Лукаш проснулся первым. Полежал, не двигаясь, разглядывая на потолке полосы света: опущенные жалюзи рассекали утреннее солнце на яркие лучики.
— Мы в Мадриде, — воскликнул он во весь голос.
Доминика не проснулась. Она спала лицом вниз, зарывшись головой в подушку и обнимая ее, словно живое существо, которое боялась потерять во сне.
«Мы в Мадриде», — повторил Лукаш теперь уже мысленно. Он встал, выключил кондиционер — ему показалось, что в комнате слишком свежо, — подошел к окну и распахнул его настежь.
Дома на противоположной стороне улицы в свете раннего утра отливали цветом нежной охры. Над крышами простиралось лазурное небо, небо с рекламных фотографий испанских буклетов. Эта лазурь тут же заставила его подумать, что в Польше сейчас наверняка льют дожди. Лукаш отошел от окна и, бросив на кровать пижамную куртку, направился в ванную. Принял душ, побрился, стараясь не отвлекаться на сторонние мысли и думать лишь о предстоящем увлекательном дне: вместе с американскими туристами они едут в Толедо!
— Доминика! Вставай! Опоздаем.
— О боже! — промурлыкала та в подушку. — Неужели нигде в мире человеку не дадут выспаться?
— Ну отчего же. Спи пожалуйста. Но тогда мне придется сказать мисс Гибсон, что в Толедо мы не едем.
— С ума сошел! — Доминика мгновенно вскочила и только потом открыла глаза, окончательно проснувшись. — Боже, какое солнце!
Как и он, она подбежала к окну, залюбовалась золотистой охрой домов напротив и лазурным небом над ними. Потом повернулась к Лукашу:
— Я люблю тебя!
— Я тебя — тоже. Но ты все-таки поторопись — автобус ждать не станет.
— Надо думать! — Доминика бросилась в ванную, но, приоткрыв дверь, пробурчала: — Вот теневая сторона нашей новой ситуации — придется вечно спешить, чтобы куда-нибудь не опоздать.
— А для тебя это настоящая трагедия.
— Не ехидничай. То ли дело на автомобиле: никаких тебе расписаний.
— Есть и другие прелести путешествия на автомобиле.
— Для меня эта — главная.
— Ладно, обсудим проблему в другой раз. Быстрее мойся, любовь моя.
— Вот так звучит лучше.
Доминика скрылась в ванной, но довольно быстро вернулась.
— Уже? — поразился Лукаш.
— Пришлось обойтись без душа — мешает повязка. Но все равно немного ее намочила. Как ты думаешь, сколько мне дадут по страховке?
— Понятия не имею.
— Может, спросить у мисс Гибсон?
— Она тоже не знает.
— Она все знает.
— Что ж, спроси, если тебе так уж не терпится. А теперь одевайся побыстрее.
— Надену платье с бантиками, а?
— А что-нибудь поскромнее нельзя?
— Поскромнее?
— Все-таки в автобусе в основном пожилые женщины.
— Но есть и мужчины.
— Тем более.
— Хорошо! — Доминика разозлилась. — Надену брюки и кофту с застежкой до подбородка. Жаль, чадру смастерить не из чего.
— Хотела бы потешить Хомейни?
— Нет, тебя, любимый.
Когда они спустились в ресторан, американская группа уже завтракала. Мисс Гибсон указала им столик — значит, они уже приняты на довольствие. Тут же появился официант с гренками и соками, спросил: «Кофе, чай?»
— Кофе! — зло буркнула Доминика, хотя этот юноша ни в чем не был повинен. — Вот, — повернулась она к Лукашу, — даже приличного завтрака заказать не можем, хоть я и продала килимы.
— Вторая теневая сторона нашего нового положения, — съехидничал тот. — Но есть и третья.
— Какая еще?
— Я не смогу слушать радио.
— Слава богу!
— Но ты ведь знаешь, как это важно для меня!
— Ты что, и впрямь не можешь прожить одно утро, не услышав о Раковском и Валенсе?
— Не упрощай.
— Стараюсь. Но, как видно, пользы от этого мало.
— Надо же нам знать, что творится в Польше.
— А что от этого изменится? Там не станет ни лучше, ни хуже. Всевышний, как видно, не совсем пока отступился от наших правителей, но, правда, что-то не заметно, чтоб слишком уж старался им помочь. В народе растут набожность и преступность и прекрасно между собой уживаются, в магазинах и не пахнет манной небесной, а крестьяне не могут прокормить скот без импортных комбикормов… Как это тебе нравится?!
— Доминика, побойся бога!
— Я просто стараюсь, как могу, компенсировать тебе недостаток информации из Польши. Ты должен сказать мне спасибо… — Доминика на полуслове умолкла. — Опять он в этой замызганной своей куртке!
— Кто? — Вслед за Доминикой Лукаш обернулся к входной двери, куда были устремлены взоры всех дам и официантов.
Там стоял Асман. Как и вчера, он на минуту было приостановился, отыскивая взглядом свободный столик, но метрдотель уже вел его к заранее приготовленному для него месту. Как и накануне, ему опять подали меню, а он, не беря его в руки, заказал стакан апельсинового сока. Мгновение спустя один из официантов летел уже со стаканом сока на подносе к столику дирижера, а тот, не глядя, положил на стол монету.
— Смотри-ка, у него остались еще деньги, хотя он и выложил бешеную сумму за твои килимы, — заметил Лукаш.
Доминика не приняла шутку.
— Бешеной она кажется только нам, хотя и не мы в том повинны. На самом деле это совсем не такие уж большие деньги ни здесь, ни в любой другой стране, большими они кажутся только там, откуда мы ненадолго выехали и куда снова скоро придется возвращаться после нашего заграничного сновидения.
— Доминика! — взмолился Лукаш.
— Если помножить семьсот долларов на триста злотых, а то и больше, поскольку триста за доллар давали при нашем отъезде…
— Доминика! — повторил Лукаш умоляюще.
На них стали оборачиваться из-за соседних столиков.
— Люди подумают, что мы ссоримся.
— А мы разве не ссоримся? — спросила Доминика тихо.
— Обещай, что мы не станем больше говорить о деньгах.
— И о последних известиях из Польши тоже.
— Хорошо, — помолчав, согласился Лукаш.
— Думаешь, мы выдержим этот уговор?
— Во всяком случае, давай постараемся.
— Ты почти лишаешь меня радости…
— Радости — от чего?
— От того, что у меня есть деньги. Ну как можно требовать от девушки, которой досталось вдруг семьсот долларов, перестать об этом говорить?
— Бедняжка ты моя! — шепнул Лукаш. В нем и на этот раз опять вспыхнуло не раздражение, а чувство нежности к ней. Он осторожно погладил ее по руке, по той самой, что была перебинтована и за которую ей предстояло получить страховку… воистину нет спасения от мыслей о деньгах.
Асман, выпив сок, встал из-за стола. Мисс Гибсон, лихорадочно поглощавшая свой завтрак, тоже собралась было вскочить, но дирижер прямиком направился к двери. Издали поклонился Доминике. Та ответила ему испуганным кивком, словно опасаясь, что он передумал и хочет вернуть ей килимы.
Уверенность в себе она обрела только возле автобуса, когда мисс Гибсон представила их туристической группе. Приняли их очень тепло, особенно Доминику. Лукаш держался как бы в стороне, испытывая тихую радость оттого, что девушка, любимая им, вызывает симпатию и у других. Его несколько шокировали одежды американок: все дамы — без исключения — были в глубоко декольтированных платьях. В знойной Калифорнии не слишком обременять себя одеждой для женщин всех возрастов почиталось делом обычным.
— Вот видишь! — проворчала недовольно Доминика.
Лукаш почувствовал себя виноватым.
— Спроси у мисс Гибсон, не успеешь ли ты переодеться.
Нет, времени на это уже не оставалось. Впрочем, мисс Гибсон и сама была в брюках и блузке, правда блузке, распахнутой почти до пояса, так что в разрезе золотилась узкая полоска обнаженного тела, а качавшийся на груди крестик, символ мук господних, на благочестивые мысли отнюдь не наводил.
Выехали ровно в десять. Улицы Мадрида уже заполнили красочные толпы, по восьми полосам проезжей части в обе стороны мчались автомобили. Как объяснил Хуан, гид-испанец, отныне призванный сопровождать группу, в эту пору дня на улицах в основном — туристы, а коренные мадридцы после утренней чашечки кофе, выпитой в одном из бесчисленных кафе, и до двенадцати часов, когда они пьют там же вторую чашку и, скорее всего, с рюмкой коньяку, сейчас трудятся на заводах или в конторах. «На рюмку коньяку в Испании хватает у каждого, — с профессиональной гордостью добавил Хуан, сам похожий на рекламу юности и испанской красоты. — Рюмка коньяку у нас стоит столько же, сколько стоит одна газета».
— Газеты стоят недешево, — заметила вполголоса Доминика.
— Сейчас мы проезжаем по Калье де Толедо, — продолжал Хуан. — Это один из старейших районов Мадрида. Конечно, в сравнении с Толедо Мадрид — город, можно сказать, юный. Пуэрто де Толедо — Толедскую арку, через которую мы будем сейчас проезжать, — начал строить Наполеон. По идее, она проектировалась как триумфальная…
«Кто только не строил на испанской земле, — подумалось Лукашу. — Иудеи, римляне, вестготы и мавры, наконец — испанцы, и каждый оставлял здесь какой-то след в архитектуре; стили и формы, смешиваясь между собой, по мере смены веков и эр создавали неповторимую прелесть унаследованных и преображенных архитектурных традиций». Отец давно собирался отправить Лукаша в такую поездку, понимая, что она ему необходима. Сам он хорошо знал Испанию еще по тем временам, когда сразу после войны некоторое время жил в Западной Европе, прежде чем решился вернуться в родную Польшу.
— Мансанарес! — воскликнул Хуан, и правильно сделал, придав голосу особую значимость, ибо без этого никто бы не обратил внимания на полувысохший и грязный ручей в каменистом русле.
— Не хотелось бы мне оказаться рыбкой в испанской реке, — проговорила Доминика. — А посмотри, что остается щипать коровам на этих жалких пастбищах.
Они ехали теперь по выжженной солнцем, бесплодной земле кастильской Месеты. Лукаш взял руку Доминики и незаметно поцеловал. Она повернула голову, взглянула вопросительно.
— Ты думаешь о том же, о чем и я, — пояснил он.
— Это и понятно. Скажи, — переменила она тему, — хотя ты и предпочел бы минуту помолчать, но скажи все-таки, как мне поговорить с мисс Гибсон?
— О чем именно?
— Ах, мы же говорили об этом вчера… — досадливо поморщилась Доминика. — После возвращения из Толедо нам предстоит еще одна ночь в Мадриде, а потом все мы едем в Кордову и сюда больше не вернемся. Мисс Гибсон будет дополнительно заказывать в Кордове для нас номер. Или… номера? А вдруг ей придет в голову поселить меня в одном номере с какой-нибудь из этих американок?..
— Она же знает, что мы живем с тобой в одном номере.
— Может, она думает, что мы муж и жена. Она же не видела наших паспортов. И я совсем не уверена, улыбнется ли она так же, как портье в мадридской гостинице.
— Почему?
— Не знаю. Может, она — вредина.
— Почему она должна быть врединой?
— Сегодня она не так любезна, как вчера.
Какое-то время они рассматривали профиль мисс Гибсон, сидевшей на переднем сиденье. В уголках ее губ — ни тени улыбки. Неужели сидящий с ней рядом Хуан, который, казалось, даже сидя отплясывает огненное фламенко, не вызывает в ней потребности мобилизовать все свое очарование?
— Возможно, она не выспалась, — предположил Лукаш, — или плохо себя чувствует. Такое ведь может случиться?
— Не знаю, мне всюду спится прекрасно.
— Это я успел заметить.
— Не зловредничай!
— Тебе показалось.
— Ну ладно, так что же мне все-таки сказать мисс Гибсон?
— Скажи ей, что спишь в одной постели с совершенно чужим тебе мужчиной и просишь в этом тебе не препятствовать. А хочешь, я сам ей скажу?
— Упаси бог!
— Почему?
— А вдруг ей тоже захочется спать с совершенно чужим ей мужчиной — с девушками такое порой приключается, — а кандидатов в автобусе я не вижу.
— А Хуан?
— Он слишком профессионально красив. Ей, быть может, нравятся парни неухоженные, чуть робкие, не слишком модно подстриженные…
— Надо понимать — это я?
— Ну, раз уж ты сразу догадался. — Доминика, на мгновение обернувшись, убедилась, что все сидящие сзади заняты созерцанием мелькавшего за окном ландшафта, и быстро поцеловала его в щеку. — Все проблемы с мисс Гибсон я буду решать сама.
— Сделай одолжение.
Белый спортивный автомобиль старался обогнать их автобус, но удалось ему это лишь с помощью клаксона. Водитель автобуса отвернул чуть вправо, к обочине, и недовольно глянул вниз на торопливо бегущий, похожий на таксу автомобильчик, казавшийся таким крохотным рядом с огромным автобусом.
— Это же Асман! — вскричали чуть ли не хором американки, сидевшие с той стороны у окон. Мисс Гибсон вздрогнула, но не сдвинулась с места. Доминика посмотрела вниз:
— Точно, Асман.
— Наверное, тоже едет в Толедо…
— В отеле говорили, что он поедет в Торремолинос. — Доминика прикусила губку. — Жаль, — добавила она после довольно долгой паузы.
— Чего жаль?
— Не знаю чего. Когда он появлялся в кафе в своей замызганной куртке и официанты начинали порхать по залу, чувствовалось — что-то происходит, и вообще создавалось ощущение какой-то причастности к жизни великого человека.
— Ты испытываешь такую потребность? — спросил Лукаш с неведомо отчего вспыхнувшим раздражением.
— Ах, нет! Но ты же знаешь, с каким почтением я отношусь, например, к твоему отцу…
— Конечно, солидные, хорошо обеспеченные люди…
— Как не стыдно! — обиделась Доминика.
Она отвернулась и с преувеличенным вниманием стала рассматривать старательно уложенную прическу впереди сидящей американки. Та словно это почувствовала: угощая свою соседку шоколадом, вдруг повернулась и протянула плитку, обернутую серебристой фольгой, Доминике.
— Угощайтесь, пожалуйста!
— Спасибо, — растерянно прошептала Доминика.
В Польше по меньшей мере с год шоколада было не достать, если не хватало терпения и сил выстоять за ним в длиннющей очереди. Порой мать приносила коробку шоколадных конфет, преподнесенную ей в больнице благодарным пациентом, но в последнее время, после введения карточек, и это прекратилось. Избегая взгляда Лукаша, Доминика отломила маленький кусочек.
— Не стесняйтесь, пожалуйста, — воскликнула американка. — Я знаю — с шоколадом у вас трудно. У моей подруги родственники живут в Польше. Они постоянно просят прислать им кофе и шоколад.
— Это временные трудности, — Доминика отломила кусочек побольше и не спеша поднесла его ко рту. — Наверняка мы скоро их преодолеем.
— О-ля-ля, — американка улыбнулась, — на это потребуется время. — Меня зовут Лаурен Клайд, — представилась она, — а это моя подруга, Сильвия Брук. Мы обе работаем в библиотеке в Лос-Анджелесе.
— Очень приятно. — Доминика долю секунды раздумывала, стоит ли ей тоже представляться и как сделать это покороче. Потом сказала: — Доминика Якель, студентка. Изучаю художественное ткачество в Академии изобразительных искусств в Варшаве.
— Ах, как интересно! — с вежливым восторгом воскликнули американки.
У Лаурен Клайд было молодое цветущее лицо и совершенно седые волосы. Ее изящная серебристая прическа казалась париком на шаловливом сорванце, которому вдруг вздумалось предстать пожилой леди. Сильвия Брук выглядела значительно моложе ее, у нее были натуральные темно-русые волосы, но во взгляде читался покой достаточно зрелой женщины, знающей жизнь ровно настолько, чтобы не питать в отношении ее ненужных иллюзий.
— Мы рады, что вы оказались с нами, — проговорила Брук, — счастливая юность бодрит, как аромат прекрасных цветов.
— Спасибо, — несколько смущенно ответила Доминика.
Шофер включил радио, мадридская радиостанция передавала утренний концерт. Лукаш повеселел: есть, значит, радио, а следовательно, можно будет послушать последние известия из Польши! Но как это осуществить? Ясно, что хозяин радиоприемника — шофер автобуса. Вывод один: надо завязать с ним добрые отношения, и тогда во время стоянок, когда в машине не будет пассажиров, он позволит ему слушать радио. Но тут есть загвоздка. Гомес — так обращалась к нему мисс Гибсон — вряд ли вполне согласен с тем, что его признали единственным виновником столкновения машин перед отелем. Кроме того, пострадавшие, как правило, не пользуются симпатией тех, по чьей вине — пусть и неумышленной — они пострадали. Возможен такой вариант и в данном случае. Не исключено, что Гомес зол на них, а их присутствие в автобусе отнюдь не доставляет ему удовольствия. И все же надо как-то завоевать его расположение…
На желто-бурых просторах кастильского плоскогорья только редкими оазисами зелени мелькали словно по чудесному волшебству возникшие в этой пустыне сады вокруг вилл и дач, мотелей, ресторанов и кафе. На стенах домов, обращенных к шоссе, издали бросались в глаза аршинные буквы «Piscina» — реклама бассейнов, манящих своей прохладой истомленных туристов. Выложенные бирюзовым кафелем, буквы эти представлялись кусочками неба, сброшенными на выжженную солнцем Месету.
— На первой же остановке искупаемся, — предложила Доминика.
— Не шокировать бы наших спутников.
— Они сами все бросятся в бассейн, вот увидишь. Не зря же мисс Гибсон советовала всем взять с собой купальники.
Хотя в автобусе безотказно действовал мощный кондиционер, трудно было устоять перед соблазном окунуться в прохладную прозрачную воду, распрямить тело в стремительном кроле. Лукаш прикрыл глаза. Ему не хотелось больше смотреть на иссушенную землю, на чахлые пучки травы по обочинам. Все каникулы, а после института — отпуска они всегда проводили с отцом где-нибудь у воды, то на Мазурских озерах, то на море. Нередко — в компании женщин, хотя отец никогда не уделял им внимания больше, чем ему. Геро обладал поразительной способностью с ними расставаться. Но всего лучше бывало, конечно, когда им удавалось сбежать из Варшавы вдвоем. Никем и ничем не стесняемые, они вели раздольную жизнь, спали и ели, когда хотели, порой в самое неурочное время, а главное — целыми днями ходили в одних плавках, натягивая рубашки и брюки, лишь когда шел дождь. Воспоминание о совместных с отцом отпусках пробудило в нем вдруг чувство вины. Нынешний август — первый отпуск, который они проводят врозь. Отец использовал его для поездки в Лиму, а он с Доминикой — сюда. Причем общество Доминики занимало его куда больше, чем отца общество женщин, даже когда он, казалось, был — но ни разу в ущерб сыну — серьезно влюблен. Лукаш решил в Мадриде сразу пойти на почту. А вдруг там ждет письмо отца? Геро знал, когда именно они будут в Мадриде. Письма из Лимы в Варшаву шли две-три недели, в Мадрид — проторенной еще испанскими завоевателями во времена конкисты дорогой — путь был короче.
Музыка вдруг умолкла — по знаку мисс Гибсон шофер выключил приемник. Хуан взял в руки микрофон:
— Прошу внимания. Мы приближаемся к Аранхуэсу. Это летняя резиденция испанских королей, построенная в шестнадцатом веке на берегу самой большой нашей реки — Тахо. Строительство королевского дворца Филипп Второй поручил в тысяча пятьсот шестьдесят первом году двум известным архитекторам: Хуану де Толедо и Хуану де Эррера. Уроженец Астурии, он впоследствии прославился сооружениями, причисляемыми ныне к наиболее ценным памятникам архитектуры Испании. Он является и творцом Эскориала. Строительство дворца в Аранхуэсе завершено в восемнадцатом веке, его украшают великолепные фрески. Такими же фресками украшен и построенный Карлом Четвертым уже в 1805 году небольшой загородный замок Каса-де-Лабрадор. Хозяйка этого замка, жена Карла Четвертого, малопривлекательная Мария Луиза, увековечена с достойной удивления смелостью Гойей на известном его полотне, изображающем всю королевскую семью. Эту картину с тринадцатью Бурбонами вы вчера имели возможность видеть в музее Прадо… Все. Прошу, пожалуйста, выходите.
— Мог бы рассказать и побольше, а то повторил слово в слово все, что написано в путеводителе, — пробурчала Доминика.
Автобус остановился перед роскошным парком королевского дворца. После иссушенной равнины Месеты он представлялся каким-то миражем. Увы, любоваться им оказалось возможным лишь через ворота и высокую чугунную ограду: и дворец, и парк были закрыты. На калитке висела табличка, уведомлявшая, что в связи с уборкой парка и дворца вход для туристов будет открыт в тринадцать часов.
— Ты не знал об этом? — набросилась на Хуана мисс Гибсон. Она и впрямь была сегодня не в духе.
Раздосадованный Хуан пытался взять запертую калитку приступом.
— Это какое-то недоразумение, никогда в это время здесь не производилась уборка.
— Мы не можем торчать здесь до обеда, — взглянула на часы мисс Гибсон, — у нас не хватит потом времени осмотреть Толедо. А на обратном пути будет уже поздно. Постарайся что-нибудь сделать. Нельзя же так беспардонно относиться к иностранным туристам!
Хуан, вне себя от бешенства, не переставая жал на кнопку звонка, пока не приоткрылась боковая дверь и в ней не показался не менее разгневанный швейцар.
— Я сейчас вернусь, — сказал Лукаш Доминике.
— Только не запропастись где-нибудь. Если нам не откроют, мы тут же снова двинемся в Толедо.
— Я буду возле автобуса.
Лукаш действительно решил попытать счастья и осуществить свой замысел. Гомес, скептически отнесясь к попыткам Хуана сломить сопротивление швейцара, не двигался с места и сидел в открытой кабине автобуса. Покуривая, он с иронией наблюдал за ходом переговоров.
— Дай прикурить. — Лукаш залез в кабину и наклонился к Гомесу с сигаретой во рту, стараясь придать лицу самое добродушное выражение, на какое только был способен.
— Пожалуйста, — буркнул испанец, но единственное это слово не давало представления ни о его настроении, ни о степени знания английского языка.
— Этот чертов водитель «Ибериа-транзит», — начал Лукаш с отчаянной решимостью, — мог хотя бы посигналить, выезжая из-за угла, да и вообще устраивать паркинг в таком месте…
— Паркинг — на месте, — проворчал Гомес; английский он знал совсем неплохо, вероятно, этого требовала от него работа в туристической компании, обслуживающей иностранцев.
— Но если бы выезд был не под прямым углом… — не сдавался Лукаш, стараясь внушить Гомесу свою убежденность в том, что абсолютно не считает его виновным во вчерашнем наезде, — и если бы обзор был больше…
— Обзор вполне достаточный, — возразил Гомес.
— Во всяком случае… — Лукаш стал терять надежду умилостивить хмурого испанца, — во всяком случае, такие большие машины, как «Ибериа-транзит», не должны там парковаться.
— Там всегда паркуются большие машины, — безразличным тоном заметил Гомес. — Мадрид как раз на полпути между югом и севером, между Гранадой и Астурией. Водителям тоже надо отдыхать.
— Это верно. — Лукаш облизнул пересохшие губы и подумал, что вместо безнадежной траты времени с Гомесом лучше бы воспользоваться остановкой и выпить кока-колы в одном из многочисленных павильонов, стоявших под сенью тентов напротив входа во дворец. — Конечно, шоферам надо отдыхать, но создавать аварийную обстановку…
— Я скажу тебе, чего этот сукин сын растреклятого грузовика не должен был делать, — оживился наконец Гомес. — Этот растреклятый сукин сын не должен был включать сразу вторую скорость и шпарить с этого растреклятого паркинга, будто он не в городе, а на автостраде. Но эти дундуки южане всегда так ездят: им что Мадрид, что какая-нибудь растреклятая деревня — все едино.
— Вот я же и говорю… — обрадовался Лукаш. — Это он, сто раз растреклятый сукин сын, был виноват. Я только боялся, не будет ли у тебя каких-нибудь неприятностей…
— У меня? Неприятностей? — казалось, только сейчас Гомес действительно готов был разозлиться.
— Я думал, может, те, кто не видел, как все было… — поспешил объяснить Лукаш.
— Всем сразу все было ясно, — прервал его Гомес. — И все застраховано: «Ибериа-транзит», мы, автобус и туристы. Вы, кажется, тоже?
— Конечно, — заверил его Лукаш.
— Вы из Польши?
— Из Польши.
— Полония! Шопен, Валенса и Вайда. «Человек из стали».
— «Из железа».
— Без разницы. Тогда в Каннах все носили майки с надписью на груди… Постой, как это по-вашему? Силидар… Черт, этот ваш польский — язык сломаешь.
— Солидарность, — подсказал Лукаш.
— Во, точно! У тебя нет такой майки?
— Нет, — огорчился Лукаш.
— Жалко. Мне бы такую…
— Я не взял с собой. Но, если хочешь, могу тебе прислать.
— Правда? — Гомес взглянул на него с недоверием.
— Конечно. Дай только адрес.
Гомес достал рекламную карточку «Ибериа-туризм» и написал на ней свое имя.
— А посылки за границу у вас принимают?
— Конечно.
— У вас же вроде какие-то сложности…
— Временные.
— Оно так… но дело что-то затягивается.
— Понемногу преодолеваем, — старался придать голосу уверенность Лукаш.
Гомес наклонился к нему.
— Ты знаешь, я всей душой за социализм. Появись я на свет до тридцать шестого и если бы мог тогда носить оружие, наверняка сражался бы на стороне республиканцев. Теперь же социализм может пробиться только в богатых странах, где хватает безработных, а у вас…
— Честно говоря, я плохо знаю, что там у нас сейчас творится, — Лукашу представилась наконец возможность перейти к единственно интересующей его теме. — Мы выехали из Польши почти месяц назад. Раньше я каждый день слушал радио в автомобиле, а вот теперь…
— Можешь слушать здесь, — предложил Гомес. — Если сумеешь поймать Варшаву…
— Другие станции тоже передают известия из Польши.
— И то верно.
Гомес включил приемник, но, прежде чем Лукаш успел поймать в забитом голосами эфире польскую речь, мисс Гибсон хлопками в ладоши призвала туристов занять свои места в автобусе.
— Стучитесь, да не отворится вам, — с почти нескрываемым удовольствием пробормотал Гомес. Приземистый, с явно не по возрасту располневшей фигурой и лицом, он, судя по всему, недолюбливал красавчика Хуана. — Послушаешь радио в Толедо, — повернулся он к Лукашу.
Лукаш перебрался на свое место. Торопясь, садились в автобус американцы, вскоре появилась и Доминика.
— Ты чего-нибудь попил? — первым делом спросила она.
— Нет. Я разговаривал с шофером.
— Жалко, что не взял кока-колы. Чего экономить — семьсот долларов у нас есть.
— Мы договорились о деньгах не говорить.
— Об известиях из Польши тоже…
— Мы и не говорим о них.
— Потому что ты не успел ничего поймать. Я сразу догадалась, зачем ты прицепился к шоферу.
Лукаш поцеловал ей руку:
— Тебе только в Скотленд-Ярде работать, любовь моя.
Она улыбнулась, разложила на коленях путеводитель «День в Толедо» и бойко стала читать вслух по-английски: «Contemplating Toledo from afar, bathed in tints of golden ochre…»
Лукаш откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.
— Здесь все — в тонах золотистой охры. Готовься к очередному празднеству в нашем путешествии.
Хуан снова поднес к губам микрофон и на певучем своем английском сообщил, что они подъезжают к Толедо, по мосту Святого Мартина переедут на другой берег Тахо, чтобы осмотреть панораму Толедо со стороны древней обители Вирхен дель Валье, откуда Эль Греко писал свой знаменитый «Вид Толедо».
— Эту картину, — продолжал Хуан, а капельки пота, несмотря на в полную мощь работавший кондиционер, стекали по его смуглой шее, — мы увидим в толедском музее Эль Греко, в «Casa de El Greco», где собраны и его прославленные портреты.
— Не хотите шоколадку? — на сей раз спутница с заднего сиденья протянула Доминике развернутую плитку. — Мэри Бронтон, — представилась она, когда Доминика, не найдя в себе мужества отказаться от угощения, с ужасом подумала, как растолстеет за это путешествие, если все американки станут потчевать ее сладостями. — Я лишаюсь по меньшей мере половины удовольствия от созерцания всех этих древних красот Европы, — вздохнула американка, — да, да, по меньшей мере половины удовольствия при мысли, что бедный мой Джеймс не видит их вместе со мной, что он до этого не дожил…
Доминика, держа во рту нежно тающий шоколад, покивала головой с полным сочувствием, хотя по цветущему виду миссис Бронтон трудно было определить, как давно понесла она столь тяжелую утрату.
— Хотя, честно говоря, я вовсе не уверена, что Джеймс дал бы себя уговорить на эту поездку. Мы никогда не выезжали дальше Палм-Спрингс, потому что оттуда Джеймс мог каждые несколько дней возвращаться домой, чтобы подстричь газон.
— Да, трава очень быстро растет, — вежливо согласилась Доминика, ясно представляя, в каком бешенстве должен быть Лукаш и ближайшие соседи, которым эта пустопорожняя болтовня мешала слушать вызубренный наизусть, а потому монотонный рассказ Хуана.
Лукаш сидел прикрыв глаза, и она слегка тронула его за плечо:
— Не спи!
— Тут заснешь, слушая и Хуана, и твою болтовню с этой милой пани.
— У нее недавно умер муж, и она, бедняжка, все время об этом думает. Надо быть с ней поласковей.
— Будем, — коротко согласился Лукаш, надеясь все-таки дослушать до конца пояснения Хуана.
Иссушенная солнцем, пыльная Месета сменилась обещанной Хуаном сочно зеленеющей долиной Вега. На обочинах появились цветущие кусты.
— Смотри, коровы пасутся! — воскликнула Доминика. — Последний раз мы видели коров на Эбро под Сарагосой. Откуда испанцы берут молоко, если у них так мало пастбищ?
— В стране есть и плодородные земли.
— Но наверняка меньше, чем в Польше. А масла и молока хоть залейся.
— Теперь уж я должен тебе напомнить, что мы в Испании, и вряд ли стоило выбрасывать кучу денег на эту поездку, чтобы все время говорить о Польше.
Доминика замолчала, мрачно глядя на мелькавший за окнами пейзаж. «Получается, и впрямь нельзя стряхнуть с себя несчастья отчего края, хоть и беги от него за тысячу верст. Ничего не выходит из этого праздника, которым Лукаш окрестил нашу поездку. Что это за праздник, если на каждом шагу возникают горькие мысли? Не позволю его отравлять, — подумала Доминика, — не позволю! В Толедо сразу разменяю свои семьсот долларов и куплю себе что-нибудь красивое. И Лукашу. Лукашу тоже. Чего бы ему хотелось? Ему никогда ничего не хочется. Кроме меня! — Она про себя улыбнулась: эта мысль сразу принесла ей утешение. Доминика отвернулась от окна и с нежностью взглянула на Лукаша. — Какие могут быть огорчения, если бог послал тебе такого парня! Нет, она не хочет, чтобы у него были смоляные волосы, как у всех этих испанцев… Пусть блондин, это даже лучше, она сама брюнетка, можно будет гадать, какого цвета волосы унаследуют их дети. Вообще, пусть лучше будут похожи на него. Во всяком случае — характером. Пусть будут умными, как он. И серьезными. И чтобы на них всегда можно было положиться. И если что-нибудь пообещают, чтобы всегда держали слово. И пусть не приходят им в голову глупые мысли и желания. Никаких глупых мыслей! И неисполнимых желаний! Ну да… короче говоря, пусть не унаследуют всего этого от нее. Может быть, только чуточку ее внешности, да, пусть капельку будут на нее похожи внешне, но ничего больше. Хорошо это или плохо, если знаешь, сколько у тебя недостатков? А он, — Доминика бросила быстрый взгляд на Лукаша, неотрывно смотревшего на дорогу, — а он о них знает? Пожалуй, все-таки знает», — подумала она растроганно.
Зеленая равнина стала терять свои сочные краски, и через несколько километров из-за горизонта показались первые строения Толедо.
— Мост Святого Мартина, к которому мы сейчас подъезжаем, — объявил Хуан, — один из старейших архитектурных памятников Толедо времен владычества мавров, так же как и мечеть, позднее превращенная в церковь Санто-Кристо де ла Лус, и арка Бисарга.
«Все равно я всего этого не запомню, — подумала Доминика. — Скорее, мне вспомнится Хуан, когда назло Лукашу захочется вдруг подумать о красивых парнях; Хуан со струйкой пота на смуглой шее, постоянно чуть запыхавшийся, словно ни на минуту не прекращает танцевать жгучее фламенко».
Дорога, которой они ехали, пролегала вдоль каменистого русла Тахо. Полноводная река текла здесь широко и привольно. В рыжеватом золоте скал она вбирала в себя то краски неба — на глубине, то знойного дня — на мелях у берега.
— Огромная скала, на которой, согласно Ветхому завету, тысячи лет назад возник Толедо, сбегает к сверкающей ленте Тахо своим южным, на протяжении веков тесно застроенным склоном, — заливался соловьем перед американцами не умолкавший ни на минуту Хуан.
Скупые пятна зелени создавали впечатление чего-то оставленного среди этого каменного совершенства по оплошности, ибо красота возведенных здесь строений не нуждалась ни в каком украшательстве.
Автобус съехал на боковую дорогу, ведущую к реке, и вскоре остановился на забитом автомобилями паркинге. Перед той самой обителью Вирхен дель Валье, о которой говорил Хуан.
Тут шумела сейчас разноязыкая толпа туристов, перекликались гиды туристических групп, продавцы мороженого и прохладительных напитков бойко рекламировали свой товар, под ногами шныряли шустрые ребятишки.
Среди этого гомона и толчеи молчаливо и сосредоточенно-отрешенно стоял Джереми Асман; он, пожалуй, единственный, кто действительно смотрел на Толедо.