Стекло телефонной будки запотело от ее частого дыхания. Март катился к концу, и Эмма была одета в легкий плащ, поверх которого повязала еще и шелковый платок. Впрочем, теперь она развязала его и расстегнула первые пуговицы плаща. Может быть, жара действительно была такой невыносимой, а может быть, ей просто так казалось. Скорее всего, это было злой шуткой ее собственного тела, отказавшегося служить своей хозяйке. Всего пятнадцать минут назад, когда она сидела в кабинете у врача, ей было очень холодно, а теперь она изнывала от духоты и влажности.

Длинные гудки действовали на нервы, и Эмма до белизны закусила губу. Однако когда в трубку пошли короткие гудки, ее терпение дало трещину, и она вылетела из будки, на ходу распутывая последние пуговицы, которые шли до самого подола.

К кому пойти? Идти было некуда и не к кому. Она должна была забрать Софию, вернуться домой и засесть за машинку, но пока что об этом не могло быть и речи. Только не в этом состоянии. Пугать ребенка своими слезами? Нет уж, она достаточно насмотрелась на истеричные рыдания Ирены, чтобы понять, как отвратительно это выглядит.

Успокоиться. Успокоиться и не бросаться в панику. Ну что такого? Рак обоих яичников. Одна опухоль доброкачественная, так что можно сказать, поражен только один орган. Второй еще кое-как держится. И это еще не конец – она же не умирает. От этого вообще не обязаны умирать – операция избавит от опасности и от… от последней надежды на то, что когда-нибудь она станет матерью.

Было глупо надеяться, но она тешила себя мыслью о том, что, возможно, врачи ошиблись, и она хоть когда-нибудь сможет родить ребенка. Какая же она идиотка. Никогда этого не будет, ни-ко-гда. Потому что у нее в животе высвободится лишнее место, которое займут другие органы. Они займут место придатков и матки, заполнят собой пустоту и навсегда поселятся там, где мог бы вырасти ее ребенок.

Эмма опустилась на ближайшую скамейку, наплевав на то, что после вчерашнего дождя доски еще не совсем просохли. Она закрыла лицо руками, и ее плечи затряслись. Она пыталась ругать себя словами своей матери.

«О чем ты думаешь? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Многие люди не имеют и этого. Ты ведь не умираешь, ты будешь жить. У тебя еще есть возможность спасти свою жизнь, а ты жалеешь о детях, которых у тебя даже не было. Ты просто не представляешь, что значит быть матерью. Думаешь, это просто? Думаешь, справишься со всеми этими сложностями? Да кто ты такая, чтобы быть такой уверенной? Что ты сделала в своей жизни?».

Помогало очень слабо. Точнее, не помогало вовсе. Эмма раскачивалась, сжимая зубы и думая только об одном – как бы не завыть на всю дорогу и не распугать людей.

«У меня есть София. У меня есть София. У меня есть София. Мне больше никто не нужен. Может, это и к лучшему? Тем более, я ведь и сама знала, что не смогу иметь детей. Еще с прошлого лета. Чего же сейчас плакать? Будто-то что-то изменится. Подумаешь, просто поставили печать на вердикт, который и без того никто не отменял».

Слезы, слезы, слезы. Подступающие всхлипы глушились и проглатывались, и Эмма задыхалась, не смея отнять руки от лица.

«Все еще можно исправить. Главное остаться в живых. Но почему они не обнаружили опухоли еще прошлым летом? Почему ничего не сказали? Может быть, я смогла бы сохранить… нет, ничего бы я не смогла. Опухоли стали расти еще с подросткового возраста, куда от них денешься. Но если бы они нашли рак еще в прошлом году, то сейчас я бы уже все это пережила».

Она привыкла считать, что думать о себе – признак самого высокого эгоизма. Она редко заикалась о своих проблемах в обществе других людей, и делала исключение лишь с самыми близкими. Но теперь ей хотелось кричать на всю улицу, ей хотелось перевернуть весь мир, потому что ей вынесли приговор за преступление, которого она не совершала.

Конечно, она расскажет об этом Мартину. И Мэйлин. Потому что они все равно узнают об операции, да и Софию нужно будет с кем-то оставить на неделю. Возможно, даже придется отправить ее обратно на это время. В дом, где она жила со своим братом. Где ее били и оскорбляли. Где живет нежно любимая родная дочь Шерлока, и прекрасная тетушка, которая беременна вторым ребенком…

Она закусила внутреннюю сторону своей ладони, сжав зубы так, что затрещала кожа, которая чуть не лопнула от такой хватки. Не думать, не вспоминать и не жалеть себя! Что это еще за мода такая?

Ей потребовалось не меньше получаса, чтобы прийти в себя. После этого она поднялась со скамейки и побрела, куда глаза глядели. Она бесцельно ходила по городу, не зная, куда ей податься и чем занять свой ум, чтобы не думать о том, что она услышала.

К четырем часам пополудни она вернулась к дому, заглянула в ближайший магазин, купила булочек к чаю, а потом поднялась к соседке, у которой был импровизированный детский сад. София встретила ее с настороженным ожиданием – затянувшееся отсутствие сказало ей больше, чем она могла понять в свои теперь уже шесть лет. Она внимательно смотрела на Эмму, отчего той становилось неудобно – казалось, будто малышка видит ее насквозь, и от этого было грустно.

Они добрались до своей квартиры и обосновались на кухне.

– Как прошел день? – спросила она, закончив суетиться у плиты и усаживаясь за стол напротив Софии.

– Хорошо, – как всегда, коротко ответила та.

– И все? Может быть, было что-то интересное?

– Не знаю.

– Ладно, – решив не пытать ребенка, Эмма удовольствовалась этими скупыми ответами и закончила на этом все расспросы.

После того случая с наказанием София стала намного осторожнее. На нее больше не жаловались, и она была очень тихой, что даже наводило на некоторые подозрения. Поэтому сейчас, когда они были наедине, Эмма подумала, что настал момент поговорить с ней об этом обстоятельнее.

– София, – положив руку на стол и перевернув ее ладонью вверх, позвала ее она. – Скажи мне, тебя обижают?

– Нет.

– Нужно сказать правду, понимаешь? Я хочу знать, как к тебе в действительности относятся остальные девочки.

– Никак. Они со мной не играют.

– Ты не знаешь, почему?

София покачала головой. Вроде бы, этот жест должен был сказать Эмме, что она не знает ответа, но почему-то вышло наоборот.

– Меня тоже не очень любили в школе и в детском саду. Я была ужасно некрасивой и неуклюжей. И потом, со мной никто не дружил по-настоящему, потому что я не умела делать то, что им было интересно. – Эмма попыталась зайти с другой стороны. – Правда, потом, когда мы начали учиться в старших классах, со мной стали разговаривать. Поначалу я думала, что они просто лучше ко мне относились, а потом поняла совсем другое – они просто хотели, чтобы я помогала им с уроками.

София слушала ее с большим интересом. Эмма продолжала:

– И я перестала с ними разговаривать. Я больше любила бывать одна, если честно. Научилась лазать по деревьям и драться – бродила по улицам, и иногда приходилось защищаться.

– Ты была некрасивой? – с удивлением спросила София.

– Да. Как-нибудь, когда поедем домой, я покажу тебе свои фотографии. Я была страшна как смертный грех. Не веришь?

– Не верю, – честно ответила малышка. – Ты очень красивая.

– Это так кажется, потому что ты меня любишь. Но вот ты уж точно самая красивая девочка из всех, кого я видела. Поэтому я не понимаю, почему они с тобой не дружат.

София горестно вздохнула, отчего Эмма почувствовала, как по лицу расползается улыбка.

– Зато я угрюмая.

– Какая? – не поняла Эмма.

– Они так сказали. Угрюмая. И игрушки у меня дурацкие. И смеяться я не умею. И шуток не понимаю.

Эмма пошевелила пальцами, приглашая Софию вложить свою руку в ее ладонь. После секундной заминки девочка накрыла своей ладошкой ее пальцы, и Эмма легко сжала ее.

– Ты станешь лучше их всех, – пообещала она. – И они пожалеют о том, что говорили о тебе такие вещи. Ты научишься смеяться и радоваться, но уже не с ними. Если им не хватает ума понять, какая ты замечательная, то они не заслуживают тебя. Пусть себе играют сами, ты не должна жалеть о том, что они тебя не принимают. А насчет игрушек… что бы ты хотела?

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Может, только бумагу, чтобы рисовать.

– Тебе нравится рисовать?

Вместо того чтобы ответить, София просто кивнула.

– Хорошо. Тогда я постараюсь купить тебе альбом в ближайшее время. А пока, если тебе захочется рисовать… – Эмма поднялась, прошла в комнату и вернулась оттуда с тетрадью, в которую она записывала лекции по медицине еще в те зимние дни, когда они с Мэйлин ходили на курсы. – Здесь еще много чистых листов, можешь рисовать сколько угодно. Карандаш я тебе дам.

София перевернула тетрадь назад и стала рассматривать чистые страницы. Ее лицо светилось таким тихим, но ощутимым восторгом, что Эмме казалось, будто она даже видела слабое сияние, струившееся из-под ее ресниц.

– Спасибо, – прошептала София, закрывая тетрадь и опуская ее к себе на колени. – Здесь так много бумаги.

– Рисуй на здоровье, – улыбнулась Эмма. – Для тебя это сейчас очень важно. Я горжусь тем, что ты проявляешь к этому интерес.

Ей не хотелось портить этот момент мыслями о плохом. Будет еще время, когда им обеим придется поплакать и погрустить. Пока есть возможность, нужно пользоваться каждой минутой покоя.

У них был свой мирок, в котором остальные считались лишними. Он не был постоянным – появлялся, когда они оставались наедине и исчезал, когда рядом был Мартин. Потому что с Мартином создавался другой мир, в котором находилось место и для него.

Чем она заслужила такое счастье – знать Мартина и даже быть любимой этим человеком? Эмма не считала себя великодушной или щедрой, но знала, что все эти качества с лихвой присущи ему – человеку, ради которого она без раздумий могла бы пожертвовать собой. Его бесконечное терпение и готовность идти на уступки иногда приводили ее в полное замешательство, потому что ее странный жизненный опыт не содержал воспоминаний о людях, которые хоть сколько-нибудь походили бы на него. И чем дольше она его знала, тем сильнее удивлялась тому, каким честным и мудрым он был. С каждой новой встречей она открывала в нем новые черты и видела то, что прежде оставалось для нее закрытым.

Когда она делилась с ним своими переживаниями, Мартин мог парой слов развенчать любой миф и успокоить ее душу. Как-то раз она заметила, что другие люди считают, будто София и Филипп ждали слишком многого. Она рассказала ему о разговорах, что ходили между соседями. Люди жалели Шерлока, называя его племянников неблагодарными. Чего еще нужно детям, если у них есть крыша, еда и все самое необходимое? Им бы благодарить хотя бы за это, а не желать большего. Ей было обидно слышать такое, но хуже становилось от того, что эти пересуды заставляли ее сомневаться в правильности своего решения. Конечно, она ни за что не отдала бы Софию обратно, но порой ее начинала терзать совесть, и она почти убеждала себя в том, что поступила бесчестно по отношению к Шерлоку и его жене. На все ее слова Мартин ответил лишь одно: «Если обычная забота станет тем, за что нужно считать себя в долгу, тогда домашние побои и издевательства превратятся в норму. Не снижай планку человеческих отношений, Эмма. Пусть этим занимаются другие, но тебе такое не пристало». Эти слова подарили ей спокойствие, о котором она мечтала, и она перестала слушать людей.

Он был терпеливым и сильным. Она чувствовала в нем эту силу по его неторопливости и нежеланию выставлять себя напоказ. Мартин никогда не пытался что-то ей доказать – он лишь появлялся рядом в нужное время и направлял ее поступки, оберегая от горьких сожалений и разочарований. На фоне таких явных достоинств его редкие недостатки меркли и становились незаметными. Рядом с ним она чувствовала себя неуравновешенной и безответственной.

Именно Мартин решил вопрос с ее работой. Он подсказал, что делать с жильем и даже нашел квартиру. Он приехал за ними к морю и остался там до конца. И теперь ей предстояло выложить перед ним еще одну проблему, над которой никто из них не имел власти. Разрешить ее было невозможно, и Эмма заранее холодела от мысли, что Мартину придется вновь проходить через ее боль. Сколько можно взваливать на него свои проблемы? Конечно, можно было бы совсем ничего не говорить – просто предупредить, что ее не будет примерно неделю, лечь под нож хирурга, а потом вернуться. Только зачем обманывать? Как будто он и так не узнает всей правды. И потом, молчание оскорбило бы его, поскольку показало бы, что она ему не доверяет.

Поэтому, когда вечером он позвонил и сказал, что не может прийти, она даже обрадовалась. Это значило, что у них обоих появился целый свободный вечер. Оставалось поговорить с Мэйлин, и здесь Эмма нисколько не сомневалась – подруга сможет выслушать все без лишних сантиментов. Мэй всегда отличалась здравым и холодным умом, и это делало ее похожей на мужчину. Иногда она рассуждала даже жестоко, что временами нагоняло на Эмму настоящий ужас, хотя со временем она смогла к этому привыкнуть. Впрочем, сейчас это казалось даже преимуществом.

Оставшись наедине с Мэй, когда София отправилась в душ, Эмма решила завести разговор о насущных проблемах. В случае с Мартином или мамой это значило бы, что она перекладывает на другого человека свою ношу, но когда речь шла о Мэйлин, это было совсем другим – она выкладывала груз на пол, где они вместе рассматривали его со всех сторон.

– Расскажи, как прошел день, – попросила она, желая послушать беззаботные разговоры Мэйлин.

Подруга всегда была полна надежд на будущее, а ее голова каждый день наполнялась новыми идеями. Кажется, моделирование и шитье изгнали из ее жизни пустоту, и она без оглядки забежала в открывшуюся дверь. Эмма редко интересовалась ее делами, поскольку ей хватало своих забот, и сейчас ей было стыдно за это.

– День как день, – почти безразлично пожала плечами Мэйлин. – Что тут особенного. Нашла новую выкройку для старинного платья, но для того чтобы сшить его, нужно разжиться ручным кружевом, иначе будет выглядеть вульгарно. Вот теперь сижу и думаю, где бы его раздобыть.

– Можно заказать, – посоветовала Эмма.

На это предложение Мэйлин ответила, что такой вариант уже приходил ей в голову, и она решила, что это будет слишком дорого. Однако она обещала подумать над этим еще раз, поскольку купить что-нибудь из старых запасов чьей-нибудь бабушки было бы еще сложнее. Зная о том, что София пробудет в душе не больше пятнадцати минут, Эмма не торопила Мэйлин. Она решила, что ей все равно не хватит времени рассказать о сегодняшнем походе. Ну и пусть, ничего страшного не случится. Эмма предвидела, что ее новость собьет с ног почти всех, кому она не безразлична, и ей хотелось оттянуть этот момент. Поэтому она внимательно слушала все, что говорила Мэй, и по временам вставляла свои замечания.

Впрочем, Мэй говорила очень быстро и эмоционально, так что совсем скоро запас ее слов иссяк, и она переключилась на Эмму.

– Лучше расскажи о себе, дорогая, – улыбаясь, попросила она. – Что мои дела? Сплошные мечты и планы.

– Уж лучше мечтать, чем умирать от безнадежности, – ответила Эмма. Нужно было решиться. Еще днем ей ужасно хотелось поделиться своей болью хоть с кем-нибудь, но она сдерживала себя, понимая, что не имеет права отрывать людей от их забот только потому, что ей вздумалось пожаловаться. Теперь момент общей жажды утешения прошел, и она с удивлением обнаружила, что желание рассказать о новом диагнозе пропало без следа. Она заговорила только потому, что увиливать было некуда, да и выглядело бы это некрасиво. – Я ходила к врачу. Пришли результаты биопсии.

– И? – заметно напряглась Мэйлин. – Что сказали?

Эмма остановилась, переводя дух перед решающим прыжком.

– Сказали, что рак. Опухоли на обоих яичниках. То, что до сего момента было непонятно чем, теперь стало раком. Сдается мне, шрамы от лапароскопии теперь сладким медом покажутся – грядет операция посерьезнее.

Мэйлин застыла на своем месте. Словно Эмма была медузой Горгоной из древнегреческой легенды. Конечно, никакой медузы никогда не существовало, но эффект от только что сказанных слов оказался куда сильнее, чем смертоносный взгляд.

– Ну, что ты, – подаваясь вперед, зашептала она. – Все не так страшно. Мне сказали, что такое бывает у одной из ста тысяч женщин, и почти семьдесят процентов от этого числа выживают. Если сделать операцию вовремя, то можно…

– Эмма, ты умираешь? – беззвучно, одними губами, спросила Мэйлин, и ее глаза наполнились слезами. – Скажи, что ты не умрешь, пожалуйста. Скажи, что ты останешься жить.

– Конечно, конечно, я непременно выживу. Я ведь еще молода и полна сил, и к тому же, совсем не собираюсь покидать вас, – чувствуя, что тоже начинает плакать и ненавидя себя за это, затараторила Эмма. – Со мной все будет в порядке. Что может пойти не так?

– Все уже пошло не так, – глотая слезы, затрясла головой Мэйлин. – Ты не должна так страдать.

– Никто не должен, – согласилась Эмма. – Никто не должен, но выбирать не нам.

– Да перестань ты быть такой рассудительной! – отчаянно потребовала Мэй. – Даже мне это уже надоело! Сколько можно?

– По-другому не получается, – пожала плечами Эмма. – Я уже однажды разыграла трагедию из-за бесплодия. Знаешь, сейчас я думаю о том, что с этим вполне можно было жить.

Мэйлин закрыла лицо руками и закачалась – точно так же, как раскачивалась сама Эмма еще днем, сидя на скамейке у дороги. Эмма поднялась с кровати, перебралась ближе к подруге, а потом обняла ее за плечи и прижала к себе.

– Не плачь, – ласково попросила она. – Пожалуйста, не плачь. Будут еще у тебя в жизни моменты, когда слезы тебе пригодятся, но сегодня не такой день. Со мной все будет отлично.

Что всегда удивляло в Мэйлин – ее способность переключаться и брать себя в руки. Вот и теперь она довольно быстро пришла в себя, отдышалась и стерла с лица мокрые дорожки. Это было кстати – скоро должна была вернуться София, и такие расстроенные лица ей видеть было ни к чему.

– Прости, – севшим голосом извинилась она. – Вообще, было бы лучше, если бы утешала сейчас я, а не ты. Все-таки самое страшное выпало тебе. Но, Эмма, как мне хочется сейчас кого-нибудь убить за то, что происходит с тобой!

– Мне тоже хотелось обвинить кого-нибудь, но никто кроме самой себя на ум не приходит, – улыбнулась Эмма. – В конце концов, даже я в этом не виновата. Остается только принять все, как есть.

– Ты уже сказала Мартину? – поднимая на нее все еще красные глаза, спросила Мэй.

– Нет. К своему счастью, Мартин придет только завтра. Вот тогда и скажу.

– Я не представляю, что с ним будет.

Представлять было особо нечего – трусливость Эммы взяла верх, и она все испортила. Они встретились в обеденный перерыв, когда Эмма выскользнула из рабочего цеха на полчаса. Они уселись прямо на улице, выбрав себе пустовавшую беседку, примыкавшую к одной из детских площадок. Мартин принес свой обед, Эмма взяла с собой свой. Они сидели рядом, и какое-то время просто молчали. Только сейчас, поняв, что может все потерять, Эмма стала видеть и чувствовать, как прекрасны обычные будни, в которых прослеживались устоявшаяся закономерность и неторопливая уверенность. В их взаимном молчании было что-то до жуткого близкое и приятное, и это Эмма ценила едва ли не больше всего остального.

Как и все хорошее, эти минуты подошли к концу. Мартин свернул бумагу, в которую был завернут его обед, а затем повернулся к ней.

– Когда твой следующий выходной?

Эмма уже знала, куда он клонит – его провести было невозможно, учитывая, что идея пройти обследование принадлежала именно ему.

– Ты же знаешь, что послезавтра, – нехотя выдавила она.

– С визитами к врачу проблем нет? Я имею в виду, ты делаешь большие перерывы. Два дня – это очень много.

– Не так уж и много.

– Ну, да, к примеру, для биопсии нужно ждать несколько дней, прежде чем они выдадут тебе результат. Хотя, я слышал, что для некоторых людей и за отдельную плату биопсию проводят в пределах получаса.

– Толку-то от этой скорости. Все одно.

Он коснулся пальцами ее подбородка – всего лишь прикоснулся, не пытаясь схватить или поднять ее лицо, но Эмма послушно посмотрела ему в глаза.

– Что случилось? Ты ведь получила ответ?

– Давай вначале поговорим о тебе, – не особо надеясь на успех, попросила она.

Мартин почти неуловимо отшатнулся от нее, и Эмма поняла – он все уже знает. Говорить было незачем. Наверное, осталось только уточнить.

– Будет операция, – теряя голос, только и сказала она.

– Опухоль?

Она кивнула, потому что говорить ей уже не хотелось.

– Ты сказала маме?

Она потрясла головой.

«Я пыталась, но она не взяла трубку. Она, наверное, была в другом месте. Не может быть, чтобы не услышала. Но, Мартин, так даже лучше. Иначе я стала бы рыдать ей в трубку, перепугала или разозлила бы ее своими слезами и соплями. Зачем такое нужно? Зато у меня было время все переосмыслить и набраться смелости. Когда бы я все это успела, если бы смогла дозвониться?».

Неизвестно, удалось ли ему понять ее, но Мартин вздохнул и начал тихо рассказывать о том, что было у него на работе. Эмма благодарила его за то, что он избегал эмоций и держался спокойно – меньше всего ей хотелось сейчас кого-то успокаивать.

Он говорил о своих буднях, о мелких недочетах подчиненных и о том, во что они выливались, и Эмма честно старалась все это представить, отвлекаясь от своих невеселых мыслей. Вникать в его жизнь было куда проще, чем думать о своей. И Мартин, словно ему об этом было известно, продолжал говорить, выкладывая ей все в подробностях и ярких красках. Он смотрел куда-то вперед и старался вообще не шевелиться, и только эта застывшая осторожность говорила о том, как сложно ему дается каждое слово.

– …получается, что мне пришлось немного переработать вчера вечером. За эти сверхурочные мне, конечно, никто платить не будет – со стороны все выглядит так, словно мы сами виноваты. Парни, конечно, тоже немного расстроились. Да и секретарь тоже порядком… понервничал, – монотонно, видимо, уже утомившись от разговоров, продолжал он. Казалось, что он и сам перестал придавать особое значение тому, что говорил. – Но зато отдельный выходной у меня все-таки будет. Выберу, пожалуй, послезавтрашний день. Поеду с тобой в клинику, а оттуда вместе отправимся к твоей маме. Потому что дальше тянуть уже нельзя.

После этих слов Эмма уткнулась лбом в его плечо и вздохнула. С ним было хорошо – никакого желания плакать у нее не возникало. Оставался лишь страх перед неизвестностью, который иногда глушился болью и слабостью. Но теперь ей стало легче – он предложил свою помощь, и она, как обычно, не смогла отказаться, поскольку знала, что ей не вынести все это в одиночку.