Первой его увидела Доминика. Она хотела сказать о его появлении Лукашу, но того рядом не оказалось: он, конечно же, остался в автобусе с шофером, зато обок стояла мисс Гибсон, и тогда Доминика обратила ее внимание на высокую фигуру дирижера, возвышавшуюся над толпой:

— Значит, он все-таки не поехал в Торремолинос…

— Кто? — не сразу поняла мисс Гибсон.

— Асман. Видите, вон там стоит.

Лицо Сибилл вспыхнуло ярким румянцем. С минуту она стояла молча, забыв и о Доминике, и о своей группе, потом двинулась в указанном направлении, торопливо пробираясь сквозь толпу, словно Асман мог внезапно исчезнуть или перейти через реку, аки посуху, и затеряться в тесных улочках Толедо.

— Ах, благодарю вас! — воскликнула мисс Гибсон, касаясь руки Асмана. — Благодарю, что вы дали мне возможность извиниться перед вами!

Асман с трудом скрыл изумление.

— Я так переживала… — добавила Сибилл тише.

— Помилуйте, из-за чего? — спросил дирижер.

— Мое вчерашнее поведение… Наверное, вы поняли, что я немного выпила.

— Каплю лишнего, но это только придало вам очарования.

— Вы очень снисходительны. Все время вчера вы были так снисходительны и добры, словно понимали, как мне ужасно одиноко вечерами во всех этих отелях…

— Но у вас же большая группа.

— Вот именно! Целыми днями я вынуждена ее опекать. Зато вечером мне просто необходимо менять обстановку.

— Но поездка кончится, и вы вернетесь домой.

— Чтобы отправиться в следующую. И так без конца. Такова уж моя профессия.

— Семья по вас не скучает? — вежливо спросил Асман.

— В Лос-Анджелесе у меня нет семьи. Родители и сестра живут в Сакраменто. Но ведь у каждого есть какая-то… какая-то личная жизнь.

— Понимаю…

На этом, собственно, разговор можно было считать исчерпанным, но мисс Гибсон продолжала:

— В отеле говорили, что вы едете в Торремолинос.

— Я туда и еду. Но сколько бы я туда ни ездил, всякий раз не могу не заехать по пути в Толедо.

— Вероятно, вы хорошо знаете все здешние достопримечательности.

— Не припомню, чтобы я когда-нибудь их осматривал. Просто мне нравится бывать в этом городе.

Мисс Гибсон с выражением надежды улыбнулась:

— Так вот у вас сегодня счастливый случай присоединиться к нам и досконально в сопровождении гида познакомиться с собором, с монастырем и церквами Санта Мария ла Бланка, Сан Хуан де лос Рейес, с музеем Санта Крус, с церковью Сан Томе, где хранится известная картина Эль Греко «Погребение графа Оргаса».

— Это займет слишком много времени.

— Только до обеда, на который мы вас приглашаем. Обед заказан в хорошем ресторане.

— Право же, спасибо.

— А на вторую половину дня у нас останется только Алькасар, дом-музей Эль Греко и обе синагоги.

— Программа весьма насыщенная.

— У нас прекрасный гид. Он сумеет уложиться в отведенное время. Прошу вас — примите мое предложение! Вы окажете всем нам огромную честь.

— Только не это! — взмолился Асман.

— Да-да! Вы не представляете себе, с какой гордостью будут мои дамы рассказывать дома, что знакомились с Толедо в обществе Джереми Асмана.

— Одного этого достаточно, чтобы я тотчас же сбежал в Торремолинос.

— Я вас не пущу.

— А я вас очень прошу.

Он противился, но в то же время испытывал скрытое желание поддаться уговорам и провести хотя бы несколько часов не наедине с собой, а с этими людьми, которые ему — да-да, они ему, а не он им — оказывали честь своим вниманием.

— Я вас не пущу, — повторила Сибилл Гибсон.

— Но после обеда… после обеда вы позволите мне незаметно удалиться?..

— Конечно! Главное, что вы посвятите нам немного времени. Вот увидите, как все будут рады. — Она взяла его под руку и, словно боясь, что он может от нее ускользнуть, тут же повела к своей группе, которая, вместо того чтобы любоваться видом Толедо, все это время неотрывно следила за беседой мисс Гибсон со знаменитым дирижером.

Асман приостановился:

— Та девушка… та польская девушка из разбитого автомобиля тоже в вашей группе?

— Да. Она и ее спутник, не знаю, то ли жених, то ли муж. Она сказала, что они собирались уже возвращаться на родину и у них нет денег ожидать в Мадриде, пока отремонтируют их автомобиль. Они, конечно, получат компенсацию за машину и раненую руку, но на это потребуется время.

— Понятно.

— Так что им пришлось ехать с нами, пока не отремонтируют их машину. Не могла же я бросить их в Мадриде совсем без денег.

— Понятно, — повторил Асман, чуть заметно улыбнувшись.

Хуан и впрямь оказался превосходным гидом — он не только успел выполнить всю утреннюю программу в отведенное время, но сумел даже выкроить пятнадцать минут на покупку прославленных толедских марципанов у лоточников возле ворот Бисарга.

— Не так уж это и вкусно, — скорчила гримаску Доминика, надкусив ногу марципанового Дон Кихота.

— Может, они вообще не предназначены для еды, — рассеянно заметил Лукаш.

— Для чего же они предназначены?

— Ну, просто на память.

— Марципаны пекут для еды.

— Доминика, — снизил голос Лукаш, словно стоящий рядом Асман и собравшиеся вокруг него американцы могли понять, о чем они говорят, — положение в Варшаве опять обострилось. На перекрестке Маршалковской с Иерусалимскими Аллеями остановили демонстрацию протеста.

— Я просила тебя не слушать радио!

— Не мог удержаться. Гомес пригласил меня в кабину.

— А мы как раз в это время в церкви Сан Томе любовались картиной Эль Греко «Погребение графа Оргаса». Я всем расскажу в Варшаве, что ты был в Толедо и не видел этой картины. И расскажу почему.

— Отстань.

— Нет, скажи, ну разве ты можешь что-нибудь изменить в сложившейся в Польше обстановке?

— Трудно что-нибудь изменить, когда находишься за тысячу верст.

— Лукаш! — Доминика стала серьезной и не казалась уже девочкой, всего минуту назад целиком поглощенной марципанами. Она умела становиться, так вот сразу, взрослой и решительной, словно за плечами у нее был огромный житейский опыт. — Надеюсь, ты не хочешь сказать, что жалеешь об этом? Что хотел бы сейчас оказаться там?

— Опять все подумают, что мы снова ссоримся.

— К счастью, на нас никто не обращает внимания. И никто нас не понимает. — Доминика окинула взглядом группу американцев. Возможно, лишь Асман смотрел на них, но он был в темных очках, и сказать об этом с уверенностью она не могла.

— Привет, Доминика! — донеслось из толпы, осаждавшей лотки с марципанами.

Доминика повернула голову. Две гётеборгские шведки протискивались к ней, таща за собой Яльмара и двух юношей-испанцев.

— Карлос и Мануэль! — сразу же представила их Гарриет. — Я тебе говорила, что они будут ждать нас в Толедо. Студенты из Саламанки.

— Очень приятно, — ответила Доминика довольно уныло, не сумев сразу заставить себя изобразить на лице радость, хотя и пыталась: она все-таки не переставала питать кое-какие надежды на шведок относительно своего будущего. Зато Лукаш — отметила она с изумлением — просиял вежливой улыбкой; он, похоже, встретил их появление с облегчением. «Кажется, он меня боится», — подумала Доминика с досадой.

— Эти марципаны — ужасная гадость! — сказал Мануэль, плотно сбитый юноша с лицом молодого боксера, настроенного выиграть все раунды предстоящего ему матча, его волосы цвета воронова крыла, по принятой моде всех юных испанцев, разделял аккуратный пробор. На крепком подбородке чернела растительность, хотя утром этого дня он, скорее всего, тщательно побрился. — Ужасная гадость, — повторил он и, заметив в руке Доминики надкусанного рыцаря из Ла Манчи, добавил: — А вы, я вижу, все-таки не устояли перед соблазном.

— Зачем же тогда всех сюда возят? — Доминика сунула Дон Кихота в сумку.

— Зачем? — рассмеялся второй студент. В противоположность своему приятелю он был хрупкого телосложения и походил на благовоспитанную гимназистку из приличного семейства. — Мануэль, сказать им?

— Скажи, конечно.

— Все гиды получают процент от стоимости покупок, сделанных туристами их групп, — понизил голос Карлос, не совсем, как видно, уверенный, стоило ли об этом говорить. — На оружейном заводе вы уже были?

— Были, — ответил Лукаш.

— И покупали там ножи из толедской стали для разрезания книг?

— Покупали, — чуть ли не пристыженно подтвердила Доминика: она не терпела быть обманутой.

— Ну, значит, ваш гид недурно заработал. Покажите, где он.

— Вон стоит, — указала Доминика на Хуана, оживленно беседовавшего с хозяйкой самого большого лотка.

— Подсчитывает барыши, — констатировал Карлос.

— Помоги ему бог, — закрыла тему Гарриет. — В конце концов, каждому хочется заработать.

Доминика обменялась с Лукашем быстрым взглядом, хотя не была уверена, догадался ли он, как ее подмывало сказать Гарриет, что есть такая страна, где людям безразличны заработки и никому вообще ничего не выгодно.

Она не сказала этого, но ее бесили как те, кто стоял в колоннах демонстрантов на перекрестке двух главных улиц Варшавы, так и те, кто их там задержал, — и у тех и у других имелись, вероятно, свои резоны, она не могла их понять и не хотела — о боже, не хочет она об этом думать! Светило сказочное солнце, и, хотя наступил уже август, было тепло, как в разгар лета, в ее сумке лежат семьсот долларов, парни смотрят на нее горящими глазами, а наивные шведки даже не предчувствуют еще, к чему это может привести.

— Ой, я совсем забыла вам рассказать, — повернулась она к Гарриет и Ингрид, — как мы очутились здесь с туристической группой, да к тому же американской.

— Как? — спросила Гарриет без особого интереса. Она была родом из страны, где к американцам не питали чрезмерных симпатий и относились весьма равнодушно.

— Автобус американских туристов наехал на наш «фиат», вот нас и включили в состав группы, пока его не отремонтируют.

— И вас это устраивает?

— Ну… — Доминика сочла за благо не посвящать шведок во все выгоды, проистекающие из путешествия с американцами; Гарриет и Ингрид все равно не смогли бы этого понять, ну и вообще… как-то немного неловко.

— Мне лично нравится, — неожиданно вмешался Лукаш, чем крайне озадачил Доминику. — И даже очень. Во-первых — все-таки общество, во-вторых — совершенствуем свой английский.

— Вы и без того очень хорошо говорите, — заметила Ингрид. Она решительно взяла Лукаша под руку и внимательно разглядывала его своими близорукими глазами. — В Варшаве много таких молодцов, как ты?

— Много, — ответила вместо Лукаша Доминика. — Приезжай, может, и сумеешь себе подобрать. А этот уже занят.

— Вижу, — буркнула Ингрид, но Лукаша не отпустила.

— Приглашаем вас на мороженое в кафе, — предложил Карлос. — Что тут торчать на жаре. Я знаю неподалеку очень уютную кофейню.

— Пошли! — поддержал его Яльмар. Он не переносил солнца и уже до красноты опалил нос и лоб.

— Нет, — Доминика отказалась с искренним сожалением, ее заинтересовали испанцы. Карлос со своим робким обаянием гимназистки из приличного семейства производил приятное впечатление, а Мануэля хотелось раздразнить и поводить за нос. Отношения с Лукашем своей надежностью привносили в жизнь элемент чрезмерной успокоенности, ну а ведь любой девушке хочется время от времени хоть чуточку острых ощущений. — Увы! Наша группа уже садится в автобус, мы едем на обед. Кстати, на нем будет сам Джереми Асман, его заарканила мисс Гибсон — руководительница нашей группы. Вот видишь, — повернулась она к Лукашу, — ты корил ее за солдатские ухватки, оказалось же — она сама женственность.

— Джереми Асман? — спросил Яльмар. — Дирижер?

— Дирижер.

— Какой дирижер? — заинтересовались шведки.

— Американский. — Яльмар наконец-то мог блеснуть перед приятельницами своей эрудицией. — Разве вы о нем не слышали?

— Я, кажется, что-то слышала, — повела плечами Гарриет. — В мире столько разных дирижеров…

— Не более десяти, имена которых широко известны, — не сдавался Яльмар.

— Слушай, — Гарриет шла с Доминикой к автобусу впереди всех, — вот ты видела их троих…

— Ну и что?

— Как твое мнение? Я тебе говорила, что мы никак не можем выбрать…

— Выбор зависит и от них.

— Ты так думаешь?

— Я думаю так.

— Но допустим, они все в нас влюблены. Карлос и Мануэль приглашают нас в Саламанку. Их старики владеют там известной адвокатской конторой. А отпрыски тоже учатся на юристов.

— Непрактичная профессия, — заметила Доминика.

— Почему?

— Да потому, что, кроме своей страны, нигде больше в мире не получишь работы.

— Ну и что? — все еще не понимала Гарриет.

— Ничего. Я просто так говорю, — уклонилась от ответа Доминика. — А вообще Испания — слишком жаркая для вас страна. Здесь только в горах нормальная зима.

— Ты сразу думаешь о вечности, а приятно проведенные каникулы тоже чего-то стоят.

— Жаль использовать Яльмара только для каникул.

— Ты так считаешь?

— Да. Мне кажется, ему не мешает то, что он знает вас с детства.

— Считаешь — не мешает?

Лукаш вместе с юношами шел сзади. Оставшись одни, без своих подруг, они сразу как-то посерьезнели.

— Вы давно из дома?

Вопрос явно не был адресован Яльмару, но Лукаш не спешил с ответом.

— Я хотел сказать — из Польши, — уточнил Мануэль.

— Три недели назад.

— И не имеете с домом никакой связи?

— Почему же. Мы получаем письма до востребования.

— Это ты называешь связью? — рассмеялся Яльмар. — Мой отец два года назад был в Варшаве, выслал оттуда письмо маме, но она получила его только через неделю после папиного возвращения домой.

— Думаю, что, как и многое другое, это тоже изменится, — ответил Лукаш холодно. — Скоро и мы станем вполне европейской страной, именно за это идет борьба.

— А ты не боишься не успеть вернуться домой? — спросил Карлос.

Лукашу не хотелось отвечать на этот вопрос, сформулированный к тому же довольно расплывчато, и потому он молчал, будто не понимая, о чем идет речь. Но привыкший к намекам и недомолвкам, ставшим в конце концов в его окружении чуть ли не обычной манерой любого разговора, он смутился под внимательным взглядом Карлоса, которому поставленный им вопрос казался достаточно ясным.

— Не боишься? — повторил тот.

— Будем надеяться, ничего не случится.

— Дружище! — Мануэль решил четче изложить свой взгляд на вещи: — Война в Европе второй раз может начаться с Польши…

— В мире!

— Что… в мире?

— Война не будет, не  м о ж е т  быть только европейской.

— Но начнется в Европе. В последней войне, — Мануэль повернулся к Яльмару, — и вам и нам удалось сохранить нейтралитет. Но нейтралитет в будущей войне…

— …в лучшем случае выразится только в том, что мы сами не будем участвовать в военных действиях. Но для ракет с ядерными боеголовками нет границ, а в Европе тесновато…

— Хватит вам, — взмолился Карлос.

— И правда, хватит, — согласился с ним Лукаш.

«Они, кажется, боятся больше, чем мы, — подумалось ему. — Ведь их отцы не могли рассказывать им о войне, они не впитали ее с молоком матери. Испанцы, правда, пережили свою гражданскую войну, и возможно, у Карлоса и Мануэля живы еще деды со шрамами от тех боев, но Яльмар… факт — в семье Яльмара еще и сейчас из поколения в поколение передаются по наследству фарфоровые сервизы, не разбитые ни одним историческим катаклизмом… А тут на тебе — война в Европе второй раз может начаться с Польши…»

— Ничего не случится, — повторил он. — Не дрейфьте! Мы как-нибудь уж сами справимся со своими проблемами.

— Почему же тогда ты здесь? — с некоторой долей бестактности спросил Яльмар.

— Я архитектор и политикой не занимаюсь.

— У нас жизнь поспокойнее, чем у вас, но политикой занимаются все.

— И правильно, — поддержали Яльмара испанцы, — чтобы государство функционировало, как хорошо отлаженные часы, все должны за этим следить.

«Ну, ваши-то часы до недавнего времени регулировал всего один часовщик, — подумал Лукаш, — но вы что-то быстро об этом забыли». Тем не менее он решил прояснить свою позицию:

— Архитектура сама по себе — политика. И лучший тому пример — Испания. История ее политики запечатлена в камне. Польская архитектура тоже отражает историю и день сегодняшний страны, со всеми ее плюсами и минусами. Ведь плюсы у нас тоже есть. И надо их видеть и ценить, если хочешь изменить что-то к лучшему. Ни одному из польских архитекторов не хотелось бы проектировать квартиры с темными кухнями. Но каждый знает, что даже темная, но отдельная, своя, кухня все-таки благо и прогресс для целых социальных слоев Польши. В самом недалеком прошлом одна комната в общей квартире являлась жильем для многодетной семьи, и хорошо, если только одной. — Лукаш осекся, смущенный признанием, которого от него никто не требовал и на которое в Польше он наверняка бы сейчас — при тотальном отрицании всего, что было прежде, — не решился, ибо принадлежал к той среде, в которой не могли позволить себе забыть тридцать шесть лет подавления творческой мысли, личности и вообще всякой ее индивидуальности. Отчего отцу неизменно удавалось занимать первые места в разных международных конкурсах? Да оттого только, что всю свою творческую энергию, все не нашедшие выхода замыслы он вкладывал в проекты для чужих, не имея возможности реализовать их в своей собственной стране… — Вам тоже, — добавил он, обращаясь к испанцам, — не удастся самим регулировать свои часы, если Испания решится вступить в НАТО.

— Слишком уж хорош сегодня день, чтобы вести такие разговоры, — растерянно улыбнулся Карлос.

— Это верно, — тут же согласился с ним Лукаш.

Доминика садилась уже в автобус, и они прибавили шагу.

— Надеюсь, мы еще увидимся после обеда, — сказал Мануэль.

— Возможно, мы ведь тоже не были ни в синагогах, ни в доме Эль Греко.

— Будем вас искать, пока не найдем, — горячо заверил Яльмар, а Ингрид и Гарриет с удивлением на него покосились.

— Поостерегись! — крикнули они Лукашу. — Слышал, что он сказал?

— Слышал, — с улыбкой ответил Лукаш.

— И ты ни чуточки меня не ревнуешь? — спросила Доминика, когда они сидели уже в автобусе. К счастью, она забыла о размолвке, происшедшей между ними до встречи со шведами и их испанскими друзьями.

— Ревность я оставлю до Варшавы. Среди всех эмоций здесь для ревности не остается места.

— Ладно, давай оставим ревность до Варшавы, — согласилась Доминика. Она снова стала уступчивой и мягкой, как марципан, который сунула к себе в сумку. Опершись подбородком о плечо Лукаша, она старалась заглянуть ему в глаза: заметил ли он это и оценил? — Ты позволишь мисс Гибсон расселить нас в Кордове? — спросила она тихонько.

— Никогда, нигде и никому я этого не позволю.

В огромном ресторане, где был заказан обед для американцев, на белоснежных скатертях уже стояли блюда с закусками и бутылки вина.

— Давай сначала присмотримся, — шепнула Доминика, которую мисс Гибсон посадила рядом с Лукашем за общим длинным столом. Блюда действительно выглядели заманчиво. — Боже! Я голодна как волк!

— А что говорила бабушка? — буркнул Лукаш.

— Бабушка? Моя?

— Твоя, твоя. Ты же сама мне рассказывала. Бабушка говорила, что девушке не пристало проявлять чувство голода.

— Надеюсь, эти американки не разделяют взглядов польских бабушек. — И теперь только Доминика окинула взглядом сидящих за столом. Лицо ее сразу напряглось: напротив нее мисс Гибсон посадила Асмана, оставив с правой стороны возле него место для себя. Слева сидела Сильвия Брук, та самая, что сказала ей в автобусе: счастливая юная пара в любом обществе — это как аромат прекрасных цветов; рядом с Сильвией — ее приятельница Лаурен и пожилая супружеская чета, как видно особо польщенная обществом Асмана. Супруг, наклоняясь то вперед, то назад, чтобы дамы не мешали его разговору с Асманом, приглашал дирижера посетить его конезавод.

— Всего тридцать километров от Сан-Диего. Найти легко, во всем штате знают конезавод Скотта Лестера. Впрочем, я могу приехать за вами на аэродром.

— Я так редко бываю свободен, — отбивался Асман.

— Но когда-то же вам надо отдохнуть. Лично я лучше всего отдыхаю в седле. Три года назад я привез из Польши великолепного жеребца.

— Из Польши? — удивился Асман. — И стоит из такой дали везти лошадей?

— Очень даже стоит. У поляков прекрасное коневодство. Я заплатил за жеребца двадцать пять тысяч долларов, зато у меня есть теперь от него потомство и на всех скачках…

— Скотт, дорогой, — прервала мужа миссис Лестер, явно обеспокоенная болтливостью супруга, — мистера Асмана, думаю, мало интересуют лошади.

— Как? Вы никогда не ездили верхом? — с заметным разочарованием спросил мистер Лестер.

Асман улыбнулся.

— Отчего же. Но очень давно. Еще во время войны, в кадетском корпусе.

— Где именно? — заинтересовался Лестер.

Асман смотрел на Доминику и Лукаша, продолжая улыбаться:

— Знаете, совсем недалеко отсюда. В Африке.

— В Африке? — удивился конезаводчик.

— В Африке, — подтвердил Асман.

Мисс Гибсон, с самого начала с нетерпением слушавшая этот разговор, решила наконец его прервать и подняла бокал с вином.

— За здоровье нашего дорогого гостя!

Асман тоже поднял свой бокал.

— За ваше здоровье, господа!

Вино было превосходным и уж никак не напоминало той кислятины, которую Доминике доводилось пить в Болгарии, где к обеду и ужину подавали по бутылке на двоих, и все в группе уверяли, что, только запивая этим вином жирные болгарские блюда, можно уберечься от расстройства желудка.

— Пусть опьянею, — сказала Доминика Лукашу, — а вина не оставлю ни капли. — И вдруг сменила тему: — Слушай, а что он мог делать в Африке?

— Кто?

— Ну, Асман. Ты же слышал? Что он мог делать в Африке во время войны?

— Американцы и англичане воевали там с немцами.

— Но он сказал, что был в кадетском корпусе. Что это за корпус?

«Рассказал бы я тебе об этом, моя девочка, — подумал Асман, — будь у меня время. Рассказал бы тебе о таких же, как ты… нет, даже помоложе тебя польских девчонках из женского корпуса юных добровольцев; их, помнится, привезли тогда в польский военный лагерь в Кустине откуда-то из Ирака. Постой, постой, где же это было? В Израиле? Да, но тогда это была Палестина, и там находилось в то время командование польских кадетских училищ. Сколько же времени об этом не вспоминалось? Почему не вспоминалось?» Почему только при виде этих двух поляков, сидящих напротив, перед его мысленным взором возникли шеренги польских мальчишек и девчонок в мундирах, зазвучали их голоса, зазвучали сейчас, здесь, за столом, пробившись сквозь долгие годы забвения. Бесконечные разговоры после занятий, за полночь длившиеся репетиции спектаклей, на которых он неутомимо всем аккомпанировал. «Как на зорьке» — кто это пел? Ведь они тогда вместе, кадеты и девушки-добровольцы, поставили даже оперу «Галька». Кто пел арию Гальки? Неся Перелко. Помнится, она очень огорчалась, что у нее нет кос. Она была коротко подстрижена, как и эта юная полька, что сидит напротив меня, правда тогда это не было связано с модой. До войны в Польше так стригли детей в сиротских приютах, а потом — одетых в мундиры девчонок, чьи тонкие шеи трогательно торчали из чересчур широких солдатских воротников, напоминая ощипанные шеи перепуганных птиц. Неся Перелко пережила ту войну. Ей посчастливилось. Так же как и ему. Он получил от нее письмо во время гастролей в Лондоне. Она писала: «Ты помнишь, как целовал меня однажды вечером, когда мы возвращались после репетиции в лагерь из клуба?» Нет, он не помнил. Сколько было этих девчонок, и все они охотно целовались. Нет, он не помнил. Но сейчас чуть ли не въявь ощутил обаяние того вечера, услышал сыпучий, сухой шелест пальмовых листьев над головой, увидел немного испуганные глаза Неси под светлыми ресницами…

Испанцы-кельнеры, все очень молодые, серьезные и сосредоточенные, словно свершая какое-то таинство, уже разносили в больших чашках бульон.

— Вы правда не можете остаться с нами после обеда? — спросила мисс Гибсон.

— Очень жаль, но у меня заказан номер в Кордове, я там ночую, а рано утром выезжаю в Торремолинос. Хочу немного отдохнуть перед турне.

— Это, конечно, важно, — согласилась Сибилл разочарованно.

После обеда Асман встал и, обращаясь ко всем сидящим за столом, чуть торжественно сказал:

— Благодарю вас за сегодняшний день. И приглашаю всех на свой концерт в Лос-Анджелесе в декабре, в канун Рождества. Будет исполняться Вторая симфония Малера.

— Обязательно приедем, — прошептала Сильвия Брук.

Вся группа высыпала на паркинг перед рестораном. Асман кланялся направо и налево, словно сходил со сцены, и направился прямо к машине, но на полдороге остановился и подошел к Доминике. Та обмерла.

— Я хочу поблагодарить вас за килимы.

— Ну что вы, это вам спасибо! Я так рада, что они будут у вас.

— Я повешу их в своей комнате.

— Если бы я знала, что их купите вы, я постаралась бы сделать еще красивее.

— Нет-нет, — возразил он горячо, — ваши как раз такие, какие мне хотелось иметь.

— Очень рада, — ответила Доминика. Ничего другого не приходило ей в голову, все смотрели на нее; удостоенная его внимания, она едва дышала.

— Я буду теперь следить за выставками, на которых могут появиться ваши работы.

— Боюсь, выставляться я смогу еще не скоро, — ответила Доминика в замешательстве. — Во всяком случае, до окончания учебы мне это наверняка не удастся. Даже у себя дома. — Она покраснела и оттого смутилась еще больше.

— Будем надеяться на лучшее. — Асман взял ее руку, как-то судорожно сжатую в кулачок, и быстро поцеловал. — В Польше ведь женщинам целуют ручки, не так ли?

— Теперь почти уж нет, — едва смогла она прошептать.

— Ну, тогда воскресим прежний обычай. — Он еще раз поцеловал ее сжатый кулачок и ушел.