вас вторую кредитную линию на сумму в тридцать семь миллионов долларов: в мае 1988-го или…

Но Хайдль был глух к моим мольбам, не давал ответов и лишь подробно расписывал, какие схемы использовал банк «Нуган-Хэнд» для отмывания барышей, в чем заключались функции лично Нугана и в чем – Хенда, некогда работавшего на ЦРУ в Лаосе, по каким каналам шла торговля наркотиками, а по каким – торговля оружием.

Зигги, уже второй час. У нас остается чуть более четырех часов, и это все.

«Нуган-Хенд» был вездесущ, сказал Хайдль. Поставлял режиму Каддафи взрыватели замедленного действия и пластит. Гнал оружие в Анголу, разведывательные корабли – в Иран. И вдруг грянул 1980-й – ба-бах! Фрэнк Нуган застрелен в Литгоу, в собственном «мерсе». Майк Хенд исчезает из Австралии, о нем больше ни слуху ни духу, а все активы из банка выведены в течение предшествующих месяцев, остались только долги на пятьдесят миллионов долларов. Ясно тебе?

Зигги, какое это отношение имеет к книге?

Ну, Киф, если ты этого не понимаешь, то больше я ничего добавить не могу.

В сумраке зимнего дня он вернулся к созерцанию унылого индустриального парка Мельбурнского порта – архитектурной катастрофы бетонных громад из наклонных плит под наклонным бетонным небом. А потом негромко заговорил.

Когда меня найдут мертвым, всем все станет ясно.

У меня больше не было сил это терпеть. Мне хотелось убить Хайдля, но, насколько я понимал, хотелось этого только мне одному. К несчастью, такое поручение не смог выполнить для своего босса даже верный Рэй. Нутром я чуял, что за идеей убийства скрывался очередной трюк, который Хайдль сейчас изобретал для всех нас: в орбиту этой игры были втянуты вчерашнее покушение, смакование темы самоубийства, покупка «Глока», намеки на посмертную загадку, великий заговор…

Я не переваривал эту фальшь, обволакивавшую окружающих, это извращенное любопытство, с которым он играл людьми в экстремальных ситуациях, чтобы только понаблюдать за их реакцией. Мне не удалось объяснить это, но я не сомневался, что ситуация была куда более банальной, нежели покушение на его жизнь. И мне уже стало все равно. Я понял: все россказни Хайдля преследовали одну цель: не дать мне закончить книгу. Он и сейчас не умолкал, а я ненавидел его все сильнее.

5

Заткнись! – вырвалось у меня.

Оттолкнув свое кресло-бочонок, наводившее на мысли о Фрэнсисе Бэконе, я выпрямился с каким-то странным чувством, а может, и не с одним: терпимость, равновесие, внушенные воспитанием приличия перерастали в ослепляющую ярость. Подойдя к стоявшему у окна Хайдлю, я начал.

Умоляю, Зигфрид. Пожалуйста. Замолчи.

Хайдль резко развернулся и некоторое время смотрел на меня с ледяной сосредоточенностью, как ящерица на муху. Потом он неожиданно воспрял и принял почти удовлетворенный вид. На его лице не осталось ни следа досады и страха, и заговорил он совершенно новым голосом, звучным, примирительным голосом начальника, увольняющего презренную мелкую сошку.

Откуда такое количество отрицательной энергии, Киф?

Да заткнись же ты! – услышал я собственный вопль.

Я давно заметил, что в тебе сидит злоба.

Мы можем наконец доделать эту сраную работу?

Тебе нужно обратиться за помощью, если ты не способен обуздать подобные эмоции, Киф. Вероятно, в штате есть какой-нибудь специалист. Могу переговорить на эту тему с Джином…

Я вытянул перед собой трясущуюся руку. Предупредил Хайдля, что с меня достаточно.

Где-нибудь тебе помогут, Киф. Помни. Это же прекрасно, это самое важное. Вам со Сьюзи будет только…

И тут я заорал, что он ленив, примитивно ленив, что не внес никакого вклада в общий проект, но сейчас, в порядке исключения, просто обязан, черт подери, взяться за работу.

Хадль застыл, словно перезагружая мозг. А через несколько мгновений, как будто сменив пиджак, облачился в праведный гнев. И разорался примерно так же, как и я.

Да пошел ты! – завизжал он. Я думал, ты мне друг! Я тебе доверял… а теперь… Вот что получил! Пошел ты в жопу!

Меня так и тянуло ему врезать. А точнее – сделать ему больно. Он отошел, я – за ним. Мы кружили один вокруг другого. Во мне кипело бешенство, рвавшееся наружу. Окажись он рядом, я бы его ударил. Не сдерживаясь. И не один раз. Я был готов. А он и не догадывался. А может, догадывался и потому держался на расстоянии. При такой грузности он весьма проворно передвигался. Я бы не удивился, узнав, что он хорошо танцует.

Наглый засранец! – орал Хайдль, описывая круги. Я пристроил тебя на такое место! А ты, кем ты себя возомнил? Ты же ничего не достиг в своей убогой жизни! В тридцать один год называешь себя романистом, а романа-то нет и в помине!

Я почувствовал, как у меня онемело лицо.

Или он есть? То есть я прав, да? А Сьюзи? Бедняжка. Она ведь тебя содержит, разве нет? А ты тем временем пыжишься, пытаясь доказать, что талантлив, самому себе и всему миру. Делаешь вид, будто вот-вот добьешься успеха.

Тут я бросился на него, но он увернулся.

Не видать тебе успеха как своих ушей, Киф, согласен?

Засеменив, он шмыгнул за конференц-стол и теперь орал из-за этой преграды.

А я еще представил тебя Джину Пейли! Поручился за тебя! Дал ему слово, что ты справишься. И что мы от тебя получили? Вот эту кучку говна?.. Я прочел. Какое позорище! И что прикажешь мне делать?

Ленивый ублюдок! – завопил я. Ничего ты не прочел. Ты даже сейчас не даешь себе труда прочесть хоть слово – скажешь, не так?

Из своего укрытия Хайдль сыпал бранью. Но ярость его казалась притворной. Все в нем было притворным. Я выложил ему то, что думал, и в первую очередь – насчет его трусости. Припомнил его лень. Вранье. Алчность. Интриганство. Все его дерьмо. Заметил, что завершить работу мы должны менее чем за половину рабочего дня, а иначе мемуаров не будет вовсе.

Но теперь до меня дошло, что его хитрость намного сильнее, намного решительнее и коварнее, чем мое терпение. Мы опять ходили кругами, вопили и орали друг на друга, причем он смехотворно подражал моей злости, а я от этого с каждой минутой злился еще больше. Он подражал моей злости, но не мог скопировать мое бешенство.

Наконец мне удалось поймать его за лацкан. Другая рука сама собой сжалась в кулак, но когда я рванул на нем двубортный спортивный пиджак (который он надевал, когда не маскировался: если шел в бар яхт-клуба или на ужин с ротарианцами), под мышкой мелькнула кожаная черная кобура.

И в ней был пистолет.

6

Моя хватка мгновенно ослабла. Наверное, между нами как-то нарушилось равновесие сил. Хайдль перевел свои влажные собачьи глаза вверх от моего кулака и разомкнул влажные собачьи губы.

Он перехватил мой взгляд.

Быть может, он понял, что я опасаюсь выстрела. И действительно, теперь я опасался, что он безумен – такой выстрелит не моргнув глазом. И у меня возникло ощущение, будто я угодил в ловушку, в силки, но кто запутался в силках, тому очень трудно выпутаться. На мгновение я подумал, что моя единственная проблема сродни проблеме читателя: она заключается в незнании, нетерпении, но если проявить терпение, то достаточно перелистнуть несколько страниц, продвинуться немного дальше, и все тайны откроются, а путь к спасению обозначится четко.

Однако я с нарастающим ужасом понимал, что лежащие передо мной страницы служат определенной цели, что пистолет служит определенной цели, и побоялся, что эти цели поставлены Хайдлем; мне оставалось только надеяться, что его кончина никак меня не коснется.

Лицо Хайдля, по-прежнему находившееся прямо перед моим, поскольку я не отпускал лацкан пиджака, накрыла более привычная бесстрастность.

Похоже, он снова меня оценивал.

Ты – чудовище, выплюнул я.

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем.

Господи, неужели нельзя просто заняться этой…

И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Это еще что?

Афоризм номер сто сорок шесть, ответил он.

Снова твой долбаный Тэббе?

Его ученик, Ницше.

Плевать мне на Ницше, сказал я, вновь притягивая Хайдля к себе, плевать мне на Тэббе, плевать, что ты нагоняешь своего немецкого тумана, плевать на твой бубнеж насчет тяжелого положения, на все дерьмо вокруг ЦРУ, Лаоса и гребаного Хенда. Ты – подонок, которому прет по жизни, как проперло тебе со мной, поскольку я получу десять кусков, а ты – двести пятьдесят, притом что всю работу приходится делать мне. А от тебя требуется лишь одобрить текст и подписать акт, чтобы нам никогда больше друг друга не видеть.

Но я уже знал, что потерпел поражение. Напрасно я отвел глаза. Нужно было смотреть в его пустую физиономию. Как в собачью морду. А я вместо этого отпустил его лацкан и сделал шаг назад.

У него снова переменилось настроение. На него вдруг снизошло спокойствие. А может, даже счастье. Определенно, Хайдль улыбался.

Какой улыбкой?

Самой мерзкой: снисходительной.

Самой мерзкой: понимающей.

Но он хотя бы промолчал. Язык высунулся изо рта, облизнул верхнюю губу, словно клапан конверта, и убрался восвояси.

7

Тут в дверь постучали, это секретарша Джина Пейли принесла нам обед – остывший пирог со шпинатом, греческий салат, роллы и пирожные. И как ни странно, как ни поразительно, мы уселись за стол и вполне мирно поели. Можно было подумать, этот холодный пирог символизировал перемирие, заключенное нами по окончании боевых действий.

Однако Хайдль, никогда не страдавший отсутствием аппетита, ел мало: пару раз откусил от края пирога, развернул ролл и довольствовался только начинкой – курицей с помидорами.

За обедом я попросил его подписать акт. Хайдль сказал: Конечно-конечно, вот только решим все возникшие вопросы. После этого он полчаса трепался по телефону с Монассисом.

Наличие пистолета, во всяком случае, так мне думалось, внушало ему чуть ли не безмятежность. Мы по-прежнему обменивались скупыми фразами, но бешенство улеглось, и я видел себя со стороны почти таким же, как он, – насквозь фальшивым лицедеем.

Вернувшись к работе, я решил снизить свои притязания и ограничиться восьмеркой самых вопиющих нестыковок. Когда Хайдль наконец повесил трубку, я взмолился, подчеркнув, что без подписанного акта никаких выплат мы больше не увидим. Но на этот раз мне было его не пронять даже упоминанием о деньгах. Он отделался от меня очередным тэббеизмом («Творение – это исправление погрешностей во избежание более серьезной ошибки»), а потом, насколько я мог судить, погрузился мыслями в другие, более насущные дела. Но какие – оставалось для меня загадкой.

Твоя писанина исправлению не подлежит, издевался он. Тебе и ответ держать. Но раз уж я здесь, пользуйся, уточняй, что там тебя тревожит, – что правильно, что неправильно.

И я вновь задавал вопросы, а Хайдль по-прежнему не давал ответов по существу, хотя бы туманных, и таким способом убивал время, отчего миг моего поражения растянулся на несколько часов. Мне никак не удавалось привлечь его внимание к тем или иным противоречиям, которые, как он заявлял, были следствием моей несостоятельности, а вовсе не его обмана, принявшего космические масштабы. Хайдль продолжал храбро бренчать погремушкой своих уверток и отступлений: в ход шло все, что можно, – от философии руководства АОЧС до воскрешения тонтон-макутов банком Нугана и Хенда. Но даже на эти, свои излюбленные темы он рассуждал равнодушно и утомленно. Как будто даже для него, доблестного смельчака, это уже было чересчур. Но в конце концов даже Хайдлю надоело хайдлить, и в половине четвертого игра завершилась.

Он вновь позвонил по телефону и объявил, что отправляется на неотложную встречу с Монассисом, а затем поедет к себе домой в Бендиго, чтобы подготовить речь для аудиторского совещания, назначенного на следующий день.

И пожелал мне как следует «причесать» рукопись.

Ничего причесывать не буду, сказал я, потому что причесывать нечего.

Я с ним порвал, но он со мной – нет.

Но это твоя обязанность, указал он, направляясь к стеллажам, чтобы умыкнуть очередную книгу. Другого способа выполнить работу у тебя нет.

В этот момент дверь открыл Рэй, который, встретившись со мной взглядом, только покачал головой, когда Хайдль запихнул в портфель несколько краденых книг, щелкнул замком и ушел.

Я сидел в мрачном кабинете один. За окнами наконец-то разразилась гроза, дождь неистово бил в стекло. Мой взгляд упал на директорский стол. Там лежал акт приема-передачи. Неподписанный. Я поднес его к глазам и рассматривал, пока текст не стал расплываться. Тогда я перевел взгляд на свою рукопись с аккуратной разметкой – плод мучительных и напрасных трудов. Отсутствие необходимых исправлений и подписанного акта лишало Джина Пейли возможности отправить рукопись в печать. Книге не суждено было увидеть свет. Десять тысяч долларов уплывали сквозь пальцы. Вместе с моим писательским будущим. Впервые с того момента, когда я в возрасте… в каком?.. лет семи или двенадцати, точно не помню, вознамерился стать писателем, моя мечта развеялась.

Это был конец.

8

Я встал. Мне хотелось только одного: уйти. Но прежде я все же решил повидаться с Джином Пейли, предупредить, что книга не выйдет. Миссия была неприятнейшая, но я знал, что она сулит мне облегчение и освобождение. Я спешил домой к Сьюзи, к Бо, к близнецам, к новому началу.

По коридору я плелся, будто с похмелья, а в голове крутилась только одна мысль: все кончено.

Секретарша Джина Пейли встретила меня лучезарной улыбкой.

Киф, сказала она, я как раз собиралась тебе звонить. Твой рейс отменили из-за нелетной погоды.

Меня настиг жестокий финальный удар, впрочем, он ничуть не противоречил медленному ритуальному умерщвлению, в которое превратился этот день.

Но это сегодня последний рейс на Тасманию, выдавил я.

Понимаю, Киф! – ответила секретарша, словно засвидетельствовала какое-то чудо. Я перебрала все возможности, но отправить тебя смогу только завтрашним рейсом в полвосьмого вечера. Ужасно жаль! – Она скорбно улыбнулась. Ты к мистеру Пейли? К сожалению, у него в данный момент совещание, ты зайди через часок, возможно…

Нет, отрезал я. У меня ничего срочного.

Вернувшись в кабинет, я собрал бумаги и дискеты, а потом ушел. На улице был потоп. Заехав в паб, я взял стакан пива. Время шло. Я повторил заказ.

Потом еще раз и еще.

В голове метались одни и те же мысли. Акт не подписан, значит, книгу издать невозможно. Даже будь у меня на руках подписанный акт, необходимого материала все равно не набиралось. Я не хотел признаваться Джину Пейли, что потерпел крах, и возвращаться домой с выходным пособием в пять сотен. А какой у меня был выбор?

В тот вечер я в одиночестве уселся перед телевизором. Салли был у в гостях у старых друзей. В книжном шкафу, поверх выцветшего томика стихов Майкла Дрэнсфилда, я нашел початую бутылку дешевого джина, но разбавить его оказалось нечем, кроме как апельсиновым ликером. По вкусу эта смесь напоминала очищающее средство для рук, в котором растворили леденцы. По вкусу эта смесь напоминала мою жизнь, а потому пришлась весьма кстати.

В ночных новостях показали серьезное дорожно-транспортное происшествие дня: автомобиль сорвался с трассы Грейт-Оушен-роуд близ Лорна. В салоне автомобиля, продолжал репортер, находился только водитель, известный мельбурнский бизнесмен Эрик Ноулз. Он был доставлен в больницу, где вскоре скончался. Я налил себе еще стакан джина с ликером.

Вот, значит, как, беззвучно сказал я и велел себе ни о чем больше не думать. Но в моем сокрушенном, одурманенном мозгу медленно кружили все те же упрямые мысли. Зазвонил телефон. Я не стал подходить. Решил напиться до одури, завалиться спать, а завтра по пути в аэропорт заехать к Джину Пейли, чтобы сообщить безрадостные вести и получить свои пять сотен. Можно было, конечно, запросить пять тысяч на том основании, что свою работу я выполнял добросовестно, однако я знал, что Пейли только прижмет пятерней мой контракт и процитирует его условия.

Вот тогда действительно все будет кончено.

Телефон зазвонил вновь. Плеснув еще джина, я выпил, запил опять же джином и погрузился в размышления о своем будущем. Опустошив очередной стакан, я снова взялся за бутылку, но телефон не унимался. Чтобы ответить, пришлось выйти в коридор.

Звонил Зигги Хайдль.

9

Рэй дал мне твой номер, начал он.

Я сделал изрядный глоток джина.

Говорят, из-за грозы аэропорт закрыли.

Я наполнил стакан.

Завтра сможешь приехать?

Не испытывая потребности отвечать, я набрал полный рот джина.

Я у себя в усадьбе, сообщил Хайдль. Думаю, работаться здесь будет куда лучше, чем в офисе. Нам с тобой нужно кое-что довести до ума и разобраться с твоими вопросами.

Он продолжал в том же духе, но недолго. Говорил непривычно четко. Почти любезно. Хайдль даже изложил подробные указания, как делал, вспомнилось мне, в тех случаях, когда мелкими правдивыми деталями маскировал какую-то большую ложь. Но я больше не желал играть в эти игры и хотел только забыть о своем провале.

Я ответил, что на работу больше не выйду.

Мы заспорили.

Он: Деньги, обязательства, данные обещания.

Я: Леность, невозможность, бессмысленность.

Нет, сказал я. Ответ окончательный.

По дружбе.

Нет.

Для завершения книги мне нужна твоя помощь как друга.

А как же аудиторское совещание? Мне казалось, завтра ты должен выступить с речью.

Ах, вот ты о чем! Забудь. Я уже выбросил это из головы. Сейчас важно другое, Киф. Поверь, мне было очень тяжело примириться с тем, какой была моя жизнь и какой стала.

Значит, твоя поездка отменяется?

Поездка? Куда? Нет. Дело в том, Киф, что ты – единственный, кто понимает мое положение. Знаю, тебе приходилось нелегко, но ведь и мне приходилось нелегко. Сделай одолжение, приезжай и давай покончим с этой чертовой писаниной.

Извини, сказал я и бросил трубку.

Книга представляла собой сплошную путаницу: загнутые уголки, недостающие листы. Создавалось впечатление, что она попросту заброшена, мертва и не содержит четкого чистового материала. В силу привычки я вернулся к обеденному столу, за которым работал в течение последних суматошных недель.

Просмотрев свои заметки, я нехотя взялся за страницы последнего варианта, чтобы вымарывать и добавлять придаточные, вписывать то тут, то там одну-две новые фразы, а то и целые абзацы. Мной овладело мечтательное настроение. Чем больше я выдумывал Хайдля на отдельно взятой странице, тем больше страница уподоблялась Хайдлю, а он – мне, после чего и эта страница, и книга превращались в меня, а я – в Хайдля. Впервые в жизни я испытал умопомрачительное единение, которого всегда жаждал как писатель, но так и не познал. Все обрастало двойным смыслом: его жизнь, эта книга, мое ощущение себя и своего ремесла. До меня дошло, что мой собственный дебютный роман пострадал от автобиографичности, но теперь я опасался, как бы моя первая автобиография не превратилась в роман. Все расплывалось и растворялось, а когда наконец свелось воедино, я неведомо как оказался в «Ниссане Скайлайн» на пути в Бендиго.