Отбыв треть срока наказания, можно ходатайствовать о досрочном освобождении. Еще в период «ориентации» женщины начинали думать и гадать, как получше подготовиться к этому. То была искра надежды, какой-то просвет и вместе с тем коварная ловушка — одна из изощреннейших жестокостей американского тюремного режима. Мы помогали многим женщинам писать эти заявления, подсказывали им, что говорить чиновникам Бюро по досрочному освобождению. И удивительное дело — время от времени нашим «клиенткам» везло. Поневоле мы узнавали массу подробностей о подругах по несчастью. В большинстве это были бедные люди, не искушенные в юридических тонкостях. Около половины составляли пуэрториканки, недавно прибывшие в США и плохо владевшие английским, или же негритянки из глухих районов Юга, где они жили в полном бесправии. Я не встретила ни одной негритянки из южного штата, которая хотя бы один раз участвовала в выборах. Больше того, почти никто из них даже не знал, что по закону они имеют право голосовать. Казалось, сама мысль об участии в выборах страшила их.

Многих из них судили без сколько-нибудь квалифицированной защиты. Адвокаты назначались судом или же Обществом юридической помощи. На Фоли-сквер я не раз наблюдала подобные примеры. Обычно арестованным советовали признавать себя виновными и уповать на милосердие суда. Судья задавал всем стандартный вопрос: «Знали ли вы, что делаете?» — и выпытывал у обвиняемых, не обещал ли им кто-нибудь награду за совершение преступления. Все женщины энергично отрицали подобное предположение. Но дело не в этом ничего не значащем ритуале, а в закулисных подробностях взаимоотношений между обвиняемой и равнодушным, ни в чем не заинтересованным адвокатом. Обвиняемой говорилось, будто между защитником, судьей и прокурором существует следующая договоренность: чем дешевле обойдется государству ведение дела, тем более мягким будет решение. И в нью-йоркской тюрьме и в Олдерсоне я видела вновь прибывающих женщин, настолько ошеломленных свирепостью вынесенного им приговора, что они впадали в состояние шока, граничащего с умопомешательством.

Я не адвокат, но хорошо знаю, что суды очень часто применяют одновременно и законы штатов и федеральные законы и за одно и то же преступление дают двойные сроки. Преступление одно, а наказание получается «двойное». Помню одну заключенную, отсидевшую десять лет в какой-то тюрьме во Флориде, а затем направленную на «досиживание» в Олдерсон. У нее не было ни гроша, и ей помогала только какая-то сиделка из тюремной больницы. Я не берусь судить о справедливости каждого отдельного приговора, но полагаю, что апелляционные инстанции обязаны пересматривать многие дела. Бюро по досрочному освобождению этим не занимается. Спору нет, немало заключенных действительно виновны, хотя только единицы чистосердечно признаются в этом. Но вместе с тем я убеждена, что многие осужденные страдают незаслуженно, к ним не применялась ни презумпция невиновности, ни другие процессуальные льготы. Зачастую они становились жертвами полнейшего равнодушия судьи, помноженного на социальные и расовые предрассудки.

Большое возмущение вызывает то, что за одинаковые преступления выносятся самые различные наказания. Здесь царит сплошной хаос. Если у судьи болит живот или он садист по натуре, значит, подсудимому нет никакого спасения от его жестокости. В общем было от чего приходить в отчаяние. Одну заключенную, приговоренную к десяти годам, освободили, когда истекли две трети ее срока. Другую, обвиненную в таком же преступлении, осудили на тридцать лет, а ходатайствовать о досрочном освобождении разрешили лишь по истечении десяти лет. Иной раз общественное мнение может повлиять на срок заключения, что, видимо, и произошло в этих случаях. Трудно даже вообразить, насколько различными бывают наказания за подделку документов, кражу, торговлю наркотиками или спиртными напитками. Закон не предписывает единообразия наказаний, и это вызывает справедливое негодование жертв капризного и злобного судьи. Вдобавок осужденный, признавший себя виновным, не имеет права на апелляцию.

Бюро по досрочному освобождению, казалось бы, должно облегчать участь заключенных, но это отнюдь не так. Оно не анализирует ни условий, в которых выносился приговор, ни степени его справедливости. Чиновники этого бюро исходят из предпосылки, что заключенный виновен и поэтому должен исправиться или как-то реабилитировать себя, прежде чем претендовать на досрочное освобождение. Но такое освобождение не отменяет наказания и не дает свободы. Фактически заключенный отбывает остаток своего срока вне тюрьмы и под строгим надзором. В случае нового проступка чиновник, ведающий делом досрочно освобожденного, может без суда вернуть его в тюрьму. Такое решение не подлежит обжалованию. Все это похоже на игру в кошки-мышки, но только очень жестокую и изнурительную. Разбирательство дел в этом бюро всегда является источником мучительных волнений, больших надежд и горьких разочарований. Один или несколько работников бюро регулярно приезжали к нам. После долгих лет службы — в этом ведомстве они начисто утратили способность непредвзято относиться к делам, быть свободными от цинизма и равнодушия. Все они очерствели. Думается, что надо бы почаще менять этот персонал, пополнять его большим числом женщин. В первое время моей жизни в Олдерсоне по случаю всякого приезда представителей Бюро по досрочному освобождению над коттеджами поднимали национальные флаги. Впоследствии этот обычай отменили — вероятно, потому, что зрелище развевающихся флагов очень уж возбуждало заключенных.

Заявления следовало подавать за несколько месяцев вперед. В них указывался своего рода поручитель-советник, например какой-нибудь священник, бывший работодатель, местный политический деятель, но не адвокат. Требовалась и гарантия предстоящего трудоустройства. Вообще досрочное освобождение оговаривалось самыми строгими условиями; например, ограничивались маршруты и время возможных поездок, место жительства, посещение тех или иных мест, общение с людьми. Строжайше запрещалось встречаться с бывшими заключенными, исключая супругов. Иногда придирки доходили до крайности. Так, одну девушку вернули в Олдерсон за то, что она без разрешения вышла замуж.

Целые дни напролет заключенные ломали себе головы, как бы получше написать заявление, что сказать чиновникам бюро. Всем хотелось получше выглядеть. Кандидатам в «досрочницы» помогали причесываться, им одалживали свитеры, шарфы, красивые платочки. Разумеется, все они надевали свое лучшее платье. Каждое слово репетировалось и затверживалось наизусть. От доброжелательных советчиц не было отбоя, и постепенно эти несчастные преисполнялись оптимизма. Особенно много советов давали Клодия, Бетти и я. Даже надзирательницы и те направляли к нам женщин: поговорите, мол, с Клодией и Элизабет. Уж они-то все знают про эти дела! Мне пришлось сочинить столько документов — писем к адвокатам, к судьям и в Бюро по досрочному освобождению, — что я уже начала было опасаться, как бы меня не обвинили в незаконной юридической практике. От имени одной девушки я написала два трогательных письма — судье и пастору. В них говорилось о ее молодости, горячем желании исправиться и никогда больше не становиться на путь преступлений. К моему удивлению, и священник и судья обратились в бюро и добились ее досрочного освобождения. Но, к сожалению, она проштрафилась: незаконно прокатилась в другой штат, посидела там часок в таверне и… очень скоро вновь очутилась в Олдерсоне. Однако Джордж Рид, председатель Бюро по досрочному освобождению, в декабре 1957 года сообщил, что 85 процентов женщин, освобождаемых досрочно, ведут себя как полагается. У мужчин этот процент ниже.

Выйти досрочно на волю! Все мечтали об этом, но сколько тут было препятствий! В особенно трудном положении были признавшие себя виновными. Учитывалось их поведение в тюрьме, отношение к труду, запрашивалось мнение администрации. Потом наступал долгий период ожидания — работники бюро возвращались в Вашингтон, где решения принимались якобы «коллективно». В случае отказа в тюрьму поступал формуляр с пометкой: «Ходатайство отклонить». Никакой мотивировки не указывалось, и это доводило заключенных прямо-таки до бешенства. Следовал период отчаяния, истерии, ожесточения и злобы. Все хорошее, что созрело в душах заключенных, шло насмарку. Женщины переставали ходить в церковь, заявляя, что пользы от этого все равно нет. Охваченные мрачной апатией, они надолго замыкались в себе.

Мы не понимали, почему одних освобождали, а других оставляли в заключении. Возможно, здесь играли роль какие-то особые критерии, но нам казалось, что во всем этом царят случай и произвол. Когда тюрьма переполнялась, освобождали побольше. Не было никакого смысла оставлять в Олдерсоне молоденьких девушек или матерей семейств, особенно если они были осуждены впервые и за незначительные преступления. Ведь во время предварительного заключения и тем более в тюрьме с ними обращались настолько сурово, что они вряд ли рискнули бы снова нарушить закон или условия досрочного освобождения, если, конечно, тюрьма уже не разложила их морально. Но длительное заключение неизбежно их развращало.

Было много разговоров о том, почему одним удается выбраться на волю, а другим нет. Преобладало мнение, что здесь играют роль политические соображения. Сплошь и рядом Бюро по досрочному освобождению проявляло трусливый и бессердечный бюрократизм, особенно когда дело шло об известных заключенных. В 1958 году было отклонено около 68 процентов заявлений о досрочном освобождении, поданных во всех федеральных тюрьмах США; 17 процентов освобожденных досрочно и вновь водворенных в тюрьмы провинились в несоблюдении всяких мелких формальностей, а 25 процентов были арестованы за новые преступления. А ведь не исключено, что именно получившие отказ вели бы себя на свободе лучше, чем эти 25 процентов рецидивистов, чьи новые преступления и вторичное заключение дали бульварной прессе, падкой до сенсаций, повод дискредитировать всю систему досрочного освобождения.

Вопрос о рецидивизме, или повторных преступлениях, куда важнее проблемы досрочного освобождения. Какой это вызов всей американской пенитенциарной системе, претендующей на исправительные и воспитательные функции, если свыше 66 процентов заключенных в тюрьмы мужчин и женщин — рецидивисты! Все начинается в ту самую минуту, когда, отбыв первое наказание, человек выходит из тюремных ворот. Ведь у него словно клеймо на лбу! Приспособиться к нормальной жизни очень трудно, а особенно тому, кто отсидел длительный срок. Я знала женщин, которые боялись просить о досрочном освобождении и с ужасом дожидались дня выхода на волю. Пока они сидели в тюрьме, мужья разводились с ними, семьи отрекались от них, дети вырастали где-то на стороне. Выходя из тюрьмы, они как бы воскресали из мертвых, но это были уже безвестные и никому не нужные люди.

Женщина, освобожденная из тюрьмы, на первых порах нуждается в помощи, особенно материальной, чтобы как-то начать новую жизнь. Но выходившим на волю выдавали только деньги на проезд и еще несколько долларов на самые необходимые расходы. Этого хватало очень ненадолго. А если освобождаемые располагали собственными средствами, как, например, мы, то дядя Сэм не давал им ни одного цента. Разве удивительно поэтому, что многие бывшие заключенные возвращаются в уголовную среду и начинают прежний образ жизни. У них просто нет другого выбора. Если бы им позволили поселиться в незнакомом городе, помогли подыскать работу и приличное жилище, дали возможность приобрести новых друзей, то их реабилитация не была бы пустой фразой. А в действительности бывших заключенных травят и полиция и ФБР. Если где-то совершается преступление, на них в первую очередь устраивают облавы. Предприниматели, узнав об их прошлом, тут же выгоняют их. А бывает и так: Бюро по досрочному освобождению помогает выпущенному на волю заключенному устроиться на работу, а ФБР вслед за этим добивается его увольнения. Помощь бывшим арестантам со стороны полиции или детективов существует только в воображении сценаристов радио и телевидения, которые плохо разбираются в этих делах. И получается, что человеку, вышедшему из тюрьмы, крайне трудно, вернее, невозможно открыть новую страницу жизни и добиться успеха. Вот в чем причина огромного количества рецидивов. Однажды при мне надзирательница спросила молодую заключенную: «Вы совершили бы это преступление снова?» Та ответила: «Да, если бы мои дети снова стали голодать!»

Осужденным по закону Смита досрочное освобождение не полагалось, хотя кое-кто и просил о нем. Бетти и я убедили Клодию подать заявление, сославшись на плохое здоровье. Но это оказалось бесполезным. Как политзаключенная, она доказывала свою невиновность, отстаивала свои конституционные права, требовала освобождения и оправдания. В ее заявлении не было обычных покаяний и обещаний «исправиться». Как и следовало ожидать, ей отказали.

Понятно, что среди обитателей Олдерсона находилось немало и матерых преступниц. Для них просьба о «досрочке» была своего рода тактическим шагом к возвращению в ряды «своих». О другом образе жизни они и думать не хотели. Всякий, кто не принадлежал к их узкому кругу, считался чужаком, не заслуживающим доверия. Они презирали труд и к рабочим относились свысока. Преступление было их ремеслом. Сидя в тюрьме, эти женщины строили всяческие планы, как бы потом поскорее разбогатеть, зажить легкой и приятной жизнью, мечтали об автомобилях, мехах и драгоценностях, о роскошных отелях, зимних поездках в теплые края и т. д. Было у нас несколько умных и самоуверенных преступниц «великосветского» пошиба. Их претензии были ничуть не ниже, чем у самых «респектабельных» леди вроде жен банкиров, бизнесменов и прочих сильных мира сего. И вкусы у них были соответствующие.

Некоторые заключенные слыли «акулами» бандитского мира. У них были отличные адвокаты, политические связи. Из тюрьмы их увозили мужья или поклонники. За несколько дней до освобождения они прикатывали на шикарных автомобилях, и, гнушаясь дешевыми гостиницами Олдерсона, останавливались в расположенном поблизости курортном городке Уайт-Салфер-Спрингс, где в ожидании своих дам жили в отеле «Зеленый шиповник». Одна из этих птиц с гордостью говорила, что Аль-Капоне — ее дядя, другая хвасталась, что когда-то за ней ухаживал Лакки Лучиано. Была среди них, конечно, и всякая мелюзга, третьестепенные помощницы крупных гангстеров; они за солидное вознаграждение добровольно принимали на себя всю вину и садились в тюрьму вместо своих шефов. Довольно быстро я обнаружила, что говорить с ними о неправильности их жизни значит попусту терять время. Они выражали взгляды среды, вскормившей их, и знали лишь один, главный девиз: «Всегда выходить сухим из воды». Хоть они и бахвалились «крупными делами», но в тюрьме, как правило, были тише воды, ниже травы. Другие отличались великодушием, щедро делились своим добром. Особенно запомнилась мне одна женщина с Юга, которая под видом коктейль-холлов содержала несколько публичных домов. Помогая бедным заключенным, она никогда не забывала о бизнесе. «Выйдем на волю, девочки, — приезжайте ко мне. Каждой найду по богачу!» — частенько говаривала она.