I

Сэр. Мистер Лесли. Тот, кого она видела, пришел.

Пожалуйста, не оставайтесь сегодня на табурете. Присядьте со мной. Опуститесь на пол, укройте мои руки и кандалы ладонями. Сейчас прозвучат страшные слова. То, о чем я буду говорить, настолько безнравственно, что я боюсь начинать рассказ. Ни звука об этом не вырвалось у меня до сегодняшнего дня. Я хранила все в себе.

Вы такой теплый. Видите?

Однажды вы были так оскорблены моей нечистотой и моими ведьмиными глазами, что не решились сесть. Вы посмотрели на этот табурет, словно он был спасением. Помните? А теперь вы сидите на соломе у решетки.

«Все мы меняемся, — сказала я Аласдеру. — Но не наша душа».

Не наши сердца.

Я никогда не бежала быстрее, чем в ту ночь. Бежала по сугробам, которые были мне по плечо. Словно паучиха, я состояла лишь из проворных конечностей. И когда я вспугнула олениху, прятавшуюся у скал, она бежала бок о бок со мной, пока не устала. Я бежала быстрее, чем она, под падающим снегом.

Вначале ветра не было. Когда я достигла парома у Баллачулиша и паромщик перевез меня, снег повалил гуще и сильнее. Он падал на мои волосы, на нос и руки, а озеро было темного, железного цвета. Я сказала паромщику: «Когда высадишь меня на другой стороне, ты должен бежать, спасать свою жизнь. Ты слышишь меня?»

Он смотрел во все глаза. У него было доброе лицо.

Я ринулась вперед. Я вскарабкалась на берег и помчалась на север, и я бежала так быстро, что вдыхала снег вместе с воздухом и он набивался мне в рот и в легкие. Я думала о своей кобыле. О том, как быстро она могла бы донести меня. Какой белой она была бы под этой метелью.

Но мне пришлось бежать самой. Я неслась прочь от воды, минуя холмы. Я пересекала поля, скользила по льду, я бежала и бежала, не зная дороги в Инверлохи, — то есть это моя голова не знала, меня вело сердце, дар предвиденья говорил «на север», и «туда», и «поверни налево у этого сугроба». И после долгих часов стремительной гонки под белой пеленой я оказалась между заснеженными деревьями и увидела перед собой крепость. Это было прекрасное зрелище. Лучшее зрелище в моей жизни, наполнившее сердце надеждой, и я пошла медленнее. В голове билось: «Я здесь, я добралась. Теперь все будет хорошо». Крепость была очень темной. У ворот воткнуты факелы, а свет узких, длинных окон согрел меня одним своим видом. Когда я добралась до ворот, мне показалось, что я слышу, как шипят горящие поленья, ощущаю запах готовящегося мяса, и я подумала: «Теперь ты можешь успокоиться и быть довольной», ведь я здесь, в Инверлохи, чей комендант обещал защищать людей из Гленко. «Ты молодец, Корраг». Во дворе гарнизона разместилось множество солдат с пиками и мушкетами, и я ухватилась за решетку ворот, прижавшись к ней лбом.

Я закричала.

Караульный скорым шагом подошел ко мне.

— Чего надо? — спросил он.

Он поднял факел, чтобы лучше разглядеть меня за пеленой снега, и двинулся вперед, плотно укутанный и неповоротливый во влажной от снега шубе.

— Прошу вас! Мне нужно срочно увидеть полковника Джона Хилла. Это очень важно! Люди в опасности, я прибежала, чтобы позвать его на помощь.

Я тяжело дышала на холодные прутья решетки. Он смотрел на меня, словно я говорила на незнакомом ему языке или в моих словах не было смысла, и мне показалось, что в его глазах я прочитала «карга» и что он сейчас произнесет «ведьма». Но вдруг я ощутила, что не позволю ему сказать этого, ведь мне так нужен полковник Хилл, поэтому я потребовала вновь:

— Полковник Хилл! Немедленно!

— Полковник сегодня никого не принимает.

Я вздрогнула:

— Никого? Почему? Он обязательно выслушает меня, сэр. Идите к нему и скажите, что у меня послание из Гленко и что он должен услышать его немедленно. Я расскажу ему о чудовищных вещах, поэтому он должен принять меня, должен — я прибежала оттуда ночью сквозь метель, чтобы спасти людей. — Я грустно посмотрела на него. — Прошу вас!

Теперь его взгляд стал другим. Он менялся, пока я говорила: сначала он был полон презрения ко мне, этой груде тряпья в воротах, потом в нем засквозило настоящее беспокойство и волнение, он быстро обшарил взглядом темноту по обе стороны от меня, потом оглянулся на солдат, согревающих ладони дыханием.

— Гленко? — переспросил он.

Вся Шотландия знала это название. Я подумала, может, он решил, что я украду у него кошелек или наставлю на него мушкет. Но я была очень маленькой, и руки мои крепко вцепились в решетку, и, насколько я могла судить, внешне я не представляла опасности.

Я сказала:

— Да. Пожалуйста, скажите ему.

Потом он ушел. Я смотрела, как его огромная шуба растворялась в снегу, когда он проходил мимо вооруженных солдат. А потом все, что мне оставалось, — это переминаться с ноги на ногу и прокручивать в голове речь, с которой я обращусь к полковнику Хиллу, так что я подбирала лучшие слова и трясла руками, чтобы согреть их. Я заметила, что во дворе стоит мужчина в наглухо застегнутой шинели. Он настороженно смотрел на меня. Я взглянула на него в ответ. Его пристальный взгляд уже не волновал меня, я была твердо убеждена, что полковник Хилл примет меня — одинокую молодую женщину, которая добралась до него ночью, в такую омерзительную погоду. Полковник Хилл был добрым — клан был в этом уверен. Макдоналды сказали, что он понимал их и всегда держал слово.

На душе было спокойно. Но из-за белой пелены вновь показался факел и нахмуренные брови караульного, он грубо рявкнул на меня:

— Убирайся! Как я говорил, полковник никого не принимает сегодня вечером.

— Никого?

Это было чудовищно. Я стояла с открытым ртом, парализованная ужасом. Еще отчаяннее вцепившись в решетку, я сказала:

— Но он должен! Вот-вот случится ужасное! Разве он не друг кланов?

Но караульный сплюнул в снег, посмотрел сердито, и я услышала, как он грязно выругался, прежде чем вновь исчезнуть в окутавшей его метели. Я не сдалась и не ушла. Я трясла решетку и кричала:

— Вернитесь! Вы должны впустить меня!

И когда я поняла, что хмурый человек не вернется, как бы я ни вопила и ни просила, я решила кричать так громко, чтобы мои крики достигли ушей самого полковника, где бы он ни находился. Я понимала, что Инверлохи — могучий гарнизон, огромный, но он все же не был столь основательным, чтобы поглощать любые звуки. В такую ночь полковник, без сомнения, услышал бы меня, сидя за ужином у камина, ведь улицы замело снегом, а единственными людьми здесь были солдаты, которые почти бесшумно сбились в кучу, я улавливала лишь бряцание их пик да стук сапог по мерзлой земле. Так что я прокричала его имя.

— Полковник Джон Хилл! Полковник Хилл из Инверлохи! Я пришла к вам за помощью! Вы выслушаете меня? — надрывалась я сквозь снег. — Я пришла из Гленко!

Я кричала очень долго. Я вопила:

— Полковник Хилл! Полковник Хилл!

Слышал ли он? Я думаю, да. Я думаю, он слышал мои крики — и, может быть, он думал: «Это что, ветер? Или призрак?» Потому что подошел к окну, чтобы посмотреть. Сотрясая решетку, я взглянула вверх на узкое высокое окошко западной башни, которое подмигивало и светило, словно там горел очаг. И когда я вопила: «Полковник Хилл!!!» — я видела, как черная тень заслонила свет, — тень, по очертаниям похожая на мужчину, он стоял там в окне, так что я видела силуэт его парика и форму его носа. Он смотрел вниз, во внутренний двор. На девчонку, которая ждала у ворот, выкрикивая его имя. Я отпустила решетку. Отступила назад. Меня захлестнул ужас, потому что я поняла: он не впустит меня.

«Он знает, — вот что я подумала. — Он знает, что должно случиться».

Это он сделал. И он должен был сделать это. Ведь ему передали приказ короля из рук в руки. Пергаменты подписываются королем и передаются, и вновь подписываются и вновь передаются, и я полагаю, что полковник Хилл обнаружил на своем бюро бумагу, в которой говорилось: «Искоренить ветвь из Гленко», и что он мог сделать? Был ли у него другой выбор? Кроме как поставить свою подпись? Был ли выбор?

Я не виню его. Я виню его не больше, чем палача, набросившего веревку на шею Коры, того, кто шепнул ей: «Прости». Я виню его не больше, чем можно винить дождь или ненастные дни, когда вода смывает гнезда вместе с птенцами, потому что дождь делают облака. Это не вина дождевых капель.

Так что полковник Хилл смотрел вниз. Он увидел меня, одетую в лохмотья. Он увидел снег, становящийся все гуще и, возможно, подумал: «Уже слишком поздно». Или: «Спаси, Господи, их души». Или: «Помилуй мя, Господи», потому что, говорят, он верующий человек с добрым сердцем, его очертания в окне казались силуэтом печального и старого мужчины.

Я кивнула.

Потом я подумала: «Бежать», повернулась и побежала назад сквозь снег.

Вперед, вперед. Я мчалась обратно мимо деревьев и скал, которые уже запомнили меня, я замечала следы своих ног на снегу и сожалела, потому что разве был какой-то прок оттого, что я бежала на север? Я видела их и говорила своему призраку: «Поверни назад, поверни назад. Не теряй времени».

Это худшая из погод и худшее из всех чувств — страстное желание добраться до цели и при этом испытывать чудовищный страх, мечтать о возвращении домой, когда ноги тонут в сугробах, а в голове мечутся панические мысли, и от этой паники становится хуже. Юбка и плащ промокли насквозь и липли к коже, и я ничего не видела из-за пурги, ничего не слышала из-за завывающего ветра. Я думала об Аласдере. Я думала о том, как он сказал: «Почему они должны причинить нам вред? Мы приняли их в своих домах!» — очень благородные и мудрые слова, но я не верила в них. Даже несмотря на то, что их произнес он — с его веснушчатыми руками, его голубыми глазами. Я любила, как он выговаривал мое имя и как придерживал ветки, когда мы шли, и, продираясь сквозь снег, я повторяла вновь и вновь: «Пусть все будет хорошо, пусть все будет хорошо…» Я мчалась, проламывала лед и проваливалась в воду. Взбираясь на скалу, я разбила щеку и ободрала кожу о шипы, у меня текла кровь, оставляя красный след на земле. Но когда нам очень сильно что-то нужно, мы, не задумываясь, делаем это, так что я приказывала себе: «Вверх! Вставай!» — потому что все, чего я хотела, — это вернуться в Гленко. Я знала, идет беда. Я знала, что будет дальше.

«Идет кровь», — сказала Гормхул.

На бегу я повторяла: «Я сильная. Я родилась зимой. Я вернусь в долину до того, как лезвие вонзится в тело, прежде чем коровники будут опустошены. Или я приду туда и обнаружу, что они ушли, — все, кого я люблю, убежали и теперь в безопасности». Я так сильно надеялась на это. И я мчалась стремительно, как боевой конь. Облепленная грязью, с посиневшей кожей. Волосы хлопали по спине, когда я бежала.

Достигнув Лох-Левена, я увидела, что лодки нет. Теперь там не было парома, так что я пошла на восток вдоль берега к дальнему краю озера, позади северного хребта. Я знала, что оттуда есть дорога, — она шла через напоенные воздухом высоты, но это был единственный путь, чтобы обойти ту гряду и спуститься в Гленко. Это все, что мне оставалось, поэтому я бежала туда. Я проголодалась и замерзла. Но когда мы должны, мы исхитряемся сделать это. Я спотыкалась о подол, так что он рвался, но подолы никогда не имели значения. Я ползла по крутому склону сквозь такой густой снег, что по сравнению с ним метель в Инверлохи казалась мягкой снежной пылью. Сугробы выросли мне по грудь. Я гребла руками, словно по воде. Голова — единственное, что я еще чувствовала, тело исчезло. Если бы я присела на тех высотах, думаю, смерть бы набросилась на меня и забрала с собой. Несмотря на то, что я родилась в декабре. Несмотря на то, что я была сильной и одновременно беззащитной.

Я не останавливалась. Только когда я взобралась на ветреную гряду, я замедлила бег, услышав лоулендскую речь. Среди белого кружения я различила мужские голоса. И решила: «Прячься». Двое красномундирников поднимались по направлению ко мне, так что я нырнула вниз. Я закопалась в сугроб и прижала ладони ко рту, чтобы сдержать неровное дыхание, пока они проходили. Они торопились. Один сказал:

— Я не буду участвовать в этом! Не буду! Я не могу…

— Это против всех законов, которые я знаю! — сказал другой.

Они были напуганы так же, как и я, — те двое сбежавших мужчин.

Они ушли. Я приказала себе: «Вперед! Беги! Беги!» И выволокла себя из дыры. Когда спускалась в долину, я споткнулась, упала, скатилась со склона как камень. Я встала израненной и искалеченной, но зато спустилась быстро, как и хотела. Потом на запад, на запад, на запад по тому пути, каким я впервые входила в долину тихой, залитой лунным светом ночью, когда пришла к Встрече Вод — ледяному, поблескивающему голубым водопаду. Я посмотрела вниз и увидела красоту. Долина была белой, спокойной и сияющей.

Я замедлила шаг и остановилась. Пытаясь отдышаться под мягко падающим снегом, я подумала, что вряд ли когда-нибудь видела такую красоту, как здесь. Сейчас. Это был мерцающий мир. Нежный и спящий. Дым очага в Ахтриэхтане поднимался прямо вверх, деревья клонились от снега, и я увидела следы оленей вокруг. Зажглась Утренняя звезда.

Я подумала: «Я люблю это место. Сильно».

А еще, стоя в тишине, я засомневалась: «Может, я ошибалась все это время? Неужели правда грядет смерть?» Я почти улыбнулась своим мыслям. Я почти засмеялась, сказав себе: «Посмотри на эту красоту. Как здесь могут произойти убийства? Посмотри, как ты была не права, Корраг, как ты ошибалась…» Я верила, что здесь слишком много света, чтобы вдруг опустилась тьма. Слишком много любви.

Но потом прозвучал мушкетный выстрел. Он расколол долину. И я бежала, думая: «Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет».

Я спустилась в долину. Обутая в снег и в кровь, побитая о скалы.

Я влетела в нее, задыхаясь, и увидела оранжевую вспышку на западе и облачко серого дыма. Потом вторая вспышка, и третья, и я услышала, как мушкетное «бах» отразилось от гор. Вспомнив легенду о древних воинах, которые спят под холмами и могут подняться со своими мечами, чтобы защитить долину, я подумала: «Просыпайтесь! Пришло время встать и драться. Ваши люди в опасности. Ваша долина будет разграблена, сожжена и окрашена кровью. Вставайте!» А они все спали. А я кричала на бегу:

— Вставайте!

Я сказала:

— Очнитесь сейчас!

Потому что не могла спасти Макдоналдов из Гленко своими силами. Я слишком маленькая и слишком слабая, чтобы спасти их самой, я всего лишь человек, и я молилась всему на свете в тот миг — снегу, небу, деревьям, орлам, скалам, теням, которые двигались, когда я проходила сквозь них, и тем, что не двигались. Я просила их быть со мной, просила, чтобы ноги мои стали быстрее, а руки сильнее.

— Просыпайтесь! — кричала я.

Я никогда не была так напугана.

Когда я примчалась в Ахтриэхтан, все были мертвы.

Ужасное зрелище. Очаг еще дымил, но они уже никогда не будут спать рядом с ним. Старик Ахтриэхтан лежал лицом в снег, раскинув руки, с простреленным черепом. В затылке у него зияла красная рана, и тонкая пелена снега оседала на волосы. Мне показалось, что два пальца чуть дернулись, словно его только что застрелили, но, когда я упала рядом с ним на колени, я не ощутила ни дыхания, ни пульса. Глаза у него были закрыты, а рот полуоткрыт. Рядом лежал его брат, припорошенный снегом. За домом раздался еще один выстрел. Я подумала: «Это его жена. Ее тоже больше нет». И я увидела троих красномундирников, которые волокли ее тело. Передник становился все краснее, пока ее тащили.

Она поцеловала меня двенадцать часов назад. Сказала: «Ешь».

Бежать. Я оставила Ахтриэхтан — что еще я могла сделать? Что можно было сделать? Он больше не мог рассказывать свои стихи. Не мог кивнуть, когда я проходила мимо, а она не могла петь, и я вытерла глаза, сказав себе: «Не оплакивай их сейчас — беги на запад, на запад», и я побежала туда, где небеса вспыхивали и чернели от дыма. Слышались крики. А до этого была тишина. Когда я опустилась на колени рядом с мертвым стариком, то не слышала ни звука до того, как прозвучал бах, убивший его жену. Но теперь долина наполнилась шумом: крики, и плач, и грохот мушкетов раздавались так громко, что пласты снега с ревом срывались с самых высоких вершин и несли с собой валуны. Я видела людей, спасающихся бегством, которые были погребены под лавиной. Затеряны в снегу.

Я прикрыла глаза рукой. Почти ничего не различая сквозь едкий дым, я высматривала лица. И я увидела кое-кого. Среди дыма и снега я разглядела рыжеволосую семью из Ахнаксона, которые торопились проскочить между деревьями. Накинув плащи, они прижимали к себе узлы, в которых, возможно, была еда или младенцы. Я смотрела, как они убегают вверх по склонам, держась за руки, и думала: «Торопитесь — не останавливайтесь до самого Аппина». Когда я ринулась дальше, на меня выскочил красномундирник. Я вскрикнула, но у него не было ни меча, ни мушкета. Он всхлипывал. Это был мальчишка — совсем юный и бледный. Он рухнул на колени в снег и обхватил себя руками. Просто маленький мальчик.

Я бросилась к нему. Схватила его за руки и спросила:

— Почему вы нас убиваете? Что это? Говори!

Он тряс головой, бормотал:

— Там мертвый человек… его лицо…

— Скажи мне! — закричала я.

У него текли сопли, он рыдал, бормоча:

— Был приказ…

— Убивать?

Он кивнул.

— Убить кого?

— Предводителя клана, — его глаза закрылись, — всех их, но особенно предводителя. Его сыновей…

Я отпустила его. Отступила назад, спросив очень тихо:

— Почему?

Он всхлипнул. Открыл маленький розовый рот и сказал:

— Клятву дали слишком поздно. Она не считается…

И прижал лицо к коленям, как ребенок, и я оставила его, потому что он не убивал. Он был так же напуган, как и я.

Я чувствовала ненависть. Я ненавидела то, как снег плавится от жара горящих домов, обнажая траву и старый папоротник. Я ненавидела пожар, бушевавший в Ахнаконе, когда я подошла к нему, и языки пламени были столь лютыми, что я не могла находиться рядом с ними и бежала дальше, подняв руку, чтобы защитить лицо. Искры летели на землю вместе со снегом. На меня сыпался пепел. Раздался мужской голос. Я услышала, как он сказал:

— Вон! Та женщина!

Кто-то попытался схватить меня. Прозвучал мушкетный выстрел. Я услышала бах, почувствовала быстрое движение воздуха, когда пуля прошла мимо, чиркнув по корсажу, ощутила запах пороха. Позже я обнаружу черную полоску и немного крови на боку, там, где пуля коснулась меня.

Я взвизгнула от боли.

Но не остановилась. Мне нужно было добраться до Карноха — спасти того, кого еще можно, предупредить тех, кто остался. Аласдер должен был предостеречь людей, но удалось ли ему это? «Может, Карнох еще не в огне». Так что я оставила Ахнакон — но, убегая, бросила взгляд в сторону отхожего места. И увидела тень. Темный силуэт в виде звезды. Я закричала: «Нет…» — скатилась туда и вытащила человека. Ранальд-волынщик, который однажды собирал со мной ежевику. Почти мертвый. Рассеченный ударом лезвия по шее, так что голова казалась шляпой, приподнятой для приветствия.

Меня вырвало в выгребную яму.

Потом вырвало еще раз, пока я тащила все, что осталось от Ранальда, прочь отсюда, потому что выгребная яма — не самое подходящее место, чтобы умереть.

Я закрыла ему глаза и приладила голову на место. Я постаралась, чтобы он выглядел пристойно.

«Сохрани его. В ином мире. Дай ему место, которого он заслуживает».

— Там! Там! — раздалась английская речь.

Я повернулась и увидела солдат, тычущих в меня пальцем и кричащих:

— Там! Она!

Я узнала одного. Это был тот человек с облаком волос и с глазами-пуговицами, что рыдал в канаве, говоря о призраках, и я тогда так сильно жалела его, проходя мимо. А теперь? Я не чувствовала жалости. Я ощутила такую ненависть к нему, такое отчаянье, что закричала:

— Как вы могли совершить такое?! Они приютили вас в своих домах! Как вы могли?!

Он услышал меня. Я поняла это по его лицу и по тому, как он опустил руку, которой показывал на меня. Другой солдат сказал:

— Вон она! Взять ее!

И мне пришлось снова убегать.

Я перепрыгнула через тело женщины, убитой из мушкета.

В снегу валялась рука. Просто рука, сама по себе.

Я мчалась в Инверригэн. К дому в лесах, у изгиба Кое, где я однажды вылечила зубную боль, где была собака, которая, завидев меня, ложилась на спину, чтобы ей почесали живот. Я бежала к нему, шныряя среди деревьев. Я неслась мимо солдат, набивающих порохом мушкеты или чистящих клинки, и чувствовала, как чьи-то руки пытаются схватить меня на бегу, ощущала чужое дыхание, и пот, и кровь, а когда одна рука все же вцепилась мне в волосы, я вцепилась тому мужчине в лицо. Завизжала изо всех сил, засверкала глазами и оскалила зубы, и я думаю, Кора была со мной в этот момент и ревела, как дикий зверь. Ее глаза метали молнии, и она была вся в крови. Солдат отпустил меня, отступил назад, прошептал:

— Ведьма…

Когда я добралась до Инверригэна, было слишком поздно и уже никому нельзя было помочь.

Дом не горел. Он стоял там же, где всегда, — но позади него, на снегу, я увидела всех его обитателей. Связанные, они лежали в линию. Плечом к плечу, на спине. Все были мертвы. Последним лежал ребенок — лопоухий мальчишка, который искал со мной медовые соты.

Я зарыдала. Ноги подкашивались от слабости, я вытирала нос рукой. Почему они не ушли на юг? Почему не спаслись бегством? Почему не послушались Аласдера, ведь он должен был предупредить их. Он должен был убедить их бежать… Я взвыла как собака, глаза застилали едкие слезы. Аласдер сказал: «Я предупрежу их». А теперь они связаны и мертвы — даже мальчик. Я смотрела на его мертвое лицо и вспоминала, каким оно было прежде — смеющееся, с испачканным медом подбородком.

«Ты уже ничем не поможешь им, — подумала я. — Карнох. Беги туда. Спаси их».

Я повернулась. Но кто-то вцепился мне в руку. Я расцарапала и ударила его. И вдруг услышала:

— Корраг! Корраг! Это я.

Это был Иэн. Его глаза были дикими, а волосы серыми от пепла. Щеку усыпали кровавые крапинки, словно кто-то погиб рядом с ним. Он взял меня за плечи и сказал:

— Беги! Не нужно оставаться здесь. Они убивают всех — женщины и дети погибают.

Я пыталась произнести хоть слово.

— Беги! — крикнул он.

Потом бросил взгляд за мою спину, туда, где было прервано девять жизней. Я видела, как его глаза округлились. Он был так печален, когда смотрел на тела и шептал:

— Уноси ноги, сассенах.

— Почему вы еще здесь? — спросила я. — Почему? Я же говорила с Аласдером! Он сказал, что предупредит всех!

— Он так и сделал. Предупредил. Но не все послушали его.

Я навалилась на стену дома, зарыдала: «Почему его не послушали? Почему?»

— Ты тоже должен бежать, — сказала я. — Они пришли за тобой и твоим отцом, — солдат сказал так. Отправляйся на побережье. В Аппин.

— Мы уходим туда сейчас. Пойдем с нами.

— Нет.

— Они убьют тебя, Корраг. Они убивают каждую живую душу…

— Я должна спасти того, кого еще можно, Иэн. Может, кто-то еще прячется или ранен. Я должна спасти их…

— Корраг! Их тут шесть десятков! С мушкетами и клинками, а что есть у тебя? Твое сердце? Глаза?

Я покачала головой:

— Иэн, ты скажешь Аласдеру? Что я осталась? Скажи ему, что я осталась, что он должен спасти свою семью и спастись сам. Если я не переживу эту ночь, ты скажешь ему?

Тогда он сделал шаг назад, отпустил меня. Тяжело вздохнул. Бросил короткий взгляд на деревья и сказал:

— Я не могу. Он не с нами. Он не пойдет.

Я оцепенела. Некоторое время молча таращилась на него. Потом схватилась за бок, словно он болел.

— Он не убежал в Аппин?

— Нет. Он все еще в долине.

Меня вновь вырвало. Я скрючилась, и меня снова стошнило ему под ноги. Потом вытерла рот и всхлипнула, а выпрямившись, спросила:

— Почему? Почему он остался? Он же сказал, что убежит! Он сказал мне, что спасется…

Иэн порывисто схватил меня за плечо. Попытался что-то сказать, но у него не было слов.

Сжав зубы, я опрометью ринулась между деревьями, и мне было так больно думать об Аласдере. О его волосах цвета влажной земли и о широкой улыбке. Будь проклято его упрямство! Вместо того чтобы быть в безопасности, он до сих пор где-то здесь! В долине! Потому что он воин. В душе, в поступках. Я проскочила мимо нескольких солдат. Промчалась сквозь стадо коз, которые освободились из загона и блеяли от страха, вытаращив глаза. Я скатилась на поле, где однажды жгли костры, чтобы отпраздновать рождение, и танцевали, но сейчас его освещали пылающие дома… Я скользила по тающему льду. Я неслась прямо на двух солдат и боялась, что они вытащат кинжалы и прикончат меня. Поэтому я взмолилась:

— Пропустите меня!..

Как ни странно, они отступили, не причинив мне вреда.

— Не нужно оставаться здесь, — предупредили они.

Те солдаты были самыми напуганными людьми, каких я встречала в жизни, самыми отчаявшимися.

Так что не все солдаты убивали той ночью. Отметьте это.

Но тогда я ничего не замечала, потому что у меня в голове билась лишь одна мысль: «Пусть он будет жив». Я прокричала эти слова. Я надеялась, что Карнох еще не подожгли.

Но он пылал. Конечно же, он пылал.

Все дома объяло пламя. Коровы ревели, вращая глазами, а я выкрикивала его имя. Я кричала. Сквозь шум я различила собачий лай — ко мне подбежал Бран. Лизнул в лицо, когда я наклонилась к нему и спросила, где Аласдер.

— Где он, Бран? Славный пес. Где он?

Но Бран не знал. Он оставил меня и помчался на запад, к озеру.

Их дом обрушился внутрь. От него ничего не осталось. Я молилась, чтобы Сара с ребенком успели ускользнуть на юго-запад, и пыталась верить, что им удалось. Им точно удалось. Внутренним взором я увидела ее шаль и крепко примотанного ребенка, она спасалась бегством далеко в холмах. «Беги, Сара. Вперед». Я устремилась на берег Кое, где стоял большой дом. Пламя не добралось до камня и стекла, но изнутри доносился грохот бьющейся утвари, и я увидела красномундирников. Мародеров. Волокущих его серебро и кубок из коровьего рога. Его книги. Его оленьи рога со стен.

Он тоже был там. Маклейн.

Я подошла к дому. Приостановилась, настороженно огляделась и залезла в разбитое окно в полуразрушенной стене. Он лежал там. Маклейн. Вначале я думала не говорить вам, каким я его увидела. При жизни он был человеком достойным, величественным. Но не после смерти. Его застрелили, когда он поднимался с кровати, чтобы встретить гостей, которые, должно быть, вошли в комнату, лживо и мрачно улыбаясь, спрятав мушкеты за спиной, и как вы думаете, что он сказал? Скорее всего: «Джентльмены! Проходите! Что привело вас ко мне в этот час?» Может, и так. Но я точно знаю, что сейчас он лежал на животе, с дырой в спине, а штаны были надеты лишь наполовину. Постыдная смерть. Неправильная смерть. Когда я подумала об этом, сердце охватила еще большая боль и отчаянье.

Я упала рядом с ним на колени. Я поцеловала его бровь, которую зашила когда-то.

Когда я, рыдая, выползала из дома, то споткнулась обо что-то.

Посмотрела вниз.

Под ногой мяукнуло, словно я наступила на кошку.

Это была леди Гленко. Она лежала на снегу полуодетая. Они сорвали с нее верхнюю одежду, и она дрожала, еще живая, но все ее тело было покрыто ужасными ранами от клинков. На окровавленных пальцах виднелись отпечатки зубов. У меня перехватило дыхание. Я рухнула вниз. Я вновь и вновь повторяла ее имя, гладила ее, я сняла плащ и укрыла ее, чтобы согреть и чтобы она обрела достойный вид, которого не оставили ее мужу. Я позвала ее:

— Вы слышите меня?

Очень слабо она откликнулась:

— Корраг?

— Да, я здесь. Почему вы тут? Почему не убежали в Аппин? Разве Аласдер не предупредил вас?

— Предупредил… Слишком поздно. Они застрелили моего мужа…

И ее веки опустились, а рот раскрылся в долгом беззвучном стоне.

Я прошептала:

— Тише-тише… — И погладила ее по волосам. — Я заберу вас отсюда и вылечу. Найду травы, которые…

— Нет… — выдохнула она. — Травы не помогут. Я умираю, Корраг. Он мертв, а я изранена…

— Я могу поднять вас и…

— Оставь меня, — пробормотала она. — Спасай других. Моих мальчиков.

Я опустилась на землю и заглянула ей в глаза.

— Леди Гленко, я видела Иэна, — сказала я. — Он жив и направляется в безопасное место. Но где Аласдер? Я должна найти его.

Она шевельнулась и спросила:

— Разве он не с тобой?

— Со мной?

— Он отправился искать тебя. В твою хижину, Корраг.

Она произнесла это на длинном усталом выдохе.

Потом взгляд ее затуманился, и она умерла на снегу, а ее муж лежал в своей комнате. Я опустила ей веки. Она была хорошей и никому не делала зла, за которое бы заслуживала такой смерти.

Меня не волновали солдаты с их клинками и мушкетами, что все еще рыскали в долине в поисках людей Гленко, чтобы зарезать или уничтожить. Я не думала о том, что они пристрелят меня или вцепятся мне в волосы. Я совсем не думала о них или о том, что они могут сделать мне, потому что у меня в голове был лишь он один — его волосы, его руки. «Он! Он!»

Ведь когда бежишь, охваченный страхом, ты и не чувствуешь ничего, потому что можешь думать только о том, почему бежишь или куда бежишь, а не о своих ранах и боли. Я не замечала холода. Не ощущала боли там, где текла кровь, — лишь неслась по кромке Лох-Ахтриэхтана, покрытого черным льдом, по его болотистому берегу, мимо горящего дома, где лежал старик, укрытый снежной шубой, а красный передник его жены светился во тьме.

В свою лощину. В свою хижину. Домой. И, пересекая Кое, я вспомнила, как Аласдер поцеловал Сару, когда она спала с новорожденным сыном у груди; я вспомнила, что почувствовала, когда увидела это. Я тихонько плакала той ночью.

Это время, подумала я, было моим временем. Как время на горбатом мосту было временем Коры. Когда она смотрела, как ее мать в призрачно-белой сорочке погружается в воду и пускает пузыри, это время изменило ее навсегда. Переменило всю ее жизнь. Как временем матушки Мунди был тот миг, когда ее изнасиловал налетчик в ночь, похожую на эту, озаренную огнем и залитую слезами, и разве она не смотрела на клочок неба через горящую крышу и не думала, что она другая теперь? Что она изменилась навсегда, и никто, кроме нее, никогда не узнает этого? А жизнь Сливы изменилась в Хексеме в ту зиму, когда его брат повис на веревке.

У всех бывают моменты, которые меняют нас. Но некоторые меняют и нашу судьбу тоже — отбирают прежнюю жизнь и дают новую, которую еще предстоит прожить. А моя жизнь изменилась, когда Аласдер поцеловал ее волосы, словно все самое дорогое, что было для него в мире, спало в той кровати. Изменилась, потому что я пожелала быть на ее месте. Быть матерью и женой — его женой. Только этого я хотела.

Однако наши сердца остаются прежними. Такими же, как всегда.

Я думала об этом, когда бежала по снегу.

В ущелье, что вело к хижине, мушкетные выстрелы были еле слышны, а снег был не таким глубоким, потому что часть его осела на ветках деревьев, растущих у ручья. Я двигалась быстро. Я молилась: «Пусть с ним все будет хорошо!» — и когда я мчалась по тропе в самом начале лощины, я увидела то, что было мне слишком хорошо знакомо, — темные пятна на снегу, словно чернила на пергаменте или звезды, более темные в середине и светлые по краям.

Из моего горла исторгся то ли волчий вой, то ли плач зайца, бьющегося в когтях у совы.

Это кровь. Аласдера — я была уверена. Чем дальше бежала, тем больше ее становилось на пути, словно гигантский человек выплескивал кровь из котелка — не только на снег, но и на скалы тоже. Я схватилась за камень, а когда подняла руку, она была красной и мокрой. Я вытерла ладонь о юбку. Слишком много крови для одного человека. Слишком много.

Он лежал дальше по тропе, под березой.

Не ничком, а на боку, одна рука закинута за голову, а другая покоится на груди. Я подумала: «Как будто спит», хотя какой он во сне, я не могла знать, я никогда этого не видела. Но, может быть, сейчас он спал, как после долгого пути или битвы. Он сказал, что проспал много недель после того, как умер Данди в Килликрэнки, и вот он лежит здесь — спит под падающим снегом. Я подошла к нему осторожно, будто думала, что мои шаги могут разбудить его, а я не хотела этого — он должен был поспать. Его ложем был снег, залитый кровью. Я опустилась на колени. Позвала его:

— Аласдер…

Но он был таким холодным и таким бледным, волосы казались черными на фоне лица, и я еще раз резко окликнула его:

— Аласдер!

Он не ответил «Корраг» и не открыл глаз.

Он так и остался лежать с рукой на груди, и я заплакала, закричала. Я прижала палец к его шее, чтобы почувствовать биение пульса. Я крепко зажмурилась, чтобы почувствовать его. И я ощутила его. Один удар. Два. Он не мертв, но моя юбка напиталась кровью оттого, что я стояла рядом на коленях. Мы не могли оставаться на снегу вот так. Хижина недалеко. А там есть необходимые травы.

Я всегда была сильной, но он больше меня в три или в четыре раза, и я не могла тащить его, но я не могла позволить ему умереть. Я бы не позволила его сердцу прекратить биться под этой березой.

— Очнись! — закричала я.

Взяла его руку, перекинула через шею и поволокла. Я ревела и тащила его вверх, вверх, так что плечо снова выскочило из сустава, нахлынула знакомая горячая боль и раздался чпок. Я выла и тащила его меж сторожевых валунов вверх, в лощину.

— Очнись! — кричала я.

И мы оставляли за собой кровавый след.

Он тихо кашлянул мне в ухо.

Немного слюны упало на руку, и я вновь закричала: «Очнись!» — и какой восторг я ощутила от этого тихого покашливания. Я не думала о своем плече и о боли, меня волновал лишь его кашель, который я хотела услышать вновь, и я кричала «очнись» и «очнись», но он больше не издавал звуков.

Мы добрались до хижины — моего дома из грязи, камней и вереска. Укрытая снегом, она была очень тихой, такой спокойной после царившего в долине безумия. Очаг все еще тлел. Козы все еще спали около него, а куры мягко квохтали. Я затащила Аласдера, положила его на кровать из оленьей шкуры и мха. Он застонал, как много лет назад стонала кобыла, когда опускалась на землю. Я отвернулась от него на миг. Закусила нижнюю губу, выгнула спину и потянула за плечо, пока не услышала щелк и оно не встало на место.

— Аласдер?

Я опустилась на колени рядом с ним и похлопала по щеке. Веки приподнялись, и я разглядела голубой проблеск. Я подложила солому ему под голову, чтобы ему было удобнее, и оглядела его. Он был так бледен. Он был смертельно бледен.

— Ты в безопасности, — сказала я. — Ты со мной, и скоро у тебя все будет хорошо.

Я разрезала его куртку. Она была в крови, и рубашка под ней тоже вся промокла от крови — ее тоже пришлось разрезать. Он вздрогнул. Рубашка сильно прилипла к ране, а я слишком грубо дернула, потянув кожу. Тогда я подумала, что хорошо бы найти мак, чтобы приглушить боль, и принялась искать его. Времени на то, чтобы сделать настойку, не было, так что я засунула пару семечек ему в рот и приказала:

— Жуй. Это поможет.

Грудь ему порезали небольшим лезвием. Оно скользнуло, оставив полосу ярко-красной крови. Но когда я оторвала лоскут от юбок, чтобы сделать повязку, и вытерла кровь, стало видно, что рана совсем неглубокая, — такой не хватило бы, чтобы убить сильного мужчину. Я приложила прямо к ней окопник. Но я знала, где-то есть еще рана, та, что кровоточила, оставляя звезды на снегу.

Я прошептала:

— Должно быть еще.

Он шевельнулся.

Его плед был намотан на ногу так туго, что казался кожей. Он был до того сырым, что, когда я дотронулась, кровь начала сочиться сквозь ткань. Моя рука в свете очага блестела от крови. Должно быть, он увидел мое лицо, потому что выдохнул:

— Так плохо?

— Мне нужно взглянуть.

Он кивнул. Я наклонилась ниже. Взяла плед и очень осторожно отогнула. Я скатывала его, как слой дерна, — медленно, аккуратно. Открывалась бледная кожа, рыжие волосы. Открывались колени и старые шрамы на них, а закатав плед выше, я увидела кровь. На левой ноге кожа не была бледной. Она поблескивала влагой. Красной и темной влагой, пятнами свернувшейся крови. И когда я приподняла ткань еще немного, передо мной появилась она — рана.

Ужасная. Не широкая, но глубокая, словно лезвие вошло очень прямо, а затем немного повернулось. В этой дыре я разглядела мышцы, прорезанные насквозь, и те нежные части тела, которые мы никогда не должны видеть.

Он вновь спросил:

— Так плохо?

Он сам понимал, насколько все серьезно.

— Ничего хорошего, — ответила я.

Я достала травы. Села около него, словно это не Аласдер Ог Макдоналд, которого я любила, а человек, которого я не знала даже по имени. Я очистила рану с помощью виски. Зажгла свою единственную свечу из овечьего жира, поднесла близко к ноге, чтобы хорошо видеть, и оторвала от юбки еще лоскут ткани. Я прижала прямо к ране примочку из хвоща и буквицы и держала ее так некоторое время. Когда я сделала это, его глаза закрылись. Он снова казался спящим — неподвижный, бледный.

— Очнись, — сказала я.

Он приоткрыл глаза, посмотрел на меня. Я прижимала примочку изо всех сил, чтобы травы вошли в рану и остановили кровь, в то же время придавливая вены, не давая крови выливаться, а он прошептал:

— Корраг…

— Да?

— У тебя кровь.

Я сказала, что это его кровь на мне, и попросила прекратить болтать языком, потому что силы ему нужны для совсем другого.

— Это твоя.

Он вновь вздрогнул, когда я надавила сильнее, и сказал еще что-то, но так тихо, что я не расслышала.

Он был прав — это моя кровь, сочащаяся сквозь лиф. Пока я смотрела, ее стало больше. А еще, увидев ее, я почувствовала острую боль и вспомнила мушкетный щелк у Ахнакона — всплеск воздуха и как обожгло бок.

Она расцветала как роза, эта моя кровь вокруг раны.

Мы не можем помочь другим, если сами не получаем необходимой помощи. Я хотела бы, чтобы это было не так, но это так.

— Аласдер! — Я взяла его руку и сказала: — Прижимай это к себе. Как можно сильнее.

Я надавила на примочку его окостеневшей от холода рукой, думая о веснушках и шрамах на ней. Я вспомнила, как держала его ладонь много месяцев назад, до того как по-настоящему узнала его. Как странно, подумала я, отражается мир.

— Держи вот так.

Потом я принялась за себя, срезала с лифа завязки, потому что они слишком запутались, чтобы их развязать. Сбросила его, извернулась, осматривая бок. Сорочка разодрана на талии. Кожу словно кто-то пожевал, она покрылась пятнами и покраснела.

Я сделала и себе пластырь из лоскута юбки. Он получился достаточно липким — не нужно придерживать рукой.

— У тебя были мотыльки… — сказал он.

Это бред, который случается от мака. Его речь была несвязной от шока, боли и слабости — болтовня человека, потерявшего больше крови, чем оставалось в нем самом. Я вынула иглу из кипящего котелка и вставила в нее нитку и прокалила кончик иглы в огне свечи.

— Мотыльки? — спросила я. — Потом сказала: — Не разговаривай.

Я подняла его руку с тряпки, убрала примочку с бедра и увидела, как грыжник оправдывает свою репутацию, — рана была все такой же красной, большой и жуткой, но она уже не так кровоточила, и в ней не было грязи. Я приложила еще пару трав, потом свела края вместе. Взяв иглу, я воткнула ее в кожу. Он сжался, но не застонал, и я протащила иголку. Я принялась медленно шить.

— Знаешь, когда я впервые увидел тебя? — спросил он.

Я ничего не ответила. Я хотела, чтобы он помолчал, потому что ему понадобятся еще силы, но не стала говорить этого. Просто сидела и шила.

— Это был ранний вечер. У тебя были мотыльки в волосах…

Я выдохнула:

— Ты видел меня?

— Ты стояла в водопаде. Посадила мотыльков на дерево рядом со мной.

Он издал невнятный звук.

— Ты видел меня? В тот день?

— Да.

Шел снег. Огонь освещал стены хижины и его лицо, обращенное ко мне, пока я работала. Я вспоминала о том, как он принес двух кур, и о том, как я гладила этих кур и говорила себе: «Он дотрагивался до них. Держал их за ноги». Я ходила там, где ходил он. Произносила слова, которые он говорил, будто могла почувствовать их вкус.

— Почему ты не убежал в Аппин, я же предупредила тебя?

Он улыбнулся:

— Ты знаешь почему.

— Нет, не знаю! — воскликнула я. — Не знаю! Я думала, ты в безопасности! Все это время я думала, что ты убежал. И посмотри на себя сейчас — как ты изранен!

— Тсс… — прошептал он. — Тише. Как я мог уйти без тебя?

Хотелось плакать. Я моргала, и сжимала губы, и думала, как чудны наши жизни — как печальны и странны. Закаты и жучки, ползущие по листу, и травы, которые раздувает ветер, прекрасны, но самая величайшая красота — вот она. Моя любовь к нему.

— Корраг, — прошептал он, — я умираю.

— Нет, не умираешь.

Очень мягко, будто убеждая ребенка, который не хочет слушать правду, он сказал:

— Да, я умираю.

— Нет, ты не умираешь!

— Ты не можешь изменить предначертанное.

— Я могу остановить кровотечение и зашить рану. Накормить тебя. Согревать тебя, пока ты не поправишься.

— Посмотри на меня, — сказал он.

Я не стала этого делать. Я должна была шить. Я часто моргала, сшивая его разодранную плоть, отчищала запекшуюся кровь, так что его кожа вновь становилась белой.

— Посмотри, — сказал он, — на меня.

Мои пальцы задвигались медленнее. Я шмыгнула носом, потом отложила иглу и выпрямилась. Я не смотрела ему в глаза, но он взял меня за руку и легонько ее встряхнул, словно вновь говоря: «Посмотри на меня». Я так и сделала. Мои глаза встретились с его глазами.

— Сассенах… — улыбнулся он. — Клятва! Которую мы дали! Она была не для королей… Она никогда не была для королей. Мы сделали это для того, чтобы сохранить жизнь нашим любимым. Вот для чего мы принесли клятву.

Я смотрела на него.

— Я хотел, чтобы ты была в безопасности. Ты…

Мы смотрели друг на друга, словно каждый очень ясно видел в другом то, что скрыто от взоров остальных людей. Я думала обо всех прошедших годах. Я думала о том, как много было потерь, — так много потерь и скорби. Я ходила рядом со смертью всю жизнь — я это чувствовала. Этой ночью в долине я видела больше смерти, чем за всю предыдущую жизнь, — и она была ужасной. Столько лжи. Каждая смерть в этой долине, думала я, была порождением лжи — таким же порождением лжи, как политические игры, и деньги, и законы.

Деньги или законы никогда не имели значения. Только люди.

— Наклонись ближе, — сказал он.

Он дотронулся до моей щеки, положил на нее руку. Я тихонько всхлипнула, как ребенок.

— Ш-ш-ш… — прошептал он. — Малышка…

Я заплакала, ощущая прикосновение ладони к щеке и глядя в его лицо. Какое же у него лицо! Ведь это его, его лицо, и я плакала оттого, что видела его так близко — настолько близко, что мы чувствовали кожей дыхание друг друга. Я могла заглянуть в его голубые глаза, рассмотреть каждый волос на бороде, каждую морщинку у глаз. Морщинки эти говорили о том, что на своем веку он много смеялся и щурился из-за дождя. Я смотрела на складки около губ, на прямой нос, на мягкие мочки ушей.

Важны только люди — и их душа. И я очень медленно потянулась к нему. Я потянулась, как олень тянулся к моей руке, — осторожно и бесшумно, со светящимися глазами, потому что это так тяжело, так бесконечно тяжело — доверить другому всю себя, усмирить свою дикую натуру и немного побыть уязвимой. Это было немножко страшно. Всю жизнь я была чуть-чуть напугана. Но сейчас я ощущала лишь усталость. Я чудовищно устала и телом и разумом. Я думала о густом оленьем мехе. О том, как мой олень живет под дождем среди скал, о том, как он повернулся и побежал тогда. О том, что он тоже был уставшим. Я смотрела, как он подходит все ближе и ближе. Полуприкрыв глаза, он потянулся к моей руке. Его губы медленно разжались. Дыхание оленя было теплым, как и мое. А сейчас мое дыхание касалось лица Аласдера, и, когда мои губы оказались напротив его губ, я вдохнула его дыхание. Мы оба были уязвимы тогда. Мы мешкали, разделяя дыхание. Мы превратились лишь в глаза, в дыхание, в страх, в желание, и это был тот миг — тот маленький, короткий миг, когда слишком поздно уворачиваться или отступать.

Я оставила борьбу позади.

Оставила «ведьму» позади. Хватит с меня быть сильной.

Он лежал, наполовину освещенный светом очага. Огонь шипел рядом с нами, а снаружи шел снег, и со мной был человек, которого я любила больше, чем горы, и небеса, и овеваемые ветром равнины и скалы. Когда мой нос коснулся его носа, он улыбнулся. Когда мы поцеловались, это показалось мне таким знакомым — словно наш поцелуй просто ждал своего часа. И вот он настал.

Я лежала, прижавшись щекой к его груди, смотрела, как светлеет дверной проем. Слушала, как бьется его сердце, и думала о красном зимнем рассвете над Раннох-Муром, которым любовалась несколько лет назад, и о том, как я хотела, чтобы он любовался им вместе со мной.

Я носила клеймо «ведьмы» всю жизнь. Оно заставляло меня плакать и чувствовать одиночество. Меня били и гнали из-за него, в меня плевали, и мою мать убили, и бабушку тоже. Но «ведьма» привела меня сюда, в этот самый миг, когда я с ним.

Мы не говорили о любви, мы все понимали и так. Я знала о нашей любви, когда он сказал мне: «Идет дождь». Он знал о нашей любви, когда притаился у водопада однажды ночью и увидел крошечную женщину, стоящую раздетой в лунном свете, с мотыльками и ниточками паутины в волосах.

Именно любовь спасла его в конце концов.

Говорят любовь спасает всех, но мне известно только, что она спасет нас. Я думаю только о нем. Я помню, как любящее сердце моей матери сказало: «Северо-запад», а мое любящее сердце твердило: «Гленко, Гленко», — и поглядите, что я нашла там. Любовь.

Так что любовь спасла Аласдера и других из клана. И он будет любить жену и сына. Он будет любить свою жизнь с ними, рассказывать им истории, приносить торф для очага и делать еще детей у этого очага, и как я могла возражать против этого? Я не могла возражать. Главное — он был жив. А я буду любить его всю жизнь.

Аласдер вздохнул. Я почувствовала, как его грудь поднялась и опустилась.

Он дотронулся губами до моей головы, поцеловал волосы.

Я улыбнулась. Наши пальцы переплелись, и наши кисти казались одной кистью.

Все мы полны волшебства — так и есть. Подлинное волшебство этого мира живет в нас, мистер Лесли. В наших движениях, в том, что мы говорим и слышим. Я научилась этому от второго сына двенадцатого главы в ту снежную ночь, когда люди их клана были жестоко перебиты в своей долине. Его отец умер, погибла его мать и другие горцы, а он пришел искать меня. Он держал меня за руку, и когда мы поцеловались, он выдохнул с несказанным облегчением, словно тысячу раз представлял себе этот поцелуй.

Прошло некоторое время, и я услышала топот копыт, я знала, чей это конь и кто спешит к нам по снегу.

Иэн выглядел уставшим. Он увидел брата, упал на колени.

— Спит, — сказала я. — Он очень сильно ранен в ногу.

Иэн дотронулся до лица брата:

— Мы должны идти, Аласдер! В долине солдаты, ищут нас с тобой. Мы должны уходить.

И они оставили меня одну. Иэн вынес Аласдера на дневной свет, такой белый, такой чистый, и втащил на лошадь. Они вдвоем сели верхом — брат с волосами цвета сухого папоротника и завернутый в старую оленью шкуру брат с волосами цвета мокрого папоротника. Иэн сел сзади, держа поводья в одной руке. Другой рукой прижимал к себе Аласдера.

Я видела его лицо. Синие глаза.

— Спасибо, — сказал Иэн.

Я кивнула. Рассовала все свои травы по его карманам, наполнила ими сумку:

— Заваривай их и прикладывай к ранам.

— Ага.

Он улыбнулся печальной, еле заметной улыбкой. Потом развернул лошадь и направил ее вперед.

Они покинули меня. Я смотрела, как они мчатся по крутым склонам лощины, за Трех Сестер, а потом скачут по гребню. Они скрылись из виду. Я еще немного постояла у хижины, глядя на рассветное небо, ореховое дерево и снег.

* * *

Потом я направилась в долину. Я бродила среди чернеющей травы, пустых коровников. Я брала за руки окостенелые тела, молилась за души и оплакивала погибших. Мягкий розовый свет заливал долину. Я посидела немного около каждого.

У тихонько тлеющего Карноха я нашла леди Гленко. Она лежала под моим плащом, холодная и мертвая, а все ее украшения исчезли. Я погладила ее по волосам и сказала, что ее мальчики спасены — оба сына.

Разрушенный дом заволокло дымом и пеплом. Я измазалась черным об обуглившееся дерево и обожгла руки о стены. Под камнями я увидела старый меч предводителя клана. Я достала его. Выволокла наружу и потащила за собой, чертя линию на земле. На берегу Лох-Левена я загадала желание. Всей душой, всем сердцем я пожелала, чтобы в долине больше не было таких ночей, чтобы ложь, или предательство, или кровь не приходили впредь. Чтобы мужчинам, женщинам и детям Гленко никогда не пришлось погибать такой смертью. Я страстно желала этого. И молилась.

Меч полетел в озеро.

«Людям свойственно прятать то, чего они боятся, — сказала Кора. — В земле или море». И я смотрела, как вода успокаивается, сомкнувшись над мечом.

Вот как это было.

Я сделала все, что могла, надеясь, что зло навсегда покинуло эти места. Одинокая снежинка опустилась с неба. Потом вторая, третья.

Пришли солдаты. Они окружили меня у кромки воды.

— Это та самая, что предупредила.

— Эта малявка?

— Да, она. Связать ее.

Как они узнали? Я думаю, от тех, кто уже мертв. Я думаю, они признались, прежде чем умереть. Я думаю, их спрашивали, держа клинок у горла:

— Кто сказал вам? Кто предупредил вас?

Потому что большая часть клана все-таки ушла и спаслась. Многие ложа были пусты, те, кто спал там, проснулись и убежали по холмам, подняв капюшон и зажав в руках ладошки детей. Они говорили:

— Уходите отсюда скорее! Не оглядывайтесь!

— Кто сказал вам? Кто?

— Сассенах…

Так что они знали. Ко мне подошел солдат со спокойными глазами, с кровью в приглаженных волосах. Процедил:

— Так это и есть английская ведьма?

Они заковали меня, надели кандалы на запястья. Они били меня, шипели «карга» и «грязная тварь», а невозмутимый солдат снял перчатку, посмотрел на свою руку и ткнул мне в лицо кулаком, разбив глаз. Я упала, чувствуя, что лицо заливает кровь. Когда я вновь посмотрела на солдата, он был красным.

Я не плакала.

Когда меня уводили, я обернулась. Я посмотрела назад на Гленко, выгоревшую дотла и объятую спокойствием, и высоко над деревьями увидела холм Сосок. Я взглянула на заснеженные высоты и сказала «прощайте».

Меня волокли много ночей. Я спала в кандалах на мокром песке, Они разговаривали об убийствах и о том, кого убили. О том, кто и как убивал. Я услышала имена.

— Сыновья?

— Я достал одного. Вонзил в него клинок — и глубоко вонзил. Но думаю, оба сбежали.

— Стайру это не понравится.

И я улыбалась, слыша это, — я улыбалась, укрывшись волосами или спрятав лицо в коленях, ведь разве что-то другое имеет значение? Ни моя рана. Ни кровоточащий глаз. Ни то, куда они тащат меня и почему.

Позже, в снежную ночь неподалеку от замка Баркалдин, у волнующегося моря, я услышала:

— Как ее имя?

Освещенные пламенем костра, они согревались, отхлебывая из бутылки, которую вытащили из пепла Гленко, а я лежала в темноте.

— Этой?

Они имели в виду меня. Они столпились вокруг, и один красномундирник вывел меня из полудремы, ткнув пяткой в то место на талии, которое задела мушкетная пуля. Растормошил меня. Наклонился. Плюнул в ухо:

— Как твое имя?

— Ведьма! И хватит с нее.

— Шлюха дьявола! Ха…

Но нет. Мое имя никогда не было «ведьма», никогда, и еще оно никогда не было «карга», или «грязная тварь», или «чертова женушка», или «шлюха». Разве когда-то в жизни я была гулящей или жестокой? Когда? И тем не менее меня всегда звали лживыми именами, проклинали, а раз у меня нет фамилии, то они еще больше кричали: «Шлюха!» и «Наверное, дьявол ей и любовник, и отец!» — и что это было? Ложь! Горе и ложь. Но я подумала: «Все, хватит». У их костерка я решила: «Хватит… Это не я. Это не мое имя».

Я перекатилась на спину и разлепила губы.

— Она говорит, сэр! — сказал солдат. — Не могу разобрать… У нее кровь во рту.

— Это английский?

— Не расслышать никак.

Моргая, я глядела на небо, украшенное россыпью звезд, на голые ветки деревьев, я вытолкнула языком зуб, так что он соскользнул по подбородку и упал на песок, и заговорила. Я очень четко назвала свое имя.

— Что? Что она сказала?

«Макдоналд». Потому что люди, ради которых я жила, за которых боролась, были спасены. И я улыбнулась, вдавив указательный палец в холодный влажный песок. Я произнесла «Корраг». Потому что я указала им путь.

* * *

Вот и все. Все, что вы хотели, мистер Лесли. Мой рассказ об этом — вернее, о том, что я видела и слышала.

Это стоило того, сэр? Ваше долгое ожидание?

Мир будет говорить о смертях в Гленко. О лжи и о стали, что вошла в плоть. Глаза наполнятся слезами, когда люди скажут: «Они убили даже детей», и да, об этом нужно говорить. Говорить об их смертях. Скорбеть.

Но Гленко?

Для меня это не значит «смерть». Это значит «он». И ледяная вода, которую я пила из озер, и мои волосы, падающие в холодные струи. И туман, устраивающийся на ночлег в западинах, и папоротник, и песни ветра.

«Мрачное место…» Теперь оно такое. Теперь люди говорят о нем так и качают головой. Теперь они не пойдут туда — а если пойдут, то поторопятся миновать его и не поднимут взгляд, чтобы полюбоваться на напоенные воздухом вершины. Но тени проходят. Перед тенью всегда бывает свет, и за ней тоже идет свет, ведь как же иначе могут появиться тени? Если нет света?

Так что Гленко — мрачное место. На краткий миг. Но оно всегда будет сиять.

Джейн, я не стану писать много. В этом нет необходимости — ты прочтёшь мое письмо, когда все будет кончено. Оно доберется до тебя, когда все уже будет сделано, я исчезну из Инверэри, по которому будут бродить истории об ирландце, который приехал, а потом уехал. О ведьме, которой больше нет.

Но я хочу извиниться, любовь моя. Я напишу это письмо, чтобы выразить смирение, глубокую и неописуемую любовь к тебе и то, как я сожалею о тяжелом бремени, что возлагает мой долг на тебя и наших мальчиков. Я пришел сюда, чтобы служить его величеству. Пришел, чтобы служить ему, доказывая грехи и проступки человека, который занял его место, — и я делаю это во имя Господа. Я чувствую, что я там, где должен быть. Но я знаю, что происходит по ту сторону моря без меня. Я осознаю, что ты вынуждена одиноко бродить по садам и слушать чтение наших мальчиков, когда с тобой рядом нет мужа. Они растут без отца, который бы учил их. И я прошу прощения у тебя, у вас всех, за то, какова на самом деле правда.

Прости меня. Поверь, я понимаю, как это непросто для вас, для тебя и сыновей. Я знаю, что ты поддерживаешь меня, но, кроме того, знаю, что иногда ты топаешь маленькой ножкой или грозишь кулаком и хочешь, чтобы я вернулся. Я вернусь. Вернусь.

Я надеюсь, ты утешишься, когда узнаешь, что я делаю это не только ради Якова. Думая не только о Боге. Я пекусь о тебе, Джейн, — в борьбе за общее дело Стюартов, надеясь на лучший, более безопасный мир, я страстно желаю, чтобы ты гордилась мной. Для меня будет счастьем, очень дорогим счастьем, если наши сыновья вырастут и станут мужчинами, которые говорят о своём отче с гордостью и любовью. Если они смогут сказать: «Наш отец, Чарльз Лесли, сделал этот мир лучше».

Джейн, как же я скучаю по твоему лицу!

Завтра я пойду к ней.

И выведу ее из темницы.

 

II

«Никогда не люби мужчину. Ты слышишь?»

Это твердила Кора. Кора, чьи волосы были иссиня-черные, как крылья ворона, и у которой были травы. Она брала мое лицо в ладони и говорила: «Потому что он не полюбит тебя в ответ. Или, если это случится, любовь все равно заберут у тебя. Понимаешь?» И она отступила, пригладила юбки. «Никто не любит таких, как мы».

«Люби лед вместо этого и ветер. Горы».

И я любила все это. Я любила завитки на шерсти коз. Любила, когда ветер встречал меня на вершине и завихрялся вокруг, дружески подталкивая. Я любила небо — любое небо без исключения. Воющего волка.

Но Кора была не права. «Никогда не люби» — слова негодные. Стоит подумать об этом, и мне становится тоскливо, потому что наверняка ее сердце страстно жаждало огромной любви. Я думаю, мать мечтала о ней, потому что слышала ее шепот в ночи.

Может ли она меня видеть сейчас? О да! Она видит меня в этой клетке. Она проводит эти последние часы со мной, говоря: «Я с тобой, Корраг. Иной мир уже близко, он ждет, я недалеко».

Мистер Лесли, я знала, что вы придете. Раньше я думала, что вы никогда больше не вернетесь, что моя грязь, и голос, и слово «ведьма» отпугнут вас и вы не станете приближаться. Я думала: «Он ушел» — и сожалела, но проходило время, и сердце шептало мне: «Нет, он вернется, он придет…» И вы возвращались. Каждый раз.

Итак. Сегодня вы без чернильницы. Без кожаной сумки.

Подойдите ближе.

Я бы хотела, чтобы мы сказали друг другу последние слова, держась за руки.

Я знаю имена. В ту ночь я узнала имена, и я назову их вам. Барбер. Драммонт. Гамильтон. Было еще несколько Кэмпбеллов — немного, сэр, но они были. Теперь я понимаю, что Глен-Лайон, когда рыдал в канаве: «Прости меня, Господи, помилуй мою душу», мучился отнюдь не грехами прошлого, как я думала, крадучись мимо. Я-то жалела его: «Бедняга… Такой одинокий. Поглядите, как он раскаивается в своих поступках». Но он просил простить его за грядущие грехи. Ему, оказывается, пришел приказ от короля.

Возможно, он все-таки и несчастен, потому что его рыдания вырывались из глубины души. Они не могли не ранить мне сердце. Я думала: «Найди утешение… прости себя».

Еще у меня есть имя: Стайр.

Стайр. Какое забавное имя, правда? Но именно его я услышала, когда они заковали меня. После того как меня избили, оплевали и швырнули на землю, я услышала, как они говорили:

— Она предупредила их.

— Стайр должен узнать об этом.

— Стайру это не понравится. Она разрушила планы Стайра.

И солдат наклонился к моему уху, сказав:

— От него не жди добра к себе…

Он не был добр. Совсем нет. Владетель Стайра прискакал сюда из Эдинбурга, чтобы увидеть сероглазое существо, что распороло его хитрые петли и спасло воровское племя. Он смотрел на меня сквозь решетку.

— Назойливая тварь, — сказал он. — Мир стал бы лучше, если бы окончательно избавился от этого клана.

А он сам? Было бы ему лучше? Если бы он избавился от них? Не сомневаюсь. Небось из-за меня он потерял более высокий титул. Благосклонность короля. Земельный надел. Но что потеряли все остальные в этот кровавый снегопад?

Меня сожгут из мести — вот и все. Но они говорят, что причиной всему то, что я ведьма. Меня убьют из-за того, что я ведьма, — по крайней мере, так утверждают горожане.

— Кого вы сожжете?

— Каргу. Ведьму.

Оно всегда пыталось убить меня, это слово.

Мне недолго осталось, сэр. Уже недолго.

Завтра меня выведут отсюда. Поднимут, свяжут руки за столбом и затянут веревку вокруг шеи, чтобы удержала меня, не дала скорчиться, сползти вниз и ускорить смерть — а кто знает, такое возможно? Я могу шипеть и кричать: «Что же это за мир, где с людьми поступают так?» Но я не скажу этого. Я не стану умирать, думая о темной стороне жизни или о боли.

Сэр? Мистер Лесли?

Со мной было тяжело? Вам было трудно приходить ко мне каждый день? Я надеюсь, что нет; очень сильно надеюсь, что вы не напрасно терпели колченогий табурет и бесконечное кап-кап-кап, и еще надеюсь, что я помогла вам в том, что вы называете своим делом. Я никогда не любила королей. Мое сердце говорит, что прольется еще больше крови — намного больше — во имя Якова, и надеюсь, что я ошибаюсь, надеюсь, что эта кровь не ваша. Будьте осторожны! Не берите в руки меча. Сражайтесь только пером и чернилами.

А правда… Поведайте миру правду. Расскажите мою историю, когда меня не станет. Скажите: «Ведьма? Чертова женушка? Она не была ни тем ни другим…» Сделайте все, что сможете! Пожалуйста! Потому что единственные, кто знал меня, кто делил похлебку и пел со мной, были горцы, а кто поверит их словам? Я знаю, что слухи будут витать, как привидения, — слухи о моей порочности и колдовстве. Я знаю, что некоторые будут креститься, услышав мое имя. Но вы не бойтесь шептать мое имя хоть иногда. Потому что, когда мы говорим об умерших, это если не оживляет их, то хотя бы делает менее мертвыми.

Я вручаю вам свою историю. Передаю ее сквозь решетку.

Отправляйтесь в Аппин, сэр. Поезжайте на север, вдоль берега. И в пещерах и хибарках вы найдете Макдоналдов. Поговорите с ними, и они расскажут вам больше.

Спокойна? Нет. Но Кора ждет, а я скучаю по ней. Я постараюсь сделать так, чтобы она гордилась мной, я не закричу, когда буду гореть, и не стану сжимать ступни, когда огонь доберется до кожи между пальцами.

«Выносливая, сильная Корраг» — не такой ли я была всегда? Я должна быть такой и теперь. Я должна быть крепче, чем когда-либо, и смотреть вдаль поверх домов и озер, сквозь голые деревья, и думать: «Я готова» и «Я не жалею». Потому что видеть всю эту красоту, к которой меня привело слово «ведьма», и думать: «Он жив, он жив», — это ли не счастье? Разве не благословенна я, что прожила такую вольную жизнь? Сердце говорило, и я слышала его. Я не сдерживала песню сердца. Я доверяла себе и верила в добро — отчего бы нам не верить в него? Если крошечное семечко может со временем стать деревом, если птицы знают, где оставили старые гнезда, и если кобыла понимает слова «северо-запад» и «вперед», и если луна тянет и толкает серебряное море, — то не стоит ли нам хранить в себе эту веру? Я думаю, да. Я всегда так думала. Никогда не хотела быть собой — дурехой-нескладехой, — но я знала, что не изменю себя, и старалась быть доброй и любить мир, напоенный ветром, и теперь даже важный священник с пряжками на туфлях может сидеть передо мной и улыбаться. Взгляните на нас! Вы и я! Вы когда-нибудь могли себе такое представить? Я о подобном даже и не мечтала. Кора никогда не думала о таком.

Я, как всегда, болтаю без меры.

Но у меня есть еще одна просьба.

Вы будете смотреть на меня, когда я буду гореть? Мне так жаль просить вас об этом, правда жаль. Это ужасная просьба. Но когда представляю, что огонь только разгорается, а я извиваюсь на веревках в мучительном ожидании, я понимаю, что буду смертельно напугана и буду хныкать, и я хочу видеть ваше лицо среди лиц, говорящих «ведьма». Я хочу видеть ваши очки, ваш парик, вашу заломленную бровь, потому что тогда я смогу смотреть на лицо друга. И мне будет не так страшно. Я буду думать: «Я не одна», и хотя вы не сможете взять меня за руку, когда я взойду на костер, но ваша ласковая улыбка тоже станет для меня утешением.

Может, вы прочитаете молитву? Когда моя душа покинет тело? Мы разные, да, но оба молимся или загадываем желания, как это ни называй, и наши молитвы могут подниматься разными путями, но в конечном итоге, наверное, они прибывают в одно и то же место.

Скажите, что будете помнить меня. Не будете сожалеть о том, что заснеженная дорога привела вас в эту тюрьму.

Скажите, что не станете думать обо мне как о девчонке, объятой пламенем или закованной в кандалы, а вспомните лишь то, какой я была в самые счастливые минуты. Гленко, развевающиеся волосы. И Аласдер рядом со мной.

Скажите «да»!

Скажите «да»!

Но вы говорите «нет».

«Нет, Корраг, нет, ты не умрешь».

Все мы умрем, мистер Лесли. Иной мир ждет нас.

«В свое время — да, мы все умрем. Но ты не умрешь завтра. Ты не умрешь на этом костре».

* * *

Однажды, лишь однажды мне почудилось, что я видела свою смерть. Я стояла на коленях в английском болоте, слушая многоголосое лягушачье ква и шум ветра в камышах. Был ранний вечер, и я увидела в воде свое отражение — оно показалось мне странным. Это было мое лицо, но очень старое. Обрамленное седыми волосами. Еще я увидела отражение гуся, пролетающего по небу, и подумала: «Вот. Таким будет твое лицо, когда жизнь подойдет к концу». Тогда я выбралась из болота и направилась домой.

Тихая смерть в старости. Это ее я видела? Передо мной мелькнула старая женщина, пьющая из дикого озера. Я видела, что жизнь ее наконец стала спокойной. Спокойной и долгой.

Я позабыла об этом видении. Все эти годы не помнила его.

«Не люби». Но всю свою жизнь я только и делала, что любила.

«Прекрати болтать, — говорите вы. — Протяни руки».

У меня в ушах звучит ваш голос: «Пойдем со мной, Корраг. Пойдем».

Джейн, все сделано. Все кончено. Человек, которым я был раньше, мертв, и новый я занял его место.

Чарльз

Я должен о стольком поведать тебе. Поведать столько историй и мыслей. Как я могу написать обо всем? Я не могу. Большую часть я оставлю при себе, — по крайней мере, пока мне придется так сделать. Я расскажу тебе все это, когда увижу твое лицо, когда ты будешь рядом со мной. Возможно, мы сможем пройтись по нашим садам после дождя, когда воздух пахнет землей и свежестью, — таким в моей памяти остался запах Ирландии. Быть может, мы с тобой усядемся на скамейке под ивой, и я расскажу тебе, как схватил длинный, зловещего вида напильник, лежащий среди инструментов кузнеца, и вынес его, прикрыв сюртуком. У него много напильников. Я думаю, ему вряд ли будет не хватать именно этого, надеюсь, что этого не случится. Сказано: «Не укради», Джейн, но как же тогда псалмы, что съела моль в твоей Библии? «Кто, как Господь, Бог наш, Который, обитая на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю; из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа его» (Псалом 112: 5–8). Разве я не слуга Его? И разве она не в нужде?

Она говорит: единственное, что по-настоящему имеет значение, — это любовь. Любовь — это сердце веры, я думаю.

Если я взял у кузнеца, то дал тюремщику. Для него любовь — это виски, он всегда чует его и говорит так, будто оно течет у него в венах. А потому я дал ему бутылку, будто в благодарность за помощь, что он оказывал мне в последние несколько недель, и, оставляя его, я слышал, как он откупорил ее и стал пить. Виски было самым крепким, что я мог достать. Чтобы если не усыпить его, то хотя бы ввести в оцепенение.

Кто этот человек во мне, что совершает такие поступки?

Корраг смотрела на меня такими огромными глазами, когда я вошел туда. Она сидела, прижавшись к решетке, ожидая меня, и мы помолчали немного. Потом она заговорила о своей смерти. Она держала мою руку и была стойкой, Джейн, в ее словах было столько храбрости. Она не гневалась, не проклинала мир, и я подумал, сидя рядом с ней: «Она никогда не просила помощи. Никогда не просила меня написать Стайру и вызволить ее».

Я дал ей напильник.

Я расскажу о выражении ее лица, когда мы встретимся, — чтобы увидеть твое. Но я думаю, ты сможешь его себе представить. Она посмотрела на напильник, потом мне в глаза, и по ее лицу пробежали тенью тысячи мыслей. Когда она пилила кандалы, волосы укрывали ее, и я вспомнил твои волосы. Как они завиваются на концах. Любовь моя, все это время я думал о тебе.

Кандалы сломались. Корраг пару секунд подержала их в руках. Она смотрела на них, чувствовала их вес в ладонях, и, я думаю, она сказала «прощай» в эту секунду — «прощай» своей закованной жизни в каменном мешке.

Я ненавидел ее когда-то, правда ведь? Я хотел, чтобы она сгорела, умерла. Но сегодня, когда она старалась протиснуться сквозь решетку, я говорил: «Попробуй! Повернись вот так», потому что очень хотел ее вызволить. Я тянул ее за руку и вертел. Я старался отжать прутья, но она покачала головой и отступила. «Попробуй еще», — повторял я, но она не могла пролезть, и я очень жестко приказал: «Попробуй еще». А потом? Что дальше? Я увидел, как она закрыла глаза. Как она взялась одной рукой за запястье другой и дернула, и я услышал треск, Джейн, хлопок, словно кто-то щелкнул языком. Ее плечо вывернулось. Оно поднялось высоко и вывернулось наружу — как крыло. Она широко раскрыла рот, мне показалось, что ее разрывает еле сдерживаемый крик боли. Она закусила губу и, задержав дыхание, просочилась сквозь решетку. Корраг упала в мои объятия, такая легкая и теплая, будто кошка или птичка. Потом второй щелчок. Слабый стон вырвался у нее, и глаза подернулись влагой. Но она стояла рядом со мной, вправив плечо обратно.

Она шмыгнула носом и взглянула на меня.

Я вынес ее. Переступив через бормочущего во сне тюремщика, я вынес ее наружу, не придерживая руками: ее пальчики крепко вцепились в мою одежду, а ножки очень плотно обхватили торс, а я запахнул плащ и вышел в мокрую, буйную ночь. Я нес ее долго. Я шел по улицам, чувствуя, как крошечная жизнь цепляется за меня, чувствуя ее лицо у себя на груди, цепкие пальчики, и когда я проходил мимо других людей, то надеялся, что они увидят лишь человека в наглухо застегнутом сюртуке, спешащего домой в такой час и в такой дождь. Я торопился. Я смотрел вниз. Добравшись до гнедого коба, привязанного у гостиницы, я очень осторожно сел в седло, но все же услышал тихий всхлип — видимо, немного прижал ее.

С новыми подковами и после двух недель отдыха коб отлично нас вез.

Пока мы скакали, я думал: «Что это? Что произошло?» Сердце билось так сильно, что казалось, будто оно вот-вот разорвется. Мои легкие дышали очень быстро, спина болела, и я спрашивал себя: «Неужели эти руки мои и эти ноги мои?» Со мной был призрак нашей дочери, Джейн; я ехал, думая о тебе.

У неприветливой опушки леса я заставил коня замедлить шаг.

Инверэри остался у нас за спиной, пахло мокрыми соснами, мокрой лошадью, мокрой землей. Именно там я ссадил Корраг.

На минуту она застыла в той позе, в которой я ее оставил. Под проливным дождем с поднятыми руками и согнутыми пальцами, так крепко зажмурив глаза, будто боялась открыть их и увидеть. Но все же открыла. Опустила руки и вдохнула сырость дождя, потом посмотрела вокруг и заморгала, — я никогда не забуду этого, Джейн.

Какие слова я подберу в нашем саду, когда буду рассказывать тебе об этом моменте? Я не знаю. Пока же не знаю, как описать все, что произошло. Мы смотрели друг на друга. Волосы у нее мокрыми сосульками свисали на лицо. Она взяла меня за руки. Она держала их и не произносила ни слова, но какой у нее был взгляд! Полный мудрости и благодати. Она сжала мои руки, потом отпустила их — так она выразила свою благодарность.

Она побежала. Последнее, что я видел, — ее изодранные юбки и волосы. Я стоял около деревьев. Долго стоял, пока лошадь не встряхнула гривой, а маленькие следы Корраг не смыл дождь.

Скоро в дорогу — к тебе! Уже почти рассвело, и, когда небо посветлеет, я вновь сяду на коня и двинусь прочь отсюда. Аппин недалеко, и меня примут там. Я прошепчу: «Якобит». Быть может, я назову ее имя.

Я не могу сказать, что произойдет здесь дальше. Быть может, полупьяный тюремщик будет шататься по улицам и говорить, что она пропала! Улетела! Быть может, люди найдут другую жертву, чтобы сжечь за другое деяние, или просто сожгут дрова на площади. Если попробуют разыскать ирландца, который приходил к Корраг каждый день, они будут ловить призрак — потому что Чарльз Гриффин сбежал. Испарился, как сновиденье, развеялся, как волшебный туман.

Джейн, любовь моя. Надеюсь, ты читаешь это письмо, сворачиваешь его и кладешь на колени, а у тебя на лице играет легкая искренняя улыбка. Я надеюсь, ты гордишься этим человеком, который только думал, что служит Господу, но который лишь теперь знает, как нужно служить Ему. Для этого необходимо самоотверженно служить другим людям.

Я скучал по тебе каждый день разлуки. Но ты всегда рядом, во всей красоте мира, что окружает меня.

Я иду к тебе. Представь себе, как я поднимаюсь к двери. Каждый день выглядывай в окно и рисуй перед мысленным взором меня, мои очки и сумку из опойковой кожи, [27] розовые розы, пышно цветущие, и однажды, однажды эта картинка станет явью.

Вперед, в Аппин, чтобы послужить этому миру. Вперед, вперед, вперед, вперед — с горячей любовью к тебе.