– Капитан Кавада снова сердится…

Шуго лежит на больничной койке среди умирающих людей и притворяется, что спит. Капитан Кавада не просто сердится – он в бешенстве. Как можно было так оплошать? Почему это случилось именно сейчас, когда он должен быть там, в Корее? Он бы давно сбежал из госпиталя, только вот на ноги не подняться. Шуго тихо ругается и сплёвывает кровь, постоянно сочащуюся из дёсен. Может быть, он умрет уже сегодня утром или к вечеру. Отчего начинается это внешнее кровотечение, никто ещё не знает, но это и не имеет значения. Кто-то встает на ноги и продолжает жить, но большинство погибает, истекая кровью. Если бы знать, к какой группе будет относиться он.

Молодая медсестра подходит к нему и ровным голосом интересуется, как идут дела.

– Кровь всё идёт, – сквозь зубы отвечает Шуго. – И долго мне ещё?

– Как получится, – хмурится она.

Понятное дело, ей тоже не до сентиментальностей. Если рыдать над каждым умирающим, то долго не протянешь. А ещё все они недолюбливают военных. Кого ещё винить в том, что сейчас все они переживают такие сложные времена? Кто ещё виноват в этом? Войну проиграли, отдали свою землю на растерзание, опозорили нацию на ближайшее столетие – и всё это люди в форме и сапогах. И неважно, где они несли службу.

Однако сейчас ему всё равно. Всё, о чем он может думать – это то, что он жутко опаздывает. Кто знает, что сейчас творится с Гён Ран?

Проходит ещё два дня, и та же самая медсестра подходит к нему рано утром. На её лице сияет непривычно искренняя и широкая улыбка.

Обычно Шуго предпочитает не разговаривать с людьми без лишней надобности, но сейчас просто не может удержаться. Всё-таки любопытство свойственно всем нам в равной степени, просто не все могут удержать свои порывы.

– Что-нибудь случилось? – спрашивает он.

Вопрос звучит так, словно он осведомляется о несчастье, но на самом деле, хочет узнать, что хорошего могло случиться за одну ночь. В этом городе теперь почти не происходит ничего хорошего. По крайней мере, с тех пор, как он здесь, Шуго ничего такого не помнит.

– Вчера ночью до нас дошла помощь из Кобе. Прислали целый грузовик акатинки.

Кавада устало прикрывает глаза и тихо осведомляется:

– Полагаете, что акатинка поможет больным не умереть раньше срока?

Медсестра ничего не отвечает, только молча поправляет ему подушку и вздыхает.

Как ни странно, но именно после этого Кавада пошёл на поправку. Благодарить ли акатинку или молодой организм, а может быть все вместе вкупе с тем, что на момент взрыва его не было в городе, но Шуго действительно стал выздоравливать. На это потребовалась полная неделя, но размышляя о том, что он вообще мог погибнуть, капитан приходит к выводу, что ему ещё повезло. Сейчас всё позади. Неважно, рано или поздно, но он доберётся до корейского берега и выполнит обещание.

Через два дня после освобождения Гён Ран поняла, что показывать детей ей не собираются. Соседка ни словом не обмолвилась о том, где живёт её сестра, а потому идти и искать малышей она не может. Приходится ждать, стиснув зубы и работая вместе со всеми остальными на поле. К концу второго дня она уже подумывает о том, что должна бы броситься на соседку с кулаками и выбить у неё нужные сведения, но в это время к ней заходит целая делегация из бывших соседей и близких.

Они знают о том, что она жила в доме капитана Кавады. Они все его ненавидят. Как она могла? О чём она думала? Разве не ради свободы её мама отдала свою жизнь?

Гён Ран слушает, опустив голову и закрыв глаза. Что она может сказать в своё оправдание? Как им объяснить? Да и стоит ли?

Теперь, только теперь в ней поднимается обида на мать. Этим людям не объяснишь, что во всём виноваты необдуманные решения Ёнг Хи. Ведь начинала все это не Гён Ран, верно? Если бы японцы пришли хотя бы на день позже! Если бы она успела перепрятать повстанцев! Всё могло быть совсем иначе. Но кому это можно сказать? Заварив всю эту кашу, Ёнг Хи ушла героиней в глазах селян, а Гён Ран, которая пыталась всего лишь выжить и встретиться со своими малышами, стала предательницей.

Оказывается, они все отлично помнят, что она с самого детства такая – ненадёжная гадкая девчонка, которая в любой момент может предать всех, кто рядом с ней. Как она могла согласиться на проживание с японским капитаном? С тем, кто мучил жителей деревни, держал их в страхе и устанавливал свои дикие порядки? Ведь её мама, считая, что дочь попала в застенки и теперь мучается от пыток и издевательств, покончила жизнь самоубийством. А она, оказывается, и не страдала вовсе. Разве ей не стыдно?

Кому расскажешь о тех днях, когда ей не давали спать и есть? Будто это что-то изменит. И аргумент «Я всего лишь хотела остаться в живых» выглядит тусклым и неубедительным. Через час допросов и обвинений ей уже и впрямь кажется, что лучше ей было действительно умереть. Может быть, они и правы? Может быть, так было бы лучше? Ах, если бы можно было повернуть время вспять!

Голова постепенно тяжелеет, и знакомое оцепенение, которое накатывало на Гён Ран после долгих и однообразных японских допросов, возвращается к ней уже в собственном доме. Она бы уже отключилась, но единственная мысль, которая огоньком горит на краю сознания, не отпускает её. Она не увидит младших. Ей просто не позволят. Никогда.

Получается, всё было напрасно? Это что же, выходит, что она зря цеплялась за свою жизнь? Гён Ран устало зажмуривается, пытаясь отогнать неприятные мысли.

Может быть, надежда и умирает последней, но после трёх часов непрерывных обвинений, даже она начинает исчезать.

Самое страшное заключается в том, что вокруг неё находятся люди, от которых и сбежать некуда. Отсиживаясь в сырой камере, Гён Ран продолжала надеяться на то, что этот кошмар может закончиться. Да и получать угрозы от врагов куда проще, чем сносить обвинения тех, кто живёт по соседству. Ещё три дня ей позволяют ходить на поле вместе с остальными, но теперь многое изменилось. С ней не разговаривают. Бойкот? Гён Ран невесело ухмыляется. Могли бы и не напрягаться, всё равно ей уже жизнь не мила. Скорее бы вернулся Кавада.

Может, это и глупо, но она ждёт его возвращения. Пусть все беды начались из-за него (да, она все-таки считает его виноватым, пусть и только отчасти), но ведь он обещал вернуться. Может быть, там, на чужой земле ей будет легче сносить трудности.

Даже не разговаривая с остальными, Гён Ран понимает, что в деревне нашлось ещё три человека, которым объявлен бойкот. Все они находятся на виду у остальных – словно в аквариуме. Что же делать?

Первая женщина, по мнению остальных, предала собственного мужа. В чём именно заключалось предательство, Гён Ран не понимает. Да и время ли сейчас разбираться? Постепенно детали проясняются, особенно после того, как они оказываются на соседних рисовых террасах.

Да, она действительно предала мужа. Как она это сделала? Очень просто – после того, как он попал в застенки, она бросила его родителей. Они не умерли с голоду – они ещё не настолько стары. Жалеет ли она? Нет, отчего-то ей не жаль. Гён Ран не задаёт вопросов, но женщина упрямо выкладывает ей всё, что только может сказать. Все знают, что она бросила родню мужа и ушла жить в свой заброшенный дом, равно как и знали о том, что он изменял ей всю недолгую супружескую жизнь. Как знали о том, что избивал её, оскорблял её родителей, пока те ещё были живы. Как знали о том, что они всей семьей держали её, словно рабыню. Все об этом знают.

Ещё одна женщина донесла на свою соседку. На такую же глупышку, какой была мать Гён Ран. Та укрывала в своём доме повстанцев, прекрасно зная о том, что в другой половине дома живёт семья с маленькими детьми. Когда пришли японцы, стали искать и допрашивать, глупая соседка быстро перепрятала людей в общий погреб. Стали разбираться, кому придется взять ответственность. Погреб общий, и забрать в застенки могли сразу всех, не разбирая родственных связей. Что ещё оставалось делать?

Третий – мужчина. Он прожил в деревне всю жизнь, но видела его Гён Ран всего несколько раз. Он рыбак, ходил с торговыми миссиями к японским берегам, до самой Окинавы. Там, в мерзкой Японии у него, оказывается, есть женщина и ребёнок. Была женщина. Пока её не изнасиловали два американских военных, после чего она наложила на себя руки. Теперь он не может смотреть на американскую форму. Значит, с теми, кто издевался над его народом, он и семью и детей завести может, а как пришли те, кто несёт свободу, так он сразу же почувствовал тошноту?

– Что стало с ребенком? – впервые подает голос Гён Ран, не переставая распределять рассаду. От долгого молчания голос хриплый и тихий.

– Никто не знает. Сгинул, наверное, – отвечает её великодушная собеседница. – Ты бы спросила, что с нами станет.

– А я знаю, что будет. Мы умрем, как и все остальные. От этой грязи уже не отмыться.

– Меня зовут Со Ён, – ни с того, ни с сего, представляется женщина. – Не хочу умирать рядом с незнакомкой.

– Я знаю, как вас зовут. Хоть меня и не было месяцами, за две недели я успевала узнать всё, что мне нужно.

– Мне жаль, что такая смышленая девочка как ты, Гён Ран, должна погибать в этой дыре.

Заключительный аккорд этой рапсодии совсем не удивляет Гён Ран. Вся деревня собралась, чтобы поглазеть и принять в этом участие. Виселиц нет, зато есть хорошая перекладина и четыре деревянных ящика. Прямо суд Линча, не иначе. И петли уже наготове.

Будут голосовать. Всей деревней. Гён Ран первая на очереди.

Кто-то стоит рядом с ней, перечисляя её преступления, но она ничего не слышит. Да и важно ли это? Какая разница, всё равно она не собирается оправдываться. Она вообще не будет ничего говорить. Все так заняты перечислением, что не замечают, как она сама встает на ближний ящик и надевает петлю. Всё готово.

Конечно, она хотела бы увидеть малышей напоследок, но отчего-то эта идея кажется не такой уж и хорошей. Может быть, всё дело в том, что она уверена, что эшафот, пусть даже и такой убогий – не место для детей.

Но, Господи, если ты, конечно, существуешь, почему бы тебе не повернуть свой промысел в другое русло? Почему бы тебе не перестать поступать так жестоко?

– Молишься нашим богам, предкам, или христианскому Господу? – шепчет за её спиной Со Ён.

– Тому, кто согласится помочь, – не оборачиваясь, отвечает Гён Ран.

– Не спеши умирать, – продолжает её новая подруга. – Успеешь ещё.

Гён Ран смотрит прямо перед собой, не разбирая лиц. В дальнем ряду мелькает знакомый образ, и она напряжённо приподнимается, пытаясь разглядеть его получше. Возможно, она так сильно скучала по ним, что ей уже начинает казаться.

Тёмные взъерошенные волосы, смуглая кожа, горящие глаза и тонкие жесткие губы – ошибки быть не может, это Мин Хо.

– Что ты делаешь?! – не сходя с ящика, кричит Гён Ран, ослабляя петлю и приподнимаясь на носочки. Она смотрит прямо на него, и люди, уловив её взгляд, также оборачиваются.

Мин Хо смотрит на неё издалека, и поначалу кажется, что она ошибается, но позже понимает, что в его глазах нет ничего кроме стыда и ненависти. Стыда… за неё? Ненависти к ней?

– Где малышка?! Где моя Ин Су?! – ещё громче кричит Гён Ран. – С ней всё хорошо?

Мальчик молчит и качает головой. Гён Ран бессознательно отмечает, что он ещё больше вытянулся и теперь выглядит гораздо старше. Он всегда был таким – взрослел слишком быстро. Достаточно ли он взрослый, чтобы принять решение? Она искренне надеется, что да. А ещё больше ей хочется, чтобы ему хватило ума взять на себя ответственность за свой выбор.

– Что же ты молчишь?! Где Ин Су?!

Мин Хо медленно отворачивается и ещё раз качает головой, прежде чем немного склонить голову и… сплюнуть за землю. Все головы разом поворачиваются к ней.

Гён Ран кивает, сглатывая комок в горле. Со Ён успевает схватить её за запястье, но она уже подходит к краю ящика, хладнокровно выбивая его у себя из-под ног. Достаточно только встать на самый край и качнуться вперёд, отталкивая угол ступнями.

Ящик, дребезжа, отъезжает назад, и свисающие ноги Гён Ран несколько раз глухо ударяются об его край, пока она раскачивается в петле.

Со Ён кричит, без слов, без выражения, на одной тональности, пытаясь вытащить девушку.

После того, как двое мужчин хватают её, приводя тем самым в чувство, она поднимает глаза, глядя на застывшего Мин Хо.

– Ты убил её. Если Господь милостив, ты никогда не поймёшь, почему это случилось.

Его всё ещё покачивает, и от слабости Шуго постоянно вынужден держаться за перила. Подполковник Хара уговаривал его подождать ещё немного, но внутри у Кавады разгорелся такой пожар, что он просто не мог усидеть на месте.

– Всё лечение насмарку, – ворчал старый подполковник. – Умрёшь, не успев выздороветь.

– Если задержусь хоть на день, точно умру, – ответил Шуго.

Корейский берег уже вырисовался на горизонте, но он точно знает, что радоваться ещё рано. Нужно увидеть её, а уж потом и переводить дух.

По крайней мере, дни жуткой неопределённости остались позади. Осталось совсем немного.