Когда-то один мудрец сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Он действительно был очень мудрым человеком, потому что подразумевал под этим не то, что мы должны поменьше мыться, как предполагают некоторые дурни из ирландского паба, а то, что времена меняются и одна и та же совокупность обстоятельств никогда не повторяется. Вы уже не тот человек, каким были вчера; я тоже.

Но возможно, этот старый грек был вовсе не таким мудрым, каким себя воображал. Возможно, нельзя войти в одну и ту же реку даже единожды; и вчера вы были совершенно не тем человеком, каким были вчера.

По вечерам в пятницу ирландский паб суетлив, словно муж, когда жена вернулась домой пораньше. Когда появились мы с О'Нилом, окрестные жители уже вовсю пьянствовали с парнями из университета, который находится дальше по улице, и производили, как они сами любят выражаться, радостный шум. Вообще-то говоря, было так людно, что Хеннесси, партнер О'Догерти, тоже встал за стойку, и даже при этом они еле успевали справляться с заказами. В задней комнате находилось еще около дюжины парней, они наблюдали за игрой в бильярд и подбадривали игроков или молчали, в зависимости от того, как шли дела. О'Нил выразил желание присоединиться, положив на край стола четвертак, и пообещал позвать меня играть, когда до него дойдет очередь. Взглянув на монеты, выстроившиеся на перилах, словно дети, ожидающие причастия, я понял, что, пока я возьму в руки кий, придется ждать долго и уныло, так что я вернулся к бару.

Сэм О'Догерти был человеком мудрым — он приберег для меня табурет, и не успел я озвучить заказ, как он поставил передо мной пинту «Гиннесса». О'Догерти знал, как себя вести, а также знал своих клиентов. Вежливо кивнув человеку, сидевшему справа, которого я видел в первый раз, я занялся пенистым напитком.

Хеннесси являл противоположность своему партнеру. О'Догерти был низеньким, смуглым, с грудью как бочка, а Хеннесси — высоким, белолицым и суровым — один из этих «рыжеволосых» из Северной Ирландии. Глядя на его длинное, одутловатое, унылое лицо, казалось, что он вот-вот заплачет, но на самом деле до слез никогда не доходило. Плечи его были сутулыми, так как из-за своего роста ему приходилось нагибаться, чтобы общаться с обыкновенными людьми. Хеннесси улыбнулся мне, то есть уголки его рта приподнялись от подбородка, приняв почти горизонтальное положение. В ответ я поднял кружку.

Но не успел я сделать первый, отдающий горечью глоток, как услышал жалобы дока Муни с дальней стороны овальной стойки. В самих по себе жалобах не было ничего странного — это его хобби. Но причина его нытья немного выходила за рамки обычного.

— Кто из вас, бездельников, — кричал он, — стащил мою челюсть?!

Дэнни Мэлони, сидевший через два табурета от дока, уставился на него:

— Кто мог стащить ее, ты, тупица, если ты по-прежнему ею хлопаешь!

Док враждебно покосился на него:

— Я говорю не о своей собственной челюсти, ты, деревенщина; ты бы это понял, если бы пошевелил своими куриными мозгами; я говорю о челюсти, которую мы держим на медицинском факультете как наглядное пособие. Сегодня, уходя, я положил ее в карман.

— Ах, — сказал Дэнни, печально качая головой, — не хотелось бы мне оказаться на месте твоей жены, когда она выворачивает твои карманы перед стиркой. Да, патологоанатом не должен брать работу на дом.

Вдоль стойки бара пробежала волна смеха. Должен признаться, что я и сам улыбнулся, хотя обычно придерживаюсь твердого правила: не поощрять остроты Дэнни Мэлони.

Док потемнел лицом и постучал негнущимся пальцем по стойке:

— Я положил ее вот сюда, а теперь она исчезла. Кто-то взял ее.

— Вы же не хотели оставить ее в качестве чаевых, а, док? — спросил я, входя во вкус.

Док бросил на меня взгляд, полный укора, будто желая сказать: «Et tu, Mickey?»

— Мне кажется, это будет зависеть от того, сколько в челюсти зубов, — заговорил Сэм О'Догерти, и его глаза блеснули. — Если ее положить под подушку, можно вытянуть немного деньжат из эльфов и гномов.

Хеннесси только покачал головой, словно удивляясь глупой болтовне смертных.

— Ну и кому придет в голову красть эту штуку? — пробасил он.

— Самсону, — предположил Дэнни. — Вы не видели поблизости филистимлян? — Дэнни — человек не чуждый религии, и ему на ум, естественно, пришел пример из Библии.

Док, который сам немного знал Писание, перегнулся через несчастного человека, сидевшего между ним и Дэнни и вынужденного вследствие этого слушать спор обоими ушами, и сладким голосом произнес:

— Ну, мы же говорим не о твоей челюсти.

— Слишком много пены, — сказал человек, сидящий между ними.

Дэнни и док отшатнулись, озадаченные неожиданной репликой. Сэм так и подскочил:

— Слишком много пены, говоришь? Я, знаешь ли, отмеряю честно, а тот, кто говорит, что это не так, — лжец.

Человек несколько раз моргнул:

— Что? А. — Он взглянул на толстенную стеклянную кружку, стоящую перед ним. — Нет-нет, я не имел в виду ваше прекрасное пиво. Я отвечал на вопрос этого джентльмена относительно его челюсти. Я имел в виду квантовую пену.

Хеннесси поскреб подбородок:

— Квантовая пена, а? Это ты об австралийском пиве, что ли?

— Нет. Это отсутствие времени, которое существовало до Большого Взрыва. Мы называем его квантовой пеной.

О'Догерти налил новую кружку и демонстративно поставил ее перед человеком:

— Ставлю хорошую пинту, чтобы услышать, какая связь может существовать между Большим Взрывом и челюстью дока Муни.

— Это не моя челюсть, — снова запротестовал док, но никто не обратил на него внимания.

— Собственно говоря, — произнес человек, — не с челюстью, а с исчезновениемчелюсти. — Казалось, он сомневается, говорить или нет, и ему немного грустно. Ему удалось на минуту развеселить даже Хеннесси. Затем он вздохнул и поднял кружку. — Дело вот в чем, — сказал он.

— Меня зовут Оуэн Фицхью. Я физик, работаю в университете, но моим хобби всегда были странности Вселенной. Квирки и кварки, как выразился один из моих коллег… Один из этих капризов заключается в том, что я называю «призрачные воспоминания» и «беспричинные предметы». Нетомистские события, если хотите знать точный философский термин. Случалось ли вам тщетно искать, подобно вашему другу сегодня, предмет, который, как вы твердо помните, вы положили на некое место? Или, наоборот, обнаруживать вещицы, происхождение которых вы не можете объяснить? Или вспоминать чужие телефонные номера и встречи, которые вам никто не назначал?

— Однажды я нашла на своей цепочке ключ, — сказала Мора Лафферти, — которого я не помнила и который не подходил ни к одному моему замку. Я до сих пор не могу понять, откуда он взялся.

— А у меня как-то раз было свидание с Брайди Линч, — вспомнил Дэнни, — но, когда я пришел к ней, она сказала, что не помнит, чтобы приглашала меня.

Док злорадно ухмыльнулся:

— Ну уж в этом нет ничего загадочного.

Фицхью кивнул:

— Это обычно небольшие предметы или обрывки информации, эти мои аномалии. Как правило, если мы их вообще замечаем, то относим на счет провалов в памяти, но я по природе склонен к противоречиям. Я подумал: а что, если это не мы, а Вселенная иногда что-то забывает?

Дэнни и док с двух сторон уперлись в несчастного скептическими взглядами. Дэнни, я думаю, верит в Непогрешимую Память Господа; док мыслит с точки зрения предсказуемости законов природы. Так что в этом их мнения сходились. Сэм поправил фартук и с интересом поднял голову:

— Это что значит?

— Развитие истории может пойти разными путями, — сказал Фицхью.

Сэм кивнул:

— Да, это верно.

Но Дэнни поскреб в затылке:

— Если и так, то я никогда не подцеплял ничего подобного.

Док снова перегнулся через злополучного физика:

— Он сказал «разные», а не «заразные».

Фицхью взглянул на Дэнни.

— Мне следовало сказать, что история — это цепь причин и следствий, — объяснил он. — Одно событие ведет к другому, затем к дальнейшим событиям. Часто великие события зависят от мелких случайностей.

Уилсон Картрайт, профессор истории из университета, заговорил из кабины позади Фицхью:

— Это истинная правда. В тысяча восемьсот шестьдесят втором году курьер конфедератов потерял копию диспозиции войск Ли. Два фуражира-северянина нашли ее, и Мак-Клеллану удалось — с трудом — выиграть битву при Антиетаме, что дало возможность Линкольну издать «Прокламацию об освобождении». А когда новость о «Прокламации» достигла Англии, кабинет министров отказался вступать в войну на стороне Конфедерации. Вследствие чего… — он поднял кружку, приветствуя бар, — мой прапрадед стал свободным человеком.

Хеннесси кивнул:

— Па точно так же встретил ма. Еще одна маленькая случайность — хотя результат был не таким важным, как война и освобождение. Он был в бегах. Это случилось в Тревожные годы, когда Большой Парень и Длинный Парень сцепились — чтоб им обоим пусто было, — а па, он оказался не на той стороне. О'Догерти, ты знаешь, о чем я говорю, и про это было немало сказано. Па отправился к Уотерфордским холмам и, оказавшись на распутье, бросил монетку. Шиллинг велел ему идти на Баллинахинч, где моя бабка тогда содержала паб, а ма обслуживала посетителей. Ну, па был не таким человеком, чтобы пройти мимо паба и не пропустить глоток, так что он остановился, и… — Длинное одутловатое лицо Хеннесси сильно покраснело. — И я появился. Если бы шиллинг упал не той стороной, ему была бы крышка, потому что его враги ждали на другой дороге. А так случилось одно, затем другое… — И он указал своим отвисшим подбородком на фотографию, висящую на противоположной стене, изображавшую молодых Хеннесси и О'Догерти в черном с белым, с величественными строгими лицами, со сложенными на груди руками и скрещенными ногами, стоящими бок о бок перед только что открывшимся ирландским пабом.

Док Муни поднял свою кружку:

— Я всегда считал тебя каким-то неправдоподобным, Хеннесси.

— Но в этом и суть, — вмешался Фицхью. — Все неправдоподобно… и поэтому уязвимо.

— «Уязвимо», — повторил Сэм, — любопытное слово.

— Уязвимо, — утвердительно кивнул Фицхью. — Малейший толчок — и… понимаете ли, в квантовой пене могут происходить внезапные спонтанные нарушения порядка. Это создает в континууме «волны вероятности», которые распространяются дальше по временному потоку, создавая новое прошлое. Старое прошлое стирается. Его уже не будет ни ныне, ни присно, ни во веки веков.

Сэм слегка нахмурился, услышав измененную цитату, но Дэнни Мэлони просветлел, а это обычно бывало дурным знаком.

— Вы хотите сказать… — начал он. — Вы хотите сказать, что все эти кости динозавров и тому подобное могли попасть в землю всего-навсего каких-то несколько тысяч лет назад?

Фицхью моргнул, и лицо его приняло задумчивое выражение.

— Разумеется, это вероятно, — медленно произнес он. — Да. Предположим, что эволюция в один прекрасный момент пошла по иному пути, — возможно, эти странные существа из Берджесских сланцев, о которых я читал, победили наших предков, и спустя некоторое время, шестьдесят миллионов лет назад, непонятные создания расхаживали по Земле — создания, не имевшие ничего общего с человеком. Затем в пене лопается какой-то пузырь, и по временной реке бежит вероятностная волна — и вот уже динозавры оставляют свои кости в грязи вместо существ, которым нет названия. Так что да, в каком-то смысле это новое прошлое могло быть создано несколько тысяч лет назад, но, с другой стороны, после того как оно было заложено, оно всегда было там.

Дэнни поджал губы, но я думаю, что, задавая вопрос, он не имел в виду другую эволюцию. Тем временем вокруг овальной стойки побежала волна — сидящие глубокомысленно закивали, что указывало на растущее непонимание. Фицхью заметил это и сказал:

— Возможно, рисунок объяснит вам.

Он взял салфетку и немедленно принялся чертить на ней. Сидя у дальнего конца, я не видел, что он рисует, и Хеннесси, заметив мое раздражение, знаком пригласил меня зайти внутрь «священного овала».

— Вот держи, — сказал он, протягивая мне фартук бармена. — Сегодня много народу, и помощь нам не помешает.

И он отошел к переднему краю, чтобы утолить смертельную жажду сидевших там.

Повязав фартук, я подоспел как раз вовремя, чтобы услышать слова Фицхью:

— Таков был континуум в начальном состоянии. Взглянув на салфетку, я увидел следующее:

А-› В-› С

— Затем в результате некоего квантового возмущения событие «А» заменяется событием «А*». Случайный хронон — квант времени, — вылетевший из пены, бьет, как бильярдный шар. — Он обернулся к доктору Картрайту, который покинул свою кабину и стоял рядом. — Предположим, что ваш конфедератский курьер, Уилсон, не роняет свой пакет. — Он снова взялся за салфетку.

А*-› В-› С-› D

Толстый историк задумчиво посмотрел и кивнул. Мора Лафферти, которая тоже присоединилась к небольшой группе у дальнего конца стойки, перегнулась через плечо рассказчика:

— А зачем вы добавили «D»?

— О, но ведь время не останавливается только потому, что произошла небольшая переделка, — объяснил Фицхью. — Возникает… назовем ее «головной волной» Большого Взрыва, которая проходит через ничто и оставляет за собой время. Но за ней следует «головная волна» новой версии событий, изменяя все изначальные последствия события «А». Когда фронт волны достигает «В», событие «В» «перестает происходить». Вместо него происходит нечто иное — назовем его «G».

A*-› B G C-› D-› Е

— А почему «G»? — спросил Дэнни, нахмурившись над рисунком. — Почему не назвать его «В»?

— Не важно, как он его назовет, ты, дуралей! — проворчал док Муни.

Фицхью поморщился:

— Вообще-то это важно. Я не хочу этим сказать, что «В» происходит по-другому, потому что оно может вообще не произойти.

Картрайт покачал головой:

— Верно. Если бы Макклеллан не перехватил приказы Ли, это не изменило бы исход битвы при Антиетаме. Не было бы никакой битвы при Антиетаме. Макклеллан атаковал там только потому, что у него были бумаги Ли. Без них произошло бы другое сражение в другое время, в другом месте.

Я почесал в затылке:

— Так почему же вы не поменяли «С», «D» и «G»?

— Потому что фронт волны еще не добрался до них. — Фицхью склонился над салфеткой. — Вот это происходит в следующий квант времени, в следующую парасекунду.

А *-› B G-› C Н-› D I — › Е- › F

Вы можете заметить, что первоначальная цепь причин и следствий по-прежнему продолжается и событие «Е» привело к событию «F». Но новая цепь догоняет ее. Волны изменений движутся с большей скоростью, чем секунда в секунду, — подобно тому как вода течет быстрее по прокопанному каналу, чем по нетронутой земле, — но, чтобы с толком рассуждать об этом, вам нужно использовать понятие о двух различных временах. В конце концов измененная волна догоняет начальную, сливается с этой волной, начавшейся после Большого Взрыва, и перестройка закончена.

Он в последний раз взялся за салфетку.

А *-› B G-› C Н-› D I-› E J — › F K-› L

— Изменяются даже наши воспоминания, — продолжал он. — Небольшое колебание и… кто знает? Мы могли бы сидеть здесь и обсуждать победу Ли.

— Вы — возможно, — сухо заметил Картрайт. Док Муни потер подбородок и нахмурился.

— На мой взгляд, здесь есть некоторая проблема, — сказал он. Он говорил со смешком, словно подозревая, что ему морочат голову. — Если наши воспоминания изменяются, то откуда нам вообще знать, что прошлое было иным?

По лицу Фицхью снова пробежала тень.

— Вообще-то… мы не можем этого знать.

Док Муни хлопнул себя по лбу:

— Так вот что, значит, я старый дурак. Я начал класть челюсть в карман пиджака, а потом отложил ее на стол. — В глазах его сверкнул вызов. — И все это время она лежала там, в лаборатории, — продолжал он.

Фицхью кивнул, в рыбьих глазах его застыло мрачное выражение.

— Да. Хотя, возможно, и не «все время». Если в тот момент, когда вы положили кость на стойку, измененная волна догнала первую, на мгновение у вас образовалось два противоречащих друг другу воспоминания. Фрагмент начального воспоминания мог сохраниться, и вы сидели здесь после события «L», вспоминая о «F», вместо «L». У французов для этого существует выражение… — Он щелкнул пальцами, пытаясь вспомнить.

— Merde? — с невинным видом предложил док.

— Deja vu? — спросила Мора. Фицхью покачал головой:

— Нет. Deja vu — это когда вторая волна не влияет на вашу жизнь и вместо остатков воспоминания вы в какое-то мгновение вспоминаете, что видели одну и ту же вещь дважды. — Он оглядел каждого из нас, и мне показалось, что в глазах его мелькнуло неизмеримое одиночество. — Вот почему эти призрачные воспоминания всегда касаются мелочей. — Пожав плечами, он уставился в угол. — А может, это просто игра воображения. Кто знает?

Сэм взял полупустую кружку Фицхью и покачал ее. Пристально взглянул на физика.

— Но не всегда? — произнес он с вопросительной интонацией.

Фицхью покачал головой и указал на кружку:

— Еще, пожалуйста.

— Возможно, — сказал Сэм, — вам лучше помогут излияния, чем вливания.

— Что это значит? — спросил Дэнни.

— Тише, — ответил док.

Кто-то поставил на музыкальном автомате «The Reconciliation Reel», и Фицхью заморгал, когда дикий визг свистков и скрипок наполнил зал. Несколько старожилов закричали: «Хей!» — и начали хлопать.

— Вы подумаете, что я дурак, что я запутался. Сэм пожал плечами:

— Ну и что, если даже и подумаем?

— Конечно, ничего, — вмешался док Муни, — мы все здесь считаем Дэнни запутавшимся дураком, но это не мешает мне время от времени ставить ему пиво.

Дэнни, который мог соображать довольно быстро, когда речь шла о его выгоде, просигналил мне кружкой и сказал:

— Ты его слышал.

Да, не часто доку случается попасть в собственные сети, но у него хватило такта отнестись к этому с юмором. Пока я наполнял кружку Дэнни, Фицхью разглядывал что-то в своей душе.

— Видите ли, — в конце концов начал Фицхью, — мозг сохраняет воспоминания в виде голограмм и ассоциаций. Поскольку воспоминание представляет собой голограмму, человек может восстановить целое по сохранившемуся фрагменту, а поскольку они хранятся в ассоциативном порядке, одно восстановленное воспоминание может привести к другим. Эти обрывки переписанных воспоминаний встроены в наш мозг, словно гены ДНК, нанизанные на цепочку; возможно, это и объясняет рассказы о «прошлой жизни», синдром ложной памяти, необъяснимое отвращение к чему-либо, или изменения личности… или… — Он снова смолк и задрожал. — О боже, что я наделал?

— Что-то, — предположил О'Догерти, — о чем необходимо рассказать кому-то.

— Таким, как вы? Сэм не обиделся.

— Таким, как мы, — согласился он, — или таким, как отец Макдевитт.

Фицхью склонил голову. В глазах его были страх, и печаль, и отчаяние. Я попытался предположить, что за странное признание он собирается нам сделать, ведь мы не можем ни наказать его, ни простить. Мора положила руку ему на локоть и подбодрила:

— Продолжайте.

Картрайт пробормотал что-то поощрительное, а у Дэнни, слава богу, хватило мозгов помолчать.

Наконец Фицхью судорожно втянул в себя воздух и выпустил его через сжатые губы.

— Человек не отвечает за то, чего никогда не происходило, не так ли?

Сэм пожал плечами:

— В любом случае ответственность — редкая вещь, это как незаконный ребенок, от нее можно отказаться.

— Все началось со сна, — произнес Фицхью.

— Такие вещи часто начинаются во сне. И заканчиваются так же.

— Я не женат, — начал Фицхью. — И никогда не был. Время от времени у меня были женщины, и мы вполне неплохо ладили, но ни с одной я не создал семьи. Жениться всегда было слишком рано, пока не стало слишком поздно.

— Никогда не поздно, — заметил О'Догерти, — если попадается та самая женщина.

Фицхью слабо улыбнулся:

— В этом-то и вся проблема, видите ли. Возможно, когда-то мне и встречалась та самая женщина, но… — На лице его снова появилось меланхолическое выражение, и он сделал медленный, протяжный вдох. — Я живу один в доме через квартал отсюда, недалеко от Тринадцатой улицы. Он великоват для меня, и соседство там не самое лучшее, но цена была подходящей, и мне нравится слоняться по комнатам. Там есть гостиная, столовая и кухня, еще две спальни, в одной из них я устроил кабинет. Лестница из кухни ведет в незаконченный, неотделанный подвал.

С недавних пор мне снится один и тот же сон. Он всегда начинается одинаково. Я иду по своей кухне к черной лестнице и спускаюсь вниз, но попадаю не в свой подвал, а в совершенно другой дом. Прохожу по его пустым спальням, через кухню с раковиной, заваленной грязной посудой, с плитой, покрытой жирным налетом, и наконец оказываюсь в гостиной, обставленной удобной, но вышедшей из моды мебелью. В двух стенах проделаны окна, в углу — парадная дверь. Во всем доме пахнет пылью, чувствуется дух запустения, как будто я был знаком с этим местом, но давно покинул его, и часто, просыпаясь, я обнаруживаю, что плачу без причины.

— Это все ваше подсознание, — сказал док, — оно играет шутки с этим недостроенным подвалом.

Фицхью слегка мотнул головой:

— Я тоже сначала так подумал. Только… Ну, первые несколько снов на этом заканчивались. Просто безмолвная прогулка по пустому дому и чувство потери, словно эти заброшенные комнаты всегда были моими, но я забыл о них. Один раз, прежде чем проснуться, я подошел к входной двери и выглянул на улицу. Обычный квартал, но я никогда не видел этого места. Дом стоял на угловом участке, на пологом склоне. Движение небольшое. Если бы меня спросили, где это, я сказал бы, что это жилой район в небольшом городке, но вдали от главных артерий. Я много путешествую, езжу на конференции и тому подобное, но я никогда не видел этого города.

Он заглянул в свою кружку и принялся рассматривать эль, а мы ждали.

— В этом сне было нечто особенное. Он скорее был похож на воспоминание, чем на сон. Может, дело было в мойке с грязной посудой, а может, в старомодной мебели в гостиной. — Очередная странная улыбка. — Если это мир снов, то почему такой скучный и обыденный?

Я отошел от группы на срочный вызов с противоположной стороны бара; там кончилось пиво, и несколько студентов оказались под угрозой неминуемой дегидратации. Когда я вернулся к собеседникам, Фицхью отвечал на какой-то вопрос дока Муни:

— …так что чем больше я размышлял о нем и поражался ему, тем более реальным он для меня становился. Я вспоминал вещи, которых не было в самом сне. Мне казалось, что в раковине должны быть отдельные краны для горячей и холодной воды. И что наверху есть кабинет, комната для шитья и еще одна спальня. Так что видите, детали имели характервоспоминания. Как я могу помнить эти вещи, если они нереальны?

Док покосился на него неприязненно, как он это обычно делает. Мне кажется, он по-прежнему подозревал, что над ним хотят изощренно подшутить.

— Воображение может создавать такие же детальные картины, как и в воспоминаниях. В вашем сне есть пустые места, и вы сами начинаете заполнять их.

Фицхью кивнул:

— Именно такой ответ я и хочу получить. Если бы я только мог принять его.

— А что было дальше? — поторопил его Сэм. — Должно случиться нечто большее, чем то, о чем вы рассказали, чтобы вы впали в такую меланхолию.

Физик сделал глубокий вдох:

— Однажды вечером, когда я читал дома, я остро ощутил тишину. Я люблю одиночество и покой, но на какое-то мгновение мне показалось, что эта тишина неправильная, и я удивился: что он замышляет?

— Кто? — переспросил Дэнни. — Что это за он, который что-то замышляет?

Фицхью покачал головой:

— Тогда я этого не знал. Но, задав себе этот вопрос, я посмотрел на потолок, хотя там ничего нет, кроме небольшого чердака и кладовки. А затем я услышал женский голос.

— Женский, неужто? — спросил Сэм. — И что он говорил?

— Не знаю. Я не мог разобрать слова, только тон. Я знал, что женщина обращается ко мне, и, сам не понимаю почему, на душе у меня стало грустно и сердце заныло. Я никак не мог объяснить этого. Словно я жаждал услышать этот голос и одновременно боялся его. Понимаете, — продолжал он, — ассоциативные воспоминания означают, что одно возникшее воспоминание ведет к другим; и, после того как обнаружился фрагмент одной голограммы, у меня в памяти начали всплывать другие осколки. Мне стоило только закрыть глаза — и я оказывался в призрачном доме. С каждым разом он становился все реальнее и во мне росло убеждение, что когда-то я жил в нем, и жил не один. Голоса — их было два — становились отчетливее. Они часто звучали сердито, но не всегда. Однажды — неудобно даже говорить об этом — я услышал приглашение заняться любовью. А потом, в один прекрасный день, я увидел ее.

Он поднес кружку к губам, но пить не стал, а взглянул на темную зеркальную поверхность.

— Я расхаживал по гостиной, зачищал оконные рамы, перед тем как покрасить. Это было одно из тех механических занятий, которые позволяют отдаться своим мыслям. Так что я погрузился в себя, пока мне не стало казаться, что я нахожусь в кухне своего «второго дома», вытираю полотенцем посуду. Рядом со мной стояла высокая женщина с волосами песочного цвета и мыла тарелки в раковине. В ней было что-то мучительно знакомое, как в человеке, которого видел один раз в жизни. Возможно, я встречал ее на какой-то вечеринке в колледже, но не собрался с духом подойти и представиться — а может быть, и собрался. Я знал, что она злилась, потому что она швыряла мне тарелки молча, так агрессивно, как иногда это получается у женщин. У нее был изможденный вид женщины, которая когда-то была очень красива, но для которой красота со временем превратилась в нечто обыденное. Никакого макияжа. Волосы подстрижены коротко, наиболее «практично». Возможно, она винила в этом меня. Позднее я вспомнил ядовитые замечания. Она могла стать тем-то, могла выйти замуж за такого-то. Не знаю, почему она продолжала вставлять эти шпильки в наш разговор… — Он уныло улыбнулся. — Но в этот первый раз она повернулась ко мне и очень отчетливо произнесла: «Ты ни к чему не стремишься». Я был так поражен, что мгновенно очнулся от грез и снова оказался в своей собственной гостиной. — Он поморщился, поводил пальцем по запотевшей стенке кружки. — Один.

— Это вполне естественно, — сказал док Муни. — Если человек живет один, ему становится тоскливо и он воображает себе семейную жизнь, которой у него никогда не было.

Фицхью невесело рассмеялся:

— Тогда зачем воображать себе такую несчастливую жизнь?

— Потому что вы хотите убедить себя, что сделали правильный выбор.

— Значит, вы психиатр, а не патологоанатом?

Это было произнесено саркастическим тоном, и док сильно покраснел. Фицхью погрузился в глубокое раздумье и вперил взгляд в противоположную стену. Остальные, предполагая, что история подошла к невнятному концу, разошлись по своим делам: О'Догерти и я принялись наполнять стаканы, а остальные — опустошать их, и такое разделение труда привело к прекрасным результатам. Раз или два я оборачивался к Фицхью и, заметив его рассеянный взгляд, предположил, что сейчас он рассматривает какой-то воображаемый пейзаж. В уголках его глаз выступили слезы. Когда он поднял свою кружку и сделал мне знак, я переглянулся с Сэмом, и тот просигналил мне, чтобы я теперь наливал Фицхью безалкогольного пива. Думаю, что бедняга этого даже не заметил.

— У меня был сын, — сообщил он мне, когда я подавал ему новую кружку.

Никто не ответил: Док по причине уязвленной гордости, Дэнни потому, что я решительно мотнул головой в его сторону.

— Сын, правда? — ответил Сэм. — Да, конечно, это утешение для человека.

Фицхью скривился:

— Ленни был кем угодно, только не утешением. Мрачный, скрытный. Редко появлялся дома, даже к обеду. Лиза и в этом меня обвиняла.

— Значит, он был подростком.

Фицхью вздрогнул, и губы его изогнулись в страдальческой улыбке.

— Да, он был подростком. Это нормальное поведение для его возраста? Ради других родителей я надеюсь, что нет. Я помню вспышки раздражения, а раз или два я даже слышал эхо грязных слов, которые он произносил. Еще я помню полицейского, он стоял у входной двери, держа Ленни за локоть, и читал мне нотацию. — Он вздохнул. — Иногда мне хотелось, чтобы мы никогда не встречались, Лиза и я, или чтобы я женился на ком-нибудь другом и у меня были другие дети, чтобы, э-э… чтобы все вышло лучше, чем на самом деле.

— Тогда вам повезло, — заметил я, — что какой-то пузырек в пене уничтожил все это.

Фицхью был человеком немаленьким, не слишком мускулистым, но и не хрупким. Но он бросил на меня отчаянный взгляд, положил голову на руки и зарыдал. Мы с О'Догерти переглянулись, а Уилсон Картрайт сказал:

— Я знаю, где он живет. Я отвезу его домой.

Фицхью поднял голову:

— Иногда я вспоминаю другие вещи. Как мы с Лизой совещались за кухонным столом, планировали будущее, полные надежд. Маленького мальчика, который со смехом показывал мне лошадку, слепленную из глины. Поход в Аппалачи. Пожатия рук в кинотеатре. Мимолетные мгновения незатейливого счастья. Вся радость утекла куда-то, но когда-то… Когда-то радость была.

Грустная история — но кто из нас не знает друга или семьи, оказавшихся в подобной ситуации? Да, вино в чаше может превратиться в уксус. И все же кто может забыть, каким сладким оно было когда-то?

Сэм кивнул, вытирая стеклянный бокал:

— Теперь вы готовы рассказать нам?

Фицхью заворчал, словно его ударили. Он порыскал глазами по нашей маленькой группе и нашел меня.

— Это был не случайный пузырь, — ответил он, печально качая головой.

Я вздрогнул:

— Тогда как же…

— Я не знаю, какими исследованиями занималось мое «я» из снов. Я вспомнил достаточно мучительных отрывков, чтобы понять, что эти исследования лежали не в той области, что моя теперешняя работа. Но я помню один особенно яркий сон. Я сконструировал проектор хрононов.

Док Муни фыркнул, но Сэм только кивнул, словно он ожидал этих слов. Мора Лафферти наморщила лоб и спросила:

— Что такое «проектор хрононов»?

В голосе физика послышалось разочарование:

— Я не уверен. Некое устройство для возбуждения квантов времени, как мне кажется. В прошлом, разумеется. Впереди головной волны нет ничего — только пустота. Возможно, я хотел использовать его для того, чтобы предупреждать о торнадо и всяких катастрофах. Не знаю. Проектор был только прототипом, он мог испускать один хронон в некое место. Достаточно для того, чтобы создать рябь на поверхности пруда; недостаточно, чтобы закодировать сообщение. — Он опрокинул кружку, осушил ее и с силой стукнул о стойку. — Назовите его «кием», если хотите. Нечто, позволяющее посылать бильярдный шар в группу вчерашних хрононов, которые разлетятся наугад, рикошетом причин и следствий.

Вчера у меня не было занятий в университете, и я остался дома красить столовую. Я размышлял о переменчивом времени; моя рука была поднята. — Он поднял правую руку на уровень лица. — Должно быть, течение моих мыслей и моя поза каким-то образом согласовывались между собой, потому что в это мгновение я оказался стоящим в лаборатории перед неким огромным устройством и моя рука поворачивала переключатель, и я помню… Мы с Лизой поссорились из-за Ленни, и я помню… Я помню мысль о том, что если бы я послал хронон в тот момент времени, когда мы встретились с Лизой — в это время и место, — то смог бы создать возмущение в Море Дирака, смещение вероятностей, и… Всего этого никогда не было бы. Ничего. Ни душевной боли, ни брюзжания, ни мрачной злобы… — Он смолк.

Сэм подбодрил его:

— И…

— И я проснулся в чужом доме, в тишине, совсем один. — Он смотрел куда-то вдаль, и я не знаю, что он там видел.

Сэм положил руку ему на локоть:

— Тсс. Что бы ни принадлежало тебе, ты потерял это задолго до того, как повернул выключатель.

Фицхью схватил О'Догерти за руку и крепко стиснул ее:

— Но разве вы не понимаете? Я заодно потерял всякую надежду. Воспоминания о счастье, которое было до того; о пятилетнем мальчике с сияющими глазами, улыбка которого освещала комнату. Возможность того, что мы с Лизой могли бы справиться с этим. — Они с О'Догерти обменялись долгим взглядом. — Я обязан был предоставить ей эту возможность, верно? Я обязан был попытаться решить наши проблемы, а не избавляться от них, словно ничего этого никогда не было.

— Разумеется, — подтвердил Сэм, — в плохом всегда есть доля хорошего, и если ты избавляешься от первого, то теряешь и второе.

— У меня осталась только одна надежда, — сказал Фицхью.

— И какая же?

— Что Лиза — кем бы она ни была, на какой бы студенческой вечеринке, на каком бы занятии мы ни встретились — что в этом новом прошлом у нее была лучшая жизнь, чем та, которую я ей дал. Я цепляюсь за эту надежду крепко, как за щит, заслоняясь от своего преступления.

— Преступления? — переспросил Дэнни. — А в чем преступление?

Фицхью вытер глаза рукавом.

— Ленни. Он никогда не появлялся на свет. У него не было шанса вырасти из своего переходного возраста и стать лучше. Лиза где-то там. У Лизы есть… возможности. Но Ленни нет. Не было этого пятилетнего мальчика с блестящими глазами. И никогда не будет. Когда я изменил временной поток, я стер его. Я стер его жизнь: все надежды, и страхи, и ненависть, и радость… Все возможности, заключенные в нем. Разве это отличается от убийства?

Наступила продолжительная тишина.

Затем Фицхью оттолкнулся от стойки и не слишком твердо встал на ноги. Встревоженный профессор Картрайт подхватил его за локоть, чтобы он не упал. Фицхью оглядел нас:

— Но этого же не было, правда? Я не могу быть виноватым в том, чего никогда не было.

Первым заговорил Дэнни — медленно и с большей теплотой, чем я мог ожидать от него:

— А вы не можете построить еще один такой проектор хрононов, нацелить его обратно и исправить то, что сделали?..

Но он смолк, словно понял, каков будет ответ. Фицхью устремил на него взгляд, полный муки:

— Нет. История состоит из случайностей. Нет никаких шансов, что произвольное возмущение нового прошлого воссоздаст оригинал. Вы можете разбить группу шаров на бильярдном столе прицельным броском. Но вы не можете собрать их снова другим броском.

Картрайт проводил его до дверей, а остальные молча смотрели на уходящего.

— Бедняга, — сказала Мора, когда он скрылся. О'Догерти сильно постучал по кленовой стойке, словно проверяя ее на прочность.

— Все такое уязвимое, — произнес он, обращаясь преимущественно к себе самому. — Кто знает, может быть, сейчас на нас несется с ревом другая временная волна, могучее цунами, которое смоет нас всех?

В этот момент из задней комнаты вернулся О'Нил с раскрасневшимся лицом.

— Скорее Ирландия получит обратно Шесть графств, чем я доберусь до этого стола, — сказал он. — Пошли к дому, Мики.

— Я потом тебя догоню, — ответил я ему. — Сегодня много народу, и Сэму нужна помощь не меньше, чем мне — наличные.

О'Нил покачал головой:

— О'Догерти, тебе нужен партнер, это я тебе точно говорю.

Сэм пожал плечами и подал ему прощальный бокал темного «Гиннесса».

— Может быть, когда-нибудь, — сказал он.

Я взглянул на фотографию на стене, где О'Догерти стоял, сложив на груди руки и скрестив ноги перед своим новым пабом; и мне показалось, сам не знаю почему, что с этой фотографией что-то не в порядке, словно там не хватает чего-то важного.