Хранитель полагал, что визит вице-королевского инспектора начался очень даже неплохо. Аборигены высыпали на берег, чтобы поприветствовать прибывшего губернатора сэра Джона Франклина со своей свитой. Они прыгали и приплясывали, выражая радость бурными выкриками. Пусть это было не очень цивилизованно и лишено привычной английской чопорности, зато такое проявление эмоций возымело свой эффект. Внимание леди Джейн Франклин было приковано к девочке, танцующей корробори в круге с другими детьми на сверкающем, словно кварц, белом песке. На шее ребенка висело длинное прекрасное ожерелье, а через правое плечо была перекинута большая белая шкура кенгуру. Девочка эта выделялась не благодаря своему экзотическому наряду, не потому, что она была совсем миниатюрной, и дело было даже не в ее огромных черных глазах. В ней чувствовался вызов, характер.

Леди Джейн не могла иметь детей. Своим друзьям, если они очень уж приставали, она говорила, что никогда этим не тяготилась и так даже легче. Это было неправдой, но со временем любая уклончивость порождает свою правду. И леди Джейн начала избегать детей. С возрастом, а сейчас ей было уже сорок семь, все это переросло в беспокойство. В детях она видела то, чего недоставало ей самой, и сердце ее сжималось от ужаса. Словно чем больше было детей, тем меньше становилось ее самой. Словно ее умирание было связано с тем, что они существуют.

Их смех и шумливость отдавались усиленным эхом в пустых залах ее памяти. Она до сих пор не могла забыть, как однажды, когда они были моложе, сэр Джон поинтересовался, отчего она так бледна, а ей было страшно и стыдно признаться, что у нее начало кровить. Захлопнув книгу, она посмотрела тогда на мужа и сказала, что полностью согласна с Вордсвортом, писавшим, что совершенство живет только в душах одиноких.

– Разве не так? – требовательно вопрошала она тоном, раскалывающим воздух.

И он согласно кивнул. Он всегда с ней во всем соглашался. Было много еще беременностей, которые неожиданно обрывались. Она творила внутри себя жизнь, но эта жизнь покидала ее. Никто не знал об этом. Все, что происходило с ней лично, не было предназначено для глаз и ушей общества. Никаких некрологов в «Таймс», слов соболезнования, обсуждений и пересудов, никакого ношения траура. Горю ее некуда было выйти, и оно оставалось в ней. А потом время для нее закончилось, и в ее организме все поменялось. Но сегодня, наблюдая, как пляшет на берегу эта девочка-аборигенка, леди Джейн была потрясена: она вдруг ощутила, как растворилась в ее душе эта невыносимая тяжесть и к горлу подступило чувство, которому не было названия.

Девочка немного выбивалась из ритма танца, но леди Джейн видела, что именно этим она и притягивает к себе внимание и все это только усиливает ее необычность. Женщине вдруг ужасно захотелось дотронуться до нее.

– Ты только посмотри, – произнесла леди Джейн, обернувшись к своему грузному, постаревшему супругу. – Так и хочется схватить и приласкать этого дикого детеныша.

Эти непроизвольно сказанные слова удивили и ее саму, и мужа. Но леди Джейн решила, что пугаться тут нечего. Девочку отделял от обычных детей тот факт, что она была туземным ребенком, а будь она старше, то стала бы как все – обыкновенным дикарем.

Полагая, что супруге губернатора в данном случае более интересен не типаж, а артефакты, Хранитель начал рассказывать про девочкино ожерелье – что оно состоит из сотен крошечных ярко-зеленых ракушек, нанизанных на длинную нить из жил поссума. Такие бусы оборачивают вокруг шеи несколько раз. Потом он добавил, что ожерелье досталось девочке от матери, умершей пару лет назад, а накидка из шкуры кенгуру перешла ей от отца, который скончался всего несколько дней тому назад.

– Бедная сиротка, – воскликнула леди Джейн, тронутая этим откровением до глубины души.

– Ее зовут Леда, – сказал Хранитель, – и ей семь лет. Она тут самая маленькая.

– Значит, она снесет два яйца и даст потомство? – с улыбкой произнесла леди Джейн.

– Кто снесет два яйца? – в замешательстве переспросил Хранитель. – Я рассказывал вам про эту девочку, а не про курицу.

– Будьте осторожны и не подпускайте к ней лебедей, – продолжала подтрунивать гостья.

– Простите, мадам, не понимаю, – заметил Хранитель. Ведь его познания в древней мифологии не распространялись дальше того, что содержалось в ветхом альманахе Карсвелла «Имена из античной классики».

– Ну, Леда, – пыталась подсказать леди Джейн.

– Точно, – улыбнулся Хранитель. – Красавица из древних времен.

– Просто греки верили, будто Зевс превратился в лебедя, чтобы овладеть Ледой.

– Да, красивая сказка, конечно, – неловко рассмеялся Хранитель, оторопевший от самой истории, от прямолинейности леди Джейн и от того, что попал впросак, проявив невежество. – Какие мифы, и сколько же их было, этих древних богов! – вздохнул он.

В конце танца дети всей ватагой как раз пробегали мимо, и Хранитель поспешил объяснить:

– Да, хочу вас предупредить, что мы тут зовем ее Матинной.

Леди Джейн, которая никогда в жизни толком не нянчилась с детьми, подалась вперед и схватила Матинну за руку. Та развернулась, нахмурившись, и вдруг увидела, что перед ней стоит белая женщина.

– Ты очень красиво танцуешь, – сказала леди Джейн.

Смущенная таким порывом нежности со своей стороны, леди Джейн отпустила руку девочки, и та убежала с остальными. Хранитель взялся рассказывать про новое кладбище – он обязательно проведет по нему экскурсию. Леди Джейн рассеянно слушала его, заинтригованная только что произошедшей короткой сценкой. Сколько страдания читалось в глазах ребенка, и одновременно с этим – какое присутствие духа!

И жалость к девочке, овладевшая ею, никак не покидала ее. Возможно, леди Джейн хотелось оттянуть момент посещения кладбища, поэтому она попросила, чтобы танец повторили.

Леди Джейн наблюдала за танцующей Матинной и чувствовала, что прекрасно понимает этого ребенка. Она представляла степень ее горя, чего ей хочется и о чем она мечтает. Когда Хранитель и чета Франклинов стали взбираться на холм, где находилось кладбище, леди Джейн ушла вперед, а сэр Джон шел медленно, тяжело пыхтя и отдуваясь. Хранитель старался угодить обоим, то догоняя леди Джейн, то возвращаясь к губернатору. Он радовался, что они приехали и, возможно, окажут колонии какую-то помощь, и одновременно видел, что леди Джейн предпочитала сейчас побыть в одиночестве. Что было чистой правдой. Леди Джейн шла, прокручивая в голове танец Матинны, вспоминая эти медленные чеканные движения, от которых ёкало сердце.

Она остановилась у кладбищенских ворот, дожидаясь мужа, а потом сказала:

– Эта девочка… такое ощущение, будто ее тело умеет говорить.

Что же до тела сэра Джона – казалось, оно обладает интеллектом не выше тепличной тыквы. Леди Джейн долго лелеяла надежду, что внутри этой «тыквы» все же дремлет какая-то страсть и духовность – как в механизме, к которому надо подобрать ключик и завести его. Поначалу она называла его медведем, ведь именно так она его и представляла – медведем, временно впавшим в спячку. Они были в браке уже более десяти лет, а она все ждала, когда же он проснется, пока она порхает мотыльком вокруг его медвежьего величества.

Он был крупный мужчина, а она – миниатюрна, и ее вполне можно было назвать красивой женщиной, если бы она захотела подчеркнуть свои преимущества, но она словно их не замечала. А может, все дело было в том, что внутри ее велась непрестанная война. Ее покладистость, унаследованная от матери (та была родом из обедневшей аристократической семьи), сталкивалась с бурной энергией и предприимчивостью, которые передались ей от отца (они с семьей жили в центральной части Англии, и отец владел лесопильным заводом). Как и мать, она вышла замуж, чтобы устроить свою жизнь, препоручив себя заботам стареющего полярного исследователя, светского льва и национального героя, каковых не было в Англии со времен Уолтера Рэли и Фрэнсиса Дрейка. Но, имея в характере и отцовские черты, в один прекрасный день леди Джейн поняла, что ее муж ленив. Он был как гора угля, который нужно бросить в топку, чтобы передать энергию какому-то более важному начинанию.

Она рассказывала ему все, что знала из истории, про свою любовь к ландшафтам и древним развалинам, про то, как в детстве в Лондоне, когда умер Байрон, она оказалась в толпе простолюдинов, собравшихся поглазеть на траурную процессию, и у нее тогда закружилась голова, и она боялась, что упадет и ее затопчут насмерть. В ответ он рассказывал ей про ведение навигационного журнала и устав Адмиралтейства, про северное сияние и про то, какое это вкусное блюдо – язык северного оленя. Если его правильно сварить, то шкурка слезает прямо как носок. Одним словом, между ними не было ничего общего, кроме уважительного отношения к традициям. И все же, несмотря на сомнительную перспективу отведать блюдо, которое отныне ассоциировалось в ее сознании с запахом снятых носков, ей нравилась его обстоятельность, за которой – и в этом состояла ее ошибка – должны были последовать следующие свершения.

Но с самого начала семейной жизни он оказался занудой. Да, она ошиблась в этом мужчине, чье имя было овеяно романтическим ореолом, а жизнь с ним оказалась скукой смертной, но все равно она сумела понять, что сэр Джон все же – человек податливый и мягкий. И леди Джейн решила стать одновременно и его музой, и его создателем, вылепив из него то, что ей хотелось.

Ее амбиции происходили из того же источника, что ее стыдливость и энергичность, и этим источником был ее отец. Близкие отношения с сэром Джоном очень быстро привели к разочарованию. Ей были отвратительны эти звуки, эта плоть, это лицо. Все это слишком напоминало давний опыт, который она выжигала в себе каленым железом долгие годы, обратившись к другим, более высокодуховным занятиям. Иногда он совершенно забывался, отдаваясь низменным инстинктам: в такие минуты она считала себя образцом терпения по отношению к этому отвратительному животному под названием мужчина. О, эти неуклюже повторяющиеся движения, игры пальчиком, который совершенно не чувствовал ее плоти. В конце концов она стала думать о мужчинах как о слабых существах, бедолагах, подверженных вспышкам животного характера. И уж совершенным издевательством было то, что за все ее терпение не было награды: ни одно дитя не выживало в ее утробе.

Итак, она верила в мужа: во-первых, у нее не было другого выбора, потому что она уже начинала стареть, а во-вторых, столкнувшись с его занудством и пассивностью, неожиданно для себя она обнаружила, что может подчинить его собственным амбициям и прихотям. Главным достоинством сэра Джона была его выносливость. Именно поэтому он смог остаться живым, пройдя через ужасы Арктики во время своих знаменитых экспедиций 1819 и 1821 годов. Теперь же он безропотно и беспрекословно исполнял все ее мечты и планы. Он стал ее танцующим медведем.

Что бы она ни придумала, он всегда соглашался. Например, она решила извести змей на Земле Ван-Димена, предложив вознаграждение из их семейного бюджета в размере одного шиллинга за каждую доставленную змеиную шкурку. В итоге шестьсот фунтов ушло в никуда, и Франклины оставили эту пустую затею. Но зато теперь на острове появился новый, доселе не существовавший промысел по разведению змей, и Земля Ван-Димена по-прежнему кишела ими.

Сэр Джон не имел никакого интереса к тому, чтобы посетить поселение туземцев на острове Флиндерс, но опять же согласился под давлением жены, объявившей, что люди Ван-Димена представляют не меньший научный интерес, чем квагги из зверинца при Парижском ботаническом саду. Наконец, вице-королевская делегация прибыла отобедать в доме Хранителя, где они вынуждены были выслушать пафосный и, надо сказать, весьма долгий рассказ о его исторической миссии по примирению аборигенов с цивилизацией.

– У него было целое царство, состоявшее из высоких гор и бурных рек, – говорил Хранитель, пока слуги уносили второе блюдо – жареные кусочки валлаби. – Сильванские леса, божественной красоты песчаное побережье на западе Земли Ван-Димена – все это тоже было его.

Хранитель знал, что даже пауза способна подчеркнуть важность повествования, и научился делать такие паузы, чтобы удерживать внимание слушателей. Он думал, что они внимают каждому его слову, затаив дыхание, а на самом деле все просто молчали из вежливости. Хранитель окинул взглядом важных гостей, пришедших к нему этим вечером, – сэра Джона и леди Джейн, возле которых хлопотали несколько человек прислуги. Здесь же присутствовала и его собственная «свита» – сын, жена, учитель-туземец и Роберт Макмахон, который, после того как его беременная жена трагически утонула, сходя с корабля на берег во время сильного шторма, совсем опустился и ходил в грязных лохмотьях. Понимает ли хоть кто-то из этих людей, подумал Хранитель, какую работу он проделал и свидетелем какой трагедии являлся?

– Он ведь был королем, представляете? – произнес Хранитель, торжественно взмахнув рукой. Он говорил таким тоном, словно речь шла о людях и событиях, затерянных в глубине времен – то ли в Средние века, то ли в эпоху норманнского завоевания: вот сверкают в лучах рассветного солнца топоры викингов, идущих вдоль излучины реки, и один мир сменяет другой в круговороте мифов и возвышенных фраз… И хотя все прекрасно знали, что Хранитель говорит всего лишь о событиях десятилетней давности, сам он ощущал, что та эра уже миновала и он как персонаж занимал в ней место и древнего скандинава-уничтожителя, и Беды Достопочтенного, и ее летописца.

– И вы собирались перековать всех этих свергнутых императоров в добропорядочных фермеров? – поинтересовалась леди Джейн. – Это совершенно идет вразрез с наукой, мистер Робинсон.

Хранитель начинал свою, как он называл ее, «дружескую миссию», лелея смутную надежду на успех, и это вряд ли было просто честолюбием с его стороны. В нем горело одно лишь желание – желание чего? – он и сам не знал. Когда дело было доведено до конца, он даже и не понял, что произошло. Закончился один мир, зародился другой, и больше не было того старого мира, по которому он бродил очарованный. Вместо этого он застрял в поселении Вайбалена, где его ждала череда новых ужасов, которым не было конца. Но сейчас он улыбнулся и вскинул руки.

– Все в руках Господа, мадам. Как наука может исключить подобное? Кроме того, он был очень привязан ко мне. Впервые мы встретились в 1830 году.

Он сказал это таким тоном, словно встреча эта состоялась в каком-нибудь лондонском литературном «Атенеуме», в самом сердце величайшего города мира. Но монарх-абориген не бывал ни в каких литературных салонах, да и само имя Король Ромео ему дал Хранитель уже в другое время и в другом мире – абсурдном и искаженном мире, который являлся топорным подобием английской реальности. Итак, Хранитель продолжил свой рассказ о смелости и благородстве аборигенов, об их почти детском страхе перед белыми и о том, как в итоге ему удалось спасти одну семью. Хотя доподлинная история, связанная с Королем Ромео, должна бы звучать совсем иначе.

В те времена звали его Таутерер. Он стоял на склоне горы, у которой не было названия, посреди огромного дикого пространства, не отмеченного ни на одной карте. Да он и знать-то не знал, что такое географические карты. Даже если бы ему и показали какую-нибудь, он бы усмехнулся, потому что жил не на острове, а в космосе, где время и пространство не имели конца и края, а суть вещей объяснялась священными преданиями. Он был высокий, мощного телосложения человек, осторожный, зоркий, а через одно плечо его была перекинута белая шкура кенгуру. Он видел, как вдалеке движется в его сторону по горному хребту группа людей. Он боялся их прихода, но решил не поддаваться страху. Священные предания не предсказывали ничего дурного, и, кроме того, он доверял собственной интуиции.

В то время Хранитель еще не звался таковым, хотя некоторые уже дали ему прозвище Примиритель, а так для большинства белых он был просто Джордж Аугустус Робинсон. Черные люди придумали ему кличку Густер. Итак, Робинсон, уже считавший себя в душе Примирителем, но все еще откликавшийся на Густера, шел вдоль горного хребта с отрядом «одомашненных» туземцев, чтобы провести переговоры.

Лил холодный дождь, хлестал ветер, и спутники Робинсона были очень злы и усталы. Их дурное расположение духа усугублялось еще тем, что вот уже месяц они бродили по этой встревоженной земле с намерением добраться до самых отдаленных племен, но так и не смогли отловить ни одного дикаря. Они продирались сквозь холодные мокрые джунгли, плутали в облачных садах мха, который, казалось, свисал с самого неба; они тащились вдоль бесконечных побережий, на которые обрушивал свой гнев океан, вздымая и раскалывая о землю свои струящиеся горы; они взбирались вверх по скалистым тропинкам, изнывая от боли и тоски среди бесконечных пространств. И только теперь, подойдя к высокому чернокожему и горделивому незнакомцу и поприветствовав его, у них появилась надежда.

Таутерер очень сдержанно ответил на их приветствие и был немногословен, но все же проявил гостеприимство по отношению к Робинсону и его людям. Он провел их вниз в лощину, потом вдоль маленькой речушки через лес, пока наконец они не очутились в том месте, где жило его племя. Деревня состояла из нескольких соломенных куполообразных хижин – именно такие жилища строили аборигены в западной части острова. Каждая из хижин могла бы вместить до двадцати человек, но племя Таутерера состояло всего из тридцати. Робинсон подумал, что, наверное, зараза от белых людей, уже покосившая немалое количество туземцев на востоке острова, добралась и сюда. Ужасная предвестница его собственного прихода.

Дождь начал стихать, а потом и вовсе прекратился. Тучи рассеялись. Над землей нависало чистое небо, усыпанное звездами. Взревело пламя высокого костра, и туземцы начали ощупывать Робинсона, словно пытаясь убедиться, что он не призрак и тоже состоит из плоти. Они заставили его покрыть лицо сажей, как будто делая его своим. А потом все черные люди, и дикие, и уже нет, танцевали и пели на поляне, окруженной лесом. Наконец он поддался на их уговоры и встал в круг, немного робея. На горизонте вспыхнуло южное сияние, заколыхалось волнами бестелесного духа, заиграло пульсирующими полосками красного и зеленого, обрушивая свой вал через всю вселенную. Таутерер настоял, чтобы Робинсон скинул одежду. Чувствуя, что в этом есть какая-то своя, естественная, необъяснимая логика, Робинсон подчинился.

И вдруг его пронзила мысль, которой он и сам испугался: ведь именно этого он желал всю свою жизнь. Оказавшись нагим, он скакал, притоптывал, взлетал, испытывая странное чувство свободы под полыхающими небесами. Может, именно это, а не какие-то там деньги и есть его истинная награда – остаться таким навсегда, если ему все же удастся вывести из леса оставшихся аборигенов?

Это только потом он посмеивался над собой, но сейчас, танцуя и подпевая, чувствуя обжигающее тепло в паху и на бедрах, по мере того как все сильнее и сильнее разгорался костер, – сейчас он ничего не хотел знать, ничего не хотел говорить. В эту ночь вселенная наполнила его до остатка, и он был открыт всему миру, и людям, и самому себе. Ничего подобного он не испытывал прежде, зависнув над землей, между звездами и горами, между лесами и огнем. Кружилась голова – какой странный и одновременно пьянящий танец! В нем не было никакого особого смысла. Все это находилось за пределами понимания. Но зато пусть на мгновение, единственный раз в своей жизни Робинсон почувствовал, что отпущен на свободу, за пределы собственного «я».

Но это не могло долго длиться.

Вернувшись в свою палатку и открыв дневник, где между начальными страницами было вложено письмо губернатора Артура, Робинсон сразу вспомнил, кто он такой на самом деле и исполнение какой задачи от него ждут. Ведь он пришел сюда, чтобы не допустить никакого иного развития событий, кроме как схватить этих людей и привести их в мир, где его и самого-то не очень привечали. Он делал это ради себя и своей семьи, чтобы стать человеком уважаемым, вхожим в приличные дома, где никто не станет танцевать нагишом, раскрывать другому душу, где все кругом заперто на замки.

И вдруг Робинсон почувствовал себя таким же обреченным, как и эти люди, с которыми он танцевал вокруг костра.

Голова клонилась к подушке, и он совершенно запутался. Его упорядоченный религией ум мог трактовать подобное смятение исключительно как богохульство. Он знал, что переполнявшие его мысли не просто нечестивы, но даже посланы самим Сатаной. И на мгновение ему представилось, что, наверное, Бог и есть самая большая преграда между человеком и его собственной душой. А потом перед глазами замелькали красные отсветы костра, пляшущие на голых телах, он снова услышал звуки этого странного пения и заснул.

Проснулся он внезапно, еще до восхода солнца, с нехорошим ощущением, что в палатке кто-то есть. Он сел и оглянулся: у входа в палатку сидела туземка и явно сторожила его. Когда он хотел прогнать ее, длинной палкой она указала в сторону рюкзака, где он прятал три пистолета.

Они все про него знали.

Как же он пожалел об этих пистолетах. Значит, они подозревают его, несмотря на все его уверения в добрых намерениях. Он никого не хотел брать в плен, он поил их чаем и кормил хлебом, он даже скинул одежду, став таким же, как они, – голым и вольным, но они все равно не верили ему. Робинсон никогда бы не обратил огнестрельное оружие против туземцев – уж он-то видел, к какой чудовищной катастрофе это приводило. Пистолеты были для пущей уверенности, для самозащиты на самый крайний случай.

У него была своя методика – умение убеждать, зная, что за спиной его аргументов всегда стоят люди с оружием. Зачем размахивать собственным пистолетом и стрелять, когда другие могут сделать это за тебя? Среди многочисленных партий, рыскающих по лесам в поисках туземцев, только группа Робинсона несла жизнь, а не смерть.

Наступило утро, и куда-то исчезли все женщины из племени Таутерера. Вождь сказал, что они отправились ловить рыбу. Но и к ночи они не вернулись. Таутерер продолжал внимать аргументам Робинсона, как будто исчезновение половины людей совершенно его не волновало.

Робинсон рассказывал, а его чернокожий помощник лейтенант Аякс переводил, что в этой войне аборигены не смогут победить. Поэтому Робинсон предлагал единственный реальный выход из ситуации: они отдадут свои земли, поселившись в заповедниках на островах в Бассовом проливе. Там у них будет и пропитание, и все остальные блага из мира белых: одежда, кров, чай, мука, Бог. Робинсон так распинался, что уже и сам почти верил в то, что говорит. А вечером лес опять вибрировал, словно откликаясь на их пение и пляски вокруг костра. Потом Робинсон отправился спать в палатку и утром снова внезапно проснулся. Но на этот раз не было никаких часовых у палатки: все туземцы растворились в ночи, умудрившись не разбудить даже тех черных, с которыми пришел Робинсон. Люди Таутерера не хотели оказаться пленниками, поддавшись на ложь, пусть в ней и не было злого умысла.

Когда Робинсон вернулся сюда через три года, все переменилось. Тех черных, что не были уничтожены в результате войны, Робинсон отлавливал и переправлял в поселение Вайбалена на острове Флиндерс. Но небольшая часть туземцев все еще оставалась недосягаемой в гуще самых глухих лесов. Власти требовали привести всех до одного, чтобы раз и навсегда исключить очередную волну черного сопротивления.

Робинсон объяснил «одомашненным» туземцам, что для окончательного достижения цели допустимо применение силы. И тогда белые бойцы его отряда защелкали затворами ружей, а черные начали затачивать над огнем деревянные наконечники стрел. В самый разгар нескончаемой бури Черный Аякс с партией черных отправился в южном направлении, а Робинсон остался ждать на привале, отдав один лишь приказ:

– Таутерер.

Робинсон не забыл этого вождя – умного и осторожного. Он был не похож на остальных: его нельзя было уговорить или обмануть, он не был таким глупым, чтобы атаковать или пускаться в бегство. Он был настолько смел, что шел на дружбу, и достаточно хитер, чтобы потом просто молча исчезнуть.

Через неделю из серой пелены слякотного дождя вынырнул Черный Аякс со своими людьми. Он привел восемь туземцев. Таутерера среди них не было, но через плечо Аякса была перекинута лямка из только что освежеванной белой шкуры кенгуру. Аякс подошел к Робинсону и надел ему на шею эту лямку. Внутри шкуры, еще измазанной непросохшей кровью, лежал ребенок, совсем младенец. То была дочь Таутерера.

Черный Аякс рассказал, как его люди устроили засаду, чтобы подстеречь Таутерера, у которого уже почти не оставалось людей. Лил сильный дождь, и, по словам Аякса, Таутерер оставил ребенка, чтобы убежать вместе со своей женой Вангернип.

Эту невероятную историю Робинсон записал в своем дневнике. Но он не поверил Аяксу. Он не сомневался, что ребенок был похищен, дабы заманить родителей в ловушку. Нужно было отдать должное хитроумности Аякса, который придумал столь дипломатичную отговорку.

Погода наладилась только на следующий день, вскоре после рассвета. Небо очистилось от грязных лохматых облаков, но с его ярко-голубых высот веяло холодом. Люди Таутерера стали угрюмыми и беспокойными. Опасаясь, что они попытаются бежать, Робинсон приказал своим воинам быть начеку, и тогда по одну сторону туземцев выстроились черные с копьями, а по другую – белые со своими заряженными ружьями. Через этот коридор несчастных пленников и провели в лагерь близ Хеллс-Гейтс.

Робинсон болезненно воспринимал тот факт, что ему приходилось применять силу. У него даже заболела голова и свело живот, когда он увидел, как конвоиры ведут туземцев.

Вечером он сделал запись в дневнике: Я всегда буду сокрушаться об их судьбе.

Ему захотелось помолиться, но, отложив в сторону перо, он брезгливо ощутил тепло под собой на стуле. Он сходил прямо в штаны, чувствуя недомогание, но при этом разум его был спокоен и ясен. Придется поголодать, пока кишечник не придет в норму, а после этого он самолично отправится на юг, чтобы захватить остальных туземцев. Ведь их ребенок был уже тут.

Через два дня на рассвете Робинсон взял с собой сына, четырех черных и двинулся в путь, следуя по маршруту, на котором аборигены сжигали за собой всю растительность, чтобы продвинуться как можно глубже через болота и леса. Через полтора дня плутаний они заметили внизу на равнине двух человек – Таутерера и Вангернип. Робинсон велел своим людям залечь в кустах, а сам отправился на переговоры, взяв с собой в качестве переводчика туземку.

Теперь Таутерер вел себя совсем не так, как в первый день их знакомства. Он был безумно рад видеть белого человека и еще сказал, что считает Робинсона старым добрым другом. Наконец, он спросил про свою дочь. Ее зовут Матинна, прибавил он.

– Она уже разучивает молитвы, – сказал Хранитель. – У нее впереди светлое будущее.

Таутерер ответил, что уважает Робинсона почти как члена своего рода. Этот человек нащупывал новые способы разговора «на равных», чтобы не дать себя унизить или, возможно, чтобы принять битву. Но даже если покорность судьбе оказалась неизбежной реальностью для него, своим поведением Таутерер не позволял себе признать на словах, что готов заплатить столь чудовищную цену за воссоединение с дочерью.

– Точно так же, как близких друзей, я воспринимаю вас и ваших людей, – заметил Робинсон. – Именно поэтому я хочу, чтобы вы пошли со мной, к вашему ребенку. Все вместе мы сотворим чудо, зажив совсем другой жизнью.

Возможно, добросердечность Таутерера и была натянутой, но в его поведении проскальзывало искреннее понимание, что отныне только так они будут общаться друг с другом. Таутереру нужен был его ребенок, а ведь он далеко не дурак, чтобы навредить ему, и Робинсон оказался той самой единственной ниточкой, за которую можно было уцепиться. Хранитель почувствовал, что это так, и спазмы в его животе прекратились.

Ветреным утром четыре дня спустя бриг «Гулливер», зафрахтованный для перевозки отловленных Робинсоном туземцев на далекий остров Флиндерс, наконец-то показался на горизонте. Паруса его раздувались, подгоняемые теплым норд-вестом.

Выглянув из своей палатки, Робинсон взглянул на кучку аборигенов, жалкие остатки многочисленных племен, заселявших прежде Землю Ван-Димена. Теперь и их ждало изгнание с собственной родины. Он записал тогда в дневнике: Для меня они всегда будут… Но потом перечеркнул начатое и констатировал: Капитан Бейтман прибыл в 5 пополудни. Ветер – норд-норд-вест.

Бейтман рассказал, что в Вайбалене за тринадцать дней умерло уже тринадцать поселенцев. Этот факт Робинсон тоже занес в дневник, опустив заключительный комментарий капитана:

– Мрут как мухи.

А еще Бейтман высказал восхищение последними достижениями Робинсона, и тогда его больной желудок и сумбур в голове опять ненадолго утихомирились. Он даже перестал думать о танцах под небом, охваченным южным сиянием.

И в своем дневнике он написал: Veni, vidi, vici – это обо мне.

Через год в поселении Вайбалена умерла Вангернип. Смерть матери произвела на Матинну парадоксальный эффект: девочка не только не впала в уныние, но даже стала более общительной, веселой, и ей все вокруг было интересно. Но Хранитель был взбешен: вместо того чтобы похоронить жену по-христианскому обычаю, на кладбище, Таутерер отнес тело жены на Флэгстаф-Хилл, развел там костер и кремировал ее. Матинна глядела, как дым поднимается вверх, к звездам, как дрожит изображение луны, а между тем тут, на земле, тело ее матери обугливалось, превращаясь в прах.

После этого Матинна вечно болталась под ногами у взрослых, словно подыскивая себе новую мать, но, несмотря на совсем юный возраст, она умудрялась не досаждать, а, наоборот, старалась быть полезной. Она росла веселым ребенком, не обращая внимания на мрачное безмолвие, которым были охвачены поселенцы Вайбалены. Она слушала рассказы отца про космос, где время и пространство никогда не кончаются. Ведь именно через такие сакральные истории открываются нам многие непонятные явления.

– То есть вы утверждаете, что этот негр, как бишь его звали – Тутер или как там еще, был настолько величав?

Закончив свой рассказ про Таутерера, рассказ приукрашенный, в котором не было названо своими именами ничто из того, что происходило на самом деле, Робинсон молча поднялся из-за стола и вытащил из бокового шкафчика деревянную коробку соломенного цвета, похожую на шляпную. Трепетно, словно священную реликвию, он поставил коробку на середину стола, поближе к ярко горящему канделябру.

– Это хуонская сосна, привезенная с Земли Ван-Димена, – произнес Робинсон. – Коробку под моим руководством изготовил Марк Антоний.

И тут одновременно загрохотали по деревянному полу ножки всех отодвигаемых стульев, и гости, словно щупальца встревоженной морской анемоны, склонились к центру, чтобы разглядеть диковину.

– Внешне он походил на сарацина, а стаˆтью и манерой держать себя напоминал Саладина.

Хранитель открыл крышку. Форма предмета ускользала из-за игры света и тени, пока вдруг не стало ясно, что в коробке лежит человеческий череп.

– Примите от меня в дар Короля Ромео, последнего короля Порт-Дейви.

Ошеломленная леди Джейн пробормотала несколько слов благодарности. Она была в восторге и от самого подарка, и от всей предыстории. Ведь этот череп принадлежал лучшему представителю своей расы. Получив такой «исключительный» подарок, леди Джейн заметно оживилась:

– А ведь этот Король Ромео, – сказала она, – он же был отцом той милой девочки, что танцевала перед нами сегодня с другими детьми?

– Да, она его дочь, – кивнул Хранитель.

– И у бедного ребенка теперь нет никого, нет семьи?

– Семья у нее есть, мэм, пусть даже и без родителей. Их представления о семье гораздо более вольны и неподвластны нашему пониманию. Для нас семья это путы, а для них – плетеное кружево.

– Но ведь она все равно сирота.

– Да, но только в нашем представлении.

– Господин Робинсон, никто не сомневается в ваших заслугах, – произнесла леди Джейн, немного повысив голос, потому что за окном залаяла собака, а потом еще одна, пока все поселение не огласилось целым хором тявкающих несчастных, полуголодных хвостатых созданий. – Но нет более прекрасного свершения, чем доказать правильность вашего подхода и вырастить хотя бы одного человечка, наделив его всеми классовыми привилегиями. – Собаки продолжали лаять. Повернувшись к мужу, леди Джейн сказала, едва не переходя на крик: – Вы со мной согласны, сэр Джон?

Сэр Джон встрепенулся и что-то пробормотал, выражая согласие, но тут собаки закончили свой концерт, и наконец можно было говорить спокойно и в привычном для него ритме. Посему сэр Джон заявил, что подобный эксперимент с человеческой душой был бы одобрен и наукой, и Богом.

– Если пролить божественный свет на заблудшие души, они могут стать ничуть не хуже нас, – продолжил он. – Но для этого сначала нужно вырвать их из тьмы невежества и отсечь всякое варварское влияние.

Перед тем как прибыть на Флиндерс, леди Джейн отправляла Робинсону письмо с просьбой предоставить научный экспонат – череп представителя «исчезающей расы». И вот Хранитель с радостью исполнил ее просьбу. Когда он отделял голову умершего Ромео, сдирал с нее плоть, варил и полировал череп своего друга, он радовался, что когда-нибудь передаст его достойным людям с научным складом ума. Но к просьбе, которая была озвучена сегодня за обедом, он не был готов. Когда подали жареного черного лебедя, леди Джейн объявила, что желает удочерить маленькую аборигенку. Просьба была высказана с такой категоричностью, словно она заказывала под занавес персональное блюдо.

– Она будет нам как родная дочь, – заверила леди Джейн.

– Хорошо, я подберу для вас ребенка, – сказал было Хранитель, но женщина быстро оборвала его на полуслове:

– Вы нас неправильно поняли, – со сладкой улыбкой протянула леди Джейн. – Мы уже выбрали.

И тут она назвала ее имя. Она хочет ту самую танцующую девочку в накидке из белой шкуры кенгуру.

– Отдайте мне Матинну, – заключила леди Джейн.