Сэр Джон сидел у окна, наблюдая, как на Деруэнт надвигается грозовой фронт. Дверь со скрипом распахнулась – обычное дело, когда во время непогоды хлипкий губернаторский дом начинал ходить ходуном, и в одном крыле заклинивало створки, а в другом, наоборот, они распахивались настежь. Но сэр Джон все равно оглянулся. В комнату вошла леди Джейн. Когда-то он находил взгляд ее светло-голубых глаз обворожительным, но это продолжалось совсем недолго, потому что они всегда выражали что-то странное и непонятное.

– Ты мне заплатишь за это, – заявил сэр Джон.

– Что?

– Как что? – вспылил он, наконец-то вспомнив, что пытался вытащить из памяти вот уже несколько минут подряд. – Мне так сказал Монтегю, вот что. «Ты мне заплатишь за это».

Когда-то сэр Джон гордился своей способностью ничего не забывать и все удерживать в уме. А теперь он с трудом вспоминал какой-нибудь пустяк, сказанный буквально секунду назад. Но, что еще более странно, многие важные дела, которые прежде он легко раскладывал по полочкам, теперь словно испарялись у него из головы. Он пытался перечитать собственные доклады или распоряжения, а буквы не складывались в слова. Но больше всего его беспокоило то, что и его собственная жена превращалась в расплывчатое пятно, в совершенно чужого для него человека.

– И когда же он вам такое сказал? – Голос леди Джейн вернул его в реальность.

– Когда я отказался выделить землю для его племянника, вот когда. И когда зять Педдера не получил от меня контракт по верфи, он тоже сказал нечто подобное.

– Да сколько лет прошло уже, – начала было леди Джейн, но сэр Джон, расстроенный, махнул рукой, давая понять, что разговор бесполезен.

– И теперь наши враги празднуют победу, – вздохнул он. – Просто уму непостижимо.

За окном разразилась настоящая буря. В этой круговерти ушло ко дну несколько пришвартованных малых кораблей, ветром с домов сдирало крыши и вырывало деревья с корнем. Подводы и телеги раскидывало в разные стороны, словно детские игрушки. Погиб замечательный гнедой жеребец мистера Лорда: из лесопилки, что неподалеку от конюшни, унесло шест, который вонзился прямо в брюхо несчастному животному. Словно вторя буре, в голове сэра Джона вся его черная меланхолия, все его надежды, воспоминания и желания закрутились в вихре, сокрушая все его представления о себе как о хорошем, порядочном человеке, способном вершить большие дела. Эта битва, происходившая в его душе, сопровождалась странным головокружением, а потом сэр Джон схватил со стола какие-то документы и потряс ими перед носом леди Джейн.

– Как это могло случиться? – спросил он, и на мгновение его голос прозвучал как рык раненого животного. – Вот, – уже тихо сказал он, перелистывая бумаги, а потом швырнул их на пол, словно они обжигали пальцы. – Это пришло сегодня утром, за подписью самого колониального секретаря. – Его всего трясло, он буквально клокотал от ярости. – Меня отзывают обратно в Лондон.

Наконец выговорившись, сэр Джон вдруг сразу как-то обмяк. Леди Джейн посмотрела на него взглядом, в котором читались и шок, и презрение. «Какой позор на весь свет, – подумал он. – Но в чем же я виноват?»

Он вспомнил, с какой помпой их принимали в Хобарте, вспомнил все эти хвалебные, льстивые речи и всеобщую радость, что наконец приехал человек, который освободит их от тирана. Но каким-то шестым чувством сэр Джон понимал, что его провал как раз и был связан с тем, что ему не удалось насадить тиранию.

– Но почему? – ледяным голосом поинтересовалась леди Джейн.

Просто невероятно, подумал сэр Джон. Как там сказал пьяненький Крозье? «Ты отправился открывать новые земли, потому что потерялся в этой жизни».

– Да потому… Думаю, им удалось убедить колониального секретаря в том, что я некомпетентен, что я беру взятки и что…

– А на самом деле почему?

– На самом деле? Думаю, потому, что я как раз не брал взяток. Ну и дурак, что не брал.

– Пока ты не согласился на эту должность на этом Богом забытом острове, – леди Джейн вдруг впала в тихую ярость, – у нас вообще не было врагов. Мы были украшением двора, и нами никто не бросался и не приносил нас в жертву.

Но правдой было то, что ему не нужна была эта должность изначально и он получил ее благодаря хлопотам жены. Да и вся его жизнь после женитьбы определялась только ее стараниями. Именно леди Джейн восполнила один его большой недостаток – полное отсутствие амбиций. Так за что же теперь винить его? За то, что он полностью подчинился ее воле? Однажды он случайно услышал, как Монтегю назвал его «слабохарактерным». Разве не тот же самый смысл был заложен в сопроводительном письме колониального секретаря, где говорилось о «неправомерном наделении властными полномочиями посторонних лиц»?

Сэр Джон пребывал в смятении. Можно ли назвать человека слабым, если он спокойно принимает все, что ни преподнесет ему судьба – страдания, голод среди полярных льдов, или если он старается угодить другому человеку, в данном случае своей жене, и все делает так, как хочется ей? Так слабость это или все же мудрость?

– Просто во все это надо поверить, – сказал тогда Монтегю, указывая худой рукой на простиравшуюся перед ними столицу Земли Ван-Димена с ее домами-развалюхами, над которыми нависала огромная стена густых лесов и гор без названий, со всеми их мелкими речушками, даже не обозначенными на картах.

Но поверить во что? В эту непонятную доисторическую землю с ее флорой, окрашенной в буйные, вульгарные цвета? С ее зловещими бесконечными лесами и причудливыми животными, затерявшимися тут со времен Адама?

А может, Монтегю имел в виду живущих тут людей – всех этих варваров, прислуживающих ему за столом, ведущих хозяйство, работающих у него клерками и приставами, поварами и цирюльниками? Ведь они были те же каторжане – о, какая гротескная пародия, убогая пантомима, какой плевок в лицо всему аристократическому! Это просто смешно – с их помощью пытаться воссоздать тут английский образ жизни. Но он-то видел, кем оставались они на самом деле – все такими же дикарями. Говорят, там, в своих трущобах, они вели прежний образ жизни: наряжались в шкуры кенгуру, чтили законы племени, ютились в хижинах из древесной коры, охотились на местных животных и готовили из них пищу. Нет уж, довольно с него веры в этих людей, горько подумал сэр Джон. Он слишком им верил, и вот теперь расплачивается за это.

Леди Джейн направилась было к двери, но вдруг замерла, словно вспомнив что-то важное.

– И все эта чернокожая девчонка, – сказала она, повернувшись к мужу.

Такой поворот разговора не сулил ничего хорошего. Когда леди Джейн была расположена к маленькой аборигенке, то звала ее Матинной, а когда сердилась – чернокожей девчонкой. А сердилась леди Джейн все чаще и чаще.

– Как я погляжу, и вы махнули на нее рукой.

Сэр Джон задумчиво промолчал.

– В прошлом году на «Эребусе». Словно в ее организм проникли какие-то странные испарения, – размышляла вслух леди Джейн. – И они очень дурно повлияли на нее.

Сэр Джон весь внутренне напрягся.

– Будто она подхватила эту истерию как болезнь, вы не находите?

Мужчина не знал, что сказать на это.

– Вместо того чтобы быстро пойти на поправку, как это бывает с белыми детьми, ей становилось все хуже и хуже.

С того дня прошли недели, а потом месяцы, и сэр Джон заметил, что девочка избегает общества Франклинов, и если они случайно сталкивались, Матинна уже боялась всего, стараясь быть покладистой. Она перестала быть ребенком в их доме, превратившись в домашнюю зверушку.

– И потом, она все время молчит, – заметила леди Джейн.

Он знал, что это правда. Матинна давно никому не навязывалась, не хватала за ноги, не подкрадывалась сзади, чтобы дернуть леди Джейн за платье. Он знал, что все попытки упорядочить ее жизнь и чему-то еще научить натыкались на угрюмый отказ. И еще он знал, что она панически боится его.

– Да она дикая, – продолжила леди Джейн. – Кидается на прислугу, как какое-то животное. Лупит их, кричит, царапается. Она даже укусила одну из наших служанок – миссис Уик. Ей говорят – приведи себя в порядок, а она живет как распустёха и все больше замыкается в себе. Будто какая-то зараза проникла ей в душу.

И тут они оба подумали об одном и том же: нынешнее поведение Матинны и было публичным свидетельством их самой большой неудачи на Земле Ван-Димена. Ибо чернокожий ребенок никогда не вырастет белым человеком.

– Сплошное разочарование, – сказала леди Джейн.

– Просто ума не приложу, – вздохнул сэр Джон.

– Хотела бы я знать, как она будет жить с нами в Лондоне? – С этими словами она повернулась и вышла из комнаты.

Сэр Джон снова приблизился к окну. Воздух был подернут серой дымкой, шел дождь. Какой-то бродяга, скинув пальто, поднял его над головой тщедушного старика, и оба поспешили вдаль по улице. Как же завидовал сэр Джон этому доброму бродяге и его нищей жизни. В огромном мире, где было столько любви, да и многого другого, он, сэр Джон, чувствовал себя совершенно покинутым.

Слуга принес кофе.

– Потом.

Он тяготился всей этой историей своего губернаторства на Земле Ван-Димена, где обладал такими высокими полномочиями – совершенно, как он считал, незаслуженными. Учитывая к тому же, что в нем уже не было прежнего рвения. Все это было невыносимо и абсурдно, наконец, и даже непонятно – как были ему незнакомы многие из человеческих проявлений. В распоряжении сэра Джона был целый полк в составе шестисот солдат. Половина из них были пьяницы, и многим просто не нравилась их работа. И все эти в общем-то ненадежные вояки держали под пятой десятки тысяч каторжан. Да что там говорить – эти каторжане и сами были готовы оказаться втоптанными в грязь. Нелепо и невообразимо! Впрочем, как и все прочее в этом мире. Но бессловесная покорность всех этих людей была отражением его собственной натуры – ведь большую часть своей жизни сэр Джон прожил под диктовку чужих желаний и амбиций.

Вошел адъютант, чтобы напомнить о…

– Потом.

Сэр Джон сидел, не зажигая свечей, в полутемном кабинете, на кушетке с продавленным сиденьем, проклиная и всех вандименцев, а еще свою жену, Монтегю и Матинну. Да, и больше всех – Матинну. Он презирал их всех, ненавидел их и хотел убраться от них куда подальше. Унестись бы сейчас туда, где снег и холод, в теплую мужскую компанию, и забыть обо всем. Он сидел так долго, совершенно один, в полной тишине. И по мере того как угасал свет за окном и наступала ночь, мало-помалу к нему начало приходить осознание, кто был в ответе за все, что случилось с ним.

– Дикарка, – процедил он сквозь зубы.

«У кого из нас нет врагов?» – подумал он. Враги всегда есть, это уж точно. Нужно, нужно было подарить им и контракты, и землю, и многое другое в придачу. Тут он совершил ошибку. Но в любом случае у противников был против него совсем другой козырь.

И это было Матинна. Да, именно она столкнула его в пропасть. Да как же он сразу не догадался? Видно, сам дьявол поджидал, чтобы улучить момент и уничтожить его. Он искушал его через Матинну, когда сэр Джон попал под ее чары, а потом она бросила на него тень позора. Да, именно Матинна посеяла столько слухов своими выходками, именно она подыграла врагу, в результате чего разразился этот скандал. И вот чем все это закончилось. Удар, конечно, нанес Монтегю, но именно Матинна своим колдовством направляла руку врага.

Странным было то, что сэр Джон не ужаснулся чудовищности этих мыслей, а продолжал тихо сидеть на своей продавленной кушетке. Между тем буря утихла, дождь то накрапывал, то прекращался совсем. С реки доносилось эхом, как фыркали киты, выбрасывая фонтаны воды, как кричали матросы китобойного судна, а это значило, что гарпунщики приготовились к забою.

Пятью годами позднее сэр Джон будет вспоминать этот вечер, эти минуты – как наполненные счастливым покоем. Он будет лежать в каюте капитана Крозье на скованном холодом «Эребусе», с ужасом прислушиваясь, как трещит деревянная обшивка под страшным напором ледяных глыб. Корабль будет болтать из стороны в сторону, и сэр Джон будет зажат в своей перекошенной лежанке, не в силах пошевелиться, слушая, как стонут об одном и том же и дерево, и лед, и ветер – о фатальной неизбежности. Густой влажный туман, пропитанный черным смрадом гангрены, будет распространяться из его кабины по всему судну.

Лежа на том же топчане, куда однажды принесли Матинну в ее красном платье, а он стоял над ней и любовался, великий полярный исследователь стащит с себя одеяло и снимет бинты, чтобы при свете лампы, заправленной китовым жиром, с ужасом и одновременно любопытством взглянуть на смердящий обрубок – на то, что когда-то было сэром Джоном Франклином.

Когда начнется агония, ему привидится, как он ловит птиц вместе с маленькой темнокожей девочкой, которая продолжает дразнить его своим смехом: и тогда он вдруг почувствует, как вдыхает все эти волшебные ароматы, совершенно точно вспомнив, что именно так пахнет после дождя воздух в Эдемском саду. И перед его мысленным взором вихрем пронесутся самые прекрасные видения: и киты, и попугаи-какаду, и дети, а потом он вдруг увидит каюту, ставшую ему тюрьмой, и койку, на которой он умирает, – он узнает смятое красное платье и лицо страдающего кенгуру… И его опять накроет ужас. Всей кожей он ощутит ползучий холод, который проникает глубоко в самую душу, и уже микроскопические льдинки начнут плести паутину в его легких.

«Зюйд-ост, – начал он свое заклинание, словно это могло помочь, указав, как стрелка компаса, путь к избавлению, – зюйд-зюйд-вест, зюйд-вест-тень…» А потом он изверг стон, преисполненный бесконечного ужаса, – и этот звук разросся, разбившись на тысячи осколков в кромешной тьме, а потом все стихло. Когда, приложив к своему изъеденному болезнью лицу смоченный камфорой носовой платок, в каюту влетел капитан Крозье, самый великий полярный исследователь и его современник был уже мертв.

Этим вечером сэр Джон был даже рад гостям. Среди них был и Эдвард Керр, представитель компании инвесторов «Зеˆмли Ван-Димена», скупившей одну четвертую часть острова на северо-западе. Эдвард Керр приехал верхом на ретивой чалой лошадке, и во всем его облике чувствовались мужской напор и сила духа, которыми такой невезучий и несобранный сэр Джон не мог не восхищаться. Он не стал распространяться о том, что уже почти не губернатор – эту новость все и так узнают из местных газет. Матинну, которая совершенно распустилась и ходила грязнулей, за стол не пускали, но кто-то из гостей видел, как она болтается вниз головой на дереве.

Когда гость упомянул о Матинне, леди Джейн сразу напряглась, потому что ей было это неприятно. Сухо поджав губы, она сказала:

– И все же я считаю, что надо делать все возможное, чтобы эта раса не исчезла. Кому как не нам подавать пример?

– Но, леди Джейн, вам должно быть известно, – начал другой гость, – что многих аборигенов брали детьми и воспитывали в христианском духе, и именно из них вырастали самые жестокие повстанцы. Да возьмите хотя бы Черного Тома. Он все равно перебежал к своим, так и оставшись безжалостным варваром.

Этим «другим гостем» был сам главный прокурор Тулле, которого сэр Джон все время называл именем своего старого друга – вот вам, пожалуйста, лишний повод нажить себе еще одного врага.

– Извините, что втягиваю вас в этот разговор, леди Джейн, – произнес Тулле, – но на эту тему я много спорил с предшественником вашего мужа губернатором Артуром. Власть обязана защищать заключенных, если их исправительные работы проходят там, где могут атаковать туземцы.

– И что же вы посоветовали прежнему губернатору, мистер Тулле? – поинтересовалась леди Джейн.

– Я сказал, что, если нет другого выхода, истребляйте их. Белому человеку не было бы покоя, если бы мы не истребляли черных. В течение нескольких лет мы объявляли награду за каждого убитого туземца. Неплохие деньги, кстати. По несколько фунтов за голову.

– Лично моим главным делом в те героические годы было убивать и убивать, – благодушно и не без доли веселости произнес Керр, подвинув к себе консоме из вомбата. Услышав такое, леди Джейн встала из-за стола. Мило улыбнувшись, она попросила ее извинить, но ей пора на покой – день был тяжелый. Керр был из числа людей, которые умеют оживить сухой официальный прием искусством рассказчика – впрочем, не считаясь с чужими эмоциями. Он встал, чтобы поцеловать ручку хозяйке, что получилось у него довольно лихо, и спокойно продолжил начатый разговор.

– А все почему? – сказал он, указав ложкой на губернатора, словно нацелив на него пистолет. – А все потому, что я был уверен: мои действия полностью совпадают с законами природы, законами Бога и законами моей державы.

Этот мягкий спокойный голос, хорошие манеры не без некоторой доли мальчишества, – весь его светловолосый облик самоотверженного джентльмена каким-то невероятным образом прекрасно сочетался с жестокостью повествования и даже околдовывал слушателя.

– Вот у меня на крыше дома были насажены три отрубленные головы, и, скажу я вам, это охладило пыл их выживших товарищей. Лучше жить и помнить, как ты можешь кончить, – а наглядный пример всегда перед глазами.

Франклин понимал, что этот Керр – человек особенный. Возможно, не проживи он сам столько лет на этом острове, он не понял бы Керра. Но сегодня возникла абсолютная ясность, что этот человек прав.

Керр говорил с такой удивительной прямотой, и в его словах чувствовалась ужасная, но притягательная правда, в которой перемешались и свобода, и желания, а еще приятие насилия – того самого насилия, из которого – страшно признаться – каким-то невероятным образом состоял и сам он, сэр Джон. И это насилие, как он вынужден был констатировать, лежало в корне того, что произошло между ним и Матинной. Но беда не в том, что это было насилие, а в том, что ему недостало мужества довести все до логического конца – так, как это умел проделывать Керр. Сэр Джон завидовал Керру – тому, как спокойно воспринимал он свою непростую судьбу. Он и сам хотел бы стать вот таким же безмятежным и уверенным в себе человеком. На минуту отвлекшись от этого странного героя Черной войны, сэр Джон задумался о собственном будущем. Его манила «белоснежная пустыня забвения», как сказал когда-то Крозье.

– Ведь мы – слуги Господа, носители научного подхода и справедливости, – продолжил между тем Керр. – А если есть три головы, надетые на колья, то в том нет никакого противоречия. Знаете, что сказал молодой ученый-натуралист Дарвин, который сидел вот тут, в этой самой губернаторской гостиной несколько лет назад? Он сказал: «Очень хорошо, что Земля Ван-Димена была очищена от коренного населения». Вы думаете, свобода дается легко? Возможно, вы даже полагаете, что можно было бы обойтись и без отрубленных голов?

Керр улыбнулся. Взгляд его серых слюдянистых глаз не выражал ничего, но в то же время было очевидно, что этот человек ни разу не ужаснулся самому себе. Он был в себе уверен. От этой мысли у сэра Джона пробежал холодок по спине.

Все эти пространные рассуждения Керра были по ту сторону добра и зла. Но как же христианская любовь? Любопытство изыскателя? Ведь потому они и удочерили Матинну. Неужели такие добродетели не будут вознаграждены?

– Не думаю, – сказал Керр. Казалось, этот удивительный человек умеет читать чужие мысли.

Сэр Джон улыбнулся. Он давно чувствовал, что остров сам заставляет людей быть такими беспощадными и безжалостными. Эта дикая земля и ее воды словно заманивали душу куда-то за пределы человеческого, требуя чего-то своего. Сегодня было даже приятно поразмышлять об этом. Какое огромное счастье – почувствовать себя душой, не принявшей никакой веры и никаких правил. Ощутить в себе величие пусть маленького, но бога – ведь это качество присутствовало и в Робинсоне, и в свободных поселенцах, превратившихся в настоящих феодалов, и в забойщиках китов и тюленей – у каждого из них был свой гарем из чернокожих женщин.

– Люди приезжают сюда, чтобы достичь чего-то, понимаете? – сказал Керр.

О да, как же сэр Джон понимал его, он словно увидел все и понял впервые – но только было слишком поздно. Боги создавались этими сорвиголовами и насильниками по их собственному подобию, а не наоборот. И символы веры у них были тоже другие.

– И никто не хочет зарываться в эти прекрасные джунгли, и никто не обольщается на предмет того, что можно окультурить этих туземцев. Они рождались и жили в этих лесах из поколения в поколение, – сказал Керр, отбив ложкой по столу несколько тактов военного марша. – Вы же прекрасно все понимаете.

Да, теперь сэр Джон все прекрасно понимал. Он редко в жизни был в чем-то уверен, но сейчас не сомневался, что и леди Джейн поймет тоже.

Сэр Джон покинул свой пост с честью, чем заслужил огромное уважение, которого не знавал даже в годы губернаторства. В нем не было ни гнева, ни обиды, ни чувства пристыженности, и тут все сразу заговорили о происках последователей Артура. Но Франклин приветствовал такую перемену в судьбе и своим уходом преподнес гораздо больший урок, чем если бы остался в должности.

Все вокруг с восхищением пересказывали, что наконец-то сэр Джон не пошел на поводу у жены, объявив, что Матинна не поедет с ними в Англию. В пользу такого решения он выдвинул четкие медицинские доводы: как показала практика, организм туземцев не способен приспособиться к другому климату, поэтому и спорить тут не о чем. Девочка получила хороший старт в жизни, и у нее будет прекрасное будущее. Сэр Джон не стал никого спрашивать – он собственной рукой издал указ, чтобы Матинну отвезли в приют Святого Иоанна. От леди Джейн он не желал слушать никаких пререканий, сказав только, что выбрал самое уважаемое заведение из всех когда-либо построенных на острове. Матинна сможет продолжить там свое образование, и все останутся счастливы. Когда леди Джейн заметила, что они не довели до конца эксперимент, сэр Джон пресек этот разговор в корне.

– Все эти домыслы были ненаучными с самого начала, – заявил он тоном, не допускающим возражений, и сразу стало ясно, что он хочет этим сказать. Что это было чистым безумием. Леди Джейн попросила дать ей хотя бы возможность морально подготовить девочку и объяснить ей, что все будет хорошо, но было слишком поздно. Матинну увезли еще прошлым утром – безо всяких объяснений и уговоров. Разве что сэр Джон приказал сытно покормить девочку на дорогу ее любимыми тостами с сыром. То ли он хотел успокоить ее подобным образом, чтобы она не боялась, то ли это было как-то связано с чувством вины перед Матинной – сэр Джон и сам не мог объяснить себе почему. Он считал, что так надо. Он и не думал ностальгировать.

Сэр Джон подошел к камину, в котором пылали поленья. Хотелось согреться. Вошел адъютант с докладом о завтрашних посетителях – у каждого было к нему дело. Сэр Джон на что-то согласно кивал, а на что-то говорил нет, хотя весь уже был в мечтах о том времени, когда сможет вернуться на полюс, на снежные просторы, где нет ни политики, ни научного прогресса, ничего. Смятение может настигнуть и там, но оно быстро проходит. Среди безбрежной белой пустоты требуется принятие самых простых и быстрых решений, а также совершение мужественных поступков. И чтобы там ни говорилось про великие географические открытия, про борьбу со стихией, по сути, этот мир, куда он стремился, принадлежал потерянным большим детям, чьи жизненные неудачи, приведшие их сюда, в итоге превращали их в триумфаторов.

При мысли, что наконец он сможет убежать от всей этой взрослой суеты, где одиночество примет его и убаюкает, где будет покойно, как в материнской утробе, что он вернется в этот край забвения и благодаря неисповедимой алхимии, из которой варится самосознание нации, неизбежно войдет в ее историю как великая личность, – Диккенс тихо улыбнулся и попросил еще вина. Пригубливая его, он никак не мог унять дрожь в руке.

На остров пришла зима, и снегом плотно укрыло горы. И пока взрослый мужчина мечтал о том, чтобы снова стать ребенком, подпрыгивающие на ухабах сани уносили прочь маленькую, съежившуюся от холода девочку, лишенную остатков детства. Матинна старательно куталась в шкуру кенгуру, чтобы слякоть из-под полозьев не попадала ей в лицо и чтобы хоть как-то спрятаться от нахлынувшего на нее одиночества, что было подобно смерти. Она знала о своей дальнейшей судьбе только то, что ей сказали: теперь она будет больше общаться с другими детьми и несколько дней поживет в школе-пансионе, поэтому ничего с собой брать не надо – никакой одежды и никаких домашних животных. Все это казалось странным, но многое в жизни Матинны было странным и непонятным.

Девочка откинулась назад, натянув на себя меховую шкуру, и закрыла глаза, потому что от езды у нее уже болели все косточки. Она пыталась уговаривать себя, что ей тепло и ничего страшного не происходит. Дети легко умеют самообманываться, да к тому же в животе было тепло и сытно от тостов с сыром, и Матинна наконец заснула. И снилось ей, как она бежит босиком по траве валлаби.

Когда она проснулась, лошадь натужно тащила сани вверх по крутой грязной дороге, в конце которой, словно огромная стрела, воткнутая в землю по самый наконечник, маячил приют Святого Иоанна. Ощущение мрачности и заброшенности усугублялось еще тем, что вокруг были сплошной густой лес да холодные заснеженные горы. В центре приюта находилась саманная церковь с острым шпилем на крыше, по обе стороны которой, словно два оторванных птичьих крыла, располагались два отдельных корпуса – для мальчиков и для девочек.

Большая часть маленьких постояльцев не являлись сиротами – то были либо незаконнорожденные дети, либо дети нерадивых родителей. Но дело было даже не в этом. Приют Святого Иоанна создавался не столько для тех, у кого не было социального статуса, сколько для самых беззащитных – беспризорников, болтающихся по улицам Хобарта, перенимающих повадки взрослых, разбойничая и подворовывая и раздражая этим местные власти. Поэтому их отлавливали, привозили сюда и запирали на замок.

Каждое утро начиналось с церковной службы. Даже скамьи были расставлены так, чтобы не допустить никакого морального падения для детей. Мальчики не могли видеть девочек, и наоборот. Каторжане и прочие нежелательные элементы были также отгорожены от благочестивых свободных поселенцев, приходивших сюда из близлежащего анклава нуворишей, который прозвали Новым городом. Возле скамей свободных поселенцев были устроены камины, а те, кто считался сиротами, мерзли и не смели даже шевельнуться во время службы. Они воздавали молитвы за сбившихся с пути, потерянных и отчаявшихся, больных и калек, детей без отца и матери, а потом, окоченевшие от холода, возвращались в свои корпуса, где было так же холодно и где их били плетьми.

В тот день, когда привезли Матинну, службу отложили на час, так как ночью умер от тифа еще один ребенок – пятый за этот месяц. На территории приюта стояла непривычная тишина, и даже корпуса перестали источать резкие запахи, напоминающие о творимой в них жестокости. Матинне ничего не объясняли – что это за место, куда ее привезли, и она шла, безразличная ко всему, не зная, какая судьба ей уготована. Ее провели через темный коридор, тянувшийся через все здание, словно тоннель. В конце тоннеля была дверь, которая выходила на открытую веранду. Матинну оставили на веранде и велели подождать.

Отсюда она увидела грязный неприветливый двор. Тут было слякотно, но дети все равно высыпали на улицу – если не согреться, то хотя бы постоять под выглянувшим солнышком. Здесь, в приюте Святого Иоанна, слово «тепло» стало для детей самым главным и недосягаемым. Двое мальчишек, забившихся в солнечный уголок, обернулись, чтобы получше рассмотреть новенькую.

Матинна стояла на веранде, сонно кутаясь в шкуру кенгуру, чувствуя себя совершенно разбитой. И вдруг во двор залетел желто-зеленый какаду и присел на ржавый котел для вытапливания китового сала, приставленный к специальной канавке. Матинна сразу оживилась. Это был не дикий попугай, а прирученный: он смешно перепрыгивал с одной ноги на другую, выкрикивая: «Люблю тебя!», «Давай-давай меня!» Красивый, роскошный попугай, ухоженный и статный.

Матинна улыбнулась, словно наконец повстречала друга. Она спустилась со ступеньки и вытянула руку в сторону, зазывая птицу. Попугай склонил голову набок, посмотрел на нее черным как эбонит глазом, а потом поприветствовал девочку, задорно вскинув разноцветный гребень. Прыг-скок – он заскакал в сторону Матинны, и вдруг упал в грязь, сраженный камнем. Матинна подняла голову и увидела скалящегося мальчишку с рогаткой. Матинна склонилась над попугаем, бьющимся в конвульсиях, потом присела на корточки и быстрым движением свернула ему шею. После этого ее сложило пополам: она отвернулась и ее вырвало сырным месивом прямо в котел.

Вскоре какой-то колченогий старик, прихрамывая и бесконечно ворча, повел ее наверх по сосновым ступенькам в комнату-склад, где хранилась одежда. Тут Матинна в первый раз проявила свой нрав, когда миссис Тренч, женщина с неохватной талией и страдающая одышкой, попыталась снять с нее зеленое ожерелье из ракушек и красное платье – самый ее любимый и прекрасный праздничный наряд. Матинна до крови прокусила руку миссис Тренч. Та послала за директором, но тот появился только через час – по его приказу жгли лес, потому что, как он считал, все миазмы тифа шли именно оттуда.

Директор был рассержен, что его оторвали от важного дела. Это был мужчина в годах, своим сложением и лицом в глубоких оспинах напоминавший старую наковальню. Он хлестнул Матинну прутом от чайного дерева, а когда та не извинилась, отказавшись объяснить свое несносное поведение, хлестнул еще раз. За злостное неповиновение ее отвели в специальную комнату для наказаний и заперли там до следующего утра. В комнате не было ни кровати, ни гамака, ни хотя бы тюфяка, где бы можно было прилечь. Единственным предметом, который обнаружила Матинна, был ночной горшок из необожженной глины: из его трещин на пол выливалось вонючее содержимое. На этом полу Матинна и проспала всю ночь.

На следующее утро миссис Тренч позвала двух работников, и они оттащили девочку за руки в помывочную. Они вдавили ее в пол, хотя та брыкалась и сопротивлялась изо всех сил, а миссис Тренч раздела девочку и осмотрела ее на предмет вшей. После этого она вылила на Матинну ведро холодной воды. И хотя Матинна проиграла эту битву, с ней все же посчитались: миссис Тренч кинула ей обратно ожерелье и красное платье, разрешив носить все это, но под форменной одеждой. Потом с ее головы сбрили черные густые кудри и заставили надеть застиранное синее платье и фартук из набивного ситца. Все это было таких огромных размеров, что туда могло бы вместиться еще несколько таких Матинн в красном платье.

Поскольку все же эта девочка была особенной, директор подарил ей нечто, что доставалось не каждому ребенку, а именно – пару деревянных башмаков, принадлежавших мальчику, умершему накануне. Матинна отшвырнула башмаки прочь. Тогда ее снова побили прутом, и босая она была отправлена в «строгую комнату», чтобы провести еще один день и одну ночь на полу возле треснувшего вонючего горшка.

Целый день директор руководил работами по сжиганию леса, и в воздухе уже носился не сладковатый запах торфяника, а удушающий дым. А вечером заболели еще два ребенка, и их изолировали от остальных детей. Весь персонал, который услышал об этом от миссис Тренч, а также все дети, которые подслушали разговоры персонала, – все-все уже знали, что чернокожие люди обладают особыми «чарами». И страх перед этими «чарами» был даже сильнее едкого дыма, который лез во все щели. Все теперь знали, что эта хмурая темнокожая туземка творит тут свою месть.

На следующий день, отхлестав Матинну в четвертый раз, директор все же смилостивился, отправив ее спать с остальными девочками. Очень скоро он уже точно был уверен, что Матинна является посланником дьявола, зато он, директор, своим мудрым поступком, поместив ее среди остальных, заставил смерть отступить. Действительно, ведь эпидемия сразу прекратилась. Получалось, что спаленный лес оказался бессилен перед тифом и всех спас директор, которого вело само провидение.

В залитой лунным светом комнате, где спали в гамаках девочки, стоял резкий запах мочи, потому что те писались во сне – проступок, за который нельзя бить ребенка, но их все равно били. По ночам в окно влетали сонмы самых причудливых насекомых, которых только мог создать Господь, поселив всех их на этом острове. Тут были и летающие муравьи, и ночные мотыльки размером с маленькую птичку, и, конечно, комары. Днем Матинна отказывалась есть, но по ночам некоторые девочки видели, как молниеносным рывком она хватала мотыльков и поедала их. После этого уже никто не сомневался, что перед ними – дитя Сатаны.

Хотя сэр Джон сказал, что Матинну нежелательно навещать – только лишний стресс и ей труднее будет адаптироваться, через три дня леди Джейн отправилась в приют, чтобы забрать девочку домой. Во-первых, было задето ее самолюбие, во-вторых (правда, уже в меньшей степени) – она переживала за ребенка. Кроме того, она хотела дать понять мужу, что не позволит ему самоуправствовать.

Но была и другая причина, спрятанная настолько глубоко, что леди Джейн буквально испытывала физическое страдание, не смея назвать все своими именами. Она не была истеричкой и не позволяла себе давать волю эмоциям, как это делали женщины слабохарактерные, привыкшие копаться в своих переживаниях. Но здесь, в приюте, ее буквально накрыло волной эмоций, да так, что спирало грудь и она не знала, как себя вести. Директор водил ее по корпусам, устроив для гостьи нечто вроде экскурсии – такова была просьба губернатора. Сэр Джон слишком хорошо знал жену, предвидя, что она его не послушает. Поэтому, как и положено бывалому морскому офицеру, он решил выстроить хитрую линию обороны.

Дети шарахались от леди Джейн, словно дикие зверьки – напуганные, голодные, истосковавшиеся по нормальной человеческой жизни. Единственным существом, довольным жизнью в приюте, был большой рыжий кот, у которого не было недостатка в крысах, даже днем сновавших в темных простенках. Леди Джейн попыталась заговорить с одним мальчиком, но тот молча стоял с отстраненным видом, как будто уже отказался жить на этом свете. Тогда леди Джейн стала спрашивать детей: хорошо ли их кормят и как им тут живется.

Но они словно не слышали ее, и даже, казалось, не понимали, о чем она говорит. Все они выглядели забитыми, глаза их были пустыми. Странно, но дети не перешептывались, не хихикали, и никто никого не дергал за косички. Они были очень слабы, кашляли и чесались, они все были больны – кто паршой, кто дизентерией, и у многих руки были покрыты ознобышами, которые они расчесывали в кровь.

Приюту было всего несколько лет, но здание уже пропиталось зловонием. То был запах запущенности, неприкаянности и еще чего-то – тогда леди Джейн не могла дать этому названия, но позднее в своем дневнике попыталась описать хотя бы примерно: «Запах, свидетельствующий о том, что в этом доме что-то не так…» Этот запах забирался всюду – в спальные комнаты, в полусгнившие гамаки из коричневой холстины в пятнах мочи и крови, он пропитал пол из грубых досок и – маленькое тельце, походившее на кусок кроваво-гнойной плоти и уложенное на убогую лежанку в углу комнаты. Существо это было замотано в коричневую льняную тряпку, обильно смазанную жиром.

– У нее в доме случился пожар, – тихо пояснил директор. – Мать сгорела заживо. Только вот ее и успели спасти.

Временами девочка поскуливала от боли, но по большей части просто молчала, безразличная ко всему. Взгляд ее ярких бирюзовых глаз был неподвижно устремлен в потолок, и создавалось жуткое впечатление, что эти глаза воткнули в поросенка, которого передержали на огне, и он обуглился. И эти глаза, глаза девочки, вопрошали: когда же ее положат в белый игрушечный гробик, который уже был готов и ждал ее на столе в большой подвальной комнате. Именно туда директор и провел леди Джейн.

– Мы во всем обслуживаем себя сами, – сказал директор, подняв фонарь над головой, чтобы гостья могла внимательнее осмотреть это жуткое помещение. – Все это мастерят мальчики из нашего приюта.

После посещения «гробовой комнаты» леди Джейн попросила избавить ее от продолжения экскурсии, и вдвоем они проследовали в расположенную на втором этаже столовую для администрации. Окна столовой выходили на задний двор, где обычно и слонялись дети. Леди Джейн придвинулась к окну из дутого стекла и посмотрела вниз.

Она сухо сглотнула, пораженная увиденным.

Если бы не темная кожа, она ни за что не признала бы в этом шелудивом ребенке с побритой наголо головой, в каком-то унылом балахоне Матинну. Девочка неподвижно сидела на корточках, в сторонке от других детей. Потом кто-то бросил ей в лицо шмоток грязи, и Матинна оскалилась – отсюда было не слышно, возможно, она даже зашипела, как дикая кошка, и от нее отстали.

Леди Джейн приехала, чтобы забрать Матинну домой. Ей было все равно, как отреагирует муж или что скажут эти ничтожества, считающие себя колониальной аристократией. Когда она собиралась сюда, то предполагала, что просто заявит о своем намерении и сразу же уедет вместе с ребенком. Но что-то остановило ее объявить о своем решении, и она просто спросила, получает ли Матинна достаточно питания.

– Питания? – переспросил директор. Он встал из-за стола и тоже подошел к окну. – Да она ничего не ест, кроме насекомых.

Возникла долгая пауза. Здесь, в приюте Святого Иоанна, обычные человеческие слова были слишком большой роскошью.

– Дорогой господин директор… – начала было леди Джейн, а потом замолчала и грустно покачала головой. Ей захотелось поскорее уехать отсюда.

– Я слушаю вас, леди Джейн, – произнес директор, наклонившись к гостье.

– Видите ли… Я даже не знаю, как вам объяснить. Когда она жила со мной, она ни разу не ела никаких насекомых.

– Ну, значит, тут она просто стала сама собой, – констатировала присоединившаяся к ним миссис Тренч.

– Может, все эти годы она просто скрывала от вас свое истинное лицо? – предположил директор. – Может, мы просто отказываемся признать страшную правду о таких, как она?

Какое-то время все трое молча стояли и смотрели вниз – на забрызганную грязью с ног до головы маленькую девочку. У леди Джейн все поплыло перед глазами. Повернувшись к директору, она произнесла:

– Мне всегда казалось… – Но голос ее прозвучал неуверенно. Она провела по глазам рукой, обтянутой в лайковую перчатку, пытаясь собраться с мыслями. – По крайней мере… поначалу… так мне казалось… Она была вдумчивой девочкой… по-моему…

– Вдумчивой? – переспросил директор. Ведь он все понимал, но то, что понимал он, было нестерпимо и чудовищно. Директор весь пропах дымом, и голос его походил на звон молота о наковальню. – Нет, – произнес он наконец. – Это невозможно.

– Хитрый крысеныш, – сказала как отрезала миссис Тренч.

– Это всего лишь животные инстинкты, – пояснил директор. – Инстинкты, отточенные многими поколениями. Ну не станем же мы повторять глупые ошибки Руссо и ставить знак равенства между цивилизованностью и животным коварством. Ни в коем случае. Вы спросите почему? Если гладить таких детей по головке, они могут долго притворяться. Но здесь мы неоднократно убеждались, на какой чудовищный обман они способны. Поскольку в них не заложена способность к саморазвитию, очень быстро начинается регресс.

Директор посмотрел на гостью с сочувственной улыбкой:

– Я знаю, мадам, что вам больно это слышать. Я понимаю ваши эмоции. Но знайте, что в нашем приюте все – божьи дети, от кого бы они ни происходили, хоть от Хама, хоть от Авраама.

Этот человек говорил о божьей любви и милости. Какая страшная любовь. И какая чудовищная милость. Дух леди Джейн едва не был сломлен после подобных рассуждений.

Она снова повернулась к окну и посмотрела на Матинну. Душа ее разрывалась от воспоминаний и нахлынувших эмоций. Как же ей хотелось услышать, как звенит колокольчик, кружа возле ее дома. И чтобы руки девочки обвили ее лодыжки, обнимали ее и никуда не отпускали. Зачем она оттолкнула это дитя, когда душа ее стремилась к Матинне?

Леди Джейн больше не могла держать в себе пережитое, связанное с ее тремя выкидышами. Невозможно забыть это горе, когда понимаешь, что твое тело бесплодно, когда ты одинока и тебе стыдно оттого, что ты неспособна родить ребенка. Леди Джейн прекрасно знала, что ее гордыня сначала спасла ее, а потом убила, заставив все время заниматься чем-то просто от отчаяния. Она выстраивала для себя и мужа легендарную биографию, словно таким образом можно было забыть о собственном горе.

Леди Джейн обманывала себя до того самого момента, когда они прибыли на Флиндерс и она увидела Матинну, танцующую в накидке из белой шкуры кенгуру. Она обманывала себя, что готова отдаться всецело науке, здравому смыслу, христианству, но это было всего лишь уловкой, желанием подойти с другой стороны к тайне, которой владели другие женщины и воспринимали этот факт как должное. Леди Джейн никогда не признавалась себе, чего же она хочет на самом деле. А она просто хотела быть матерью и любить своего ребенка.

Сбежать бы сейчас вниз, влететь в этот грязный двор, схватить в охапку Матинну и увезти эту несчастную девочку подальше от их «любви» и «милости», от всех их рассуждений про необходимость страдания. Дома она первым делом отмыла бы Матинну, нашептывая ласковые слова, что теперь все хорошо, всему плохому пришел конец и отныне она в безопасности. Она шептала бы ей все это, мягко касаясь губами ее ушей. А потом она бы крепко прижала ее к себе и отвела на кухню, чтобы накормить ее горячим супом с ломтем ароматного хлеба. Она просто хотела быть матерью, и зачем она только притворялась строгой. Ей хотелось зарыться лицом в буйные кудри Матинны, чтобы всегда быть ей защитой и радоваться ее непохожести на других вместо того, чтобы убивать эту непохожесть. Потому что, и это уже было очевидно, отторжение этой непохожести может загнать ребенка только в такое место, как этот приют с его грязным двором, только в такое место, где стоят заготовленные для таких непохожих свежевыструганные белые гробики.

Но снова зазвучал в голове голос разума, что все это печально, но, увы, неизбежно, и все эти вонючие гамаки, и крысы по углам, и холод, и комочек умирающей обожженной плоти – все это не просто так существует на земле. Какие безумные доводы! Но постепенно здравый рассудок усмирил ее неосмотрительную душу. И леди Джейн мысленно согласилась, что ее великий эксперимент закончился крахом, что достаточно позора на ее голову и она не может забрать Матинну в Лондон. При этом у леди Джейн было ощущение, что ее пропустили через точильный камень.

Она отвернулась от окна, чтобы больше не видеть это грязное убогое существо. Она собралась с духом и сказала:

– Ваши слова, господин директор, не лишены здравого смысла. – Она говорила медленно, запинаясь, словно из нее выбили это признание под пыткой. – Я и сама вижу, что в ней возобладали животные инстинкты.

– Мы с этим постоянно сталкиваемся, мадам, и стараемся как-то исправить их, – мягким голосом произнес директор. – Мы привлекаем детей к работе на кухне и в посудомоечной. Но из крысы не вырастить благородной газели.

Леди Джейн и сама видела, что от прежней девочки с острова Флиндерс уже ничего не осталось. Наваждение исчезло. Прежде Матинна была красива, но теперь она выглядела просто отталкивающе. Она была жизнерадостной и счастливой, а стала злой и убогой. «Это ведь правда, – подумала леди Джейн, – что даже под моим присмотром она начала деградировать, и это невозможно остановить. Все это оказалось ей не по силам».

Когда к дому губернатора подъехал экипаж и леди Джейн вышла оттуда одна, сэр Джон, наблюдая из окна, знал, что жена обвинит его в жестокосердии. Но пусть другие увидят, что он тоже умеет руководить твердой рукой. Это хотя бы немного поправит его репутацию и потешит уязвленное самолюбие. Одновременно он презирал себя и презирал все человечество. И это было последней каплей и решающим аргументом в пользу того, чтобы вернуться в те края, куда он не вписывался ни по каким параметрам – в силу возраста и грузного телосложения. Но все было решено. Его ждет заснеженный мир, и он снова станет полярным исследователем. Пустота без конца и края была ему куда понятней, чем пустота в собственном сердце.

В тот день, когда они покинули Землю Ван-Димена и между ними и Матинной уже пролегло безбрежное море, сэр Джон совершил поступок, в котором были и раскаяние, и хитрый умысел. Он решил подарить жене портрет Матинны, нарисованный заключенным Бокком незадолго до того рокового бала.

На портрете Матинна была в своем любимом красном платье, но ее босые ноги выбивались из композиции. Девочка просто скинула туфли, прежде чем усесться позировать, и Бокк нарисовал ее как есть. Поскольку он писал акварельными красками, Бокк не был уверен, что сможет «обуть» Матинну. И тогда леди Джейн приказала сделать копию, но только с туфлями. Копия не удалась. Прелесть и непосредственность оригинала оказались неповторимы. Обе картины свернули в рулон и убрали куда подальше. Но сэр Джон отнес оригинал багетных дел мастеру, чтобы картина не пропала.

– Да, в то время она была просто восхитительным ребенком, – сказал сэр Джон, снимая с портрета оберточную бумагу. – Еще до того, как она опустилась. Увы.

Леди Джейн взяла картину, и ей хотелось кричать от боли.

При помощи деревянных рамок багетных дел мастеру удалось сделать то, чего леди Джейн не могла добиться от Матинны в течение целых пяти лет: овальная рама картины обрезала ноги девочки по щиколотку.

Леди Джейн вышла из кабины на залитую солнцем палубу. На нее пахнуло свежестью. Корабль плыл по морю, ветер дул в лицо, и это было так прекрасно. Свежевымытые доски палубы высыхали буквально на глазах. Солнечные лучи разбивали морскую гладь на несметное количество алмазов. Леди Джейн развернулась и пошла в сторону кормы. Размахнувшись что есть силы, она швырнула портрет в убегающую воду. Картина легла на поток воздуха и какое-то время парила как птица, словно собираясь улететь, но потом шлепнулась на воду, и багет сломался. Портрет Матинны, перевернутый вниз лицом, закачался на волнах, быстро удаляясь. Леди Джейн вздрогнула и обернулась, почувствовав, как сзади подошел сэр Джон.

Бриолин стекал темными каплями по его лбу, ветер теребил длинные напомаженные пряди волос, закручивая кончики в знаки вопроса.

То шел 1844 год. Уже была убита выстрелом из ружья последняя в мире пара бескрылых гагарок. Родился на свет Фридрих Ницше, а Сэмюэл Морзе послал при помощи электричества первое телеграфное сообщение, которое гласило: «Чудны дела твои, Господи».

– Я любила ее, – сказала леди Джейн.