Наверное, это было расплатой за то, что все складывалось слишком просто.

Мэйлин согласилась на переезд почти сразу же. По ее словам, она влюбилась в курсы кройки и шитья в первый же вечер, а потому твердо решила обзавестись швейной машинкой, чтобы заниматься любимым делом без оглядки. К столь шумному устройству непременно прилагается некоторое количество свободного места и приватной территории, когда никто не станет стучать в стену или жаловаться коменданту на то, что «эта вредная Мэйлин так шумит, будто гоняет по рельсам поезда у себя в комнате». Поэтому идея с квартирой показалась ей просто прекрасной, и она решила, что вполне может немного переплачивать, если результатом таких расходов станет возможность творить с новенькой машинкой что угодно.

Мартин подозрительно быстро нашел квартиру в своем доме, и Эмма прекратила все поиски, в очередной раз удивившись тому, как легко ему удавалось решать проблемы насущного характера. Искать работу, жилье и улаживать проблемы с документами Мартин умел как никто другой, что было весьма редким даром даже для мужчины.

Итак, после недели непрерывных скандалов в общежитии, Эмма перевезла Софию в пустую квартиру, куда потом переехала Мэйлин, захватившая почти половину их вещей. И, несмотря на то, что множество вопросов было уже решено, оставалось еще столько же проблем, а может даже больше. С кем оставлять Софию, когда сама Эмма будет уходить на работу? Как обойтись без мебели? Стоит ли покупать что-то кроме швейной машины? Все-таки жилье было временным, и Эмма не была уверена в том, что они проживут здесь достаточно долго. Мартин посоветовал ей купить хотя бы дешевую раскладушку, поскольку спать на полу даже в многоэтажном доме было бы равносильно самоубийству, тем более, если речь шла о маленьком ребенке. В результате они разжились подержанными кроватями, складными стульями и журнальным столиком. Мэйлин привезла свою ненаглядную машинку уже через неделю, и с тех пор по вечерам в их квартире не стихали ритмичные звуки стучащей иглы и качающихся педалей.

София привыкала ко всему намного легче, чем взрослые. Она спала, где придется, ела то, что ей давали, и купалась под душем, потому что ванны в новой квартире не было. Ей было все равно, что каждый день приходилось подниматься по ступенькам на третий этаж, она не особо расстроилась, когда Эмма отвела ее к соседке, принимавшей у себя детей за небольшую плату. София была готова терпеть что угодно, зная, что теперь будет жить с Эммой. Это значило, что она сможет делать подарки, и ее маленькие рисунки больше не выкинут в мусорное ведро. Это значило, что по вечерам ее будут обнимать и укачивать, если ей станут сниться кошмары. Это значило, что образ Филиппа не будет слишком часто появляться перед глазами. А еще это значило, что она уже нескоро увидит тетю и дядю. Она спала рядом с Эммой, потому что отдельную кровать ей еще не купили, но ей так нравилось даже больше. По вечерам, когда заходил Мартин, она подолгу слушала его рассказы, хотя и не понимала их содержания. Все, что он говорил, казалось очень важным и серьезным, и, пытаясь вникнуть в суть его непонятных рабочих проблем, она чувствовала себя взрослой и такой же важной.

Единственное, что вызвало у нее настоящий восторг – вид из окна, который открывался в высоты их этажа. Двор будто оказался далеко внизу и сжался до размеров игрушечного макета. Отсюда, сверху, можно было даже заглянуть в соседний двор или посмотреть на проезжающие автомобили. Забираясь на подоконник и упираясь руками в глухо заколоченную раму, София с упоением разглядывала прохожих и пыталась разобрать по цветам занавески в окнах дома напротив. Она могла простаивать так часами, почти не шевелясь и не говоря ни слова. Эмма обычно ее не тревожила, только просила надеть теплые носки или даже летние тапочки.

Жизнь постепенно приходила в нужный ритм, и новое русло стало казаться привычным. Они сами готовили завтрак и ужин, сами стирали постельное белье и вывешивали его за окном на тонких проволоках. Им казалось, что даже если такая жизнь длилась бы вечно, она все равно не смогла бы им наскучить.

Самоуверенность, свойственная молодости, слетела с Эммы в тот день, когда приступы тошноты вернулись с новой силой. Она не говорила об этом с Мартином и уж точно не рассказывала о своей болезни Эмили. Ей казалось, что последний долгий разговор достаточно хорошо показал ей все, чего стоит ожидать и на что она может рассчитывать. Понимание, поддержка и прощение в этот список уж точно не входили.

Она подолгу лежала на кровати, пила холодную воду прямо из крана, обтирала лицо и шею мокрым полотенцем и глотала противную соду, пытаясь унять тошноту. Утром она вставала, кормила Софию и Мэйлин, а затем отправлялась на работу, где выполняла все почти автоматически. И все же, за прошедшие дни она успела испортить несколько заготовок, а потому зарплата в текущем месяце должна была стать намного меньше – убытки вычли из ее заработка. Если бы ей не нужно было покупать Софии новые колготки и весеннюю одежду, она не стала бы расстраиваться из-за потерянных денег. Однако теперь, когда она платила за дорогое по ее меркам жилье, отправляла деньги домой и старалась дать ребенку все самое лучшее, доходы перестали казаться ей внушительными и достойными. Денег постоянно не хватало, и она экономила на себе – за этот месяц она научилась обходиться без множества вещей, которые прежде казались ей полезными. Мэйлин утешала ее, обещая сшить пару сарафанов на весну, поскольку покупать новую одежду Эмма не собиралась.

– Вот увидишь, так будет даже лучше. И потом, это все так кажется, пока ты не привыкла. Нам ведь пришлось потратить деньги на мебель и прочие вещи, которые в следующий раз искать уже не придется. Даже если переедем, то заберем все с собой. Только вот твой пропавший аппетит меня беспокоит, – говорила Мэйлин, отрываясь от шитья и переключаясь на запутанные чертежи, разбросанные по полу.

– Мне уже лучше, – лгала Эмма, глядя на застрявшую между стеклом и занавесками фигурку Софии.

Суровая и жадная зима, которая отняла у них так много, постепенно отступала, и Эмма иногда открывала окно настежь. Для этого ей пришлось вытащить и сломать гвозди, которыми была забита рама. Вечером, перед тем, как София взбиралась на подоконник, они связывали ручки створок крепкой веревкой, чтобы она не выпала из окна. Наглядевшись на улицу, София сползала с подоконника, подходила к ней, забиралась под тонкое одеяло и лежала, играясь с ее ладонями.

Идиллические сцены заканчивались с приходом Мартина. Тогда они уходили на кухню, и Эмма ставила на плиту чайник, а потом, дожидаясь, пока он закипит, слушала его рассказы и смотрела в его усталые глаза. В один из таких вечеров Мартин предпочел заговорить не о себе, и она очень удивилась, услышав прямой и достаточно резкий вопрос.

– Ты все еще ешь раз в два дня?

– Нет, каждый день.

– Если по половине порции, то это раз в два дня.

Она вздохнула и поставила перед ним сахарницу, попутно бросив взгляд на запевший чайник. Мартин продолжал:

– Посмотри на себя. Тебя почти не осталось, ты вся серая и слабая. Как ты будешь работать? Как собираешься покрывать все расходы?

– Чудно, что ты заговорил о расходах. Наверное, нужно припомнить еще и то, что визит к врачу тоже обойдется в приличные деньги.

– Зато поможет сэкономить в будущем. Да и вообще, кому будет нужна София, если ты будешь целыми днями лежать пластом?

– Я не буду лежать.

– Ну конечно, – с нехарактерной для него язвительностью, улыбнулся он. – Мне надоело смотреть на то, как ты превращаешься в гербарий. Отправляйся в клинику завтра же.

– Не хочу я идти ни в какую клинику.

– Да ты идиотка! – впервые повысив на нее голос, возмутился он. – Никогда не думал, что скажу тебе это, но ты действительно идиотка.

Эмма взяла бумажное полотенце и поднялась со стула, чтобы подойти к плите и забрать чайник.

– Спасибо, что догадался, – хмуро поблагодарила она, снабдив свои слова той же долей сарказма. – Я и так с ног сбиваюсь со всеми этими делами, мне еще и на больничные стены время тратить?

– Вот вылечишься и перестанешь уставать, – назидательно заметил он. – Не понимаю, как ты можешь не осознавать таких простых вещей. Знаю, конечно, что предлагать тебе помощь бесполезно, но все-таки скажу. Если дело в деньгах, то я дам тебе столько, сколько нужно.

Эмма вздохнула:

– Ты и так сделал больше, чем…

– Ой, ну все, – перебил ее он, снова становясь непривычно сварливым и ехидным. – Все, началась эта твоя старая песня. Ты замуж-то за меня собираешься?

– Я еще не знаю, – разозлившись окончательно, пожала плечами она.

Конечно, она знала, что если Мартин не пожелает отказаться от нее или не найдет себе кого-то менее проблемного и более уравновешенного, она непременно попробует стать его женой.

– Значит, пора бы это уже выяснить и научиться принимать мою помощь. И перестань уже оскорблять меня своей тупой гордостью.

– Слова «тупая» и «идиотка» в данный момент говоришь только ты.

– Слово «тупая» относилось к твоей гордости, а не к тебе.

– А моя гордость – часть меня, причем не маленькая.

– Хватит, – положив руку на стол, попросил он. – Все, хватит спорить и цепляться к словам. Ты хотя бы говорила о своем состоянии с кем-нибудь? Со своей мамой, в конце концов?

«Если ты думаешь, что ей есть до этого дело, то ты заблуждаешься». Ей хотелось сказать ему это, но она не могла так поступить.

Между тем, Мартин все не отступался:

– Неужели ты даже с соседями не поделилась? Вокруг живет столько взрослых женщин, наверняка хоть кто-нибудь мог бы тебе посоветовать что-нибудь из этих травяных или каких там еще лекарств.

– Если я кому-нибудь скажу, то они немедленно начнут вспоминать, что в свое время им бывало даже хуже, и они мужественно преодолевали любую боль, потому что во времена их юности мир был намного более суровым, не было лекарств, хороших аптек и врачей, а были одни сплошные заводы, где они работали сутками напролет. Я начну чувствовать себя настоящей дрянью, которая скулит и жалуется на всякую чепуху, и к тошноте физической добавится еще и эмоциональная. Нет, спасибо, я как-то сама обойдусь.

– И долго ты собираешься обходиться? Нет, мне просто интересно узнать, сколько продлится твое самоедство?

– Сколько придется, – туманно ответила она. – Сколько получится.

С тех пор Мартин начал говорить с ней об этом каждый день, и такие беседы стали пугать Софию. Дошло до того, что однажды перед сном она со слезами спросила Эмму, не собирается ли та умирать и все ли в порядке у нее с животиком. Это стало последним и самым весомым аргументом. Набравшись смелости и проглотив отвращение, поднимавшееся от мысли о больничных коридорах, Эмма отвела Софию к соседке в один из своих выходных, а сама отправилась на прием к врачу.

Началось все с терапевта. Поверхностный осмотр ничего не показал, и ее отправили сдавать анализы. Впрочем, это случилось бы в любом случае – при таких серьезных проблемах с желудочно-кишечным трактом без тщательного обследования обойтись было нельзя.

Серия почти ночных вылазок – на самом деле все происходило ранним утром, но на улице было так темно, что ей казалось, будто она выбралась в полночь – перетекла в долгие часы ожидания в пропахших лекарствами коридорах. На ногах, на скамейках, на стульях, на подоконниках – она тратила часы на бесполезное ожидание, чтобы столкнуться с до дрожи одинаковыми и холодными стеклами очков, а также однообразными вопросами, выводившими из себя своей пассивностью. Больше всего раздражало то, что никто не мог дать ей вразумительного ответа. Сколько бы она ни обивала пороги, сколько бы ни давала колоть свои вены и пальцы, все как один говорили, что с желудком у нее полный порядок.

После таких сеансов разочарований она возвращалась домой, забирала Софию и готовила ей простой обед, выслушивая сбивчивые рассказы о том, с какими девочками она сегодня игралась, и с кем из них ей удалось подраться. Почему-то стремительно грубеющий характер малышки не слишком волновал Эмму, она скорее боялась, что в один прекрасный день заберет ее домой в синяках и ссадинах.

– И тебя снова поставили в угол? – спрашивала она.

София честно кивала и признавалась:

– Да, но ненадолго, там была очередь.

И все больничные невзгоды отступали, оставляя лишь добрый смех и умиление. Иногда она пробовала поговорить с Софией о том, что драться со всеми подряд нехорошо, но потом и сама вспоминала о своем бурном детстве. Приходилось внутренне благодарить девочку за то, что она хотя бы не залезала на деревья и не ломала чужие заборы новыми сапогами.

Работа шла своим чередом, и Эмма научилась получать удовольствие от того, что теперь они сменили толстые иглы и ткани на более тонкие – теплый сезон расставлял свои условия, которые они безоговорочно выполняли. Мэйлин кроила сарафаны и снимала с нее мерки по два раза в неделю, объясняя это тем, что она слишком быстро худела.

Однажды услышав об этом, Мартин посоветовал ей:

– Лучше шей по старым меркам, Эмма еще поправится.

– А если нет? Что же, на ней все должно теперь мешком висеть? – Мэйлин не любила, когда кто-то лез к ней с советами касательно шитья.

В ответ Мартин лишь покачал головой:

– Я предпочитаю не думать о том, что она останется такой худой. И на твоем месте я бы даже не говорил таких вещей.

Удивительно, как ему удавалось принимать все так близко к сердцу. Эмма хмыкнула и подошла к окну, на котором уже битый час висела София.

Перед последним рывком, включавшим в себя вояж по гинекологам и эндокринологам, Эмма решила поехать к матери на целый день. Ей хотелось побыть в доме своего детства хоть немного, и она собрала Софию, предупредила Мартина, написала Мэйлин с десяток записок с рекомендациями, а затем уехала в родной город.

Она уже давно ничего не слышала об Инесс и ее чудесных детках, и ее это не очень расстраивало. Ей хотелось поговорить с матерью, но она знала, что все разговоры будут вращаться вокруг чужих жизней, о которых она ничего не хотела слышать. Понимая, что София чувствует ее нервозность, Эмма старалась держаться спокойно, но когда они подходили к дому, она сжала руку малышки с такой силой, что самой стало стыдно.

– Она скучала по тебе, – с надеждой сказала София. – Если скучала, то больше не сердится.

И все-таки Эмили в доме не оказалось. Она ушла, несмотря на то, что Эмма позвонила ей заранее, известив о своих планах. В конце концов, почему она должна менять свой распорядок, если дочери вдруг в кои то веки захотелось приехать? Торжественная встреча не состоялась, впрочем, как и примирение. Эмма переодела Софию в чистое, сменила платье сама, а потом они отправились гулять по знакомым улицам. Вечером они зашли к Шерлоку и Ирене, и на сей раз, семья была в доме полным составом. Округлившийся живот Ирены объяснял ее безмятежное и радостное состояние, а Шерлок, казалось, уже сумел немного успокоиться. Диана даже успела позабыть Софию, и вспомнила ее только под конец, когда они собрались уходить. Она подбежала к своей двоюродной сестре и отдала ей какую-то безделушку, которую София спрятала в карман своей курточки. Наблюдая за этим, Эмма впервые поняла, как сильно повзрослела ее подопечная. Наивная и добрая Диана казалась рядом с ней настоящим младенцем, в то время как София выглядела осторожной, сдержанной и внимательной.

Эмили ждала их в гостиной. В ее глазах Эмме удалось прочесть затаенный страх перед встречей, и решив все вопросы одним махом, она подошла к матери и крепко обняла ее за плечи, прижавшись к ней всем телом и вспоминая годы своего детства. Она была готова к тому, что ее оттолкнут – даже в те счастливые годы, когда она была ребенком, Эмили часто отстранялась от своей дочери, но сейчас она ответила ей, так же крепко сомкнув руки у нее за спиной.

Побоявшись разрушить этот момент, Эмма не рассказала о своих страхах. В конечном счете, это было и не столь важно – в первый раз, когда она рассказала Эмили о своем бесплодии, никакой особой реакции на это не последовало. Нужно было радоваться тому, что им удалось восстановить мир, который был разорен сотней неосторожных слов, но возродился в полном молчании.