Сразу же после возвращения в Мадрид — еще до ужина — на автомобиле Гарриет они поехали на почту. В ее «вольво», переоборудованном в небольшой микроавтобус, поместились все: Ингрид, Яльмар, Доминика, Лукаш и оба испанца.

— Если сегодня старики не пришлют денег, выписываюсь из гостиницы, — ворчала Гарриет, сидя за рулем, — будем с Ингрид спать в машине. Или поедем с Карлосом и Мануэлем к ним в Саламанку.

— Они не передумали приглашать вас к себе? — спросила Доминика, которую Гарриет посадила рядом с собой в кабину.

— Во всяком случае, такого разговора не было. А что?

— Так, ничего, просто спросила.

На почте, как и накануне, у окошек стояли длинные очереди.

— Если бы я позавчера знал, что ты существуешь, — шепнул Мануэль Доминике, — написал бы тебе письмо.

— А пошутить можно? — спросила она.

— Давай.

— Жаль, что в отличие от родителей Гарриет и Ингрид ты не шлешь вместо писем денежные переводы.

Мануэль бросил быстрый взгляд на Лукаша: не слышит ли. Тот стоял позади Доминики, занятый своими мыслями, и не обращал на них внимания.

— А ты бы приняла?

— Не дури, — буркнула она, — я же сказала: это шутка.

— В каждой шутке есть доля правды.

— В моей — нет.

— Разве тебе не нужны деньги?

— В моем возрасте  в с е м  нужны деньги. Для некоторых в них вообще вся радость жизни и молодости.

— Опять шутишь?

— Не уверена.

Застегивая на ходу сумки, подбежали шведки, стоявшие к другому окошку, где выдавались не письма, а переводы.

— Есть бабки? — спросил Карлос.

— Есть, — хмуро ответила Ингрид, — но не столько, как бы хотелось. В Севилье или Кордове снова придется бежать на почту.

— Смотрите, как бы деньги у вас не украли, — сказала Доминика, заметив, что обе держали сумки небрежно перекинутыми через плечо. Свою, крепко прижимая, она держала под мышкой.

— В Испании не воруют, — пренебрежительно махнула рукой Гарриет.

— Кроме испанцев здесь хватает всяких разных туристов.

— Верно. — Ингрид тоже прижала свою сумку к боку и, близоруко щурясь, осмотрелась. — И правда, среди этого международного сброда сколько угодно жуликов.

Лукаш слушал их болтовню, не вникая в смысл слов. «Сороки», — раздражался он, стараясь, однако, не подавать вида. Ему с грустью подумалось о тех днях, когда они путешествовали с Доминикой вдвоем: она тогда была совсем иной. И разительно менялась, переставая ему нравиться, когда оказывалась в компании своих сверстниц, в ней сразу исчезало нечто такое, что всегда неизменно вызывало в нем умиление и желание быть с ней ласковым и заботливым. Его охватило вдруг чувство острого одиночества и потребность общения с человеком по-настоящему близким. Помочь могло только письмо от отца. Оно там, уверял он себя, в этом ящичке, к которому девушка в окошке протянет сейчас руку и подаст ему конверт, стоит только показать ей свой паспорт. Там. Наверняка, там! Лежит в конверте с адресом, написанным четким почерком отца. Таким же, каким был и сам отец, — четким и понятным всегда. Лукаш с раннего детства легко находил с отцом общий язык, в беседах с ним никогда не ощущал разницы в возрасте, жизненном опыте и знаниях.

— Ты чего молчишь? — спросила Доминика, повернувшись к нему.

— Слушаю, — соврал он. — И гипнотизирую барышню в окошке, чтобы дала мне письмо от отца.

— Загипнотизируй ее так, чтобы и мне было письмо.

— Попытаюсь.

— Я в тебя верю. — И она чмокнула его в щеку. Доминика стояла впереди него и первой подала свой паспорт черноволосой девушке, а та, порывшись в ящике, и правда протянула ей письмо из Польши в конверте из серой бумаги.

То же произошло, когда Лукаш подал свой паспорт, только его письмо было в красивом продолговатом конверте из сатинированной бумаги.

— Может, ты и кассиршу в каком-нибудь банке сумел бы загипнотизировать, — рассмеялась Доминика.

Лукаш не ответил: распечатывая конверт, он целиком был поглощен предвкушением общения с отцом хотя бы через этот белый листок бумаги, исписанный знакомым почерком. Подобное чувство охватывало его в детстве, когда он в школьных лагерях получал письма из дому. Лукаш невольно улыбнулся: «Хорошо это или плохо, что я так мало изменился?»

Письмо не было длинным, но Лукаш читал его долго, наслаждаясь каждым словом, будто слышал живой голос отца. Сначала Геро коротко писал о Перу и Лиме, о своих творческих делах и планах, потом о доходивших до него вестях из Польши. Лукаша расстроил горький, тревожный тон письма.

Закончив читать, он медленно вложил письмо в конверт, хотел дать его Доминике, но та еще читала свое. Шведы и испанцы проявляли уже нетерпение.

— Нам не пишут из дома таких длинных писем, — сказала Гарриет.

— И сами мы не пишем, — добавила Ингрид.

Карлос непонятно отчего вроде бы смутился:

— А мы вообще не пишем писем.

— Почему? Надолго не уезжаете?

— Нет, отчего же… Но ведь есть телефоны.

— Верно, телефоны есть…

— А мне бы так хотелось получить, — вмешался Яльмар, — настоящее длинное письмо.

— Я тебе напишу, — с шутливым сочувствием сказала Ингрид. — Сразу, как только вернемся в Гётеборг.

— Мы же там каждый день видимся.

— Ну вот видишь. Жаль.

Доминика закончила читать письмо и тоже медленно, как и Лукаш, вложила его в конверт. Взгляды их встретились.

— Хочешь прочитать письмо отца?

— Прочитаю в гостинице. Они, — незаметно кивнула она головой на своих спутников, — этого уже не выдержат. Когда отец вернется в Варшаву?

— Не знаю.

— Он не пишет?

— Нет.

Они умолкли, но Лукаш тут же спросил:

— А как у тебя дома?

— Не пойму… Письмо от мамы какое-то странное.

— Чем странное?

— Почти все — о ветчине.

— О чем?

— О ветчине.

— То есть как… о ветчине?

— Я же тебе третий раз говорю, — Доминика чуть повысила голос, а испанцы и шведы сразу умолкли, повернув к ним головы, — третий раз говорю: о ветчине! Не знаю, но с мамой, похоже, что-то случилось… Она всегда была безразлична к таким вещам. Если я спрашивала, обедала ли она в больнице и не хочет ли есть, она обычно отвечала: «Пустяки». А теперь все письмо о том, как она стояла в каком-то магазине в очереди за ветчиной и ей не хватило перед самым носом… А потом… Ладно, остальное доскажу в гостинице.

— В утешение тебе скажу, как отец закончил письмо: «Надеюсь, Доминика в Мадриде счастлива».

— Очень мило с его стороны.

— Есть предложение перекусить, — воскликнул Мануэль. — А потом мы с Карлосом займемся устройством на ночлег.

— В нашей гостинице наверняка найдется для вас место. — И Гарриет потащила всех к выходу.

— Ваш отель для нас слишком дорог.

— Шутишь? — удивилась Ингрид. — Ладно, мы с Гарриет финансируем ваше проживание.

Оба наследника адвокатских контор дружно покраснели.

— В нашей стране, — серьезным тоном начал Карлос, — не принято мужчинам принимать какие-либо одолжения от женщин. Тем более такие… такие предложения.

— Дурачок! — обняла его за плечи Ингрид. — Я же пошутила. Мне и в голову никогда бы не пришло швырять деньги ради двух испанских бычков. Ты думаешь, моему папе деньги легко даются?

— Давай наконец отвяжемся от этой компании, — сказал Лукаш Доминике, когда они подошли к машине.

— Ты же не возражал, чтобы они подвезли нас к почте, — огрызнулась та. — Иначе мы не успели бы до закрытия.

— Я им очень благодарен, но на сегодня сыт ими по горло.

— Нам, к сожалению, придется попрощаться, — с извиняющейся улыбкой повернулась к спутникам Доминика. — Мы ужинаем сегодня с нашей группой.

— А сбежать нельзя? — поспешил предложить Карлос, глядя на Доминику жгучими глазами.

«Похоже, они и правда все здесь словно в горячке, — подумала Доминика. — А за ужин нам наверняка пришлось бы платить самим…»

— Сбежать нельзя, — ответила она. — Это первый наш ужин с группой.

— Завтра вы будете в Кордове? — спросил Мануэль.

— Так предусмотрено планом.

— Тогда встретимся в соборе.

— Там, кажется, не собор, а мечеть?..

— А в мечеть встроен собор. Главная достопримечательность Кордовы! Вас наверняка туда поведут.

— Эгей! — воскликнула Гарриет. — А меня вот никто не спрашивает о моих планах.

Мануэль обнял ее и на мгновение прижал к своей широкой груди, больше похожей на грудь молодого тореадора, а не будущей судебной крысы.

— Тебе же, помнится, хотелось прежде всего поехать именно в Кордову, моя дорогая.

— Черт с вами, — буркнула та. — Садитесь в машину.

— Ты отвезешь нас в гостиницу? — спросила Доминика.

— Конечно, — ответила Гарриет, показав при этом в усмешке свои чуть выступающие вперед зубки. — Вы, правда, того не заслуживаете, да уж ладно, я вас все-таки отвезу.

— Ты просто прелесть.

— Вовсю стараюсь.

Мадрид в сумерках, когда зажглись первые неоновые рекламы, когда по широким улицам неслись сверкающие потоки машин, радовал взгляд не менее, чем Мадрид в солнечных лучах.

«Я сохраню это в памяти на всю жизнь, — решила мысленно Доминика. — Как закончил Геро свое письмо?.. «Надеюсь, Доминика в Мадриде счастлива»… Но счастье ли это? Горькое чувство восторга от всего, что даровано лишь на миг и вскоре снова будет утрачено».

С площади Кибелы, с паркинга у красочно подсвеченного фонтана, сверкающего переливами водной пыли, они свернули на широченный проспект Алькала, а потом — на немногим более узкую Гран Виа — мадридский Бродвей, — особенно оживленную в эту предвечернюю пору.

«Приезжать бы сюда каждый год, — думала Доминика все с тем же горьким, сжимающим сердце чувством восторга, — как приезжает Джереми Асман, ведь он имеет возможность поехать в какой угодно другой город мира, но неизменно, вот уже двадцать пять лет, каждый год приезжает в Мадрид. Как сделать, чтобы такое стало возможным? Как сделать так, чтобы не погрязнуть в нищете, серости беспросветной жизни с одними лишь обязанностями и без всяких радостей и удовольствий?..»

— Я прошу меня простить, — проговорила Гарриет, — конечно, я буду очень рада опять встретиться с вами в Кордове.

— А я в этом ничуть и не сомневалась.

— Но ты так сразу вдруг замолчала…

— Просто я думала, удастся ли мне еще когда-нибудь приехать в Мадрид.

— У тебя не слишком много для этого денег, да?

— А тебе трудно это представить?

— Нет. Я же говорила тебе, что мой дядя Олаф женат на польке. Она многое нам рассказала. Мне думается, у тебя есть шанс и в следующем году приехать в Мадрид.

— Какой?

— Забыла? Я же предлагала тебе работу у моей бабушки…

— А моя учеба? А моя жизнь?

— Не знаю уж, как ты это устроишь, просто я говорю, что заработать ты можешь.

— Спасибо за заботу.

— Не за что. Подумай над моим предложением.

Гарриет остановила машину возле отеля.

— До завтра! И не думай, пожалуйста, что я ревную к тебе этих испанских щенят.

— Вовсе я так не думаю.

Когда Гарриет отъехала и никто из машины не мог их увидеть. Лукаш поцеловал Доминику в щеку.

— Наконец-то мы одни!

Она замерла, прижавшись к его груди. Сейчас все остальное казалось ей не имеющим никакого значения.

— Однако через полчаса нам придется идти на ужин с группой, — шепнула она с ноткой досады.

— Ужин не займет много времени. — В голосе Лукаша звучала нежность, хотя во взгляде этой нежности заметно не было — в душе его стало уже зарождаться чувство беспокойства и сомнений. — Интересно, Гомес тоже будет на ужине?

— Гомес?..

— Водитель автобуса.

— Помешанный! — Доминика отстранилась. — Похоже, ты предпочел бы провести время с ним, а не со мной. — Она сказала это шутливым тоном, поскольку у нее сразу же родились свои виды на остававшиеся до ужина полчаса. — Можешь идти искать своего Гомеса, — добавила она миролюбиво, — а я пока посмотрю магазины. В Толедо мне так и не удалось взглянуть ни на одну витрину.

— Ты правда не против?

— Конечно. Иди ищи своего Гомеса.

«Интересно, юбка еще осталась там? — подумала она, как можно ласковее расставаясь с Лукашем. Если бы не боязнь вызвать недоумение прохожих, она бегом бросилась бы в магазин, где вчера утром ее примеряла. И все же Доминика подавила свое нетерпение — в вечерней прогулке, когда солнце перестало нещадно палить, на газонах, разделявших проезжую часть улицы, играли дети, а у домов жители уже расставляли стулья в предвкушении отдыха, тоже была своя прелесть, к тому же не стоившая ни одной песеты. — Разве Геро Сыдонь, очаровашка папа Сыдонь не писал: „Надеюсь, Доминика в Мадриде счастлива“?»

Одной этой фразой он выразил всю свою нежность к ней, — фразой, истинный смысл которой она должна была понять, а Лукаш — нет. Она и впрямь понимала и ценила такой вид обожания, приятного, ни к чему не обязывающего и не осложняющего жизни. Да, она купит себе эту юбку и кофточку, и не только для того, чтобы нравиться Лукашу. Она наденет их в Варшаве при первой же встрече с Геро. Но почему все-таки он не сообщил в письме, когда вернется? Как мог об этом не написать? Ведь его ждут на съезд архитекторов… Сегодняшние письма вообще доставили не слишком много радости, кроме, конечно, этой последней короткой фразы папы Сыдоня. Она не сказала Лукашу всей правды о том, что писала в своем письме мать. А мать писала не только о ветчине — хотя и это само по себе казалось достаточно пугающим, — она писала еще и о том, что объединение, в котором работал отец, собираются ликвидировать, а птицеферма их друга, куда отец мог бы устроиться на работу, пока не подыщет себе чего-нибудь более подходящего, тоже была на грани разорения из-за нехватки кормов для кур.

«В нормальном государстве, — писала мать, — моя зарплата, зарплата хирурга-окулиста, обеспечила бы на достаточном уровне жизнь целой семьи, а у нас этих денег скоро едва будет хватать на бензин, если, конечно, из-за километровых очередей к бензоколонкам люди вообще не перестанут ездить на работу в автомобилях…»

Доминика уже несколько минут стояла перед витриной, где все еще лежала, как бы действительно предназначенная специально для нее, сказочно яркая и сказочно широкая юбка. Наверняка она произвела бы впечатление в Варшаве, да и здесь даже — на американок и шведок. Юбки Гарриет и Ингрид, порядком уже поношенные, не могли идти с этой ни в какое сравнение. К широкому корсажу юбки была прикреплена бирка с ценой в песетах. В уме Доминика быстро перевела ее в доллары, а потом в польские злотые по курсу, о котором упомянула в письме мать — 450 злотых за доллар, — и чуть не упала в обморок: юбка стоила почти двадцать тысяч злотых!

В этот момент хозяйка магазина, раскладывавшая что-то на полках, повернулась и увидела Доминику. Вероятно, она узнала ее и ободряюще улыбнулась. Доминика ответила на улыбку, но тут же отступила назад и даже отошла на несколько шагов, сама испугавшись того, что всего минуту назад собиралась сделать. «Двадцать тысяч! А вдруг наши крестьяне на самом деле решат продавать продукты только за доллары? Разве не обязана она привезти свои деньги в Варшаву и потратить их не на тряпки, а на еду и всякие прочие ожидаемые и еще неведомые нужды?»

Расстроенная, в подавленном настроении она направилась обратно в гостиницу. По дороге вспомнила, что нужно зайти в медпункт отеля и перебинтовать руку. Это само собой связывалось с мыслью о денежной компенсации, но теперь мысль эта не была уже столь отрадной, как прежде.

Доминика как-то сразу приуныла: и эти доллары ей тоже придется отвезти домой… «Господи! — подумала она, — ведь я же никогда в жизни не хотела быть практичной».

В регистратуре она с удивлением увидела Лукаша вместе с мисс Гибсон и администратором. По радио, включенному на полную громкость, передавали сообщение на польском языке. Лукаш, впившийся взглядом в приемник, словно это был телевизор, даже не заметил ее прихода, пока она, подойдя, не коснулась его плеча. Он повернул голову.

— Они там все еще стоят! — только и сказал он.

— Кто? Где?

— В Варшаве. На перекрестке Иерусалимских Аллей и Маршалковской. Со вчерашнего дня.

— А почему ты тут?

Взгляд Лукаша постепенно принимал осмысленное выражение.

— Я не смог найти Гомеса, и мисс Гибсон помогла мне послушать известия здесь.

— Ты, кажется, собираешься увлечь нашими проблемами всю группу?

— Мисс Гибсон — это еще не вся группа.

Американка, услышав дважды упомянутым свое имя, любезно улыбнулась и коснулась руки Доминики:

— Очень болит?

— Очень, — поспешила та с ответом.

— Милиция не пропускает демонстрантов дальше… — продолжал свое Лукаш.

— Отвяжись! — Мисс Гибсон стояла рядом, и потому Доминика не повысила голос, даже, наоборот, несколько снизила его, оттого ее «отвяжись» прозвучало еще более угрожающе. — Бога ради, отвяжись ты от меня с этими известиями! С меня хватит и маминого письма.

Лукаш выключил приемник.

— Ты же сказала, что письмо только о…

— Да, о ветчине, но кроме того… Ладно, расскажу потом. Неловко перед мисс Гибсон говорить все время по-польски.

За ужином, к счастью, говорили об Америке.

Доминика, приветливая и милая, с подкупающим вниманием слушала, что ей рассказывал мистер Лестер о своих лошадях, о прошедших и предстоящих скачках, об особенно престижных в стране бегах.

— Польские лошади, — говорил он с тем большим энтузиазмом, чем внимательней она его слушала, — котируются теперь в мире среди знатоков довольно высоко. Прежде я вывозил лошадей только из Англии и Мексики, а теперь открыл вот Польшу. Своего Архимеда я купил в Янове.

— У нас есть и другие конезаводы, — сочла необходимым вставить Доминика.

— Не сомневаюсь. В следующем году я снова поеду на аукцион в Польшу. Собственно, я мог бы уже оставить бизнес, но мне это занятие доставляет огромное удовольствие…

— Замечательно! — тихо проговорила Доминика, исполненная признательности мистеру Лестеру за доверительную беседу.

— Замечательно? — переспросил тот, несколько сбитый с толку.

— Да, замечательно! Иметь возможность заниматься тем, что доставляет тебе удовольствие.

— Ах, — включилась в беседу миссис Лестер, влюбленным взглядом обласкивая мужа, — позволь я, Скотт все дни проводил бы на конюшне.

— Какая же это конюшня! — довольный всеобщим вниманием, воскликнул владелец конезавода. — Вы знаете, я провожу выводку лошадей неизменно в белых перчатках, и, если после этого вдруг окажется, что перчатки нужно стирать, кому-то из конюхов предстоит искать себе другую работу.

— Вы рассказываете так увлекательно, — улыбнулась мисс Гибсон, — что я, вероятно, организую специальную экскурсию на ваш конезавод.

— Да-да, конечно! — раздались голоса за столом. — Нам непременно надо всем встретиться еще раз!

— Думаю, мы каждый уик-энд могли бы проводить вместе, — предложила миссис Бронтон. — Наше приятно начатое знакомство не должно прерваться.

— Милости просим! — Миссис Лестер уже почувствовала себя в роли гостеприимной хозяйки. — В нашем поместье заслуживают внимания не только конюшни мужа, но и моя плантация кактусов. У меня их триста видов, и среди них два десятка скрещенных по моему собственному методу.

— Я тоже приглашаю! — миссис Бронтон все больше воодушевлялась своим проектом. — Правда, фабрика свеч не может сравниться по занимательности с конезаводом — о, как эти животные прекрасны! — но думаю, поездка к нам вполне может стать интересной. Быть может, господа, у вас не у всех мое имя ассоциируется с «Бронтон-Кэндл» — да, это наша фабрика… Собственно, в данный момент вернее — моя… Мой муж завещал мне все имущество и страховой полис, очень высокий, прошу вас заметить. Джим был предусмотрительным человеком и допускал, что поначалу я могу не справиться с делом и мне понадобятся какие-то средства, чтобы обезопасить себя. Он все продумал и вообще всегда был необыкновенно заботлив. За все время нашего супружества у меня никогда не было никаких печалей и забот… тем тяжелее мне теперь свыкнуться… — Миссис Бронтон на полуслове умолкла и захлопала выпуклыми, цвета спелого ореха глазами. — Простите, господа, но мне, право, очень трудно смириться с мыслью…

— Прекрасно это понимаем, дорогая миссис Бронтон, — мягко ответила мисс Гибсон. — Мы стремимся сделать все, чтобы каждый из вас мог отвлечься от своих горестей.

— Лучшее лекарство от всех горестей — хорошая книга, — отозвалась миссис Клайд. — Она все излечивает, дает возможность забыться. Уж поверьте мне, — Лоурен слегка коснулась пальцами своих роскошных серебряных волос, — порой разлука бывает горше смерти, и лишь чтение способно исцелить горечь утраты. Мы с Сильвией, — она улыбнулась подруге, — работаем в центральной библиотеке Лос-Анджелеса. Это одна из самых современных и богатых библиотек в Штатах. У нас прекрасно укомплектованные и постоянно обновляемые иностранные фонды. — Миссис Лоурен повернулась к Доминике и Лукашу: — В том числе и польские.

— Ах, это замечательно! — с несколько деланным энтузиазмом откликнулась на это сообщение Доминика. — Ну скажи что-нибудь! Не сиди пнем! — шепнула она Лукашу по-польски. — Вечно во всех разговорах мне одной приходится отдуваться.

— Я не разбираюсь ни в лошадях, ни в кактусах, ни в свечах.

— Но по крайней мере о книгах ты же можешь что-нибудь сказать?

— Если вы, господа, не бывали в нашей библиотеке, — продолжала миссис Клайд, — то от всей души приглашаю вас ее посетить. Мисс Гибсон, надеюсь, взяла бы на себя труд организовать такую экскурсию, а я уверена, для многих из вас это стало бы началом прочной дружбы с нашей библиотекой. Правда, Сильвия?

— Да-да, — подтвердила та. Рассеянный ее взгляд говорил, что она не слишком внимательно вслушивалась в разговор.

— Дорогие мои друзья, — вступила в беседу до того молчавшая дама с внешностью, исполненной простодушного достоинства, — такие дамы без труда решают любые криминалистические загадки, над которыми безуспешно бьются опытнейшие детективы местной полиции, — дорогие мои друзья! Безусловно, все высказанные здесь предложения очень интересны и нашей милой мисс Гибсон нелегко будет отдать кому-нибудь предпочтение. Но у меня есть для вас нечто, ну совершенно нечто особенное. Все повернулись к ней.

— Итак, — чуть громче продолжала дама, — мои владения примыкают к Беверли-Хиллз, району, где живут, как вы знаете, в основном наши кинозвезды, и непосредственно граничат с виллой Р. У., — тут прозвучало имя и фамилия широко известной киноактрисы, встреченное восхищенным шепотом очевидных ее почитателей. — Р. У. и ее муж, — имя супруга кинозвезды котировалось явно ниже в табели о рангах популярности, ибо раздавшийся за столом шепот восторга был явно тоном ниже и длился меньше, — часто устраивают приемы для своих друзей, и, как вы понимаете, в основном все они из мира кино. Дважды эти приемы удостаивал своим посещением сам Рональд Рейган. Первый раз, когда был еще губернатором нашего штата, второй — когда стал уже президентом.

За столом воцарилась благоговейная тишина. Официанты, словно проникнувшись особой ее значимостью, двигались бесшумно, даже не звякнул ни один бокал.

— Да, — продолжала исполненная достоинства дама, — президент Рейган тоже был там. — Все с напряженным вниманием смотрели на говорившую. — Перед каждым приемом задолго начинает проводиться подготовка, и поэтому всегда можно определить время приезда гостей. Я заранее предупредила бы мисс Гибсон.

— Надо так понимать, дорогая миссис Стирз, — Скотт Лестер один только не поддался всеобщему гипнозу — интерес к его лошадям на фоне нового предложения с каждой минутой падал, и это вынудило его едко заметить: — Надо так понимать, что мы тоже окажемся в числе приглашенных.

— Конечно, — миссис Стирз встретила выпад с достоинством. — Конечно, да. Вы тоже можете быть в числе приглашенных мною.

— Вами?

— Да. С вышки моего бассейна прекрасно видно все, что происходит на соседнем участке.

— С… вышки?

— Да, подъем на нее очень удобен. Мои приятельницы, навещая меня в дни, когда знаменитая моя соседка проводит свои рауты, вооружаются обычно подзорными трубами. И представьте, всего только раз одна из них упала в бассейн.

— Приятельница? — ехидно осведомился дотошный Скотт Лестер.

— Труба, конечно, — парировала миссис Стирз.

«Вот страна, — думал Лукаш, — граждане которой могут вести такие непритязательные, беспечные разговоры и где страховой полис — лучшая форма утешения и память по близким людям, ушедшим из жизни. А пожилые женщины в худшем случае бывают трогательно-комичны, но никогда — жалки. Хотя, вполне возможно, — мелькнула у него другая мысль, — кто-то из них выплакал свои слезы по сыну, павшему бесславной смертью где-нибудь на рисовых полях, и даже вынужден скрывать боль своей утраты от тех, кому эта утрата представляется почетной и неизбежной… Да, человек везде должен платить определенную цену — и либо ее уже заплатил, либо платит — за свое место на земле. А может, все-таки есть где-то в мире счастливые народы, с которых отечество взимает лишь налоги и никогда — кровавую дань?..»

— Сознаюсь, мне еще никогда не доводилось наблюдать спектаклей в подобных условиях, — остался непреклонен Скотт Лестер, которого предложение миссис Стирз так и не воодушевило.

Все за столом, однако, настроены были иначе и просили мисс Гибсон организовать экскурсию к миссис Стирз, как только та сообщит о времени раута у ее кинозвезды.

— Мне только показалось, — проговорила вдруг Сильвия, сидевшая напротив Доминики, — или вы на самом деле разговаривали с мистером Асманом в парке Эль Греко?

— Разговаривала, — подтвердила растерявшаяся Доминика, бросив быстрый взгляд на мисс Гибсон, которая, несмотря на шум за столом, услышала и вопрос, и ее ответ.

— Но ведь мистер Асман поехал в Кордову, — живо отозвалась она.

— Да, но затем с полдороги вернулся и заехал в Толедо, — негромко пояснила Доминика. Щеки ее пылали под взглядами женщин, смотревших на нее будто бы с укором.

— Значит, мне все-таки не показалось… — Сильвия опустила голову. — Он действительно стоял в парке и беседовал с вами…

— Да, — подтвердила Доминика, все отчетливее ощущая, что ее за что-то порицают. — Мистер Асман ненадолго возвращался в Толедо.

Никто не спросил, зачем он возвращался, но этот вопрос явно читался у всех в глазах. Лукаш, сжав под столом руку Доминики, тихо шепнул:

— Не соглашайся, если мисс Гибсон после ужина пригласит нас всех на прогулку. Поедем лучше на Гран Виа одни.

— Чудесно! — ответила та с благодарностью.

Наверху, в номере, она быстро сбросила джинсы и кофточку.

— Надену вечернее платье. А ты побрейся!

Лукаш провел рукой по подбородку и притянул Доминику к себе.

— Я утром брился.

— И все-таки не сейчас. Нет-нет, не сейчас!

— Почему?

— Потому что сразу  п о т о м  нас тянет ко сну, и уж наверняка мы не пойдем на Гран Виа.

Лукаш отпустил ее и неохотно отправился в ванную.

— Расскажи наконец, о чем пишет мама, — крикнул он оттуда.

Доминика взяла письмо и присела на край ванны.

— Честно говоря, мне не хочется сейчас к этому возвращаться, — проговорила она тихо.

— Что значит — тебе не хочется возвращаться?..

— Ну, я хоть на минуту забылась. Это так приятно…

— Расскажи хотя бы коротко.

— Коротко этого не расскажешь. Судя по всему, мама потеряла всякое терпение, иначе не стала бы писать такое…

— Да что, наконец, случилось?

— Вообще-то совершенная ерунда, конечно. Но все дело в том, что мама, видимо, дошла до такой точки, когда ерундой это не считает. Ей приходится теперь самой ходить по магазинам… Когда я представляю ее стоящей в очередях, меня начинает грызть совесть за то, что я позволила себе поехать в Испанию и так осложнила ей жизнь…

— Мы же скоро вернемся.

— Да, конечно… Я успею еще настояться в очередях… Ну вот, значит, так, слушай. У мамы в тот день было две очень трудные операции. Совершенно измотанная она возвращалась домой, заходя по пути во все магазины в надежде, что, может, где-то что-то «дают». Когда зашла в наш «сам», услышала, будто в мясном отделе «выбросили» ветчину. Мама, довольная, что так удачно подоспела — а карточки на мясо у нее были с собой, — поскорее заняла очередь. Боже мой! Почти два кило ветчины!

— Представляю, как вечером они с отцом лакомились, — пробормотал Лукаш, сдувая с губ мыльную пену.

— Черта с два! — фыркнула Доминика. — Ветчины маме вообще не досталось. Сбежались продавщицы из других отделов и, конечно же, без очереди, каждая по нескольким карточкам, тут же расхватали всю ветчину. Из очереди досталось всего человекам пяти, а маме не хватило.

— Что ж, бывает. Со мной такое часто случается: все разберут перед самым носом.

Доминика передернула плечами, достала из конверта письмо, но тут же засунула его обратно.

— Ах, ты не знаешь — мама не стала бы с такими подробностями описывать этот случай. Все дело в том, что произошло после. Буквально на следующий день медсестра сказала маме, что к ней пришла женщина, мать ребенка, которого мама вскоре должна была оперировать. Мама не любит таких визитов, но вынуждена была принять посетительницу — баба оказалась настырной. И кто это был, как ты думаешь? Сама заведующая мясным отделом нашего «сама»! Войдя в кабинет, она без долгих разговоров выложила на стол килограмм ветчины и очень порадовалась, узнав маму: «Ах, ведь пани доктор у нас отоваривается!» «Именно, — ответила мама. — Пытаюсь иногда». «А я и не знала, — захлебнулась от огорчения заведующая. — Вы, пани доктор, теперь всегда заранее звоните мне или вызывайте меня через продавщицу. Следующий раз…» «Следующего раза не будет», — ответила мама, сунула бабе обратно ветчину — представляю себе, с какой сердечной болью! — и попросила ее выйти из кабинета, крикнув только вдогонку, чтобы о ребенке та не тревожилась. «Я врач, и все пациенты, с ветчиной или без, для меня одинаковы». Но знаешь, что в этой истории самое трагичное?

Лукаш молчал.

— А то, что оказавшаяся свидетельницей этой сцены медсестра смотрела на маму как на идиотку и целый день потом ахала: «Килограмм ветчины! Боже мой, пани доктор! Килограмм ветчины!»

Лукаш смыл с лица остатки пены и прошел в комнату. Доминика пошла за ним.

— Ты думаешь, это у нас когда-нибудь изменится?

— Что именно?

— То, какие мы. Какими мы стали.

— Не знаю, — ответил он глухо.

Она прижалась лицом к его спине.

— Порой меня охватывает страх при мысли, что надо туда возвращаться. К этим людям, не понимающим, что они все бьют и бьют по мячу, который и без того катится вниз.

— Как раз это теперь изменится.

— А почему не изменилось за год, прошедший с сентября?

— Процесс очищения и обновления более долог, чем процесс разрушения.

— Может, мы вообще не доживем до лучших времен?

— Что ты болтаешь?!

— А ты этого не боишься?

Лукаш не ответил. Они сели на край кровати, горестно обнявшись.

— Ты не боишься этого? — повторила еще раз Доминика.

— Я думаю, рассудок и добрая воля должны победить.

— Не хочу я слушать этих затертых фраз!

— Это не фразы. Ни в одном языке не придумали других слов для определения необходимых условий сосуществования социальных систем.

— Думаю, у нас эти слова умерли прежде, чем обрели реальный смысл.

— Доминика!

— Ну так мне кажется, что я могу поделать!

Они умолкли надолго. Игравшие на газоне посреди проезжей части улицы дети весело шумели, но они не слышали их голосов, несмотря на открытое окно. Чужая страна, куда они ненадолго попали, не могла вселить в них свою беспечность. Несчастья твоей родины воздвигают кордоны, которые невозможно преодолеть с помощью иностранных виз и заграничных паспортов. Они поняли, что сегодня уже не пойдут на Гран Виа…