Диккенс стоял на сцене, которая очень скоро, словно волшебный корабль, перенесет его в Арктику. Он окинул взглядом помещение. Этот театр в Зале свободной торговли поражал воображение, как и сам Манчестер – с его огромными фабриками, сталелитейными и мукомольными заводами, даже со всеми его трущобами, нищетой и богатством. Манчестер был необычайным явлением современного мира. Да и сам театр был оборудован по последнему слову техники. Прямо над головой Диккенса примостился на специальной трапеции возле своих приборов светотехник, отвечающий за боковые софиты и нижние рамповые. Слева от Диккенса на некотором возвышении была расположена платформа с большой коробкой, в которую было вмонтировано новое техническое чудо – друммондов свет. Возле коробки возились еще два светотехника. В их обязанности входило подкачивать газ при помощи двух массивных мехов, следить, чтобы, не дай бог, не произошло взрыва, и одновременно направлять конус света в нужную точку сцены. Диккенс только слышал об этом новшестве, а теперь ему самому предстояло играть в облаке этого белого сияния.

Он вывел рабочего на середину сцены и попросил осветить его лицо. Эффект был потрясающим. Во-первых, свет вымывал все краски, обозначая каждую морщинку, линию подбородка и губ. Из чего Диккенс сделал вывод, что грим нужно делать более выразительным. Отойдя в глубину зала, он попросил рабочего опустить лицо, потом поднять, выйти из света и снова вернуться обратно. При этом он наблюдал поразительный эффект игры света и тени – только сам дьявол способен так передвигаться в пространстве. Это открывало для него новые возможности – сыграть умирающего Уордора еще более драматично.

Потом Диккенс встал на место рабочего, щурясь от слепящего белого сияния. Нынче вошло в моду гасить свет в зрительской зоне, и Диккенс посмотрел вперед перед собой. Ничего не видно!

И тут он почувствовал, какой властью сможет обладать теперь над зрителем, войдя в образ, и то, что раньше было обычным любительским спектаклем, обещало превратиться в настоящий фурор. Некоторые из собратьев по перу не очень-то одобряли затею Чарльза: например, Теккерей сказал, что тщеславие можно тешить ровно до тех пор, пока основным мотивом выступления является благотворительность.

Чертов Теккерей, подумал Диккенс. У него впереди целая вечность. А у меня есть только мое сегодня. К черту Теккерея, к черту их всех. Тот, кого уже похоронили, будет воскрешен. Тот, кто погибал в муках, замурованный в лед, сегодня вновь оживет – пусть на мгновение, но он явит себя людям! Стоя в столбе света, чувствуя себя защищенным как никогда, он поклялся, что сыграет Уордора, обнажив свою душу до остатка.

Ко всеобщей радости, первый спектакль прошел при полном аншлаге. Игра Диккенса пробирала до самого сердца. Стоя за кулисами, Уилки Коллинз восторженно наблюдал за действом. Он видел, как реагируют другие: плотники, грубые работяги с трудом сдерживали эмоции, а у некоторых слезы текли по щекам. Тысячи людей в зрительском зале тоже плакали. Плакал и сам Уилки. Наклонившись к Джону Форстеру, он прошептал:

– Это потрясающе. Но тут что-то не так, я чувствую неладное.

Форстер изумленно посмотрел на Уилки. В чем дело? Это же его друг, и сейчас он переживает минуты триумфа, поднявшись на невиданный доселе уровень мастерства. Разве это не прекрасно?

– Я чувствую что-то ужасное, – тихо проговорил Уилки. – Неужели вы не видите? Это не игра – эта настоящая метаморфоза!

– Да брось ты, Уилки! – услышал он чей-то чужой голос. – Вот и тебе пора на сцену.

Тут Уилки и Форстер увидели перед собой бородатого человека. Он смотрел как безумный. То был еще не Диккенс, а Уордор с горящим взглядом, только что произнесший свои последние в жизни слова. Подхватив Уилки под мышки, Уордор буквально вынес его на сцену, где его приветствовали Мария Тернан, любовь всей его жизни, и ее возлюбленный Фрэнк Олдерслей, которого она едва не потеряла.

Спектакль был окончен, и Диккенс отправился с поздравлениями в гримерную к сестрам Тернан. Эллен Тернан была поражена, с каким безмерным обожанием все относятся к Диккенсу, – а ведь при первой встрече она не была о нем такого уж высокого мнения и даже позволила себе хныкать в его присутствии. Конечно же, она знала о существовании этого писателя, читала «Посмертные записки Пиквикского клуба» и еще некоторые другие книги, но кто их не читал? Поразительным было то, что, где бы он ни оказывался, все расступались перед ним, почтительно склонив головы. И теперь благодаря ему она чувствовала себя чуть ли не королевской особой – кстати, семья Ее Величества тоже приехала в Манчестер на представление. Труппу поселили в «Большом западном отеле», и в каждом номере были своя гостиная, столовая и спальни. В самый первый день Эллен Тернан даже слегка перебрала бренди, по поводу чего Диккенс слегка подтрунивал над нею.

Диккенс зашел к ним в гримерную с небольшой книжкой в руке, а когда удалился, выяснилось, что он оставил ее на столике Эллен. Девушка взяла в руки томик, но, оказалось, это был дневник! Возможно даже, что он принадлежал самому мистеру Диккенсу! Но нет, конечно же, она не станет туда заглядывать. Ведь ее мать всегда говорила, что нельзя совать свой нос в чужую частную жизнь. Да, ну а вдруг у дневника совсем другой хозяин? Как узнать, если не откроешь? Так что вечером она улеглась в постель вместе с дневником. У него был жесткий корешок, а страницы – серо-коричневатого цвета. Эллен раскрыла дневник, словно расправляя крылья раненому птенцу, который ожидал ее помощи.

На внутренней стороне обложки не было никакой подписи, но она узнала его почерк – ведь Диккенс неоднократно вписывал свои пометки в ее версию сценария. Эллен просмотрела первую страницу, потом перелистнула ее, и так до конца, проглядывая записи. Тут были списки книг, которые он собирался прочесть, придуманные названия собственных книг и статей и всякие странные фразы и слова. Например, «необузданное сердце». Эллен Тернан даже лизнула одну из страниц, потому что бумага своим цветом напоминала безвкусную пенку на гороховом пудинге. «Пока я лежал на земле, будучи Уордором, я почувствовал необычайный прилив сил, придумывая все новые и новые сюжеты для моих следующих историй». Из всех этих разрозненных записей невозможно было что-либо понять.

Эллен прочитала ряд набросков, очевидно предназначенных для какой-то его следующей книги. В основном они были мрачного содержания, хотя встречались довольно смешные диалоги и рассуждения совсем уж загадочные. «Ветер дует, догоняя нас, несутся тучи, догоняя нас, и луна несется за нами, и вся эта дикая ночь устроила за нами охоту. Но покамест ничего, кроме этого, нам не грозит». Да, еще эти странные имена. «Мириам Динайал». «Чрезвычаем счастлив». «Мэри МакКромешн». Чудноˆ . «Можно получить в жизни все что ни захочешь, но потом начинаешь понимать, что за все платится своя цена. Вопрос – готов ли ты заплатить эту цену?» Одним словом, все это было непонятно, скучно, и трудно было вообразить, что эти записи могут представлять для мистера Диккенса хоть какую-то ценность.

На следующий вечер в театре, за час до спектакля, она нашла его в комнате антрепренера: Диккенс сидел в кресле и делал пометки для суфлерской копии.

– Мистер Диккенс!

Он поднял голову и посмотрел на Эллен. Мужчина уже был загримирован – это был новый, улучшенный грим, который он придумал накануне, желая еще лучше обыграть через освещение свой образ. Он подчеркнул овал лица, и теперь в облике его Уордора было нечто козлиное.

– Ой, да вы просто Люцифер какой-то, мистер Диккенс!

Он вдруг вскочил, сделал себе «рожки» и страшно зарычал. Эллен Тернан с писком отскочила назад и чуть не рухнула на стол, но Диккенс успел схватить ее за руку.

– Ради бога простите, мисс Тернан.

Эллен покосилась на его руку, перехватившую ее запястье.

– Дурацкая шутка. Простите.

– А вот и нет, меня не сможет одолеть даже сам Люцифер, – сказала она, высвободив руку. – Я – английская леди.

– Замечательно. А я подумал было, что передо мной хрупкая итальянская ваза.

Она не знала, как разговаривать с этим человеком, ведь он был таким знаменитым. Поэтому она просто стояла и молча смотрела в его глаза. У него были темные глаза, и грим только усиливал их черноту. И вдруг она почувствовала страх перед этим человеком, и в то же время взгляд его притягивал. Ей хотелось, чтобы он воспринимал ее более серьезно, поэтому она решила выдать что-нибудь умное.

– Мне понравилось, как вы ответили мистеру Хеферу про наше правительство и про войну. – Речь шла о фразе, оброненной директором Зала свободной торговли по поводу Крымской войны. Диккенс тогда не выдержал и сказал все, что думает по этому поводу. Эллен слышала этот разговор. В тот момент Диккенс был просто прекрасен. – Вы заявили тогда, что английский генерал может иметь массу наград, оставаясь при этом полным болваном. И любая его военная ошибка будет непременно возноситься как успех, а если уж дело дойдет до полной катастрофы – на этот случай припасены такие словечки, как «доблесть» и «героизм». Очень смешно, правда.

Диккенс улыбнулся. Эллен тоже улыбнулась и вдруг показала ему то, что прятала за спиной, – его дневник. Она помахала им перед носом Диккенса, укоризненно покачав головой.

– «Гибель неизбежна, да пребудет гибель, может, и во благо», – сказала она, даже сама не осознавая, что это уже вовсе не игра. Она положила дневник на туалетный столик и подвинула его ближе к Диккенсу. Она хотела было убрать руку, но мужчина положил рядом свою, и кончики их пальцев соприкоснулись. Диккенс не взял дневник и не убрал руку.

– Все очень плохо, – сказала Эллен Тернан. Она ощущала это прикосновение всем телом, не смея пошевелиться. Затем подняла глаза на Диккенса.

– То есть… – проговорила она, – я имела в виду войну.

– Если война, – произнес он, – то в этом нет ничего хорошего.

Казалось, одна за другой в тело ее вонзаются молнии, хотя она и понимала, что глупо так реагировать.

– Представляю, как вам благодарна леди Франклин. И миссис Джерролд тоже.

Назвав эти имена, Эллен Тернан вдруг поймала себя на мысли, что и ей хотелось бы войти в круг женщин, способных снискать расположение этого великого человека. Эллен Тернан стояла перед ним, с трудом изображая спокойствие на лице. Диккенс медленно убрал руку, положил дневник в карман, а потом – да нет, ей просто показалось, а если и не показалось, то что бы это значило?

Перед тем как забрать дневник, Диккенс нежно погладил ее пальчик, и теперь он весь горел, и в этом было что-то постыдное, неправильное, и в то же время – это было так прекрасно.

Как ни в чем не бывало Диккенс начал обсуждать предстоящий спектакль, но палец горел от его прикосновения, и она не могла понять – так было это или нет? И хотя все свидетельствовало о том, что это было так, Эллен Тернан была уверена лишь в одном: она хочет быть рядом с ним, чтобы он вел ее и направлял – просто быть рядом с ним, сегодня и всегда.

Диккенс поинтересовался, что она думает о его игре.

Она сказала, что играет он мощно, но только реплики нужно произносить чуть медленнее и обязательно держать паузы. Тогда это будет просто гениально. Непонятно, зачем ему понадобилось ее мнение, но Диккенс так внимательно смотрел на Эллен, что та расхрабрилась и продолжила:

– Ваши руки и лицо. Через них вы передаете свои эмоции зрителю. Вы должны вбирать их в себя, всех до одного, сэр, каждым своим движением притягивать их, мысленно обнимая, – и тогда ваши слова выстрелят в них как огнем из пушки, которая упирается в самое ваше сердце. Я уже обратила внимание, сэр, что вы действительно стараетесь держать паузу, но все равно сосчитайте до трех и только потом говорите. И тогда все сработает просто полноотменно.

Она и сама не знала, что значит это «полноотменно». Просто она так чувствовала: только скрепив игру как она сказала, все сработает полноотменно. Ее слова и мимика были так эмоциональны, словно она хотела донести до него самую суть того, что представляет собой актерское мастерство.

– Мисс Тернан… – произнес Диккенс.

– Можете звать меня просто Нелл. Меня все так зовут.

– Нелл. Хорошо. Прекрасно. – Пока она говорила, он представлял, как эти руки, обнаженные руки, обхватывают его шею, как ее пальцы перебирают его волосы, пальцы женщины, готовой слиться с ним в единой молитве. – А вы зовите меня просто Чарльз.

Она улыбнулась:

– Ну ладно, уж коль вы написали «Лавку древностей», зовите меня Нелли.

На следующий день пришло столько народу, что сотни и сотни людей не смогли попасть на спектакль. Ранее днем Диккенс и Эллен Тернан вместе пили чай в гостиной отеля. К ним должна была присоединиться миссис Тернан, но в последний момент она все отменила, так как встретила давнюю приятельницу, коллегу по театру, которая, оказывается, вышла замуж за хлопкового магната.

– Ее сиятельство графиня Коттонполисская, – пошутила Эллен Тернан. – Уж от ее приглашения никак нельзя было отказаться.

Это была их третья встреча наедине. Эллен Тернан не захотела никаких пирожных и заказала свежие вишни. Официант уверил ее, что у них самые лучшие вишни – прямиком из Кента. Но ни Диккенс, ни Эллен не притронулись к угощению, а просто общались. Они говорили о театре, и Эллен вспомнила несколько забавных историй на эту тему, говорили о политике, в которой Диккенс, в отличие от Эллен, разочаровался, не видя никаких особых перемен к лучшему, но все же согласился, что нужно отстаивать все прогрессивное. Говорили о литературе: любимыми писателями Эллен были Филдинг и Смоллетт. «Теккерей тоже неплох», – сказала она. Диккенс, которому зачастую не было чуждо такое чувство, как ревность литератора, тем не менее мысленно возрадовался, когда Эллен сравнила этого именитого писателя с лошадью породы клейдесдаль, участвующей в забеге на «Дерби». Потом они много смеялись, вспоминая смешные эпизоды, случившиеся с ними за последние несколько дней. Диккенс тоже много шутил, а потом вдруг разговор застопорился, и даже трудно было представить, что минуту назад они общались с такой легкостью. Оба замолчали, и каждый не знал, что сказать, а потом Диккенс смущенно и сбивчиво произнес:

– Очень долго мне казалось, что я сдался, следуя туда, куда ведут меня жизнь и обстоятельства. Но за эти несколько дней я понял… Теперь я знаю, Нелл, что заблуждался.

Смысл этих слов был непонятен. Занервничав, она взяла вишню и, положив в рот, начала сосать ее как конфету, пока меж губ не осталась одна лишь косточка с остатками красной мякоти. Аккуратно взяв ее двумя пальцами, Эллен положила косточку на блюдце.

С замиранием сердца Диккенс уставился на эту косточку с красными прожилками. О, как же он ей завидовал, этой косточке, и как бы хотел оказаться на ее месте. И вдруг, неожиданно для самого себя, на глазах изумленной Эллен, он схватил косточку и проглотил ее.

Эллен расхохоталась, и он тоже, потому что это было глупо. Но при этом ему совершенно не было стыдно, хотя он понимал, что в его положении ему следовало и устыдиться, и убояться, и не быть таким опрометчивым. Но вместо этого он испытывал один лишь восторг.

Вскоре после того как Эллен Тернан вернулась в свой номер, в дверь постучали. На пороге стоял посыльный с конвертом. Внутри была открытка со штемпелем гостиницы, которая содержала послание, написанное рукой Диккенса:

Дорогая мисс Н., – так начиналось письмо.

Хочу, чтоб Вы знали: Вы – последняя мечта, на которую способно мое сердце. Я давно сдался, но Ваше появление в моей жизни разбудило во мне давно поблекшие образы. Во мне вдруг возникло сокрушение, которое, как я полагал, уже никогда более не будет беспокоить меня, и я услышал давно умершие во мне призывные голоса, нашептывающие мне, что нужно стремиться все выше и выше. Я уже давно забыл, что такое – все начать снова, стряхнув с себя леность и сытость, и закончить битву, от которой ты прежде отказался. Все это мечта, сон, который ничем не закончится, оставив спящего спящим, но просто я хочу, чтобы Вы знали: Вы вдохновили меня.

Сожгите это.

Ч.

Эллен Тернан перечитала открытку несколько раз. И не сожгла ее. Она ничего не поняла из написанного. Все это было так же загадочно, как и слова, сказанные за чаепитием. Это вызвало в ней и смятение, и восторг и не отпускало. Она знала, что это что-то значит, в этом был заложен какой-то огромный пугающий смысл, но какой именно – Эллен не могла понять.

Но разве это не письмо определенно личного свойства, написанное самым знаменитым писателем Англии и адресованное ей, Нелли Тернан? И разве это не прекрасно и удивительно, что великий романист находит ее интересным, умным и вдохновляющим человеком?

Она прижала открытку к груди, и ей захотелось прибежать к Марии, которая была в соседней комнате, и все ей рассказать. Но что-то подсказывало Эллен, что этого не стоит делать. Да, это прекрасно, замечательно и удивительно – но, вместо того чтобы поделиться радостью с сестрой, Эллен спрятала письмо на самое дно своего дорожного саквояжа. Может, она так поступила из-за слов «сожгите это»? Эллен понятия не имела. Ведь разница в возрасте была тут ни при чем: в конце концов, некоторые ее подруги из респектабельных семейств выскочили замуж кто в пятнадцать, кто в шестнадцать лет, и их избранники были втрое старше. Да-да, дело не в возрасте. Просто мистер Диккенс женат. А она спрятала его письмо. Зачем она это сделала? Эллен Тернан и сама не могла объяснить себе почему, но точно знала, что поступила предусмотрительно.

В этот вечер Диккенс снова был Уордором – еще более одержимым, демоническим, смятенным и – искупившим все свои грехи. Еще раз в своей жизни он жертвовал собой ради любви. С первых рядов доносилось отчетливое всхлипывание.

Играя последнюю сцену, Диккенс был преисполнен решимости поступить благородно и самоотверженно. Он должен отрезать себя от Эллен Тернан, какую бы цену ему ни пришлось заплатить за это – пусть через боль, через страдания. Очнуться ото сна и понять, что ты умер, – вот такой станет теперь его жизнь.

– Самое гениальное исполнение из всех, какое только можно представить, – сказал ему Уилки после спектакля. – Ты буквально наэлектризовал зал.

Уилки и знать не мог, что, пока гремели, не умолкая, аплодисменты, в Диккенсе зрело какое-то странное чувство, а потом на него накатил жуткий страх. Он видел себя идущим по длинному узкому коридору сквозь черноту нескончаемого гула – он шел туда, откуда нет возврата.