1

Я прожил славные годы, золотые десятилетия – было тяжело, зато нескучно, сколотил состояние, но растерял, считай, все остальное. Приятное времечко – грех жаловаться. Себя, конечно, не критикую, чтобы не выглядеть ущербным. В последние годы, когда очередная женщина растворяется на горизонте, меня пронзает сильнейшая боль, которая, правда, с каждым разом все слабее; а в тех редких случаях, когда я вижусь с одним из близнецов или с обоими сразу, боль, наоборот, усиливается. В них живет душевная чистота. Уж простите, но эта чистота… их чистота… меня поражает и трогает. Я твержу себе, что их доброта, их бескорыстие унаследовано от матери, и эта мысль меня греет.

Но после расставания меня словно зажимает в тисках. Обессиленный, я, кажется, способен только сидеть, сохраняя спокойствие; не знаю, как это назвать, но вновь и вновь слышу пульсацию крови, рвущейся наружу из беспощадной тюрьмы моего тела или меня всего, и начинаю бояться, что их чистота идет также и от меня, что некогда и во мне было нечто чистое, да я его не сберег, а то и оттолкнул, или разменял – в общем, упустил вместе с чем-то самым важным. Вы же знаете, такое бывает. Что человек теряет самую важную часть себя. А вернуть ее не получается. Никогда. Остается пустота, как у жертвы рака, лишившейся конечности, печени или молочной железы. У этой пустоты нет названия. Или же оно есть, а ты не смеешь его произнести даже шепотом. Нечто бесценное. Что потом исчезает. Как звезды. Как птица в собачьей пасти. Как сожранный волком ребенок из сказки.

2

Ко времени нашего знакомства все, что было в Хайдле человеческого, давно атрофировалось, как сейчас во мне; когда я, натянув улыбку, смотрюсь в зеркало, оттуда мне улыбается он. Порой мне на мгновение даже кажется, что у меня тик. Судьба подобна телевидению: и тут и там приветствуется подобие известному, сюжеты строятся на одинаковых схемах, звучат мелодии симметрий и сопоставлений, и я теперь понимаю, что всю жизнь главным образом подражал Хайдлю. В меру своих невеликих способностей выдавал ложь за правду и стал, как сейчас вижу, лишь банальным аферистом.

Во время рабочих совещаний и изысканных деловых обедов я сплошь и рядом отключался и просто разглядывал всевозможных торгашей и толкачей, напористых банкиров и ловких продюсеров, в который раз пытавшихся продвинуть еще одну тухлую идею, а сам вспоминал Зигги Хайдля.

Его гротескный образ был чудовищным, каким-то искривленным. Но я тем не менее уверен, что за его нескончаемой болтовней скрывалась бездонная пропасть тех предметов, о которых он умалчивал. В нем чувствовался некий ужас, рожденный отчаянием, и какое-то жуткое, абсолютное, вселенское одиночество, сводившееся для него к неизбывному злу, которое вынужденно принималось с феноменальной ясностью и покорностью. Если требовалось, он подолгу, но сухо и холодно разглагольствовал о добре, этике, нравственности. Свои абсурдные речи он произносил монотонно и устало, как молитву перед вакханалией. Впоследствии мне встречались его двойники, как среди мужчин, так и среди женщин, но им чего-то не хватало – убежденности? опустошенности? запала? безумия?

Иногда я задаюсь вопросом: не был ли Хайдль той единственной реальностью, которую я знал в жизни?

Десятки лет назад я еще пытался отстраниться от Хайдля, но с возрастом все меньше и меньше углублялся в видеозаписи, а позже в электронные копии своих старых телешоу, и все больше – в него: в его рассказы, нравоучения, а по большому счету – в преступления, ставшие теперь и моими тоже. Вероятно, его преступления и мои сюжеты – одно и то же. Я давно отошел от его мемуаров и сделал немало нового: развлекательные программы – это ведь прекрасно, сколько идей я продал по всему миру на темы булимии, реальных конкурсов среди онкологических больных, но по сути это его изобретения, и теперь я понимаю, что он завладел мной, как никто другой.

Взять хотя бы мой последний succès de scandale – шоу «Умереть не встать». Снимали в Китае, где не работают ни привычные нормы, ни какие-либо узнаваемые законы; рейтинг этого шоу остается непревзойденным. За всю историю. Идея достаточно проста. Есть клуб «Черный туз», куда вступают те, кто хочет умереть, и те, кто хочет помочь умереть своим близким. Каждый эпизод начинается в затемненном игорном доме, оформленном в мрачном стиле довоенных шанхайских притонов.

Задача каждого из шестерых игроков – покинуть зал. Те, кому выпадают черные тузы, треф и пик, выигрывают для себя возможность эвтаназии и ее осуществление. Это, конечно, вкратце – там присутствует и многое другое, но, должен сказать, даже меня приятно удивляет зрительский интерес и активность рекламодателей.

Ну вот: я впервые так близко подошел к автобиографии.

3

Два года назад мы с Пией Карневейл встретились, чтобы просто поболтать.

Я приехал в Штаты по работе, и после давнего утреннего разговора в конференц-зале это была наша с ней первая и, как потом выяснилось, последняя встреча.

Понимаешь, какая штука, говорила Пия, у меня есть парикмахер. Милейший человек, гей; зовут его Черри. Хожу к нему каждую неделю, но не ради прически, а… стесняюсь сказать…

Ну продолжай, раз уж начала, сказал я.

Пия привела меня в ресторан на набережной Гудзона, холодный и по нью-йоркским меркам почти безлюдный. Где-то в районе Виллидж или немного дальше – я не понял. Может, и вообще в Бруклине. Никогда не ориентировался ни в Нью-Йорке, ни в изменениях его социальной иерархии, в рамки которой он себя загнал, как в тюрьму. Пия склонилась ко мне через стол.

Ради его прикосновений, прошептала она.

Посмеялась, откинувшись на спинку стула, и сразу отвела глаза, но спустя мгновение робко покосилась на меня.

Смешно, да?

А что смешного? – не понял я.

В зрелом возрасте Пия утратила юношескую аппетитность форм и похудела до популярной среди деловых женщин кондиции нью-йоркских манекенщиц; тонкая, как струна, она перекрасилась в брюнетку и поблескивала перламутрово-белыми, выдающимися вперед зубами. Ее пестрый, слегка хаотичный гардероб сменился темной одеждой, более качественной и стильной, но совершенно безликой. Зато манера общения осталась прежней.

При мытье головы он так бережно поддерживает мне затылок, словно принимает на себя всю тяжесть моих забот. Тревоги уходят, и он это знает. Не понимаю откуда, но он это знает.

У меня закрались совсем другие, менее романтические мысли. Но вслух я произнес:

Любопытно.

Я бы сказала, в его прикосновениях есть доброта. Раз в неделю я на несколько минут сбрасываю с себя весь груз тревог.

И много у него клиенток?

Ну я, конечно, не единственная. В этом городе полно неприкаянных женщин. Иногда по жизни что-то случается, ты просыпаешься среди ночи и понимаешь: вот тебя и накрыло, ты совсем одинока, отныне и вовек.

Пьем какую-то дрянь, заметил я.

По-моему, я перебрала, спохватилась Пия.

Дрянь ужасная.

А с тобой такое бывает? – спросила она.

Раньше бывало. Частенько.

Никогда, соврал я и жестом попросил официанта повторить напитки. Пия прикрыла бокал ладонью.

Представляешь, до чего дошло? – вздохнула она. Приходится деньги платить, чтобы ощутить прикосновение.

Теперь наступил мой черед отвести глаза: я разглядывал барную стойку, старомодный кафель, как в метро, круговорот лиц.

Ты меня слышишь, Киф?

На мгновение я окунулся в болтовню окружающих, но ее прорезал голос Пии.

Иногда начинаю думать: когда же я сдохну? – выговорила она. Хотя бы обрету покой. Это будет как счастье. Чтобы раз и навсегда. Головой в омут.

От возникшей неловкости меня спасла протиснувшаяся к нашему столику женщина из числа авторов, с которыми работала Пия. Звали ее Эмили Коппин; когда она отлучилась поздороваться с какими-то знакомыми, сидевшими за стойкой, Пия шепнула, что у Эмили большие связи в Бруклине.

У нас она идет в серии «Голоса поколения», сообщила Пия. Хо-хо.

Я сказал, хоть и не вполне искренне, что Пии очень повезло дружить с такими выдающимися личностями. Она ответила, что это не совсем так. Она, конечно, встречается со многими, а некоторых даже неплохо знает, но, если честно, выдающихся среди них – раз-два и обчелся, а настоящих друзей и вовсе нет. Для таких знакомств, как пояснила она, есть специальное слово: сервисные.

Пия от души расхохоталась гортанным смехом.

Люди – это сервисные друзья, заключила она, и на сей раз мы посмеялись вместе.

А как это понимать? – спросил я.

Она объяснила, что люди оказывают услуги тебе, а ты – им. Такого выражения на самом деле не существует, продолжила она. Но сама идея – просто жуть. И ведь никто этого не понимает. Ни у кого даже не хватает смелости назвать вещи своими именами.

Грабеж? – предположил я.

Изнасилование по договоренности, ответила она. Как-то так.

Она умолкла и, озираясь по сторонам, погрузилась в раздумья. А затем повернулась ко мне и пригвоздила меня взглядом, не дающим облегчения.

4

Пия хотела поговорить о том, что тогда произошло, но я понятия не имел, что тогда произошло. К счастью, вернулась Эмили Коппин с другом – бородатым парнем, призванным, казалось, поддакивать каждому слову Эмили Коппин, а Эмили Коппин могла говорить только об Эмили Коппин.

Я поинтересовался, над чем она сейчас работает.

Над автобиографией. Сейчас все пишут о себе. Кнаусгорд, Лернер, Куск, Каррьер. Все лучшие писатели выводят литературу на новые рубежи.

Пия деликатно вмешалась, сообщив, что на этой неделе третий том мемуаров Эмили вошел в список бестселлеров по версии «Нью-Йорк таймс».

Поздравляю, сказал я. Это потрясающе.

Почему жанр романа завел меня в тупик? – задала риторический вопрос Эмили.

Она вещала, будто на пресс-конференции. Прямой взгляд, уверенные жесты, риторические вопросы служили ей лишь поводом для затяжного бахвальства.

Да потому, отвечала она, что сам жанр романа изжил себя как способ повествования. Думаю, все присутствующие это понимают.

Вероятно, Эмили Коппин было под тридцать, ее преждевременно постаревшее лицо типичной нью-йоркской карьеристки выдавало стремление выглядеть моложе. По левому плечу тянулась изящная татуировка – красные розы, обвитые колючей проволокой: работающая на контрасте иллюстрация ее негласного превосходства. Казалось, она заключила сделку с миропорядком, чтобы считаться обворожительной, хотя при ближайшем рассмотрении весь ее шик ограничивался лишь холеной мордашкой пучеглазой ручной обезьянки. Но это мое субъективное мнение: возможно, она была настоящей красавицей, просто в тот момент я ее ненавидел. Конечно, она раздувала свой скромный опыт до вселенских масштабов. А может, просто не улавливала хрупкости бытия. Трудно сказать.

Это все ненастоящее – выдуманные сюжеты, которые ничего не объясняют, вещала дальше Эмили. Жили-были Джек и Милли. Меня воротит от одной только мысли, что придуманный герой совершает придуманные поступки в придуманном мире. Надеюсь, мне больше не придется читать романы.

Романы подрывают действительность, изрек бородатый.

Эмили сделала вид, что сует два пальца в горло, и изобразила рвотные позывы. Бородатый громко рассмеялся. Тогда Эмили посмотрела на него в упор. Вокруг ее головы вилась какая-то мушка.

И не только, Люк, сказала Эмили, отгоняя насекомое.

Бородатый замолк. Когда она продолжила, я впервые разглядел ее тусклые глаза цвета старых улиточных раковин.

Каждый хочет быть главным героем. Автобиография – наше все. А разве на телевидении, в реалити-шоу, не так?

Сам толком не знаю, ответил я. Просто прихожу каждое утро на работу и что-нибудь выдумываю.

В том-то и разница, произнесла Эмили. Я ничего не выдумываю. Терпеть не могу выдумки. Мы все их ненавидим. Это перепевы старого. А нам нужно разглядеть самих себя.

Типа литературного селфи, сказал я.

А что предосудительного в хорошем селфи? – вскинулась Эмили.

Бородатый снова засмеялся. Эмили Коппин посмотрела на него, как на экспонат в зоологическом музее.

Люк – преуспевающий нарцисс. Для него нет лучшего секса, чем когда я смотрю, как он мастурбирует. Кстати, у него много подписчиков. Он рассказывает им обо всем. Чем больше он рассказывает, тем больше получает лайков. А чем больше получает лайков, тем больше рассказывает.

Пия склонила голову ближе ко мне.

Жизнь Люка так же важна для Марка Цукерберга, как среда обитания степного бизона для железнодорожных магнатов.

Бородатый просиял.

Запостить. Перепостить. Умереть, сказал он, расплываясь в улыбке.

Он многому меня научил, продолжала Эмили Коппин. Муха не давала ей покоя.

Не помню, как и в связи с чем, но после кислого мохито, который на поверку оказался не мохито, а прогорклым зельем, именуемым фирменным коктейлем, потому что мохито – это отстой, разговор зашел о недавнем исчезновении двух малолетних сестер, четырех и шести лет. Кто-то брякнул про злые силы. Не помню кто.

Злые силы? – переспросила Эмили. Только не говорите, что верите в зло.

Она покачала головой и ухмыльнулась. У Эмили, похоже, были не подлежащие критике мнения по многим вопросам. Я уже перестал понимать, каких мнений придерживаюсь сам.

Дело не в вере, сказал я.

Я все понимаю, произнесла Эмили. Конечно, нет. Зла ведь не существует, правильно? Зло – лишь идея, не более того. Где оно, зло? Ни увидеть, ни потрогать.

Бородач согласился. Эмили Коппин с ученым видом покивала.

В этом и суть, продолжала она. Ну есть, допустим, окружающая среда, причины, неуважение. Так? Например, в биологии? Нейропластичность. Но она не есть зло. Плохо, конечно, если мы станем ее жертвой, а если мы, например, станем жертвой маньяка? Страшно подумать. Но это лишь химический дисбаланс, какие-то ошибки в нейронных передатчиках, то есть сумятица в мыслях. Мы не называем злом минестроне, в котором тоже всего понамешано?

Нет, вставила Пия. Мы называем его «жидкий кетчуп с комками».

Вот именно. Спасибо, Пия.

Мне хотелось рассказать Эмили Коппин про освежеванный труп. О том, во что мы можем превратиться. О том, как я читал сказки Бо. Необъяснимое желание. Непостижимое. Невыразимое словами, как и автобиография. Но я лишь обозначил свое несогласие.

Зло – понятие относительное, Киф, заявила Эмили, впиваясь в меня непреклонным взглядом. Ее мутные глаза, еще больше потускневшие, напоминали грязные лужицы на асфальте.

Вы так считаете?

Тому есть научное подтверждение. Зло – конструкт старых иудеохристианских представлений. В которых Бог предстает белым, а дьявол – черным.

Бородатый улыбнулся. Эмили тоже. В конце концов, она как американская писательница по определению тяготела к морализаторству и хотела жизнеутверждения, ответов на все вопросы, уверенности, знаний, а ее герои в силу происхождения и психической организации укладывались в удобные рамки объяснений и неопровержимых истин.

И что я мог ей сказать? Что испугался и до сих пор напуган случившимся, что для меня нечто изменилось и никогда уже не станет прежним? Что нечто сломалось у меня внутри, сломав и меня самого?

Ну кто я такой, чтобы судить? – улыбнулся я, разводя руками. Всего-навсего продюсер австралийских реалити-шоу.

Теперь мне уже казалось, что сильную сторону Эмили составляют не трогательные прикрасы, а интуиция. Превратив разговор в состязание и одержав победу, она восстановила естественный порядок вещей. В этот момент бородатый выбросил вперед руку, схватился за воздух и тут же раскрыл ладонь, бросив на пол раздавленную муху. Эмили снова рассмеялась, а потом вместе со своим другом перешла от нас к небольшому кружку в дальнем конце стойки, где витийствовал известный актер.

5

Вроде бы девяносто второй год был совсем недавно, выговорил я, вглядываясь в дальний конец бара. Но среди сильных мира сего уже есть такие, кто тогда еще не родился.

Насколько я помню, сказала Пия, именно в те годы время, как безумное, внезапно ускорилось. Потекло с безумной быстротой. Все вокруг резко изменилось. Людей охватил бессмысленный оптимизм, они говорили, что время устремлено к чему-то важному. Неясно, к какой точке, но к очень важной. Если надавить, они начинали мямлить что-то про демократию.

И про свободу, добавил я.

Да-да, улыбнулась Пия. Знакомая песня. Но главное – мир летел вперед с такой скоростью, что само время чуть не остановилось. Это был бы конец истории.

Лучшая шутка истории.

Безусловно, подхватила Пия. Мы думали, что покоряем мир, а на самом деле теряли нечто существенное. Помнишь такую штуку – карусельный диапроектор? Если проследить жизнь Хайдля от конца к началу, можно подумать, что слайды закрутились в обратном порядке.

В памяти всплыли выцветшие снимки, и я тоже увидел десантников, парашютистов, совсем молодую семью, волосы на голове Хайдля, капот красного с белым «ленд крузера», на фоне которого позировало семейство.

Возможно, все было именно так, сказала Пия. Никто не замечал, что на самом деле это был не прогресс, а регресс. Никто не мог предугадать начала крушения или возврата к прошлому, вселенского разрушения ценностей, за которым следовало примирение с новым насилием и новой несправедливостью.

Тебе было бы полезно ходить к Черри два раза в неделю, заметил я.

Пия окинула меня строгим редакторским взглядом: когда она говорила, мне надлежало слушать.

И самое непостижимое, Киф, это не насилие и несправедливость сами по себе, а отношение к насилию и несправедливости как к чему-то естественному. А заодно и такое же отношение к культуре солипсизма, к пандемии одиночества и к политике ненависти; короче говоря – наша причастность к созданию убийственных историй, которая в конце концов ограбила нас самих.

Мне были чужды размышления в таком ключе как о прошлом, так и о будущем.

Мир был в коме, не унималась Пия. В коме, длиной не в один десяток лет.

Я не мог понять, почему нельзя просто обменяться новостями, похохмить и приятно провести вечер. Но Пия завелась не на шутку. А я тщетно пытался возобновить разговор о Черри.

Да пошел он, этот Черри. Я хочу поговорить о том, что меня гложет, Киф, сказала Пия. Как ты считаешь: если бы наша планета могла выбирать свое будущее в обличье одного человека, выбрала бы она Зигги Хайдля или нет?

Но я не мог принять такой ход мыслей. Не мог – и все тут. Для этого мне пришлось бы поверить, что он самый обычный человек. А как можно сравнивать деяния одного мелкого преступника с неким кризисом, крахом, масштабы которого не позволяют даже приблизительно осознать его границы? Со страшным насилием, которое подкрадывалось ко всем и каждому? Быть может, мне просто не хотелось замечать, что мир катится в тартарары. И поэтому я ответил «нет» – в ее рассуждениях мне виделся не австралийский, а сугубо американский образ Хайдля.

Что значит австралийский образ? – Она рассмеялась. А есть немецкий? Или американский?

Нет, снова возразил я, но развивать тему не стал: а вдруг она права или, может, не права – я просто отшутился и заказал еще выпить.

А потом Пия спросила, помню ли я, что было на последнем слайде.

6

Возникшая перед мысленным взором картина застигла меня врасплох, резко окрасив розовым кожу, под которой проступили синие бороздки вен.

Я вспомнил, что мы, застыв как вкопанные, смотрели на качавшийся труп, не в силах оторвать взгляд. Само собой, труп на снимке не раскачивался – разве такое бывает с неподвижными фотографиями?

Пия припомнила, как ей тогда в конференц-зале мерещилось, будто что-то еще в той комнате шевелится. Или сама комната, или нечто за ее пределами.

Я знал, что она имеет в виду под этим мощным движением (по всей вероятности, ход истории, наше будущее, или наши души, или все вместе) и ощущением сиюминутного понимания, которое растворилось так же быстро, как и пришло ко мне.

Мы разглядывали его во всех деталях, говорила Пия, я помню, как ты впился взглядом в экран.

Я заказал «Апероль шприц» в надежде, что он поможет перевести разговор в другое русло. Но Пия решительно и, похоже, давно хотела излить загрубевшую на новой земле душу, побеседовать о том, чем можно поделиться только с человеком из своего прошлого пространства и времени… из другой страны… ошибочно полагая, что с ним – наконец-то – можно будет говорить на одном языке.

Но нет.

И все же она продолжала, слегка склонив голову, хотя раньше я не замечал за ней такого странного упорства.

До последнего я надеялась, произнесла Пия, что это постановочный трюк.

Официант вернулся со скверными новостями: для нас не могут сделать «Апероль шприц», но предлагают что-то похожее – свое фирменное.

По словам Пии, сначала она не понимала, где произошел сбой, – в проекторе или в наших глазах, и ждала, что вот-вот все станет на свои места.

Два «Псевдонегрони», обратился я к официанту.

Я думала, у меня глюки, проговорила Пия.

А я подумал, что, возможно, в мире на смену старому порядку пришел несусветный новый, которому мы не в силах противостоять, и поэтому нам остается только наблюдать, ожидая резкого пробуждения и не подозревая, что на самом-то деле впереди у нас лишь непроглядный сумрак в этой жизни, где ни одно сердце не может достучаться до другого.

Пия одарила меня полным нежности взглядом. Так смотрят на ускользающие материи. Так смотрят влюбленные. Она наклонилась и взяла меня за руку.

Ей явно хотелось сделать какое-то важное признание, а у меня не было причин ее отговаривать.

Можно кое-что сказать, Киф?

Конечно.

Меня не колышет, честное слово. Возможно, на твоем месте я поступила бы точно так же.

Пия наклонилась еще ближе, впившись в меня испытующим взглядом. Через мгновение я понял ее чувства. В равных долях – безысходность и восхищение. Морщинки вокруг ее глаз наполнялись слезами. Пару раз моргнув, она запрокинула голову.

Думаю, ты убил его, Киф. Но это не убить. Правда?

Я видел, что Пия искренне верит, что так все и произошло; ей необходимо было верить.

Правда, сказал я. Это не убить.