На последнее представление все места в театре были раскуплены. Те, кто добирался сюда на поезде из Лондона, умоляли спекулянтов проявить снисхождение и найти для них лишние билеты. Но леди Джейн повезло во всех отношениях. Пропустив спектакль в Лондоне и будучи в отъезде, изыскивая средства благотворителей, на этот раз она получила приятный сюрприз – личное приглашение, подписанное мистером Диккенсом, а также небольшое письмо, преисполненное комплиментов.

В это августовское утро в Манчестере стояла ужасная жара, словно вы оказались в жерле вулкана Везувия. Солнечный свет раскалился до охряных оттенков, в воздухе чувствовался стойкий запах серы. Лошади цокали по мостовой железными подковами, грохотали одетые в железные обода колеса омнибусов, экипажей, груженых телег… От всей этой какофонии закладывало уши – казалось, одновременно долбят по наковальне тысячи усердных кузнецов. Леди Джейн ехала в ландо, взирая на грандиозный город. Впереди на дороге лежал раздувшийся и облепленный мухами труп лошади, поэтому ландо свернуло в проулок, но и там движение им преградил похоронный кортеж.

Теперь леди Джейн много путешествовала. Мысленно отомстив покойному мужу за его упрямство, теперь всей своей деятельностью она демонстрировала благородную печаль неутешной вдовы. Тем самым она смогла поставить себя даже выше мужчин, пользуясь свободой, о которой другие женщины и мечтать не могли. Она наслаждалась жизнью, не забывая добавлять в нее толику меланхолии – ведь в ее положении было бы неприлично прослыть счастливым человеком. Кучер, тихо чертыхаясь, пытался объехать похоронный кортеж, а между тем леди Джейн подумала про себя, что она и впрямь счастлива.

Подавшись вперед, она увидела детский катафалк – маленький белый катафалк с бронзовыми поручнями, украшенный белыми страусиными перьями. На катафалке лежал игрушечный гробик. Подложенный под него лед таял, стекая вниз с подрагивающего на ухабах печального подиума. Отскакивая от раскаленной булыжной мостовой, капли воды шипели и превращались в пар. Благостное настроение леди Джейн мгновенно улетучилось.

– Скорее, – крикнула она извозчику, – скорее увезите меня отсюда!

В это же самое время Эллен Тернан находилась в своем номере «Большого западного отеля», пребывая в крайне удрученном состоянии. Весь день ее не покидало чувство, что Диккенс избегает ее. Девушка переживала, что, возможно, она слишком фамильярничала с ним и теперь он перестал ее уважать. Между тем, проснувшись, Мария Тернан, обнаружила, что схватила простуду. К середине дня у нее начался жар и совсем пропал голос. С этим ничего нельзя было поделать. Стало очевидно, что сегодня Мария не сможет выступать в роли Клары Бернем, возлюбленной Уордора.

За полтора часа до начала представления Эллен Тернан получила записку от Диккенса, где в сдержанном тоне он уведомлял ее, что мистеру Хеферу удалось подыскать актрису на ее место, чтобы она смогла сыграть главную роль вместо заболевшей сестры. И Эллен расплакалась – то ли от счастья, то ли от страха, а скорее уж от того и другого одновременно.

С каждым разом Диккенс играл все мощнее, но на последнем представлении даже актеры были поражены такой глубиной вживания в образ и необыкновенной эмоциональностью.

– Будто это уже не пьеса, а сама жизнь, – сказал Уилки Форстеру. Они стояли за кулисами, ожидая занавеса и выхода к публике.

– Лично я рад, что вся эта дурацкая затея идет к концу, – ответил Форстер. – Потому что если это не остановить, наш друг и сам пропадет, как сэр Джон.

Сидя в ложе, леди Джейн охала и ахала вместе со всеми, наблюдая игру Диккенса в финальной сцене. Пару раз ей даже приходилось подносить к носу надушенный платочек, ибо животный, потный запах, исходивший от наэлектризованной толпы зрителей, становился все более интенсивным. Между тем Уордор на сцене буквально превратился в дикое чудище: глаза горели, длинные седые волосы и борода всклокочены, а от одежды остались одни лохмотья.

– Кого вы пытались найти? – вопрошала Эллен Тернан. – Свою жену?

Диккенс отчаянно замотал головой.

– Так кого? Ответьте же.

Теперь, оказавшись на сцене, Диккенс наконец мог впиться в Эллен взглядом. Он смотрел на ее нос, щеки, губы и не мог налюбоваться. Его хриплый голос (так было положено по сценарию) становился все мягче.

– Молодую, – начал он, – молодую, любящую, кроткую! С ясным печальным лицом… Да, молодую, любящую, кроткую, преисполненную снисхождения! – воскликнул он, меняя модуляции не ради публики, а ради Эллен Тернан, при этом голос Уордора уже поразительно напоминал голос самого Диккенса. – Ее лицо стоит у меня перед глазами, и не могу я больше думать ни о чем другом. И я буду бродить и бродить по миру, и мне не будет покоя, не будет покоя мне, бездомному, пока я не найду ее! Через снег и лед я буду влачить ноги только вперед, не смыкая глаз, – до тех пор пока не найду ее!

Тут леди Джейн, глядя на сцену из своей ложи, вдруг подумала, что и она, в точности как Клара Бернем, являет собой образец преданной и чистой любви. Но вместо того чтобы испытать некое удовлетворение, вместо того чтобы мысленно отблагодарить за все сэра Джона, она чувствовала, как пьеса настраивает ее совсем на другие эмоции, возвращая в последние годы пребывания на Земле Ван-Димена. Что-то было не так, и это было ужасно, и ей хотелось кричать от отчаяния.

Диккенс повернулся к залу. Он чувствовал, как из темноты на него устремлены тысячи глаз. От его разгоряченного тела буквально шел пар, и вместе с ним из него улетучивался Уордор. В то же самое время он чувствовал горячее дыхание толпы там внизу. Все чего-то хотели от него. Мужчина не знал, чего именно, но он отдаст им себя всего без остатка, пока не останется ничего, кроме смерти – ведь это она пригнала его сюда, пожирая даже тут, во время представления. И вдруг он рухнул на пол, и все вокруг оцепенели, и даже какая-то дамочка в партере вскрикнула от ужаса. Эллен Тернан опустилась рядом с Диккенсом, положив его голову себе на колени.

Он ощущал затылком ее бедро, и голова его покоилась в колыбели ее рук, и белый свет объял их, и ему хотелось оставаться вот так всегда, чтобы голова его лежала у нее на коленях и чтобы белый свет окутывал их.

Уилки глядел на сцену сквозь толстые стекла очков, пораженно наблюдая, как Уордор, умирая на руках у Клары Бернем, наконец признается, что она и есть его давно утерянная любовь, ради которой он готов пожертвовать всем, только бы ее возлюбленный Фрэнк Олдерслей остался жив. Никогда в жизни Уилки не видел столь проникновенной актерской игры.

Эллен Тернан смотрела на Диккенса, кусая губы, грустно качая головой. И тут, к собственному изумлению, Уилки увидел, что она плачет – не наигранными актерскими слезами, а навзрыд, по-настоящему. А вместе с ней плакали и многие зрители. Приложив к глазам платок, леди Джейн почувствовала, как и на нее накатывают эмоции, близкие к панике. Где-то там внизу, расплывчато словно под водой, ей мерещились грязный приютский дворик и маленькая девочка-оборвыш. Та стояла особняком и глядела на нее.

– Это вы, – слабеющим голосом произнес Диккенс.

Леди Джейн подалась вперед, и другие зрители тоже вытянули шеи, чтобы расслышать каждое слово и не пропустить ничего. Все вместе они походили на одно большое существо, на животное, замершее в ожидании. Диккенс уже понимал, что говорит реплики от себя, но при этом весь ход пьесы каким-то неизъяснимым, невероятным образом ложился ему на душу.

– Это вы, – повторил он еще громче, желая вобрать ее всю в себя, зарыться головой у нее на груди, уткнуться в ее живот, впиться губами в ее бедра, чтобы только избавиться от ужаса и одиночества. Он почти задыхался, находясь на грани отчаяния. Его всего колотило, голос неконтролируемо дрожал, и слова, произнесенные им вдруг, были как откровение:

– Всегда, всегда это были только вы!

– Прошу вас, не надо, – прошептала Эллен Тернан, его Нелл, ведь это к ней он обращался сейчас, а она в ответ произнесла то, чего не было ни в сценарии Уилки, ни в правленой версии Диккенса. Спохватившись, Эллен сокрушенно закачала головой. Всем существом осознавая пугающую предопределенность своей жизни, она тем не менее попыталась вернуться к сценарию, выдавая правильно реплики и путая их, – но все это воспринималось публикой как великолепная игра.

Диккенс увлекал ее за собой к какой-то новой, неведомой, непонятной для нее и пугающей жизни, и она чувствовала, что обрушивается в эту жизнь под силой его притяжения. И ей было страшно за них обоих. Эллен растерянно оглянулась вокруг, но там, за пределами света, стояла кромешная тьма. «…И вся эта дикая ночь устроила за нами охоту. Но покамест ничего, кроме этого, нам не грозит». Актеры, участвующие в финальной сцене, подошли к телу Уордора и стянули с голов шапки. Конец был близок, все понимали, что он сейчас умрет.

– Поцелуй меня, сестра, поцелуй же меня перед смертью!

Каждое слово выстреливало в нее как огнем из пушки, которая упиралась в самое его сердце. Эллен Тернан наклонилась над ним и поцеловала его в лоб. Она сделала это не только потому, что так было положено по сценарию: в этом была своя логика – ей всегда хотелось поцеловать его, но она отгоняла от себя эти мысли. «Вопрос – готов ли ты заплатить эту цену?» Теперь-то она понимала, что прочитала в его дневнике наброски нового романа, посвященного ей.

Он чувствовал ее губы, целующие его лоб, чувствовал, как замерли в напряжении невидимые зрители, и эта темная бездна излучала мощную человеческую энергию, удерживающую его в этой жизни хотя бы еще ненадолго. Диккенс чувствовал это, чувствовал каждого из этих людей, страстно желавших, чтобы он выжил. Он оказался на этой сцене по стечению обстоятельств, случайности словно управляли его судьбой, но в то же время как писатель он знал, что в мире не бывает ничего случайного, и смысл каждого события рано или поздно являет себя нам: как и почему череп вождя племени оказался в коробке из красного дерева или почему сэр Джон закончил тем, что сгинул среди полярных льдов, а также почему сам он, Диккенс, до сегодняшнего момента считал себя потерянным человеком, думая, что будет и дальше жить той жизнью, которая превратилась для него в пытку. Но, похоже, он ошибался.

– Почему так? – спросил Диккенс Эллен Тернан, и это опять были слова, не предусмотренные сценарием. Девушка застыла в изумлении, не зная, чего ждать дальше. – Почему нам отказывают в любви? – продолжил он, и Эллен, как и все зрители, чувствовала, какой болью он заплатил за эти слова. – А потом вдруг нам протягивают эту любовь, а сердце уже разбито. И мы отказываемся принять ее.

Диккенс не мог видеть, как побледнела во время его монолога леди Джейн, как она вдруг резко поднялась и покинула ложу. Выйдя из дверей театра, она так спешила убраться куда подальше, что нога ее соскользнула в канаву, заполненную какой-то вонючей жижей. Она уронила платок, и в лицо ей ударил тошнотворный запах, усиленный жарой, да еще снизу поддувал ветер. Словно все миазмы города собрались тут, где стояла она: и жидкие разложившиеся отбросы, текущие вдоль улицы, и сухой, превратившийся в пыль конский навоз, вихрем крутившийся в воздухе, и едкий запах заводов и сыромятных фабрик, и удушающий смрад тысяч и тысяч немытых тел.

Леди Джейн совсем растерялась: ей казалось, что ее сейчас вывернет наизнанку. И тут она подумала, что человек живет только благодаря тем, кто его любит. А вокруг – ни одного ландо или хотя бы двухколесного экипажа. Неужели и она сама отказалась принять любовь – в тот день, когда смотрела из окна на внутренний дворик приюта? Леди Джейн стала громко звать извозчика, но никто не приезжал. А если ты отказываешься от любви, значит, ты перестаешь существовать на этом свете? Значит, ее больше нет? Она чувствовала, что умерла, что превратилась в эти кружащиеся вокруг нее лохмотья сажи и пепла. Она звала все громче и громче, но никто не приезжал.

В абсолютной тишине было слышно только шипение мехов друммондова света, словно то были одни огромные легкие, которые дышали сейчас за всю двухтысячную аудиторию.

– Не умирай, – просила Эллен Тернан.

Голова его лежала у нее на коленях, и на него изливался дождь ее слез, и вся вселенная умещалась в нем. Диккенс чувствовал, что душа его раскрылась, и это было головокружительное ощущение. Нечто такое, существующее помимо его воли, вдруг овладело всем его сердцем, и в этом было что-то грешное и пьянящее одновременно. Как будто он внезапно проснулся, очнулся от долгого сна. И он выжил. Он чувствовал, что спускается с высокой горы. Там, где он шел, снега становилось все меньше, и наконец он очутился среди бескрайних лугов. Огромная зеленая долина манила его, и не было ей конца. Он все шел и шел, вдыхая свежий воздух – и это было как глоток воды посреди палящего зноя. Он возвращался домой. Это было нелепо, непонятно. Она придерживала его голову руками, а потом вздохнула. Он чувствовал на губах вкус ее слез. В темноте кто-то неутешно рыдал.

– Пожалуйста, не умирай, – взмолилась Эллен Тернан.

Щека его упиралась в ее живот, и на нем пульсировала жилка, он чувствовал, как она пульсирует. В тот момент он еще не знал, что через год его брак развалится. И что все остальные тринадцать лет, отмерянные ему судьбой, он будет верен только Эллен Тернан. Их отношения окажутся трудными. Вся его жизнь и его писательство станут совсем другими, а то, что разбилось, склеить не получится. И даже смерть их ребенка они скроют от всех. И все его желания начнут казаться ему химерой, и он настолько убоится собственной любви и расстояний, что его будет охватывать дрожь всякий раз, когда он окажется в поезде один. Но сейчас он втягивал в себя ее запах – горячий, влажный, с легкой кислинкой.

– Нелли, – прошептал Диккенс.

И в этот самый момент он уже знал, что любит ее. Он больше не мог смирять свое необузданное сердце. Человек, который всю прежнюю жизнь утверждал, что только дикарь пойдет на поводу у желаний, вдруг осознал, что более не может им противиться.