— Очень хотелось бы знать, чем все это кончится, — говорит Гарриет.

— Ты о чем? — спрашивает Ингрид.

— Все о том же. — Гарриет смотрит в спину Асмана, сидящего неподалеку за столиком и что-то шепчущего на ухо Доминике.

В шикарном вестибюле отеля «Версаль» в Гранаде, так же как и в других отелях, со вкусом оформленный бар, несколько столиков постоянно с утра до позднего вечера оккупированы посетителями. Охотнее всего здесь пьют шампанское под крохотные порции морискос — это фирменное блюдо, как гласит броская надпись над стойкой бара. В этот момент кельнер подходит к столику Асмана с подносом, на котором бутылка шампанского и тарелка с ярко-красными крабами.

— Да, все о том же, — повторяет Гарриет, злясь на себя, на Ингрид, на Яльмара, даже на испанских юношей, хотя и осознавших, кажется, что терпят фиаско, но упорно продолжающих преследовать их. — А этот идиот, конечно, по-прежнему слушает свое радио! — добавляет она.

— Кто? — переспрашивает Ингрид, не слишком огорченная ходом событий, не совпадающим с желаниями подруги.

— Ты и правда полоумная — не знаешь кто? В Польше действительно дела идут все хуже. Говорят, хлеба уже нет…

— Ну, хлеб, положим, есть, только ожидается рост цен, — вмешивается в разговор Мануэль.

— Значит, и ты тоже радио слушаешь? От поляка заразился? — насмешливо бросает Гарриет.

— Нет, просто по утрам, за бритьем, я обычно слушаю радио, — словно оправдывается Мануэль.

«Жаль, — думает Гарриет, — столько времени ухлопали на эту Доминику, впустую потратили столько дней, хотя испанцы совсем не дурны, какой смысл было хранить верность Яльмару? Если подумать — настоящие идиотки!»

— Да, похоже, цены на хлеб и все мучные изделия в Польше вот-вот подскочат, — вставляет замечание и Карлос. — Крестьяне не хотят снабжать город.

— Почему? — опять спрашивает Ингрид. Внимательно наблюдая от скуки за вестибюлем, она почти не обращает внимания на своих собеседников и лишь изредка для приличия включается в разговор, задавая ничего не значащие вопросы.

— Им невыгодно, — раздраженно поясняет Гарриет. — Доминика же говорила, что Польша — такая страна, где никому ничего не выгодно.

— И все же я не понимаю — почему?

— Этого никто не понимает. Доминика и об этом говорила. Лучшие умы ломают там над этим головы, и все без толку.

— Мой папа мог бы подсказать им, что надо делать, — ворчит Ингрид. — Он никогда не берется за то, что ему невыгодно.

Раздается хлопок откупоренной бутылки шампанского, и все обращают взгляды на столик Асмана, наблюдая, как в высокие бокалы, шипя и пенясь, льется игристый напиток.

— Может, и нам выпить? — предлагает Яльмар.

— Теперь уже не стоит. — Гарриет явно не хочется звать официанта. — На Сакромонте у цыган наверняка найдется что-нибудь выпить. Поедем сразу, как только американцы вернутся.

— Мне уже осточертело это фламенко, — говорит Ингрид, не переставая внимательно следить за происходящим вокруг. Вот какая-то пожилая дама в соломенной шляпке прямо у стойки бара выпивает подряд две рюмки коньяку и отодвигает от себя блюдо с закусками. — Всюду нам показывают фламенко. В каждом городе.

— Полагают, что для вас это экзотика! — улыбается Карлос. — Но мы-то за что страдаем?

«О чем он с ней болтает, этот Асман? — злится Гарриет. — И вообще, как ему удалось вытащить ее из нашей компании? Еще в Торремолиносе он шлялся с ней по портовым улочкам, то и дело уходя от поляка и своего импресарио, который, по-моему, действует ему на нервы. А вообще, куда этот импресарио делся? Ему бы, черт побери, сидеть здесь да держать ухо востро. Нет, не удастся ему увезти отсюда Асмана на гастроли, пока она здесь». Вся надежда теперь на завтрашний телефонный разговор с Мадридом, в котором по просьбе поляка обещала принять участие мисс Гибсон, и, может, она уговорит ускорить ремонт их «фиата». Вот тогда уж эта парочка уберется наконец восвояси. Хотя и это не решает проблемы. Доминика с Асманом или Доминика с Лукашем — это все равно Доминика под опекой. А ей нужна Доминика совсем одна, снедаемая своей страстью к соблазнам мира, предоставленная самой себе. Вот только тогда, тогда только еще можно надеяться…

В вестибюль вбегает человек, да, не входит, а именно вбегает, он торопится и сразу направляется прямо к стойке портье. Молодой светловолосый человек — что в Испании сразу же привлекает внимание — спортивного вида и довольно небрежно одет, без какого-либо багажа, в руке только солнцезащитные очки. Не иначе американец или англичанин: во всяком случае, к портье он обращается по-английски. Ингрид внимательно наблюдает за ним и даже вытягивает шею, поправляя очки на своем обгоревшем носу. Диалог между портье и юношей затягивается: то ли молодой человек говорит недостаточно внятно, забыв, что он не в своей стране, то ли портье не слишком хорошо знает английский, но, так или иначе, он зовет на помощь коллегу, и только теперь, как бы пользуясь наступившей в их разговоре паузой, Ингрид негромко сообщает:

— Он ищет Асмана.

— Кто? — Гарриет живо поворачивается к портье.

— Да вот этот светловолосый тип в оранжевой куртке. Он спрашивает Асмана, а портье никак не может его понять.

— Скажи ты, что Асман здесь.

— А разве он здесь? — растягивая слова, с ехидным злорадством спрашивает Ингрид.

Все разом устремляют взгляды к столику дирижера, но там нет ни его, ни Доминики. Крабы на тарелке не тронуты, шампанское еще пенится в бокалах…

— Да он же был здесь минуту назад! — восклицает явившийся на помощь портье второй служащий отеля. — Спросите у официанта в баре.

— Не буду я ничего спрашивать у официанта. — Молодой человек достает из заднего кармана банкнот, подзывает боя: — Оплатите такси. А Сэма Блюинга тоже нет? — обращается он снова к портье.

— Мистер Блюинг поехал в аэропорт. Кажется, именно за вами.

— Вероятно, мы разминулись. — Молодой человек несколько успокаивается и направляется прямо к столику, покинутому дирижером, садится, выпивает вино из обоих бокалов, кладет на тарелку крабы. — Да, — бесцеремонно, через весь зал кричит он портье, — прошу приготовить мне номер рядом с апартаментами отца.

— На какой срок? — тоже через весь вестибюль уточняет портье.

— На одну ночь. Завтра я должен вернуться в Лондон.

— О! А вот и мистер Блюинг! — Портье улыбается входной двери, словно увидел там самое дорогое для себя существо. — Вот и мистер Блюинг!

— Сюда! Сюда! — зовет Блюинга молодой человек, махая салфеткой.

— Джек! — Потный и запыхавшийся Сэм пробирается меж тесно стоящих столиков. — Джек! Я же ездил за тобой в аэропорт!

— Вероятно, мы разминулись.

— Я до последнего чемодана ждал тебя в багажном отделении.

— А у меня нет багажа.

— Совсем никакого?.. Даже дорожной сумки?

— Какая сумка? Получив телеграмму, я вскочил в такси и помчался в аэропорт. Найди мне зубную щетку и пасту.

— Спасибо! Спасибо, что прилетел.

— Ты должен мне пятьдесят долларов за такси. Я объехал четыре отеля, пока попал сюда. Что, трудно было сообщить адрес?

— Я его не знал. Знал только, что отец из Торремолиноса поедет с группой в Гранаду.

— С какой группой? И вообще, что происходит? Послезавтра мне играть с Тиллем Вильдерсоном, и ты должен понимать, насколько это важно.

— Я понимаю, потому еще раз спасибо, что прилетел. — Сэм вытирает платком вспотевшие лицо и шею.

— Выпей шампанского, — предлагает ему Джек.

— Ты успел заказать?

— Это не я. За этим столиком сидел отец.

— Где же он?

— Не знаю. Может, сбежал, увидев меня, а может, просто ушел. Во всяком случае, портье утверждает, что он сидел тут. И, как видно, не один.

— Не один, — соглашается Блюинг. Он залпом выпивает шампанское, налитое Джеком в бокал Доминики, и вновь принимается вытирать потное лицо.

«Удрал, — думает Гарриет, вместе со всеми прислушиваясь к разговору американцев. — Удрал с ней, и, конечно, они не появятся на Сакромонте или будут смотреть и танцевать фламенко в другом цыганском гроте, не там, где вся группа. Где же Лукаш? Неужели не удалось извлечь его из автобуса? Он наверняка слушал там радио. Этому простаку все еще кажется, что слушать радио важнее, чем оберегать свою идиотку, он убежден, что увезет ее отсюда и на том все кончится, не хочет трепать себе нервы, а может, просто делает вид, изображая каменное спокойствие и равнодушие?»

— Знаешь, он, по-моему, сошел с ума! — говорит Сэм Джеку.

— Кто?

— Твой старик. Столько лет с ним не было никаких хлопот, и вдруг — на тебе… Я вынужден, вынужден был тебя вызвать!

— Скажи наконец, в чем дело. Сходить с ума можно в общем-то по-разному.

— Он не соглашается на еще один концерт в Лондоне.

— Гм… Ну и что тут такого? Его право. Может, он устал? Я тоже, если не в форме…

— Но это еще не все. Он вообще не хочет ехать на гастроли ни в Париж, ни в Брюссель, ни в Лондон.

Джек кладет обратно на тарелку поднесенный было ко рту кусок краба.

— Как? Вообще не хочет ехать?

— Представь себе!

— И почему же?

— Говорит, что ему не хочется работать.

— Может… он болен? — встревожился наконец и Джек.

— Будь он болен, не танцевал бы фламенко! — взрывается Сэм. — Да еще с кастаньетами! Жаль, ты не видел.

— Жаль, — улыбается Джек.

— Что тут смешного? Джек, твой отец на старости лет свихнулся! И если ты не поможешь ему понять, как нелепо все это выглядит…

— Девчонка? — спрашивает Джек, улыбаясь.

— А как ты думаешь — кто с ним сидел здесь, за этим столом?

Гарриет не интересует, что скажет импресарио о Доминике: у нее сложилось о ней собственное мнение. Ей нужно лишь полное поражение девушки, хотя она и не желает ей зла, нет, зла она ей не желает, но так уж устроена жизнь: если кто-то обретает, то кто-то другой теряет. Вот, кажется, и близится к развязке вся эта история. Импресарио затем и притащил сюда сына Асмана, чтобы совместными усилиями отправить маэстро на гастроли. Ах, каким интересным обещает быть их разговор!

— Хотелось бы мне иметь билет на этот спектакль! — произносит она вслух.

— На какой спектакль? — спрашивает теперь уже не только Ингрид, но и все сидящие за столиком.

— На тот, который здесь разыграется. Я имею в виду Гранаду, а может, и пещеры на Сакромонте. Яльмар, закажи, пожалуй, все-таки шампанское. Мы не поедем на Сакромонте с американцами, приедем позже. Какой смысл все время скучать в их компании?

— А вот и Лукаш! — извещает Ингрид.

— Где?

— Да вон стоит в дверях, оглядывается по сторонам — наверное, ищет Доминику.

— Эй! Лукаш! — кричит Яльмар. — Мы здесь!

Лукаш медленно подходит к столу и садится на придвинутый ему стул.

— Доминика поехала с американцами по магазинам, — говорит Яльмар, стараясь упредить Ингрид и Гарриет, которые, не дай бог, ляпнут правду, но невольно испытывает неловкость и досаду, когда Лукаш слишком поспешно соглашается:

— Я знаю.

— Женщины вечно что-нибудь покупают, — торопится вставить и Карлос. Неловкость испытывает и он, и Мануэль, который тут же добавляет:

— Нам, мужчинам, не нужно столько вещей. Я, например, могу целый год проходить в одних и тех же брюках.

— Можешь, только не ходишь — нужда не заставляет, — скептически замечает Гарриет. И она скрепя сердце старается поддержать выдвинутую версию — вот уж никак не думала, что юнцы поведут себя столь благородным образом, и все же почему-то благодарна им за это. — Получил письмо из дома? — спрашивает она Лукаша.

— Нет, не от отца из Лимы, — Лукаш трогает конверт, торчащий из кармана рубашки. — А из Варшавы — от сокурсницы.

— Есть утешительное?

— Скорее, нет.

К счастью, официант приносит шампанское, разговор прерывается, и все с показным вниманием следят за процессом наполнения бокалов пенистым напитком.

— В Испании я приучилась пить шампанское без всякого повода, — говорит Гарриет.

— Что значит — без повода? — спрашивает Карлос.

— У нас шампанское пьют на Новый год, на именины или день рождения, на свадьбах…

Мануэль поднимает бокал.

— Все потому, что шампанское у вас не растет, а у нас растет, и потому мы пьем его, когда захочется.

— Выпей, Лукаш! — просит Ингрид. Придвинувшись к Лукашу, она по своему обыкновению близоруко разглядывает его в упор и слегка поглаживает по руке. — Знаешь что? Давай поедем на Сакромонте с нами.

— Вероятно, мне придется ехать… с группой.

— Ничего не случится, если один раз сбежишь. — Продолжая гладить Лукаша по руке, Ингрид заглядывает ему в глаза: — И Доминике это пойдет на пользу.

— Что пойдет на пользу Доминике? — глухо спрашивает Лукаш.

— Чуточку потосковать о тебе. Мы, девушки, так уж созданы, поверь мне.

— Конечно, ты поедешь с нами, — решает Гарриет, все ее поддерживают, атмосфера за столом сразу становится сердечной, хотя и несколько шумной, но ведь шумно бывает всегда, когда пьют. Шум, вызванный шампанским, заключает в себе некое особое очарование, и никто не в претензии, разве что те два американца за соседним столом, занятые своим непростым разговором. Они на минуту прерывают его и задумчиво смотрят на развеселившуюся компанию.

— Это сын Асмана, — говорит Гарриет, хотя Яльмар надеялся, что она воздержится от этой информации.

Лукаш не спеша поворачивает голову.

— Сын Асмана? — переспрашивает он подчеркнуто безразличным тоном, порождающим у всех некоторую тревогу.

Тогда Гарриет тоже с плохо наигранным равнодушием добавляет:

— Наверно, в Испании у него какие-нибудь соревнования. Ведь это Джек Асман, теннисист, ты слышал о нем?

— Слышал, — кивает в ответ Лукаш и тут же спрашивает: — А с отцом он уже виделся?

— Нет. Он только что приехал из аэропорта и ищет его, справлялся о нем у портье, — поясняет Ингрид.

— Как же так? В газетах пишут, что послезавтра в Лондоне у него матч с Тиллем Вильдерсоном.

— Ты интересуешься теннисом?

— Как и всяким спортом.

Джек устало смотрит на Блюинга.

— Ты думаешь, мы его найдем?

— Надо искать! — Сэм вскакивает из-за стола. — Боюсь, это потребует времени.

— Я же тебе сказал — у меня послезавтра матч в Лондоне! — Джек тоже встает. — Стол оплачен? — спрашивает он у кельнера.

— Нет, сэр, — смущенно отвечает тот.

— Заплати! — обращается Джек к Сэму.

— Я?!

— А кто меня сюда вытащил? Предупреждаю, за номер платишь тоже ты. И стоимость авиабилета возмещаешь.

— Он мне за все заплатит, — ворчит Сэм и громче добавляет, обращаясь к кельнеру: — Запишите на счет мистера Асмана.

— Которого? — спрашивает кельнер, уже уловивший ситуацию.

— Старшего, конечно.

В небольшом, удаленном от туристских маршрутов кафетерии Асман заказывает то же самое, чему они не успели отдать должное в баре отеля «Версаль»: шампанское и крабы.

— Нам пора возвращаться, — тревожится Доминика. Она позволила увести себя из отеля и теперь об этом сожалеет, испуг и протест волнами накатываются на нее. Она не хочет верить, что Асман из-за нее отказывается от гастролей, и, хотя знает: вся группа думает именно так, считает это абсурдом и свойственным любой сплетне преувеличением ничего не значащих фактов. — Нам пора возвращаться! — повторяет она.

Асман прикрывает своей ладонью ее руку, лежащую на столе. Однажды они уже сидели так в тихом кафе в Севилье, ожидая окончания корриды, и до сих пор он помнит трепет судорожно сжатой руки этой совсем юной женщины.

— Да, нам пора возвращаться, — негромко соглашается и он. — Вам — в Варшаву, мне — в Филадельфию. И в сравнении с этой неизбежностью все представляется столь маловажным, что позволим себе хотя бы сейчас не спешить. Ведь я прошу у вас так немного.

— Что вы у меня просите? — все более пугаясь, спрашивает Доминика.

— Немного побыть со мной. Сколько возможно. Я полагаю, машину вашу отремонтируют не скоро. Эта модель теперь встречается здесь очень редко.

— Мисс Гибсон завтра будет звонить по этому поводу в Мадрид.

— Да оставьте вы этот «фиат» здесь, кто сейчас ездит на таких машинах? Я куплю вам новую. Нет, нет! — Асман придерживает руку Доминики. — Прошу вас, не спешите отказываться. Вы компенсируете мне ее стоимость килимами. Я закажу вам килимы на всю стену, и вы пришлете их мне в Филадельфию.

Доминика отрицательно качает головой.

— Это невозможно! Лукаш не сядет в такую машину.

— Я снова спрашиваю — почему? Весь мир говорит, что поляки выезжают за границу главным образом ради того, чтобы вернуться домой на приличной машине.

— Как видите, не все, — с нескрываемой горечью возражает Доминика. — А что скажет на это Геро?

— Его отец?

— Да. — Доминика умолкает. — Хотя он, правда, опять не пишет, когда вернется из Лимы.

— Вам пришли письма в Гранаду?

— Я же говорила вам еще в Торремолиносе, что нам придется заехать в Гранаду, даже если машина будет готова, потому что туда должны прийти письма и деньги. И они действительно пришли. Правда, Лукаш впервые почему-то не прочитал мне письмо отца…

— Надо думать, прочтет…

— Боюсь, что нет. И знаю почему: Геро, видимо, не написал, когда вернется в Польшу.

— А разве это… это так важно?

— Ах, вы плохо представляете себе, что у нас творится!

— Да, пожалуй, — словно про себя говорит Асман. Он все еще придерживает руку девушки и чувствует легкую ее дрожь.

— Самое ужасное, что все это не так просто исправить, не так просто изменить. Ту истину, например, что родина — не там, где лучше. Или тот образ жизни, за становление которого мы не ответственны, но обречены…

— Обречены… — повторяет вслед за ней Асман. — А это не слишком резко звучит?

— Как же оценить то, что с нами произошло? Все хотят «как лучше», только из этого ничего не получается. Люди друг друга ненавидят. Горожане ненавидят крестьян, потому что те не хотят поставлять продукты, не хотят кормить город, а сами пьют неснятое молоко, едят свежее масло и, не выполняя хлебопоставок, скупают в магазинах хлеб из импортного зерна. Крестьяне ненавидят горожан, потому что в городе ничего не могут купить, а за молоко, мясо, картошку и хлеб им норовят заплатить ничего не стоящими денежными бумажками. Молодежь ненавидит стариков — те не так жили и не хотят умирать, чтобы освободить им место; старики ненавидят молодежь за непомерные претензии…

— Боже мой, — шепчет Асман, он потрясен и даже как будто растерялся от столь эмоционального взрыва Доминики.

— Вам не понять происходящего в Польше. Можете вы, например, представить себе: если вам необходимо что-нибудь отремонтировать, кроме денег, надо иметь еще и водку? У нас в кухне всегда стоит пол-литра водки, так называемой «аварийной», для «панов мастеров». Мама не разрешает ее трогать — вдруг засорится раковина или забарахлит автомобиль.

Тут можно бы и улыбнуться, но у Асмана такого желания не возникает.

— Все это, надо думать, изменится, — говорит он, — не может не измениться.

— Но когда? — снова взрывается Доминика. — Вам известно, как быстро проходит жизнь?

— Мне-то известно, а вот вы едва ли это себе представляете.

— Простите, — Доминика притихает, ей неловко за бестактность по отношению к этому стареющему человеку; и чего ей вдруг пришла в голову эта банальная фраза о быстро проходящей жизни! Когда человек несчастен, жизнь совсем не кажется такой уж стремительной, напротив — представляется, будто она вяло волочится, словно хвост больной кошки… — Простите, — повторяет она еще раз. — Наверное, я испортила вам настроение, куда приятнее вы провели бы вечер с мисс Гибсон или миссис Брук.

— Можно вас попросить?

Доминика напрягается.

— О чем?

— Разрешите коснуться вашего лица. Пожалуйста! Один только раз.

Доминика отшатывается, высвобождает свою руку.

— Зачем? — шепчет она растерянно.

— Очень прошу. Скоро мы разъедемся в разные концы мира, и мне никогда уже не представится возможность видеть вас.

— Но зачем? — повторяет Доминика, и глаза ее вдруг наполняются слезами, а губы начинают дрожать. Она склоняет голову над столиком. И Асман, протянув руку, двумя пальцами, теми, которыми снимает обычно фразу в оркестре, касается щек девушки, слегка обожженных солнцем припухлостей под глазами, под не тронутыми тушью ресницами и бровями, которые обычно чуть взлетают кверху, когда Доминика смеется или даже просто улыбается. Сейчас она не смеется, сейчас, затаив дыхание и сдерживая слезы, она  в с л у ш и в а е т с я, как исполненная нежности ладонь скользит по ее лицу, легкими прикосновениями ласкает подбородок и чуть дольше задерживается на губах. Бессознательно она приоткрывает губы, и это похоже на поцелуй, в чем оба они отдают себе отчет. Глаза Асмана темнеют и расширяются, а ее — все более наполняются слезами. И кажется, вокруг воцаряется мертвая тишина (хотя от буфета доносится звон посуды) — тишина торжественная и невыразимо грустная.

— Боже мой! — шепчет Асман. — Боже мой!

Доминика отклоняется, и его рука в трепетном восторге на миг зависает в воздухе, потрясенная неожиданным счастьем, его внезапностью. Затем, очнувшись, Асман медленно опускает ладонь на стол и осторожно, бережно ее сжимает.

Кельнер приносит шампанское и крабы, и это момент постепенного возвращения к реальности. Шампанское в меру охлаждено, крабы сочны и свежи.

— И подумать только, — улыбается Асман, — ведь нас все сейчас ищут.

Эта ситуация начинает вдруг почему-то забавлять и Доминику. Она тоже улыбается, подносит бокал к губам и с улыбкой отпивает шипящий и терпкий напиток. «Будь что будет, — думает она, — такое случается раз в жизни». А Лукаш сам виноват в том, что она сейчас не с ним — зачем опять отправился в автобус слушать свое радио, бросив ее одну в баре отеля?..

— Чему вы улыбаетесь? — спрашивает Асман.

— Рада, что все нас ищут.

Первой их находит мисс Гибсон; под предлогом осмотра она таскала группу из одной пещеры в другую, и пожилые американки вконец обалдели от бесчисленных фламенко в разных исполнениях, а потому с облегчением согласились на пристанище в том самом кафе, которое облюбовал для себя Асман.

— Вам следовало бы работать в Скотленд-Ярде, — говорит он мисс Гибсон.

Сибилл вполне довольна комплиментом:

— У меня масса достоинств.

— Я вас недооценил.

— У вас еще будет возможность оценить меня.

— Мне достаточно и сегодняшнего вечера.

Действительно, благодаря сыскным талантам мисс Гибсон ситуация в кафе, когда там появляется Гарриет со своей компанией, выглядит вполне благопристойно: Доминика танцует со Скоттом Лестером, Асман — с Сильвией Брук… Лукаш сразу испытывает облегчение, как после освежающего душа в изнурительную жару, хотя в не оборудованной кондиционером пещере довольно душно и не спасают даже самые рискованные декольте и распахнутые рубашки.

— Кругом теперь столько голого тела, — ворчит Скотт Лестер, — вот человек и забыл, что такое настоящая нагота. — Он смотрит с высоты своего роста на сине-красные бантики на плечах Доминики. «Развязать бы одним рывком», — появляется у него мысль. Необузданная страсть животных, среди которых он провел столько лет своей жизни, всегда вызывала в нем восхищение и зависть. — Вам не хочется подышать свежим воздухом? — спрашивает он Доминику.

— Нет.

— И вам не жарко?

— Нет.

«Идиотка, — думает Лестер, — маленькая идиотка!»

Последними укрытие Асмана обнаруживают Блюинг и Джек. Джек явно не в духе и с каждой минутой все более раздражается: ночь без сна перед дорогой и матчем грозит ему потерей спортивной формы. Завидев отца, танцующего с мисс Гибсон, он исполнен решимости сразу же к ним подойти.

— Сейчас я выбью ее у него из головы, — говорит он Сэму. — Хотя надо признать — вкус у него неплохой.

— Это не та, — удерживает его Блюинг.

— Не та?

— Нет.

— Но ведь все остальные — старухи.

— Есть и молодые. — Сэм выискивает среди танцующих Доминику. — А вот и она! — указывает он на нее Джеку. Доминика танцует с Хуаном, и они являют собой прекрасную пару.

— И отца она предпочитает этому испанскому красавчику?

— Не знаю, кого кому она предпочитает — вообще-то она тут со своим приятелем, тоже поляком.

— Она — полька?

— Ну говорю же — полька.

Джек садится за чей-то на время танца оставленный столик. Блюинг тоже подсаживается.

— Послушай, а что, собственно, я могу ему сказать? — спрашивает вдруг Джек. — Зачем ты меня сюда притащил?

— На тебя вся надежда.

— Прекрасно! Надежда! — Джек мрачно смотрит на танцующих, отец его еще не видит, оживленно беседуя со своей партнершей.

«И, надо сказать, совсем неплохо выглядит, — думает Джек, — отпуск явно пошел ему на пользу, и отчего бы теперь с новыми силами ему не вернуться на сцену — сам же всегда говорит: „Хорошая форма придает труду радость“». Джек с этим согласен и охотнее всего вспоминает именно те матчи, которые проводил в хорошей форме, когда труднейшие мячи и стремительные броски по корту доставляли ему истинное наслаждение… «Как с ним говорить?» — после получения телеграммы Блюинга мысль эта впервые приходит ему в голову. А ведь поначалу все казалось так просто. «Слушай, отец, — мог бы он сказать ему, — перестань дурить. Столько лет ты отдал труду, чтобы обрести имя, а теперь, когда его имеешь, смешно из-за какого-то пустяка рисковать». Но сейчас, по непонятной причине, сказать отцу такое представляется невозможным. Отец, конечно, сразу же спросит, откуда он тут взялся. И вместо того, чтобы нападать, ему придется защищаться. Придется сказать и о телеграмме Сэма, разразится скандал, который добром не кончится.

— Джек, ты что скис? — прерывает его размышления Блюинг. — Сидишь и прямо на глазах киснешь!

— Зачем ты меня сюда притащил?

— Не робей, Джек! Наступает ответственный момент — они направляются сюда!

Но тут Асман замечает сына и, не отпуская мисс Гибсон, направляется ему навстречу. С радостью, в искренности которой трудно усомниться, протягивает ему руку:

— Джек! Соскучился по отцу! Я так рад! Как ты меня здесь нашел?

«Ах ты, старый лис, — думает Джек, обнимая отца, — голову даю на отсечение — ты сбежал из бара в отеле, едва увидел меня в вестибюле. Ну ладно, будем делать вид, что все было не так. Маленькая ложь часто во благо».

— Конечно, соскучился, — отвечает он, — и воспользовался адресом, который сообщил мне Сэм.

— Ах, как я ему благодарен! — Асман расцветает в улыбке, хлопает Сэма по плечу. — Милый, добрый Сэм! Просто не знаю, что бы я без тебя делал.

Губы Сэма растягиваются в неопределенной гримасе, но Асманы уже не обращают на него внимания и оба поворачиваются к мисс Гибсон. Старший шутливо кланяется:

— Знакомьтесь. Это наша патронесса, а это мой прославленный сын!

— Не преувеличивай! — улыбается Джек, хотя Сибилл ему симпатична и он не прочь произвести на нее как можно более приятное впечатление. — Для полного счастья мне не хватает только победы над Тиллем Вильдерсоном.

— Ах, конечно же, вы победите! — улыбается мисс Гибсон.

— Матч послезавтра! — с нажимом произносит Джек.

— Где-нибудь здесь? — спрашивает отец. — В Мадриде?

— Нет. В Лондоне. И я подумал… — в голосе Джека звучат давно забытые нотки детских лет, когда ему доводилось о чем-нибудь просить отца, — и я подумал: не поехать ли нам вместе…

— Но я не собираюсь в Лондон, — не дает ему договорить Асман.

— Разве?

— Нет. Сначала у меня концерт в Париже, потом в Брюсселе и затем уж в Лондоне. Впрочем, я еще не решил, поеду ли туда вообще.

— Что значит — не решил? — дискантом выкрикивает Сэм, втискиваясь между отцом и сыном. — Концерты запланированы еще год назад, контракты подписаны, афиши расклеены, дана реклама по телевидению и в печати — а ты не решил! Ты слышишь, Джек? Где взять мне здоровье? Где взять мне здоровье на этого человека?

— Сэм! — Асман сжимает Блюингу локоть, будто собираясь вывести его из зала. — Мы здесь не одни!

— Мисс Гибсон, — не снижает голоса Сэм, — отлично все понимает.

— И тем не менее не следует забивать ей голову нашими проблемами.

— Если нужна моя помощь… — Внешне мисс Гибсон как бы смущена, но, в сущности, довольна возможностью оказаться в эпицентре возможного циклона.

— Давай выйдем на свежий воздух, — просит Джек отца. — Мне нужно с тобой поговорить.

— Конечно, — охотно соглашается Асман. — Мы давно не виделись, и я совсем не в курсе твоих дел.

Они оставляют на попечение Сэма отнюдь не обрадованную этим мисс Гибсон и выходят из кафе в одуряющее благоухание испанской ночи; в зарослях вокруг неумолчно стрекочут цикады.

— Спасибо, что приехал, — говорит Асман сыну.

— Ты умеешь находить слова, обезоруживающие человека.

— Не спеши — я не закончил еще фразу: спасибо, что приехал… но сделал ты это напрасно.

— Сэм очень встревожен…

— Я сразу понял, что это его затея. А что, собственно, он тебе написал?

— Написал, что ты сошел с ума, только и всего.

Асман усмехается.

— Возможно, он и прав…

— Не шути.

— Я не шучу. Только, веришь ли — это чудесное состояние. Оно продлится еще дня три-четыре и никогда больше не повторится.

— Но через три дня у тебя концерт. В Париже, так ведь?

— Так. И с этим ничего не поделаешь. Хотя есть одна возможность… скверная, впрочем, для меня возможность: устранить причину моей здесь задержки. Сэм не говорил тебе, что мисс Гибсон, с которой ты только что познакомился, собирается завтра звонить в автомастерскую? Она хочет ускорить ремонт некоего «фиата», поврежденного в Мадриде моим автомобилем и автобусом ее группы, к которой в пути я случайно… да, случайно, присоединился… Сэм, наверное, тебе рассказывал.

— Да, что-то упоминал.

— Так вот… если «фиат» будет готов — я поеду на гастроли, если нет…

Джек отыскал в темноте руку отца и крепко ее сжал.

— Отец! Это же просто смешно.

Наступило долгое, тягостное молчание, громче стрекотали цикады, игнорируя ритм, задаваемый ударником, заглушавшим своим грохотом целый оркестр.

— Прости, я не хотел этого говорить, — взволнованно шепчет Джек, — но ведь речь идет о твоей репутации. И я не могу оставаться безучастным. Я должен предостеречь тебя, если ты сам…

— Мой мальчик!

— Нет уж, нет — тебе не удастся разоружить меня своими нежностями. Я обязан тебе помочь, кроме меня, у тебя никого больше нет, и кого еще может так волновать твое доброе имя, как меня.

— Поскольку оно и твое тоже.

— Именно, поскольку и мое тоже. И потому мне надлежит думать о его престиже. Не представляю, как бы я мог отменить какой-нибудь свой матч!

Асман в темноте опять улыбается. Джек начинает его умилять. Он опасался, что разговор будет труднее, а вот ведь Джек так трогателен, и он уже не сердится, ничуть не сердится за его приезд. Да, Джек ни за что не отменил бы матч, сейчас нет, пока еще нет… В блаженном своем незнании философии, литературы и музыки теннис он почитает величайшим достижением человечества. На все уговоры пойти чему-нибудь учиться или хотя бы время от времени читать он, пожимая плечами, обычно отвечал — совершенно неотразимым, с его точки зрения, по убедительности — доводом: разве кто-либо посмел бы укорить Эйнштейна или Фолкнера за то, что они не играли в теннис? «Да, Джек ни за что бы не отменил матч… Теперь — нет, пока еще нет…»

— Ты представляешь, какой разразится скандал? Никто не поверит, что ты болен, а эти бабы-туристки разнесут по всем Соединенным Штатам истинный повод твоего отказа от концертов.

— Представь, меня это совершенно, ну ничуточки, не волнует.

— А должно волновать! Концерты — это для тебя всегда было так важно, и действительно, что может быть важнее?

«Не скажу ему о девчонке, — думает Джек, — не скажу, что Сэм все мне рассказал…» Они приняли за правило не касаться таких тем, отец был за него спокоен, зная, что он не способен на безрассудства. Даже без памяти влюбившись в Риту Пат, он сказал отцу, что женятся они не раньше, чем окончательно распрощаются с теннисом. Иначе какой смысл: они никогда не будут вместе, разве что в смешанных парных матчах. А теперь не он, а отец теряет голову из-за какой-то стриженой соплюшки; хорошо еще, что это не случилось при жизни матери, хотя…

— Отец! — тихо говорит Джек, продолжая держать его руку. — Я ведь так всегда тобой гордился!

— Не вижу ничего, что может мешать тебе делать это и впредь.

— Но… концерты…

— Я тебе сказал: есть еще шанс, что я поеду. Вот и все…

«Ах да, мисс Гибсон! — вспоминает Джек. — Завтрашний ее телефонный разговор с авторемонтной мастерской в Мадриде, где стоит «фиат» поляков! Если она сумеет договориться…»

Они возвращаются в кафе, и Джек отыскивает мисс Гибсон.

— Мне нужно с вами поговорить, — начинает он сразу, пригласив ее танцевать.

— С удовольствием! — улыбается мисс Гибсон.

— Но лучше — не здесь. Давайте отыщем местечко поспокойнее… вопрос у меня сложный.

— Спокойнее всего будет у меня в номере. Нам все равно пора уже возвращаться в отель. Мои дамы, кажется, вдоволь напрыгались. Я и сама просто с ног валюсь.

— Но, похоже, они готовы развлекаться и дальше.

— На них нет угомона. Эти бабы меня скоро совсем доконают. Тем только утешаюсь, что, может, и моя старость будет такой же.

— Смешно, когда вы говорите о старости.

— Смешно? А вы никогда не думаете о старости?

— Нет. Я даже представить не могу, что буду старым. — Джек смеется и крепко прижимает к себе мисс Гибсон сильной рукой теннисиста, а она рассматривает великолепные зубы и красивое лицо этого статного американского парня — его хоть сейчас прямо на рекламу.

«Может быть, он и впрямь никогда не станет старым, — думает она, — может, ему это удастся!» И с подчеркнутым значением произносит:

— Номер двадцать восемь, третий этаж! Переждите, пока в коридорах прекратится хождение, и не стучите в дверь. Стук слышен в соседних номерах.

— Понимаю.

— Мне, как руководителю группы, приходится более строго соблюдать нормы поведения, чем моим подопечным.

— Понимаю, — повторяет Джек. Его охватывает тревожное возбуждение, и он даже забывает, о чем собирался говорить с мисс Гибсон в ее номере двадцать восемь на третьем этаже, куда «входить без стука». Надо бы потанцевать и с полькой, чтобы самому убедиться, действительно ли можно из-за нее… Но у него нет на это никакого желания, ни малейшего желания, и, пытаясь ускользнуть от Блюинга, он пробирается к выходу. Сэм, однако, не из тех людей, с кем можно разминуться даже в самой невообразимой толчее; он догоняет Джека у двери и хватает его за локоть.

— Ну что?

— Все то же.

— Не едет?

— Нет. Впрочем, у него есть какие-то мотивы, однако история сложная и от нас не зависящая. Хотя, если подумать, возможно, я и сумею кое-что предпринять.

— А мне сказать не можешь?

— Сейчас нет. Буду действовать. А пока моя мечта — холодный душ. С утра не был в ванной, а поскольку уже вторая половина ночи — то, значит, со вчерашнего утра, мой дорогой.

Отделавшись от Сэма, Джек ловит такси и едет в отель, принимает душ и растягивается на кровати, прислушиваясь к доносящимся из коридора звукам. Вскоре громкий говор извещает, что группа вернулась из Сакромонте, а постепенно наступающая тишина — что дамы разошлись по своим комнатам и готовятся ко сну. Когда шаги и хлопанье дверей смолкают, Джек встает, приглаживает перед зеркалом непокорные волосы, на мгновение огорчается, что, получив телеграмму Сэма, вскочил в такси налегке: сейчас пригодилась бы свежая рубашка — как-никак, он идет все-таки на свидание с девушкой. Уже в дверях он в задумчивости останавливается, потом идет к телефону, узнает у портье номер апартаментов отца и сначала направляется к нему в тайной надежде, что разговор с мисс Гибсон, может быть, и вообще не потребуется, если он еще раз поговорит с отцом; но его стук остается без ответа, из-за двери не слышится отцовского «войдите», хотя он дважды повторяет: «Это я — Джек!», как делал в детстве, когда хотел войти в комнату, где отец работал. Сейчас отец не работает и, скорее всего, еще не спит, поскольку портье сказал, что мистер Асман взял ключ минуту назад; значит, он просто не хочет с ним разговаривать, и, значит, надо идти в номер «двадцать восемь, третий этаж, входить без стука», лучше так, чем стучать безответно, все-таки какое-никакое утешение: хоть одни двери перед ним откроются…

Мисс Гибсон встречает его в розовом купальном халате, пахнущая свежестью.

— Простите, я только что из ванной.

— Я тоже, вернувшись, первым делом бросился под душ.

— Глоток виски?

— Нет-нет! Спасибо.

— Что — слишком поздно? Вернее — слишком рано? Уже четыре утра.

— Я вообще не пью. Только иногда — немножко вина. И пока играю, взял себе за правило — не пить.

— А я глоток выпью, — мисс Гибсон с некоторым смущением наливает себе виски.

— Я долго вас не задержу. — Джек несколько смущенно садится в предложенное ему кресло. — Речь пойдет о моем отце. Вы знаете, конечно, что он не хочет ехать на концерты, объявленные в Париже, Брюсселе и Лондоне?

— Я что-то слышала от мистера Блюинга.

— Мне Блюинг сказал больше.

— А именно?

— Он говорит, что это как-то связано с вашей группой… вернее… с некоторыми членами группы… — сбивчиво начинает Джек.

— Понимаю.

«Если понимает, могла бы и помочь, — думает Джек, — сказать это вместо меня, прояснить ситуацию, назвать имя и не заставлять меня… меня…»

Но мисс Гибсон ничем помочь ему не в силах, она сама не уверена в своих подозрениях. И вообще жалеет, что связалась с этой польской парой… Взяла на себя ответственность, того и гляди, разразится скандал!.. Боже, а какой бы грандиозный скандал был, если бы речь шла не об этой польской соплюшке, а о ней самой…

— По мнению Блюинга… — продолжает Джек, не найдя поддержки, — все осложнения возникли из-за польки, присоединившейся к вашей группе…

— Возможно, — с трудом выдавливает из себя мисс Гибсон.

— Да… Вы так полагаете?

— Думаю, вам лучше знать вкусы своего прославленного отца, — язвительно замечает Сибилл.

— Мы не часто видимся. Значит, полька в данном случае все-таки не исключается?..

— Похоже, да.

— Вот поэтому я к вам и пришел.

— Поэтому?..

— Да. Я слышал, вы собираетесь завтра звонить в Мадрид в автомастерскую, где ремонтируется «фиат» поляков.

— Я обещала Лукашу это сделать. Он хочет как можно быстрее вернуться домой.

— Прекрасно. В этом единственный выход. Чем быстрее они уедут, тем лучше.

— А какова в этом моя роль?

— Пообещайте… этим ремонтникам… Пятьсот… тысячу долларов! Пусть они пошлют человека в Турин и привезут недостающие запчасти. Я оплачу все расходы… Сумма не имеет значения… Я ведь специально прилетел сюда, чтобы как-то изменить ход событий.

— А не проще было бы, — задумчиво говорит мисс Гибсон, — предложить эту тысячу…

— Кому?

— Ах нет. Вздор. Абсолютный вздор, — шепчет Сибилл, хотя чувствует, и даже уверена с мстительной оскорбительностью, что это совсем не вздор. — Хорошо, я попытаюсь именно на таких условиях договориться с Мадридом.

— Спасибо.

Собственно, теперь ему следовало бы встать и уйти, время было уже достаточно позднее. «Когда же она проснется, чтобы позвонить в Мадрид, — думает он, — если до сих пор еще не ложилась спать?»

— Не буду больше вам мешать, — говорит он, не двигаясь с места.

После дороги, долгого суетливого дня и бессонной, полной напряжения ночи наконец-то наступила вроде бы минута отдохновения. Во всяком случае, ему удалось что-то предпринять, что-то уладить в этой глупой истории, и теперь можно посмотреть на эту девушку уже не как на руководительницу группы, которая должна завтра звонить в Мадрид по поводу ремонта автомашины, а просто как на прелестное создание в купальном халате, пахнущее свежестью… Ну и виски тоже.

— Я отучил бы вас от дурной привычки пить виски под утро, — говорит он.

— Отучили бы? — Сибилл охотно подхватывает новый поворот в ситуации.

— Да, отучил бы. Будь у меня только на то время.

— Главное — что у вас появилось желание.

— Есть девушки, которым не годится пить виски и посещать ночные рестораны…

— Увы, я вынуждена их посещать по долгу службы. Все женщины, приезжающие на склоне лет из Америки в Европу, обожают посещать ночные рестораны. Им не удавалось это в молодости, вот они и пытаются наверстать упущенное, освободившись наконец из-под опеки отцов и надзора мужей.

— В сущности, в этом есть что-то очень грустное.

— Мне тоже так кажется.

— Коллективное одиночество. По мне, так уж лучше — полное.

— Да, но вы имеете в виду одиночество добровольное, а это не совсем то. От добровольного в любой момент можно избавиться, достаточно только захотеть, а этих женщин от одиночества ничто уже не избавит. Хотя… случаются неожиданности…

— Конечно. Но, возвращаясь к дурным привычкам, от чего мне хотелось бы вас отучить, — Джек пытается уйти от исчерпанной, как ему кажется, темы, — я надеюсь, урок не будет вам неприятен.

— Вы полагаете?

— Уверен.

— У вас есть свой метод?

— И думаю — безотказный. — Джек неторопливо встает с кресла, склоняется над Сибилл и целует ее в губы. — Вот мой метод — я целую девушку и говорю ей при этом: вы само благоухание и свежесть.

— Повторите, — шепчет Сибилл. — Я всегда была непонятливой ученицей.

Джек целует ее еще раз, но тут же садится обратно в кресло.

— Мне, пожалуй, пора уходить. Гоните меня.

— Я не буду вас гнать, — чуть слышно шепчет Сибилл.