«Я ненавижу эту кухню, – подумала Сара, переодеваясь. Впервые с тех пор, как она начала проходить здесь практику, она чуть не опоздала. Пришла за одну минуту до начала работы. – Я ненавижу все, что с ней связано. Ненавижу пот, шум и сквернословящих мужчин. Ненавижу, как их тела ударяются об меня. Ненавижу каждый чертов раз, когда шеф Леруа смотрит в мою сторону. Ненавижу, ненавижу, ненавижу тупого повара-серфингиста, который жонглирует мной так же небрежно, как и любой другой чертовой вещью».
Сережки полуночного Парижа скользнули по ее коже чуть ниже мочек, когда она запихивала свои вещи в шкафчик. Она хлопнула рукой по той женщине, которую видела в зеркале, закрепленном на внутренней стороне дверцы шкафчика.
«Тогда для чего ты все еще здесь?»
Будто хотел сказать «А для чего еще мне использовать тебя, кроме случайного секса?» Она не вписывалась в его жизнь. В его квартиру.
Сара выдернула сережки с огромным желанием швырнуть их куда-нибудь – например, ему в лицо или в мусорную корзину прямо у него на глазах. Но она не могла запросто выбросить что-то столь ценное. Наверняка в мире есть места, где стоимости таких сережек достаточно, чтобы кормить деревню в течение года. Поэтому она засунула их поглубже в шкафчик.
Казалось уместным, что это действие оставило ее уши голыми впервые за многие годы. Она приняла решение не носить и свои жемчужные сережки, купленные себе в награду за достижения в области инженерии, и решила все начать заново.
«Начать все заново. Без какой-либо поддержки.
Я не нуждаюсь в нем, я не нуждаюсь в нем.
Он мне безразличен.
Я сама по себе.
Черт побери, я могу обойтись без чьей-либо помощи. Я сама могу достичь своей мечты!»
Она мысленно построила вокруг себя оболочку, и в ней было прохладно и тихо. Шумы и сталкивающиеся тела отскакивали от ее силового поля. Сара могла сосредоточиться. Есть лишь она одна. Только это и имело значение.
«Тогда для чего ты все еще здесь?»
«Для того чтобы осуществить мою мечту. Мою. Я проделала весь этот путь и предала надежды родных не для того, чтобы теперь сдаться».
Холод мрамора пытался просочиться ей в кости и превратить ее саму в мраморную столешницу.
За пределами силового поля Сары Патрик сегодня был в особенно веселом настроении, будто просто не мог успокоиться, пока все не будут считать его особенным. В написанном его рукой распоряжении на доске говорилось, что сегодня Сара должна опять работать над карамельными туфельками. Хорошо. Она могла сосредоточиться на этом. На чем-то важном.
На том, что имело большее значение, чем он.
Когда на плите возле прохода она плавила сахар с изомальтом, Патрик перегнулся через рабочее место шефа Леруа прямо у нее на виду и выдавил из кондитерского мешка на мраморную плиту контур гигантского сердца из красного малинового соуса в комплекте с преувеличенно любвеобильными, поцелуйными губами. Усмехаясь, он одним движением закончил делать самый кончик сердца, вернулся на свое рабочее место и, поймав ее взгляд, подмигнул.
Появился шеф Леруа, секунду смотрел на нарисованное Патриком сердце – к чрезвычайному удивлению всех в кухнях, – запрокинул голову и громко расхохотался. Ничего себе. Неужели у него с Саммер Кори наконец-то что-то сложилось?
Патрик усмехнулся, до крайности довольный собой, и украдкой взглянул на Сару.
Она сразу же отвела взгляд, отнесла расплавленную массу к своим инфракрасным лампам и холодильникам и надела перчатки. Она собиралась установить довольно высокую температуру.
Происходящее вокруг не имело для нее никакого значения. Не было важно ни то, каким долгим и тяжелым был путь к профессии шеф-кондитера, ни то, какую боль причиняли ей невнимательные, жестокие поступки людей.
Она не будет вешать голову. Не будет хныкать. И никуда не уйдет.
Но боже, иногда ей так хотелось знать, как все это сделать!
И когда Патрик поставил перед ней только что сделанный им macaron, чтобы она его попробовала, она взяла да и показала ему средний палец, а потом с грохотом швырнула десерт через прилавок прямо в ближайшую мусорку.
Не подняв глаз и не проронив ни слова.
Патрик остановился лишь на полсекунды. Заметил ли он ее действия, она не знала. И не беспокоилась – не беспокоилась! – об этом.
* * *
Он не мог достучаться до нее. Осознание этого преследовало Патрика весь день, и ощущение было как от холодной, липкой, влажной одежды. Оно росло в нем, пока дыхание не стало поверхностным, а живот не отяжелел и не заныл.
Вокруг нее всегда был как бы экран, защищающий ее от него и всех остальных. Но раньше он был переливающейся, мерцающей, манящей оболочкой, вроде пузыря, и Патрик мог легко проскользнуть внутрь. Теперь же этот экран стал тверже, холоднее и толще. Патрик попытался поддразнить ее, чтобы, как он уже привык, попасть внутрь, но отскочил, получив ушибы и почувствовав холод.
Но она ведь поняла, что это сердце из малинового соуса он предназначил ей? А Люк был просто для отвода глаз. Допустим, она решила, что он и вправду сделал его для Люка, – но тогда что заставило Люка расхохотаться, ведь он почти никогда не позволял себе такого смеха? Сама она даже не улыбнулась. Даже не попыталась подумать, что это было хоть чуточку смешно.
Тем утром он лежал рядом с ней, такой открытой, нежной и спокойной, будто вся ее крошечная квартирка была наполнена безмятежным доверием. А сегодня ее отношение к нему внезапно изменилось. А он даже не понимал, что такого сделал.
Тошнота поднялась, отключая его мозги. «Сара. Что ты делаешь? Не надо, не делай этого».
Вот дерьмо. Он ни в коем случае не должен был становиться на колени перед нею на ступеньках над Парижем. Но она была так дьявольски хороша собой. И казалась такой… хрупкой, такой уязвимой, будто в самом деле хотела знать, что много значит для него.
«Это тебе урок, Патрик. Теперь не будешь показывать другим то, что имеет для тебя значение».
Что он за кретин, раз так повел себя? Опустился на колени у ног женщины… Каким надо быть идиотом, чтобы вот так выставить на всеобщее обозрение все важное для него?
* * *
Когда во второй половине дня во время перерыва Сара в джинсах и потертых, удобных черных теннисных туфлях вышла через черный ход отеля, Патрик прислонился к каменной стене, разглядывая ее маленький блокнот. Буквы в нем были похожи на печатные.
Действительно. Будто настоящий черный напечатанный шрифт. Тот же размер и та же форма букв. Различие было лишь в нажатии ручки на бумагу. Он провел пальцем по написанному. Это были записи его уроков – как правильно взбивать белки для безе и чем работа с изомальтом отличается от работы с сахаром для туфельки.
На следующей странице был рисунок небольшого фантастического торта, ничем не напоминающего те, что они делали в Leucé. Одна из ее собственных идей? Он наклонил голову, очарованный и заинтригованный. Внутри появился непонятный комок и начал подниматься через горло, пытаясь вывернуть его наизнанку и задушить.
Страшное ощущение. Боже, он фактически был готов лизать эту бумагу, только чтобы впитать побольше вкуса Сары, а она могла так легко игнорировать его – может, кто-нибудь и знал причину, но только не он.
Он рассматривал рисунок торта, когда Сара прошла мимо, даже не обратив на него внимания. Голова ее была укутана шарфом. Его сердце каким-то образом поднялось в голову и начало биться там, опять и опять ударяя по внутренней поверхности черепа и не давая нервным клеткам объединиться.
Внезапно Сара вернулась – как видно, заметила, чем он занят.
– Это что такое?
Он захлопнул блокнот, натянул на него резинку и вручил ей.
– Ты оставила его на столе.
– А ты вот так просто взял и просмотрел?
Она выдернула блокнот из его руки.
Его пальцы впились в ладони. Не хватало еще и кулаки сжать!
– Мне понравился эффект бального платья на последнем торте. Я мог бы показать тебе одну хитрость, чтобы получилось именно так, как ты хочешь.
– Это не твое дело. – Сара вцепилась в блокнот. – А мое.
Его руки сжались в кулаки. «Какого хрена я сделал, Сара? Ты избегаешь меня из-за какого-то глупого промаха?»
– Твоя собственная кондитерская?
Патрик шел в ногу рядом с ней, и ему было наплевать, если кто-то и увидит их вместе. И действительно, не успел он подумать об этом, как вышел Ной, увидел их и бросил на Патрика очень холодный взгляд.
– В Калифорнии, – сказала она так, будто залепила пощечину. – Через четыре недели.
И опять прямо в его теле возникло неприятное ощущение, захватило желудок и скрутило его. Надо дышать ровно. Нельзя дать ей заметить, как эффективно она управляет им. Просто нельзя.
– У тебя отличный почерк, – сказал он, глядя на ее черную голову.
Сара осталась безучастной и ничего не ответила.
– А я пишу как курица лапой.
Он заставил свой голос прозвучать весело, будто это не имело значения, быстро взял – почти выхватил – у нее блокнот, открыл его и написал свое имя напротив рисунка ее будущего фантастического торта. Подпись получилась большой, растянутой на всю маленькую страничку.
Она секунду смотрела на нее, когда он вернул ей блокнот. Ее рука поднялась к его краю и остановилась, будто в сомнении, потому что она, наверное, ненавидела вырванные страницы – их остатки портили совершенство ее блокнота. Она взглянула на Патрика, и он понял, что она в ярости.
В ярости, потому что его имя ворвалось в ее мечты? Теперь и в нем поднялся гнев – немая, тупая сила, которая до сих пор не знала, что он никогда не показывает, когда что-то имеет для него такое большое значение, что может его рассердить.
– Как ты научилась писать так аккуратно? – В его голосе проскользнуло немного резкости, несмотря на легкость, которую он попытался изобразить. – Если не получалось идеально, ты не оставляла такие страницы?
Ее брови сразу сошлись, будто то, что он сказал, имело почти столько же смысла, сколько большое красное сердце с поцелуйными губами. И взмах ее бровей лишил его рассудка. В Патрике проснулся голод, который хотелось утолить, заставив Сару воспылать страстью.
– Это из-за мамы, – холодно сказала Сара. Ну, хоть начала говорить с ним, что уже хорошо. Он почувствовал своеобразное чувство выполненного долга в том, что смог заставить Сару рассказать что-то о себе, даже когда она пыталась не допустить этого. – Сама она не умела писать по-английски, но хотела, чтобы мы были так же хороши в английском письме, как дети американских матерей. Поэтому заставляла нас копировать слова из книг по многу раз, пока у нас не начинало получаться правильно.
Она согнула правую руку, когда говорила это, и глядела на нее так, будто руку свела судорога. Гнев начал выходить из него, как отступающая волна, и вместо него появилось непреодолимое желание поднять свою руку и стереть с ее руки память об этой кропотливой работе.
– Разве твои учителя не говорили ей, что вы молодцы?
– Мне было три года. – Она еще секунду смотрела на свою руку, а потом на мгновение закрыла глаза. – Это было… важно для нее. Делало ее счастливой.
Погоди-ка. Он мало общался с детьми, но ведь трехлетки совсем еще крохи? Разве в этом возрасте у них не пухлые пальчики и пухлые щечки?
– Ты научилась так писать, когда тебе было всего три года?
– Тогда она и начала учить нас, – сказала Сара и опять отвернулась от него на следующем повороте. Он последовал за ней. Они уже подходили к Сене. – Но потребовалось несколько лет практики.
На это он будет злиться потом. А сейчас он поднял ее руку, снял с нее перчатку и мгновение смотрел на ладонь Сары. Должно быть, в три года ее рука была очень маленькой. И крошка должна была практиковаться в письме по многу часов в день, чтобы на всю жизнь сохранить такую точность. Должно быть, ей это казалось безнадежной задачей, но она сгибалась над листом бумаги, терпя неудачу за неудачей, стараясь, чтобы ее мама была счастлива. Он поднес ее руку к губам и поцеловал костяшки.
Она крепко сжала кулачок и вырвалась.
Он опять разозлился, но не так сильно, как прежде.
– Присядем на той скамье.
Она почти секунду пыталась сопротивляться его команде, но его рука была на ее спине, и Сара уступила. Напряжение в Патрике чуть ослабло из-за того, что он еще мог заставить ее уступить ему. Она же не могла совсем не обращать на него внимания благодаря тому, что в течение пяти месяцев он был ее боссом. Наверное, именно поэтому она настороженно относилась к их развивающимся отношениям. Он стиснул зубы и оставил руку на ее спине, продолжая управлять Сарой, как ему хотелось – повел ее по лестнице на нижнюю набережную к скамье, стоящей между двух по-зимнему голых платанов.
Вплоть до момента, когда они сели там у холодной коричневой воды, он намеревался управлять ею, чтобы вернуть их прежние отношения и, не дай бог, не подчиняться женщине, которая могла так деспотически издеваться над ним. И неожиданно для Сары – то ли из-за холода, то ли потому, что она была маленькой, то ли от того, что ее подбородок выглядел упрямым, поскольку она отказывалась смотреть на Патрика – он просто притянул ее, посадил к себе на колени, охватил руками, чтобы ей было уютно и чтобы удержать ее, когда она в удивлении попыталась сопротивляться.
– Сара, – спокойно сказал он. – Что у нас не так?
Спросив ее, он полностью расслабился. Ощущение власти вернулось к нему, вытеснив ту его разъяренную слабость. Это была не власть над ней, просто… власть. Он мог быть достаточно властным, чтобы все исправить. И наплевать на его прошлое, которое пыталось разуверить его в этом.
Глаза Сары распахнулись, и губы задрожали. В странном порыве надежды он на секунду подумал, что она сейчас заплачет. Он не собирался доводить ее до слез. Конечно же не собирался. Но дело было в ней самой. Сара, казалось, хотела заплакать в то время, как он держит ее – будто она доверяет ему. Доверяет себе. Может, просто дать себе волю.
Она прикрыла глаза и смотрела вниз.
Он провел рукой по ее спине.
– Сара.
– Я говорила тебе, что ты много значишь для меня, – сказала она тихим и отчаянным голосом. Таким же тоном она говорила, что ненавидит его. – Но… я не могу что-то значить для тебя. Я не хороша в этом.
– Ты и не обязана быть хороша в чем-то. – Он провел рукой сильнее, пытаясь почувствовать ее тело через пальто. – Просто ты…
«Просто ты должна дать мне то, что я хочу. – Впрочем, вслух это прозвучало бы очень плохо. – Просто ты должна позволить мне обладать тобой так, как я захочу».
Повезло же Саре проходить обучение у такого мерзавца, как он!
Она начала дышать тяжелее, борясь с чувствами, и ему захотелось расстегнуть ее пальто, чтобы увидеть, как поднимается и опускается ее грудь, а потом положить на нее руку и попытаться успокоить Сару. Его рука даже скользнула с ее спины на пуговицы пальто.
– I‘m not your fuck buddy! – внезапно прошипела она в порыве ярости.
Она перешла на английский, и он, пораженный ее гневом, только и мог, что смотреть на нее да пытаться понять, что же она сказала. I‘m not… Это он помнит со школы. … fuck… Ну, всем известно, да и фильмы он смотрит. А вот что за buddy такой… buddy…
– Что значит buddy?
Она скрестила руки на груди, не подпуская его к пуговицам, и уставилась в землю.
– Сара!
Его голос стал тверже.
– Pote, – угрюмо ответила она.
Боже, как ему нравится, что он может заставить ее делать то, что хочет, одной только интонацией! Рывок возбуждения был так велик, что она, вероятно, почувствовала его через их джинсы.
Он соединил все слова.
– Ты… ты не моя plan cul? Это ты сейчас сказала?
Она вцепилась пальцами в рукава пальто и, отведя взгляд, стала смотреть в стенку набережной.
– Даже не знаю, как на это ответить. – Патрик был ошарашен. Целый вечер в Опере Гарнье, прогулка по Монмартру и то, что случилось на вершине лестницы… Если для нее это не романтика, то что? – Сара! Какие у тебя чертовы требования к мужчинам?
Теперь она оглянулась, и ее брови соединились так, что просто убили его.
– Требования… к тебе? – безучастно спросила она.
– Ну, Sarabelle, – он прижал большой палец к складочке между ее бровей, чтобы снять напряжение, – к тебе-то у меня нет требований.
– Потому что я никогда не смогу им соответствовать? – натянуто сказала она, отодвигаясь от его большого пальца.
Он ненавидел, когда она отстранялась от него.
– Потому что я вообще не понимаю, что значит «требования к тебе». Ты же не моя работа. Ты просто ты, Сара. Ты для меня.
Ох, вот последнюю фразу не стоило, наверное, говорить. Его сердце сжалось, когда выскочили эти слова, и от напряженной тоски ему стало трудно дышать.
Но хмурый взгляд Сары немного смягчился. На сей раз она смотрела на Патрика так, будто ей было действительно любопытно видеть его, будто она уже не пыталась его игнорировать.
– Ты сказал мне: «Тогда для чего ты все еще здесь?» – Ее голос был тихим, сдавленным, будто она говорила через силу. Наконец он смог расстегнуть пуговицы, дотянулся и погладил середину ее груди там, где мог находиться душащий ее комок. – Помнишь, когда я сказала, что не пытаюсь заняться с тобой сексом?
Черт, он же тогда так устал… И его неуклюжие мозги каким-то странным образом соединились с его языком, раз он так неправильно изложил свои мысли.
Merde, она точно такая же, как и его мать.
«Нет. Нет, вовсе нет. Это недоразумение, и ты можешь все исправить. Да заткнись ты к черту, глупый пятнадцатилетний мальчишка!»
– Сара. – Патрик вздохнул. Он должен кое-что сказать ей. Это необходимо. Он должен был выдавить это из себя, даже если бы та необходимость застряла у него в горле, и ему пришлось бы самому себе сделать чертов прием Хаймлиха, чтобы слова смогли выскочить. – Не делай этого. Не отталкивай меня только потому, что я совершил ошибку. Ты так легко отдаляешь себя от меня. Не надо. Я тебе это уже говорил.
Ну неужели она не понимает?
– Ты причиняешь мне боль, – сказала она, задыхаясь, и согнула руки, будто реагируя на боль, которую он начинал видеть.
– Ну так скажи мне, если я опять причиню тебе боль. Почему ты не хочешь попробовать дать мне шанс, чтобы получилось лучше? Неужели ты думаешь, что я хочу причинить тебе боль? Сара!
Она сглотнула, едва не плача. Было безумием пытаться успокоить ее слезы в открытую, потирая ей плечи, накрывая руками ее беспокойные, тревожные руки. «Все хорошо, Sarabelle, ты можешь плакать, когда я рядом. Если ты можешь доверять мне, то и я могу доверять тебе».
– Я думала, тебя это не заботит.
Ее голос звучал глухо, будто через толстую штору.
– Нет. Сара, нет.
Merde, у него проблема! Он не может сказать, как заботится о ней, просто не может. Тем более после того, как она едва не бросила его из-за пустяка, из-за ничего. Но если он не наберется храбрости, то как она сможет верить ему настолько, что больше ни разу не усомнится в нем так легко?
– Я сказал тебе, что ты имеешь для меня большое значение. – Его голос казался таким же приглушенным, будто разговор шел через отвратительную завесу его прошлого.
«Пожалуйста, не заставляй меня ничего объяснять, Сара. Я… сейчас не могу.
Ты едва не украла у меня все, чем я хотел обладать, только потому что какие-то полсекунды я действовал неправильно».
– Ты заставил меня чувствовать себя прос…
Он зажал ей рот рукой, чтобы защитить себя от удара, который нанесло бы ему это слово.
– Сара, остановись. Не начинай опять. Что, черт возьми, я делаю такого, что заставляет тебя так думать? Я ведь просто пытался уберечь нас от неудачного секса, поскольку за три дня спал не больше шести часов! Разве можно было отнестись к тебе лучше?
«Если я должен сделать что-то лучше, я это сделаю. Лишь скажи – что я должен делать?»
Дыхание Сары стало прерывистым, ресницы опустились на щеки. Патрик нежно поглаживал ее через пальто.
«Все в порядке, Сара, позволь себе заплакать. Доверься мне».
Она внезапно обвисла.
– Мне жаль, – прошептала она.
– Я… – Что? Ей жаль? Он обнял ее, чтобы она не ушла, если передумает. Но почему? Разве она не считала, что у нее есть право требовать, чтобы он ходил перед ней на задних лапках? – Тебе жаль?
– Наверное, я просто… может быть, я чересчур чувствительна?
«Да, да, так и есть. – Его ладони медленно и ласково двигались по ее спине, успокаивая, удерживая, притягивая ближе к нему. – Да, вот так, твоя голова на моем плече, теперь нам с тобой хорошо». Он глубоко вздохнул и расслабился. Теперь он был близок к тому, чтобы сказать ей эти слова – объяснить, какое у него чувство к ней. Да, совсем близок к этому.
– Мне жаль, – опять прошептала она, тоже расслабляясь. Патрик испытал самое сладкое в мире ощущение, когда ее небольшие сильные мышцы доверили ему свое напряжение, позволили забрать его у нее. – Напрасно я… Мне надо было просто поговорить с тобой.
– Да, – согласился он, поглаживая ее спину, – надо было. Сразу, как только это причинило тебе боль. Сара, я никогда бы не причинил тебе боль нарочно.
Она уткнулась лицом ему в грудь, подняла руки и взяла его за рубашку между полами куртки. Он глубоко вздохнул.
Они сидели в тишине, и будто никого, кроме них, в мире не было. А зимняя коричневая Сена уже давно привыкла к тому, что мужчины ведут себя как последние дураки.
Обняв Сару и прижав к себе, Патрик поцеловал ее блестящие, черные и прекрасные волосы.
И уже не боялся, что поступает не так, как надо.
