– Мы-то избежали смерти, – сказал Уолтер Тальба Бруни, – только вот надолго ли?

Уолтер Тальба Бруни превратился в толстого отвратительного пьяницу. Ему не было и тридцати, но выглядел он гораздо старше. Война давно закончилась, но все равно продолжалась в его голове. Когда он был пьян, то гневался на Бога. Когда был трезв, просил Бога найти для него выпивку. И когда опять напивался, то орал, что будь его воля, он достал бы копье и вонзил бы его в Бога, чтобы проучить его.

У Матинны не было никакого особого мнения насчет Бога – наверное, из-за того (как она часто повторяла во время разговоров за костром в Ойстер-Коув), что она англиканка.

И еще она сказала Уолтеру Тальба Бруни, что ей надоело слушать его разговоры про смерть.

– В Вайбалене все черные умирали, – продолжил Уолтер Тальба Бруни, не обращая внимания на Матинну. – Мы надеялись, что вот вернемся на свою землю и все будет хорошо, все будут здоровы. Но вот нас привезли сюда, и мы продолжаем умирать. В нас дьявол сидит. Это он нас убивает. И Господь нас убивает. И что это они, сговорились?

Они собрались впятером, чтобы выпить сладкого рома, и все были туземцами, кроме Толстого Тома. Он раньше плавал на китобойном судне, но в последнее время жил на берегу и чинил снасти. И Толстый Том ни за что бы не признался, что якшается с туземцами.

Матинна решила перевести разговор на тему, какие платья нынче носят в Лондоне. Хотя прошло много лет, ей хотелось походить на леди Джейн, когда та звала гостей и предлагала тему беседы, желая услышать мнение собравшихся. Матинна глядела на своих сотоварищей и понимала, что сидит сейчас не в гостиной губернаторского дома, а в затрапезной пивнушке «Айра Байз» возле Северо-Западной бухты, в дощатом домике с двумя комнатами и глинобитным полом. И что никакой это не званый ужин, и всех этих вонючих и тупых черных трудно назвать светским обществом. Вот будь у нее бамбуковая тросточка, как у вдовы Мунро, она бы подставила ее под подбородок каждого из присутствующих и заставила их посмотреть ей в глаза, всех этих бестолковых дикарей, которые так ничего и не поняли.

И поскольку, живя в губернаторском доме, она научилась не только смотреть собеседнику в глаза, но и могла поставить на место тех, кто ниже ее по статусу, потому что она действительно что-то из себя представляла, Матинна начала рассуждать, какие танцы принято нынче танцевать в Лондоне. Хотя и тут почерпнутые ею сведения давно уже устарели. Матинна спросила мнение Гусберри, но та просто расхохоталась, не отрывая ото рта свою треснутую фарфоровую чашку. Не зная, что еще сказать про модные танцы белых, Матинна решила добавить нечто такое, чтобы все же подчеркнуть свое превосходство, а именно – что ей хотелось бы заняться охотой на лис, потому что ей это близко и в силу происхождения, и в силу воспитания, которое она получила.

– С нами паршиво обошлись, даже хуже, чем с нашими стариками, – сказал Уолтер Тальба Бруни. – Ведь они-то были чистые дикари, а мы – добропорядочные христиане и не такие неучи.

Дальше он начал бормотать что-то невнятное, потом снова выпил, и настроение у него поменялось в противоположную сторону. Теперь он считал, что Бог на его стороне, только вот непонятно, почему Он не помогает ему. Уолтер Тальба Бруни поднял заплывшие от жира глаза на Матинну: в них стояла слезинка, а в слезинке, барахтая лапками, застряла большая вошь.

Матинна знала, что Уолтер Тальба Бруни взял себе жену и старался стать респектабельным человеком, но власти отняли у него овец, которые так и остались на острове Флиндерс, а он хотел, чтобы ему вернули их. В придачу он требовал выделить ему землю. Власти обещали – но только если он бросит пить. Чувствуя подвох, Уолтер Тальба Бруни запил еще сильнее.

– Мы же знаем, что белые это мы и есть. Ведь когда мы умираем, во второй жизни мы рождаемся с белой кожей. Тогда почему… – И тут он совсем запутался. Начал рассуждать то про Бога, то про Иисуса, а потом про дикарей и всю цивилизацию в целом, что все умрут, и выходило так, что если черные становятся белыми, значит, они будут такими же тупыми, как эти белые.

– Но как же? Как? – все вопрошал он.

– Лично я никакая не дикарка и не раб, – сказала Матинна. – И вообще, все черные ленивые, и я их презираю. Вот увидите, я выйду замуж за белого человека и стану знатной леди.

– Ну, если ты белая леди, чего ж ты тогда с нами пьешь? – встрепенулся Уолтер Тальба Бруни. – Иди и пей с белыми людьми.

Матинна потому пила с Уолтером Тальба Бруни и остальными, что среди белых никто, кроме нескольких забулдыг, не хотел знаться с нею. А туземцы, сколько бы они ни цапались между собой, одинаково воспринимали этот мир – даже слишком одинаково. Зависнув между своей прежней и новой жизнью, отпивая ром из потрескавшихся фарфоровых чашек и битых оловянных кружек, они пытались понять, кто же они и что с ними будет, и не находили ответа.

Сколько бы ни пила Матинна, она уже не могла остановиться. Может, потому она так и разозлилась на Уолтера Тальба Бруни, когда тот пошел провожать ее через лес. Кроны огромных деревьев так плотно смыкались, что лунный свет не попадал на дорогу. Матинна разозлилась не потому, что он слишком больно вошел в нее, и не потому, что слишком грубо «извинился», сказав, что она его не хочет, раз внутри у нее все сухо, и что она уже давно не хороша собой, чтобы ей платить, и это еще она должна ему приплачивать за полученное удовольствие. Нет, все дело было в том, что он не собирался отдавать ей обещанные полбутылки рома.

И они поругались. А когда он начал орать на нее, Матинна плюнула ему в лицо. Он ударил ее, а она ответила. А когда он схватил ее за волосы и засунул лицом в лужу – «На, пей!» – она уже ничего не могла поделать, хоть и пыталась отбиться.

А вокруг сгрудились деревья, чьи знания были древнее человеческих. И если уткнуться лицом в их толстую, покрытую мхом кору, можно их услышать. Там не надо ничего понимать, не надо слов, ибо деревья эти говорили с ней в ее снах. Матинна летела птицей сквозь высокую траву валлаби, и тело ее было переполнено уже не муˆкой, а радостью. Шелковые травинки щекотали ее ступни словно перышки, покрывая росой. И сама земля была босоногой Матинной, зимою – мокрой как ее ступни в кашице снега, сухой и пыльной летом.

Матинне на секунду удалось приподнять голову. Уолтер Тальба Бруни стащил с ее волос красный засаленный шарф и затянул его на ее шее как гарроту. И дорога впереди содрогнулась. Ни время, ни этот мир не бывают бесконечными, и все на свете заканчивается там, где грязь и пыль. Наконец-то Матинна увидела лицо своего отца – его удлиненное, как у идола, лицо с крючковатым носом и ртом доброго человека, но с нарастающим ужасом, проглатываемая удушающей водяной бездной, она понимала, что это и есть лицо смерти.

Уолтер Тальба Бруни пошел себе дальше по лесной дороге. Заканчивалась ночь. Он возвращался в мир света, где смеются дети, где лошади мирно пасутся на лугу, пощипывая траву. Когда начало вставать солнце, ему повстречался погонщик, стоявший возле своего вола, впряженного в сани. Уже на самом подходе к дому он увидел сценку, прямо как из его любимой Библии – заблудившегося ягненка. Уолтер Тальба Бруни улыбнулся.

Гарни Уолч еще какое-то время постоял, грея руки о животное: вол жарко дышал, из мокрых колечек ноздрей шел пар. Потом они тронулись дальше. Их путь пролегал под гору, а с ее вершины открывался вид на пролив Д’Антркасто с его рыбацкими лодками, а дальше нужно было спуститься вниз в небольшую долину – там его поджидал фермер с наемным каторжанином, втроем они должны были построить сарай.

В лесу они выбрали старые деревья, достаточно прямые, чтобы можно было вытесать столбы, и сразу же приступили к работе. Они срубили деревья, освободили их от коры и веток, и Гарни Уолч в три захода отвез их на лужайку, всю опутанную паутиной, словно откуда-то с неба сбросили огромный платок из газовой ткани. Ночная изморозь на высокой траве стаяла, превратившись в сверкающую росу, и от земли, от этого смирного вола, как и от трех работающих мужчин, шел теплый пар, и все в этом мире было на своем положенном месте.

Где-то в миле от них старый каторжанин забрался на небольшую скалу над водой, тихо поругиваясь и дрожа от радостного нетерпения. Он вытащил из джутового мешка собачью ногу, положил ее в большую вершу и аккуратно, чтобы не свалиться, подобрался поближе к краю скалы. Внизу колыхался подводный кельповый лес. Стравливая пеньковую веревку, мужчина спустил вершу в воду. А потом взошло солнце, запели птицы, а мужчины работали, в бухте на воде качались рыбацкие лодки, и жизнь текла.

Яркий пучок красно-золотого света прорвался сквозь крону эвкалиптов, выхватив троих мужчин – фермера, который все время думал про свою жену, которая вот-вот должна родить четвертого ребенка, каторжанина, мечтавшего найти себе жену из свободных поселенцев, и Гарни Уолча, вот уже двадцать лет носившего в своей душе камень, оплакивая дочку, умершую от тифа. Мужчины ходили туда-сюда, переступая через очищенные деревья, перекатывая их для удобства – где-то надо было немножко подрубить, подпилить, подтесать, еще раз сделать замеры. В результате у них получились девять крепких гладких столбов.

Потом они грузили столбы на сани – за одну ходку до дома можно было увезти три бревна, и каждый раз, прежде чем отправиться в путь, Гарни Уолч подбадривающе хлопал вола по морде, будто между ними был какой-то свой веселый уговор. Сегодня он почему-то был особенно нежен с животным, словно пытаясь разделить с ним тяжесть поклажи.

Солнце медленно поднималось в небе по низкой зимней дуге, и мужчины постепенно избавлялись от лишней одежды, сняв сначала пальто, а потом вязаные свитера, продолжая работать уже в одних штанах и грязных нательных рубахах. Когда солнце встало в зенит, ушло чувство утренней вялости – мужчины взбодрились на свежем воздухе и вошли во вкус работы. Потом они решили сделать перерыв. Пока каторжанин разводил костер из пучков желтосмолки, Гарни достал из котомки холодное вареное мясо годовалого барашка, а у фермера нашлись хлеб и соль. Мужчины уселись на бревна, подвинув парочку из них ближе к костру, и с удовольствием пообедали, а потом выпили горячего черного чая со сливовым джемом, что был припасен у фермера. Они сидели и мирно разговаривали о том, как хороша жизнь.

Затем они снова вернулись к работе: аккуратно вогнали бревна в лунки, плотно утрамбовали вокруг них землю, а потом радостно любовались на дело рук своих. Очищенные и отесанные бревна походили на обсосанные кости с красными прожилками: установленные в нужном порядке, они еще принадлежали природе, но уже имели другое предназначение, и это ощущение хорошо сделанного дела наполняло мужчин радостью, которую не хотелось выражать словами.

Чтобы поспеть домой до ночных холодов, Гарни Уолч отправился в путь за час до заката. И он, и его вол устали, поэтому Гарни выбрал более длинную дорогу через лес, чтобы не подниматься в гору. Пройдя около четверти мили, в месте, где начиналась развилка, ведущая в паб «Айра Байз», вол встал как вкопанный и отказывался идти дальше. Очнувшись от своих воспоминаний, которые словно вели его на привязи, как молчаливое покорное животное, Гарни Уолч поднял голову, и первое, что он подумал, увидев за деревьями неестественно вывернутые босые ноги, упирающиеся в поломанный папоротник, – он подумал: какие же у нее маленькие ступни.

Обойдя сани и свое доброе животное, он подошел ближе. По спине незнакомки, по ее порванной одежде ползала такая туча насекомых, словно она была муравейником, а не человеком. В некоторых местах плоть была вырвана уже попировавшими тут воронами, о чем свидетельствовали отпечатки коготков, оставленные на земле. Мужчина поддел плечо девушки мыском ботинка и перевернул ее на спину, сразу же устыдившись, что посмел поступить так с человеком.

Он молча стоял над ней. Наползал туман, окутывая лес белой пеленой. По белым стволам деревьев стекали мокрые капли, словно когда-то здесь выросли соляные столбы, а теперь они таяли, осыпаясь. Он стоял, пока его серебристо-седые волосы не намокли, а вода продолжала капать сверху, стекая по его лицу, но он стоял, погруженный в свои мысли.

Гарни Уолч узнал ее. Еще пару месяцев назад он видел, как она пустилась в пляс на одной из улиц Хобарта. Еще не наступил полдень, а она уже была пьяна. То была какая-то смесь туземной джиги и аристократического танца, будто девушка была наполовину гиеной, но все равно настоящей принцессой – странной, потерянной, словно она чувствовала себя здесь чужой. Кто-то смеялся над ней, другие бросали в нее остатки еды, а мальчишки гонялись за ней, словно она была птицей с переломанными крыльями.

Нетрудно было догадаться, от чего она умерла, – свернутая в петлю тряпка, шея в царапинах, порванное платье. Между тем он не думал, что кто-то будет в этом разбираться и уж тем более устраивать дознание.

Он посмотрел туда, куда был направлен взгляд открытых мертвых глаз. Там, за лесом, жизнь продолжалась как ни в чем не бывало, безразличная к чужому горю или радости. Совсем недалеко, за холмом, в маленьком доме из плетеных прутьев, построенном на отшибе, стонала в муках роженица, а если спуститься вниз к заливу, – на небольшой скале стоял рыбак и проклинал все на свете, потому что, вытащив наверх вершу, он обнаружил в ней лишь клешни да крошки от панциря – все, что оставил от лангустов вороватый осьминог.

– Вот такие дела, – сказал Гарни Уолч и закрыл глаза умершей.

Ее больше не было, и оставались лишь связанные с этим хлопоты. Он обхватил своими большими нежными ручищами мокрое тело и поднял его с земли. Смахнув с санок остатки коры, он уложил ее так, чтобы голова покоилась меж топором и пилой.

Матинне было всего семь, когда он впервые подхватил ее на руки и медленно закружил, а потом усадил на свою тачку и легонько ущипнул за большой пальчик. Она напоминала ему умершую дочь. Она была очень красивой девочкой.

Задрав голову, он попытался подсчитать, сколько же лет прошло. В лесу начинало темнеть, подступала долгая зимняя ночь. Какое-то дерево уронило ветку, а иглоногая сова съела радужную птицу, и потом в небо взметнулся черный лебедь. Гарни Уолч опустил голову, подсчитав, что сейчас ей должно быть семнадцать лет.

– Вот так, – пробормотал он. – Так оно все и бывает.

Тыльной стороной ладони, грубой, как кора эвкалипта, старый лесоруб вытер свой мертвый глаз, что был бел как молоко, потом почесал морду своему доброму волу и попросил его отвезти бедное дитя домой. Вол пришел в движение, и грязные ноги Матинны с белыми подошвами, слегка свешиваясь с саней, подрагивали на ухабах, но скоро и они растворились в самой длинной из ночей.