Позднее, медленно угасая на борту «Эребуса» среди нескончаемых сумерек арктической зимы, слушая, как ломаются и трещат под напором льда доски обшивки, из которой уже вышла вся смола, – сэр Джон наконец понял, как трудно было ему губернаторствовать на острове, который был для кого-то тюрьмой, а для кого-то ярмаркой. Его открытый нрав, нерешительность, подход к делу без всякого коварства, отказ держать доносчиков, неумение пойти на компромисс, его аристократизм и неприятие всяких интриг, когда одного нужно приблизить, а другого отдалить от себя, непонимание того, что на Земле Ван-Димена нужно чередовать кнут с пряником, – все это привело к тому, что над ним сначала посмеивались, а потом и вовсе стали презирать.

Он вел остатки своей экспедиции вперед, и весь предыдущий месяц держался южного курса, чтобы разведать местность. Но, не обнаружив ни единой зацепки среди бесконечной снежной пустыни, Франклин решил вернуться к своим кораблям, чтобы переждать зиму. Ко всеобщему ужасу, «Террор» был уже раздавлен льдами и затонул – лишь торчал между льдин кусок обломанной мачты. Теперь у них оставался только «Эребус».

Добравшись до кабины капитана Крозье, Франклин наконец стянул с себя заледеневшие ботинки – вместе с носками, в которых остались три отмороженных пальца. И ему дважды ампутировали ногу – сначала ниже колена, потом выше. Но гангрена все равно не проходила.

За окном выл ветер, в воздухе плясали и звенели ожерелья из мелких ледышек. Здесь, внутри корабля, он не желал бы смерти, если б не этот смрад, исходивший от больной ноги. Франклин плохо разбирался в людях и в общественных делах передоверял все жене, которая сумела убедить его, что уж она-то с ними справится. Но теперь он понимал, что ошибался в ней. Леди Джейн была лишена того смирения, которым отличался он.

Это только потом, столкнувшись с вандименцами, леди Джейн вовсю проявит свое умение плести интриги. Поначалу же она являла собой олицетворение всего того, чем на самом деле не была, – казалась женщиной мягкой, преданной, настоящей альтруисткой. Тогда еще она не умела поддерживать светских бесед и делать приятное лицо, если какая-нибудь соседка за столом на званом ужине пыталась обсудить с ней какую-нибудь дурацкую книгу или очередную сплетню, – но она старалась этому научиться, потому что во всем и всегда была перфекционисткой. Земля Ван-Димена стала для нее олицетворением всех ее амбиций.

Она приехала с мужем в колонию, когда ей не было еще и сорока, и поняла, что нет на свете другого такого места, столь настоятельно нуждающегося в преобразованиях и просвещении. Ее мозг кипел от всевозможных идей, проектов, начинаний. Остров процветал, чего тут не случалось никогда прежде. На лугах каторжане пасли многочисленные стада овец, те давали шерсть, много шерсти, которая расходилась по ткацким фабрикам Британии. Те, кто не был каторжанином на острове, чувствовали, что для них настает золотой век, и леди Джейн была уверена, что история не забудет, кто именно стоял у его истоков.

Этот остров, куда сэр Джон был назначен губернатором, то есть практически монархом, стал для леди Джейн своего рода игрушкой. Его властью она была намерена провести здесь преобразования именно так, как она себе представляла, уже успев пожить светской жизнью в Лондоне. И поначалу сэр Джон действительно переустроил местную систему наказаний в самом что ни на есть просветительском духе. Кроме этого им были созданы всевозможные общества, организовывались званые вечера, на которых велись бесконечные беседы на философские и научные темы. Сторонники сэра Джона поговаривали, что он никогда не спит, а его критики утверждали, что он никогда и не просыпался.

Незамужние дочери вольных поселенцев любили бывать в губернаторском доме, так как там устраивались балы под музыку военного оркестра. Но это было во времена Артура. И тут появился новый губернатор. Сначала молодые девицы были заинтригованы, но вскоре у них появился повод для недовольства: теперь в бальной комнате по большей части проходили совсем другие, более серьезные мероприятия, на которых обсуждали, например, новое научное течение месмеризм или то, как следует использовать возможности магнетизма в сельском хозяйстве.

Пользуясь именем мужа, леди Джейн разъезжала по острову, возводила больницы, школы, благотворительные общества, стараясь отвлечь дельцов от примитивного желания делания денег и ставя их на рельсы здравого смысла и просвещенности Старого Света.

«Не могла бы ты сделать для меня небольшой проект по глиптотеке, – писала леди Джейн своей сестре в Лондон, намеренно употребляя это модное греческое словечко, обозначающее дом с коллекцией скульптур. – На острове должен присутствовать и древний мир, и вся мифология. Думаю начать с нескольких небольших комнат, но с хорошей планировкой, чтобы разместить там картины, десяток слепков из Элгина и мраморные копии из Ватикана. Немаловажно, сколько все это будет стоить, так как в нашей колонии любят зарабатывать, а не тратить, а мне нужно как-то изыскать нужную сумму. Ты сделай мне, пожалуйста, следующие слепки: «Тезей», «Улисс», «Торс» и «Голова лошади» из Британского музея, а также «Аполлон Бельведерский», «Венера» Медичи и «Умирающий гладиатор».

– Этой леди Синий Мундир лучше бы позаботиться о том, чтобы в ее бальной карточке было побольше воздыхателей. Но вместо этого она хочет заполонить остров всякими французскими штучками, – сетовал Монтегю, секретарь Франклина, своим друзьям в Хобарте. Но в ее присутствии, разумеется, он мило улыбался и расхваливал ее идеи.

– Иные женщины хотят, чтобы им дарили цветы, – сказала как-то леди Джейн, обращаясь к Монтегю, так как чувствовала его ироничное к себе отношение, – но лично я претендую на лавры.

Какое-то время ее претензия на лавры вполне удовлетворяла представителей высших кругов на острове. Их процветание и влиятельность строились на страшной нищете аборигенов, и им нужно было как-то отстраниться от всего этого, окружив себя благами цивилизации и культуры.

Так что все эти европейские вандименцы не особенно роптали, потому что сами имели в своем кругу не более как скучных поэтов, напыщенных натуралистов и слабых художников-акварелистов. И уж коль таковые вылупились на свет, они не держали свои «таланты» при себе и декларировали свою поэзию, от которой резало слух, обвешивали стены своих домов чудовищной мазней и то и дело объявляли друг другу, что кто-то из местных доморощенных ученых сделал очередное открытие века.

Еще они расхваливали на все лады одну супружескую пару, столь же замечательную и особенную, как и они сами. Да-да, речь шла о новом губернаторе и его жене – таких ярких, смелых, несущих в жизнь все самое новое. Сэр Джон и леди Франклин чрезвычайно интересные люди, можно сказать, знаменитости, знающие всё о последних веяниях интеллектуальной мысли. Это всеми уважаемая пара, и у них огромные связи по всей Англии. Воистину замечательные люди – уж они-то внесут свою великую лепту и прославят этот остров, который, если сказать честно, погряз в посредственности.

Одни льстили и притворялись перед вице-королевской парой, зато другие – каторжанки, работающие на женской половине фабрики, дали волю чувствам: когда леди Джейн начала читать им нотацию о том, что в основе человеческой жизни лежит высокая духовность, они повернулись спиной и, задрав юбки, потрясли перед ней своими грязными голыми задницами. Да и все остальные люди на острове, не являвшиеся частью светского общества (в основном это были заключенные и досрочно освобожденные) в гробу видали этого губернатора с его губернаторшей. В обычных винных погребках и на постоялых дворах жизнь текла своим чередом: простые люди горланили свои похабные песни, запивая их подслащенным горячим грогом. На задворках и в лесах, на кухнях, на конюшнях, в рабочих мастерских или на карьерах, как всегда, только удача или случай определяли, будут эти люди жить или умрут, будут ли они голодны или сыты, отпущены на свободу или высечены плетьми и даже подвергнуты насилию.

А потом Европу накрыла Великая депрессия, и никто больше не торговал текстилем, и ткацкие фабрики стали закрываться, и свободные поселенцы уже не могли выручить прежних денег за поставляемую шерсть. Золотые монеты перестали литься ручьем. Колония более не процветала, и всем вдруг стало понятно, кто тут виновник – Его Неуклюжее Превосходительство сэр Джон и его женушка леди Джейн, всюду сующая свой нос.

Довольно долго Франклины не замечали этих настроений. Сэр Джон занялся созданием вандименского флота – уже появились на свет шесть канонерок, были заказаны пушка новой модели и порох. Это прибавило сэру Джону уверенности в собственной пользе, что, как он надеялся, должно было компенсировать его неспособность к интригам. Когда он только появился на Земле Ван-Димена, то был потрясен, как же тут хорошо живется. В честь него устраивались пиршества, балы – народ ликовал. Скоро он отправился в город Лонсестон с эскортом из трехсот всадников и семидесяти карет, и улицы были заполнены радостными горожанами. Наконец-то все избавились от этого тирана, губернатора Артура! Франклин чувствовал себя настоящим освободителем. И пропустил мимо ушей слова Монтегю, не придав им значения:

– Самая большая угроза впасть в деспотизм стоит перед правительством, которое пытается реформировать себя изнутри.

Бум закончился, люди стали загибаться и негодовать, строя планы мести. А Франклины продолжали заниматься изыскательскими работами, слать отчеты наверх и организовывать званые вечера. И сэр Джон, и леди Франклин умели замечать много интересного вокруг, кроме собственно людей.

Отправляясь на корабле в сторону Хобарта, вандименской столицы, гости, старые колонисты и потенциальные поселенцы, только планирующие там обосноваться, поначалу имели возможность насладиться видами, открывающимися из устья реки, – живописными лесистыми холмами, уютными бухтами и прочими красотами, которые мало что говорили о той убогой жизни, что влачили несчастные люди, жившие в этих лесах, – разве что мелькнет над верхушками деревьев дымок из печной трубы да исчезнет.

И сколь велико было очарование природой, столь же сокрушающее было разочарование новичков, когда, с упавшим сердцем, они оказывались в убогом городишке, который, словно жалкий пропойца, неровной походкой взбирался вверх по холмистой местности, пока не упирался наконец в подножие огромной горы, окаймляющей Хобарт. Город с его бесконечной чередой бараков и тюремных дворов наводил уныние и тоску.

Но каторжане, которых выпихивали наружу из сырых вонючих трюмов кораблей, что прежде использовались для перевозки рабов на более короткие расстояния между Африкой и двумя частями Америки, не испытывали ни восторга, ни разочарования. По крайней мере, они пережили это полугодовое плавание из Старого Света, и слава богу. Они настороженно вдыхали свежий воздух с отвратительным привкусом трущоб, щурились, задирая головы к яркому, сталисто-синему небу, преисполненные одного лишь намерения – выжить.

От Новой гавани – всего пять минут ходьбы до вице-королевского особняка, примостившегося на южном отвесном берегу. Здание имело довольно ветхий вид: изначально это был коттедж, который потом расширили, построили перекрытие и добавили один этаж, а потом еще один. В той же мере как разрасталась колония, начиная от нескольких сот несчастных душ, пытавшихся выжить, и заканчивая населением в сорок тысяч, менялся и дом губернатора, обрастая все новыми и новыми деталями, как капуста листьями. У острова вообще была странная особенность – здесь все становилось зыбким еще до того, как стать реальностью или не стать ею вообще. Было оно или не было? Также и этот дом – будучи построенный всего тридцать лет назад, он уже стал олицетворением увядающей роскоши.

После посещения Франклинами Вайбалены некоторое время спустя к ним привезли Матинну. Оказавшись тут после долгого и утомительного плавания, она смотрела на дом и не замечала ни сырости внутри, ни потрескавшейся и наспех замазанной штукатурки, ни отслаивающихся в комнатах обоев, ни перекошенных, как будто подмигивающих ей окон. Для нее это был дворец – ровно такой, как описывал его Хранитель. И даже затхлые запахи дохлых пауков-охотников или высохшей мочи поссумов она воспринимала так, как Хранитель, – то был аромат Бога.

Матинна Флиндерс – так записал в свой журнал капитан корабля, человек малограмотный, который упражнялся в письме чисто в декоративных целях. Уж если у его пассажира есть имя, то должна для красоты быть и фамилия. От острова Флиндерс до Хобарта добирались целых десять дней: продвижению корабля по курсу мешали то плохая погода, то встречный ветер, дувший с юга.

Капитан был истым методистом, и когда они вынужденно заходили в маленькие бухточки, где наконец корабль переставало подкидывать на ветровых волнах, которые вспенивали воду, превращая пространство за бухтой в белый бурлящий ад, он начинал расспрашивать девочку:

– Кто такой Иисус Христос?

– Ребенок Бога, сэр.

– Но кто для нас Иисус Христос? – продолжал капитан. Он хотел, чтобы девочка прошла весь катехизис к тому времени, когда они доберутся до места.

– Он всеправедный, сэр, – сбивчиво проговорила Матинна. Для нее это было слишком длинное слово и трудное для произношения, и капитану даже послышалось что-то про ад.

– А кто такой дьявол?

– Враг наших душ, сэр.

– А как он воюет с нашими душами?

– Он хочет, чтобы мы поддались греховным желаниям.

– А что сделал Иисус ради нас?

– Он принял на себя все наши грехи. А почему…

– А кто распял Иисуса Христа?

– Евреи, сэр. Но, сэр, зачем Иисусу, такому хорошему человеку, зачем ему грешить ради нас, если мы сами не грешные?

– А кто такие евреи?

– Люди Господа, сэр.

Задумывалась ли Матинна, откуда берутся греховные желания или почему люди Господа вдруг решили убить ребенка Господа, нам неизвестно. Возможно, все это было для нее очевидно – ведь и сама она выросла среди божиих детей. Во всяком случае, задание капитана было выполнено, и она начала просто болтать про свое:

– Сэр, а вот Наполеон, он такой хороший, он научил меня считать до семи, он меня многому научил. Он все знает про самого главного человека на земле и про того дяденьку, который создал горы, деревья и звезды. Да, он все знает. И что Иисус страдал точно так же, как черные люди.

– Это кто же читал тебе Шекспира? – подозрительно спросил капитан.

– Наполеон, – ответило дитя, хотя на самом деле девочка представления не имела, кто такой Шекспир.

Матинна отправилась с острова Флиндерс в Хобарт одетой не так, как бы ей хотелось, – ей хотелось обернуть свою крошечную фигурку в белую шкуру кенгуру, которого подстрелил ее отец. Узнав, что ей предстоит расставание с соплеменниками, девочка расплакалась. И еще Хранитель сказал ей, что она не может появиться в губернаторском доме одетая как дикарка. Правда, он разрешил ей взять с собой ее маленького друга – прирученного поссума-альбиноса с хвостом, свернутым в колечко. Этот зверек сновал по ее спине, залезал на плечи, засовывал нос под ее грубую нижнюю сорочку и извергал на землю ядрышки какашек.

Хранитель оставил девочке зверька не из соображений сентиментальности, а из опасения, что, если ей совсем не оставить хоть что-то свое, Матинна выкинет какой-нибудь фокус.

Из всех выживших «детей Хама» Матинна выделялась как самая смышленая и веселая, но если вспомнить, какой сосредоточенной она была после смерти отца, именно от нее можно было ожидать какого-нибудь мстительного выпада в его, Хранителя, адрес.

Положительный ответ Франклинам он дал только через несколько месяцев, то ссылаясь на неблагоприятную погоду, то на болезнь девочки и даже выдвигая всякие педагогические отговорки. Реальной же причиной отсрочки было исчезновение Матинны всякий раз, когда ее собирались посадить на корабль. Какая-то тревога мучила Робинсона, и когда девочку не удавалось найти, он даже втайне радовался. Хотя он преклонялся перед властью и был ее исправным исполнителем, в сэре Джоне было нечто такое… Робинсон не мог сформулировать, что именно. В такие минуты он начинал молиться и читать Святое Писание – не для того, чтобы получить ответы на вопросы, а чтобы спрятаться там, где все трансцендентально.

Но больше тянуть с этим было нельзя. Матинна исхитрялась как могла, чтобы остаться со своими: в компании двух взрослых туземок она собралась бежать на Ган-Керридж, в колонию зверобоев. Да, Робинсон не хотел отдавать Франклинам девочку, но он сказал себе, что не может позволить, чтобы ребенок остался на острове Ган-Керридж – среди этой грязи, где жили одни каторжане. Пусть уж лучше она окажется в доме лучших представителей Англии, имеющих хорошие намерения, верящих в Бога, просвещенных и образованных. Пусть ее приемной матерью станет жена достойного человека, чье героическое имя уже вписано в историю страны, а приемным отцом – добропорядочный человек. Разве это не благородно с их стороны – взять в дом дикарку, чтобы вырастить из нее настоящую леди? Робинсон не имел права лишать Матинну такого шанса.

Хранитель исхитрился и на неделю запер Матинну в своем доме. Он отнял ее поссума, объявив, что отдаст его в тот день, когда девочка взойдет на борт шлюпа под названием «Корморант». В дорогу он дал ей печенье и даже не стал прощаться, вернувшись в дом и засев за чтение Писания. Он читал и молился до тех пор, пока не наступил вечер и шлюп давно уже не исчез из виду.

Между тем «Корморант» сильно выбился из графика, и капитан высадил «груз» для отправки в Хобарт в маленькой бухте в верховьях реки Деруэнт. Там он нашел старого среброволосого лесоруба, который возил в город дрова на своей тележке, и договорился с ним обо всем. Поначалу лесоруб не хотел связываться с чернокожим ребенком. Его брат-каторжанин работал пастухом, и во время Черной войны, когда атаковали его стойбище, какой-то туземец запустил ему копье в спину. Но в обмен на моржовые шкуры (капитан спешил обратно на остров, чтобы добрать еще товара) старик согласился отправить Матинну в Хобарт.

Лесоруб посмотрел сверху вниз на малышку, подумав, что доставить такое крохотное существо – это вам не дрова тащить, а так, высевки. Когда-то и у него была дочь, но от нее осталась лишь выбитая на плече татуировка с ее именем. Потом старик увидел под платьем девочки шевелящийся бугор, а на уровне талии из проема между пуговицами вылез чей-то хвост. Старик наклонился и подергал за этот хвост как за дверной шнурок. Хвост исчез, и наружу вылезла мордочка с мокрым носом и сонными красными глазками.

Тогда лесоруб нежно подхватил девочку на руки – и Матинна оказалась словно в орлином гнезде, свитом из больших жилистых веток эвкалипта. Она была легкая как пушинка, и чувствуя, как ребенок тянется к нему, старик начал догадываться, что нет в нем никакой ненависти.

Матинна посмотрела на лесоруба. Один глаз его был мертв и бел как молоко, а волосы его походили на смятую копну иголок дуба серебристого. Он медленно закружил ее, и девочка чувствовала себя в безопасности с этим человеком. Потом он посадил ее на приступок своей тележки и, несмотря на данное себе прежде обещание, нашел кусок старой ткани и прикрыл колени Матинны.

– Гарни, – сказал он.

Из-под рваных краев тряпицы торчали ее маленькие голые ступни. Лесоруб наклонился и тихонько ущипнул ее за большой палец.

– Гарни Уолч.

Матинна никогда не видела городов и вдруг сразу попала в Хобарт, где так много огромных домов и белых людей в разноцветной одежде. На дорогах грязь, лепешки навоза и лошади – вот это да, сколько их тут! И еще по дороге к дому губернатора Матинна успела увидеть недавно отстроенные склады, старые винные погребки, ветхие домишки в трущобах, разгуливавших повсюду свиней и коров, а еще там были люди в желтых и черных одеждах, прикованные к цепям, словно волы, и люди в красном, стоящие поодаль, опершись о мушкеты, – все это стало настоящим приключением для Матинны.

Некоторые из прохожих останавливались, указывая на девочку и покачивая головами, словно увидели призрака.

– Почему, Ганни? – спросила Матинна лесоруба. Она еще не умела произносить букву «р».

– Ну… – протянул Гарни Уолч, пытаясь придумать ответ, подходящий для ребенка. – Потому… потому что ты будешь их новой принцессой.

Когда они прибыли к дому губернатора, их провели через задний двор, мимо множества подсобок – кухни, скотобойни, прачечной, конюшни, свинарника и домика для прислуги.

– Не уходи, – сказала она, когда лесоруб подхватил ее на руки, чтобы поставить на землю.

– Тут живут хорошие люди, – заверил он, но девочка обвила его руками и ногами, а по шее его пробежал поссум.

– Да они правда очень хорошие.

Хотя он и сам в это не верил, как не верила Матинна. Она еще теснее прильнула к нему.

– Не уходи, – прошептала она, повиснув на нем, словно испуганная когтистая птичка. Лесорубу не хотелось отдавать ее, он желал успокоить это дитя, не имевшее никакого отношения к его жизни, но ему пришлось с силой отдирать от себя Матинну и поссума, чтобы препоручить их маленькой женщине с огромной родинкой на лице, похожей на перезрелый абрикос.

Гарни Уолч быстро пошел прочь, сам удивляясь тому, как сильно на него все это подействовало. Он думал, что старая рана на душе давно зарубцевалась, ан нет.

Женщина искупала Матинну в длинном деревянном желобе возле фахверковой конюшни, который, собственно, являлся поилкой для лошадей. Вода была холодной, над домом высилась гора с заснеженной вершиной, Матинна молчала, чем еще больше злила служанку.

Потом та отвела девочку на кухню и покормила картошкой с требухой. Наевшись досыта, Матинна успокоилась. По мере того как улетучивался страх, она начала ощущать внутренние токи этого дома и его энергетику: тихое недовольство, боязливые взгляды, вместо слов – жестикуляция, роптание и странные смешки. Все это было так дико и совсем не похоже на жизнь в Вайбалене: в этом доме никто не смел присесть на минутку и поболтать от души. Все просто копошились, как муравьи, и каждый тянул свою лямку.

Матинну отвели в ее комнаты. Первая комната была без обоев, но свежевыкрашенной клеевой краской и строго обставленной: стул, стол, подставка для чтения и полка с книгами для заполнения досуга занятиями. Ребенка следует твердо направлять по пути совершенствования. Не должно быть ни одной свободной минуты – все бездумные порывы нужно подчинить дисциплине и труду. В последние дни, стоило им сесть за стол, леди Джейн только и говорила об этом, и даже сэр Джон не выдержал, попросив сменить тему.

Вторая комната была угловой, в западной части дома. Из одного окна открывался вид на большой горный хребет, поросший лесом. Здесь заканчивался Хобарт, и горы служили задним фоном декораций. Леди Джейн опасалась, что этот пейзаж вызовет у девочки ностальгию (она слышала, что на острове Флиндерс такое случалось с туземцами), поэтому приказала заколотить ставни на этом окне, оставив только вид на северную часть, где располагался огород, который должен был настраивать Матинну на труд.

Угловая комната была оборудована под спальню. Но Матинна решила, что прямо тут же находилась и третья комната – причудливое сооружение с четырьмя столбами и разноцветными то ли парусами, то ли пологом. Матинна оробела: все это было так таинственно и непонятно и так похоже на шатер для белых людей, куда таким, как она, вход воспрещен. Поняв, что Матинна совсем уж дикая, женщина с родинкой-абрикосом сокрушенно вздохнула и принялась объяснять предназначение этой третьей комнаты. Она разлеглась внутри алькова на хлопковых простынях, раскинув руки, и сказала просто и ясно: «кровать». И тут до Матинны дошло. Она долго прыгала и кувыркалась в кровати, играя со своим другом поссумом. Когда, некоторое время спустя, фруктолицая служанка зашла в спальню, то увидела, что чернокожая девочка и ее белый поссум крепко спят, запутавшись в простынях.

– А где ее туфли? – спросила леди Джейн, когда на следующее утро гувернантка, вдова Мунро, привела Матинну в гостиную к ее новой матери. Маленькая аборигенка была одета в темно-серое саржевое платье, пожалуй, слишком уж скромное, тем более что из-под него торчали растопыренные ступни шоколадного цвета.

– Только не говорите мне про туфли! – ответствовала гувернантка. – Какие туфли? Для нее надеть туфли – все равно что змее влезть в старую кожу.

Леди Джейн испытывала к змеям отвращение на грани фобии. Но она сдержалась. Сегодня – самый первый день ее вхождения в статус новоиспеченной матери этой девочки-туземки, и она не раз предупреждала сэра Джона, что важно с самого начала расставить все по местам. Ей вдруг ужасно захотелось подбежать к Матинне и подхватить ее на руки, но вместо этого она произнесла заранее заготовленные слова:

– Я человек современный в этих вопросах. Одежда. Нравственность. Душа начинается с деталей и заканчивается нюансами.

– Сделай реверанс, прояви уважение, – произнесла гувернантка, и, хотя по виду была маленькая и сухонькая, как кузнечик, она с такой силой подтолкнула Матинну к столу, словно до этого работала погонщиком волов.

– Мужчина обладает разумением, а женщина – чувствительностью, – продолжила леди Джейн, пытаясь хотя бы сегодня не раздражаться на вдову Мунро.

Чернокожая девочка, стоявшая перед ней, казалась столь же таинственной, как сибирская рысь или ягуар из Нового Света.

– Но чувствительность, не отточенная моральным самосовершенствованием и дисциплиной ума, очень быстро превращается в чувственность, а следом за этим – и в порок. Ты понимаешь?

Девочка ничего не поняла и потому промолчала.

– Матинна, где твои туфли? Тебе ведь дали туфли, такие хорошенькие?

– Приехала сюда с диким зверьком, и сама непомерно наглая, – вставила гувернантка. – Я еле заставила ее одеться по-человечески, но вот туфли – ни в какую.

В колонии проживало не так много женщин, и уж тем более – потенциальных гувернанток. Поэтому, когда они нашли вдову Мунро (ее погибший муж был офицером Ромового корпуса), поначалу это показалось подарком судьбы. Но разочарование наступило очень быстро. Между тем леди Джейн продолжила назидательную беседу:

– Я разработала для тебя специальную программу обучения, дабы развить в тебе качества, заложенные природой в любой из женщин. Это вера, скромность, порядочность, нежность и самоотверженность.

Господи, как же ей хотелось обнять этого ребенка.

– Да они такие, знаете ли, – опять вмешалась вдова Мунро. – Любят грязь. Все что от земли – хоть в жару, хоть в холод.

Матинна уперлась взглядом в пол. Из волос ее выпрыгнула блоха прямо на запястье леди Джейн.

– Ты будешь обучаться чтению, правописанию, грамматике, арифметике…

– Вот поэтому они и не носят обувь, – встряла вдова Мунро.

– Она будет носить обувь и станет цивилизованной девочкой, – натянуто улыбнувшись, произнесла леди Джейн. – Для этого вы и находитесь тут. Так вот, Матинна, на чем мы остановились?

– На арифметике, – подсказала вдова Мунро.

– Да, – продолжила леди Джейн. – Еще ты будешь изучать географию, а потом мы перейдем к более сложным наукам, таким как…

Вместо этих скучных нотаций леди Джейн так хотелось думать о другом. О том, как она могла бы наряжать ее, брать красивые ленты и заплетать ее волосы в косички, а перед сном она пела бы ей колыбельные. Но леди Джейн понимала, что подобная фривольность только испортит эксперимент, лишив девочку шансов стать настоящей леди. Ничего, в свое время Матинна сама поймет, что ее благодетельница все сделала правильно. Ибо ошибка может привести к самым ужасным последствиям, когда бы сердце ее растаяло, лишив почвы под ногами; когда бы душа раскрылась навстречу этому ребенку, выбив ее из седла. И, зная, что так нельзя и она этого не допустит, леди Джейн продолжила говорить как говорила:

– …Ты будешь осваивать этику и риторику, учиться музицированию, рисованию, вышиванию. И еще мы будем читать Библию…

– Но, моя госпожа, – не выдержала вдова Мунро. – Это девочка просто дикарка. Миленькая, но тем не менее.

– Я не сомневаюсь в благотворном влиянии всех этих навыков, которые намерена ей привить, – отчеканила леди Джейн, вперив в гувернантку строгий взгляд.

– Да я-то уж знаю, о чем говорю. – У вдовы Мунро были свои твердые убеждения. Она считала себя правильным педагогом, и никакие рассуждения дилетантов неспособны были разубедить ее. – У них более толстая черепная кость. У меня есть пособие, как правильно воспитывать тупоумных. Да я…

– Можете забыть об этом. – Леди Джейн прихлопнула блоху на руке, избавившись от паразита и одновременно подчеркнув хлопком свою категоричность. – Матинна будет воспитываться как свободная англичанка, ибо это и является условием моего эксперимента.

Леди Джейн велела обеим уйти. Она была строга и отстраненна с Матинной, решив, что это более правильный подход, чем демонстрация нежности с обниманиями. Но в душе она проклинала себя. Ведь она врала, врала, просто раздавив свои материнские порывы. Да, но делу бы это не пошло на пользу.

– Да, и еще, миссис Мунро, – леди Джейн остановила их, когда они уже были в дверях, – либо вы наденете на нее туфли, либо будете уволены.

Весь первый год в дом губернатора постоянно приглашали башмачников с их сантиметровыми лентами, кусками кожи и обувными колодками. Леди Джейн все заказывала и заказывала обувь для Матинны: туфли-лодочки, туфли для танцев и даже высокие, по щиколотку, лайковые ботинки. И Матинне приходилось носить все это, частично под воздействием уговоров и угроз, да и просто потому, что этому одинокому ребенку хотелось угодить взрослым и никого не обидеть. Но при этом ноги ее страдали. Когда они были закованы в обувь, Матинне казалось, что она живет с завязанными глазами.

Но ей очень хотелось писать слова, и тогда леди Джейн сказала, что ей дадут перо, ручку и бумагу, только если она не будет скидывать с ног обувь. Да, магия слов притягивала Матинну. Она видела, как склоняются сэр Джон и леди Джейн над этими «царапалками» – словно по песку прогулялась птица ржанка. Только слова были не на песке, а на бумаге, скрепленной переплетом и уложенной в распахивающиеся коробки. Матинна видела, какую бурю чувств вызывают слова у ее новых родителей – они смеялись, морщили лбы, мечтательно улыбались. Когда леди Джейн читала какое-нибудь стихотворение из книги, то слышалась музыка «царапалок». А еще письменные слова имели власть над людьми, когда сэр Джон, написав какой-нибудь важный документ, читал его своему подчиненному. Смысл и значение «царапалок» был огромен и непредсказуем.

– Это Отец Бог мне пишет? – взволнованно спросила Матинна, когда леди Джейн привела ее на пикник в Песчаную бухту, где весь песок был усеян когтистыми следами чаек. Матинна подумала тогда, что, может быть, это Таутерер передает ей какое-то послание. Леди Джейн рассмеялась, а Матинна уразумела, что написанное самой природой не несет смысла, а вот начертанное на бумаге имеет смысл преогромный.

Поэтому она и хотела писать слова. И даже была готова ради этого не скидывать с ног обувь, из-за которой чувствовала себя словно с завязанными глазами. И вот она начала на ощупь прокладывать себе дорогу в этот странный мир, где чувства выражались совсем иным способом. Матинна продвигалась на этом пути, спотыкаясь и даже разбивая нос, пребывая в постоянном смятении, но ей так хотелось освоить эту белую магию бумаги и чернил.

Иногда, лежа в огромной комнате (а ведь была еще и вторая, и тоже ее) и чувствуя вокруг себя пустоту еще более бесконечную, чем пространство под ночными звездами, Матинна пыталась разобраться со всеми этими отцами. Для нее это было как катехизис, когда нужно просто повторять истины, не задавая вопросов. Поэтому: был Бог Отец, потом Сын его Иисус, который тоже был кем-то вроде отца. А еще был Хранитель, который нес в себе Святой Дух Бога Отца, да еще сэр Джон – он ведь считался ее новым отцом. Отцов было много.

Но писала Матинна, обращаясь не к ним, а к Королю Ромео, которого люди постарше знали как Таутерера, и Таутерер ушел туда, куда убывают все старики, – там лес и много охоты, но из этого мира никто еще никогда не возвращался. Матинна знала, что дотянется до него при помощи магии белой бумаги и что он поймет все, что она хочет ему рассказать: про свое одиночество и мечты, про многое радостное и удивительное и про нескончаемую тоску – про все-все, что может навсегда исчезнуть из ее жизни.

Дорогой отец, – написала она.

Я хорошая маленькая девочка. Я люблю своего отца. У меня есть кукла, платье и пальто. Я читаю книги, а не птиц. Отец мой, благодарю тебя за сны. Приходи ко мне повидаться, мой отец. Спасибо за хлеб мой насущный. У меня болят ноги, и есть туфли и носки, и я очень рада. Тут красивые корабли. Передай моему отцу про две комнаты. Благодарю тебя, благодетель. Пожалуйста, сэр, прошу, возвращайся с охоты. Я здесь. Твоя дочка

МАТИННА.

Леди Джейн порадовалась, прочитав это письмо.

– Мы поступили мудро, – рассказывала она в беседе с миссис Лорд, простоватой вульгарной женщиной, про которую говорили, будто та использовала свои прелести, чтобы женить на себе самого важного свободного поселенца. – Мы исключили пагубное влияние ее умирающей расы и предоставили ей все возможности современного образования, какие только существуют в Англии. И мы уже получаем удивительные результаты, – прибавила она, не удержавшись, чтобы не похвалиться.

Но Таутерер не пришел к Матинне и даже не ответил – ни после первого, ни даже после третьего письма. И страсть Матинны к «царапалкам» начала угасать. Одновременно она вспоминала, как сильно болят ноги. А потом, когда обнаружила свои письма под черепом в деревянной коробке из светлого дерева, она почувствовала… нет, не боль обманутого человека – ведь в ней не было заложено такое чувство. В ней просто поселилась печаль несбывшейся мечты. И она поняла, что, когда ты пишешь или читаешь, это не волшебство, происходящее само по себе без участия людей, а просто часть их самих.

После этого уроки вдовы Мунро или ее побои плетью девочка воспринимала просто как явление природы: если тебя застала гроза, нужно стараться не пострадать и избежать боли. Также телесные наказания оставили в ней знания гораздо более темного порядка, которые врезались в память глубже, чем всякие грамматические правила и теологические догмы, от которых Матинна отстранялась все дальше и дальше. Ей больше не хотелось делать успехи в учебе. И в один прекрасный день она отложила в сторону учебник – дерево знаний оказалось пустым внутри, – скинула туфли и вышла на улицу.

Леди Джейн застала Матинну в саду, играющей с прирученным ею желто-зеленым какаду. Возможно, за это стоило бы наказать, но не сильно. Проступок девочки бледнел по сравнению с тем, что вытворила вдова Мунро: леди Джейн застала ее на кухне, распивающей подслащенный джин в компании повара. При этом вдова позволила себе открыть рот и грязно выругаться в присутствии хозяйки.

Начали искать другого наставника для Матинны. Несколько человек попробовали, но были выдворены прочь. Однажды губернаторской чете испортил настроение на целый день некий Джозеф Пинквид. Он приехал на грохочущей бричке, имевшей вместо сиденья плетеный стул, привязанный к этому весьма странному транспортному средству старыми веревками. На сиденье, вернее – на стуле, самым неимоверным образом удерживался Джозеф Пинквид. Он был толст, имел пышные рыжие бакенбарды и был обут в резиновые веллингтоны, которые казались ему велики на несколько размеров. Он покинул губернаторский дом после первых же занятий. Когда претендент взбирался на бричку, огромный веллингтоновский сапог слетел с его ноги, Пинквид ухватился за спинку стула, чтобы не упасть, и тот отвязался от транспортного средства. Когда старый стул с новым наставником тяжело грохнулись на землю, из пухлого ранца грубой кожи выкатилась серебряная тарелка с гербом Франклинов.

Потом был Карл Грольц, музыкант из Вены, чей педагогический талант сводился лишь к урокам игры на альте. Затем приехал луддит Питер Хэй, чье мышление «по Оуэну» и бесконечное жонглирование именами Сен-Симона и Фурье наводили на мысль, что интеллектуальные способности у него были нулевые. Все эти люди появлялись и быстро исчезали. На них и не стоило бы тратить эмоции, если б не тот факт, что проект леди Джейн уже воспринимался вандименским обществом если не с презрением, то по крайней мере с сарказмом. А миссис Лорд распускала слухи, будто леди Джейн просто хочет сделать из Матинны что-то вроде пажа.

– Это надо же, – возмущалась леди Джейн, сетуя мужу. – Они решили, что Матинна для нас не ребенок, а гибралтарская обезьянка, которую мы взяли, чтобы потешить свое самолюбие.

Отчаявшись найти что-то приличное тут на острове, леди Джейн через свою знакомую из Нового Южного Уэльса выписала для Матинны наставника из Сиднея, который и прибыл сюда жарким мартовским утром, двумя месяцами позднее. Мистер Фрэнсис Лазаретто. Ростом под метр девяносто, костлявый и длинный. Худое лицо его обрамляла копна белых волос, жестких, словно щетина малярной кисти. Мистер Лазаретто был одет в пальто, которое когда-то и можно было бы назвать щегольским, но теперь имевшее затрапезный вид, как и сам хозяин, – к тому же в некоторых местах проглядывали заплатки из потертой фланели. Этот человек похоронного вида был настолько удручающ, что после первой же беседы с ним сэр Джон не выдержал и попросил принести себе стакан бренди – событие из ряда вон выходящее, и вовсе не из-за того, что время было утреннее.

– Бог мой, я бы даже не нанял его работать своей надгробной плитой, – вздохнул сэр Джон, опрокинув стакан одним махом.

Но леди Джейн напомнила ему, что на затерянном острове, где не бывает листопада, потому что деревья тут линяют посредством сбрасывания коры, где расхаживают птицы размером больше человеческого, на острове, в этой выгребной яме, где им препоручено совершить чудо парфюмерного преображения, – следовало бы довольствоваться той толикой хорошего, которая им сейчас предлагается.

– Если рука горшечника, вылепливающего для нас чашу, сорвалась и помяла глину, придется пить из кривой чаши, сохраняя при этом достоинство.

Не обремененная собственными детьми, леди Джейн выстроила целый свод неопровержимых правил о том, как следует воспитывать чужих детей. Фрэнсис Лазаретто, чему она была очень рада, стал для нее своего рода зеркалом, в котором отражалась она сама – во всей твердости своих взглядов, только с точностью да наоборот. А его угрюмый вид, как ей стало теперь понятно, был просто маской, за которой скрывалась столь неожиданная и страстная убежденность в собственной правоте.

Фрэнсис Лазаретто был несостоявшимся актером пантомимы, но флер гениальности и абсурда, присущий этому жанру, прилип к нему, словно пыльца. Он даже взял на себя смелость вступить в педагогический спор с леди Джейн, когда, схватив с полки томик Руссо «Эмиль, или О воспитании» и размахивая им перед носом хозяйки, заявил, что с такими идеями леди Джейн воспитает девушку совершенно неприспособленной к современному миру. Что ж, как бывший актер пользоваться реквизитом он умел мастерски.

Затем Лазаретто выкатил самый сильный аргумент в пользу современного образования, аргумент, который был похлеще размахивания хорошими книгами:

– Наше государство считает, что следует проводить определенное разграничение между мужчиной и женщиной. Последнюю надобно воспитывать в послушании, в то время как вы предлагаете абсурд – чтобы женщина стала как мужчина и полагалась на себя.

И хотя леди Джейн не была согласна с подобным разграничением, спорящий с ней Фрэнсис Лазаретто еще больше вырос в ее глазах. То, что в другом воспринималось бы как одержимость, в этом человеке просто завораживало.

– Но, мистер Лазаретто, вы не можете не согласиться, что на девяносто процентов мы такие, какие есть, только благодаря образованию и воспитанию.

Фрэнсис Лазаретто привез с собой фальшивое рекомендательное письмо от ректора колледжа Магдалины, достоверно свидетельствующее о том, что два года он провел в Оксфорде, изучая классические дисциплины. На самом же деле его образование сводилось к четырем годам зубрежки и бесконечным побоям в Йоркширской школе-пансионе весьма сомнительного достоинства. Поэтому он считал, что если чего и достиг, то лишь благодаря собственным усилиям. И соответственно, уж никак он не мог согласиться с тем, что сейчас сказала леди Джейн. Да и какой состоявшийся человек согласился бы с этим? Да, но какой состоявшийся человек, стремящийся завоевать расположение вышестоящей персоны, станет спорить больше, чем это необходимо для поддержания своей независимости и чувства собственного достоинства? Поэтому его ответом было:

– Совершенно верно, мадам.

Осознав, что посредством этого спора он достаточно выстроил свое реноме, Фрэнсис Лазаретто поставил на место томик Руссо и задвинул на задний план собственное мнение. Он сослался на Фому Аквинского, в поддержку аргументов леди Джейн и сокрушив собственные, цитатой великого богослова о том, что все люди рождаются чистыми как кусок пергамента, на котором ничего не написано.

– Вот именно, – воскликнула леди Джейн, польщенная тем, что даже такие великие умы на ее стороне. – Разница между дикарем и цивилизацией определяется умением усмирять самые низменные инстинкты. И я намерена доказать, что путь к цивилизованности лежит через просвещение.

Сэр Джон, в свою очередь, не испытывал особого энтузиазма по отношению к персоне Лазаретто, считая его замашки «мичманскими». Но леди Джейн была уверена, что тот просто завидует. Ведь сам-то он не был способен вести такие возвышенные споры.

– На этом острове-тюрьме нам повезло заполучить человека, понимающего всю серьезность и насущность нашего эксперимента, – ответствовала леди Джейн, пока лакей-каторжанин поджигал сушеный коровий навоз, заложенный в напольную каминную решетку, – иначе от комаров не было отбоя. Кроме того, леди Джейн раздражало, что ее муж седеет и лысеет. Его седина походила на паутину и была отвратительна хотя бы уж тем, что напоминала ей о собственной приближающейся старости. Не секрет, что для женщины пребывание в старом теле сродни тюремной клетке. Остатки волос сэр Джон напомаживал черным бриолином, и в жаркие дни он стекал на лоб грязными темными струйками.

– Поэтому не будем гневить Бога, – холодно закончила разговор леди Джейн.

Что до Лазаретто, преображение девочки-дикарки в человека стало для него делом собственной судьбы, до сего дня безрадостной. Ведь он был вынужден покинуть страну, когда лавочник дал на него ложные показания, обвинив в краже. Но отныне жизнь его была связана с делом благородным, с преподаванием всевозможных наук и основ христианства – так что поначалу он отнесся к своим обязанностям с искренним рвением. Он составил учебный план по изучению латыни, греческого языка, риторики и каждый день старательно корпел над Библией. В соответствии с самыми последними достижениями человеческой мысли акцент был сделан на грамотности, а все прочие фривольности, такие как чтение художественных книг, были отметены. Вскоре из Сиднея была доставлена обширная подборка книг по «моральной грамматике», по которым и предполагалось отточить внутренний облик Матинны.

Вслух леди Джейн высказала свое одобрение программы Лазаретто, но в глубине души она была шокирована, когда тот представил ей толстую тетрадь в мягкой обложке, где все было досконально расписано. На левой странице в столбик были распределены на каждый день все предметы, время для молитв, была и графа для отметок. На правой же странице предполагалось делать записи об успехах Матинны, причем Лазаретто сказал, что не допустит ни малейшего отклонения от программы и абсолютно уверен в успехе.

– На ее месте я бы сломался, – заметил сэр Джон, но, увидев строго поджатые губы супруги, поспешно прибавил:

– Я имел в виду, что любой ребенок – это все же «табула раза», а не поеденная молью толстенная тетрадь.

Комната, выделенная под класс, выходила окнами на бухту. Окна были большими, чтобы не ломать ребенку зрение. Но они сильно отвлекали Фрэнсиса Лазаретто. Сегодня на улице светило солнце и сверкала вода. А Лазаретто был склонен к перепадам настроения, вызванным погодой. В теплые и ясные дни он впадал в эйфорию, в пасмурные же – становился меланхоличен. Когда он прибыл в губернаторский дом, было тепло и солнечно, но теперь он приступил к осуществлению эксперимента леди Джейн, и погода испортилась. За окном хмуро серели горы, накрытые шапками снега.

Солнце перестало играть на воде, вода стала походить на гофрированное олово, и Фрэнсис Лазаретто вдруг понял, что у него ни к чему не лежит душа. Все бессмысленно. Бессмысленно и бесцельно, как вся его жизнь.

Пошла вторая неделя занятий. Лазаретто сидел в классе с заплаканными глазами. Сидел и тупо смотрел на серые тучи. Казалось, это дитя понимало его, когда он рассказал ей о своей боли. И вообще эта девочка обладала отзывчивой душой, слушая про его жизнь, про женщин, которых он встречал на своем пути, и про то, что ничто на свете не имело смысла. И тогда Матинна показала ему танец. «Так танцуют ехидны», – сказала она, прибавив пару слов на родом языке.

Наступила третья неделя. Облака рассеялись, настроение Лазаретто заметно улучшилось, он снова вспомнил, что надо бы вернуться к склонению латинских существительных и проспрягать греческие глаголы, но было уже поздно. Матинна прониклась симпатией к своему наставнику, а тот, в свою очередь, выбросил из головы всякие мысли об учебе. Как-то леди Джейн вошла в класс и увидела, что они играют с какаду, гоняя по полу орех: Лазаретто с Матинной работали мысками ног, а какаду «отфутболивал» орех клювом.

– Мистер Лазаретто – не мистер Лазаретто, – объявила через два месяца Матинна. – Он – Иисус Христос, и его послали к нам, чтобы…

– Что ты сказала?

– Он – Спаситель, мадам, – ответила девочка. Рассуждения о Боге из уст Лазаретто показались ей самыми необычными и увлекательными из всего того, что она уже слышала.

– Он Спаситель. Он сказал, что мы многого не видим. Не видим, как по ночам над Хобартом летают змеи, а днем под нашими ногами копошатся летучие мыши. И он сказал, что Бога я не могу познать, так же как не могут его познать белые люди, но к следующему Рождеству все переменится, мисс.

Так стало ясно, что никакой Лазаретто не наставник, не считая того, что однажды он все же преподавал искусство танца. Он был просто актер, и никаких иных талантов у него не было. Что он умел? Распевать частушки, подыгрывая себе на ручной гармонике. Да, еще он ловко сбивал палками кегли. Этой игре под названием «Тетушка Салли» он и обучил Матинну.

Но леди Джейн отказывалась признавать, что провал с образованием ниспровергал ее собственную теорию. Напротив, вся эта история только подтверждала ее правоту. Было очевидно, что к семи годам у Матинны успели закрепиться некоторые черты характера, поэтому следовало оборвать все ниточки, ведущие к самому моменту ее рождения. Только так можно было добиться положительных перемен. И леди Джейн объявила мужу, что теперь совершенно необходимо создать особый мир, окружить девочку прекрасным. Ребенок должен дышать воздухом цивилизации, а не болотными испарениями.

Вовремя подоспел проект глиптотеки. Леди Джейн прикупила в долине Кенгуру, на северо-востоке от Хобарта, несколько сотен акров земли. Именно там она и собиралась возвести храм искусств, чтобы возродить к жизни эту унылую колонию. Она поделилась своими мыслями с сэром Джоном: это место, где будет возведен храм искусств, станет полезным для изучения естественной истории и продемонстрирует всем, что искусство в самом классическом его выражении, представленное гипсовыми репродукциями из Парижа в количестве двадцати четырех экспонатов, способно преобразить душу, преисполненную примитивных страстей, в новое качество, имя которому – просвещенный разум. Это было хорошим оправданием для леди Джейн, что не все еще потеряно с воспитанием Матинны, и одновременно позволяло осуществить новый проект.

Между тем Матинна, это скромное и милое создание, продолжала увиливать от уроков, заключив с Лазаретто молчаливый уговор, который вполне устраивал обоих: утро они посвящали играм, а потом она была предоставлена сама себе. Как-то пополудни сэр Джон и Монтегю отправились в парк, чтобы подышать свежим воздухом и обсудить проблемы с построением новой верфи. И вдруг сэр Джон увидел девочку-аборигенку в красном платье.

Когда Матинна появилась у них в доме, ее задарили нарядами всевозможных покроев и расцветок, но девочка любила только красный цвет, и особенно это красное платье леди Джейн из ее собственного детства. Его преподнесли Матинне на годовщину ее проживания в семье Франклинов. Тончайший шелк, короткий рукав, украшенный пуговицами, черный бархатный пояс с бантом, завышенная талия – этот свободный покрой вошел в моду после Французской революции, когда отвергались все аристократические, декадентские изыски.

Она была далеко – в самом конце главной аллеи: играла со своим попугаем, прыская на него воду из фонтана. Смешно переваливаясь и растопырив крылья, попугай топтался на бордюре, покачиваясь, словно старый пьяница. Птица ходила вразвалочку, а девочка танцевала свой странный танец, и временами казалось, что она парит в воздухе. Подойдя ближе, сэр Джон смог расслышать, что Матинна поет песню на своем диковинном языке, и это звучало как заклинание.

До этого дня он просто не замечал Матинну. Он знал только, что его жена загорается то одним проектом, то другим, а сам старался переносить ее бурную деятельность столь же стоически, как ветер или снег во время своих экспедиций. Но сегодня он вдруг прозрел. Когда они подошли уже совсем близко, сэр Джон рассмотрел ее глаза, про которые ходило столько разговоров. Самые большие, самые темные глаза в мире. В них можно было посмотреть, только заставив ее постоять на месте хоть минуточку, но сэр Джон и без этого понял, почему все так восхищаются Матинной. Эта маленькая хитрюга научилась кокетничать, хотя для нее это было как изучение повадок какого-нибудь очередного животного, повадок, которые преобразовывались ею в танец.

Мужчины продолжили прогулку, а сэр Джон понял, что сделал для себя открытие: эта девочка, если повторить вслед за Монтегю (тот с самого начала восхищался ею), была, наверное, самой прекрасной дикаркой из всех существующих на свете. И дело тут даже не во внешности – ее красоту нельзя было сравнить с красотой нубийки или левантийки: нет, сэр Джон был очарован другим. Тем, как она улыбалась.

Он так и сказал об этом леди Джейн во время ужина. Он сказал, что находит прекрасным и удивительным этот контраст и одновременно гармоничное слияние дикой красоты и европейского платья эпохи Просвещения. Но на самом деле его обезоружило в Матинне совсем другое: эта вспышка, эта улыбка-оскал. Да, улыбка-оскал, кружение красного шелка, бездонные глаза и танцующие ноги. Он словно очнулся от долгого сна.

Наступил день открытия глиптотеки. Леди Джейн оглянулась на дикие горы с затерянными в тумане снежными вершинами, а потом снова повернулась к построенному из песчаника греческому храму, за которым простиралась живописная долина, окаймленная лесом. И вдруг ей подумалось, что, может быть, когда-то давно тут резвился молодой Зевс, превращаясь то в быка, то в дикого козла, то в лебедя – чтобы обольстить богиню или очередную земную женщину. В этот самый момент возле храма появился кенгуру. Когда, каждым прыжком рисуя в воздухе дугу, то взмывая вверх, то опускаясь на землю, кенгуру поравнялся с коринфскими колоннами, поддерживавшими фасад храма, леди Джейн рассмеялась: надо же, вот и нафантазировала.

Матинна заняла место рядом с леди Джейн и другими официальными лицами, но статус ее уже претерпевал изменения. Все меньше и меньше горожан воспринимали ее как приемную дочь Франклинов. Мысленно Матинну сравнивали с другими зверушками, обитавшими в губернаторском доме: поссумом-альбиносом, какаду или вомбатом.

Зато сэр Джон жадно искал общения с Матинной. Он просил ее петь песни на туземном языке, а потом, когда они подружились, она танцевала для него и танец кенгуру, и танец поссума, и танец ехидны. Но больше всего он полюбил танец черного лебедя, когда девочка, откидываясь назад, вонзала свое тело в воздух, точно кинжал, одновременно выбрасывая руки перед собой, а потом в стороны, словно расправляя крылья, будто вот-вот взлетит.

Все, кто хотел быть вхож в дом Франклинов, обязаны были признавать Матинну, изображать восхищение этой очаровательной чернокожей девочкой. Матинне это нравилось, и она требовала, чтобы дамы приседали перед ней в реверансе, а еще, если ее прихоти не исполнялись, Матинна научилась наказывать слуг, на которых прежде боялась даже поднять глаза.

Во время открытия «Анканте» (так была названа глиптотека) ручной какаду Матинны вспорхнул на плечо Монтегю, оставив жидкую белую кучку, которая растеклась по его черному пиджаку. Сэр Джон начал увещевать секретаря, что все это пустяки и вообще счастливая примета, а эта черная девчонка так заразительно и громко смеялась, что и другие не удержались.

Оскорбленный Монтегю шепнул жене, что маленькие леди так себя не ведут и вообще у девочки повадки дикого зверька. С этими словами он молча указал вниз: Матинна стояла босая, взъерошивая пальцами землю.

– Эти пальцы любят грязь – как личинки или червяки, – усмехнулся Монтегю.

Чем больше Матинна становилась не такой, какой ее хотела видеть леди Джейн, а просто собой, тем больше к ней тянулся сэр Джон. Он ласково прозвал ее «лесным чертиком» за ее необыкновенную живость и удивительную способность вдруг возникнуть ниоткуда и напугать человека. Но с леди Джейн происходило обратное: сначала ее забавляли подобные выходки Матинны, потом они стали вызывать у нее напряжение, а потом и вовсе раздражать. И впрямь – мало ли что подслушал или подсмотрел этот ребенок. И вообще – как она понимает жизнь вокруг себя, о чем думает эта улыбчивая темнокожая девочка-загадка?

Однажды было так. Леди Джейн вздрогнула и опустила голову: черные ручонки обхватили ее за пояс. Леди Джейн вырвалась и попыталась уйти. Но Матинна решила, что это игра: настигнув леди Джейн в прыжке и издав радостный вопль, она обвила руками ее лодыжки. И леди Джейн почувствовала этот запах – запах дикого животного, сулящий опасность. Она снова вырвалась, и тогда девочка вцепилась в пояс ее юбки.

– Матинна, ради бога. – Леди Джейн пыталась говорит спокойно, перехватив запястье девочки. – Пожалуйста, не делай так. Мне это неприятно.

Сэр Джон тоже утверждал, что ему неприятно. Но на самом деле он желал этих теплых прикосновений. Ему нравилось, как двигается Матинна – с такой грацией и стремительностью. Однажды он завороженно наблюдал, как девочка заманивает в ловушки чаек: город был портовый и над гаванью летало множество этих птиц. Для ловушек Матинна использовала самое нехитрое приспособление: она просто обвязывала ломтик хлеба краем длинной веревки, терпеливо прикрывала его кусочками коры и ветками, а сама пряталась, выжидая. И в нужный момент Матинна вылетала из своего укрытия как молния и хватала птицу. Он часами проводил время с Матинной, хотя иногда прибегал Монтегю и напоминал ему, что он опаздывает на нужную встречу. Но сэр Джон продолжал игру, пока ему самому однажды не удалось заманить чайку в такую же ловушку. Правда, он был так неуклюж, что птица успела выпорхнуть из его рук. Сэр Джон рванулся следом и под безудержный смех Матинны завалился на землю.

Он все не мог забыть этот смех, бормоча себе под нос молитву моряков, проходя весь круг: «норд-норд-ост, норд-ост-тень-норд…» – и так все тридцать два румба, словно пытаясь удостовериться, что он тут, на земле, а не в безбрежном океане. – «Норд-ост, норд-ост-тень-ост, ост-тень-норд-ост…» – все бормотал он, чтобы отделаться от этого чарующего смеха.

Но никакой зюйд-ост или норд-ост из этого не получался, потому что стрелки всех компасов на свете, подчиняясь магнетизму Матинны, указывали только на нее. Куда ни крутани, хоть на вест-норд-вест, хоть на зюйд-зюйд-ост, везде была она. Тогда он пытался произносить вслух названия всех ветров и их происхождение, но и это не помогло. Потому что леди Джейн приказала привязать к запястью Матинны колокольчик, чтобы больше не пугаться самой при ее внезапном появлении и не пугать всяких важных персон, посещающих губернаторский дом. Леди Джейн хотела быть уверена, что этот «пустой черный сосуд не заполнился всякой неосмотрительной ерундой». Но стоило сэру Джону услышать названия «сирокко», что дул с юго-востока, или «мистраль», что навевал холод с северо-запада, как тотчас же в его ушах раздавался звон колокольчика.

Очень скоро его увлеченная дружба с приемной дочерью начала сказываться на работе. Сэр Джон вдруг понял, что ему надоела эта бесконечная кутерьма с утра до позднего вечера. Все эти скучные утренние совещания, нескончаемая череда просителей после обеда, все эти протоколы на подпись и надиктовывание меморандумов, издание циркуляров, инспекции, составление запросов… Не говоря уж о званых ужинах с людьми, которые наводили зевоту. Никому из них не хватило бы ни ума, ни ловкости, чтобы взять и поймать чайку, и еще они боялись выказать хоть толику простых человеческих эмоций в присутствии – это надо же – вице-королевской персоны. Сэр Джон продолжал исполнять свои обязанности, более не вдаваясь в детали. Теперь он жил в двух мирах, и только один из них был дорог ему.

Он играл с Матинной в «Тетушку Салли», гонял орех по полу, соревнуясь с попугаем, и распевал песенки, которым научил девочку Фрэнсис Лазаретто. Рядом с ней не нужно было изображать губернатора. С ней было просто, легко и весело, можно было ляпнуть какую-нибудь наивную глупость и не устыдиться этого. Находясь рядом с маленькой туземкой, он чувствовал себя самим собой.

Эта дружба имела и другие последствия, которые его пугали. Например, он стал более мягким и отзывчивым, если видел чужие страдания. Из-за этого он уже совершил ряд поступков, которые были восприняты некоторыми как неразумность и, что еще хуже, как отсутствие воли. Например, он простил пятерых каторжан, которые на протяжении двух лет совершали поломки на железной дороге, по которой Франклин с супругой ездил на юго-запад острова. Все наказание ограничилось плетьми.

По этому поводу Монтегю даже пожаловался председателю суда Педдеру за еженедельной партией пикета:

– Этот человек совершенно не умеет пользоваться властью, – сказал Монтегю.

Сэр Джон, отвыкший радоваться жизни, пытался убедить себя, что просто исполняет свой долг. То же самое он говорил и остальным – что им проводится важный, уникальный эксперимент, от которого во многом зависит будущее колонии. Но вся прелесть состояла в том, что, играя с Матинной, сэр Джон плевать хотел и на эксперимент, и на колонию, и на ее будущее. Втайне он ликовал, что жизнь его так переменилась. Эти счастливые моменты общения с ребенком были ему дороже нескончаемой работы, и весь этот мир, в котором он жил, становился для него просто внешней оболочкой. Сэру Джону стало неинтересно губернаторствовать и что-то там отстаивать, а поскольку его жена была преисполнена амбиций, он переложил всю ответственность на нее. Он не стеснялся спросить ее совета и соглашался со всем, что она предлагала. А между тем слух его был настроен только на звон колокольчика, привязанного к запястью Матинны.

– Зачем вы попустительствуете? – спросил его однажды Монтегю, понимая, что губернатор дает своим врагам все козыри в руки, чтобы сместить его.

– А что такого? – переспросил сэр Джон. Он выглянул в окно и рассмеялся. Там, во дворе, Матинна играла со своим поссумом. У этого ночного зверька, привыкшего днем спать, а ночью бодрствовать, были такие же вытаращенные от удивления глаза, как сейчас у его секретаря.

Монтегю достался сэру Джону от прежнего губернатора Артура. Чего только не видел этот остров: разгул бандитизма, Черную войну, жестокое обращение с каторжанами. А уж сколько ходило всяких страшных историй о поедании людей людьми. Прежний губернатор не боялся вешать людей пачками, чтобы все поняли, что ни у кого не может быть надежды на милость. Во время всех этих событий Монтегю оставался в тени, но сыграл в них немаловажную роль. Он рассматривал власть как проявление силы по необходимости, а не как прогулку на пленэр с коробкой акварели под мышкой. Вот почему он так презирал эту наивную чету Франклинов.

– Но кто-то же должен заниматься ребенком, – продолжил губернатор. – Да и моя жена не против.

И он снова рассмеялся. Ведь Монтегю было не понять, насколько бессмысленно пытаться управлять кем-либо или чем-либо. Сэр Джон знал, что поступает беспечно, но он настолько презирал всех этих людей, что ему было плевать на последствия.

– Но власть такая штука… – сказал Педдер, выслушав рассказ Монтегю. – Она легко предает людей забвению.

Объявив репик, Педдер таким образом набрал шестьдесят очков и выиграл партию.

Но были минуты, когда сэр Джон стыдился самого себя. Будучи человеком набожным, он молился и просил Господа, чтобы тот направил его в своей мудрости. Он уже догадывался, о чем так горячо перешептывались поселенцы: этот старый толстяк увлекся «пикканинни», девочкой-аборигенкой. Он пытался переключить свои мысли на что-то другое. Но стоило вспомнить ее смех, раскованные движения, и он чувствовал себя моложе, и смысл жизни возвращался к нему. Сэр Джон более чем кто-либо другой удивлялся самому себе, пораженный загадкой собственной жизни. И когда на следующее утро он увиделся с Матинной, то продолжил рассказывать ей о бескрайних полярных землях, о мирах, где никогда не тают ни снег, ни лед, – а между тем сердце его изнывало, обожженное самым порочным из человеческих желаний.

– Удержать власть можно, только ничего не прощая и ничего не забывая, – сказал Монтегю, откладывая карты. Он принес Педдеру ряд предложений, касающихся тюремной реформы, которую, как объявил утром сэр Джон, он хотел бы претворить в жизнь. Документ составила леди Джейн, это был ее почерк. И эти двое, которые уже довольно долго удерживались у власти, пройдя через множество интриг самого отвратительного свойства, поделивших остров на каторжан и людей света, приступили к внимательному чтению документа, преисполненные твердого намерения как можно дольше ничего не менять.

Сэр Джон не мог справиться с собой. Ничего не помогало. Эта улыбка, эта манера тянуть его за рукав, чтобы привлечь к себе внимание, или она могла схватить его за брючину, откинуться на него, потереться о него, как о какое-нибудь чесало для животных. И все это… Он тряхнул головой, пытаясь снять наваждение. Все эти мгновения их дружбы, которые он проигрывал в голове, были так невинны, но почему-то он прогонял их прочь. Ее прикосновения, такие мимолетные. Ощущение ее пальцев, ее руки на своем теле.

Еще она любила тосты с сыром. Сэр Джон приказывал, чтобы приготовили тосты с маслом и сыром, а потом сидел и смотрел, как она жадно поедает угощение, как на ее ненасытных губах выступают капельки жирного расплавленного сыра. Наевшись, она вскакивала и оглядывалась: где ее попугай? Если вдруг его не оказывалось рядом, сэр Джон отправлялся вместе с ней, чтобы найти птицу. Он был словно послушный щенок, безропотный, как поссум, и, уж конечно, не такой вздорный, как попугай. Он мог обижаться и даже горевать, но подчинялся ей беспрекословно.

Иногда он заходил к ней в комнату, когда она отдыхала. Матинна спала совсем не так, как леди Джейн – та была просто старая сопящая собака по сравнению с этим ангелом, чье дыхание таяло прямо возле губ. С каким упоением взирал он на ее руку, выпростанную из-под одеяла, руку, покрытую нежным темным детским пушком. Осторожно держа в ладони свечу, он наклонялся ниже, чтобы рассмотреть ее. Ему так хотелось наложить печать поцелуя на ее глаза, губы. Но, чувствуя, как начинает колотиться его жаждущее сердце, он, быстро выпрямившись, удалялся прочь.

Он находился под ее чарами и, как любой очарованный, старался быть рядом с ней. Хитрил, придумывал отговорки, только бы не расставаться с Матинной. Если иногда его и посещали мысли, что в его увлечении было что-то не так, нечто порочное и даже ненормальное, он никогда не подавал виду, что осознает это. Наоборот – он шел напролом, заставлял всех домашних восхищаться проводимым экспериментом, в котором все было так здорово и весело. Званые гости аплодировали, когда в комнату входила Матинна, а жители Хобарта рьяно махали вслед проезжающему экипажу, в котором сидели вице-губернаторская персона и эта девочка.

Когда шел снег, он катал ее на санках по отлогим горным скатам – в этом месте каторжане всегда чистили дорогу, чтобы можно было пройти. Матинна визжала от восторга, катаясь на санках. Да и санки были сделаны специально для нее. Когда светило солнце, они отправлялись плавать на кораблике там, где река Деруэнт широко разливала свои воды. Правда, она скучала на таких прогулках. А когда пропал поссум, Матинна очень горевала, и он лично принес ей в комнату тарелку с тостами и совсем растерялся, когда она с размаху швырнула тарелку об стену. Матинна никому не рассказывала, но, когда ночной зверек не вернулся утром, она отправилась его искать. И увидела, как две австралийские борзые, принадлежавшие Монтегю, доедают остатки ее разодранного на куски поссума, зажав их слюнявыми челюстями.

Чтобы Матинна не убивалась так, ей подарили вомбата и лошадку, и жизнь продолжилась своим чередом. Он устраивал ей пикники, резался в «Тетушку Салли» и еще научил ее криббеджу, невзирая на протесты леди Джейн, утверждавшей, что криббедж – это вообще для людей среднего класса и уж куда лучше калабраселла. Во-первых, там могут играть не двое, а трое, и калабраселла очень популярна среди католических священников Италии. На что сэр Джон ответил, что лучше уж пусть будет английская игра.

Но Матинне было все равно, английская игра или итальянская. Ей просто нравилось втыкать и переставлять колышки на доске, вроде танца «прыг-скок» – поэтому она называла это «игрой в кенгуру». Оба участника увлеченно сопели, фыркали, смеялись, вздыхали, хихикали или даже рычали в порыве эмоций. Иногда обмен мнениями перерастал в перепалку. Матинна дулась, дерзила, играла в молчанку. Каждый стремился опередить другого, подсматривал и гнул свою линию. После чего сэр Джон старался загладить вину фруктовым пирогом, прогулкой или тарелкой с сырными тостами.

Удивительно быстро росла Матинна. К девяти годам под ее белым викторианским платьем с глубоким вырезом Франклин вдруг начал замечать округлость форм. В десять появился намек на грудь, и взгляд ее стал многозначительным и даже, как думалось ему в минуты отчаяния, дьявольским и оттого особенно притягательным. Словно оба они были сообщающимися сосудами: он – в своей застенчивости, а она – в своем вызове, он – в своем вновь вспыхнувшем желании, а она – в своей тяге познать неизведанное. И сэр Джон был твердо намерен не прерывать это «перетекание» друг в друга.

Тело этой большеголовой девочки было непропорционально миниатюрным и преисполненным грации тигровой кошки, со всеми ее резкими подскоками вверх и плавными пролетами, как в русском балете. Она была так естественна в своем совершенстве, как уже полностью сформировавшаяся женщина. Словно сама природа подарила ей фору.

Леди Джейн не могла скрыть своего раздражения, узнав, что им предстоит добираться до гавани на рыбацком баркасе, где волна заливает за борт и плещется под ногами. И все это – ради какого-то несчастного маскарада. Хотя леди Джейн и любила приключения, малейшее отклонение от ее ритма жизни вызывало в ней недовольство. В какое бы путешествие она ни собиралась, какие бы новые миры ни намеревалась открывать, она непременно брала с собой что-то из Старого Света. Именно поэтому, когда она отправилась в свою знаменитую экспедицию через нехоженые джунгли на юго-запад Земли Ван-Димена, четыре босоногих каторжника несли на плечах паланкин из черного дерева, на котором восседала наша героиня со своими сорока восемью шляпными коробками. Сегодня настроения у нее не было, а тут еще муж решил похвастаться своим роскошным маскарадным костюмом, сшитым специально в честь отбытия линейных кораблей Ее Величества «Эребус» и «Террор» в антарктическое плавание. Что за нелепость – сэр Джон выбрал для себя наряд черного лебедя.

Когда прошлой осенью «Террор» и «Эребус» остановились ненадолго в гавани Хобарта, сэр Джон пребывал в приподнятом настроении, а леди Джейн злилась. Корабли встали на якорь, и Франклин тотчас же посетил их. После официальных процедур его провели в штурманскую рубку «Эребуса», одновременно служившую офицерской столовой.

На длинном узком столе лежали свернутые в трубочку карты, секстант, компас, огрызки карандашей. Открыли бутылку его любимой мадеры, и в нем снова проснулась тяга к географическим открытиям. Капитан Крозье и капитан Росс были польщены встречей со знаменитым полярным путешественником, и сэр Джон возрадовался, вновь почувствовав себя членом семьи морских исследователей под флагом Ее Величества. Он так и сказал леди Джейн, что это его семья, но та склонялась к мнению, что в эту компанию попадают одни лишь неудачники. Все трое сразу перешли на моряцкий жаргон, толкались и дурачились – все это леди Джейн нашла скучным и глупым ребячеством.

Выпили за английскую доблесть и английский дух, за грядущие открытия: само собой подразумевалось, что все трое однажды войдут в историю, составив славу и гордость своей страны. Потом сэр Джон выпил еще один бокал и не заметил, что дело не остановилось и на пятом. Он почувствовал себя раскрепощенным. Вдруг захотелось уехать прочь из этой несчастной колонии с ее подлыми политиканами, прочь от своей неуемной супруги. Взять и исчезнуть, чтобы оказаться средь белых полярных просторов, где все просто и от тебя требуется всего лишь плыть, идти и искать, прокладывать маршрут, а потом выжить и вернуться обратно. Голод, смерть, риск – не было страха перед этим. Была только гордость осознания, что лишь ты и еще горстка избранных прошли через это вместе и справились.

Да, ох уж этот Крозье!

– Удивительный человек, – поделился он позднее с леди Джейн. – Слывет первым красавчиком во всем королевском флоте.

Сэр Джон умолчал, что на фоне бравого Крозье он почувствовал себя толстым неуклюжим увальнем и коротышкой. Но все же не таким никудышным, как среди всей этой колониальной публики.

– Многие дамы считают, – доверительно прибавил он, – что в нем есть что-то от Байрона.

– А высокий рост заменил ему талант, – фыркнула леди Джейн, которая находила долговязость Крозье отталкивающей. И хотя от него и впрямь исходила некая животная чувственность – так пахнет набегавшаяся всласть охотничья собака, – леди Джейн не уловила в лице мужчины хоть какого-то намека на греховность. Ведь втайне она восхищалась Байроном, умевшим так легко предаваться распутству. Впрочем, не важно. Одного разговора с Крозье было достаточно, чтобы понять, что он феноменально глуп.

Также леди Джейн не была в восторге, когда предполагаемая месячная заминка, чтобы добрать провизии и подремонтироваться, вылилась в три месяца, а потом стало очевидно, что эти два морских волка останутся с ними еще надолго, решив перезимовать в Хобарте, чтобы не испытывать судьбу в условиях полярных ночей.

Сэр Джон был рад этой заминке. Он решил развлечь капитанов и их команды, устраивая для них экскурсии, банкеты, подключив их и к научным проектам. Он лично проследил за обеспечением экспедиции провиантом, чтобы никто никого не обсчитал и не подсунул испорченное. Вместе с Крозье и Россом он охотился на эму и кенгуру и даже специально соорудил для друзей обсерваторию, чтобы те могли изучать небо. Он использовал все свои рычаги и властные полномочия ради них. Ведь после Матинны экспедиции были его второй страстью.

Наступила весна. Чтобы отблагодарить друга за гостеприимство, Крозье с Россом решили устроить на «Эребусе» бал-маскарад. Под впечатлением диковинных животных, на которых им удалось поохотиться, темой маскарада выбрали бестиарий.

Сэр Джон стоял перед леди Джейн с маской в руках, «весь в перьях» – вернее, в костюме из перьев, искусно скрепленных при помощи проволоки, и понимал, что супруга не разделяет его радости.

– Дорогая, сам Наполеон ради Жозефины украсил изголовье ее кровати перьями черных лебедей с Земли Ван-Димена.

Тут он запнулся, видя, что еще больше разозлил жену. Это надо же, что за блажь – он даже позаботился о том, чтобы ему изготовили крылья. Ее наряд был гораздо скромнее, как и подобает при их высоком статусе. Леди Джейн решила обойтись маской лисы, купленной много лет назад в Венеции.

– Я взял на себя смелость предположить, – обиженно произнес сэр Джон, – что этот костюм позабавит вас. Смотрите, какая безупречная работа.

Он и впрямь нашел очень хорошего мастера, который сумел соединить тонкий вкус таксидермиста, на уровне «Дома Верро», с полетом фантазии кутюрье. Этот мастер (а по сути, каторжник, сосланный сюда за скотоложество, – о чем, естественно, сэр Джон умолчал) создал удивительные крылья. Сейчас они находились в полураскрытом состоянии, создавая впечатление, будто сэр Джон вот-вот взлетит. В свое творение мастер вложил не только ощущение радости полета, когда можно взмыть высоко-высоко в небо. В костюме чувствовался и явный намек на земные удовольствия… Огромный «черный лебедь» помахал крыльями туда-сюда, словно примериваясь к потокам воздуха, и создавалось впечатление, что сэр Джон, человек, обычно расположенный к праздности и лени, вдруг внутренне собрался, чтобы распрямиться как пружина и ощутить благость освобождения.

– Вы выглядите полным идиотом, – только и сказала леди Джейн.

«Террор» и «Эребус» были пышно украшены в честь праздника. Все семьсот зеркал, заготовленных для обмена с туземцами, проживающими в антарктических широтах, были распакованы и развешаны вдоль бортов корабля. Отражаясь в зеркалах, сотни китайских фонариков на палубе и на мачте создавали причудливую игру света, заполнившего собой все пространство вокруг.

Гости пребывали в радостном возбуждении, обсуждая предстоящий бал. Матинна в роскошном красном платье и маске кенгуру шла, крепко держа за руку сэра Джона. Тот надел на маскарад морскую форму: единственной данью сегодняшнему бестиарию была небольшая маска черного лебедя, да и ту Матинна норовила содрать с его лица и выбросить в воду.

Они поднялись по трапу на верхнюю палубу «Эребуса», где все было готово к балу. Они проследовали мимо кадок с цветами и ветками древовидного папоротника, мимо неловких каторжан в ливреях, которые были им либо слишком тесны, либо болтались, как на пугале, – мимо всей этой прислуги, мечтавшей оказаться на месте Матинны, попавшей в центр всеобщего внимания. Сама она не знала об этом, но догадывалась по тому, как все эти важные люди, дамы и господа, переодетые в животных – утконосов, грифов, кентавров, единорогов и вомбатов, – как все они склонялись перед ней в полупоклоне, стремясь завоевать ее внимание и услышать в ответ какую-нибудь любезность. Но Матинна просто улыбалась, и эта улыбка все заменяла. Сэр Джон и его супруга казались довольны, и втроем они были как семья. Бросив мимолетный взгляд в сторону, Матинна видела, как дамы взволнованно вздыхают и шуршат одеждами, поправляя их перед большим зеркалом на площадке у входа в носовую часть палубы. Вокруг Матинны витали восторженные комплименты, едкие комментарии и еще слова, лишенные для нее смысла.

– О, наша лесная принцесса, – с подвыванием произнес «волк».

Целую неделю она разучивала эту кадриль.

– Прекрасная дикарка, – пробасил «медведь».

Матинна отвела ногу назад, в сторону и снова вернула ее во вторую позицию, затем вложила свою ладонь в руку партнера, раз-два-три-четыре, повторяя начальные движения танца, пять-шесть, – при этом продолжая идти, раздавая улыбки: и вам, и вам…

– Что же сталось с их прекрасными деревнями, – сказал «тигр». – Боюсь, что их тоже снесло волной просвещения.

Она представления не имела, о чем говорят эти люди, но чувствовала, что ее темная кожа делает ее исключительной – не то чтобы плохой, но не такой, как надо. Но ведь это же глупо, потому что лично она была готова к балу.

– Мы приехали сюда не ради того, чтобы насадить цивилизацию или построить нормальное общество. Если ты не каторжанин, то знаешь точно, ради чего ты здесь – ради денег, конечно.

Грянул военный оркестр, и все это пышное празднество вдруг смутно напомнило Матинне вечерние пляски у костра у них в Вайбалене. Ей было знакомо это радостное предчувствие, когда от волнения схватывает желудок.

– Я и сама когда-то полагала, что мы будем отблагодарены за наши добрые помыслы и что все само расставится по местам. Ах, скажу я вам: все эти мечтания быстро улетучиваются на Земле Ван-Димена.

Матинна не понимала смысла этих высказываний, но все равно вбирала их в себя, как и все запахи вокруг, всю эту красоту, и голоса, и музыку тоже, – мысленно считая такты, чтобы вспомнить, когда именно делается в кадрили разворот. При этом все приглашения на танец она отклоняла, отвечая, что дождется кадрили. Ведь именно к ней она готовилась, ее она любила. Другие танцы она тоже знала, но не настолько, чтобы исполнять их публично – она боялась, что собьется и будет выглядеть глупо.

Танцевали котильон, потом объявили вальс, а потом шотландский рил. Вперед-назад, легкий подскок, и партнеры обходят друг друга. Впрочем, некоторые танцевали рил слишком сдержанно и чопорно. Матинна не поддавалась ни на какие уговоры заступить на ту часть палубы, которая считалась танцполом. Она стояла, вжавшись спиной в мачту, смотрела на остальных, чувствуя, как загорается в ней желание танцевать. Она слушала музыку, улавливая обрывки разговоров, и машинально крутила правой ногой так ловко, словно вся она, эта девочка, была гуттаперчивой.

– О, так вы у нас теперь Зевс, а не ваше превосходительство? – довольно смело поинтересовалась младшая дочь миссис Лорд, приглашенная сэром Джоном на танец. «Черный лебедь» весело замотал головой, и все его подбородки, торчащие из-под клюва, зашлись в раскатистом смехе.

Бал был уже в самом разгаре, разгоряченные гости упоенно кружились по палубе. Оркестр старательно выводил мелодию, сквозь которую пробивались радостные возгласы и дружное ритмичное шарканье ног. Матинна уже вся была переполнена музыкой, поначалу отдавшись общему порыву танцующих, но потом стала прислушиваться к собственному телу, к тому, что именно оно помнило и хотело, и это желание готово было выплеснуться через край.

Наконец капельмейстер объявил кадриль.

Сэр Джон протянул Матинне руку, и они вышли в центр с тремя другими парами. Вокруг почтительно зааплодировали. Матинна чувствовала, как горит ее лицо, учащенно бьется сердце, но стоило музыке зазвучать, и она сразу же оказалась одна, в центре огромного, необъятного мира. Она не обращала внимания на удивленные взгляды, и вся робость ее улетучилась. Ведущая пара – миссис Лорд и капитан Крозье – исполнила следующую фигуру, которую должны были повторить остальные. По мере того как танец набирал силу, Матинна начала импровизировать, движения ее ног становились все стремительнее и смелее.

Миссис Лорд, не без основания гордившаяся своим умением танцевать, приняла вызов, отказавшись от простых фигур и введя элементы степа с дробным пристукиванием каблуками. Капитан Крозье, сам отменный танцор, тем не менее был удивлен такому повороту дел, едва поспевая за партнершей. А девочка-аборигенка повторила точь-в-точь фигуры миссис Лорд и, под нарастающие аплодисменты, без лишних усилий заворожила публику движениями ног и пластикой тела. Даже миссис Лорд на мгновение остановилась и, расхохотавшись, захлопала в ладоши.

Темп кадрили убыстрялся, и к концу танца Матинна вдруг обнаружила, что больше не держится за руки с сэром Джоном, да и вообще отплясывает совсем не по тем правилам, которые так старательно разучивала дома. Ею завладела стихия совсем другого танца, гораздо более древнего и первобытного по сравнению с кадрилью, которая «вылупилась» в Париже всего каких-то несчастных пятнадцать лет назад.

Щеки девочки горели огнем, тело раскрепостилось, и дух ее вырвался из плена. Никогда она не чувствовала себя такой свободной – словно была разорвана пелена, сковывающая ее все то время, сколько она себя помнила. При этом Матинна не замечала, какую ноту напряжения внесла своим танцем. Взор ее был остер как никогда, он был всезнающ и всеведущ, но в то же время она не замечала ни ахов, ни охов вокруг, всех этих неодобрительных и даже возмущенных взглядов, обращенных в ее сторону. Она была вся кружение и вихрь, а потом – прыжок, и она словно опустилась уже не на вощеную дубовую палубу «Эребуса», а на землю своих сородичей вандименцев. Рывком скинув туфли, она замерла, словно кенгуру, настороженно поводя головой вокруг, потом шаг, еще один, два прыжка, и вот он – полет.

Все замерли, уставившись на Матинну. Что творит этот ребенок? Что за дикость? Что она себе позволяет? Тут бал!

Умолк оркестр.

Леди Джейн вдруг вспомнила собственные слова, сказанные когда-то о Матинне, – что ее тело умеет говорить. Но сейчас женщина была в шоке. Глядя на варварские ужимки своей подопечной, она решительно отказывалась понимать, о чем «говорит» Матинна.

Между тем девочка знала, что у нее осталось одно мгновение, чтобы объяснить этим людям, кто же она такая на самом деле. Но никто не поймет ее, теперь даже сама Матинна не поймет, потому что люди уже наступали на нее, окружив плотным кольцом. Матинна пыталась продолжить танец, но кто-то закричал прямо ей в лицо, и она почувствовала, что произошло что-то ужасное. Перед глазами все закружилось, и палуба, и люди, все быстрее и быстрее, и Матинна больше не могла прыгать и летать, а только падать, падать, падать вниз… Чьи-то руки подхватили ее, белые руки в ужасных перчатках, похожих на тряпки, которыми смачивали язвы ее умирающих сородичей. Значит, она сама тоже умирает? Матинна была в полной растерянности. Она пыталась спросить, но не могла выговорить ни слова, хотя ей очень важно было знать: неужели – Роура?..

…Матинна очнулась от зыбкого сна, почувствовав, что кто-то стоит над ней. Открыла глаза и ужаснулась. Она увидела огромного черного лебедя и поняла, что жизни ее наступил конец.

– Роура… – прошептала Матинна.

Когда она потеряла сознание на палубе, Крозье подхватил ее маленькое тельце, уложив его в колыбель своих огромных ручищ. Он отнес Матинну в капитанскую каюту, которая размерами была чуть больше самой койки, куда он ее и уложил, чтобы девочка немного поспала и пришла в себя.

– Что? – переспросил сэр Джон.

Но Матинна больше не произнесла ни слова.

Наверху гремела музыка. Бал продолжался.

Он был всем на свете, и всё на свете было им. Мужчина смотрел на Матинну, на ее миниатюрную фигурку, ее темнокожие икры и маленькие грязные ступни: он смотрел на сокрытую красным шелком впадину – там, где платье было перекручено меж ее худых ног, – смотрел, не в силах унять нервную дрожь.

Когда все было окончено, он был уже спокоен.