Он приготовил для нее пирожное, покрытое шоколадными пластинками, похожими на панцирь броненосца или на чешую сказочного дракона. Лишь на самом верху в «броне» имелась прореха, верхние пластинки вокруг нее топорщились, образуя невыполнимую для любого другого кондитера шоколадную спираль и оставляя открытым глазок, поблескивающий мягкой, уязвимой начинкой. Он назвал новое пирожное «Le Ventre du Dragon» – «Чрево Дракона», и несколько критиков усмотрели в этом названии связь с огнедышащими драконами Толкина, а остальные приписывали вдохновение мифическому животному китайского Нового года, но восхищение было всеобщим.

Магали, прищурившись, оценила творение и, прекрасно понимая исходную идею творца, все-таки съела «Дракона». Вкус пролился умягчающим бальзамом на ее душу. Филипп догадался и сам, поскольку, игриво преувеличив свои чувства, она с диким смехом набросилась на него, оттесняя к кровати. Но лишь только она увлекла его туда и заметила, что он возбудился уже от одного ее прикосновения и с готовностью упал на покрывало, а сама она, оседлав его, стащила с него рубашку, смех Магали мгновенно затих. Взгляд ее стал вдруг очень серьезным. И она начала поглаживать его грудь и плечи с такой трогательной нежностью, словно впервые обнаружила что-то поистине драгоценное. У него захватило дух, все его существо исполнилось такой неукротимой силы и страсти, что воздуху в груди просто не осталось места.

Победно оседлав его на кровати, она приняла эротический облик воинственной амазонки. Филипп ничего не имел против. Еще бы! Но чем дольше она ласкала его, тем слабее становилась. Она словно таяла от его близости и вскоре настолько изнемогла, что уже не могла прямо сидеть и, припав к его груди, принялась покрывать все его тело поцелуями. Что ж… Он вполне мог понять, как могло беспокоить такого человека, как Магали, мгновенное нарастание уступчивой слабости, в то время как сам он наполнялся живительной силой, словно украденной у нее.

Нет, он не думал, будто ее обкрадывает. Хотя действительно чувствовал себя сильнее, невероятно сильным. Но он щедро отдавал ей обратно всю ту силу, которую черпал в ней. И всей своей жизнью он доказывал ей свою любовь, только она никак не могла понять его.

Ему пришлось перехватить инициативу, Магали слишком ослабела, уже не могла справиться с охватившим его мощным возбуждением и, почувствовав на своих бедрах его уверенные руки, полностью подчинилась ему.

– Сильнее, – прошептала она, уткнувшись носом в его шею, – я л…

Все его тело содрогнулось, а руки порывисто прижали ее к себе. Но она не договорила последних слов, заменила их поцелуями, которыми бурно покрывала его шею и плечи.

Черт с ним, он понял то, в чем она почти что ему призналась…. Это не могло быть ничем иным! Но оборванное признание все же не могло заменить откровения: «Я люблю тебя».

Всячески воспламеняя ее тело трепетными пальцами и поцелуями, приближая его к кульминации, он пытался заставить Магали произнести желанные слова, довериться ему и признаться. Но больше она не вымолвила ни слова.

«Просто вы слишком нетерпеливы», – однажды сказала ему тетушка Эша.

И это он-то нетерпелив? Целыми днями колдуя с невесомой сахарной пудрой ради того, чтобы подарить ей новые изысканные лакомства – символ и материальное воплощение своей любви к ней!

«Вам необходимо стать более чем убедительным, – посоветовала ему тетушка Эша. – Вы же не дали ей времени поверить в вашу надежность. Это займет всего несколько лет».

«Говорят, так бывает с глупыми малышами, они начинают плакать, едва мать покидает комнату, потому что не понимают, что, уходя, она продолжает любить их. У нас, по-моему, похожая проблема, – добавила Женевьева, у которой никогда не было своего ребенка, но тем не менее рассуждала она с полнейшей уверенностью. – Ну, правда, с точностью до наоборот. Магали долго думала, что любовь продолжает жить, когда сама она покидает комнату, но ей пришлось узнать, что в большинстве случаев это не так».

* * *

В первое воскресенье марта, когда после вечеринки по случаю дня рождения Осианы они гуляли по парным мостам за собором Нотр-Дам, Филипп опять начал свои раскопки. Он непреклонно стремился отрыть все ее тайны.

Магали подарила Осиане набор головных уборов: колпак ведьмы, корону принцессы, волшебный венок, пожарный шлем и шляпу пчеловода с лицевой сеткой. Должна же девочка осознать широту открывающегося перед ней выбора! Правда, пожарный шлем попал в этот набор почти случайно, но ей поздновато сообщили о дне рождения. Вечеринка вышла на славу. По крайней мере, гости сочли праздник удавшимся, и особый интерес вызвала Магали под боком Филиппа – ей оказали такое внимание, словно она была его наградой за звание лучшего мастера Франции.

Она испытала смутное возмущение – ей отвели роль завоеванной им награды! Она воспринимается всеми никак иначе, чем кукла под его покровительственным крылышком! – но не посмела выразить своего возмущения. В конце концов, конкурс на звание лучшего мастера Франции требует подготовки не менее напряженной, чем подготовка к Олимпийским играм, и Филипп не понаслышке знал, чего стоил выигрыш, поэтому, если он представлял, что ее достоинства равноценны такому титулу, подобное мнение трудно было бы счесть нелестным.

– Итак, насколько я понял, попытка создать семью, забеременев в пятнадцать лет, не удалась? – спросил он.

Зима ослабила хватку, и этот мартовский день, опережая время, уже дышал настоящим весенним теплом, в связи с чем Филипп облачился в легкую кожаную куртку, которую она частенько видела на нем осенью, и даже не застегнул молнию, выставив напоказ синий кашемировый свитер. Тот самый свитер, что она недавно купила для него и небрежно всучила подарок, дабы он не счел его чем-то значительным, символизирующим большее, чем просто маленький знак внимания.

Разумеется, он сделал из этого свои выводы, и дело закончилось тем, что он занялся с ней любовью, надев этот свитер на ее обнаженное тело. Он как-то говорил, что терпеть не может ходить по магазинам, вот она и постаралась ему угодить, и теперь ему хотелось, чтобы эти подарки стали ассоциироваться у нее с огромным удовольствием.

Когда же она преподнесла ему (тоже непринужденно, как бы между прочим) второй свитер, он встретил его усмешкой – противной самодовольной усмешкой, но что ей оставалось делать, если первый подарок он носил не снимая? Ну в самом деле. Все могли подумать, что в его гардеробе только и имеется, что один этот свитер…

– Я не пыталась забеременеть, – сердито возразила ему Магали.

Как удачно, что ей это не удалось. Слава богу, теперь она стала гораздо умнее.

– Полагаю, что он также провалил пробу на роль спутника жизни.

Она вздохнула. К чему вытаскивать на свет божий ту обидную историю? Почему она позволяет ему копаться в ее прошлом?

– Первые три месяца в Провансе я так сходила с ума, думая как раз, что он мне подходит, что родители согласились разрешить мне улететь в Штаты на Рождество и пожить в доме таинственного друга. В сложившихся обстоятельствах они даже приняли все меры к тому, чтобы я могла самостоятельно жить там с тем другом до конца учебного года.

Филипп нахмурился.

– Не много ли самостоятельности получила шестнадцатилетняя школьница, которая даже не понимала, что нужно пользоваться противозачаточными средствами?

– Я привыкла полагаться на свои силы, – пожав плечами, ответила Магали.

И если бы она забеременела в шестнадцать лет, то уж как-нибудь сумела бы справиться с этим без посторонней помощи.

– Не маловат ли выбор для приложения сил?

– Что?

– Ничего.

Очевидно, он имел твердые взгляды на сей счет.

– В любом случае, – начала тараторить она, чтобы поскорее выбросить всю эту историю в мусорное ведро, где ей самое место, и навсегда забыть о ней, – у него уже появилась новая подружка, так что причины моего безумия оказались глупыми, и я улетела обратно сразу после каникул. К сожалению, мне удалось купить обратный билет на последний день французских каникул, поэтому пришлось терпеливо торчать в доме этого друга до самого отлета, но… в общем, я сделала правильные выводы.

Филипп долго молчал. Наконец он удивленно покачал головой.

– Что? – вызывающе спросила она.

– Какие же идиоты подростки. Мне кажется, что я с удовольствием подождал бы тебя лишние пару месяцев даже в том возрасте, впрочем, это одному Богу известно. Наверное, он испугался твоей возможной беременности. И ты поступила очень разумно, порвав с ним. Надеюсь, твой следующий парень оказался более чутким любовником.

Рот Магали приоткрылся. Потом закрылся. И губы медленно растянулись в загадочную улыбочку.

Филипп выпустил ее руку.

– Что ж, – сказал он, раздраженно вздохнув. – Очевидно, так. Судя по выражению твоего улыбающегося лица.

Она заметила его сжатые челюсти и сердитый блеск синих глаз.

Хотя ее собственные глаза лучились усмешкой.

Филипп схватил ее за подбородок.

– Не смей смотреть на меня так, думая о другом.

Она поперхнулась. Как же сильно он заблуждался на ее счет, но в то же время ей совсем невыгодно разубеждать его, выдав всю правду.

Он отвернулся, порывисто взял ее за руку и вновь устремился вперед, с силой печатая шаг по каменным плитам.

Она откашлялась, вздернула подбородок к взлетающим контрфорсам собора и, постаравшись придать голосу легкомысленный оттенок, заявила:

– Мне не хотелось бы, Филипп, чтобы ты возгордился, но ты более приятный любовник, чем любой подросток.

Филипп оступился. Его нога зацепилась за камень, он споткнулся и, резко подавшись вперед, невольно выпустил ее руку. Ему удалось удержаться на ногах, ухватившись за металлическую ограду моста, отчего все замочки, повешенные на нее влюбленными и туристами, жалобно звякнули. Опираясь на перила, он развернулся и пристально посмотрел на Магали.

– Неужели ты лишь хотела сказать… – Он умолк и с такой силой тряхнул головой, что дрожь передалась всему его телу, сделав его похожим на вылезшего из воды льва. – Должно быть, я что-то неверно понял.

Она спрятала руки в карманы и бросила на него суровый надменный взгляд.

– На самом деле я очень разборчива.

Как сейчас, так и в прошлом. Ей никогда не хотелось впускать в свой мир каких-то потеющих от вожделения, стонущих сопляков. Она прекрасно обходилась без них.

И ей не хотелось также доверить кому-то выбор для нее подходящей приличной жизни. Сознавая ценность такого выбора, она и сама стремилась быть оцененной по достоинству.

Филипп оторвался от перил и подошел к ней. Его грудь под синим свитером бурно вздымалась, и он опять покачал головой, на сей раз очень медленно.

– Минутку. Ты ведь прожила в Париже пять лет, работая в популярном кафе, и выглядела при этом так, что любой зрячий мужчина едва ли мог удержаться от желания обнять и поцеловать тебя. Да еще три года грызла гранит науки в университете, где вокруг слоняются орды двадцатилетних студентов, которые, должно быть, выпрашивали у тебя конспекты при каждом чертовом удобном случае. Так неужели же ты ни разу не позволила ни одному из тех снедаемых безнадежными желаниями бедолаг пробить твою защиту?

– Мне не нравятся безнадежные парни.

– Черт… – буркнул Филипп так сухо, что она поняла, что промахнулась в чем-то.

Она взмахнула рукой.

– То есть… не нравятся бедолаги. Слабаки. Мне не нравятся слабые мужчины.

Неужели он имел в виду, что она и его лишила надежды?

– Они появляются из-за возведенных тобой преград, Магали.

Она остановила на нем задумчивый взгляд.

– А что в них не так? Меня устраивает моя жизнь.

– А мне нравишься и ты сама, Магали. Мы пока в людном месте, поэтому позволь не углубляться в детали, насколько сильно. Я же не прошу тебя измениться.

– Но тебе хочется, чтобы я оказала тебе особое доверие.

– Полное доверие. Но только мне.

Очевидно, то, что следовало довериться именно ему, существенно меняло дело.

И, как ни странно, ей этого хотелось.

– Значит, ты приучилась к замкнутой монашеской жизни. Таковы, по-моему, достоинства непробиваемых доспехов. Они вроде перепеченной корки шарлотки, скрывающей запеченные яблочки. Или встающей поперек горла сухомятки. Если постоянно осторожничать и таить все в себе, то можно закончить полным безумием.

– Ты можешь думать, как тебе угодно, – сдержанно отозвалась она.

Но ему удалось задеть душевную струну, она завибрировала в ней, высвобождая взрывные воспоминания. Леди Годива. Она могла поспорить, что леди Годива не пыталась прикрыть свою наготу распущенными волосами, когда решилась проехать обнаженной по городу. Она ничего не боялась.

Он пожал плечами.

– Я не хочу защищаться ремнями безопасности, Магали. Но у меня складывается ощущение, что я сумею перепрыгнуть разделяющую нас пропасть, только десятикратно увеличив свои достоинства.

Десятикратное увеличение? Милостивый боже! Она глянула на него сбоку, волевой подбородок четко вырисовывался на фоне убегающей вдаль Сены и громады собора Нотр-Дам. На деревьях в скверике за собором уже набухли и проклюнулись зеленые почки. Порыв прилетевшего с реки ветра взъерошил его гриву. Синий свитер чудесно гармонировал с его глазами.

Он собственнически положил ее руку на сгиб своего локтя и вновь возобновил прогулку. Губы его уже начали складываться в самодовольную улыбку, и она становилась все шире, выдавая такое полнейшее самодовольство, что Магали удивило, почему никто из встречных прохожих не пытается смыть эту улыбочку с его лица, сбросив наглого счастливчика с моста.

– Итак… только я? – уточнил он, безуспешно стараясь взять под контроль распиравшее его удовольствие. – Только для меня ты открыла доступ? А все остальные рыцари сваливались с неприступных стен, возведенных тобою вокруг себя?

– Ну, ты-то, Филипп, недолго считал их неприступными…

– Нет, недолго, – согласился он.

И опять возмутительно ухмыльнулся.

– Мне нравится преодолевать препятствия.

Она стукнула его по руке, правда, не так сильно, как ей хотелось бы.

– Не лучше ли тебе помолчать?

– А ты когда-нибудь в детстве, играя в «ковбоев и индейцев», настаивала на роли индейского вождя, чтобы иметь шанс исполнить буйный и злорадный танец в честь военной победы?

Она была единственным ребенком в семье, лишенным даже кузин и кузенов, но прерывать его не стала.

– Полагаю, именно сейчас я мог бы сплясать на редкость пламенно, если бы мы с тобой не находились поблизости от знаменитого собора в самом цивилизованном городе мира.

– Не давит ли на тебя непосильное бремя пяти поколений предков? Тесноваты наследному принцу оковы этикета. Но если ты начнешь злорадствовать надо мной, то я столкну тебя в воду прямо с этого цивилизованного моста.

– Ты? – Он фыркнул, пренебрежительно махнув рукой, отчего она мгновенно набычилась, изготовившись к удару.

Он стоял прямо у перил. Если она ударит его изо всех сил, когда он будет меньше всего ожидать этого…

– Кроме того, злорадство относилось бы вовсе не к тебе. Сколько рыцарей, по-твоему, сваливались с твоих неприступных стен? Сотни? Нет, вероятно, тысячи.

– Филипп, ты мне льстишь, ведь я даже не припомню, какие мужчины пытались флиртовать со мной.

– Ты просто не замечала. – Он вскинул голову с таким безумно торжествующим видом, что ей показалось, будто он сейчас разразится тем самым диким боевым кличем индейского воина. – Даже не удостаивала их вниманием.

Она тяжело вздохнула. Да, ей не следовало разрешать ему затрагивать эту тему.

– Ты знаешь, если бы я хотя бы вообразила тебя в моем будущем, то, возможно, открыла бы пару раз свои двери, просто чтобы слегка поубавить твое высокомерие.

Он бросил на нее мрачный взгляд.

– Классный удар, Магали. Но, по-моему, я говорил тебе в нашу первую встречу, что не боюсь конкуренции.

Да, он упоминал, что в Париже много кондитеров, но когда люди пробовали его изделия, все прочие уже не имели значения. Усмешка опять озарила его лицо.

– Я по-прежнему готов сразиться с любым мужчиной, чтобы завоевать тебя.

– И ты еще изображаешь оскорбленную невинность, когда я говорю о твоем неуемном высокомерии?

– Как ни печально, однако среди моих знакомых только Сильван Маркиз не путает честную самооценку с высокомерием. Давай, действуй. Заставь меня смиренно склонить голову. Покажи мне, каков я есть на самом деле.

Он сжал губы. Но смешинки пытались вырваться из уголков его рта.

– Не потому ли я и… прорвался?.. – Он подавил смешок.

Нет, его просто переполняли сейчас эмоции!

– Я готова убить тебя.

Он мгновенно замер, проглотив смех, прямо под фонарем в самом начале второго моста, того, что перекинулся с острова Сите на их – на ее – остров. Несмотря на еще прохладную погоду, люди задерживались здесь, чтобы полюбоваться собором. Какая-то туристка в перчатках записывала впечатления в дневничок, группа уличных музыкантов играла джаз. Магали скучала по знакомому молодому музыканту со скрипкой. Но скрипачи склонны удирать на зиму в теплые южные края, и с наступлением весны обычно появлялись новые исполнители.

– Нет, ответь мне. Только начистоту. Почему ты выбрала меня?

Серьезно? Если серьезно, то честный ответ может сделать жизнь с ним невыносимой.

Совместную жизнь? Неужели она уже допускает такой вариант?

– Я не знаю, помнишь ли ты, но, когда я впервые тебя увидела, ты смеялся. Смеялся искренне, как ребенок.

– Еще бы не помнить! А ты, жестоко щелкнув хлыстом, оборвала детский смех. – Он коснулся рукой груди, словно еще чувствовал обжигающий удар хлыста на коже.

Неужели она еще тогда наповал сразила его? Поразила в самое сердце?

– Я ждала такого смеха.

Ему понравились ее слова. Она видела, как удовольствие распирает его грудь, линия рта смягчилась, и синие глаза потеплели. Но он не вполне понимал, что в данном случае означает слово «ждала», и, судя по взлетевшим бровям, удивленно размышлял об этом.

Сжав кулак, она прижала его к низу живота.

– Ты вызвал у меня вожделение.

Он так бурно выразил изумление, словно ему залепили со всего маху футбольным мячом прямо в солнечное сплетение. Заключив Магали в объятия, он прижал ее спиной к фонарному столбу и долго и самозабвенно целовал, воспаряя к небесам вместе с маячившими за ним контрфорсами собора, и никто на этом мосту грез даже не взглянул в их сторону.

Правда, джаз начал наигрывать любовную песню.

Наконец он оторвался от ее губ. Порыв ветра сбросил пряди волос ему на лицо, и их вьющиеся концы продолжали трепетать перед ее глазами, едва не дотягиваясь до щек.

– То есть, если бы я тогда решился дать волю желанию и прямо в своем кабинете поцеловал тебя, тебе бы это понравилось. Но ты поставила бы меня на колени и треснула по голове моим же ноутбуком, лишив сознания, и никогда больше не позволила бы мне приблизиться к тебе.

Ей вспомнилось, как она разъярилась тогда.

– Очень трудно сказать, чем бы это могло закончиться.

– Сейчас ты просто в более благодушном настроении, Магали. Да уж, я вспоминал о том моменте знакомства не раз – да что там не раз, постоянно.

– Трудно представить, чтобы я попыталась использовать против тебя нечто столь беспристрастное, как ноутбук. Для большинства моих побуждений требовались лишь мои голые руки.

Он склонился, и лбы их соприкоснулись.

– Некоторые из моих фантазий о той первой встрече ужасно греховны. Полагаю, если мне вдруг взбредет в голову громогласно признаться в них, то от меня отрекутся все знакомые дамы.

– Ладно. – Рука Магали, проскользнув под его куртку, обвилась вокруг узкой талии. – Никто не посмел бы сказать, что сапоги от графа Живанши обходятся дешево.

Он обнял ее и прижал к себе крепко-крепко, надежно защитив полами куртки от холодящего мартовского ветра.

Наконец отстранившись, Филипп устремил на нее испытующий взгляд прищуренных глаз.

– Но ты до сих пор не хочешь признаться, что любишь меня?

Она потрясенно вздрогнула, опять в панике захлопнув створки души, зрачки ее мгновенно сузились. На его губах по-прежнему играла усмешка, и он отступился от нее, гордо расправив плечи. Они молча продолжили путь, разрядка в их напряженных отношениях закончилась.