— Слушай, — сказала Доминика Лукашу, ждавшему с вещами у окна гостиничного вестибюля, пока мисс Гибсон раздаст всем ключи от номеров, — она и правда хотела нас расселить! Но, знаешь, тут к регистратуре подошел вдруг Асман, и она дала нам один номер.

— При чем тут Асман?

— Ни при чем. Просто мне кажется, что она при виде его всякий раз сразу теряет голову.

— А что он здесь делает? Он ведь собирался ехать в Торремолинос.

— Наверное, задержался.

— Ладно, главное, что у нас отдельный номер. На каком, кстати, этаже?

— На третьем. И без лифта.

— Меня это не пугает. Не только чемодан, а еще и тебя в придачу я готов отнести на третий этаж.

— Ну и отнеси. Я буду воображать, что в мечети мы обвенчались и ты вносишь меня на руках через порог нашего испанского дома, — засмеялась Доминика, и все опять стало так, как и должно быть — без всех этих польских бед и без укоров совести в том, что, хоть и ненадолго, они от них сбежали. Дамы из американской группы обернулись, привлеченные ее смехом, однако тут же снова обратили свои взоры к Асману. Они обступили его со всех сторон и буквально прижали к стойке коктейль-бара, великолепно вписанного в стилизованный интерьер вестибюля. Это был один из тех старинных отелей, где от древности веет не затхлостью, а какой-то особой прелестью и под старинными сводами прошлое гармонично сочетается с днем сегодняшним. На фоне стен, украшенных старинным, сверкающим в лучах полуденного солнца оружием и рыцарскими доспехами времен реконкисты, привлекали взгляд пестрые этикетки бутылок с винами и водками всемирно известных марок. Эти бутылки, словно солдаты, застыв неподвижно, стояли на полках, готовые к стрельбе навылет своими пробками. Однако никто из американской группы достойно не оценил этой готовности, что на лице бармена вызвало явное разочарование. Уже немолодой и наверняка помнящий иных постояльцев, никогда не пренебрегавших добрыми напитками независимо от времени суток, он сейчас с ожесточением протирал белоснежной салфеткой один и тот же бокал.

Асман, вероятно, угадал его настроение.

— Херес для всех! — воскликнул он. — За еще одну, будущую, встречу на испанской земле жителей Лос-Анджелеса и Филадельфии!

— Бежим! — Лукаш схватил чемоданы и за спинами толпившихся возле бара американок проскользнул к лестнице.

Доминика с мелкими вещами в руках едва догнала его на лестничной площадке.

— Ты что? — спросила она с укором.

— Мы ведь не жители этих городов.

— Ах, подумайте пожалуйста! Ему обязательно надо было сказать: Лос-Анджелеса, Филадельфии и Варшавы, не так ли?

— Ничего бы с ним не сталось. Сегодня он что-то слишком уж весел.

— Может, у него было удачное утро.

— Думаю, на него возбуждающе действует поклонение соотечественниц. А вообще говоря, в этом и правда есть, вероятно, что-то утешительное.

— Что именно?

— А то, что и в таком возрасте можно вызывать обожание и восхищение. Хотя при условии, конечно, что пользуешься мировой известностью.

— Ты считаешь его старым?

— А ты этого не видишь?

— Не знаю, — задумалась Доминика. — Мне как-то все равно. — Поднявшись по лестнице, они вошли в коридор, устланный пушистой ковровой дорожкой. — Кажется, здесь, — остановилась Доминика у ближайшей двери. — Наш номер двести двенадцатый.

В противоположность старинному интерьеру вестибюля номер был оборудован по последнему слову моды и шикарно обставлен. Шкафы прятались в обитых панелями стенах, посередине комнаты царствовала двуспальная, покрытая простыней кровать.

— Что за странный обычай? — воскликнула Доминика. — Ты представляешь себе перспективу спать под одной простыней с какой-нибудь миссис из американской группы?

— Скорее, мне пришлось бы спать с каким-нибудь мистером, — буркнул Лукаш.

Они рассмеялись. Доминика бросилась в мягкую пропасть кресла, ударившись подбородком о колено.

— Боже! Что за кресло! Вот бы мне такое в Варшаве. — И вдруг переменила тему: — Какое платье надеть мне к обеду?

— Надевай какое хочешь.

— Так не отвечают девушке, которую любят.

— Больше всего ты нравишься мне в желтом с оборками. Ты еще ни разу не надевала его в Мадриде.

— Ладно. Надену желтое.

— Хорошо, любимая.

И все опять стало так, как быть должно. Доминика занялась извлечением из чемодана своих разноцветных нарядов, пока не добралась до желтого платья. Приложив его к себе, спросила:

— Тебе не кажется, что в зеленом мне было бы лучше, чем в желтом?

— Не знаю, никогда не видел тебя в зеленом.

— Вот именно…

— Что — «именно»?

— Да я просто так… — Доминика бросила платье на кресло и обняла Лукаша. — А знаешь, по-моему, у каждого человека есть не только ангел-хранитель.

— А кто еще?

— Черт-искуситель, вот кто. И службу он несет исправнее, чем ангел.

— Это почему же?

— Потому что ангел занят и другими благими делами: молится за нас, оберегает… А черт ничего не делает, только все время подглядывает, а потом толкает на разные искушения.

— Тебя тоже?

Как раз сегодня утром толкал. Ты пошел в автобус слушать радио, а я… я тоже не осталась в Соборной мечети…

— Кому-то из нас все-таки надо было осмотреть этот достопочтенный памятник старины, чтобы не являть собой стопроцентную пару дикарей.

— Мне начинают уже претить все эти старинные стены, а ничего современного мы почти не видим.

— Ну ладно, ладно. Где ты была утром и что делала?

— Ходила по магазинам.

Лукаш улыбнулся и погладил Доминику по голове.

— Ах ты, моя бедняжка! А это тебе не претит? В каждом городе ты глазеешь на все витрины.

— Потому что в каждом они другие.

— Ты права. Ладно, после обеда я тоже пойду с тобой.

— Зачем?

— Затем, что мне тебя жалко, когда ты так вот одна стоишь и смотришь…

— Нет-нет! — решительно запротестовала Доминика. — Лучше я сама. Ты будешь мне только мешать приручать моего черта-искусителя. Я хочу с ним столковаться.

— И тебе удастся?

— Конечно. Один раз я ему чуточку уступлю, другой раз — он мне. Думаю, мы с ним договоримся.

— А это не опасно?

— Что именно?

— То, что ты ему все-таки уступишь.

— Думаю, нет. Надень чистую рубашку, пусть эти американцы не думают, что мы совсем уж не мытые и не стиранные из-за нехватки у нас «моющих средств».

— Уверен, они вообще об этом не подозревают.

— Не скажи, все эти «массмедиумы», без которых ты жить не можешь, наверняка постарались подробно их об этом проинформировать. Поэтому хорошо пахнуть — для нас дело чести. А то от шведок, например, постоянно несет потом.

— Не преувеличивай. — На этот раз Лукаш снисходительно отнесся к болтовне Доминики.

— Нет, правда. Наверное, они считают, что им необязательно часто мыться, поскольку их никто не заподозрит в экономии мыла. Это все равно что с деньгами — если они есть, необязательно выглядеть их имеющим. Зато вот Мануэль и Карлос… — Доминика не закончила фразы.

— Что Мануэль и Карлос? — спросил Лукаш без особого интереса. Он искал в чемодане рубашку и вывалил все его содержимое на кровать. — Мне осточертело это постоянное копание в чемоданах.

— Здесь столько шкафов, что можно спокойно все разложить.

— А завтра снова упаковываться.

Доминика подошла к Лукашу и потерлась носом о его голую грудь…

Хрустящая от крахмала простыня как нельзя лучше способствовала любви в жаркий день…

Когда — опоздав — они появились в обеденном зале и с выражением виноватости подошли к длинному столу, за которым уже сидела в полном составе группа, все взоры обратились на них. В некоторых ситуациях бывает, что молодость и красота выглядят бестактностью, кажется, это был именно тот случай. Лукаш и Доминика торопливо заняли свои места и, если бы могли, охотно спрятали свои лица в салате из омара, стоявшем перед ними: с них по-прежнему не сводили глаз — не осуждающих — упаси бог! — но откровенно любопытных и чуть грустно понимающих.

— Конечно, все думают одно и то же, — буркнул Лукаш по-польски.

А мистер Лестер даже откровенно это выразил. Он чмокнул руку жене и сверкнул глазами в сторону других женщин:

— Когда мы с Мерлин совершали свадебное путешествие, то всегда тоже всюду опаздывали.

Кто-то за столом рассмеялся, кто-то лишь чуть улыбнулся, и только Асман, сидевший напротив между мисс Гибсон и Сильвией Брук, торопливо ел, не поднимая головы.

— После обеда, — громко провозгласила мисс Гибсон, отвлекая внимание от молодой пары — как видно, она годилась не только на роль генерала, но вполне могла бы стать и наставницей пансиона благородных девиц, способной уберечь воспитанниц от разговоров на фривольные темы, — после обеда мы едем на фабрику по выделке козьих шкур, чем славится Кордова.

— У вас будет возможность сделать весьма полезные покупки, — добавил практичный Хуан. Сидя рядом с Доминикой, он, прижав свое колено к ее, широко улыбался мисс Гибсон.

Доминика опустила руку под стол и вонзила все пять острых ногтей в обтянутое тесными брюками бедро испанца. Захваченный врасплох, он едва сумел сдержать крик боли. Она же повернула к нему лицо и как ни в чем не бывало смотрела совершенно невинными глазами.

На фабрике по выделке козьих шкур она тем не менее старалась все-таки держаться от него подальше, боясь, что он мог неправильно понять ее выходку, хотя, собственно, она и сама не совсем ее понимала. Во всяком случае, девушке, кажется, не пристало защищаться подобным образом. Так или иначе, но лучше не доводить до объяснений и держаться подальше, прячась за кипами кожаных изделий, громоздившихся на огромном столе, который со всех сторон обступили туристы. Каждый мог здесь выбрать себе что-то по вкусу: сумку из тисненой кожи, бумажник, кошелек или домашние шлепанцы. Вещи подороже — пальто, куртки, жилеты, юбки и брюки, — очень красивые и, надо сказать, весьма дорогие, висели на манекенах и вешалках. Доминика не могла устоять перед искушением примерить несколько курток и жилетов. Один из них, зеленый, с золотистым узором, особенно восхитил ее. Она надевала его и снова снимала, пока наконец Лукаш, рассмеявшись, не сказал:

— Хватит, сейчас же купи его.

— Ах нет, — вздохнула она и на этот раз, о к о н ч а т е л ь н о  сняв, повесила на вешалку.

— Прошу тебя, купи!

— Я же тебе сказала, что на все доллары, какие у нас есть, куплю кафельную плитку и мозаику для нашей будущей ванны.

— Ну тогда я сам куплю его тебе!

— И мы будем потом всю обратную дорогу домой голодать.

— Такая тренировка перед возвращением в Варшаву пойдет нам на пользу. Вернуться прямо к польскому аскетизму после испанского кулинарного изобилия будет просто ужасно. Стоит только вспомнить сегодняшний обед.

— Наконец-то ты созрел, чтобы это оценить.

— Надо быть полнейшим идиотом, чтобы не оценить стараний мисс Гибсон. Думаю, все это ради Асмана.

— Не произноси вслух его имени, а то он может понять, что мы говорим о нем.

Асман стоял рядом и уговаривал двух не отходивших от него ни на шаг женщин, Сильвию Брук и Сибилл Гибсон, тоже примерить жилеты. Он сам снял с вешалки тот, что примеряла Доминика, хотя, правда, им его не подал, а перекинул через левую руку и нежно погладил.

— Ну вот видишь, — сказал Лукаш, — слишком долго думала, и что теперь? Отнять у него?

— Не болтай ерунды.

— Но ведь я же хочу купить его тебе.

— Не делай этого. Не умно.

— Но он ведь тебе нравится. Правда?

— Ну и что из того? — разозлилась Доминика. — Если бы ты знал, сколько вещей мне понравилось сегодня утром, когда я ходила по магазинам! Все мне нравилось! Все!

— Ах ты, моя бедняжка! — шепнул ей на ухо Лукаш.

Асман тем временем взял у обеих спутниц выбранные ими жилеты и с третьим, переброшенным через руку, направился к кассе.

— Вот видишь, — еще раз сказал с досадой Лукаш.

Доминика прижалась щекой к его руке и силилась улыбнуться.

— С меня достаточно и того, что ты хотел мне его купить. Это все равно что ты его уже купил. Даже больше.

Асман, пробираясь сквозь толпу туристов и возвышаясь над ними на целую голову, возвращался от кассы и издали улыбался мисс Гибсон.

— Это — вам! — проговорил он, вручая ей жилет, который она перед этим примеряла. — А это — вам, — поторопился он добавить, улыбаясь теперь Сильвии Брук и тоже протягивая ей выбранный жилет. Потом повернулся к Доминике: — И вам тоже.

— Мне? — изумилась та чуть ли не с испугом.

— Да. Разве он вам не понравился?

— Очень, но…

— Никаких «но». Я не могу, к сожалению, одарить всех женщин, как мне того бы хотелось, но пусть по крайней мере у трех останется обо мне память.

— Ах, спасибо вам! — прошептала Сильвия Брук. Ее прекрасные серые глаза потемнели от волнения. — Для меня это очень дорогая память.

— Я рад, — ответил Асман.

— Вы не могли доставить мне большей радости! — Мисс Гибсон тут же надела жилет. — Именно такой вещи не хватало в моем гардеробе. И теперь у меня будет возможность говорить здесь всем нашим туристам: на этой фабрике в августе тысяча девятьсот восемьдесят первого года мне подарил прекрасный жилет сам Джереми Асман.

— Я рад, — повторил Асман.

— Очень элегантно он это устроил, — сказал Лукаш Доминике, которая все еще не могла прийти в себя после происшедшего. — Ему хотелось сделать подарок мисс Гибсон, но, чтобы это не бросалось в глаза, он сделал по подарку еще двум. Как ты считаешь, может, нам тоже что-нибудь купить ему? Бумажник, например.

— Ни миссис Брук, ни мисс Гибсон не сочли себя обязанными немедленно чем-то его отблагодарить. А вдруг он обидится? Кроме того, скорее всего, он не станет носить этот бумажник. У него есть свой старый, привычный и, наверное, такой же потертый, как его куртка.

Через разноплеменную толпу, наводнившую громадный магазин кожевенной фабрики, с трудом пробирался шофер автобуса.

— Вы меня ищете? — встревоженно спросила мисс Гибсон.

— Нет-нет. Нашего поляка, — ответил Гомес.

— Вот он стоит, — показала мисс Гибсон на Лукаша.

— Они разошлись! — еще не подойдя, крикнул Гомес издали.

— Кто? — не сразу понял Лукаш, о чем идет речь.

— Те, что стояли на перекрестке улиц в Варшаве. Я только что слушал Лондон. Передали в последних известиях.

— Спасибо, — ответил Лукаш бесцветным голосом.

— Ты не рад? — удивился Гомес.

Лукаш молчал.

— Не знаю, — ответил он наконец.

— Ну и прекрасно, — Асман пожал прохладный локоть мисс Гибсон: кондиционер в магазине работал чуть интенсивнее нужного, — ну и прекрасно… Я хочу вас просить нанять для меня шофера и отослать с ним мою машину в Мадрид. Я поеду в Торремолинос вместе с вами, а потом вернусь в Мадрид самолетом. Где ближе до аэропорта, в Малаге или в Кадисе?

— Пожалуй, в Малаге. Ах, я так рада! Так рада вашему решению! Господа! — мисс Гибсон хлопком в ладоши привлекла внимание всей группы. — У меня для вас чудесная новость! Мистер Джереми Асман принял наше приглашение и остаток пути до Торремолиноса проведет вместе с нами, в нашем автобусе.

Раздались радостные, восторженные возгласы женщин, тут же обступивших дирижера тесным кольцом. Лукаш вместе с Гомесом едва выбрался из этой толчеи. Его интересовали подробности лондонских известий.

К Доминике подошел Хуан. В руке он держал ожерелье из кожи в виде лопнувших каштанов.

— Это — тебе. Когда вернешься в Польшу, будет уже осень, — сказал он.

— Зачем ты тратишь деньги?

— Пустяки.

— Я же здесь со своим женихом. Как ему объяснить, откуда у меня это ожерелье?

— Спрячь в сумку, а носить будешь в Варшаве.

— Ты хочешь, чтобы я тебя вспоминала?

— Хочу.

— А ты, оказывается, лучше, чем я думала.

— Лучше?..

— Ну, за обедом… Ты, полагаю, не вел бы себя так с испанской девушкой.

— Нет, — помолчав, покаянно признал Хуан.

— Это иностранки тебя так избаловали.

— Прости.

Они замолчали. Кондиционеры действовали исправно, со всех сторон тянуло довольно прохладным ветерком, и, несмотря на это, с шеи на открытую смуглую грудь Хуана стекала тоненькая струйка пота.

— Значит, ты хочешь, чтобы я о тебе вспоминала?

— Я прошу.

— Ты напрасно тратил деньги на это ожерелье. Я уже и так решила, что всякий раз, когда буду злиться на Лукаша, стану думать о каком-нибудь красивом парне. И это будешь ты, честное слово.

— Спасибо.

— Но из воспоминаний о тебе я постараюсь исключить кое-что, о чем не хочу думать.

— Что именно?

— Ну например, то, что в этой поездке ты наверняка переспишь с какой-нибудь мисс из нашей группы. Хотя бы с Сибилл Гибсон.

— После появления Асмана я у нее уже не котируюсь.

— Ага! Значит, ты тоже заметил?

— Трудно не заметить.

Мисс Гибсон хлопками снова попросила внимания.

— Сейчас мы едем на почту. Мистер Асман ждет корреспонденцию до востребования, а вы, вероятно, не прочь будете отправить приветы из Кордовы своим близким и знакомым.

Действительно, в окошечке poste restante Асмана ждали две телеграммы. Одна была из Филадельфии от миссис Скарпид. Она сообщала: «Том и я здоровы ждем вас». Том — это ангорский кот, любимец Гейл.

Она привезла его незадолго до своей смерти из Нью-Йорка, где купила после триумфально-победного матча Джека. И потом буквально разрывалась, чтобы успевать на все — по крайней мере проходившие в стране — концерты мужа и соревнования по теннису с участием сына, а также ухаживать за Томом, с трудом сносившим черствый характер миссис Скарпид. «Животным и мужчинам хорошо было с Гейл». Он дважды мысленно повторил эту фразу, словно сочтя ее наилучшей эпитафией, какую следовало бы выбить на небольшой плите посреди плоского газона, где покоились останки Гейл. Он никак не мог привыкнуть к современным американским кладбищам и всякий раз, посещая могилу Гейл, ужасался бездушию тех ровно-плоских квадратов земли, под которыми погребена была боль человеческих утрат…

— Вам еще телеграмма, — негромко и, словно убеждая, напомнила мисс Гибсон.

— Ах да, — Асман развернул второй бланк.

Он ждал известий от Джека, который постоянно сражался на разных кортах мира и не находил времени писать письма. Но вторая телеграмма оказалась от Сэма Блюинга, импресарио. Отправленная из Лондона, она содержала текст императивный и краткий: «Предлагается еще один концерт Лондоне тчк подтверди согласие тчк привет тчк Сэм».

— Приятные известия? — спросила мисс Гибсон.

— Пожалуй, да. Предлагают еще концерт в Лондоне.

— Будете отвечать?

— Да.

— Я принесу бланк.

— Нет-нет, спасибо, — удержал он ее за руку, раздраженный этой готовностью угождать. — Надо еще подумать.

— Над чем же тут думать?

— Так ли уж необходимо усложнять себе жизнь все новыми обязательствами?

Мисс Гибсон удивленно молчала. Он обезоруживающе улыбнулся и пояснил:

— Моего импресарио следует проучить, самое время.

— Он же, вероятно, действует из лучших побуждений? — решилась возразить мисс Гибсон.

— Он всегда действует из лучших побуждений. Но побуждения, как и вера — наиболее субъективные чувства, хотя, правда, веру люди сами почему-то целые тысячелетия пытаются себе навязать.

Он снова задумался, размышляя, рассмешит ли мисс Гибсон вид Сэма Блюинга, как смешил обычно его самого. Он вообще не принимал Сэма всерьез, хотя импресарио тот был отличным. Ему припомнилась ночь в Нью-Йорке, лет двадцать пять назад, когда часа в два ночи его разбудил телефонный звонок.

— Это ты? — раздался в трубке взволнованный голос.

— Я, — ответил он, спросонья ничуть даже не удивившись, что кто-то обращается к нему по-польски.

— Что значит — я? Кто такой — я? Мне нужен Джереми Асман.

— Я у телефона, — буркнул он.

Наступила долгая пауза, а потом тихий, очень тихий, голос спросил:

— Ты знаешь, кто звонит? Сэм Блюинг звонит. А по-старому — Блюменблау.

— Самуил Блюменблау… — повторил он с чувством безнадежной беспомощности, словно ему предстояло в грудах песка, десятилетиями его засыпавшего, отыскать одно-единственное зернышко.

— Самуильчик, сын портного Блюменблау, — тихий голос в трубке вспыхнул радостью. — Помнишь?

— Ну как же, — ответил он вежливо и лишь после этого вдруг увидел себя сидящим на ветке старого ореха рядом с Самуильчиком Блюменблау, старшим из семи детей портного Блюменблау, которому бабушка давала в кредит муку и крупу, сахар и чай, не спрашивая даже, когда он отдаст долг. — Да! — крикнул он в трубку. — Откуда ты здесь взялся?

— Приехал, — голос в трубке обретал уверенность и лишь на секунду стал тише: — Как ты…

— Как я… — повторил он. — Ты далеко?

— Совсем рядом! Сейчас же могу приехать.

— Ну так я жду. Возьми такси.

— Я на машине, — ответил Самуильчик Блюменблау, старший из семи детей портного Блюменблау.

— Жду! — повторил он и с опаской взглянул на Гейл, которая давно уже проснулась и слушала разговор.

— Кого это ты приглашаешь? Сейчас? Среди ночи?

— Это мой приятель, — шепнул он со странным чувством вины не то за ночной звонок, не то вообще за дружбу с Самуильчиком Блюменблау, а возможно, и за тот долг, который отец Самуильчика не вернул его бабушке, не подозревая, что вскоре сам господь бог с ней за него разочтется. Словно у бога не было иных, более серьезных, счетов. — Приятель, — повторил он неуверенно. — Друг детства. Из моего города.

— О боже! — вздохнула Гейл.

Когда он открыл дверь, первым ощущением было изумление. Пред ним стоял некто, по-прежнему чуточку смешной, с непричесанными волосами, кустиками торчащими в разные стороны, некто, как и в давние годы, постоянно, кажется, шмыгающий носом, но человек явно архиделовой, при ярком наимоднейшем галстуке и с черным портфелем, набитым наверняка очень важными бумагами. Во всяком случае, если бы он встретил его на улице, то вряд ли бы узнал. Похожие чувства рисовались и на лице Сэма. И было тем большей неожиданностью, что эти два, в сущности, чужих человека бросились друг к другу и крепко обнялись.

— Выжили, — шепнул Сэм, разжимая объятия.

И одним этим словом они  о б с у д и л и  весь ад жесточайшей войны, обрушившейся на человечество, жесточайшей из всех, какие когда-либо  п р е ж д е  обрушивались на человечество.

…Он молчал, и мисс Гибсон решила, что пора собирать своих подопечных, хотя многие еще покупали марки и открытки, писали письма.

Лукаш терпеливо стоял у окошечка «до востребования», несмотря на то что Доминика всячески старалась разуверить его в надежде, которую он питал:

— От Геро мы получили письмо в Мадриде. Неужели ты думаешь, что за такое короткое время он успел написать второе? Это на него не похоже.

— Могло случиться чудо. Он знает, что мы будем в Кордове.

— А может, ты ждешь от него письмо уже… из Польши?

— Это невозможно. Письма из Варшавы идут дольше, чем из Лимы.

— Значит, ты рассчитываешь получить письмо от Гелены? — спросила она тихо.

Он поцеловал ее в щеку.

— Уж не ревнуешь ли ты?

— Ничуть.

Письмо оказалось от отца. Из Лимы. Лукаш нетерпеливо вскрыл конверт, пробежал глазами первую страницу. Дату своего возвращения в Польшу Геро не сообщал — во всяком случае, в начале.

— Длинное письмо, — заметила Доминика. — Ладно, читай, а я пока поболтаю со шведками.

У окошка, где выдавали денежные переводы, стояли Гарриет и Ингрид, а за ними Яльмар, Карлос и Мануэль.

— О боже! — вздохнул Лукаш. — И они здесь!

— Откуда у тебя такой замечательный жилет? — поинтересовалась Гарриет, едва завидев Доминику.

— Подарок Асмана.

— Асмана? — пискнули разом обе шведки.

— Да. Он сделал подарок мне и еще двум женщинам из нашей группы. На память о посещении кожевенной фабрики.

— Слышишь? — толкнула Ингрид Яльмара. — Учись делать подарки! Это называется элегантность.

— Сложность в том, — буркнул Яльмар, — что элегантность, как правило, требует денег.

— Ну почему же? — возразили испанцы. — А Дон Кихот и Дульсинея?

Доминика лихорадочно старалась припомнить хоть одну сцену из «Дон Кихота», книги мировой классики, о которой все знают, но мало кто читал. К счастью, мисс Гибсон в этот момент захлопала в ладоши, торопя группу занять места в автобусе.

— С ума можно сойти от такой муштры, — проворчал Карлос.

— Лукаш называет нашу руководительницу «генералом».

— Этот «генерал» совсем не дурен, — рассмеялся Мануэль.

— Куда вы теперь? — спросила Доминику Гарриет.

— Не знаю.

— Мы наведаемся к вам после ужина. Ждите в отеле. Давайте махнем куда-нибудь потанцевать.

— Лукаш не любит танцев, — с грустью сказала Доминика.

— Ничего, полюбит, когда увидит, как мы тебя уводим, — несколько самонадеянно объявил Яльмар.

— Ты посмотри, посмотри, — поразилась Ингрид. — Гарриет, ты узнаешь нашего Яльмара?

Вся группа сидела уже в автобусе, и еще один хлопок в ладоши мисс Гибсон с выражением вполне очевидного порицания был явно адресован Доминике. Она торопливо распрощалась со своими друзьями и поднялась в автобус. Лукаш уже сидел у окна с письмом отца в руке, не скрывая своего неудовольствия ее поведением.

— Они и дальше намерены ехать за нами?

— Не могу же я предложить им изменить маршрут.

— Ладно, я сам предложу.

— Это на тебя похоже. Что же мне теперь ни с кем нельзя и словом обмолвиться? Опять все решат, что мы снова ссоримся.

Лукаш осмотрелся. Сидевший впереди них Асман беседовал с миссис Брук.

— Слава богу, нас никто не понимает. Прочитать тебе письмо отца?

— Пожалуйста, — холодно согласилась, все еще дуясь, Доминика.

Письмо адресовано было, собственно, только Лукашу.

«Дорогой Лукаш! — писал Геро. — Хоть ты, правда, и не юный польский граф, путешествующий по Западной Европе, а я не старый граф, пишущий тебе письма из Опиногуры, но мне вдруг захотелось написать тебе настоящее длинное письмо в старопольском стиле, ибо слишком много сейчас происходит в мире событий, чтобы оставлять их обсуждение лишь политикам и телекомментаторам. Внимание, какое повсюду уделяется в последнее время событиям в Польше и нам, полякам, нельзя уже объяснять просто стремлением к очередной политической сенсации, как это бывало порой прежде; теперь это явно запрограммированное внимание, в котором, боюсь, нам не отводится места. Или точнее: мы отнюдь не главный объект этого внимания, а самое большее — просто-напросто средство политических манипуляций. Небольшую страну на границе западного и восточного влияний стремятся превратить во взрывное устройство, подложенное под ставшие неудобными социальные системы. Я, как человек всегда строивший и никогда не разрушавший, не люблю взрывных устройств, и потому иногда ночами мне снится, как я убегаю от взрывов, и это, как мне кажется, не только результат психологической травмы, полученной в дни Варшавского восстания. Как и я здесь, ты наверняка слушаешь сообщения по радио о том, что творится в Польше, и, дополняя их картиной, которую наблюдал перед отъездом, имеешь полную возможность составить достаточно верное суждение о современной польской действительности, сотканной из множества нитей безверья и надежд. Я никогда на сто процентов не принимал на веру то, что говорится о нас здесь или там, тем не менее полагаю все-таки, что следует различать то, что говорится о виденном вблизи, от того, что может показаться, если смотреть издалека. Боязнь некоторых стран Западной Европы возможных, скажем так — отдаленных, последствий нынешних событий в Польше не просто стремление мещан к удобному status quo [9] .

Да и что такое, впрочем, «status quo»? Разве это лишь наша теплая постель, хлеб, который мы хотим иметь на столе, безопасность близких нам людей, предметы, которые нам дороги? А разве это не достояние человечества, многими веками своей мудростью и трудолюбием украшавшего землю, подобно мастеру, инкрустирующему любимое творение? Последняя война принесла неисчислимые разрушения, но мы все-таки по-прежнему любуемся пирамидами, Акрополем, стенами Колизея, развалинами Форума, созерцаем римские дворцы, готику, ренессанс и барокко. В новой войне — если она разразится, если человек перестанет быть существом разумным — одно нажатие кнопки приведет к тому, что навсегда исчезнет готика. Исчезнет ренессанс. Исчезнет барокко. Исчезнут дворцы, книги, скульптуры и картины, возможно, исчезнет и сама земля. В этой войне и земля может погибнуть. Мне порой начинает казаться, что люди недостойны своей матери-земли.

Если кто-то считает возможным назвать трусом человека, оберегающего свою теплую постель, ломоть хлеба на своем столе, свою привязанность к людям и предметам, он не смеет назвать трусом человека, который ставит спасение достояния всего человечества, самого облика земли выше изменения той или иной общественной системы одним нажатием кнопки.

Я чувствую, как ты мечешься, понимаю, что твои двадцать семь лет, не отягощенные жизненным опытом и вдруг подвергшиеся столь тяжкому испытанию, противятся моим пятидесяти восьми, моим травмам, нанесенным войной, хоть меня и не задела ни одна пуля. Так уж сложилось у нашего несчастного народа, что почти каждое поколение передает следующему свой военный опыт, воспринимаемый сначала неприязненно, с неверием, а потом — по прошествии лет — со снисходительностью. Но сегодня опыт этот несет в себе особую убеждающую силу, и главным образом потому, что исходит он от людей, которым когда-то достало мужества и готовности заплатить наивысшую цену за то, что ими почиталось дороже своих юных жизней. Повторяю: юных. Ибо одно дело — умирать в двадцать лет и совсем другое — под семьдесят, когда неотвратимое все равно уже становится вполне осязаемым.

Для чего я все это пишу? Два месяца я живу как бы в ирреальной — для чужеземца — действительности Перу, отдыхая от привычной обыденности, впитывая только радость и красоту, абстрагируясь от минувших и сегодняшних трагедий этой страны. Моя площадь в Лиме начинает обретать реальные контуры. Но я — о парадокс! — все менее чувствую себя ее творцом. Я даже иной раз ловлю себя на мысли, что мне, в сущности, безразлично, какой в Лиме будет площадь. Ибо, реализовав мечту своей жизни, я все чаще возвращаюсь мысленно к тому, чем занимался в отечестве без всякой гордости и радости. К домам в Варшаве — этим далеко не столь прекрасным моим творениям, — к бетонным коробкам, неважно теперь, с балконами или без, с кухнями светлыми или вообще без окон, — просто давшим крышу над головой человеку. И вот теперь этим людям грозит опасность!

Хочу надеяться, что и ты, Лукаш, поначалу, как и все, пораженный достатком чужих краев, не отвернешься от бед своей родины. Я не призываю тебя склонять перед ними голову и с ними мириться. Нет, с ними надо бороться, их надо изжить, и как можно быстрее вырваться из юдоли бед, в которые — глупейшим образом — мы, большой, тридцатишестимиллионный, народ, позволили себя ввергнуть. Но именно эта страна — а не другие страны, где нам могло бы житься лучше или даже совсем хорошо, — наша родина. Среди всех сомнений, заблуждений и неясностей, которые, возможно, лишь по истечении многих лет явят исследователям свой истинный смысл, одно остается безусловным, ясным и очевидным: о н а, эта страна, — наша родина. Кажется, в ФРГ закрыли лагеря для беженцев из Польши. Страшно, что дошло даже до такого!

Следующее письмо будет в более спокойном тоне.

В Гранаде вас ожидает денежный перевод. Не надо слишком уж экономить. Огорчусь, если узнаю, что вы отказывали себе во многих удовольствиях. Надеюсь, что и в Кордове Доминика счастлива. Целую вас обоих. Ваш старик Геро».

— Он не пишет, когда вернется в Варшаву? — спросила Доминика, когда Лукаш кончил читать.

Ответил он после очень долгой паузы:

— Нет.