На сегодняшний день из археологически известных в бассейне Дона и в Центральном Предкавказье крепостей ни одна не может быть определена как город ни в архитектурно-планировочном отношении по данным археологии, ни в социально-экономическом. О последнем мы вообще мало что знаем. Далека от разрешения ситуация с городищами Дагестана.

Полагаю, во взаимопонимании археологов ничего не изменится, если вместо «город Итиль» будем употреблять «Итиль», избегая до времени всяких социологических определений.

Неприменим термин «город» и к памятникам, которые сами исследователи пытаются такими сделать, хотя они не раскапывались, раскапывались в ограниченных масштабах или даже не найдены. Последнее относится, в частности, к Семендеру.

Есть иная проблема. Какие вербальные возможности в обиходе хазар (другого населения каганата) существовали для обозначения поселения, крепости и города, пусть даже не своего, а византийского? Что подразумевало само население каганата под своим «городом», если вообще идентичное понятие имелось в его языковом обиходе? Как крупные заселённые места определяли в верхах каганата? Постановку таких вопросов я не встречал (возможно, пропустил) в современной отечественной хазароведческой литературе, что связано с отсутствием текстов из самой Хазарии, исключая хазаро-еврейскую переписку. Несомненно, защищённость поселения, особенно наличие каменных и кирпичных фортификационных сооружений, непременно отражалась в лексике, так как это имело большое практическое значение. Но что касается градации в нашем современном социологическом понимании всех населённых мест, то это вряд ли занимало население каганата. Жилища и планировка поселений каганата мало различались. Занятия же сельским хозяйством, скотоводством или/и земледелием было непременным условием существования любого поселения. Исключения были допустимы лишь для отдельных категорий населения, вряд ли были распространены и имели постоянный характер. Даже такие требующие высокой квалификации специалисты, как оружейники и ювелиры, не были полностью в мирное время свободны от земледелия и животноводства (сужу по этнографическим данным).

Придётся обратиться за параллелями в иные эпохи, к нескольким весьма поучительным примерам в порядке хронологии.

Пример первый. «В шумерской и аккадской терминологии не делается никакого различия в словах, определяющих поселения различного размера; селение и город называются одинаково (uru — по-шумерски и alu — по-аккадски). Эти термины применяются к любому постоянному поселению, состоящему из домов, построенных из необожжённого кирпича, а иногда даже и к скоплению хижин и других видов жилищ, образующих административную единицу… Окружающая стена, как правило, существовала, но не была обязательной. В этом uru имел сходство с полисом, который тоже не обязательно окружался стеной» (Оппенхейм А. 1980. С. 115).

Второй пример можно назвать общезначимым, классическим. Греческий библеист Н. Василиадис обратил внимание на известное место из Ветхого Завета о Каине: «И построил он город; и назвал город по имени своего сына Енох» (Быт. 4, 17). Н. Василиадис дал к нему следующий комментарий: «Под словом „город“ конечно, не следует понимать то, что называется сегодня. Оно означает место постоянного пребывания Каина и его семьи. Каин обитал по большей части в хижинах, а не кочевал с места на место» (Василиадис Н. 2003. С. 14). Примечательна объективность замечания Василиадиса — он совсем не занимался собственно проблемой города.

Более исторично следующее из описания Нижней Галилеи Иосифом Флавием: «…очень плодородна, изобилует пастбищами, богато насаждена разного рода деревьями и своим богатством поощряет на труд самого ленивого пахаря. Немудрено поэтому, что вся страна сильно заселена; ни одна частица не остаётся незанятой; скорее она чересчур даже пестрит городами, и население в деревнях, вследствие изумительного плодородия почвы, также везде до того многочисленно, что в самой незначительной деревне числится свыше 15 000 жителей» (Иосиф Флавий. Кн. 3: гл. 3: 2). Не трудно заметить, что выражение «пестрит городами» связано у Иосифа исключительно с сельским хозяйством. Что касается «пятнадцати тысяч» в «незначительной деревне», то это лишь указывает на то, что он, как и его современники, не видел различия между деревнями и городами современной Палестины. Учтём, конечно, что И. Флавий был весьма склонен к преувеличениям в числах, но разделить 240 (по его данным) городов и деревень Галилеи на те и другие при занятии жителей преимущественно сельским хозяйством было действительно трудно. Полагаю, что к городам должны были причисляться поселения с укреплениями, но и их население жило сельским хозяйством. Основание к такому заключению даёт следующий фрагмент, посвящённый Гисхале (Галилея), которую он называет то «городком», то «городом», имевшим оборонительную стену. Тем не менее: «Население её… большей частью состояло из земледельцев, все помыслы которых сосредотачивались постоянно на урожае…» (Там же. Кн. 4, гл. 2:1).

Иная картина рисуется из византийской истории VI в., т. е. уже современной началу истории хазарской. В описании строительной деятельности Юстиниана I Прокопий Кесарийский в труде «О постройках» (Прокопий, 1996) успешно для своего времени решает проблему «город / негород».

— «18. В этой Евфратесии (Месопотамия. — В.Ф.) лежали и некоторые другие местечки, например Зевгма и Неокесария; они могли называться городками только по имени, будучи окружены стенами вроде какой-то колючки… 20. Так вот император Юстиниан окружил эти города настоящими стенами, имеющими достаточную высоту и толщину; укрепил их и другими приспособлениями. Таким образом, он сделал то, что они по справедливости могли теперь называться городами…» (Кн. Н: IX, 18, 20). Усиление обороноспособности подняло в глазах современника терминологический статус крепости. Вот другие аналогичные примеры.

— Область Родопы. «7. Среди страны был посёлок Беллур, в силу своего богатства и по многочисленности населения равный городу; но вследствие того, что он был совершенно лишен укреплений, он всегда представлял лёгкую и завидную добычу для варваров, испытывая одинаковую судьбу с многочисленными полями, лежавшими вокруг него. 8. Наш император обращает его в город, окружает стенами…» (Кн. IV: XI, 7, 8). История та же, появление укреплений делает поселок городом, но перестали ли жители распахивать соседние поля?

— «1. Есть город в Вифании, носящий имя Елены, матери императора Константина… Вначале это был ничтожный посёлок. 2. Воздавая ей славу, Константин одарил это местечко и именем матери и достоинством города, но не создал никаких великолепных памятников, достойных императорского имени: по своему внешнему виду продолжал оставаться всё тем же, украшаясь только названием города…» Далее идёт перечисление того, что построено в поселке Юстинианом, после чего последний стал городом: водопровод, общественные бани, храмы, дворец, галереи, присутственные места, мост через реку (Кн. V: II).

О Карфагене, отстроенном Юстинианом I и переименованном в Юстинианию: «…самый большой и самый замечательный из здешних городов». Таким он стал после того как: выстроены оборонительные стены, выкопан ров; построены два храма и монастырь-крепость, галереи на центральной площади, замечательные общественные бани (Кн. V: 1–8).

Из приведённых описаний хорошо видно, что Прокопий из Кесарии прекрасно для своего времени понимал, что «город» должен не только званием отличаться от негорода, местечка, городка. В самом простейшем случае город должен был иметь укрепления (стена, валы и др.), при этом Прокопий не отличает собственно город от крепости. Безусловными признаками города были для него здания присутственных мест, дворцы, системы водоснабжения, бани. В этом с ним нельзя не согласиться.

Однако вершиной его социального определения стало описание и характеристика отстроенного Юстинианом I в Бизакийской области Северной Африки местечка Капутдава. При строительстве укреплений был открыт источник, судя по описанию артезианский. «13. Желая отметить этот дар Божий… император Юстиниан… тотчас решил это местечко преобразовать в город, дать ему крепкие стены, всеми другими сооружениями придать ему важность, украсив, сделать его богатым городом.… 14. Воздвигалась… городская стена, и внезапно изменилась вся судьба округи. 15. Земледельцы, покинув свои плуги, живут как граждане, применяя уже не деревенские обычаи, но городской образ жизни. 16. Они ежедневно посещают городскую площадь, ведут собрания и споры о собственных нуждах, для общих нужд устраивают рынок и совершают всё остальное, что служит достоинством для города» (Кн. 6:VI, 13–16).

Полагаю, текст не требует детального комментирования. А вот данными, что жители Хазарии покидали плуги, мы как раз и не располагаем. Археология на сегодня показывает другое, равно как и то, что облик всех крупных поселений Хазарского каганата никак не свидетельствует о городском образе жизни.

Закончу несколько пространное обращение к градостроительству Византии, упомянув зафиксированный современными нам историками обратный процесс в следующие за Юстинианом века. С конца VIII в. начинается спад в экономике, выразившийся в аграризации городов, сокращении денежного обращения и торговли (Чичуров И. С. 1980. С. 10). Удивительно, как историки, разделённые более чем тысячелетием, определяют в системе одних признаков различия города и деревни.

Я не случайно столь подробно остановился на Прокопии Кесарийском. Из помещенных здесь отрывков, как и из всего сочинения в целом, видно, что в византийском обществе, точнее, в структурах гражданского и военного управления империей и у наиболее образованных его представителей, каким был Прокопий, сложилось вполне определённое и отвечающее текущим потребностям представление о том, что есть «город» и чем он отличается от крепостей, сёл, просто «местечек» и захолустных городков, т. е. негородов. Подчеркну, возникла потребность в понятии «город».

В методическом плане стоит учесть наблюдения С. Торбатова, проводившего анализ фортификационной терминологии поселений и крепостей III–VII вв. провинции Скифия на Нижнем Дунае и в Западном Причерноморье. «В той ситуации, когда отсутствуют определенные письменные указания, опыты типологического определения укрепленных объектов неизбежно носят отпечаток известной условности и неточности» (Торбатов С. 2002. С. 85).

Терминологическая проблема в византийской лексике также стоит в отношении укреплённых поселений Болгарии периода её вхождения в состав империи, что близко к проблематике «хазарских городов» (Миланова А. 2004). Терминология и классификация ранневизантийских крепостей и поселений были предметом исследования В. Динчева, в котором он отделяет их от собственно городов, вводя вслед за G. Dagron’ом термины «полугородские поселения» площадью свыше 1 га и «укрепленные поселения» площадью до 1 га. Деление, безусловно, спорное, но заслуживающее внимания. Сам В. Динчев признаёт, что определение «укреплённое село» не совсем удачный термин (Динчев В. 2006. С. 9). Дело, впрочем, не в этом. Идёт поиск социально-экономической сути поселений разных видов, с разной архитектурой и фортификацией (или без неё) и, наконец, разного археологического облика.

Однако особое значение для нашей проблематики имеют труды Рашо Рашева. В концентрированном виде выводы о процессах становления ханских резиденций и градообразования он изложил в своём последнем капитальном исследовании в главе «Обитаемые места», преимущественно на примере Плиски, рассмотрев и проанализировав историю её возникновения, развития и, что особенно важно, функции этого одного из крупнейших «обитаемых мест» Первого Болгарского царства (2008). Рашев анализирует в равной степени терминологию (аул, лагер, кампос, город) и стоящие за ней реальности. Здесь же я должен подчеркнуть вводимый Рашевым обобщающий термин «обитаемые места». Действительно, далеко не всегда открытый в ходе раскопок или известный по письменным источникам пункт можно охарактеризовать в более определенных терминах и понятиях, не став на путь субъективизма за нехваткой информации (кочевье, селище, поселение, убежище, крепость, город). Заметим, термин Р. Рашева по созвучию и содержанию перекликается с термином Б. Н. Заходера «населённые места» (Заходер Б. Н. 1962. С. 172). Аналогичен по смыслу у Ст. Михайлова нейтральный термин «пункт».

Лексика, определяющая тип населённого пункта, города постоянная и важнейшая тема в исследованиях процессов урбанизации. Дело, понятно, не в лингвистических упражнениях, а в адекватном понимании источников, в том числе в сопряжении их с данными раскопок. Так, Н. В. Пигулевская обобщила достижения современной ей иранистики по серии терминов, включая «шахристан»=город. Обращу внимание на «рустак»=деревня, как противополагающийся «городу», «kanta»=стена (Самарканд=Мараканда) (Пигулевская Н. В. 1956. С. 169–172).

Терминология арабской лексики вновь рассмотрена ОТ. Большаковым: «В сведениях о событиях VII в. (время становления Хазарского каганата. — В.Ф.) употребляются два термина: мадина и карйа: первое, безусловно, „город“, второе географы X в. употребляли в смысле „селение“. Но в VII в., видимо, такого четкого разграничения не существовало. В некоторых случаях словом карйа обозначались, несомненно, города… Этот разнобой в употреблении терминов, обозначающих различные типы поселений, прекрасно иллюстрирует Коран. В нём встречаются три термина: мадина, карйа и балад.…Особенно неясно значение слово балад» (Большаков О. Г. 2001. С. 48). Из приведённого обратим внимание на «разнобой».

Что касается соседней с каганатом Таврии, то приведу вывод A. B. Иванова: «Предпосылки к образованию городских поселений складываются только к рубежу IX–X вв., до этого времени единственным подлинным городским центром Юго-Западной и Южной Таврии оставался Херсон» (Иванов A. B. 2001. С. 97). Так обстояло дело на северной окраине Византийской империи. Для Византии это было едва ли не захолустье, а для каганата — земли соседней, более развитой во всех отношениях державы.

Из всего перечисленного и цитированного возникает вопрос: была ли в Хазарии потребность в дифференцировании терминов для определения поселений разного назначения, состава и занятий населения? Очень сомнительно. В названных в данной работе памятниках нет ни одного, который хоть в какой-то мере можно было сравнить даже с провинциальным византийским городом. На мой взгляд, это заставляет ещё более осторожно относиться к термину «города Хазарии». Однако не может возникать сомнений в том, что в Хазарском каганате существовали определённая традиция и повседневная практика в обозначении каждого долговременного поселения, а тем более крепости.

Один из предлагаемых выводов: до накопления новых археологических данных, равно как и нарративных, до новых лингвистических исследований и открытий мы можем (должны) отказаться от термина «город» в приложении к памятникам Хазарского каганата.

Для обширных археологических объектов имеющих или не имеющих оборонительные сооружения целесообразно придерживаться традиционных археологических терминов «городище», «поселение», в первую очередь для совершенно не исследованных или с незначительным процентом вскрытых площадей.

Вывод второй. По имеющимся на сегодня чрезвычайно скудным археологическим данным ни одно городище или конгломераты открытых поселений салтово-маяцкой культуры не позволяют определять их как «город» ни по одному из проявлений материальной культуры. Чётко различимой дифференциации города и села в каганате археология не фиксирует.

* * *

Не найдя среди поселений салтово-маяцкой культуры тех, которые с полной уверенностью можно было бы признать городами, я задался вопросом, чем мотивировала свои построения о городах Хазарского каганата автор идеи о них С. А. Плетнёва. Однако исследовательница сама даёт четкий ответ: «Соображения относительно существования степных городов и торгово-таможенных крепостей появились у меня в результате невероятности отсутствия (выделено мною. — В. Ф.) в такой обширной торговой державе, какой была Хазария, пунктов, организующих и объединяющих это громадное степное многоземелье» (Плетнёва С. А. 2002. С. 123). Надежда на существование хазарских городов подменила археологическую действительность. Неудивительно, что список хазарских городов в трудах автора систематически менялся.

Обратим внимание на совершенно устаревшие утверждения о Хазарии как преимущественно торговой державе (в чём-то напоминают характеристики Л. Н. Гумилёва), что и явилось основным постулатом С. А. Плетнёвой — «торгово-таможенные крепости». Надо в конце концов осознать, что роль торговли в Хазарском каганате была не больше, чем у любого современного ему государства, и не идёт ни в какое сравнение с торговой активностью Китая, Византии, Ирана и Арабского халифата, а затем отдельных халифатов. Более широко освещая роль торговли в Хазарском каганате в ряде исследований, В. Я. Петрухин пришёл к следующему заключению: «…Вопреки ставшим расхожими представлениям о главенстве „финансового капитала“ в Хазарии, у нумизматов практически нет данных о денежном обращении в каганате; хазары чеканили собственные подражания арабским дирхемам, но клады серебряных монет на территории каганата единичны, особенно по сравнению с многими десятками кладов, содержавших сотни тысяч монет, на территории Руси (и связанной с ней Скандинавией)» (Петрухин В. Я. 2002. С. 308).

* * *

В любом научном исследовании есть проблема, которую я обозначу как «подмена содержания феномена термином». Вводя в хазароведение новый термин, исследователь поневоле, неосознанно оказывается у него в плену. Этот вопрос психологии научного творчества напрямую относится и к термину «город».

Вторая проблема отчасти также психологическая, но в большей степени методическая. Недостаток источников — для археологии это неполнота (часто низкое качество) раскопок и публикаций даже известных памятников — порождает стремление «восполнить» их всевозможными мнениями, предположениями, допущениями, гипотезами. На собственной реконструкции Итиля я показал, насколько они бывают эфемерны.

Новый импульс в обсуждении проблемы города в Хазарском каганате могут дать только масштабные раскопки больших населённых пунктов. При существующем порядке, когда каждый археолог индивидуально ведёт маленькие раскопки «своего» памятника, надеяться на скорое накопление новых данных по структуре поселений салтово-маяцкой культуры не приходится. Выход есть: нескольким археологам объединить свой научный потенциал и финансы для комплексного исследования одного поселения. Не могу не отметить, что превалирующая в археологии практика единоличности в полевых исследованиях устарела, она непродуктивна, неизбежно ведёт к застою в методике раскопок, препятствует обмену новыми методами и технологиями полевых исследований, в значительной мере тормозит теоретические разработки. Дополнительно поясню: речь идёт не о сосредоточении на одном памятнике нескольких «индивидуальных» экспедиций, а о работе по единой программе. Такой начавшийся, но незавершённый опыт имел место при раскопках Маяцкого археологического комплекса в 1975? 1977–1982 гг. Неудача состояла в том, что по окончании полевых исследований сотрудничество не продолжилось в главном — в обработке полученных материалов. Она опять пошла в «индивидуальном порядке», что свело сотрудничество в раскопках на нет. Что ж, это надо учесть и попытаться не повторить.

* * *

Затрону два вопроса, освещения которых в современной хазароведческой литературе найти не удалось.

1. В этих очерках я неоднократно упоминал города Византии и Халифата. Сделано это не случайно. Возможно ли сравнивать городища и большие неукреплённые поселения Хазарского каганата с настоящими в полном смысле этого понятия городами средневековых империй Балкан, Малой Азии, Ближнего и Среднего Востока? Думаю, не только возможно, но необходимо и неизбежно. Необходимо для того, чтобы опираться на определённые критерии в хазароведческих исследованиях. Изучение византийского и восточного города имеет давние традиции и большие достижения как в фактологической части, так и в теории (сетования историков исследователей городов Византии и Ближнего Востока на недостаток письменных и археологических источников у исследователей Хазарского каганата могут вызвать только улыбку: у хазароведов их ничтожно мало). Для Востока известна общая хронологическая канва политических событий (часто до дня и месяца), а история многих городов прослеживается столетиями. Лакуны в истории одних дополняются сведениями о других. Мало того, я полагаю, необходимо обращение к городам античным и эллинистическим.

С сожалением отмечу, что в работах археологов ссылки на исследования городов Ирана, Византии, Халифата редки до удивления. Исключения составляют исследователи хазарского пограничья — Крыма, значительно реже — Дагестана. Сложившуюся ситуацию можно назвать хазароцентризмом, а было бы продуктивно посмотреть на Хазарию со стен восточных городов.

2. Об общей теории и методологии изучения города. Я не намеревался затрагивать эту бездонную проблему. Толчком послужило введение О. Г. Большакова к своей книге, из которого придётся сделать большую выписку: «Автор настоящей работы предложил вместе с В. А. Якобсоном определять город как населённый пункт, основной функцией которого является концентрация и перераспределение прибавочного продукта. Преимущество этого определения перед остальными состоит в том, что оно основывается на важнейшем понятии марксистской политэкономии, определяющем характер социально-экономических отношений всех классовых обществ, а следовательно, и всех сторон жизни города. В понятие „концентрация прибавочного продукта“ входит сбор налогов, получение земельной ренты и излишка продукта, образующегося вследствие неэквивалентности товарообмена между городом и деревней…» (Большаков О. Г. 2001. С. 10). Да, вероятно, город можно рассматривать как центр сосредоточения прибавочного продукта и последующего его перераспределения. О. Г. Большаков не декларирует политэкономическую категорию К. Маркса, но в полной мере использует в своей книге. Квинтэссенция концепции О. Г. Большакова: «…все характерные проявления цивилизации (как бы разнообразно ни трактовалось это понятие) рождены появлением прибавочного продукта, концентрацией и трансформацией которого занимается город» (Там же. С. 11). С этим можно спорить по ряду положений (в частности, о том, что прибавочный продукт производил и сам город, а этот же продукт концентрировался не только в городе, но и в руках крупных землевладельцев и скотоводов), но нас интересует другое. Приложим ли данный подход к большим поселениям Хазарского каганата? Ответ содержится в примечании автора на с. 10: «Это определение [города. — В.Ф.] исключает возможность называть городами крупные укрепленные поселения доклассовых обществ, в которых ещё отсутствовало отчуждение прибавочного продукта» (С. 10). Круг замкнулся. Мы возвращаемся к вопросу о формационной ступени хазарского общества. Данных о собственности на землю и скот у нас нет, но при раскопках городищ с каменными и кирпичными крепостями не обнаружено что-либо, свидетельствовавшее о выделении слоя феодалов или иного слоя крупных собственников. Земельная рента? Сбор налогов или всё-таки полюдье? О невыделенности ремесла сказано выше. То, что можно было бы назвать «прибавочным продуктом», могло собираться лишь эпизодически для постройки этих же крепостей, но не как замков феодалов, а как необходимых всему населению пунктов обороны, прежде всего в междоусобной борьбе.

Делать какое-либо определённое заключение о хазарском обществе не берусь. Вспомним, что М. И. Артамонов определял его как «примитивное феодальное образование». Характерно, что богатство верхушки более состояло из драгоценностей, чем из звонкой монеты. Стратификация хазарского общества по данным археологии мало выразительна (об этом я писал: Флёров B. C. 1990,1993, 1995). Я не разделяю взгляды исследователей, которые на основе находки сабли в катакомбе относят погребённого к особому слою воинов. Вряд ли социальная граница между погребёнными с саблей и без неё была устойчивой, а главное, закреплялась нормами права.

О. Г. Большаков продолжает: «Предлагаемое определение снимает также старый спор о примате политико-административного или торгово-ремесленного начала в городе: оба они, будучи соотнесены с такими важными понятиями политической экономии, как прибавочный продукт, предстают двумя сторонами неразделимого диалектического единства».

* * *

Основанных хазарами городов археология, как я пытался показать, в каганате не обнаруживает.

Этот мой основной вывод заставляет вернуться к построениям С. А. Плетнёвой в уже упоминавшейся книге, в которой она в обобщённом виде изложила свою теорию «от кочевий к городам» в приложении ко всем каганатам, не только к Хазарскому (Плетнёва С. А. 1982). Оставляя за скобками важные особенности каждого из них, она писала: «Все явления экономической, этнической, культурной жизни кочевых объединений связываются в прочные цепочки, или социально экономические модели» (С. 146). Третья модель, помимо прочих, характеризуется ею следующими признаками: третья стадия кочевания, феодализм, города. Приходится отметить противоречивость объединения в одну модель третьей стадии кочевания и городов. Вероятно, по этой причине С. А. Плетнёва вводит и многократно использует в книге термин «степные города». Расшифровка содержания термина не предложена, но по контексту можно догадываться, что подразумевается некий специфический тип города, создаваемый в кочевой среде. Непосредственно в Хазарском каганате таких пока не обнаружено. Явно понимая это, Плетнёва применила и иной термин «поселение городского типа» (С. 100). Поскольку речь шла о Дагестане, подразумеваются Семендер и Беленждер? Археология их не выявила, об их типе можно только гадать.

Что касается Дона и Нижней Волги, то, по С. А. Плетнёвой, здесь «помимо неукреплённых поселений и замков… было несколько более или менее крупных городов. Мои курсивные выделения неслучайны, так как названы только два пункта. Из крупных — ненайденный Итиль, „выросший из ставки кагана и во всё время жизни этого государства [Хазарского каганата] остававшийся зимовищем хазарской знати, продолжавшей кочевать в течение семи месяцев в году“» (С. 102, 103). Характеристика противоречива. Я понимаю её как большое поселение, так и не ставшее городом.

Облик Итиля реконструировать не удалось, да и свою попытку я предпринял с одной целью: выяснить, возможна ли убедительная реконструкция в принципе. О каком-либо облике социально-экономической структуры Итиля до раскопок судить вообще опрометчиво. Соотношение в Итиле занятых сельским хозяйством, ремеслом и непроизводящих групп населения (администрация, служители религий, «гвардия», торговцы и пр.) неизвестно.

Из «менее крупных» назван только «город Саркел», с уточнением «не очень большой город» (С. 102). Впоследствии сама С. А. Плетнёва отказалась от определения «город», выдвинув на первое место функцию «караван-сарая». Такие колебания симптоматичны. О неубедительности версии «караван-сарая» уже говорилось, хотя Саркел, как любая другая крепость, мог давать убежище и ночлег купцам и иным путешествующим.

На этом перечисление «нескольких городов» закончено. За ним последовало напоминание о «принадлежавших хазарскому правительству» нескольких «древних портах» на Азовском море и в Крыму. Если и принадлежавших, то временно и основанных задолго («древние»!) до появления на берегах Азовского и Черного морей Хазарского каганата. Что касается вопроса, на каких правах они «принадлежали» хазарам, то отсылаю к трудам С. Б. Сорочана и оппонентов его версии о кондоминиуме.

* * *

До сих пор я не упоминал другие каганаты. В связи с проблемой «городов» всех каганатов Евразии отмечу только одно: все они, как и Хазарский каганат, сошли с арены истории, не оставив после себя ни одного города. Укажу для примера на столицу Уйгурского каганата Хаара-Балгас (Карабалгасун), который действительно мог быть назван городом хотя бы по сложности планировки (социальную характеристику оставим в стороне).

Недолгое существование городов в степях заметил и Г. Е. Марков (1976. С. 285). Полностью разделяю его тезис: «…города, ремесленные центры возникали только при прочной осёдлости, что противоречит самой сути кочевничества» (выделено мною. — В.Ф.). Выше я писал то же: город и кочевничество несовместимы. Если и начинают появляться большие населённые пункты, «столицы», то они исчезают вместе с каганатами и империями кочевников.

Только в Европе в совершенно иных условиях два прежде кочевых народа создали и ныне существующие государства с городской культурой. Праболгары, получившие античное и византийское наследство не только в градостроении и строительных технологиях, но и в агрикультуре. Большую роль сыграло присоединение Болгарии к греческому православию. И это при том, что политические и церковные отношения с Византией всегда были напряжёнными. Достаточно указать на эпоху царя Симеона (Рашев Р. 2007). Феномен Болгарии заключается ещё и в том, что она выжила даже в условиях турецкой оккупации и насаждения ислама.

Венгры, не без римского и аварского наследия, а главное, при постепенном включении в европейскую культурную среду, несмотря на языковую отчуждённость, создали самостоятельное государство. После кровавых набегов на западных соседей и благодаря неизбежному их влиянию контакт с Европой был закреплён присоединением к западной ветви христианства. Для сравнения — манихейство в конечном итоге привело, наряду с другими факторами, Уйгурский каганат к гибели, так как выделило его из окружения (Плетнёва С. А. 1982. С. 90). В данном случае я полностью согласен с С. А. Плетнёвой. Ни один из восточных каганатов не положил начало и новым государствам.

* * *

Однако вернёмся ещё к Первому Болгарскому царству, его первому центру Плиске и тому, как её характеризует Рашо Рашев. Для этого лучше прибегнуть непосредственно к его тексту, а не пересказу: «…Центральная часть не могла быть охарактеризована как город согласно обычным для этого понятия критериям, состоящим в сравнительно плотной застройке с улицами и площадями, водопроводной системе массового пользования, общественных постройках и преобладании производственной и ремесленно-торговой деятельности населения. Плисковский Внутренний город не обладал ни одной из перечисленных черт, он прежде всего крепость (здесь и далее выделено мною. — В.Ф.). Исключая несколько массивных построек в центре и систему водоснабжения, он не имел ничего общего с городами региона римско-византийского времени… На базе таких критериев не только резиденция [т. е. Внутренний город], но вся территория столицы (которая представляется единым аулом) не может быть названа городом. С хозяйственной точки зрения экономика ближайших кварталов (надо понимать как заселённые участки внутри Внешнего города. — В.Ф.) имела подчёркнуто аграрный характер…» Далее, приведя ряд точек зрения на функции Плиски, сам Рашев делает заключение: Плиска создана как культовый и военно-административный центр (Рашев Р. 2008. С. 133). Казалось бы, позиция известного болгарского учёного обозначена вполне определённо, но продолжим выдержки из его текста. «Военно-административная функция [Плиски] ведущая, она определяет постоянное присутствие в ней владетеля, который в определенных случаях выступает и в качестве верховного жреца. В его резиденции и рядом постоянно расположены войска. Но даже при такой характеристике резиденции она имеет и выполняет важную хозяйственную функцию (sic! — В.Ф.). Она центр концентрации и перераспределения прибавочного продукта в его различных формах — натуральные дани, добыча, различные формы принудительных повинностей по строительству и поддержанию ханской резиденции — функция, которая присуща только государственному центру, который при всех оговорках не сравнивается с обитаемыми местами сельского типа. С такой точки зрения, ханская резиденция могла бы быть определена как своеобразная форма раннего города» (Там же. С. 132).

Попробуем разобраться в словах Р. Рашева о Плиске. С одной стороны, резиденция с военно-административными функциями без перечисленных им признаков города; с другой стороны — очень осторожное: резиденция «могла бы быть: определена» как своеобразная форма раннего города на основе концентрации в ней прибавочного продукта. Сразу обратим внимание, Рашев не настаивает, но лишь предлагает своё определение. Речь идёт даже не о городе, а о ранней его форме. Другое дело, можно ли источниками прибавочного продукта считать перечисленные военную добычу и принудительные строительные работы, ведь такие явления широчайше распространены в самых ранних сообществах. Здесь есть предмет для дискуссии. Что касается дани со своего населения, то в какой-то мере этот аргумент можно принять, если дань взимается постоянно в нормированных пределах. Что касается моей позиции, то я склонен строго придерживаться тех признаков города, которые Р. Рашев перечислил, а соответственно вижу в Плиске военно-административный и культовый центр. Не стала Плиска хозяйственным центром и с потерей столичных функций, которые перешли к Преславу. Истины ради укажу, что среди болгарских исследователей бытуют и иные точки зрения.

Обращение к исследованию Р. Рашева закончим его словами: «Точная универсальная дефиниция понятия город, как известно, чрезвычайно трудная задача» (Там же. С. 131). На мой взгляд, основная трудность заключается в том, что невероятно сложно уловить тот исторический момент, когда обитаемое место начинает превращаться в город. Здесь важно, не поддаваясь эмоциям, твёрдо придерживаться определённых признаков, не преувеличивая значение каждого отдельно взятого.

Итак, если даже в отношении такого центра, как Плиска, существуют обоснованные сомнения в его социально-экономическом статусе города, то что же говорить о городищах Хазарского каганата, о его фортификации и пр. Достаточно сказать, что такое мощное и масштабное, технически и архитектурно совершенное строительство, которое представлено в Плиске, не зафиксировано ни на одном археологическом памятнике Хазарского каганата. И почти исключено, что нечто подобное скрывается в недрах найденного (городище Самосделка) или ненайденного Итиля.

 

О феодализме в Хазарии

Вопрос о социальном статусе крепостей и столичного поселения Итиль, проблема города в целом неразрывно связаны с оценкой степени «феодализации» каганата. Во введении к упоминавшейся книге С. А. Плетнёва категорично заявляет: «Материалы по истории населения европейских степей VII–IX вв. позволили, как мне кажется, установить, что сложение классовых отношений и соответственно феодальное владение землей началось на второй стадии кочевания, когда произошло разделение пастбищ на отдельные участки кочевания» (Плетнёва С. А. 1982. С. 10). Мало-мальски знакомый с проблемами становления феодализма у кочевых народов мгновенно заметит в этой фразе смешение двух понятий: распределение пастбищ совсем не означает феодального владения землёй и не ведёт к нему. Это совершенно разные вещи. Владение же землёй вообще не могло возникнуть на второй стадии кочевания. Если уж говорить о стадиальности, то можно было бы ставить вопрос о завершении третьей стадии, но еще М. И. Артамонов отметил, что «об условном землевладении у хазар, связанном с определёнными обязательствами по отношению к сюзерену, ничего не известно» (Артамонов М. И. 1962. С. 401). В этом я вижу прежде всего констатацию отсутствия источников, но последнее могло быть обусловлено именно отсутствием феодального землевладения. В целом же М. И. Артамонов признавал, что о «формах социально-экономических отношений в Хазарии мало известно» (Там же. С. 400), и лишь предположил (не более), что, «по всей видимости, внеэкономическая и экономическая зависимость соплеменников облекалась у хазар, как и у болгар, в формы патриархально-родового строя» (Там же. С. 402). Должен подчеркнуть, что моя ссылка на авторитет выдающегося хазароведа никак не может заменить источников. Проблематика собственности на скот, пастбища и землю и так называемого «кочевого феодализма» детально рассмотрена в книге Г. Е. Маркова (1976. С. 278 и сл.), к которой и отсылаю читателя во избежание пересказа известных положений и дискуссий по ним.

Подчеркну: первые поползновения на захват земель в частное, феодальное владение надо искать не в степи (не в связи со стадиями кочевания), а там, где идёт становление оседлого земледельческого (не кочевого скотоводческого!) хозяйства, где сама земля (не пастбища и скот на них) начинает представлять непосредственную ценность, т. е. в лесостепных районах. Но как определить начало этого процесса? Раскопки поселений и городищ ответа дать не могут. «Замки», пользуясь термином С. А. Плетнёвой, один из которых она исследовала сама — Маяцкое городище, ничего общего по происхождению не имеют с собственно замками Западной Европы, выросшими в феодальных поместьях (см. выше о книге Ф. Х. Гутнова; о замках см. также: Попов С. 2009).

Причина появления замков по С. А. Плетнёвой: «…у богачей появилась необходимость отделиться от рядового населения… Так появились в степях своеобразные кочевые замки» (С. 78). Наш источник сведений о каменных крепостях каганата — раскопки, но по их результатам (других источников нет) невозможно судить, действительно ли в строительстве замков знать реализовала отделение от прочего населения. О неприемлемости самого определения «кочевой замок» повторять не буду.

Должен отметить, что на территории Хазарского каганата пока не обнаружено ни одной постройки, которую можно было бы определить как жилище «богачей», если угодно «феодальных». Менее всего на такие могут претендовать полуземлянки Маяцкой крепости и юртообразные жилища Правобережной. В последней вообще была сплошная застройка, что никак не соответствует тезису С. А. Плетнёвой об «отделении феодалов». Добавлю, что в археологическом плане можно провести комплексное сравнение укреплений западноевропейских с хазарскими типа Маяцкой крепости. Но это позволит сравнить лишь уровень строительных технологий и фортификации, типы жилищ. Можно сопоставить их и с «замками» Средней Азии. Всё это не подменит исследование проблемы на материалах самого каганата, а лишь с неизбежностью вызовет очередные бесплодные дискуссии.

Декларировав существование феодализма в Хазарском каганате, С. А. Плетнёва не могла не конкретизировать его стадию. И здесь вновь необъяснимое противоречие в позиции автора. На с. 103 читаем: «Несмотря на своеобразную, характерную для кочевников „вуаль“ патриархальных отношений, наброшенную на все стороны жизни населения каганата, его социальный строй мы вполне можем считать развитым феодальным». Однако на с. 106: «…все выросшие на обломках Тюркских каганатов степные государства характеризуются общими чертами», их строй «раннефеодальный с многочисленными патриархальными пережитками». Может быть, подразумевается, что Хазарский каганат среди прочих был исключением? Нет, ранее С. А. Плетнёва подчеркнула, что «закономерности развития, которые были прослежены на узком отрезке времени — в Хазарском каганате, распространяются на всё кочевое население» (1982. С. 10).

Разброд с определением стадиального положения кагана-та не позволяет в свою очередь принять положение о «вполне устоявшихся классовых отношениях» в Хазарии (С. 80, 102). Попытки стратификации хазарского общества на основе раскопок могильников не привели ни одного исследователя к таким выводам. Опять отмечу, что методика выделения «всадников» и «простых» воинов по составу оружия (сабли, луки, топорики) выглядит довольно примитивно. Картину не то что классового, но слабого имущественного расслоения дал исследованный мною Маяцкий катакомбный могильник. Никак не назовешь классово определяемыми и несколько погребений непосредственно на Маяцком поселении. Это захоронения обычных воинов. Не поражают особым богатством и курганы с ровиками, в т. ч. так называемого соколовского типа. Но дело не в наборе приношений, поскольку они напрямую социальное расслоение не отражают.

Читатель вправе спросить, каково же моё мнение о возможности появления феодализма в Хазарском каганате. Письменные источники ничего не сообщают о формах пользования пастбищами, владении землёй, внеэкономическом принуждении. Археология же вообще почти бессильна помочь в поисках ответа. В итоге моя позиция сводится к следующему. На сегодня проблема нерешаема, и нет ни малейшей необходимости спешить с этим. Необходимо наконец признать, что ни историки, ни археологи не в состоянии дать чёткую и бесспорную картину социальных отношений в таких сообществах, каким был Хазарский каганат. От громадной и многокрасочной мозаики ее внутренней жизни до нас дошли лишь отдельные разрозненные кусочки. Неопределённость в характеристике социально-экономических отношений в Хазарском каганате имеет полное право на существование. Я формулирую это так: отсутствие источников непреодолимо. Их не заменить введением общеизвестных штампов, в данном случае «феодализм», «феодальный», «город»: содержание этих терминов формировалось на изучении истории средневековой Европы. Должен обратить внимание на постоянный дисбаланс между социально-экономическими отношениями, включая формы собственности и эксплуатации, и государственно-политическими системами в степях Евразии (да и не только здесь) в эпоху средневековья. Углубляться в тему нет возможности, поэтому приведу один яркий пример: и в эпоху империи Чингисхана, и в современной республике Монголии основой сельского хозяйства было скотоводство, полукочевое. Не изменилась даже оснастка скотоводческого хозяйства, а соответственно и производительность, сами скотоводы продолжают жить в юртах.

Считаю уместным привести вывод О. Г. Большакова по изучению городов, одновременных Хазарии. «Мы проследили в самых общих чертах ту материальную основу, на которой стоял средневековый город Ближнего Востока, умышленно не прилагая к нему определение „феодальный“, чтобы не применять его формально, только на том основании, что в средние века он не может быть иным, хотя мысль о том, что в феодальном обществе и город может быть феодальным, кажется сама собой разумеющейся» (Большаков О. Г. 2001. С. 262). Что же говорить о Хазарском каганате, источники по которому по сравнению с источниками по средневековому Востоку более чем ничтожны, мизерны. Весьма любопытно примечание Большакова к приведённой фразе: «Показательно, что И. М. Смилянская, подробно рассматривая экономику и социальную структуру Сирии XVII–XVIII вв., ни разу не назвала город этого времени феодальным [Смилянская И.М., 1979]»— Мне остаётся констатировать, что в своём умышленном отказе от определённости я не одинок.

Создаётся впечатление, что С. А. Плетнёва в своих теоретических разработках оказалась в плену у некогда выбранного запоминающегося названия всё той же известной книги — «От кочевий к городам». Что же касается общего значения книги для археологии Хазарского каганата, то я продолжаю расценивать её очень высоко. В ней продолжены исследования, успешно начатые М. И. Артамоновым и И. И. Ляпушкиным. Книга сыграла более чем заметную роль в систематизации накопленных ко второй половине XX в. археологических источников по материальной культуре Хазарского каганата. Не будем забывать, что подзаголовок книги, может быть не столь броский, как основное название, — «салтово-маяцкая культура». Многие положения этой книги не устарели и сегодня. Другие требуют пересмотра, что отражает непрерывный процесс развития науки, никак не умаляющий заслуг предшествующего нам поколения учёных.

Едва ли не в первую очередь по-иному надо взглянуть на так называемую стадию кочевания в истории каганата.

 

Переселение или кочевание?

Как ни парадоксально, при множестве работ с упоминанием кочевничества в Хазарском каганате, именно стадия кочевничества в нём изучена хуже всего. Сегодня становится всё очевиднее, что каганат изначально не был кочевым «степным государством». Основной массив его населения от Среднего Дона до его низовий, включая бассейн Северского Донца, был исключительно оседлым, по крайней мере, с середины VIII в. Сезонное кочевание имело место только в степях левобережья Нижнего Дона; именно здесь городищ, если угодно — «степных городов», как раз и нет. Семикаракорская крепость, как и Саркел, поставлена непосредственно в долине Дона, а не в глубине левобережной степи.

Если для степей левобережья Нижнего Дона и восточнее, вплоть до Нижней Волги, вопрос о кочевничестве можно ставить хотя бы в силу отсутствия развитой сети поселений, то в лесостепи о кочевании говорить не приходится. И в целом, существовало ли здесь кочевание как постоянная форма хозяйства, начиная с момента появления Хазарского каганата, а в археологическом аспекте — салтово-маяцкой культуры?

Нет городищ в степях среднего течения Северского Донца, но здесь множество поселений. К. И. Красильников объясняет это невооружённостью местного, преимущественно болгарского населения, находившегося, по его мнению, под контролем и в состоянии экономической эксплуатации со стороны хазар. Отсюда лишение болгар права на строительство крепостей и личное оружие. Район, по его данным, густо заселён, причём помимо собственно долговременных поселений автор обнаруживает здесь стойбища без культурного слоя и кочевья с культурным слоем. Первый этап оседания реконструируется им как переход от кочевого уклада (стойбища) к полукочевому (кочевья). Полная же оседлость маркируется появлением поселений (селищ). Часть же поселений возникает на месте кочевий. Но мне не совсем ясно, как удаётся в процессе раскопок достоверно проследить трансформацию кочевья в поселение (Красильников К. И., Красильникова Л. И. 2010).

В значительной степени на построения К. И. Красильникова оказала влияние классификация поселений, предложенная ещё С. А. Плетнёвой, но им несколько видоизменённая. С. А. Плетнёва не разделяла «стойбища» и «кочевья». Стойбища (равно летовки и зимовища) для неё синоним кочевий, как и ещё один термин — «стоянки» (Плетнёва С. А. 1967. С. 13–15). Исследовательница на очень скудном материале выделила более ранние большие стойбища куренного типа, с находками фрагментов амфор VI–VII вв. и котлов с внутренними ушками, и более поздние VIII–IX вв. аильного типа, с «салтово-маяцкой керамикой». Но котлы с внутренними ушками — это тоже салтово-маяцкие формы керамики, а формирование самой культуры в VI–VII вв. исследовательница впоследствии категорически отрицала. Попутно замечу, что расхожее мнение о том, что лепные котлы всегда более ранние, ошибочно: они сосуществуют со сформованными на ручном круге вплоть до конца салтово-маяцкой культуры. Что же касается выделения ею стойбищ куренного типа, то куренным она назвала и расположение нескольких юртообразных жилищ на Правобережном Цимлянском городище, датируемом никак не ранее конца VIII — начала IX в. По её прежней классификации поздние типы расположения жилищ должны быть аильные. Она писала: «Аильные зимовища были по существу переходной формой от становищ-кочевий к поселениям оседлых земледельцев» (Там же. С. 19). Впрочем, неясность для неё самой проблемы кочевий просматривается и в неустойчивости терминологии — кочевья, стойбища, стоянки, становища.

Разумеется, мы не можем с позиций сегодняшнего дня критиковать С. А. Плетнёву за отмеченные несоответствия и противоречия, ведь она шла тогда, более 50 лет назад, ещё «не изведанными тропами». Но сама возможность подразделять куренной и аильные способы размещения наземных жилищ на основе сборов или небольших разведочных раскопок вызывает сомнение. В самой постановке вопроса просматривается прежний схематизм.

Вот на что надо в первую очередь обратить внимание: в числе описанных С. А. Плетнёвой, были и поселения с тем же набором находок, в частности у с. Натальевка и особенно с. Обрыв, судя по разнообразию представленной на последнем керамики (Там же. С. 16). В ходе разведок на небольших речках, впадающих в Таганрогский залив, я обнаружил и настоящие поселения, обитатели которых могли периодически спускаться со стадами или для рыбной ловли к Таганрогскому заливу, оставляя после себя рассеянные по побережью черепки и кости от мяса домашних животных. Путь занимал сутки-двое.

Среди тех местонахождений побережья залива, которые С. А. Плетнёва называла «стойбищами», а ряд нынешних археологов называют подобные вновь открытые «кочевьями», большинство может быть также и прежде всего следами: перемещений пастухов, передвижения военных отрядов, постоянных мест дойки, временных ограждений для крупного рогатого скота и лошадей, временных овчарен, мест постоянных водопоев и т. д. Разбитую посуду и остатки трапез оставляли у полей и огородов земледельцы (почему это не учитывается?). В ходе археологических разведок следы всего перечисленного могут быть приняты за «кочевья». Они и неотличимы от действительных кочевий. С другой стороны, на однодневной стоянке воинского отряда в 50-100 человек, а особенно на многодневной могло остаться достаточное количество битой посуды, выброшенной тары (амфор) и костей для того, чтобы она воспринималась при внешнем осмотре как поселение, а места кострищ могут быть приняты за следы плохо сохранившихся очагов или зольники.

Разбросанные по степям следы пребывания оседлого населения оставались на протяжении последующих веков вплоть до сегодняшнего дня. Типичный образец: археологизирующиеся на наших глазах полевые станы XIX–XX вв., места базирований колхозных бригад в период посева и уборки урожая. Все они со временем превращаются в «кочевья». Приходится учитывать и тот фактор, что скопление «кочевий», т. е. рассеянных немногочисленных культурных остатков, могут быть указанием на нахождение вблизи неоткрытого, незамеченного поселения, а найденное «кочевье» при тщательном обследовании и пробных раскопках окажется поселением с культурным слоем.

Совершенно очевидно, что, предпринимая поиск кочевий, необходимо учитывать общую ситуацию в данной археологической культуре, в определённом её регионе, в данном социуме на конкретном отрезке времени.

Один из самых последних примеров разнобоя в определении типа памятника: поселение или стойбище местонахождение Манучкина балка IV к востоку от г. Таганрога? Первый раскопщик памятника A. B. Шеф характеризовал его как поселение, что другой, М. А. Бакушев, специально отметил.

Сам М. А. Бакушев, вскрыв на памятнике площадь в 1400 кв. м перемешанного слоя, в котором обнаружил около ста фрагментов амфор, несколько фрагментов лепных сосудов и полуразрушенный очажок из камней, пришел к иному заключению на основании преобладания амфор и небольшого числа лепной керамики: местонахождение, «по всей видимости», является, по С. А. Плетнёвой, стойбищем второго типа. Он пишет: «Стойбища второго типа базировались на аильной системе ведения хозяйства и были переходной формой от становищ-кочевий к оседлым поселениям. Они датируются С. А. Плетнёвой VIII–IX вв.» (Бакушев М. А. 2010). Комментировать ситуацию с типологической принадлежностью пункта Манучкина балка IV нет смысла.

Складывается впечатление, что в истории Хазарского каганата не было как такового отдельного исторического этапа кочевничества. Правильнее говорить о переселении и быстром освоении новой территории с последующим сооружением укреплений в форме валов-рвов, а затем белокаменных и кирпичных крепостей. Заимствуя термин из истории венгров, я бы назвал это «обретением родины». Кстати, как и для венгров, поиск прежней старой родины хазар не завершён, а точнее, практически и не начинался. Новую родину обрели и праболгары Аспаруха (Испериха) на Нижнем Дунае, где они, не без влияния славян, быстро перешли к оседлости.

Если же ставить вопрос лишь о кратковременном периоде кочевания после переселения на новую территорию, то он в полной мере зафиксирован на Правобережном Цимлянском городище, причем в самой ярко выраженной форме сочетания примитивных юртообразных жилищ с самой совершенной в каганате белокаменной фортификацией. Создается впечатление, что группа кочевников была приглашена (поселена) в уже построенную крепость.

И, разумеется, нет оснований предполагать, что аланы, переселившиеся с Северного Кавказа в верховья Северского Донца и на Средний Дон, прошли на новых местах пусть даже короткий этап кочевания. В лесостепи юртообразные жилища правобережно-цимлянского типа, точнее, напоминающие их, встречаются эпизодически и никак не могут служить доказательством процесса массового перехода от неустановленного здесь кочевания к оседлости. Попытки решить эту проблему предпринимает В. В. Колода (см. в частности: Колода В. В., 2005). Не имею возможности разбирать здесь его построения (мне они не представляются убедительными из-за превалирования «теории» над скудной базой археологических источников, на которых она строится). Это же могу сказать и относительно его версий «этнического синкретизма», славяно-салтовского (Колода В. В., 2008; 2009 а).

Вопрос о кочевничестве и его продолжительности в каганате требует в целом коренного пересмотра. Решить его можно одним путём — в ходе тщательных и неспешных археологических исследований. Один пример. В 1965 г. С. А. Плетнёва проводила разведку около Семикаракорского городища и далее выше по течению р. Сал (Плетнёва С. А. 1967. С. 14, карта). Никаких памятников в окрестностях городища обнаружено не было. В последние годы вокруг городища в низовьях р. Сал местный краевед С. Ф. Токаренко в результате упорных пеших разведок выявил более 20 поселений. Как далеко сеть поселений простирается выше по течению степной реки, предстоит ещё выяснять.

* * *

Сложнее обстоит дело с Великой Болгарией в Приазовье и на Нижнем Дону. Поселенческие праболгарские памятники, будь то кочевья или стационарные поселения дохазарского времени, практически не изучены. Кроме того, надо иметь в виду, что праболгары застали на месте старое позднесарматское оседлое население, которое далеко не всё было втянуто в Великое переселение народов. В целом же археология Старой Великой Болгарии — тема, требующая отдельного рассмотрения.

Предложенные выше мои соображения — пока ещё даже не гипотеза, но подходы к её формированию. Необходимы дополнительные археологические данные.

 

Экономика каганата

Почему в книге, посвященной в основном крепостям и крупным поселениям, появилась необходимость обратиться к проблеме кочевий, к самой ранней истории Хазарского каганата? Ими обозначен отправной пункт хазарской истории, если рассматривать её с позиций археологии.

Мы пришли к тому, что Хазарский каганат возникает как осёдлое образование условно раннегосударственного типа, минуя стадию длительного кочевания с её специфической экономикой, но к концу своей истории, создав самодостаточную экономическую основу и вполне развитую для своего времени и географического положения материальную культуру, так и не образует поселения высшего типа — города.

На первый взгляд каганат имел достаточно предпосылок для возникновения городов. Это собственная сырьевая база для развития ремёсел. В первую очередь следует назвать центр чёрной металлургии в районе Ютановского городища в Белгородской области. В районе Донбасса фиксируется добыча меди, а часть её с другими цветными металлами поступала с Кавказа. Чёрная металлургия обеспечивала сырьем и инструментарием разнообразные ремёсла, не в последнюю очередь оружейников. Подчеркнём высокий уровень гончарного ремесла. В VIII–IX вв., когда соседнее славянство довольствовалось лепной посудой, в каганате повсеместно бытовали прочные горшки, сошедшие с ручного круга.

Нет сомнений в самообеспеченности населения каганата зерном разных культур и продукцией скотоводства. Стоит отметить, что встречающиеся изредка высказывания о зависимости каганата от поступления зерна из славянских земель ничем не подтверждены. Зерно от славян могло поступать в форме натуральной дани, но решающего значения это не имело. Повсеместно встречающиеся на поселениях и городищах земледельческие орудия это подтверждают. Для земледельцев изготовлялся полный набор сельхозорудий, включая наральники. Поступавшая от соседних полузависимых народов дань, в том числе от славян, лишь подпитывала экономику и благополучие каганата (Петрухин В. Я. 2005. С. 167).

О хозяйстве каганата написано достаточно, и нет в данном случае необходимости прибегать к ссылкам на отдельные публикации; упомяну книги В. К. Михеева (1985), В. В. Колоды (19996) и его же с С. А. Горбаненко (2010). В связи с хозяйством, особенно сельским, отмечу вполне благоприятные климатические и географические условия (ср. с зонами пустынь или полупустынь, таёжных лесов, высокогорий). Неблагоприятными для земледелия были только некоторые юго-восточные территории (современной Калмыкии, Астраханской области). Даже климатические изменения в сторону аридности вряд ли могли серьёзно отразиться на производительности сельского хозяйства при густой речной сети.

Есть иные предпосылки, которые обычно включаются в список необходимых для возникновения города. Я имею в виду уровень культуры, среди разных проявлений которой важнейшей является письменность. Письменность в каганате была! Памятники рунического письма, пусть немногочисленные, обнаружены на всей территории каганата. Безусловно, руническая письменность не самая совершенная (ср. с греческой, латинской, арабской), допускающая разночтения у современных специалистов, но, надо полагать, обеспечивавшая потребности каганата. Как известно, при дворе каганов со времени обращения появляется письменность на иврите, который использовался для внешних сношений (еврейско-хазарская переписка).

В наличии было ещё одно важнейшее условие: каганат принимает официальную общегосударственную (в перспективе) религию; одновременно это и важнейшее политическое решение, хотя, вероятно, не лучшее.

Итак. Достаточно высокое во всех отношениях развитие не привело с неизбежностью к возникновению городов, хотя вроде бы все предпосылки для возникновения «хазарских городов» были налицо. В чём причина? Мой вывод может показаться парадоксальным, но иного я пока не нахожу. Полнота ресурсов, обеспеченность продуктами ремесла и сельского хозяйства в сочетании с хорошими природными условиями привели к обратному эффекту — Хазарский каганат останавливается на достигнутом уровне, удовлетворявшем потребности не слишком стратифицированного общества. Выпуск собственной монеты развития не получил и скорее имел декларативные цели, надо полагать, преобладал натуральный обмен, чему соответствует практика полюдья кагана (и бека?) и его окружения.

Были нужны дополнительные стимулы в сфере надстройки, политические, подтолкнувшие бы к активизации денежных отношений и внутреннего товарооборота, что в свою очередь создало бы условия для сдвигов в ремёслах, за которыми и могло последовать превращение некоторых крупных поселений в города, да и в целом общие преобразования в стране. Какие же стимулы были необходимы? Требовались централизация государства и подавление самостоятельности вождей. Усиление роли центральной власти, подчинение ею местной знати (часто в форме приведения к присяге на верность) — это переживала и Западная Европа в «хазарское время», а особенно с X в. и позднее [39]Успешнее этот процесс шёл в Англии, сложнее во Франции, до XIX в. затянулся в Германии и Италии. Иной путь прошла Польша. Литература огромна, нет смысла делать выборочные ссылки.
.

Не способствовало экономическому и политическому развитию каганата и ближайшее внешнее окружение, находившееся на безусловно более низком уровне, более слабое во всех отношениях — славяне, народы Поволжья и Северного Кавказа. И это также не стимулировало к внутренним преобразованиям, укреплению войска, сдвигам в военном деле (ср. Аладжов Ж. 1997).

Наконец, для целенаправленного осуществления преобразований нужно было появление «сильной личности» во главе каганата. Судя по ослаблению каганата к X в., такая не выдвинулась. Остаётся признать, что многое из истории каганата письменные источники не сохранили. О внутренней ситуации в каганате нам почти ничего не известно. Относительно легко было разгромлено восстание так называемых кабаров. Но в целом мелкие политические коллизии в Хазарии не затронули экономические основы. Борьба за власть, религиозные столкновения, по существу, не привели к переделам земель, хотя территориальные споры могли возникать между местными вождями. Не может не привлечь внимания появление в среднем течении Северского Донца группы мусульманского населения. Если это и вызвало какие-то столкновения, то местного масштаба.

Чего же в целом не хватает для решения проблем стадиального уровня Хазарского каганата, включая и вопрос о городе? На сегодня разработана политическая история каганата (оставим в стороне бесплодные дискуссии по частным вопросам). Наступило время создания экономической истории. Какой бы невероятно сложной ни казалась поставленная задача, без её решения не обойтись. Для начала же надо наладить методику отбора источников и работы с ними. Не подходить к ним с заранее установленными критериями — важнейшее требование. А источники остаются прежними: постоянно пополняемые археологические. Экономическая информация, большей частью косвенная, содержится и в письменных источниках, но на открытие новых рассчитывать особенно не приходится. Говоря о создании экономической истории, я, конечно, помню о достижениях нумизматов, но ставлю вопрос гораздо шире.

 

О государственности

Какова была государственная структура Хазарского каганата, уровень её централизации — это проблема, требующая для своего разрешения не одного года исследований, не в последнюю очередь археологических в связи с вопросом: была ли материальная салтово-маяцкая культура государственной культурой. В этом я в настоящее время стою близко к позиции С. А. Плетнёвой, если держаться в пределах археологического источниковедения. Да, археологическая культура каганата может быть признана «государственной», так как основные её проявления, в самую первую очередь керамика, получили распространение буквально на всей территории каганата. Специфический поясной набор, горшки и котлы с внутренними ушками с характерным орнаментом, линейно-волнистым, встречаются от Кубани до Среднего Дона. К этому выводу я прихожу не первым. «Локальное разнообразие не заслоняет определённого единства салтово-маяцкой культуры, которое обнаруживает строительная техника, массовый бытовой инвентарь, в том числе характерная керамика, амулеты и т. п… Существенно, что ареал салтово-маяцкой культуры совпадает с той территорией Хазарского государства, которую описал хазарский царь Иосиф в письме сановнику кордовского Халифата Хасдаю б. Шапруту» (Петрухин В. Я. 2002. С. 298; 2008). Нивелирующая роль салтово-маяцкой культуры признана В. Е. Флёровой (2001s). Эта культура была материальной культурой как праболгарского, так и аланского компонентов населения каганата, при том, что они сохранили специфику погребальной обрядности, как и носители подкурганного обряда и обряда кремации. Открытия последних лет показали, что лесостепной вариант культуры, до недавнего времени воспринимавшийся исключительно как аланский, с господством катакомбных погребений, таковым уже не является. Рядом с катакомбными могильниками открываются новые, типично ямные. Это означает, что материальная культура в значительной степени стала над-этнической, «государственной». Да, всё это так, но с одной существенной оговоркой: если термин «государство» приравнять к термину «страна» — территория с определённым населением и другими характеризующими её признаками.

Если говорить о государстве «Хазарский каганат» и его структуре, то мы должны будем рассматривать совершенно иные категории — институты власти, её формы и полномочия в центре и на местах, степень централизации или, наоборот, слабость таковой. Для Хазарского каганата мы не знаем важнейшего признака становления государства, каковым является вытеснение обычного права юридическими нормами, фиксированными в правовых документах, поначалу в самых примитивных, таких, как «салические правды». Нет намёков и на существование «судебников» — первых документов, отражающих социальную стратификацию общества, как правило, в видах наказаний, штрафов, компенсаций имущественного или физического ущерба. Данных о бытовании в каганате подобных правовых документов нет.

По существу, сегодня мы мало продвинулись в определении сущности «государства» Хазарский каганат со времени попыток С. А. Плетнёвой. Выше я отметил разнобой в её определениях кочевий. Те же затруднения вызвали у неё и характеристики структур Хазарского, равно и иных рассмотренных ею каганатов: «рыхлые государственные объединения», «объединения государственного типа» (вторая стадия кочевания), «государственные степные образования» (обобщающая формулировка), «крупные объединения государственного типа, не успевшие стать государствами», Хазарский каганат = «федерация»; для праболгар на Нижнем Дунае — первоначально «полукочевое государство» (Плетнёва С. А. 1982. С. 43, 49, 122, 131, 109, 105). Что же нам выбрать? Независимо от выбора ответа связь развития государственности и урбанизации не вызывает сомнений.

* * *

По возможности я старался не поддаваться соблазну обращаться к другим культурам, хотя полностью избежать этого не удаётся, но ещё одно обращение — к Золотой Орде — мне представляется в русле рассматриваемой городской темы необходимым. Повод дала небольшая публикация В. Г. Блохина (2007), освещающая ту же проблематику идентификации города, но на ином археологическом материале. Автор подверг критике высказывания В. Л. Егорова, насчитавшего в Нижнем Поволжье остатки более но городов, высказывания, которые «породили и порождают ложные представления об уровне золотоордынской урбанизации». Не буду повторять все аргументы В. Г. Блохина, выделю то главное, в чём он увидел причину встречающейся у ряда авторов (Э. С. Кульпин, М. Г. Крамаровский, Ю. И. Дробышев) завышенной оценки урбанизации Золотой Орды. Она та же, что и для городищ Хазарского каганата. «Большинство памятников [золотоордынских Нижнего Поволжья] исследовано разведочно. Стационарными раскопками охвачены в основном одни из самых значительных поселений, причём вскрытая площадь на них по сравнению с их размерами остаётся незначительной. Естественно, что данные о структуре, функциональной нагрузке, времени и условиях возникновения тех или иных поселений будут достаточно условны». Рассматривая конкретно материалы, использованные В. Л. Егоровым, В. Г. Блохин из всего списка выделил всего пять пунктов (Увек, Хаджитархан, Водянское, Селитренное, Царевское), из которых только три последних исследованы широкими площадями. Что же касается нескольких больших памятников (Мечётное, Комсомольское, Красный Яр, селище Самосделка), то уточнение их типов автор вполне резонно предлагает опять-таки после раскопок с широким охватом площадей.

Как мы видим, ситуация более чем схожая с хазарской: социо-экономические реконструкции и субъективные представления оказались несоотносимы с изученностью археологических источников. Не берусь судить в целом о состоянии исследований по Золотой Орде, но в археологическом хазароведении это распространено чрезвычайно широко.

И уж совсем не соответствует действительности картина, нарисованная в главе «Болгария — страна городов» в капитальном казанском издании по истории Татарстана (История татар, 2006), но мотивы преувеличения здесь несколько иные (псевдо-патриотические), подкреплённые тенденциозным подходом к характеристике большинства упомянутых в издании городищ, даже совершенно не исследованных раскопками.

* * *

Всё-таки последние строки этой небольшой книги должны быть посвящены «хазарским городам». Ещё в 1930 г. Ю. В. Готье, отметив немногочисленность хазарских городов, смог назвать только два — Итиль и Семендер (Готье Ю. В. 1930. С. 77). В начале XXI в. мы возвращаемся на круги своя.

Городская цивилизация уже по определению предполагает существование многих городов. Для Хазарского каганата можно говорить весьма предположительно об одном — Итиле, причём только о начатках городской жизни в нём. Каганат не наследовал культуру города и не создал, а точнее, не успел создать собственную и даже не освоил в полной мере чужой опыт фортификации и строительных технологий, не говоря о появлении гражданской архитектуры.

Хазарский каганат очень быстро миновал «стадию кочевий», собственно стадию «обретения родины», но к «городам» не пришёл. Ему не хватило для этого отпущенного Историей времени.