Капитана Кавады не видно ещё два дня. За это время Гён Ран успевает почти обезуметь от однообразия и беспросветности тюремной жизни. Охранник по-прежнему не даёт ей уснуть всю ночь напролет, но она сумела найти выход из ситуации, успевая поспать в течение дня. Все эти дни на дворе стоит густая вязкая жара. В камере воздух совсем горячий, хотя полы по-прежнему холодные. Гён Ран рассеяно вспоминает о том, что ей говорила куратор.

«Без особой подготовки резкие температурные перепады могут вызвать большие осложнения со здоровьем».

Внешний замок тяжёлой двери резко щелкает, и девушка поднимается с пола, натягивая подол платья на колени. Если так будет продолжаться и дальше, ей станет безразлично, чем она может просверкать. Всё равно никому и в голову не придет насиловать такую грязную и липкую девицу. Длинные волосы заплетены в неаккуратную косу.

Гён Ран ожидает, что в комнате покажется охранник, но на пороге возникает идеальный силуэт капитана. Ноги на ширине плеч, пояс туго затянут на талии, сапоги, как всегда, начищены до блеска. Пропади он пропадом, проклятый Кавада, с которого всё и началось. Он стоит так, словно готовился к встрече с ней и специально напустил на себя такой важный вид. Руки за спиной.

– Хон Гён Ран? – чётко выговаривает он.

– Да, так меня зовут, – снова отвечает она.

Сколько можно задавать одни и те же вопросы? Гён Ран хмурится и смотрит на него исподлобья. Густая чёлка на левый пробор закрывает глаза, но Кавада, должно быть, чувствует её враждебность.

– У меня для вас новости, Гён Ран. Только для начала вам нужно пройти со мной.

Даже за эту учтивость Ген Ран хочется сделать ему что-нибудь плохое. Зачем притворяться, если через пять минут все равно начнешь хлестать по спине вымоченными бамбуковыми стеблями? Она закусывает губы и поднимается с пола, тщательно следя за тем, чтобы грязное платье не открывало больше, чем положено. Она ещё не дошла до того состояния, когда человеку всё равно, как он выглядит.

Коридор с низким потолком и необработанным бетонным полом ей знаком, но привыкнуть к нему она не может. Даже сейчас, когда она в очередной раз шагает в допросную, Гён Ран презрительно морщится и облизывает сухие губы. К её удивлению, обыкновенная камера остаётся позади, а капитан идёт дальше. Дойдя до конца коридора, он кивает ей на крайнюю дверь, по-прежнему держа руки за спиной.

– Это душевая.

Гён Ран не задает лишних вопросов, просто заходит в кабинку, закрывает дверь за собой и осматривает помещение. Это и впрямь душевая. На двойном крючке в самом углу висит большое полотенце, а рядом с ним – белый медицинский халат.

Душ не работает, как, впрочем, и следовало ожидать. О том, что мыться нужно при помощи деревянного таза, офицер Кавада ничего ей не сказал, но Гён Ран всё равно. В тазу плавает небольшая тыквянка, из которой она, очевидно, должна поливать себе. Вода непривычно холодная, но Гён Ран не придает этому значения. Рядом с тазом стоит маленький стульчик с кусочком мыла. Невероятная роскошь.

После того как её тело очистилось от липкой противной грязи, Гён Ран совсем не хочется надевать на себя потемневшее, плохо пахнущее платье. Немного подумав, она натягивает медицинский халат на голое тело, благо ткань оказывается достаточно толстой, да и все пуговицы на местах. С мокрых волос капает вода, и на белом материале остаются темные пятна.

Офицер Кавада всё ещё за дверью. Увидев её, он удовлетворенно кивает, довольный тем, что она догадалась не надевать грязное платье, заменив его белым халатом. Заметив, что она хочет взять старую одежду с собой, он коротко бросает:

– Оставьте.

Гён Ран послушно отпускает старое платье. Наверное, оно ей больше не пригодится, раз на то пошло. Может быть, сейчас её отведут в пыточную камеру, а потом вынесут ногами вперед на брезентовых носилках и бросят в кучу мертвецов, точно таких же, как и те повстанцы, расстрелянные у них во дворе. И будет Гён Ран лежать как грязная тряпичная рвань, пока все трупы не закинут в общую могилу, пересыпав слои между ними хлоркой, жжеными газетами или чем там ещё.

Комната, в которую её приводит офицер Кавада, совсем не похожа на пыточную. В ней, как и в допросной, стоит стол, а за ним два стула. Кавада учтиво указывает ей на место напротив себя и снимает фуражку.

– Мы живём здесь уже сорок лет, – неторопливо и негромко начинает он, удобно расположившись на своём стуле и даже положив руки на стол, но, как и прежде, сцепив пальцы в замок. – С самого тысяча девятьсот пятого. Корея тридцать пять лет прожила под протекторатом, ни слова не говоря и не пытаясь сопротивляться. Но вот началась война на материке, в Европе, и здесь тоже стали появляться недовольные. Сначала просто противники режима, затем бунтари, а в последние годы и до партизан дело дошло. С чего бы это? Ведь жили же до этого, и никто ничего не говорил. Мне такой ход событий непонятен. Но что ещё более непонятно – это то, что люди стали поддерживать партизан. Прятать их, защищать, подкармливать. Неужели вся нация разом поняла, как прекрасно жить без протектората? И откуда это всё пошло? Неужели с европейцев пример берете?

– Вам конец, – зло глядя в глаза Каваде, говорит Гён Ран. – Вот почему вся нация вдруг поднялась.

Вопреки её ожиданиям, Кавада улыбается и кивает:

– Нам конец? – с интересом переспрашивает он, и в его тёмных красивых глазах зажигается знакомый огонек. – Это почему же?

– Потому что так и будет. Потому что убийства и варварство вам с рук не сойдут. Потому что вы не можете захватить весь мир. Вам даже то, что уже покорено, удержать не под силу.

Гён Ран знает, что за это придется расплатиться, но ей все равно. Не лучше ли умереть, будучи действительно виноватой, чем терпеть боль и унижения, так ничего и не натворив?

Кавада смотрит на неё с почти осязаемым любопытством, и Гён Ран замолкает, удивленная такой спокойной реакцией.

– Продолжайте, – кивает Кавада, учтиво улыбаясь и внимательно разглядывая её лицо.

– Вы и сами прекрасно всё знаете. В Европе война уже закончена.

– Здесь не Европа, – резонно замечает капитан.

– Всё одно. Скоро вашей армии придёт конец, и тогда уже не будет иметь значения, сколько лет вы топчете нашу землю.

– Откуда такие патриотичные лозунги?

Гён Ран молчит.

– Точно как ваша мать, – продолжает Кавада, наблюдая за её реакцией. – Она здесь уже несколько раз побывала.

«Неужели мать уже приводили сюда? – с тревогой думает Гён Ран. – Неужели такое бывало и раньше? Разве такое возможно?».

– До сего момента у нас не было оснований арестовывать её, подвергать пыткам и держать здесь дольше недели.

«С кем оставались дети? Кому из соседей пришлось принимать Ин Су и Мин Хо в своём доме?».

– Теперь, когда такой случай выдался, на дороге возникаете вы, и берёте всю вину на себя, хотя при этом очевидно, что вы – последняя, кто в чём-то замешан. Даже ваша младшая сестра знает больше.

«Не трогай детей, мразь».

– Если человек так хочет умереть, не наша забота убеждать его в том, что лучше остаться в живых. Вы хотели сюда попасть, мы не стали вам перечить. Но разве будет толк от допроса? Даже если я сниму ремень и стану сечь вас по рукам, пользы никакой не будет. В лучшем случае солжёте что-нибудь, наскоро придумаете и будете уверять, что это правда.

«Ну, попробуй, посмотрим, насколько ты прав».

– Если бы все корейцы были такими как вы, то мы не простояли бы здесь и двух лет. Но, увы, ваша сила дана не каждому. Хотя, я уверен, что вы сильны только до того момента, пока речь идёт о ваших младших родственниках. А что, если я скажу, что они остались одни?

«Почему одни? Разве я не приложила всех усилий для того, чтобы они были с матерью?».

– Попытаетесь сбежать? Что будете делать?

«Тот, с круглыми очками, говорил, что мать хотела меня навестить. Может и она угодила в эту крепость? Неужели она уже несколько дней в этих же стенах, а я ничего не знаю?»

– Ваша мать погибла.

Гён Ран молчит и смотрит на свои руки, сложенные на коленях. Глаза обжигает изнутри, горячая, жидкая и солёная боль рвётся наружу, но она стискивает зубы.

– Нет, её убили не мы, – отвечая на незаданный вопрос, говорит Кавада. – Это был несчастный случай. Таких в последнее время всё больше. Если бы мы хотели убить её, то сделали бы это ещё тогда, когда в вашем лесном домике были схвачены предатели.

Пальцы сводит от чрезмерного напряжения, но это всё, что она может себе позволить – сжать руки до ломоты в суставах. Руки – это всё, чего он не видит.

– Ваши младшие родственники остались с соседкой. С той, что живет за вашим задним двором. И мы не будем привлекать их к рассмотрению и допросу, хотя мальчик уже совсем взрослый.

– Чего вы хотите? – поднимая ненавидящие глаза, спрашивает Гён Ран.

– Перефразируя вопрос, уточню, что хотеть мне нечего, а вот вам кое-что нужно.

– И что же я должна сделать?

– Вернуться, общаться, разведывать и докладывать, – пулемётной очередью выстреливает Кавада, безотрывно глядя ей в глаза.

Гён Ран ухмыляется.

– Нет? – Он приподнимает густые брови. – Уверенны?

Ей даже ответить нечего – сам всё понял.

Да, она хочет, чтобы дети дожили до конца войны. Да, она хочет, чтобы они засыпали каждый день в своих постелях, ели по три раза в день и не боялись выходить на улицу. Да, это возможно, только если она вернётся домой и возьмёт хозяйство в свои руки. Но после войны дым рассеется, и селяне поймут, кто был доносчиком. Что тогда станет с Мин Хо и Ин Су?

Человеческое презрение – худшее из всех зол. Сродни жалости.

– Значит, я могу отослать вас с часовым прямо в камеру пыток?

Гён Ран встает с места и разглаживает халат. Либо он станет красным, либо её будут сечь голышом. Хорошо, если только сечь. Разговоры о Нанкине до сих пор звучат в её ушах, хотя прошло уже несколько лет.

Кавада тоже поднимается из-за стола, и Гён Ран ждёт, что он подойдёт к двери, но он приближается к ней, почти так же, как тогда, во дворе, перед расстрелом найденных повстанцев.

– Сколько дней ты не ела? – спрашивает он, и Гён Ран не может понять, шепчет он или говорит в полный голос. – Неделю? Пять дней? Странно, что ты до сих пор сохранила ясность ума.

Она даже не отстраняется, как и в первый раз, оставаясь на месте и чувствуя, как по телу расходится первая волна настоящего животного страха. Кажется, ей ясен приговор. Он с самого начала знал, что она не станет шпионить. Он знал, что её мать мертва, и дети нуждаются в опекуне. Он распорядился, чтобы для неё приготовили воду и дали чистую одежду. Проклятая японская чистоплотность. И дверь абсолютно глухая – ни окошка с решётками, ни глазка. И за всё время, что она здесь, в коридоре не прошёл ни один часовой.

– Что будет, если я откажусь? – Она снова идет напролом, испугавшись своей участи. – Что если не захочу?

– Ты умрёшь. Рано или поздно.

– У меня есть возможность остаться в живых?

Руки Кавады невесомо прикасаются к белому халату, очерчивая контур её груди. Гён Ран прижимается поясницей к столу, почти усаживаясь на деревянную доску, только бы оставаться подальше. Кавада ухмыляется.

– Больше никаких вопросов. Пока не поешь и не переоденешься, никаких вопросов.