В семь утра кафе отеля «Версаль» уже заполнено. Американская группа покидает Гранаду. Кельнеры торопливо разносят кофе, чай и соки, из кухни доносится запах подгоревших тостов.
У мисс Гибсон — она чудесно спала эту ночь, — с вечера оплатившей все счета и уладившей все гостиничные формальности, наконец-то выдается свободная минута. Ее тревожит только мысль, что Асман, наверное, проспал и его придется ждать. Она уже собирается послать в его апартаменты боя, и в этот момент портье вручает ей письмо.
— Мистер Асман просил передать это вам.
— Мистер Асман?
— Он уехал на рассвете вместе с господином Блюингом.
Мисс Гибсон нетерпеливо вскрывает конверт. Письмо короткое, достаточно одного взгляда, чтобы охватить его целиком.
— Уехал… — шепчет она растерянно, — но вчера он ничего не говорил…
— Он собирался улететь первым самолетом в Мадрид, а оттуда — в Париж. Надеюсь, он не опоздал.
— Надеюсь, не опоздал, — машинально повторяет мисс Гибсон.
За столом сразу поднимается шум: все хотят знать, решил ли Асман давать концерты, и, когда мисс Гибсон это подтверждает, дамы, для которых эта история стала чуть ли не делом чести, вздыхают облегченно.
Доктор теологии и медицины нежно улыбается Доминике, а та, мужественно это перенеся, отвечает ей заговорщицкой улыбкой, хотя под столом впивается ногтями в сиденье стула, стараясь овладеть собой, чтобы никто, и прежде всего Лукаш, не догадался о ее состоянии. У портье наверняка есть письмо и для нее, хорошо, что его не принесли вместе с письмом мисс Гибсон, ей надо самой пойти за ним, но как это сделать, не привлекая к себе внимания?
— Мне кажется, я забыла в ванной зубную щетку, — говорит она Лукашу.
— Я проверял, в ванной ничего не осталось.
— И все же я посмотрю. Как я буду в Мадриде без щетки?
— Купишь новую. К счастью, здесь это не проблема.
— Это ты сказал, а не я, — подколола его Доминика и встала со стула. — Я все-таки возьму у портье ключ и загляну в номер. Может, еще что-нибудь осталось.
— Как знаешь, но лучше бы ты доела завтрак. Пора уже садиться в автобус.
— Я никогда не заставляла себя ждать. — Тон у Доминики вызывающий, что сразу привлекает внимание соседок по столу.
— Тем более не следует этого делать под занавес, — примирительно говорит Лукаш.
— Не беспокойся!
Доминика чуть ли не бегом мчится в регистратуру, просит ключ, а потом, с замиранием сердца, спрашивает:
— Мистер Асман не оставил для меня письма?
— Нет, сеньорита.
— Вы уверены? — Доминика чувствует, как кровь приливает к лицу.
— Да, сеньорита.
— А… может быть, дежурил кто-нибудь другой?
— Я заступил с полуночи…
Доминика поворачивается, собираясь вернуться в кафе, на полдороге вспоминает, что у нее остался ключ от номера, возвращается к лифту, поднимается на последний этаж, выходит и останавливается в коридоре у окна. Отсюда можно в последний раз окинуть прощальным взглядом Гранаду, Альгамбру и Хенералифе, заснеженную гряду Сьерра-Невады…
«Почему же он не написал ни единого слова? — думает Доминика с горьким чувством обиды и досады. — Вчера был так мил и вдруг уехал, даже не простившись…» Правда, он дал ей визитную карточку, посчитав, возможно, что этого достаточно. Ну что ж, больше ничего и не надо, у нее есть его адрес, и она всегда сможет… Он знает, что она всегда сможет…
Доминика открыла сумочку, проверила, на месте ли визитная карточка Асмана, лежавшая в особом отделении рядом с карточкой Гарриет, которую та дала ей еще в Мадриде. С минуту она подержала карточку Гарриет в руке, раздумывая, достойна ли она чести находиться рядом с карточкой Асмана и не следует ли ее выкинуть в стоящую поблизости мусорную корзину? Однако отказывается от этого намерения, закрывает сумку и, вызвав лифт, спускается вниз. Отдавая ключ, одаривает портье улыбкой.
— Сеньорита ничего не забыла?
— Нет.
— Бывает, что просто кажется…
— На всякий случай лучше проверить.
— Конечно!
Надо бы уже уходить, но в ней все еще теплится надежда, что портье вспомнит о письме Асмана и с извинениями вручит ей. Но ничего похожего, увы, не происходит. Гостиничные бои грузят багаж туристов в автобус, самое время поскорее вернуться в кафе и доесть завтрак. Поездка в Мадрид начинается невесело, стоит ли обрекать себя еще и на голод.
Лукаш даже не спрашивает о зубной щетке, и это почти оскорбительно; Доминика раздумывает, садиться рядом с ним или предпочесть общество какой-нибудь миссис. Эти старухи, правда, ей опротивели своими пересудами — имеет, не имеет Асман права срывать гастроли, хотя должны бы радоваться, что он столько времени провел в их обществе. Лучше всего сесть бы в машину Гарриет — она тоже сразу после завтрака выезжает в Мадрид, но это выглядело бы демонстрацией, а ей пока нельзя не думать о благосклонности мисс Гибсон — в Мадриде не раз еще придется прибегать к ее помощи в получении страховки и автомобиля из ремонта.
Делать нечего, она садится в автобус рядом с Лукашем. Он молчит и в мыслях наверняка уже на том вулкане, каким стала их родина. На его хорошее настроение вряд ли можно рассчитывать. К счастью, сидящая впереди Мэри Бронтон оборачивается и протягивает ей распечатанную плитку шоколада. Доминика принимает угощение с благодарностью. «Может, годы пройдут, — думает она, — пока кто-нибудь угостит меня шоколадом, в Польше, если кто-то что-то и достает, то наверняка только для себя…»
— Все имеет свой конец, — говорит Мэри Бронтон.
— Что именно? — спрашивает, очнувшись от своих мыслей, Доминика.
— Наше пребывание в Испании. А мне бы хотелось начать все сначала.
— Мне тоже, — тихо говорит Доминика.
— Все время у меня было такое ощущение, будто мой Джеймс находился здесь вместе со мной. Дома я слишком явственно чувствую, что его уже нет, а здесь мне кажется, что он среди нас, и порой я даже с ним разговариваю…
— Разговариваете?.. — Доминика не может скрыть испуга. И сразу же возникает чувство досады: вот Лукаш с ней рядом, живой и реальный, а она с ним не разговаривает. Асман, наверное, теперь в Париже, и возможно, им никогда больше не доведется разговаривать… Все так трагически переплелось, и единственное утешение — визитная карточка в ее сумке и восемьсот долларов, ждущих ее в кассе страховой компании. Вместе с полученными от Асмана за килимы это уже целый капитал на всякий непредвиденный случай. Нет, она не станет себе покупать ни юбки, ни куртки, не соблазнится даже сапогами, о чаевых и говорить нечего, хотя они и возвращаются в прежний мадридский отель, где она поклялась себе щедро их раздавать. Не время сейчас для всех этих глупостей, она должна привезти все полторы тысячи долларов домой или… Да, «или» существует, и она не может избавиться от мысли об этом «или»… голова идет кругом…
На этот раз плитка шоколада появляется из-за спины Доминики.
— Пожалуйста! — говорит Лоурен Клайд. — Не хотите угоститься?
— Хочу. — Доминика отламывает изрядный кусок шоколадки и снова думает, что в Польше… «К черту! — хватит этих сопоставлений, каково же нам будет после возвращения на родину».
— Путешествие было чудесным! — вздыхает миссис Клайд. — Жаль, что оно так скоро кончилось.
— Жаль, — соглашается Доминика с полным — по-детски — ртом шоколада, но погруженная — совсем по-взрослому — в печальные мысли.
— Отлично продуманный маршрут и прекрасное общество, что еще нужно? Надеюсь, вам было с нами хорошо?
— О да! Спасибо! — «Хоть бы она перестала болтать, — думает Доминика, — мне надо подумать, подумать, может, о самом главном в жизни, у меня так мало на это времени, а я сама должна принять окончательное решение, сама, только сама… Вдруг на почте в Мадриде меня ждет письмо из дому, а в нем то самое слово, которое мне нужно, чтобы принять решение и… Да! Для оправдания!»
Ей почему-то вспомнилась комната с тремя креслами в углу, где она с родителями по вечерам смотрела телевизор. Лукаш почти всегда в это время — особенно перед отправкой проекта на конкурс в Лиму — чертил у себя в мастерской, и она сидела дома. Эти вечера наводили на нее скуку, она злилась на Лукаша за то, что он мало уделяет ей времени, но сейчас этот уголок с креслами перед телевизором представлялся ей пристанью, где она могла оставаться все еще ребенком — хотя уже и не смотрела детских мультиков перед сном, — где ей, отгороженной от жестокого, холодного мира экраном телевизора, не надо было принимать никаких решений. Но остался ли еще этот безопасный уголок, не вторгся ли и туда через хрупкую границу экрана грозный мир с его бедами и злом? А разве нельзя создать такой уголок где-нибудь в другом месте и почему она должна бояться даже думать об этом? Нет, она должна об этом думать, если уж она здесь. Она прочно тут обоснуется, потом заберет родителей; влиятельная польская эмиграция не раз помогала полякам и самой Польше и наверняка приносила ей куда больше пользы, чем враждующие земляки на родине. Мама сразу бы нашла работу, со своей профессией она везде найдет работу, хуже с отцом… Может ли он здесь считаться инженером-химиком? После стольких лет директорства вряд ли приходится говорить о какой-то его квалификации.
«Я создала себе здесь столько проблем, — думает Доминика, — что не знаю теперь, как из них выпутаться… Может, лучше было бы вообще не иметь этих долларов и смиренно вернуться домой с пустой сумкой? Все представлялось бы значительно проще без несбыточных соблазнов». Ее охватывает злость на Лукаша — еще этот Лукаш! — за то, что для него эта проблема, эта проблема проблем, предельно проста, за то, что он не разделяет ее сомнений, за то, наконец, что она так легко сбросила его со счетов в своих планах. «Нет, я же от него не отрекалась, — думает она в смятении, — нет, еще нет, все еще можно спасти…»
— Лукаш! — трясет она его за плечо. — Ну опомнись же! Это же наши последние дни в Испании!
— Ну и что?
— Прошу тебя, не заводись! Я и заговорила с тобой на эту тему здесь, в автобусе, чтобы ты не стал орать… У нас будет полторы тысячи долларов! Это сумма, с которой можно… с которой можно…
— Что… можно?
— Ах, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, зачем тебе надо, чтобы я все называла своими именами?
— Надо!
— Там, у нас, не скоро все наладится. Возможно, дело дойдет даже до кровопролития… Боже милостивый, зачем нам туда лезть?
— Если дойдет до кровопролития, на наших границах это не остановится, все прекрасно понимают.
— Но хуже-то всего будет у нас!
— Не знаю, где будет хуже. — Лукаш умолкает. — И вообще, эти рассуждения не имеют смысла. Не думаю, что мы сами поднимем меч и сами подставим под него голову. Мы на пути больших перемен. Как их добиться, как добиться, чтобы стало лучше, и кто за нас и для нас это сделает, если мы умоем руки?!
— А ты сам по крайней мере знаешь, — взрывается Доминика, забывая, что минуту назад просила Лукаша не кричать в автобусе, — ты сам по крайней мере знаешь, по какую сторону баррикады стоишь?
Лукаш выдерживает ее взгляд:
— При чем тут баррикады? Будет достигнуто согласие. Иначе быть не может. Усобицы для поляков всегда были так же опасны, как и нападение врага. И я уверен… уверен, что все это поймут. Слишком велика ставка…
Доминика стучит кулачком в грудь Лукаша, уже не замечая, что половина автобуса обращает на них внимание, и Мэри Бронтон не сводит с них глаз, и супруги Лестер, сидящие по другую сторону прохода, демонстративно не скрывают своего огорчения, и кричит:
— Ну и поезжай туда! Торопись! Строй свои кошмарные коробки! А твой отец не вернется, вот увидишь! Он мог написать нам, когда вернется, но не написал ни в одном письме. Я все время тебя об этом спрашивала, а ты так и не понял — почему?
Выстрел попадает в цель. В самое сердце. Лукашу нечего ответить, Доминика уверена в этом, но и она умолкает: у нее перехватывает горло, губы дрожат, и она плачет, как ребенок, не сдерживая слез и не пряча лица.
К счастью, Хуан (возможно, он тоже видит эту сцену, так как сидит впереди, лицом к туристам) берет микрофон и оповещает:
— Внимание! Мы приближаемся к восточным склонам Толедских гор. Здесь мы остановимся в ущелье в городке Пуэрто-Лапико в знаменитом трактире, где Дон Кихот провел ночь в бдении перед посвящением в рыцари. Вы сможете сфотографироваться у бронзовой его фигуры, установленной во дворе трактира…
Автобус останавливается на паркинге перед постоялым двором. Здесь уже полно туристов. Щелкают затворы фотоаппаратов, жужжат кинокамеры. Черноокая красотка, продающая открытки и статуэтки Дон Кихота, только успевает поворачиваться: всех надо обслужить. Кто знает, не здесь ли достигла наивысшего пика слава Сервантеса, обогатившая множество людей, тогда как сам он прозябал в нищете, а бессмертное свое творение писал в тюрьме, сидя на воде и хлебе.
— Встань рядом с Дон Кихотом, — говорит Скотт Лестер супруге. — Обними его!
И миссис Лестер обнимает странствующего рыцаря, с улыбкой глядя в нацеленный на нее объектив.
— Иди сюда, к нам! — зовет Доминику Гарриет, вручившая свой фотоаппарат какому-то немцу, чтобы он сфотографировал их группу.
— Зачем? — медлит Доминика, опасаясь, что на ее лице будут заметны следы слез.
— Хочу показать тебя в Швеции. Я не теряю надежды, что ты к нам приедешь.
— Да-да, — со смехом подтверждает Ингрид, — она на это надеется.
— Напрасно, — обрывает Доминика и становится между Мануэлем и Карлосом, обняв их обоих.
— Зря мы потратили две недели, — шепчет Мануэль.
Доминика смотрит ему прямо в глаза:
— Что ты имеешь в виду?
— Мы могли бы провести их гораздо приятней.
— Ты и я?
— Да. Ты и я. Карлос жмет ей руку:
— Ты все время была такой недоброй. Не жалеешь об этом?
Доминика переводит взгляд на Карлоса:
— Может быть, чуточку.
— Только чуточку?
— И это уже много.
«Значит, могло быть и такое — славные ребята, ни к чему не обязывающий флирт, приятные воспоминания…» И это она упустила, все можно упустить, если хочешь слишком многого.
— Выпьешь вина? — предлагает Карлос.
— Охотно!
— Херес или «Tio Pepe»?
— Все равно!
— Ла Манча пьет только вальдепеньяс, — замечает Мануэль.
— А я пью шерри, — говорит Гарриет.
— Ты же за рулем! — напоминает Яльмар.
— Отцепись!
В трактире полумрак, воздух пропитан винными парами. Огромные кувшины с вином стоят в самой темной, нижней, полуподвальной, части трактира.
— Это «тинаха», — говорит Мануэль. — Хуан не сказал, что их делают гончары в Тобосо, известном во всей Испании не только благодаря Дульсинее.
Белозубая девушка с улыбкой наполняет глиняные кубки и подает гостям.
— За утраченные иллюзии! — предлагает тост Доминика.
— Мои еще не утрачены, — улыбается Гарриет, поднимая свой кубок.
На стене висят связки лоснящихся копченых колбасок, салями с седым налетом и вяленые окорока, от которых бармен отрезает ломти красного мяса.
— Колбаски здесь самые-самые настоящие, — поясняет Карлос, заказывая блюдо украшенных зеленью копченостей.
— Что значит «настоящие»? — спрашивает Ингрид.
— Из ослиного мяса. Настоящие испанские колбаски делаются обязательно из ослиного мяса, тогда и вкус у них неповторимый.
Гарриет откусывает кусок колбаски своими крепкими зубами:
— Чудо!
«Значит, могло быть и так, — думает Доминика. — А могло быть и иначе: Асман в этом баре, Асман у статуи Дон Кихота… Снимок с ним имел бы совсем другую ценность, выпитое с ним вино — другой вкус, иной смысл имел бы и долгий день от Гранады к Мадриду. Но могла быть еще и обычная нежность Лукаша, ощущение безопасности от его близости, от самого его присутствия…»
— Ты куда? — окликает ее Карлос, когда Доминика протискивается сквозь толпу у бара.
— Я сейчас вернусь.
— В Мадриде, — кричит ей вдогонку Гарриет, — я — первым делом на почту. Вы поедете с нами?
— Да! Я — обязательно! Не знаю, как Лукаш…
«Сейчас я у него спрошу, — улыбается про себя Доминика, — вот он, прекрасный повод; отличный вопрос, самый нейтральный, но позволяющий начать разговор; если люди друг друга любят, любое слово — после ссоры — легко их примирит. Если люди друг друга любят… — мысленно повторяет Доминика, — если любят…» И в ней что-то оттаивает, недавнее озлобление улетучивается, ведь они не переставали любить друг друга, это ясно, только она… несколько дурацких слов…
Лукаша, однако, нигде нет: ни в таверне у кувшинов с вином, ни во дворе у бронзовой фигуры Дон Кихота, и Доминика — в ней снова все леденеет — направляется на паркинг к автобусу, — конечно же — он здесь, слушает с Гомесом радио!
Доминика останавливается, не зная, что предпринять, и тут с радостью слышит, как мисс Гибсон созывает группу, хлопая в ладоши.
Еще минуточку, — просят дамы.
— Нет-нет! — Сибилл непреклонна. — Впереди долгая дорога!
Однако куда важнее то, что в Мадриде ее должна ждать телеграмма от Джека Асмана, обещавшего — в случае победы над Тиллем Вильдерсоном — ей об этом сообщить.
И телеграмма есть! Есть!
Едва только группа появляется в вестибюле отеля, портье с улыбкой — словно знает содержание — подает телеграмму мисс Гибсон. Сибилл дрожащими руками вскрывает депешу и вспыхивает радостным румянцем.
«Дорогая, — сообщает Джек, — ты оказалась права, я был в прекрасной форме. Без труда победил Тилля. Жду тебя в Лос-Анджелесе. Целую. Джек».
Шум ангельских крыл заполняет вестибюль. Мисс Гибсон бросается на шею доктору теологии и медицины, потом обнимает миссис Стирз.
— Хорошее известие? — спрашивают те.
— О да! Чудесное!
Кроме того, у портье есть и другое известие — для поляков. Автомобиль можно получить до восьми часов вечера. Дневная сиеста продлевает рабочий день в Испании до позднего вечера, так что и Доминика — пока Лукаш будет заниматься машиной — успеет получить деньги в страховом агентстве, а потом с Гарриет съездит на почту.
Снова Гран Виа, пестрый поток пешеходов в эту предвечернюю пору, проспект Алькала с десятью проезжими полосами и площадь, где струи фонтана богини Кибелы так освежают воздух… И почта. Дворец связи, с толпой туристов у входа.
— Освежим ноги в фонтане? — спрашивает Гарриет, припарковав автомобиль.
— Потом, — предлагает Доминика. Нетерпение гложет ее, она отыскивает окошко «До востребования» и становится в длинную очередь.
— Мы придем к тебе, — говорит Гарриет, — или ты приходи к нам, мы будем у окошка переводов.
Многолюдье в огромном зале ошеломляет. Доминика прикрывает глаза, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. Письмо из дома! Оно может быть, только если опоздало к моменту их первого приезда в Мадрид. Авария с машиной изменила весь их маршрут: они планировали возвращаться другим путем — из Гранады через Валенсию и Барселону к французской границе. «Теперь нам наверняка не побывать ни в Валенсии, ни в Барселоне… Хотя, собственно, почему? У нас же тысяча пятьсот долларов! — Доминика крепче прижимает локтем сумку с деньгами. — «Может, лучше носить ее на груди, как в прежние времена польские крестьянки, когда отправлялись на рынок…» Она усмехается, уже и в помине нет мысли, что лучше бы этих долларов вообще не было, они словно волшебная палочка, с помощью которой можно получить все что угодно, например целую неделю беззаботного времяпрепровождения с Лукашем в Барселоне…
При мысли о Барселоне она забывает даже распечатать письмо из дому, которое получила в окошке. Адрес на конверте написан красивым почерком матери, и возможно, в письме есть то слово, которого сейчас она страшится. «Неделя в Барселоне, а там будь что будет!» — бьется в голове мысль.
Она отыскивает Гарриет и ее компанию возле окошка, где выдают телеграфные переводы. Гарриет в бешенстве, не в лучшем настроении Ингрид и Яльмар.
— Будем сидеть в «Ритце», пока не пришлют деньги!
— Или продадим автомобиль, — предлагает Ингрид.
— Тихо, девочки! — проявляет наконец характер Яльмар. — Прежде всего надо дать домой телеграммы.
Они берут бланки, пишут по нескольку слов — в целях экономии, — а Доминика стоит рядом, так и не распечатав письмо. Конверт она вскрывает, только когда все опускают ноги в фонтан, обе шведки и Карлос с Мануэлем все допытываются, отчего это она не читает письма, которое так ждала?
— От мамы?
— От мамы.
— Это же надо — какое длинное письмо, — удивляется Яльмар, хотя письмо вовсе не длинное.
«Дорогая Доминика, — читает она вслух, а они, не понимая чужого языка, наклоняют головы набок и очень похожи в этот момент на собак, прислушивающихся к звукам человеческой речи. — Получила твое письмо из Марселя. Я говорила тебе, что это прекрасный город, и мне всегда мечталось, чтобы ты его увидела. Когда мы с отцом ездили на юг Франции, ты была еще совсем маленькой и мы не могли взять тебя с собой, но в каждой открытке к бабушке писали: Доминика обязательно должна это увидеть. Открытки наверняка где-нибудь дома, и ты можешь это проверить. У нас все те оке горести: забастовки и волнения, все длиннее становятся очереди буквально за всем, а самое унизительное — за хлебом накануне свободных суббот. Чтобы купить хлеб в пятницу, приходится вставать в пять утра. Можешь себе представить, на что я гожусь в этот день в больнице. Агнешка и Войтек — в Вене, прислали оттуда письмо тетке. Несколько дней назад по нашему телевидению передавали репортаж: из тамошнего пересыльного лагеря для беженцев, и мне показалось, что они мелькнули в толпе. Условия в лагере более чем жалкие: нищенство и изматывающее, порой безнадежное ожидание разрешения на выезд куда-нибудь дальше. Но у Агнешки всегда были крепкие нервы, жаль только, что ее мать в этом не убеждена и дни напролет заливается слезами. Дела у отца с работой все еще в подвешенном состоянии. Ведутся разговоры о переквалификации (что за страшное, даже по звучанию, слово!) увольняемых людей, но как можно переквалифицироваться (ужас!), если человеку почти пятьдесят?!Твои родители».
Передай от меня привет Лукашу. Не пишу подробно, поскольку не уверена, застанет ли вас это письмо в Мадриде и не вернется ли из этого прекрасного города обратно в нашу грустную Варшаву.
Вместе с папой крепко тебя целуем!
— Хорошие новости? — спрашивает Гарриет.
— Нет! — коротко отвечает Доминика.
Вода в фонтане холодная, и, опустив в нее ноги, отдыхаешь, отдыхаешь, сидя здесь, на такой прекрасной площади, в самом сердце города, который с наступлением вечера словно оживает после изнуряющего зноя.
— Мне не хочется отсюда уходить, — шепчет Доминика.
— Ну и давай сидеть, — соглашается Гарриет, повыше задирая юбку и поливая водой загорелые бедра. — В котором часу вы завтра уезжаете?
— Лукаш хочет выехать рано утром.
— Значит, мы больше не увидимся, я буду завтра спать до обеда.
— Я тоже, — потягивается Ингрид.
— И не попрощаетесь с нами? — спрашивают испанцы. — Мы утром возвращаемся в Саламанку.
— Сегодня попрощаемся, да хотя бы сейчас! — Гарриет натягивает юбку на колени, вытирает о нее мокрые руки и обнимает юношей. — Вы не сожалеете об этих двух неделях?
— Нет, — довольно вяло отвечают те.
Яльмар трясет им руки.
— В будущем году мы опять приедем в Испанию. А знаете что? Давайте встретимся здесь!
— Прекрасно! — восклицают Гарриет и Ингрид. — Встретимся здесь!
— Я не смогу, — говорит Доминика.
— Не сможешь? — огорчаются юноши.
— Вы же знаете, почему я не могу обещать.
— Я не так уж в этом уверена, — говорит Гарриет.
— А вообще, действительно, давайте попрощаемся здесь.
Они целуются и обнимаются — юноши наконец-то получили на это право, — обещают друг другу писать. Потом прощание с фонтаном, с площадью, с десятью рядами проезжих полос на проспекте Алькала, с заполненной пешеходами Гран Виа — и Доминика, подняв в прощальном приветствии руку, выскакивает из машины Гарриет, та включает с места вторую скорость, и машина поворачивает обратно к отелю «Ритц».
У входа Доминика встречает Лукаша, который, словно забыв о ссоре, издали ей кричит:
— Машина как новая! Посмотри, она на стоянке! Надо только перенести из холодильника наши консервы, и можно ехать!
— А сейчас ты куда?
— Послушаю еще последние известия. Гомес сказал, что в Польше начались голодные марши.
— Голодные марши…
— Да. Хочу послушать вечерние сообщения.
— Голодные марши, голодные марши… — повторяет Доминика. В душе у нее опять что-то обрывается и леденеет. Она берет у портье ключ, поднимается в лифте наверх, с лихорадочной торопливостью открыв дверь номера, бросает в чемодан все, что успела выложить, вернувшись из Гранады, потом захлопывает чемодан и — решив не экономить на чаевых — вызывает боя.
— Позови такси и снеси вещи.
Последний взгляд вокруг — не осталось ли чего, — затем в сумку: так, деньги и визитная карточка Асмана на месте; и наконец: дверь, лифт, ключ — на стойку портье… Бой ждет у такси, получает чаевые — более щедрые, чем ожидал, — с поклоном захлопывает дверцу машины.
— Куда ехать? — спрашивает таксист, не получив ответа, оборачивается и повторяет вопрос: — Куда едем, сеньорита?
«В аэропорт!» — хочет сказать Доминика, но не может извлечь из горла ни одного звука. Этой короткой минуты хватает, чтобы прежнее намерение изменилось. «Нет, еще не в аэропорт, — думает она, — еще есть время». Вообще, у нее теперь много времени, и сегодняшний день она проведет с Гарриет и ее друзьями, беззаботно, без мыслей о завтрашнем дне, который, возможно — наконец-то, о господи! — возможно, окажется избавленным от страха. — В «Ритц»! — громко говорит она и опускает голову, боясь, что зеркальце над головой водителя отразит ее искаженное плачем лицо.
Испано-французскую границу Лукаш пересекает неподалеку от Биаррица и сразу же направляется на поиски кемпинга. Он старается не думать о происшедшем и делает все чисто механически: разбивает палатку, достает матрац и спальный мешок. Готовить еду не хочется, сама мысль о говядине в собственном соку вызывает дрожь, и он идет в бар кемпинга, заказывает какую-то закуску и вино, к которому в Испании успел уже пристраститься, особенно в последние две недели, пока не водил машину. Мальчик в красной шапочке разносит газеты. Лукаш покупает «Франс суар», разворачивает в поисках известий из Польши, в газете их нет, зато он натыкается на рубрику «В последний час», где одно сообщение приковывает его внимание:
«Смерть американского дирижера. Вчера вечером в Париже умер известный американский дирижер и композитор Джереми Асман. Смерть наступила внезапно в его уборной, перед концертом».
Лукаш складывает газету, отодвигает принесенную закуску и залпом выпивает бокал вина. Ему вспоминается разговор с Асманом по дороге в Хенералифе, потом танго с Доминикой… И Лукаш испытывает облегчение оттого, что сумел не поддаться тогда чувству ревности, как бы признав право этого человека на несколько беззаботных минут… Но почему он и о Доминике думает так, словно она умерла, умерла, оставленная одна без поддержки в чужом, безжалостном мире?..
Не поняв даже — почему, Лукаш решает: надо побыстрее возвращаться в Варшаву, побыстрее возвращаться в Варшаву… Там, быть может, его ждет самая горькая неприятность… Пусть! Он и жаждет поскорее с ней встретиться лицом к лицу.
…Въехав в черту города, он останавливается возле первой же закусочной.
— У вас есть телефон?
— Есть. — Официантка в не очень свежем фартуке показывает на телефонный аппарат у портьеры, прикрывающей дверь в уборную, куда — успел он заметить — то и дело юркают посетители: только что подвезли пиво. «Разве можно отсюда спокойно говорить?» — думает он в замешательстве, но другая мысль еще тревожнее: а будет ли с кем говорить?
Дрожащими пальцами он набирает номер телефона отца и с замиранием сердца ждет, слушая долгие, очень долгие, слишком долгие гудки.
И вдруг спокойный голос:
— Сыдонь слушает!
— Это я, Лукаш! — кричит он. — Это я, Лукаш! Я только что вернулся!
— Откуда ты звонишь?
— Из какой-то закусочной. Сейчас буду у тебя! О боже! Как я рад! Как я рад, что ты здесь!
— Конечно, здесь. Позавчера приехал, — отвечает Геро Сыдонь, удивленный чрезмерной горячностью сына.