Потом Джейми села на него, вставила его в себя, велела лечь на нее и принимала каждый из его резких ударов словно изысканную, интимную ласку. Ее душа едва не обуглилась от смущения, но все-таки он был очень и очень хорош.

Ей нравилось даже то, как после всего он тихонько смеялся, словно был очень, очень счастлив. Она положила голову ему на плечо, а он лениво гладил ее по спине. Еще ей нравилось, что он чувствовал себя победителем, когда занимался с ней любовью.

Она забыла сказать ему, как любит его руки. Поэтому схватила ту, которая ее гладила, поднесла к лицу, прижала к щеке, покрыла поцелуями. Потом ненадолго заснула.

Проснулась она от осторожных движений Доминика и шороха грубой ткани. Должно быть, не вылезая из-под нее, он подцепил ногой джинсы, потому что теперь они лежали на кровати, а он держал в руке мобильный телефон и набивал какой-то текст. Она сонно заморгала, а затем с интересом принялась разглядывать книги, заполнившие целую стену, ряд за рядом, в основном скромные белые книжки издательства «Галлимар», в мягкой обложке, классика прозы и поэзии. Она пошевелилась, пытаясь разобрать названия.

– Прости, – сказал он, когда увидел, что разбудил ее. – Я просто сообщил своим, что сегодня не приду.

Он положил телефон на книгу, лежавшую на ночном столике, и стал ласково гладить Джейми, явно занятый своими мыслями. Потом взял ее руку со своей груди, поцеловал в ладонь и вернул на прежнее место.

Мог ли он действительно ее любить? Как вообще такое возможно? Ведь она не красавица, а ее дела, более ценные, чем красота, скорее всего остались в прошлом. Теперь она только и делала, что брала у него все, что он мог ей дать.

А он вел себя так, как будто это было причиной его любви.

Иногда в ее мозгу что-то вспыхивало, и на мгновение она почти все понимала. Но тут же теряла нить.

– Ты можешь позволить себе такое? – спросила она. – Просто исчезнуть на полдня? – Еще не хватало, чтобы она, помимо всего прочего, стала помехой в его работе.

– Не регулярно, нет. Но я и не делаю это регулярно.

Значит, те другие женщины, которым он «не назначал свидания», ждали, когда у него закончится рабочий день. Она тихонько вздохнула, представив, как он делал свой шоколад, зная, что его ждет очередная красотка, и посмотрела на свою все еще слишком худую, веснушчатую руку, лежавшую на его скульптурной груди. Ох, что она вообще тут делает?

– Тебе нравятся ювелирные украшения? – неожиданно спросил он, и она вздрогнула.

– Нет.

Он поднял брови, удивившись такой резкой реакции.

– Отвращение?

– Я в принципе не люблю вещей, кроме некоторых особенных, которые мне преподносят разные люди. – Она вспомнила о маленьких сокровищах, сплетенных для нее бабушками в знак благодарности; о миниатюрной лодке-каноэ, вырезанной благодарным отцом… – она говорит не об этих!

Он долго и пристально глядел ей в глаза. Вздохнул. И ничего не сказал.

Она порозовела, слегка.

– Я не… собираю здесь сувениры.

– Сувениры… – мрачно буркнул он. Вот так, блаженства как не бывало. – То, что ты можешь положить в чемодан, когда уезжаешь?

Ее сердце больно заныло от острой тоски. Я не хочу уезжать. Я не хочу уезжать. Пожалуйста, не позволяй мне уезжать от тебя, молила она.

– Что ты собираешься делать, когда твои солнечные панели, так сказать, полностью зарядятся? – угрюмо спросил Доминик. – Как ты думаешь, сколько пройдет времени, прежде чем ты вернешься назад, чтобы снова подзарядиться? Или ты находишь себе каждый раз новое солнце?

Еще несколько минут назад она нежилась в его объятьях, и вот теперь это катастрофическое падение по спирали. В его голосе слышалось что-то злое, безобразное, и оно пыталось прорваться наружу. «Не бросай меня», – сказал он в ответ на ее признание в любви. Господи, не говори так.

Она смотрела на свою худую, усыпанную веснушками руку, бессильную, как ей казалось. Зрелище было жалкое, малопривлекательное. Она обхватила его еще крепче, и он уже еле дышал. А что, если самое плохое, что она могла ему сделать, это стать настолько сильной, чтобы уехать от него?

– Вообще-то я… я подумала, что, может быть, смогу делать что-то хорошее, не уезжая из Парижа, – осторожно прощупала она почву.

– Ох, черт побери. – Он вскочил с кровати так поспешно, что его часы оставили длинную царапину на ее спине, когда он выдернул из-под нее руку. Он подошел, голый, к окну, оперся локтем о раму и посмотрел на улицу.

У Джейми перехватило дыхание. Слезы жгли ей глаза. Думай. Думай. Непонятно, что происходит.

– Ты ведь… не женат, нет? – внезапно спросила она. Почему он просил ее не бросать его, а потом так испугался, что она может остаться?

Он же, услышав ее слова, дернулся. Словно ее вопрос прозвучал как пощечина, приводящая в чувство человека, теряющего сознание.

– Что? – Он с явным трудом повернул голову, посмотрел на нее и спросил, скривив рот: – Ты когда-нибудь встречалась с мужчиной, наделенным моралью и здравым смыслом?

Она тоже скривила губы в ответ:

– Мне кажется, сейчас я встречаюсь как раз с таким… Или я глубоко ошибаюсь?

– Ошибаешься. – Он опустил руку и повернулся к ней, прижавшись спиной к окну. – Ты глубоко ошибаешься.

Его слова больно ее ударили. Как ей показалось, ударили прямо в живот. О, не будь смешной, не сравнивай, ты знаешь, что такое удары в живот, одернула себя Джейми. Если бы Кэйд не нашла того замечательного хирурга, ты сейчас жила бы без селезенки.

– Ты хочешь сказать, что мне не следует встречаться с тобой?

– Не встречайся с мужчиной, обладающим моралью и здравым смыслом. Но я не женат, нет, Жем.

Он говорит правду, нечего и сомневаться. Кэйд непременно сообщила бы ей, будь он обременен семьей. Впрочем, сейчас ей не стоило говорить о том, что ее сестра наводила о нем справки.

– Ты спросил меня.

Он тряхнул головой; его лохматые волосы стали еще более растрепанными, после того как она их взъерошила.

– Я просто пытаюсь понять, как ты меня использовала. Ведь я никогда не говорил, что использую тебя.

Какое-то время они с ужасом глядели друг на друга. Доминик казался таким огромным, таким сердитым, даже опасным. Что могло его так испугать?

– Я не брошу тебя, – внезапно заявил он, и его слова прозвучали так сурово и так решительно, как будто он разрубил пень столетнего дуба.

Она нахмурила брови:

– Ну… я еще никогда не слышала, чтобы обещание женщине не бросить ее звучало такой угрозой.

Доминик долго молчал с угрюмым лицом, озадаченный.

– А я еще никогда не слышал ни от кого обещания не бросить меня. Возможно, я просто выбрал неправильную интонацию. – Он заставил себя выдержать ее испытующий взгляд. – Жем, ты пойми вот что. Я никогда не смогу тебя бросить, даже если и было бы надо. Так что это тебе надо будет уйти от меня. Ты должна сама это сделать.

Вру я все, с отчаянием подумал Доминик. Ведь он сам хотел, чтобы его слова звучали как предупреждение, но не получилось. Пожалуйста, Господи, позволь мне не дать ей уйти! Разве может он сам удержаться и не окружить ее самой нежной заботой?

Но ведь Господь знал, что долгое время его отец, между взрывами насилия, держал себя так, словно они были для него самыми драгоценными существами на всем белом свете. Но потом стал постоянно их бить, – так он избавлялся на свой лад от чувства вины. Доминик не хотел обижать Жем. Он знал, что не станет так делать. Он мог бы стать таким, как нужно ей. Но… его не оставляла мысль, что он должен предостеречь ее, объяснить ей открыто, с кем она имеет дело.

Она нахмурилась еще сильнее:

– Но я не хочу уходить от тебя.

Он прижался лбом к оконной раме, солнечный свет лился на его лицо. «Не хочу» – еще не означало, что она это не сделает.

Получалось, что она ничего ему не обещала.

Еще пару мгновений назад ему казалось, что он теряет сознание, когда она заговорила о том, что останется с ним. От полной неспособности поверить в это, от неистового, испуганного желания, чтобы так оно и было. Ему хотелось вцепиться в нее, держать ее так крепко, чтобы она не вырвалась. Ведь она ничего не понимала, эта женщина, которая была травмирована один раз, всего один раз, хоть и жестоко. Все равно это не в счет, потому что она не получала травм от близких людей, считавших, что любят ее.

– Но я не хочу висеть на тебе, как пиявка, – добавила она.

– Постой-ка, я ничего не понимаю. – Он говорил медленно, старательно подбирая слова. – Ты невероятно богатая, и все-таки в шестнадцатилетнем возрасте каждое лето работала в развивающихся странах по всяким там программам. А как только окончила университет, занялась реформой условий работы в тех странах. Три месяца назад какие-то подонки… – его голос дрогнул, – отмолотили тебя страшным образом, доказав этим, что твоя помощь людям еще не повод, чтобы они тебя любили. Два месяца ты выздоравливала, восстанавливала свою физическую форму, и теперь ты ходишь раз в неделю к врачу, а большинство людей, глядя на тебя, даже не догадываются о твоей травме. Но сколько времени тебе понадобится для восстановления эмоционального равновесия – неизвестно; тем не менее ты не даешь себе никаких поблажек. И ты уже обеспокоена тем, что ты повиснешь на мне словно пиявка, поскольку не обрела новой цели, не знаешь, чем тебе заняться? Правильно я все суммировал?

Она озадаченно смотрела на него, словно не совсем понимала его тона, однако…

– Кажется. Да. Ты ни в чем не ошибся, картина точная.

Он засмеялся каким-то сердитым смехом.

– Жем, в отличие от тебя я не беспокоюсь, что ты проведешь всю свою жизнь, как ты выразилась, пиявкой. Давай скажем так: даже если ты всю дальнейшую жизнь будешь сидеть в моем салоне и пить мой шоколад – ты все равно не будешь висеть на мне пиявкой. Не тот, видишь ли, случай… Ведь ты всю свою жизнь пыталась быть идеальным человеком, ты, сама того не подозревая, позволила мне почувствовать себя так, словно я и в самом деле… солнце. Ты и вообразить себе не можешь, что это такое для меня. – Он резко шагнул вперед и взял ее за руки, сжал их. – Жем. Я еще никогда за всю свою жизнь не был таким счастливым. Просто не догадывался, что такое возможно. А ты все твердишь, что не хочешь быть пиявкой, что тебе нужно найти себе какое-то достойное занятие… Я не сомневаюсь, что в твоей жизни будет много более интересных вещей, чем общение со мной, благодаря которому я чувствую себя солнцем. Но не говори мне о них. Пожалуйста, заткнись, черт побери!